Инерция (джен)

— Девочка… моя, — донесся до Юлии тихий шелестящий голос вскоре после того, как Кожин и Паков оставили ее лежать на кушетке, которую обнаружили в одной из гримерок. Ничего больше сделать для Кранке эти двое не могли. Но обещали, что, закончив обследование театра, немедленно отведут ее к границам мертвого города, к полицейским постам. Где, как все трое рассчитывали, несчастная женщина сможет получить всю необходимую помощь. А пока, надеялись Паков и Кожин, Юлия Кранке успеет отлежаться и худо-бедно прийти в себя.

Но вот на то, что таинственная, преследуемая ими, цыганка незнамо как окажется в той самой гримерке, где они оставили ее правнучку, ни агент Глобальной Безопасности, ни лейтенант полиции не рассчитывали. Однако ж… повернув голову на шелест голоса, Кранке заметила сгорбленную старуху в пестром цыганском платке, показавшуюся из затененного угла. Та словно все время находилась здесь, незамеченная. Потому что скрипа двери, который вроде как должен был предварить появление цыганки, Юлия не слышала.

Но просто видела, как темный горбатый силуэт старухи выступил из тени… нет, скорее, проявился на ее фоне и всей гримерки, как в старину проявлялось изображение на фотоснимке.

Юлия уже открыла было рот, чтобы криком подозвать своих спутников. Но старая цыганка с невероятным для ее возраста проворством единственным рывком оказалась у самой кушетки. И приложила указательный палец, скрюченный и узловатый, к губам правнучки.

— Не бойся, девочка моя, — прошелестела старуха. — И никого звать не надо. Я не собираюсь причинить тебе вреда… лишь хочу помочь.

Крик застрял во рту, а вышел уже просто глубоким, но почти неслышным выдохом. С опаской вытаращив глаза — почти такие же, как у старухи — Кранке молча уставилась на нее.

— Не знала я тебя, девочка, — продолжала цыганка, и в голосе ее, прежде почти бесстрастном, послышались нотки сожаления и грусти. — Не повезло. Все война… проклятая. Но всегда надеялась, что дар нашего рода не пропадет. Что будет, кому его унаследовать, чтобы и дальше использовать его… на благо людям.

При последних словах старухи из глаз Юлии Кранке брызнули слезы.

— Прости, бабушка, — едва сдерживая всхлипы и стоны, проговорила она. — Этот дар… он как проклятье. Я не могу больше нести его… он убивает меня. Вся боль… весь страх, что испытывают живые и когда-то испытывали те, кто теперь мертв… я как губка все это впитываю. Как будто в котел с кипящим дерьмом проваливаешься. Это просто кошмар… хуже ада!

Старая цыганка лишь молча кивала, пока ее правнучка… нет, не говорила. Скорее, слезное признание само, вопреки воле Юлии, рвалось из ее груди криком боли. А на последних словах… Кранке показалось: старуха отчего-то усмехнулась слегка и беззвучно. Как будто мысль о том, что возможно что-либо «хуже ада» не могло ее не позабавить.

Но заговорила прабабка, только дождавшись, когда Юлия, сделав свое признание, наконец, замолчит — хоть немного облегчив душу.

— Знаю я, — голос старухи звучал теперь по-доброму, с сочувствием. — Страшный это дар… потому что ты уязвима, моя девочка. Я сама была такой, что уж говорить. Но я много прожила… мне ведь больше ста лет, если посчитать. И я поняла, как избавиться от мучений. Поняла секрет… в чем соль. Сама избавилась. И пришла помочь тебе.

Юлия смотрела на нее, застыв в ожидании. А цыганка продолжила:

— Думаешь, все так просто? Думаешь, ты случайно оказалась здесь. Нет! Не бывает таких случайностей, моя девочка. Этот город выбрал тебя. Сам позвал, чтобы свести нас с тобой. Чтобы я могла спокойно… уйти, передав тебе главное. Ты… получила… только половину нашей силы. Потому и слаба. Потому и мучаешься вместе с другими… если не больше. Можно сравнить тебя с воином, взявшим меч и кинувшимся в гущу битвы… но прежде забывшим надеть доспехи.

— И как… получить остальное? — робко поинтересовалась Юлия.

Прежде чем ответить вслух, старуха протянула руку с указательным пальцем к шее правнучки. Указывая на серебряную цепочку… при этом, не касаясь ее. Затем перевела палец на грудь. Туда, где на вышеназванной цепочке висел маленький католический крестик.

