Борисов (гет)

Женьке вдруг вспомнилось, как однажды она начудила с Палевичем. Весь день попадалась ему на глаза, сначала осознанно, а потом уже ненамеренно, совершенно случайно.

Кажется, это был день зарплаты. Последний раз осознанно навестив его в очереди — он стоял третьим или четвертым, а сонная кассирша тормозила с выплатой, так что живой человеческий хвост двигаться не собирался. Понимая, что Палевич застрянет надолго, спокойно пошла разыскивать Алову, томительно дожидавшуюся денег в преподавательской. Код кафедральной двери был известен ей от Колобка, к которому она периодически шмыгала, и провожатые для проникновения на ПР-6 ей были не нужны.

Каково же было ее удивление, когда через 15 минут она бесшумно расхлобыстнула дверь и… Это была немая сцена похлеще гоголевского «Ревизора». В комнате сидели трое: спины Рязанова и Петра Валерьяновича (уж кого-кого, а Олимпова ей меньше всего хотелось видеть) и — о ужас, самое удивительное! — Палевич, Бархатный Сашок, лицом к сидящим.

Далее все происходило как на пленке с замедленным воспроизведением кадров: Женька, заметив Олимпова, (благо, что Палевич сидел спиной, уткнувшись в ведомость), остолбенела и бесшумно (осторожность!!!) в замешательстве встала в дверях. В полном ступоре оглядывала троицу, в глубине души смущаясь перед Палевичем.

Самое же интересное творилось именно с ним: краем глаза видя, что открылась дверь, поднял глаза и… Стал постепенно вытягиваться навстречу осточертевшей за день Женьке. Вытягиваться всем телом, как бы приподнимаясь над стулом. Голова его вместе с плечами вытягивалась (правда, оставаясь при этом привычно ссутуленными), полная мордочка тоже вытягивалась в буквальном смысле, отвешивая челюсть. Вернее, это челюсть оставалась на месте, а все остальное лицо ехало вверх. Даже очки у него, казалось, приподнялись над физиономией.

При этом рука Палевича продолжала механически отсчитывать монеты (он наверняка уже сбился со счета, не глядя в деньги), а когда его остолбенение дошло уже до предела, монеты со звоном попадали с размеренными звонкими щелчками на стол и посыпались вниз с беспорядочным глухим звоном.

Первой очнулась Женька — впрочем, все происходило в считанные секунды (хотя из одного этого можно было сделать отличный клип длиной в целую минуту) — и резко закрыла дверь, дабы не смущать Пушистого Сашу. Благо, что заикнуться об Аловой она не успела дабы не вскрываться перед Олимповым.

Палевич стоял под козырьком-навесом над лестницей в подвал. Протянул руку, коротко позвонил. Звонок был резкий и противный. Палевич слегка поморщился. Через долгие несколько секунд тяжелая дверь отворилась, едва не задев его по лицу. В дверях появилась длинноволосая каштановая головка с пухлявым, почти девичьим личиком и грустными карими глазами.

— Привет, Сашенька. Проходи.

Палевич плавно проскользнул в дверной проем, стараясь не испачкать крепкую черную сумку на плече. Очутившись в темном узком коридоре лаборатории, ссутулился в полупоклоне, одной рукой ловя дверь, а другой обхватывая миниатюрную фигурку хозяйки. Она прижалась к его лицу, и он загудел ей прямо на ушко:

— Привет, мышонок. Ты одна?

— Нет, теперь мы вдвоем, — прошептала в ответ она, потираясь о крупную полную щеку Палевича. — Бородавчатый уехал на кафедру, я его выпроводила. При ком-то еще я бы себе такого не позволила!

— Тогда почему мы, двое взрослых солидных людей, шепчемся посреди коридора, как последние школьники? — мягко рассмеялся он, продолжая гудеть вполголоса и роясь носом в прическе у женщины.

Та напряглась и съежилась в нервный комок.

— Детский сад у вас, а не кафедра. Или палата № 6.

Палевич осторожно отлепился от нее и, отстранившись, но не выпуская ее плеч из огромных мягких рук, пристально вгляделся в ее беспокойное лицо:

— Полина, глупая, что с тобой?

Она потянулась к его лицу миниатюрными ладошками и уцепилась за его крепкую шею:

— Саша... Я больше так не могу, я устала... Меня ваш третий курс скоро сведет с ума... Они тоже считают меня либо школьницей, либо полной дурочкой.

— Что случилось?

Полина нахмурилась, упрямо встряхнула челкой, а в глазах заблестела глухая обида:

— Ничего. Просто их староста распустился. До неприличия. Сегодня была последняя капля. С утра посылаю его за мелом, а этот гаденыш возвращается с протянутыми кулаками. И улыбается: «Полина Владимировна, угадайте, в какой руке мел?» Я слова не смогла вымолвить. Этот... — она запнулась, дрогнув всей шеей и головкой, — мне тут же заявляет: «А вот и не угадали, он лежит у меня в кармашке.» Я просто в ужасе, Саша... Будто я им — студентка-первокурсница. Да я...

— Ну и ты, наверное, поставила ему двойку, отправила в угол, пригрозила вызвать родителей, а сама убежала к Погорельцеву и долго-долго плакала на его пушистый серый свитер? — Саша снова привлек ее к себе и мягко гладил по спине, по крупной вязке ажурного жилета-накидки, трогая теплыми губами ее лоб и челку.

Полина нехотя улыбнулась.

— Ты неисправим. Тебе легко...

— Полина, ты и вправду глупая первокурсница. Серьезная девочка. Не стоит так расстраиваться по пустякам... Наш шеф, например, уже позеленел от своих треволнений. — Он продолжал нежно баюкать молодую женщину в своих объятиях. — Я ему, кстати, передам, что рязановские от рук отбились...

— Так их, оказывается, Рязанов курирует? — почти разочаровалась она. — Теперь понятно.

— Не хочу я никаких рязановых, борисовых, погорельцевых, и твой третий курс. Я хочу тебя, мышонок.

Он едва заметно переменил свой хват руками, и Полина неожиданно для себя очутилась у Палевича на руках.

— Итак, куда прикажете, Принцесса?

— Как всегда.

Она куснула его за круглое ярко-розовое ухо.

— Тише, очки не урони. А то я споткнусь и... уроню тебя, а потом рухну сверху, — ровно урчал он, плавно пробираясь по знакомому пути.

— Подожди, ты это успеешь. Тогда и очки тебе не понадобятся.

— А про меня еще в школе говорили: «Он и спит в очках, и моется...»

— Почему же ты не носишь контактных линз? У тебя такие удивительные глаза.

