Шепот развалин (гет)

Вечером «Свиток» всегда заполняется народом, студенты волнами накатывают после лекций и из библиотеки, чтобы согреться и поужинать. По сводчатому полуподвальному залу клуба течет густой запах мясной подливки и подкисшего пива. Готовят здесь всегда неважно, но не в этом дело.

Вазиль Скош сидит за столиком на двоих в углу. Шали теней, пугливо отскакивающие от газовых ламп, собираются по краям и сейчас удобно прикрывают нелюдимого профессора. Перед Вазилем дышит паром блюдо с рыбой и овощами, самая дешевая еда в приморском Пау-Дау, а в приземистом кубке темнеет крепкий виски.

Вздох вырывается из груди и теряется среди нестройного гула голосов. Сегодня никто еще не привлек общего внимания рассуждениями, Скош этому рад. Не хочется быть свидетелем показного словоизлияния кого-то из коллег. Время, когда чужой ум казался занимательным и уникальным, прошло. Теперь Вазиль видит, что каждый из собратьев-ученых слушает только себя, вариться в соку своего дарования.

− О, какие люди почтили сию скромную обитель! — веселый голос звучит надтреснуто. Скош вздыхает снова. Одиночества не получилось. К его столику подсаживается Фиртап Дорго. Давно, словно в прошлой жизни, он был однокурсником Скоша.

− Ты слишком жизнерадостный для «сей скромной обители», − сквозь зубы цедит Вазиль, но глаза улыбаются, он скрещивает перед собой руки, по-кошачьи устраиваясь поудобнее.

− Кому-то же надо разбавить твою вечную хандру! — Дорго смеется и разваливается шире, стул поскрипывает под его плотной фигурой. Расторопный официант почти тут же приносит ему большую кружку отвратительного местного пива. Рано поседевший профессор с козлиной бородкой улыбается и ему.

Пару минут оба ученых сидят в молчании. Скош вяло подцепляет вилкой рыбу, а Дорго потягивает пиво. Голоса студентов привычно плещутся и разбиваются о влажные стены «Свитка».

− У тебя все по-прежнему? Пишешь в стол? — звучит вопрос, который всегда возникает к Скошу у любого, кто не боится его задать. Писклявый голос Дорго начинает звучать серьезно, из него пропадают следы неизменной вежливой для всех улыбки.

− Ты знаешь, что про Падение нельзя писать не в стол, − искренне отвечает Скош. Когда со старого приятеля стекает избыточное жизнелюбие, с ним приятно поговорить. — Как раз сейчас ищу что бы такого написать для публикации, чтобы не потерять место.

− Если не найдешь, обращайся. У меня есть недурная вещь о влиянии похолодания на миграцию народов в период Ранней Республики, подредактируешь и станешь соавтором.

− Было бы хорошо, но тогда попросят сменить кафедру.

Скошу искренне жаль отказывать. Дорго не глуп, написать свое имя над его статьей не стыдно. По крайней мере, не так стыдно, как над статьей Альвера, с которым он писал вместе в прошлый раз.

− А может и стоит? Меньше вопросов будет, − тянет Дорго. В его бледных глазах плещется сочувствие, от которого Скошу становится тошно.

− Себя не предам, − отрезает он и надеется, что разговор закончен.

У барной стойки разгорается спор о роли генерала Картвера в войне Четырех Башен. Какой-то аспирант уже вещает на повышенных тонах. Скош морщится. Молодежь измельчала, потеряла вкус к настоящей научной дискуссии. Зачем кричать, когда в твоем распоряжении всегда острые кинжалы аргументов? Интеллектуальное превосходство стоит подавать тихо, с умело и благородно расставленными паузами.

Ум подбрасывает горячий и настойчивый взгляд Натейн Соири. Он запомнил это твердое, самоуверенное выражение лица еще на вводной лекции для четверокурсников. Девушка вошла на занятие, как на дуэль, ее глаза пронзали Скоша как две рапиры. Это был неприкрытый вызов. Перчатка от ума, который готов доказать превосходство или восхититься чужим. И сначала это вызвало удовлетворение. Хоть кто-то стоящий в толпе ленивых тупиц.