— Символ веры, чуждой нашему народу, — изрекла цыганка с угрюмой торжественностью. — Символ, прикрываясь которым, таких как мы с тобой, девочка моя, глупые люди забивали камнями и жгли на кострах. Только если ты избавишься от него, я смогу тебе помочь. Только тогда станешь… как я.

— Но… как?.. — недоуменно вопрошала Юлия, и глаза ее вновь наполнились слезами. — Почему? Чужая вера? Но она учит помогать ближнему! И я помогаю…

— И поможешь, — отрезала старуха; голос ее теперь звучал сурово и непреклонно, лишившись теплых сочувственных интонаций любящей родственницы. — Но так уж устроена жизнь, девочка моя, что время от времени приходится чем-то жертвовать. И делать выбор. Выбирай и ты… между силой и слабостью.

Со вздохом, перешедшим во всхлип, Кранке приподнялась на кушетке и осторожно, дрожащими руками, сняла цепочку, продев ее через голову. Отложила на небольшой столик с зеркалом, возле которого стояла кушетка…

И успела заметить, как торжествующе усмехнулась, хищно оскалив мелкие острые зубы… множество мелких зубов та, кого она, сама теперь не зная, отчего, приняла за свою покойную прабабушку. Ведь лицо этой… этого существа было совсем другим — на фотографию в семейном архиве совсем не похожее.

Успела увидеть Юлия, и как фигура существа оплавилась, точно свеча, меняя форму, и в облике его вообще не осталось ничего человеческого. Безобразная сморщенная голова, как у огромной черепахи, выступавшая из-под горба; горящие глаза и огромный зубастый рот. Руки с длинными кривыми когтями. И даже пестрый платок превратился в продолжение чудовищного тела — вроде капюшона у кобры или некоторых ящериц.

А вот снова ухватить со столика цепочку с крестиком Юлия Кранке уже не успела. Окончательно утратив форму, та, кого она принимала за прабабушку, обратилась в облако густого черного дыма. И дым этот, растекшись ручейками, начал вливаться в Юлию через ноздри, уши; через раскрытый в судорожном, полном смертельного ужаса, крике, рот.

* * *

Конечно же, этот крик не остался незамеченным для Андрея Кожина и Марьяна Пакова. Мгновенно поняв, кто кричит (больше-то некому), сотрудник отдела «Т» и лейтенант полиции бросились через коридор к двери гримерки, где оставили Юлию Кранке.

С пистолетом наизготовку Кожин ворвался в гримерку первым. И первым же встретился с жутким существом, если и напоминавшим человека, то очень отдаленно. Две руки и две ноги — вот и все сходство. А в остальном…

Голова существа была лысой и сморщенной. Спина казалась жутко деформированной, будто тварь попыталась согнуться в низком поклоне, а разогнуться не смогла. Пальцы непропорционально длинных, как у обезьяны, рук оканчивались крючкообразными когтями размером с перочинный нож.

По причинам, Андрею непонятным, облачено было существо в джинсы и свитер Юлии Кранке. Смотрелись они на нем до того нелепо и неуместно, что Кожин даже опешил сперва. Всего на пару мгновений. Но их твари с лихвой хватило, чтобы сорваться с высокого сводчатого потолка, по которому оно ползало, словно муха и, спикировав прямиком на агента Глобальной Безопасности, сбить его с ног.

Пистолет выпал из руки Андрея, стукнувшись об пол. Об пол — Кожин только тогда заметил — буквально усыпанный рыжими волосами… Юлии Кранке.

Хищно ухмыляясь, существо склонилось над Андреем, и тот видел, какие у него тонкие и одновременно острые зубы — словно иголки; как торжествующе сверкают его глаза. Тварь занесла руку с когтями-крюками, готовясь располосовать горло поверженного человека.

Но за долю секунды до того, как ее намерения воплотились в жизнь, раздались хлопки выстрелов: «Паф! Паф! Паф!». Марьян Паков был наготове, и времени не терял.

Правда, из трех пуль, выпущенных бравым лейтенантом, в цель угодила разве что одна — уж очень спешил Паков, нажимая на курок.

Да и та лишь ранила существо, даром, что попала в голову. На его щеке брызнула кровь — нечеловеческая: черная, как деготь. Но и только. Как будто череп у твари был бронированным.

Впрочем, даже этой отчаянной атаки хватило, чтобы, если и не обратить тварь в бегство, так хотя бы принудить к отступлению. Проворно, невзирая на уродливый горб, существо отскочило в угол, опрокинув вешалку, мимоходом разбив со звоном одно из зеркал, и вскарабкалось на стену.

