Шепот развалин (гет)

Порой, чтобы достичь своей цели, надо отбросить все остальное. Нат в этом уже не сомневается.

Шаг на каждый удар сердца. Она идет к Президентскому дворцу, и ладони потеют от волнения. Ее аудиенция приближается с каждым толчком минутной стрелки на Часовой башне Магистрата. Речь готова, мысли собраны. Нат знает, что не ошибется. Но почему же так грустно на пороге победы?

Чайка вскрикивает, белое крыло мажет по карнизу доходного дома, притулившегося на углу улицы Фонарщиков. Тучи цепляют пухлыми животами шпиль Президентского дворца на Центральной площади. Скоро дождь, а может и целая буря. Тягучий как кисель воздух наэлектризован подступающим ненастьем. В портовом Пау-Дау дожди и ветры, принесенные из морской дали, не редкость. Не зря же чайки так суетятся.

Ступеньки у Президентского дворца гранитные и очень высокие. Они подчеркивают ничтожность того, кто пытается на них забраться. Нат поднимается до огромных дубовых дверей с грозными львиными головами и оборачивается на город. От гротескно большого Дворца тянется улица Покорителей, а от нее, как ребра от позвоночника, − узкие переулки вроде улицы Фонарщиков. Из преддождевого полумрака выглядывает, словно зеленое яйцо дрозда-переростка, купол Университетской Библиотеки. Тучи сворачиваются клубками, ворчание вырывается из их клокастых туш. Готовятся бить часы на Часовой башне Магистрата.

«Простите, профессор! Я сделаю это за вас!» — думает Нат, и ей чудится, что издалека подмигивает слуховыми окошками купол Библиотеки. Ее Учитель должен понять. Нат отбрасывает прядь со лба и поднимает уверенный взгляд к своему будущему.

Все падает. Огромные зубы зданий рушатся серыми гранитными лавинами, словно больше не могут справиться с силой притяжения. Не вода летит с неба дождем, а камни, песок, пыль. Мир превращается в крошево. И сама земля трясется и разрывается ямами. Трещины ползут по мощеным улицам, словно огромное разгневанное божество рвет планету изнутри.

Тысяча глоток кричит от страха. Людям больно и страшно. Серая пыль забивает глаза и ноздри, прорывается во влажные, раскрытые в вопле рты. Нечем дышать, некуда бежать. Все чувства сплетены вместе. Ужас каждого — общий ужас. Чувства обреченности сплетаются в общий хоровод, и общий крик летит к потемневшим небесам, которые разверзаются камнями от прежде прекрасных творений человеческих рук. И нет спасения нигде, только слипнуться душами еще теснее. И гибель приходит ко всем, кто ищет и не находит поддержки в таких же несчастных как он…

* * *

Нат резко просыпается. Ей кажется, что на губах все еще лежит сухая пыль каменной крошки, а горло все еще кричит воплем тысяч и тысяч людей. Что это было? Рука судорожно нащупывает белую бумажную салфетку и вытирает холодный пот со лба. Уф…

С шорохом открывается дверь купе, и улыбчивое непримечательное лицо проводницы встречает Нат дежурно-вежливым взглядом. «Интересно, я кричала?» — проносится мысль в голове.

− Мы прибываем через полчаса, − дежурно сообщает проводница. Дверь с тем же тихим шорохом возвращается на место.

«Уже через полчаса!». Нат тут же забывает о дурном сне. Ей хочется пищать от восторга, словно маленькой девочке. О да! Наконец-то! Она почти добралась. Пау-Дау, в который мать не пустила ее пять лет назад, теперь будет принадлежать ей. В голове, как на клумбе, цветут новые надежды. Профессор Штейл, ее научный руководитель из Висода, говорил ей, что в столице можно найти ключ к любой двери. В Пау-Дау, конечно, столько книг и документов, сколько она и за жизнь свою не видела. Просто не терпится приступить к работе. Тайны, которые в Висоде запрещено изучать, теперь должны раскрыться перед Нат.