— Привык. И потом, чтобы носить линзы — глаза нужно иметь здоровые.

Полина покосилась на лицо Палевича, обводя взглядом знакомые, почти родные черты. Вот чуть выше лба, среди плеши островком торчит редкий, но длинный песочно-рыжий чубчик. Она дотронулась до любимой пряди, огладила ее пальцами, не отнимая ладони от теплой, покрытой крупными капельками пота лысины. Палевич мягко опустился на колено перед разлапистым креслом. Обивка которого уже потеряла какой бы то ни было цвет и выглядела серо-зеленой. Так и не снятая сумка коснулась пола, и ремень сполз с плеча.

— Все, приехали. Слазь, — в шутку заворчал он, водрузив даму на импровизированное ложе. — А то последние выдерешь.

Полина подобрала ноги и уселась коричневым пушистым комочком, тяжело опираясь на подлокотник, и положила пухлое личико на кулачок:

— Саш, тебя накормить?

— Спасибо, я в столовой уже отравился, — голос его прозвучал даже недовольно. Он поднялся, отряхнул брюки. Поднял сумку, отряхнул ее и поставил на стол, рядом с зачехленным прибором.

— Возьми ключи, запри дверь, — напомнила она.

Палевич протянул огромную руку и ловко подцепил маленькую связку на брелке в виде серой мыши с мохнатым хвостом, лежавшую у телефона.

— Ты со мной нянчишься, как с ребенком.

— Я хочу о тебе позаботиться.

Палевич, позвякивая ключами, прошел в коридор. Тихий, но сильный голос внятно раздавался в тишине, прерываемой мягкими щелчками замка:

— Не надо. Я справляюсь сам. И мать обихаживаю.

— Но ведь без жены тебе тяжело.

— У тебя есть свой муж, Полина.

— Ей, наверное, не понравилась твоя независимость?

Он снова появился на пороге уютного лабораторного зала, раскинув крупные плотные руки и шутливо выговаривая:

— Дожидаешься, что я заткну тебе кое-чем твою мерзкую пасть?

Только глаза за уже начавшими светлеть стеклами «хамелеонов» оставались серьезными.

— Начинай! — будто не заметив Сашиных глаз, игриво раскинулась на спинке кресла Полина, смыкая веки, приоткрывая алый ротик и выставив вперед изящные ручки в свободных рукавах тонкой белой блузки.

— Гоголевская панночка в роли спящей царевны, — прокомментировал Палевич, в два шага плавно и бесшумно очутившись возле кресла.

Полина хитро приоткрыла один глаз:

— Тогда ты — огромный откормленный Кот В... Сандалетах.

Палевич комично зарычал, расставляя пальцы как когти и плавно нырнул вниз, попутно ловким отточенным движением снимая и откладывая уже сложенные очки. Полина исчезла за мощной спиной, плотно обтянутой в белую футболку с черными рукавами. Только красные лаковые коготки ерошили выгоревшие песочные уже отросшие завитки, превращающиеся в локоны, касались капелек пота на раскрасневшейся оголенной коже. Палевич, почесав одну ногу другой, плавно опустился, уперся коленями в пол; серые брюки плотно обтянули крупные ягодицы. Кресло скрипнуло под тяжестью двух тел.

По двору бродила одинокая фигура в бежевой ветровке, болтая белым целлофановым пакетом. Хмуро ткнулась в дверь полуподвала одного из домов — заперто. Побрела обратно. Она буквально терялась в небольшом пространстве грязного дворика, заставленного непонятными полуразрушенными пристройками к обветшалым, но пока еще не потерявшим своей величавости, жилым домам времен повальной коммунизации населения. Двор чем-то напоминал исконно ленинградские «колодцы» — может, виной тому была красная потрепанная кирпичная крепость, изогнутая углом, и обхватывающая дворик как крыльями? Вот они, навесные стеклянные тоннели лифтов, расхлябанные двери подъездов и козырьки входов в полуподвалы.

Из соседнего коричневого дома, прямо из окна первого этажа ловко вылез бойкий малыш лет шести в измаранной одежде с невзрачной игрушкой в руках. И энергично поскакал к лавочке-столику-беседке посреди двора. Где сидела фигура с раскрытой ученической тетрадкой и что-то выводила на листке.

...Руки в мужских часах на скользком железном браслете (все-таки эти руки слишком грубы для девушки, но для взрослого юноши маловаты!) — угловатым, но уверенным движением вырвали лист из тетрадки. Левая рука, та, что в часах, лениво свесилась вниз, к основанию столика, и, немного пошарив по земле, подняла небольшой, но увесистый осколок кирпича. Смачно завернув кирпич в бумагу, фигура уверенным шагом направилась к первому от угла козырьку-крыльцу.

Тому, куда незадолго до того вошел Палевич.

И с размаху шмякнула об длинное и узкое окошко подвала, буквально лежащее на земле.

... Коротко и глухо звякнуло стекло. Что-то тупо воткнулось в железный корпус прибора.

Палевич крупно вздрогнул и сжался в огромный ком, подрагивая напряженными ягодицами. Маленький кулачок больно ударил его в покатый бок:

— Пусти, задушишь!

Палевич неловко приподнялся на руках, с недоумением оглядываясь по сторонам:

— Что здесь за хулиганство, вашу мать? — негромко, но жестко рыкнул он, стараясь отдышаться.

Вскочил, заправляя футболку в брюки и пытаясь застегнуть последние. Растрепанная Полина в расстегнутой блузке стыдливо прикрылась вязаной накидкой, только что небрежно сползавшей с кресла, и беспокойно завозилась под своим покрывалом:

— Саша, что случилось?

— Окно... Я пойду разберусь, — хрипло буркнул он, выскальзывая из зальчика.

Тяжело грохнул внутренний засов, через несколько секунд хлопнула внешняя дверь — в окошко были хорошо видны сурово топчущиеся ноги в серых брюках и насмерть разношенных сандалиях.

И еще голос, напряженно бросающий:

— Что, в милицию захотелось? Выходи, я это устрою...

Потоптавшись еще, ноги исчезли.

Палевич ворвался обратно.

— Не успел...

Полина, сгорбившаяся на ручке кресла, перебила:

— ...Посмотри, что они натворили... — в ее голосе дрожали подступающие слезы.

Палевич потянулся за очками, свободной рукой тронув плечико женщины. Она сидела в полной прострации, никак на это не отреагировав. Палевич тихо шагнул к прибору. Почти незаметно поглядывая на женщину, стал осторожно разбирать стекляшки и складывать их в аккуратную горочку. «Нехорошо как», — думал он, разворачивая скомканную и прорванную бумажку. Прочитал. Осклабился.