— Как оно это делает? — недоуменно вопрошал Паков. Разумеется, вопрос его остался без ответа.

От следующего выстрела лейтенанта тварь успела увернуться с поистине нечеловеческой прытью. Снова забралась почти под потолок и, свесив голову, уставилась на двух человек горящими злобой глазами. Выжидая.

Подняв с пола пистолет, Кожин прицелился в одну из рук… хотя, что уж там — конечностей существа. Конечно же, и от этого выстрела тварь попыталась удрать; ей даже почти это удалось. Но пуля все-таки задела, хоть и не кисть, как рассчитывал Андрей, но локоть жуткого создания.

Так что замысел оправдался: потеряв равновесие, которое оно умудрялось удерживать всеми четырьмя конечностями (одно из которых теперь выбыло из игры), существо, сорвавшись, с диким воплем обрушилось вниз. На стол, где стояли подставки для париков. Обветшавшая от времени столешница проломилась под весом твари.

Подоспевший Паков уже занес пистолет, готовясь добить существо, но радоваться было рано. Единственным пружинным прыжком вполне себе живехонькая тварь подскочила примерно на метр над полом. И, взмахнув на лету лапой, единственным ударом отшвырнула могучего с виду лейтенанта. Впечатанный спиной в ближайшую стену, тот в растерянности сполз на пол.

Тем временем Кожин поднял с пола вешалку и, держа ее наперевес, словно копье или таран, ринулся на существо в одежде Юлии Кранке, уже приземлившееся на пол.

Тварь остановила его единственным движением — взмахнув уродливой рукой, отводя столб вешалки ударом ладони. Словно пощечину наносила. И зашипела, скалясь.

— С-с-сила! — различил в этом шипении Андрей. — Т-т-тепер-р-рь у меня ес-с-сть с-с-сил-ла! А у вас-с-с нет!

Но уже в следующий миг выстрел Пакова, сделанный им из положения сидя, угодил в бок существа. И, была у твари хваленая сила или нет, но под тканью свитера расплылось черное пятно, похожее на чернильную кляксу.

Вот только, увы, тварь как будто не заметила этой раны. Тем более, не досаждали ей, похоже, уже ни подстреленная щека, ни поврежденная лапа, ни удар при падении. С прежней прытью существо подскочило, влетев на стену в метре над не успевшим подняться на ноги лейтенантом.

Впрочем, сделать свое черное дело ей не удалось. Вспугнутое выстрелом теперь уже Андрея, существо торопливо поползло к потолку.

— Как же тебя унять? — вполголоса вопрошал, озираясь, поднявшийся с пола Марьян Паков. Что тварь, напавшая на них с Кожиным — не из тех, с кем можно сладить оружием… обычным, до него уже дошло. Вот только другого оружия в их распоряжении не было. Против подобного врага наверняка бы пригодились… ну, хотя бы серебряные пули. Да только где их взять? А если не серебряные пули, что тогда?

Тут взгляд Пакова упал на цепочку с крестиком, лежавшую на маленьком столике под одним из зеркал, перед которыми в былые времена актеры наносили грим. Лейтенант заметил крестик — и в душе его затеплилась надежда. Внезапная находка обещала стать еще даже более действенной, чем пресловутые пули из серебра.

Рука Пакова торопливо сгребла цепочку, а мозг немедленно выдал заманчивую идею.

— Пан шеф, — окликнул лейтенант Андрея Кожина. — У меня задумка одна. Надеюсь, сработает. Только… это… помогите приземлиться этой твари. Как-нибудь спустите с потолка.

Сам Кожин в это время как раз держал существо в одежде Юлии Кранке на мушке. И ежесекундно переводил ствол то в одну сторону, то в другую, следуя за движениями твари. Та, как гигантский паук, переползала туда-сюда: шаг вперед — шаг назад, уходя с линии еще не открытого огня.

Да, радовало, что это инфернальное создание, хоть немного, но все-таки боится пуль. Хотя бы считает их попадание в себя чем-то неприятным, как человек — укус комара или кучу дерьма, внезапно обнаруженную под подошвой.

И все-таки до Андрея тоже дошло, что палить в тварь — пустая трата патронов. Требовалось что-то весомее. Поэтому затею Пакова, даром, что полностью не озвученную, он воспринял с энтузиазмом.

Отложив малоэффективный пистолет, Кожин снова взялся за столб вешалки. Приподнял, целя верхушкой в потолок; точнее — в горб существа.

