Акварели (гет)

После того, как Джеймс застал их у подоконника, приходилось быть осторожными.

На этот раз прежде, чем встретится, они долго плутали по коридорам, прислушиваясь, нет ли за спиной медленных, следящих шагов, а встретившись, тревожно огляделись по сторонам и уже вместе принялись по лестницам и переходам, о существовании которых Роза раньше и не догадывалась.

Тогда от Джеймса не получилось так просто отделаться. Он задавал им один вопрос за другим, переводя тяжёлый взгляд с Малфоя на Розу, пока их терпение не лопнуло одновременно. Словно заранее договорившись, они в одну и ту же секунду выхватили свои волшебные палочки и направили их в сторону Джеймса. Тот вздрогнул, но быстро взял себя в руки. В его глазах сверкнуло что-то странное, нехорошее, но ладони взметнулись верх, открываясь в защитном и одновременно примирительном жесте, а губы растянулись в подобии дружелюбной улыбки.

Я просто пошутил, говорила эта улыбка по мнению Джеймса.

Не думайте, что я оставлю вас в покое, прочитала в ней Роза. Прочитала, и отмахнулась, как от надоедливых первокурсников, не понимающих, чем История Магии отличается от Маггловедения, а Трансфигурация от Чар. Она оставляла Джеймсу право делать всё, что ему заблагорассудится — в разумных пределах, но и сама не собиралась от чего-то там оступаться. Идея нарисовать для Малфоя картину могла бы остаться только идеей, но Джеймс сам придал ей зримые формы.

А Малфой…

А Малфой шёл, ссутулившись, сунув руки в карманы, полы его распахнутой мантии вились вокруг ног, как клубы тёмного дыма. Шаги его были широкими, и Розе приходилось спешить за ним чуть ли не вприпрыжку, чтобы успеть. Его туфли гулко стучали по каменным плитам, кроссовки Розы мягко шуршали, звуки сливались в ритмичную музыку.

Их локти то и дело соприкасались.

Исподтишка Роза бросала на Малфоя короткие взгляды — внимательные, изучающие. На первый взгляд он казался копией своего отца, те же волосы, те же глаза, но чем дольше Роза смотрела, тем больше различий удавалось увидеть, словно кто-то стирал пыль со старинного зеркала и отражение становилось всё ярче и ярче. Нос у Скорпиуса был не таким длинным и даже чуточку вздёрнутым, брови не такими белёсыми, губы не такими тонкими, а их изгиб— не настолько презрительным… Подбородок чуть квадратнее, фигура самую малость приземистее, пальцы с под корень остриженными ногтями — немного короче, лицо — правильнее, красивее. На переносице у него иногда темнела странная вмятина, словно до того, как отправиться к Розе, он носил очки.

Может быть, и носил.

В прошлый раз, когда Джеймс всё же отстал от них, они забрались в покрытый паутиной закоулок возле покрытого паутиной окна, и Малфой показал ей несколько колдографий, которые взял с собой в Хогвартс. Их было мало — наверное, ему не хотелось прослыть у себя на факультете маменькиным сынком, не хотелось заставлять её изображениями всю прикроватную тумбочку, но Розе хватило увиденного, чтобы понять, что именно черты Астории сделали из сына не копию отца, но улучшенную версию. А вот для того, чтобы начать рисовать портрет, принесённых им фотографий оказалось недостаточно.

— Я попрошу эльфов достать мне семейный альбом, — сказал тогда Малфой, пожав плечами, и Роза легко, словно бы так было всегда, убрала с его плеча клочок паутины.

И сразу же ощутила неловкость.

— Хорошо, — выдавила она, чувствуя, что краснеет.

Он хмыкнул, но ничего не сказал. А сегодня вот, как и обещал, принёс ей альбом, так что Роза заранее несколько раз отрепетировала заклятие уменьшение, хотя и так всегда была в нём лучшей на курсе. И, волнуясь, сразу же использовала это заклятие, уменьшив огромный альбом до размеров спичечного коробка, чтобы тут же сунуть в карман, несмотря на то, что до этого полагала, будто вся сегодняшняя встреча пройдёт в разглядывании малфоевских колдографий.

Малфой же, вместо того, чтобы возмутиться, проводил альбом взглядом и, развязав мантию, бросил её на пол ниши, уселся и приглашающе хлопнул ладонью.

Они просидели так до отбоя, и единственным, о чём Роза жалела, было вовсе не то, что на завтра осталась гора домашней работы.

Единственным, о чём Роза жалела, было то, что они не познакомились раньше.

* * *

Единственным, что Розе не нравилось в Хогвартсе, было отсутствие места, где она могла бы порисовать.