— Что ты нашел? — без голоса прошептала Полина, уже стоявшая у него за спиной.

— Записка. Похоже, для меня. Хочешь — посмотри.

Он протянул ей листок. Она приняла его, промокнув пальчиком влажные глаза.

— Саша, это просто ужас!.. Они теперь добрались до нас! — слезы уже потекли, размывая уже и без того расплывшуюся тушь. — Это все они. Я просто уверена.

— Кто «они»?

Полина еле слышно прошептала:

— Мои рязановцы... — и резко бросила внезапно появившимся голосом. — Немедленно звони в милицию!..

Палевич обхватил ладонями ее щеки, и приподняв ей лицо, заставил посмотреть себе в глаза:

— Полина, мы еще успеем... Я сам выясню, кто это сделал. Да, студенты явно. Ты узнала почерк?

Она продолжала всхлипывать и лепетала:

— ... Мало того, теперь еще и погром...

Палевич прижал ее к плечу, обхватив рукой ее головку, но говорил все так же суховато:

— Ты уверена? Здесь дело серьезное. Надо решать умом, а не эмоциями.

Женщина начала вырываться:

— Ты такой же черствый, как мой Владик! Я знаю — ты хочешь сказать, что у меня галлюцинации...

— У тебя и вправду — галлюцинации! — Палевич отпустил руки.

Подошел к своей сумке, порылся в ее карманах. Достал складной стаканчик и отправился к умывальнику за водой, продолжая спокойным и отчетливым тоном:

— Смотри не наделай глупостей, слышишь? Если не можешь узнать почерк — сходи к Пете Олимпову. Он у нас главный почерковед. Когда вычислим того гаденыша — вызывай кого угодно...

— А если девушка? — Полина откинула с зареванного лица намокшие от слез прядки волос. — Тебе такое в голову не приходило?

— Девушка? — переспросил Палевич. — Даже если девушка... Отчислим. Только сами, без этих «органов». Кто бы то ни был, ему такие шутки с рук не сойдут.

— «Ему»? «Такие шутки»? — Полина как зверь вцепилась в сумку Палевича. — «Ей», Сашенька, «ей»! Той маленькой проститутке, которой ты даешь повод так шутить. Как и остальным... А какими глазищами она на тебя смотрит! Может ты с ней... тоже?

Сумка, грубо отшвырнутая, шлепнулась Палевичу под ноги. Он едва не уронил стакан. Искренне удивился:

— Ты... чего? Ты о ком?

— А ты слепой? Вот, собирай вещички и проваливай. К ней!

Палевич недоуменно пожал плечами. Но на всякий случай записку отобрал.

На этот раз обошлось. Плюнув на все, Борисов слинял к Светке на дачу и пару недель пекся на летнем солнышке в компании подполковника, набирался сил для сессионной нервотрепки. Всю работу перевалил на Рязанова — в том числе, последнюю лекцию и зачет для "утюгов" ("Поразвлекай их там полтора часа, да в зачетках распишись"). Конечно, были и дела поважнее, но здоровье дороже. Ничего, пусть поработает, пока другие отдыхать будут. Справится.

Галя сидела дома с Димкой, опасаясь, как бы чего нового он не вытворил. Приехала только раз, да и то без ночевки. Зато сам названивал ей едва ли не каждый вечер, шутливо обвиняя ее в супружеской неверности и живописуя такой же воображаемый разврат, который якобы вытворял на лоне природы. Скучал по Рязанову. В свое время он даже мечтал пригласить его в гости, только без баб, в уютную мужскую компанию "на троих" с подполковником. Думал, все равно бы надрались так, что уже не разобрать, кто из них пьянее. После юркиного визита к ним домой отказался. Мало ли, светкины соседки-гадюки нашипят, опозорят... В этот раз все равно позвонил, пригласил на выходные. Так, для проформы. Юрику было лень:

— Да ну, сам, считай, на даче живу...

Правильно, из Подлипок чесать до Каширского шоссе и туда, под аэродром... Букет причин: машину забросил (еще бы, такого алкаша только за руль!), да и вообще... Липу он почуял. Может даже и хорошо, что отказался. Зато хоть потрепались.

— ... Я сейчас тебе такую сплетню расскажу! Тут Вшивый Санька мышь какую-то раздавил, так Кожин на него взъелся. Крысой смотрит. Мне от двоих досталось...

— Мышь? Какую? — вскинулся Борисов. — Промокашку, что ли?

— Уж не знаю, промокашка это или чернильница... Мышонок еще ушастый был, — шуточно-рисованным горем убивался Юрий.

— Ладно, ты-то здесь при чем? — недоумевал Борисов.

— Ох, Олежка Иваныч, не разнимай собак, обе покусают!

Врет, как мерин. Потом посмотрим. Только вот мышку жалко.

Благообразие отдыха, вполне естественным для себя образом, нарушила Галина. Поначалу Борисов вообразил, что его снова домогается Людмила Алексеевна, однако все оказалось проще: звонила миротворец Алова и раскудахталась, что, дескать, "Саша влип и Юрочке тоже накатают". Причем, какая была связь между ними обоими, было непонятно, как и в случае убиенной Промокашки.

— За мышь дохлую подрались?.. Нет, ну чего она от меня хочет? Чтоб я вот так, в плавках и шлепанцах дул к Сашке домой, утирать сопли и гладить по макушке? — давясь от хохота, ворчал он на жену.

Честно говоря, он был слегка навеселе, и поэтому своя же собственная идея ему страшно понравилась. Развлекало то, что Палевич жил в двух шагах от Каширки. Хотя, будь у него такие же отношения, как и с Юрой, — может быть, он бы так и сделал. Разве что позвонить? Домой — практически нет смысла, все равно они с Петей протирают штаны в «бане» едва ли не до полуночи, а дозвониться туда просто нереально. Даже если получиться, нужную информацию опять придется упорно выпытывать.

Борисов скис и принялся названивать Алле. У той была настолько поганая АТС, что набранный номер уже на пятой цифре постоянно срывался на короткие гудки. Вышло довольно забавно: только взял в руки телефон — и вдруг звонок. Палевич.

— Борисова можно к телефону? — голос раздатчика был сухим.

— Слушаю, Саш, — таким же тоном сухого недовольства отозвался Борисов.

«Интересно, что же все-таки такое у них стряслось?» Конечно, он не удержался от того, чтобы не схулиганить: не меняя серьезности интонаций, подколол:

— Что там у вас? Потоп вроде был. Теперь что — в институте пожар или землетрясение?