В такой глуши, из которой ее везет поезд, изучать историю сложно. Слишком много запретных тем. Нат более всего интересует падение Империи, но к этому вопросу нельзя даже подступиться. Профессор Штейл всю жизнь пытался, но его так и не пустили. Но в Пау-Дау все должно быть иначе. И пусть уже много столетий никого не подпускают к разгадке, но все должно изменится, и именно Нат положит начало переменам.

Нат устраивается поудобнее на красном плюшевом диване в купе вагона, который вот уже четвертые сутки тащит ее через всю страну из расцелованной солнцем и пропахшей молодым вином Панакии к присевшему у штормового северного моря Пау-Дау. На столике купе лежит толстая книга, раскрытая на семьдесят пятой странице. Это последняя из прочитанных Нат в дороге. Вся страница испещрена карандашными пометками. Где-то Нат просто зачеркивала целые фразы, а местами подписывала к тексту язвительные замечания. Но глаз больше не падает на текст. Нат смотрит в окно, на город, а не на свое отражение в стекле, которое ей вовсе не нравится. Невысокая, полноватая, бесцветная — кому это понравится? Пау-Дау намного интереснее!

А столица тем временем уже проступает среди сосен, укутанная в туман и дым, как в тонкую дорогую шаль. Трубы промзоны на окраине поднимаются к небу, словно указательные пальцы. «Посмотрите на меня! Я существую! Хоть и грязный, но живой!» − будто кричат эти корявые постройки заводов, закопченные угольными печами, замазанные фонарным маслом, укрытые вонючим паром от промышленных паровых котлов. И вся эта грязь огромного города кажется Нат сладкой. Ведь именно об этом современном мире шестеренок и гудков она мечтала в холмах отцовских виноградников. И молодое сердце легко меняет кислый запах бродящего вина на смолистый дух лязгающего мегаполиса.

А издали под стук паровозных колес выплывает длинная игла на крыше Президентского дворца. Нат столько раз видела ее на картинках, что точно узнает. Множество черепичных крыш, словно шероховатые спины гибких морских драконов ползут по склонам вниз, к невидимому еще морю. Вдоль железной дороги тянутся склады и гаражи, испещренные уличными рисунками. В канавах вдоль рельсов склад мусора, выброшенного из окон паровозов. Целая история множества пассажиров, которые также стремились к центру столицы через эти неприглядные виды.

Грязь и серость. Никто не заботился о том, чтобы у приезжающих сложилось позитивное впечатление от Пау-Дау. Но Нат это не беспокоит. Она верит в свои мечты. Ее светлые глаза на не по-южному бледном лице смотрят вперед, на шпиль Президентского дворца, на отдаленные крыши, убожество промзоны ничуть не тревожит вдохновленного сердца.

Из-за неуклюжего массива городского собора выглядывает зеленый купол Библиотеки. Нат сразу его замечает. Ее мечта, ее цель. Все чувства ее сплетаются в узел вокруг Университета Пау-Дау, а особенно его Библиотеки. Все тайны, которые хочется раскрыть, так или иначе спрятались там, на длинных полках. Для Нат Библиотека — именно тот ключ, о котором говорил профессор Штейл. Ее ключ к разгадке падения Империи, к тайнам прошлого.

Руки чешутся, как хочется приступить к работе. Прямо сейчас закатать рукава и набрать на стол гору из книг. Вот только еще рано. Нет, Нат не придет в Библиотеку с засалившимися во время долгой дороги светлыми волосами, в измявшемся несвежем свитере. Нет, она вступит под зеленый купол как равная, как ученая, которая уже много знает и готова дальше работать на благо науки.

С неба срываются первые капли дождя и ударяют по пыльному вагонному стеклу. Скоро и шпиль Президентского дворца, и купол Библиотеки скрываются в колеблющемся мареве сентябрьского дождя. Но Нат это не тревожит. Она знает, что все чудеса, к которым она так рвалась из своей провинции, там, рядом, за занавесью капель. Совсем скоро можно будет коснуться их рукой.