В спальне девочек, втиснувшись между кроватями, стоял переносной мольберт, который она могла бы в любой момент сложить и переставить, но в этом-то вся и проблема. Розе не хотелось, чтобы её мольберт можно было в любой момент сложить и переставить, ей хотелось, чтобы у него было постоянное место. Огромная пустая аудитория или крохотный закуток, или причудливый завиток коридора, или чулан под лестницей, как у дяди Гарри когда-то, абсолютно неважно. Что угодно, лишь бы надолго, лишь бы Роза могла побыть там одна.

Она редко подходила к мольберту.

Неудобно рисовать, когда в спину стучатся любопытные взгляды, и ещё неудобней, когда каждые пять минут кто-то восклицает, что краски отвратительно пахнут, а карандаши слишком шумно царапают по бумаге. Это раздражает, это отвлекает, и вместо задуманного у Розы получались бессмысленные потёки, криво наезжающие друг на друга мазки и слишком резкие, слишком чёткие линии, пересекавшиеся под безумными углами и ничего из себя не представлявшие.

Ещё хуже вышло, когда однажды она, ещё в самом начале обучения в Хогвартсе, попробовала рисовать в коридоре. Даже до процесса рисования не успела добраться: прижимая к груди тубус с холстом, сложенный мольберт и сумку с красками, Роза врезалась в откуда ни возьмись появившегося старшекурсника — и всё разлетелось по полу. Старшекурсник был странным, зажатым и неуверенным, из тех, на кого никогда в жизни не обратишь лишнего внимания, а ко всему прочему ещё и неуклюжим — он наступил на её сумку, раздавив сразу несколько тюбиков, и так вцепился ей в плечо, что там остался синяк. На шум сразу же набежали любопытные школьники, и от идеи рисовать в коридоре пришлось отказаться.

Поэтому Розе приходилось рисовать у себя.

«У себя» — это значит, забравшись на кровать, занавесившись пологом и, на всякий случай, отгородившись от всех остальных заглушающим заклинанием. Толстый блокнот едва-едва помещается на коленях, и сгибаться приходиться в три погибели, а локоть провисает без опоры и подушка постоянно съезжает из-под спины, но зато никто не мешает.

Только Роза и её вдохновение.

Сегодня, впрочем, у них были гости. Гость. Толстый, затянутый в тёмно-зелёную кожу и украшенный серебряными уголками, семейный фотоальбом. Альбом Малфоев, и, надо думать, Джеймс отдал бы всё на свете, только бы его отобрать, только бы его перелистать, только бы посмеяться над каждой колдографией, что внутри.

А вот Розе было совсем несмешно.

С любопытством она переворачивала тяжёлые страницы, наблюдая, как прежний министр, Люциус Малфой становится всё старей и старей, как залегают под его глазами глубокие морщины, как ниспадающие на плечи волосы становятся всё тоньше, всё невесомей. Он сутулился, словно его плечи пригибает к земле неведомым грузом, а вот женщина рядом с ним до самой последней колдографии оставалась прямой. Ей это шло. У неё была высокая причёска и светлые волосы, прямой нос и странно растерянное выражение лица, словно когда-то она кривила губы в презрении, а теперь презрения больше нет, но как без него относиться к тому, что происходит вокруг, она ещё не решила.

«Нарцисса Малфой», — было написано витиеватым подчерком рядом с каждой её колдографией.

Эта женщина когда-то спасла дядю Гарри. В ней чувствуются сила и стержень.

Эта женщина давно умерла.

Пару лет назад умер и Люциус.

Роза пристально изучала их колдографии, изо всех сил оттягивая момент, когда нужно будет посмотреть на родителей Скорпиуса Малфоя. Она боялась рисовать по колдографии и боялась рисовать на заказ, но, в конце концов, уже согласилась, так что выбора не было.

Со светлой, морской колдографии Астория Малфой улыбалась ей легко и приветливо. Её тонкая рука то и дело поднималась вверх, чтобы поправить то выбившийся локон, то длинную каплю серёжки, лицо выглядело расслабленным и тревожным одновременно, и Роза, даже не листая альбом дальше, уже поняла, что будет рисовать их именно с этого фото. Кажется, оно из медового месяца. Драко Малфой здесь чуть хмурился, и ветер трепал его светлые волосы. Красивым его вряд ли можно было назвать, это она поняла ещё очень давно, наверное, с первого раза, когда увидела его на страницах «Пророка»: длинный нос, настороженный прищур глаз, надменно вздёрнутый подбородок, но всё же сейчас что-то заставляло еёснова и снова задерживать взгляд на этом лице.

Оно было необычным. За ним чувствовался характер, им дышала история.

Роза провела пальцем по тонкому галстуку и очень смутилась, когда осознала, что делает.

Будущий министр посмотрел на неё спокойно и немного насмешливо, а потом скривился, будто собирался что-то сказать, но Роза не стала угадывать по губам, а только быстро перевернула страницу. И листала их дальше, стараясь не задерживаться на колдофото надолго, пока из-под расшатавшегося уголка ей прямо в руки не выпорхнула потёртая карточка.