— Да хоть еврейский погром, мне-то без разницы. — Было слышно, что Палевич улыбнулся.

«Откуда он только телефон знает? Галку же просил никому не давать.» Кроме жены, конечно, это знал только Рязанов, а при Петре даже дачи-то как таковой еще в помине не было.

— Заседание кафедры у нас будет?

— Нет, я болен и сижу на больничном, — принялся выговаривать шеф, раздражаясь неожиданной перемене в интонациях Палевича. — Пока не выпишусь, никаких заседаний. Разве Рязанов неясно выражается? Не по-русски? И я предупреждал...

Вообще-то, больничного как такового и не было — Борисов просто сбежал от забот, наплевав даже на общественный распорядок под предлогом вполне правдивого недомогания. Единственное, чего он не хотел — чтобы заседание проводили без него. Не доверял он Юрику.

— Гос-споди! Да что вы там взбеленились-то сегодня? Сначала Юрка, теперь ты... — возмущался Борисов. — Аловой еще непонятно чего надо...

— Так она звонила? — почти разочаровался раздатчик.

— Ага, с`ча-зз! — по-молодежному съязвил шеф. — Сижу вот и названиваю.

Палевич утробно мурлыкнул. Он определенно издевался. «Да, сейчас опять просвещать начнет, златоуст.» Борисов перебил его, не дав даже начать:

— Телефон ты где взял, признавайся?

Вероятно, Палевичу это было только на руку:

— Я много чего знаю, чего даже вы не знаете.

Чудеса: обычно Палевич обращался к нему «на вы» только в случае каких-либо трений, однако сегодня тон его был подозрительно мягок.

— ... Мы-то про больничный помним. Тризов всех на ноги перебаламутил. Говорит, внеочередного хочется.

— А вы его больше слушайте! Он вам еще не такого наговорит. Его самого бы пора «тряхануть»! — не выдержал Борисов.

— Изолента, например? Тоже ничего, — Палевич опять расплылся.

-Ладно, и в чем дело? — снова перебил Олег Иванович. Играть в кошки-мышки с раздатчиком как-то не вписывалось в ни в настроение, ни в их отношения.

— Непорядок просто. На Рязанова вашего опять нарекают. — Вероятно, Палевич даже глумливо поскалился. — Помните лабораторку 23-го мая?

— Ну? Плохо стало человеку. Чай, не мальчик.

— И это тоже, — согласился Палевич. — Алова и пострадала.

«Интересно, а Галка с ее слов ничего не напутала?» — подумал шеф, но промолчал.

Оказалось еще интереснее: тогда, 23-го, Юрий согнал на лабу не задолженников, а УКП, да сразу 70 человек в один день. Точно, дотянул до последнего и выкручивался. Тесновато, наверное, было. Как там ворочался Кожин, неизвестно. Насписывались УКПшники явно от души. Подписать выполнение работы — это Дима мог запросто.

— ... А чего же он молчал? — обиделся Борисов.

— Наверное, расстраивать не хотел. А потом забыл из-за «потопа», — умным серьезным тоном высказал соображение Палевич.

«Куда уж больше!»

Дальше — хлестче. Защищать несчастную лабу они приперлись тоже в один день всей же компанией. Наверное, вид этой оравы вызывал в Рязанове настолько болезненные воспоминания, что подписывать защиту он отказался. Кожин такое, естественно, позволить себе не мог, о чем тут же и сообщил Юрию Александровичу.

— ... Хоть Кожин и завлаб, да аспирант. Тоже непорядок. Я бы не разрешил.

Вот тебе и весь Палевич: «непорядок». Конечно, аспиранты просто права не имеют расписываться за защиту лабораторок. Рязанов, вразумленный Кожиным, тут же нашел выход, перепоручив дело Аловой. Что касалось коллег, она была женщиной покладистой. Кого-то приняла сразу, над кем-то как всегда поиздевалась. Пришлось съездить даже на УКП. Впрочем, история происходила уже без Борисова.

— А почему столько молчали? — скучно спросил тот, утомленный неожиданными излияниями Палевича.

— Думали, дождемся. Раз. Во-вторых, я это сам только сегодня узнал. — Палевич вздохнул.

— Ну что, убедился? — вяло злорадствовал Олег Иванович. Попытался пошутить, но вышло плохо — слишком серьезно: — Теперь без премии оставить разрешишь?

Палевич молчал и тихонько посапывал в трубку. Все, выговорился. Как обычно, никаких подробностей, только суть. Либо лирические отступления. Создавалось впечатление, что он наполовину завис в прострации.

— Что-нибудь хорошее ты сегодня скажешь? — продолжал вымучивать иронию шеф. — Промокашка моя как?

— Сдохла сегодня. Под моим столом. — Вероятно, Палевич невесело пожмурился, мигнув обоими глазами поверх очков. Снова вздохнул и дал отбой.

Странное поведение Палевича вполне естественным образом передалось и Борисову. «Расстроенный какой-то. Будто сказать чего хотел.» Настроение размышлять и переосмысливать, разгадывая коллегу как вечную головоломку.

Что весьма не подпадало под некстати компанейское состояние подполковника.

Подполковник бурчал и весь изошелся колкостями по поводу Борисова, пристывшего к телефону. Ему было невмоготу. Он посылал всех его подчиненных провалиться в различные инстанции, приказывал наплевать и грозил “собрать все книги бы да сжечь, с институтами в придачу!” Олег прекрасно понимал хозяина дачи и всячески его уговаривал:

— Не могу я на них наплевать. Чего-то у них не то.

— Вот и проваливай в Москву разбираться, нечерта на моем телефоне висеть, — самодовольно громыхал чин, желая, впрочем только просто попрепираться.

Борисов был куда серьезней:

— Никуда я не поеду. — Он прикрыл глаза и совершенно ненарочно стал похож на медитирующего буддийского божка. — Буду я еще из-за всякой ерунды туда-сюда мотаться.

— Как знаешь.

Подполковник с превеликой неохотой, но все же согласился. Видимо, ему помогло только иноверное божество.

Под вздохи изнывающего чина, шпынявшего по огороду соседских котов, Борисов наконец дозвонился до Аллы. Настроение этой собеседницы было намного энергичнее. Даже подполковнику, охотившемуся с рыболовным сачком вокруг домика, через приоткрытое окно было слышно, как изменился тон разговора: Борисов живо заигрывал в манере старой болтушки-сплетницы. Не без желчности, конечно.

— ... Какая вас там муха перекусала? С ума, что ли, сошли: в начале июня заседать... Ладно, Юрик опять уделался, а Сашке с Шуриком чего неймется? Во что он там вляпался?...