Тварь в свою очередь тоже оказалась не лишена сообразительности. Увидев тянущийся к ней столб с несколькими крючьями, она взмахнула рукой… нет, скорее, все-таки, когтистой лапой, пытаясь отмахнуться от вешалки, а оставшимися тремя конечностями — удержаться на потолке.

Удар вышел неслабый, даже несмотря на неудобную позицию. Один из крючьев для одежды отломился и улетел прочь. Вешалка заходила ходуном в руках Андрея. Да и сам он едва устоял на ногах.

Но все-таки удержался. И вешалку из рук не выпустил.

Ответная атака Кожина оказалась к его радости весьма болезненной для твари. Та отвратительно взвизгнула, когда крючья, венчавшие столб, ударили ее в спину. А затем слетела с потолка — сметенная, как гигантская муха не менее исполинской мухобойкой. С той лишь разницей, что у вышеназванной мухи имелось перед этой тварью одно преимущество. Способность летать, а значит, больше возможностей для маневра.

Горбатое существо грянулось об пол, приземлившись среди обломков ранее разваленного им стола. Но почти сразу вскочило на ноги. И, не прекращая визжать, кинулось на своего обидчика.

Андрей не успел ни отскочить, ни, тем более, снова взяться за пистолет и нажать на курок. Все, на что хватило ему времени — это отпустить столб-вешалку, поставив ее так, чтобы она оказалась между Кожиным и тварью. Последняя, впрочем, преодолела эту, чисто символическую преграду походя. Просто едва заметно отклонившись. И не сбавляя скорости.

Взмах передней лапы; пять крючковатых когтей сверкнули в воздухе и ударили в грудь Андрею, разрывая пиджак и рубашку, пронзая кожу. Светлая ткань рубахи в считанные мгновения покраснела от крови.

Но прежде чем тварь нанесла следующий удар — целя на этот раз в живот Кожину — подоспел Марьян Паков. И размашистым движением руки приложил ладонь с крестиком к макушке существа.

Раздалось шипение, как бывает, когда на горячую сковороду прольют немного воды. От головы твари — от того места, где к ней прикоснулся крест — повалил дым. Густой, черный и зловонный. А рука Пакова чувствовала, как крестик под ладонью стремительно нагревается. И лейтенант еле удержался, чтобы не отдернуть эту руку.

Тварь заверещала теперь непривычно жалобно. Крик ее живо напомнил нестройный хор людской агонии с давешней видеозаписи, запечатлевшей последние мгновения жизни в городке Гродница. Только звучал он искаженно и вызывал не сочувствие, а отвращение. Так же примерно склонны искажать в своих творениях реальный мир художники из числа «модных», но имеющие явные проблемы с психикой. Или столь же не вполне здоровые ди-джеи — классические мелодии.

Под аккомпанемент собственного вопля существо бросилось наутек. Сметя на ходу обломки стола, какое-то кресло, а напоследок — цветочный горшок, из которого торчал давно засохший безжизненный кустик, тварь вскочила на подоконник. И, пробивая в прыжке мутное, давно не мытое стекло, проламывая оконную раму, вывалилось наружу.

Подбежавшие к разбитому окну Кожин и Паков проводили тварь взглядом. На их глазах та протрусила по серому от сухой травы мертвому газону, по брусчатой дорожке, и, выскочив на улицу, завернула за угол одного из близлежащих зданий. И скрылась, не прекращая дымить и на ходу теряя форму — сама обращаясь в облако черного дыма.

Затем лейтенант полиции и сотрудник отдела «Т» встретились взглядами.

— Что это было? — вопрошающе молвил Андрей.

— Смотря, в какой момент, пан шеф, — ничуть не смутился его визави, чье лицо снова озарилось улыбкой добродушного простака. — Если вы о событиях последних нескольких секунд… то это, пожалуй, больше всего похоже на изгнание нечистой силы. А если вообще… то, осмелюсь предположить: судя по одежде, а также в соответствие с законом Лавуазье, что ничего-де не исчезает бесследно и не появляется из ничего, в роли этой самой нечисти выступала наша заклятая подруга… боевая, хе-хе. Фрейлейн Кранке.

Кожин печально вздохнул, а Паков добавил:

— Хотя насчет Лавуазье я бы не зарекался… применительно к такому месту.

Андрей промолчал, про себя полностью согласный с последней фразой. Потому как не мог вновь не вспомнить целых четырех Измаилов.

Затем перевел взгляд на оцарапанную тварью грудь. Рана, вопреки опасениям, оказалась пустячной. Кровь уже остановилась, да и боли почти не было. Разве только жжение в том месте, где уже начал рубцеваться след от когтистой пятерни.