Тёмный фон. Резкие линии, словно это не фотография, а выполненный тушью рисунок. Худой, бледный юноша в чёрной костюме, в одной руке волшебная палочка, в другой — серая мантия. Лицо испуганное, затравленное, белое, словно бумага, под глазами синюшные тени от недосыпа, густые, чёткие, как синяки, губы обветренные, закусанные, надтреснутые по уголкам.

Это мог бы быть Скорпиус Малфой, только выше и измождённее. Скорпиус Малфой, попади он в какую-нибудь сложную передрягу, из которой не выбраться.

Это мог бы быть Скорпиус Малфой, если бы не дата на обороте — январь девяносто седьмого.

Это был его отец, Драко Малфой, и ему было плохо.

Кто и зачем вообще додумался фотографировать его в таком состоянии?

Роза вздохнула. Ответов на эти вопросы ей было уже не узнать. Не узнать ей было и ответа на вопрос, почему, отдавая на следующий день Малфою альбом, вместе с выбранной для портрета колдографией его родителей, она не вернула и эту, потёртую. Наверное, ей просто хотелось помочь.

* * *

— Я не могу, — сказала Роза, когда они в следующий раз встретились.

Обычный выбор был не велик: паутинное окно или тёмная ниша, каждый раз согреваемая мантией Малфоя и их пятыми точками, и сегодня они стояли у окна, подставляя лица тусклым лучикам осеннего солнца, едва-едва пробивающимся сквозь паутину.

Роза помнила, её отец боится пауков.

Роза пришла сюда говорить не об этом.

— Что не можешь? — Малфой нахмурился, его лицо стало озабоченным и тревожным. Наверное, пытался догадаться, что она имела в виду. Строил предположения, подбирал варианты, и, по глазам видно, хотел придумать, как из этого выбраться.

Нехорошо было заставлять его ждать и догадываться.

Роза топнула ногой, но звук получился глухим.

— Рисовать не могу.

Он дёрнул головой, напряжённо поджал губы, отказываясь слышать что-то, что ломало его планы, но тут же пересилил себя, спросил:

— Почему?

— Мне негде. — Роза развела руками, едва сдерживаясь от желания вцепиться пальцами в волосы.

Руки у неё были испачканы краской. Она давно уже, вместе с чернилами, въелась в подушечки, забилась под ногти разноцветной каёмкой, даже рукава мантии успела запачкать, хотя Роза не помнила, вот серьёзно не помнила, чтобы залезала рукавами в палитру. Так было всегда. Можно было сколько угодно пытаться вспомнить, как именно краска или графитная стружка, или следы разноцветных мелков, или ещё что-нибудь, оказались на её коже или одежде, но на ум всё равно ничего не пришло бы, а капли, потёки и пятна — вот они, тут как тут.

Родители ругали за это, Джеймс насмехался, а Скорпиус, как ни странно, не обращал внимания.

— Да, — пробормотал он. — Об этом я не подумал… — Он привалился к окну, не обращая внимания на липкую пыль, и неожиданно улыбнулся. — Странно рисовать Малфоев посреди гриффиндорской гостиной, ага?

Роза улыбнулась в ответ.

— У меня не в гостиной мольберт, а в спальне.

— Не щадишь своих подружек. — Он хмыкнул. — На Слизерине никто не стал бы нюхать чужие краски…

— И слушать шорох карандашей.

— А мел так противно скрипит…

— И бумага шелестит. А я слишком громко ругаюсь, если что-то не получается.

Он рассмеялся. Солнечно, весело, запрокинув голову, подставив взгляду беззащитную шею, и Роза почему-то подумала, что в слизеринской гостиной не только рисования не получилось бы, но и такого вот смеха. Потому что покажи себя беззащитным — и кто-нибудь этим точно воспользуется, потому что даже рядом с близнецами-Скамандерами Малфой всегда оставался серьёзным.

Скорпиус. Скорпиус всегда оставался серьёзным.

Но только не с ней.

С ней он смеялся. А через пять минут после того, как последний звук его смеха замер под потолком, взял за руку и потащил куда-то на третий этаж, довёл до портрета Варнавы Вздрюченного и оставил там, а сам трижды прошёлся мимо стены, о чём-то усиленно, судя по морщинке между бровей, размышляя. Роза хотела спросить, о чём именно, но не успела, потому что стоило ей только открыть рот — как на противоположной стене проступила приметная дверь.

— Выручай-комната, — сказал Скорпиус, распахивая эту дверь и делая приглашающий жест. — Все думают, она сгорела во время финальной битвы Сама-Знаешь-С-Кем, но, как видишь, не настолько, чтобы ты не могла в ней рисовать.

В тот вечер Роза впервые обняла его на прощание. Порывисто и безотчётно, не спрашивая его позволения, но он совсем не обиделся. Наоборот, обнял в ответ.

В тот вечер Роза впервые обняла его на прощание, а утром перенесла мольберт в Выручай-Комнату.