В окрестностях туалета-скворечника раздался адский грохот, а через минуту в дверь веранды влетел обезумевший всклокоченный жирный кот и с шипением бросился на Борисова. Забился под стул и злобно уставился в сторону порога. Над порогом в тот же момент появилась заблажившаяся физиономия хозяина дачи. Борисов как ни в чем ни бывало продолжал обсуждать новости:

— ...Нет, ну если дело уже до Погорельцева дошло, конечно выезжаю! — Борисов взглянул на чина, тупо хлопавшего глазами, и оборвал разговор: — Ладно, пока. Завтра из дома позвоню, если что.

Чин продолжал таращиться на приятеля:

— Ты это... чего?! Куда это собрался? Как это понимать... сам же сказал — "никуда не поеду", а теперь...

Олег, моментально скопировав подобное тугодумие, передразнил:

— Чего-чего, ехать надо. Башку одному из наших пробили, другого сожрали поедом. Перессорились они все без няньки. — Глянул под стул: кот съежился и снова зашипел. — И животное не дразни, укусит еще.

К вечеру подполковник полностью скис. Борисов собрано и деловито хлопотал об утреннем отъезде: названивал жене и Светке, собирал шмотки и инспектировал машину. Хозяин же продолжал вяло сопротивляться. Протухшим тоном очевидной бесполезности предлагал задержаться: "приличия ради". Все это более напоминало лень и нежелание столь скоропостижных сборов, нежели гостеприимство.

А дела были — дрянь.

На Юрия, оказывается, налетели всей кучей. Первым на ноги вскочил главинженер Тризов, мелкий воришка и безбожный жалобщик. Собственно, таких полоумных субъектов надо было еще поискать. Тризов, обкуренно-хиппующий дядя их же лет, вечно молодящийся “волосатик”. Второй такой на весь институт был, пожалуй, только полудурок Савицкий с ПР5. Не то завлаб, не то главный инженер (как и Шурик). Тощий как тростинка, с доброй полудюжиной разномастных и разнокалиберных бородавок на физиономии. Что удивительно, как раз они оба и дружили. Единственно, Савицкий был несколько поплюгавей волосом и более безобиден.

Тризов же имел способность раздувать из любой мелочи гигантскую помойку, за счет чего он только и держался на кафедре. Уволить совсем его не решался ни неповоротливый Вагнер, ни тем более Борисов; его опасались как провокатора и компроматчика. Особой страстью главинженера были выступления на заседаниях.

"Нюх у него на скандалы, вот и не выкинешь. Идиот чертов." Однако Борисову удалось его разжаловать малой кровью, да и то потому, что тот оплошался с многострадальной "баней" перед АХРом.

На этот раз Тризов прилетел на кафедру с явным желанием потешить свою персону. Его просто распирало от одной только ему известной новости и намерения поведать ее остальным.

— Борисов внеочередное собирает! Скандал, едрит-твою навыворот...

В общем, юлил и нагнетал. На него смотрели сквозь пальцы, но Рязанов проформы ради стал вполне справедливо доказывать, что "во время сессии устраивать заседания — большой маразм. Кому только такая дурь в голову пришла? ." Главинженер тут же моментально разорался, что заместитель завкафедрой сам "с рыльцем в пушку" и теперь выкручивается. Затем следовало объяснение, что он, Тризов, видел, как Рязанова стошнило в лаборатории и далее до конца — ту историю "Али-Баба и 70 УКПшников". Рязанов сидел как оплеванный, однако петушился: мол, "прежде чем брякнуть, надо подумать."

Алова и Петр не обращали на них внимания, Кожин с Колобком посмеивались в кулак, но явившийся смурным Палевич не выдержал, вмешался и стал унимать Тризова. Решение было соломоновским: разыскать Борисова и подтвердить или опровергнуть факт сбора заседания. Стали дозваниваться — звонили домой и Галине на работу. Та долго к телефону не подходила, "и все, естес-ственно, разволновались." Наверняка, больше всех постаралась сама Алова. Петю, независимого эксперта по чете Борисовых, усадили на дозвон. (Теперь понятно, откуда у Палевича дачный номер подполковника!) Сам же раздатчик, "дотошный белорус", пытал Алову.

Бедная "непечатная оптика", по ее же собственным словам, признаваться не хотела, чтобы не лишний раз не ввязывать Палевича в дела Юры и Борисова. Как не хотела вообще сообщать Борисову об УКПшниках — пожалела старого "язвенника" Юрика. Сама же потом на больничный "грохнется", будет попрекать... Вот Тризову почему-то проболталась, "посетовала Шурочке без задних мыслей". "Тоже мне благодетельница. Кожин-то правильно смолчал. Не его собачье дело пока лезть, когда старшие бранятся. Но Алла, взрослая баба... " Конечно же, могла бы и сообщить — может, сам бы и Юрку пристыдил, и ей бы материально помог. Правильно — главное, только бы Палевич поменьше знал. Здоровенного дерьмодава Петьку никто почему-то не "попросил", и все потому же.

Конфликт разрешился вполне заурядно — Палевич слегка натопотал на Рязанова. Ничего особенного, ограничился устным выговором да пригрозил "довести до сведения Борисова". Потом добавил: "Если с Олегом Ивановичем что-то серьезное, буду принимать меры сам." То есть при новой жалобе. Как-никак, ученый секретарь кафедры. Рязанов, расклеванный в пух, окончательно расстроился.

Когда основные страсти улеглись, а озабоченный Палевич и вся компания занялись своими делами, Юрий исподтишка выкинул фортель: придушил Промокашку и подбросил трупик ему под стол. Жутко дальнозоркая Алова, имеющая две пары очков и постоянно одну из них теряющая, в очередной раз пустилась искать пропажу и застала Рязанова за этим делом. Из-за паршивого зрения ей сначала почудилось, будто Юрочка вынес из завкафского кабинета клочок мусора. Только вернувшийся Палевич смог моментально опознать в этом "мусоре" издохшего грызуна. Даже узнал "в лицо". Можно представить, с каким удовольствием он выкинул в урну мышиную тушку. Впрочем, равно как и реакцию Кожина.

Ну вот, Юрик как всегда наприукрашивал. Мышь доконали? Ну и черт бы с ней, в конце концов... Хуже было другое: то, что он лазит к нему в кабинет в его отсутствие. Просто вдруг представилось, как Рязанов шмыгает за проворным зверьком от стола до дивана или холодильника и шарит перед собой, например, веником... Впрочем, Борисов сам не решился нарушить старую традицию Петровича — обедать с заместителем вместе, за одним столом в кабинете. Вот и результат.