И все же девушка его разочаровала. Она настолько самонадеянная, что хочет перестроить под себя систему. Сделать то, что не удалось самому Скошу, а, видит Бог, он старался. Девочку пришлось осадить. Вот только и со второго раза твердости в упрямой «дуэлянтке» не поубавилось. Скош не сомневается, что она бы не кричала здесь, а презрительно бросала факты и растягивала логические цепочки, словно опытный игрок в теннис.

− Ко мне уже дважды просилась под научное руководство аспирантка, − ни с того ни с сего делится Скош. Он меняет положение ног под столом и чуть ежится словно от холода.

− Я надеюсь, ты ей отказал? — тревожится Дорго. — Ты сам можешь предавать или не предавать себя, это твое дело. Но нельзя обрекать юную девушку на такое…

− Знаю, − кивает Скош. — И все же в этом что-то есть. Уже давно никто не решался взяться за запретную тему, а тут вдруг такое горячее желание… Может, пришло время попытаться снова? Президент сменился…

Скош даже вперед склонился от желания услышать согласия. Он и сам не знал, что надежда на признание еще жива. А вот тебе на, вылезает от мыслей о давно забытом научном руководстве…

− А люди вокруг него остались! — сердито обрывает Дорго. — Хочешь на Тюлений остров — пробуй, а девочку не тяни. Вдруг она еще станет настоящим ученым? Таких сейчас очень мало.

Скош кивает. Но в груди тесно. Если Соири попробует третий раз — он ее возьмет. Вода и камень точит, может именно ее упорства будет достаточно, чтобы пробить стену запретов и раскрыть правду. Тогда они вместе смогут решить главный вопрос в жизни многих поколений.

* * *

Дождь перестал, но грязная вода луж тихо плещется в пробоинах мостовой. Копыто лошади разбрызгивает фонтанчики городской жижи. Тусклый свет газового фонаря расцвечивает брызги, словно лампочки праздничной гирлянды.

В кабинете царит полутьма, лишь немного отгоняемая подкрученной до минимума газовой настольной лампой. Среди хищных теней высоких шкафов с книгами и папками за массивным столом, оставшимся от прадедушки, сидит Робар. Его глаза покраснели от усилия, но днем он работал и не мог заняться семейными счетами. Сейчас же огромный дом спит, по-старчески похрапывая, пока уставший разум пытался протиснуться сквозь столбцы цифр. Пальцы лихорадочно бегают по строчкам, теребят листы бумаги, но не находят покоя.

В прихожей звякает колокольчик. Сквозь вязкую сонную тишину пыльных комнат шаркают ноги матери в разношенных тапочках на твердой подошве. Робар живо представляет, как она кутается в огромную для ее худенькой фигурки клетчатую бабушкину шаль.

Раздаются голоса. Робар знает, как шикает мать на ночного извозчика, чтобы не разбудил жильцов. Квартиранты не хотят знать, как хозяйка под покровом темноты ведет в спальню в мансарде пьяного вусмерть хозяина, как она, отчаянно стыдясь, сует монету в руку мужика, привезшего ее мужа. Робар к ним не выходит. Он знает, что мать справится и без него. Не стоит заставлять ее бормотать о том, как отцу стало плохо на работе, то бледнея, то краснея при этом. Лучше оставить ее одну. В их отношениях и так слишком много успокоительной лжи друг другу.

Цифры на счетах словно назло прыгают из столбца в столбец, взгляд заволакивают злые слезы, которые Робар никому бы не показал. Гордый, как и его мать. Можно было бы пустить Нат в одну из верхних комнат, сдать ей спальню бесплатно или за гроши, но ведь тогда она увидит это убожество. Как когда-то богатый особняк уважаемой семьи превратили в доходный дом и разгородили на квартиры, лишь бы подзаработать, как отец все больше пьет, а мать все безуспешнее пытается это скрыть. Нет, уж лучше пусть Нат живет у госпожи Освен и не видит этой грязи.

Робар зло трет глаза и снова склоняется над счетами. Надо понять, где можно договориться о кредите, а что нужно покрыть при первой же возможности. В то, что на каких-то отцовских сделках можно заработать, он уже не верит. Робар трудится, берется за любую дополнительную работу, чтобы покрыть долги, сэкономить, вложить. Так страшно сознавать собственную бедность. От мыслей, что кто-то узнает реальное положение дел в груди поднимается жгучий стыд.

