Экзамен для демиурга (джен)

Артём открыл глаза: «Наконец-то!»

После долгого пребывания в странном месте, где не было ничего, кроме темноты и холода, он снова мог видеть свой мир, родные стены Академии, лица знакомых людей, мать, с которой эта несносная девчонка случайно столкнулась на базарной улице, а легкие тут же наполнились вязким воздухом: кажется, в нем даже можно было плыть, а не просто идти по земле, и…

Артём вспомнил, как впервые вдохнул этот воздух — у него тогда закружилась голова, и было чертовски трудно дышать, будто бы он взаправду задыхался. Поэтому и пропустил первые дни занятий, провалявшись без сознания в больничном крыле.

«Где я?»

Он был в Академии, все видел и различал, чувствовал божественную силу, бегущую с кровью по венам, но не мог самостоятельно ни моргнуть лишний раз, ни пальцем пошевелить, ни головой мотнуть, ни шагу вперед или назад сделать. Будто бы тело у него — чужое.

Тело, которое ему не принадлежало, но Артём все равно почему-то находился там, как пленник.

Пленник.

Артём ощущал себя, знал себя, помнил себя как Артёма, мог в мельчайших подробностях рассказать, чему именно научился, описать вкус маминых любимых блюд и в красках рассказать о том, как смешно дергается правый глаз отчима, когда он пытался «умничать» в его присутствии.

Мог.

Артём открыл глаза, наконец вырвался из казавшегося бесконечным ледяного мрака, а затем отчаянно захотел схватиться за голову и закричать изо всех сил, поскольку в ту же минуту его мысли затопили воспоминания — чужая, странно знакомая жизнь взрывала мозг, переплеталась с его собственной, трещавшей по швам памятью и сжигала дотла окружающую тьму. Было страшно, Артём словно сходил с ума и горел вместе с ней.

Голова болела.

Память пропадала, и на ее место приходило что-то новое, чуждое, пугающее.

«Кто я?»

Он по-прежнему все тот же Артём или уже стал кем-то другим? А где Вадим, портал? Что стало с их последним неудачным перемещением?

И… Как давно, черт побери, это было? Сколько времени прошло с тех пор?

Ответы пришлось искать в чужих мыслях, и Тёме они совершенно не нравились.

С перемещения — действительно неудачного — прошло полгода. О нем, Артёме, даже легенды теперь по Академии ходили, что, стоило признать, все-таки знатно льстило самолюбию выпускника-неудачника. Но на этом положительные моменты заканчивались, остальное — мрак полный!

Вадим его избегал и, возможно, уже даже оплакал, смирившись с тем, что вместо него теперь всегда будет эта девчонка-дура, а сама дура вроде бы и не подозревала, чье место заняла в этом мире, как поступила в Академию или чьей силой отныне владела. Вот же ж… Баба-дура!

 — Вставай, соня! Будем решать, как меня от твоей постной рожи избавлять!

Потом, разумеется, пришлось этой дуре объяснять, что почем и как жить дальше. Но Артём до сих пор не был уверен, что она его правильно поняла, потому что ее умственные способности вызывали у него очень большие сомнения.

 — Как тебя только земля носит?

 — А сам-то? Ничем не лучше меня, а ведешь себя так, будто свет клином на тебе сошелся. Царь-бог, тоже мне нашелся!

 — Но я-то… И правда, бог! А ты мое место занять пытаешься, малявка.

 — Почему?

«Да что за черт? Что с ней вообще не так?..»

 — Я же уже объяснял тебе: ты — мое отражение, а отражение и оригинал не могут существовать вместе. Если они сталкиваются, то, в большинстве случаев — а случается подобное, между прочим, крайне редко, — умирают оба. Или кто-то один, более слабый. А бывает и так, как у нас с тобой: слияние и следующее за ним полное поглощение. Поэтому времени у нас с тобой совсем чуть-чуть осталось.

Вроде прописные истины ей рассказывал, а она все равно его не понимала, как если бы они на разных языках говорили или между ними стояло бы звуконепроницаемое стекло.

 — Дура!

 — Сам дурак! Идиот! Это для тебя прописные истины, а я здесь, вообще-то, всего полгода. Почему ты раньше не появился? Почему именно сейчас?

 — Потому что… Ты с моей мамой на улице столкнулась вчера. Видимо, это послужило толчком для моего пробуждения.

«Родственные узы — это по-настоящему сильный толчок. Иногда только за них и приходится держаться, когда ничего другого больше не остается. Сейчас у меня нет совсем ничего: только воспоминания, которые уже сложно отличать от чужих. И правда, где заканчиваюсь я? А где начинается она, эта Элли-дура? О! Элли-дура! Пожалуй, так отныне и буду ее называть, это весело».

Здесь, во мраке и тьме, только и остается, что цепляться за ускользающую память, да подшучивать над своим единственным собеседником.

И еще — ждать помощи, тщетно надеяться на то, что кто-то действительно поможет, спасет.

Артём не надеялся.

Но он не хотел исчезать, не хотел растворяться в этом отражении и забывать себя.

 — Ладно, просто забей. Сейчас ты все равно ничего не поймешь, знаний не хватит, но потом… Кто знает, что там потом будет?

 — Тебе бы вежливости получиться не мешало, знаешь?

 — Да плевать! Только… Спаси меня.

 — Спа… Спасти? Но как?

 — В будущем разберемся. Верно?

 — Думаю, да.

«Ты и думать умеешь, Элли?»

Артём хотел снова стать самим собой.

По крайней мере, у него получилось открыть глаза и заговорить с Элли-дурой, а значит… Значит, он до сих пор существует.

Сейчас — хотя бы для одной-единственной дуры. Но существует же!

Это обнадеживало.

Наконец-то.