Первым делом по возвращении домой Борисов принялся тормошить кафедру. На самой кафедре, то бишь в институте, мало кто был. В основном ребята — лаборанты-аспиранты. В общем, кто угодно, только не те, которые в данный момент его интересовал. Тризов, на которого Олег Иванович был зол паче остальных, по всей видимости, пропадал у Савицкого и политически проститутствовал. Палевича и Олимпова вообще никто не видел ни в головном здании, ни в "бане". Оставалось под вечер только сделать накачку домочадцам всех участников, а самому ждать до следующего утра. Да объясняться с Галиной, которая уже прекрасно знала о том, что кафедра ПР-6 устроила на него облаву.

На работу выскочил как ошпаренный. Слава богу, троллейбус был не битком, да идиллию портила только какая-то пьяная харя на пару сидений впереди. Ехал, то тупо пялясь в спину этой "харе", то внимательно разглядывая резко поновевший старый, порой до чертиков надоедающий маршрут и все еще не переставал про себя усмехаться.

"Слушай, Сашка с такой шишкой пришел!" Пришепетывающая Алова и почти классическая логопедическая поговорка. Вот он во что так "вляпался". Вот оно что за «еврейский погром» устроили гарному белорусско-украинскому хлопцу Палевичу. Неужели и правда Полькин муж до него добрался, но ведь все равно ни в какие ворота не лезет... Это частично объясняло "нереальность" благопристойного Палевича. Например, то, что он позволил Тризову вслух поливать Юрия и наверное Аллу, что он сам из-за такого мелочного повода по-тризовски осмелился побеспокоить совершенно постороннего человека (а ведь к телефону подойти мог и сам подполковник).

Тризов, конечно, гриб еще тот. Глух не по годам, а туда же... И знает же, к кому как подобраться. Уж если Алова любит в полушутку преувеличивать разнообразные травмы и мелкие ранения — нате. А дальше — "испорченный телефон". Пересказывая новости, "непечатная оптика" просто взбурлила причудливой смесью искреннего сочувствия и восторга, что поначалу даже он, сбитый с толку Борисов, решил, что оба Александра — старый хулиган Тризов и взвешeнно спокойный Палевич — подрались между собой в "бане". А уж лучше бы действительно так и было.

А не Тризов ли это сам выкинул? Взрослым и относительно воспитанным людям доходить до рукоприкладства, да еще окна ломать... ("...от этого убыток казне" — отозвалось древней школьно-зазубренной истиной). Ладно, с Тризовым все равно придется разбираться отдельно, прополоскать этого "Македонского".

Борисов, вдруг рассмеялся. Про себя, но веселость его неосторожным фырканьем просочилась наружу — так, что девушка на соседнем сидении подозрительно на него покосилась. Да, было одно дельце... Галка даже, наверное, уже "в положении" была. А они с бравым Олимпычем не менее браво поступали в аспирантуру. Петя, злодей, накликал на себя пару "маменькино-папенькиных сынов". "Сыны", узнав, что Олегу Борисову и Петру Олимпову надо получить у них бланки, сначала дали требуемое, но в тот же вечер отобрали, не дав даже перепечатать. Додумались же намылить парадную лестницу жиром, а они, два щеголя на каблучищах (и Петро ведь носил когда-то!) с грохотом навернулись. Дальше следовало нападение, в итоге коего ему, Олегу, прокусили кожу на затылке, а Петька сломал ребро и одну балясину из шикарного парапета.

Напридумывали про них тогда не меньшую дрянь, будто драку затеяли они, а не "сыны", и прямо в отделе аспирантуры, присовокупив туда еще ученый совет, на который якобы пошел не то зав.каф, не то глава сектора аспирантуры. Комсомольская ячейка как-то удивительно смолчала под видом того, что провинившиеся юноши — уже не студенты, но до полновесных сотрудников им пока рановато. Спихивали то в студенческий отдел, то во "взрослый".

Выручил тот дед, которому они же потом писали тот вонючий отчет 78-го года. Да Рязанов. В итоге же они мирно отучились все вчетвером, но Петьке защититься не дали. Вот уж точно, "взрослые люди".

Борисов вскинулся и отвернулся от девушки. Вообще уставился в окно. Подъезжали к кинотеатру "Севастополь".

Склон холма, за которым собственно и кособочился кинотеатр, был перепахан и завален свежей землей. А посреди него копошилась горстка работяг, высевая газон да высаживая чахоточную белесую ботву на фигурные грядки в жестяных рамках. Которые, по всей вероятности, должны были обозначать фразу "Москве 850 лет". "Ну, посмотрим, что у вас к сентябрю вырастет!" Наверное, ничего — останется такое же белое и паршивое. Куда нам! На реальные строения денег нет, а украшать — тоже руки не оттуда растут.

Последний раз что-то приличное наблюдалось не позже 80-го года. Или клумбы не было, а только живое табло на стадионе? А также нашествие Мишек со всех витрин и футболок. Даже у Палевича была такая. На что задразненный Петька раз взревел, что она ему "нужнее, потому что фамильная". Олимпов смертным боем выпросил у Вшивого Саньки вторую такую же, хотя в первый же день моментально прокурил в ней дырку.

Нет, всё, разбираться к черт-товой перебабушке! Ежели заблажилось вам "внеочередного" — кушайте.

...А двумя сиденьями раньше пьяный мужик пел «Интернационал». Без слов — «ла-ла-ла». Громко, на весь салон троллейбуса. В куплете неожиданно напирал на фразу, пропевая с особенным удовольствием: «...А паразиты — никогда!», и опять — без слов, но с потрясающей для нетрезвого человека точностью в мелодии и ритмичностью — припев.

...Это есть наш последний

И решительный бой...

На остановке «Преображенская площадь» — запел «Гимн Советского Союза».

На следующей — Борисов вышел.

"Да, шишек будет много."

Как всегда, появился на работе раньше всех — тут же напоролся на достославную Людмилу Алексеевну. Выряженная в глистоподобное платье-сарафан, дама сновала между деканатом и медпунктом, продлевая сессию для дочери. Упросила подмахнуть извечное «не возражаю» на танином заявлении. Любопытства ради заглянул в справку — «разрыв полипов толстой кишки». Замечательно.

Да, Аловой надо не забыть напомнить про экзамен. И другое тоже.

Как она там выразилась? …"Слушай, Сашка с такой шишкой пришел!" Пришепетывающая Алла и почти классическая логопедическая поговорка.

"Да, шишек будет много."

На кафедре — пустота. Только Кожин в завлабской за компьютером. Вот, кстати, уже что-то новенькое, перестановочки. Поздоровались, но разговаривать не стал, сразу прошел к себе калякать на машине.