Никогда, никогда сам Робар не поставил бы семью в такое положение. Он испытывает лишь презрение к отцу, который допустил подобное. Нет, если удастся выбраться из этого финансового капкана и жениться, то все будет иначе.

Робар роняет голову на руки, ни в силах больше разобрать ни строчки. На грани сна и яви ему чудится, что их дом отмыли и отчистили до блеска. В нем больше не живут квартиранты, а денег достаточно, чтобы каждый день ездить на извозчике, а не втискиваться в вагончик конки. И Нат. Они больше не спорят, в мечтах, Робар ведет ее под руку по широкой парадной лестнице фамильного дома, они красиво одеты, она улыбается ему…

За окном лошадь плещет копытами по лужам, но Робар не вздрагивает, он мирно спит, зарывшись лицом в ненавистные бумаги. Тихо стонет дверь кабинета. Худенькая и маленькая женщина в огромной, словно плед, клетчатой шали осторожно шагает внутрь. Ее рука нежно гладит кудри сына. Хозяйка дома накидывает на Робара его же департаментский сюртук и гасит газовую лампу.

За окном снова начинает плескаться дождь…

* * *

Город дышит, его дома как живые толкают потоки энергии. А Нат стоит посреди яркой улицы, увешанной флагами. Она одна среди потоков звуков и мыслей. Водоворот ощущений пытается утянуть ее вперед, в живую воронку…

− Наааатеэээйн…. — знакомый шепот прорывается сквозь неразборчивую какофонию голосов. Нат слышит всех разом, чувствует тысячи вздохов, сотни прикосновений, десятки шагов. Страшно.

− Нааатеэээйн… − снова тот же голос. Он словно живой лист среди пожухлых в осеннем хороводе. Такой же да не тот.

− Я здесь! Где ты?

Люди вокруг расступаются, словно части единого механизма. Нат видит знакомую старуху с полупрозрачной копной волос и горящими глазами. Впалый рот разевается в крике, но долетает только шепот.

− Смотри! Смотри, Натейн! Они еще живы! Все живы!

Словно подхваченная вихрем Нат несется по улицам, мимо домов и храмов, мимо набережной канала, мимо зелени парков. Вокруг куча людей, но архитектура Поздней Империи знакома. Тот самый мир, который канул в небытие в результате неизвестного катаклизма, чью смерть нельзя изучать.

Нат взлетает на потоках ветра и вместе с солнцем смотрит на огромный город, живой и яркий, дышащий и поющий, плещущийся в границах словно связанный единой сетью. Словно каждый человек — часть огромного механизма.

Нат становится грустно, так грустно, что хочется заплакать и выкричать всю боль от потери этого мертвого мира. И в этот момент она просыпается. Щеки влажны от слез, а простынь сбита от ночных метаний.

По окну барабанит дождь. В Пау-Дау он почти не кончается. Но Нат еще помнит горячие солнечные лучи на коже и красоту живого имперского города. Теперь, приходя в себя в уже знакомой спальне, ей чудится во сне что-то знакомое. Да, эту зовущую старуху она уже видела, но есть что-то еще. Этот город… Не ее воображение его создало.

Нат поднимается и нащупывает голыми ступнями тапочки. Сквозь щели в полу уже пробивается осенний сырой холод, а огонь в изразцовой печи в углу потух. Кочергой удается лишь чуть разворошить угли. Нат зябко кутается в старенькую кофту и зажигает газовую лампу. Глаза медленно привыкают после мягкой тьмы.

Где же эта книга? Пальцы подслеповато спросонья шарят по корешкам на полке. Наконец, толстый том «Основ археологии Империи» падает в руку. Нат подносит желтоватую книгу к лампе и торопливо переворачивает страницы. Вот же! На полном развороте красуется та самая схема города, которую она только что видела во сне, но никогда не запоминала столь точно. Нат охватывает жар. Внизу страницы подпись: «Реконструкция археологического памятника Коретак перед разрушением».