— Хорошо тут у тебя, тихо. Такую тишину и портить не хочется, — мягко прокомментировал Борисов, минутно залюбовавшись увлеченным Кожиным. Будто тот сейчас — и есть хозяин кафедры, а он, «Борисов О.И.», всего лишь гость.

Засел в кабинет. Поставил чайник, достал из стола пересохшие конфеты и разложил модную кожаную записную книжку. Напомнить… проверить… Подхлестнуть приемную комиссию… прожевать новых аспирантов… Господи, еще же лаборатория, «баня», либо ремонтировать основательно, либо уж сносить.. Откинулся на спинку стула и сидел, закрыв лицо руками. Собирался с мыслями и нервами. Если хоть половина услышанного правда — главная проблема все же Погорельцев.

Проблема материализовалась сама собой с надрывным ревом звонка, облаченная в джинсовую куртку. Хорошо, хоть не в свитере.

— На ваших студентов Полина Владимировна жалуется, — проскрипел джинсовый Погорельцев.

Кафедральные междоусобица тянулась если не со времен Кабаргина, то вся сладость войны Алой и Белой розы расцвела при воцарении именно Адриана Георгиевича. Дело было не в том, что он умудрялся настраивать всех против себя, хотя и это было немаловажным. Война Алой и Белой розы вошла в цвет при появлении в преподавательском составе выпускницы пятой кафедры Полины Сахаровой.

Эта Поля, бывшая аспирантка Погорельцева, на ПР6 была притчей во языцех, поскольку их роман с Палевичем продолжал тянуться до сих пор вот уже в течении трех лет. За это время молодая ученая жена успела защитить кандидатскую и повиснуть на работе как на соплях. У белоруса Сашки творилось тоже не бог весть что: начала одолевать его бывшая супруга, с которой они развелись году в 85-м, заболела мать. Не менялось одно — отношения оставались вполне реальными, здравыми и, что самое важное, вполне серьезными. Дерьмом исходили обе кафедры — как "жениха", так и "невесты". Каждый поворот служебного романа вызывал всплеск эмоций. Над парочкой иронизировали, шпионили, возмущались, домысливали... Как студенты над своими ненаглядными неразлучниками Герштанскими. Яду, правда, было побольше.

Оказывается, в конце прошлой недели Полина приходила к Рязанову с жалобой на третий курс. Вернее, на ту группу, подотчетную ПР-6 и лично Рязанову, у которых она читала физоптику, как и Алова. Ребятам явно не повезло — эту самую доблестную из трех специальностей надумал еще Вагнер, дабы соответствовать велениям моды. Первый набор пришелся как раз на год ухода Николая Петровича, так что все проблемы с необкатанной программой свалились прямиком на Борисова. Группа оказалась шустрая, бойкая, но только не в учебе. По слухам, Полина преподавательским талантом также не блистала, и только мучилась со своими балбесами. Кто ее поддерживал, было очевидно.

На этот раз Полина явилась с едва ли не официальной докладной на имя Борисова. Что группа-де «занимается систематическим оскорблением личного достоинства преподавателя, граничащим с сексуальными домогательствами», а также «совершила акт вандализма», разбив в лаборатории окно. Также к этому заявлению прилагалась некая записка с текстом издевательского характера. Естественно, Рязанов казнить самого себя не мог и разбираться не стал. «При живой жене вторую не заводят. Идите к Борисову.» Перл юркиного остроумия чем-то расстроил Полину.

Если все это было правдой, то дело тянуло уже на масштаб деканата или, того хуже, на проректора по воспитательной работе. Ежели бы Погорельцев хотел, то лучшего способа разделаться с ПР-6 у него не было.

Хотя, вполне вероятно, что Адриан Георгиевич, так же как и Борисов, еще не в курсе. Полина явно что-то замалчивала. Тризов торжествовал. На кафедре обычно редко появлялся, но, заварив очередную кашу, пропадал здесь пропадом, боясь пропустить хоть малость.

Внимательно выслушав Погорельцева, Борисов велел вызвать саму Полину, а не играть в 'глухой телефон'. Благо, сам кафедральный аппарат не был оккупирован Громовой. Коротко и сухо позвонил в "баню" в поисках Рязанова (по правде сказать, забыл, что Юрий Саныч вообще не должен был приходить на работу.) Зато вызвался вездесущий, но обычно незаметный Палевич, пообещав прихватить с собой и Олимпова. Ну, бешенная собака Тризов наверняка в дороге. Этому семь вёрст не крюк. Хорошо бы до его приезда потолковать. В ЦУП — а Рязанов, оказывается, должен был именно там, звонить без толку. Главное, разобраться, в чём дело. Старосту, что ли допросить? Да где же найдешь его концов-то?..

…В середине дня Адриан снова навестил своих оппонентов, уже прихватив свою 'девочку Полечку'. Однако, вместе с нею не удалось избежать приезда Тризова. Пришлось переместиться в преподавательскую. Борисов занял место за столом Рязанова.

Ввалился безмолвный Олимпов, а чуть погодя, явился Палевич, смурый и расстроенный. Никакой такой диковинной "шишки" — ссадина как ссадина, только может, чуть более заметная на бледной лысине.

— Да в выходные я на антресоли лазил, Чижика матери доставал. — Это был волнистый попугай, любимец Олимпова, чьи бесчисленные фотографии висели по всей кафедре. В принципе, Палевич покупал его для детей, но бывшая жена выставила Сашку вместе с пичугой, сославшись на аллергию. Добрая бабушка приютила птичку; и все бы ничего, но во время каждой очередной уборки в клетке, Чижик умудрялся удрать и забиться под потолком. Палевичу эта крылатая шушера была обузой.

Что ж, по глазам было видно, что Палевич не лжет. …А вот пребывать в смурном состоянии духа основания у Палевича были. При виде Полины, с которой дурно обошелся и Рязанов, сын чистокровного белоруса и солнечной украинки насторожился. Началось же все, по сути дела, даже не с Рязанова.

Тризов же поведал, что якобы перед выходными Палевич снова наведывался к Полине в подвал «разводить шашни», а кое-кто из этой самой «третьей группы» подбросил в окно классический кирпич с запиской, разбив прибор и задев по голове Палевича. («Ужас-то! Он вообще чуть не погиб!» — вклинилась со своими комментариями Алова.) Судя по записке, кто-то объяснялся ему в любви, а Полина учинила жуткую «семейную» сцену своему любовнику.

К тому же к истории также приплели и «тайное мщение» полининого мужа, но скорее всего последнее было чушью. Откуда, собственно, взялась подобная информация? Да оттуда… Погорельцев признался, что в его отсутствие Перед выходными на ПР-5 совершился "погром", о чем в первую очередь узнал завлаб ПР-5 Савицкий, проболтался дружку Тризову. Просидели весь вечер, напиваясь в лаборатории и не даже не приступив к починке разбитого окна и спектрофотометра.

«Алкаши!» — горько вздохнул про себя Борисов. Из-за таких вот друзей ПР-5 и ПР-6 соревновались еще и на кубок института по литроболу. Лидировали с попеременным успехом, хотя могли бы вдвоем разделить первое место.

— Это хорошо, что Виталик еще ничего починить не успел, — подал дребезжащий тенорок Адриан. — Можете поехать удостовериться. Ничего не убрано, все сохранено.

— Безусловно, могу. Но хотелось бы посмотреть доказательства вещественные, ежли у кого-то они на руках имеются, — резюмировал Борисов. Подсознательно в его интонацию шаловливо вкрались судейские нотки. Вероятно, аудитория начала уставать от нудного и серьезного разговора. Сейчас могла последовать разрядка.

Полина и Палевич, переглянувшись, одновременно достали по одинаковому целлофановому пакетику, сомкнутому на рубец наподобие крепления «ласточкин хвост». В руках у девушки красовался камень, а у Саши — рваная бумажка с признаками рукописи длиной в одну строчку. Олег Иванович бережно принял оба подарочка, но булыган молча отложил и принялся за записку.

— «Сашенька, бархатная моя лысинка, я тебя люблю», — с чувством продекламировал он, оглашая секретик.

— Дай-ка поглядеть, — с любопытством потянулся к бумажке Олимпов, изнывавший от любопытства аж с самого момента пробуждения сейсмоактивности Тризова, но принудительно удерживаемый в неведении взвешенным Палевичем.

Пять пар глаз устремились на Петра Валерьяновича.

Явных половых признаков почерк не имел.

— Лычкова! — констатировал Петя. — Лычкова Евгения… мм… Викторовна, год рождения 1977й.

Пять ртов синхронно выдохнули.

А потом все как-то разом загомонили, да так, что нельзя было разобрать ни слова. Полина торжествующе поглядела на Палевича, но тот и бровью не повел. Погорельцев не то набычился, не то насычился. Борисов, почти улыбаясь, разыгрывая из себя мирового судью, оборотился к бывшему сокурснику и повелел:

— Товарищ Олимпов, потрудитесь подтвердить ваши голословные утверждения!

Ошпаренный Петя вскочил, лихорадочно ринулся к своей гигантоманской сумке, врылся в нее, откладывая запчасти для компьютера, откидывая толстенные тетради на кольцах, вылопачивая папки для бумаг. Наконец он извлек полузамусоленную пояснительную записку от курсового. С видом ожидающего похвалы первоклассника сложил вместе титульный лист и бумажку в пакетике и передал Борисову. Борисов кивнул, подтверждая свою похвалу, и церемонно принял поданное. Бегло осмотрел, кивнул еще раз и передал Палевичу. Через плечо показал Полине. Передал Аловой. Та было хотела отдать это вытянувшему шею Тризову, но после упреждающего жеста Александра Павловича передала Адриану Георгиевичу.

Насыченный Погорельцев долго и по-стариковски вглядывался попеременно, то в писульку, то в пояснительную записку. Мусолил пальцы и с мышиным шуршанием перелистывал подшивку листов, сопел и шмыгал носом. «Вот-вот поковыряется», — с пренебрежением отметил Борисов. Кажется, Полина тоже заметила и поспешила прервать это безобразие.

— Ну что теперь, милицию? — с надеждой пролепетала она, зыркая то на Борисова, то на Погорельцева.

Олег Иванович неспешно поднялся, отнял бумаги у Погорельцева и властно заявил:

— Лычкову — ко мне на ковер. Чем быстрее, тем лучше.

«Можете расходиться, господа.»

Однако никто даже ухом не повел, все остались сидеть на своих местах. Видимо, такая скорая развязка оказалась ни к чему. Ожесточенно принялись ругаться по поводу третей группы. Через три минуты гомона, Борисов уже готов был орать едва ли не в полный голос, пытаясь перекричать собравшихся. Каждое слово отдавалось в груди болезненным толчком. Ерунда, конечно, всего лишь погладить больное место рукой и все пройдет.

— …Да это же полный идиотизм! — повысил голос он, стараясь выглядеть естественно и не демонстрировать Погорельцеву своего недомогания.

Машинально, сам того не желая, приложил ладонь к больному месту, будто придерживая колко стучавшееся сердце. Погорельцев заворчал, конечно, поскольку резко сменить интонацию не мог:

— Подумаешь, молодой человек. Было и мне лет сорок, так вот все сразу и заболело — и сердце, и почки. — Адриан встал и направился к двери, но неожиданно смягчился, с мерзенькой такой искоркой в глазах: — Добро дать? На здоровье. Курсовые работы третьего курса принесет Ольга. Правда. лаборанты, также как и большое начальство, о своем присутствии не отчитываются.

«Что, рожа у меня побелела, человеколюб хреновый» — не менее ядовито подумал Борисов. Зарабатывать уступки юродством и выставлением напоказ своих болячек было выше его гордости.

— Да, да спасибо. Я был уверен, что вы все-таки со мной согласитесь.

Сам Борисов на уступку уже не надеялся — хотелось просто выговориться и уйти, хлопнув дверью. Прислонился к дверному косяку, протирая слепящиеся глаза и массируя виски…

— … Не надо волноваться! Не надо смотреть телевизор, не надо ходить на кафедры. Я после каждой кафедры болею… — доносилось из преподавательской голосом Погорельцева. Видимо начал утешать замороченную Алову. И что его здесь черти держат, нарочно что ли?

— ... ему и в рыло иногда нужно дать! — видимо, Палевич имел в виду Тризова.

— … подумаешь, какая Кирья-Вирья нашлась…— к чему относился экспрессивный возглас Тризова, Борисов уже перестал понимать.

Пошел проведать свой ящик с мусором и старыми фотографиями — перебрать, что ли? Забрал и заперся в кабинете. Лежавший поверх всех портрет Палевича с эпидиаскопом отсутствовал. Они тогда все снимаись в лаборатории для рекламного стенда, — ящик с хламом и фотокарточками при недавнем ремонте выволокли из помещения. Многие из сников были попорчены, а потому держал у Димы в завлабской. Видимо, сам герой портрета нашел испорченный кадр и выбросил. Или обиделся на всех в свете последних событий.