Стук колес замедляется, становится глуше. Скоро вокзал.

* * *

Вокзал Пау-Дау был полностью перестроен всего около пятидесяти лет назад. Теперь это современное здание в индустриальном стиле, с коньком на крыше и окнами, словно составленными из фасет, как глаза у мухи. На блестящей лужами платформе небольшая линия встречающих. Все, как на подбор, в серых плащах и под большими черными зонтами. Нат высматривает Робара. Конечно, они не виделись со школы, но переписывались. Если судить по последним письмам, то Робар рад ее поступлению в аспирантуру Пау-Дау не меньше нее самой.

Поезд замедляет ход, и неумолчный последние четыре дня стук колес окончательно затихает. Теперь только дождь барабанит по стеклу, да с платформы доносятся голоса замерзших встречающих. С улицы тянутся гудки и крики. Неужели она вот так, прямо сразу увидит настоящий автомобиль?

Нат берет чемодан. Пальцы стараются спрятать четыре дня немытые волосы под берет, но выходит плохо. Щеки раскраснелись от волнения, но глаза горят. Ладно, и так сойдет. Нат выходит в коридор вагона, где толкаются люди. Пахнет резиной плащей и шерстью шапок и шарфов. Толпа волнуется. Некоторые женщины ищут отражение в окнах, чтобы еще раз удостовериться в своем внешнем виде.

Спустя десять минут Нат, наконец, вываливается на платформу. Холодный порыв ветра сразу отрезвляет. Капля дождя успевает закатиться за воротник до того, как над головой возникает огромный черный зонт и счастливо улыбающееся от уха до уха лицо Робара.

Парень стал еще более долговязым, чем Нат его помнит. Кажется, его кости соединяются не суставами, а шарнирами. Эдакий болтающийся во все стороны манекен. Зато на голове все та же копна каштановых кудрей, россыпь веснушек с носа тоже никуда не делась, а зеленые глаза все так же навевают воспоминания об изумрудных холмах их родной Панакии.

− Привет! Как же я рад тебя видеть, хоть ты и сама знаешь! Давай чемодан! Как доехала? — он восторженно тараторит, словно и не ждет ответов.

Нат лишь пожимает плечами. Мол, все в порядке, нечего комментировать.

− Давай сюда, а то вымокнешь, − Робар толкает ее вперед ко входу в вокзал. — Видишь, погодка сегодня сыровата. Да она тут почти каждый день сыровата, сама знаешь. Если день без дождя выдается — редкая удача! Но ты и сама знаешь!

Они входят через большие арочные ворота в огромный холл вокзала. Над центральными воротами постукивают латунными стрелками огромные часы. В самом центре составной, словно развернутая плоская гусеница, стенд с расписанием поездов во все направления от Пау-Дау. И куча народу. Множество голов вертятся на триста шестьдесят градусов в поисках верного пути, множество локтей проталкивает себе дорогу, множество детей визгливо заявляет о духоте, холоде, голоде, жажде, скуке и чем-то еще. Нат даже в Висоде, который считается достаточно большим городом, никогда не видела столько людей. И отовсюду доносятся голоса и стук. Кто-то стучит подбитыми каблуками по гранитному полу, кто-то отстукивает фальшивую мелодию носиком зонта, кто-то то и дело со стуком ставит и поднимает тяжелый чемодан.

Робар пару мгновений перекладывает монеты на ладони и чуть морщится. Нат хочет предложить ему деньги за проезд, но стоит ей открыть рот, как друг бросается прочь. Подсчет закончен.

− Сюда! Скорее! А то мест не останется! — Робар тянет Нат к выходу. Снова под дождь. Там, прямо на круглой Вокзальной площади, останавливаются разноцветные вагончики, которые лошади тянут дальше по всему городу, развозя не замолкающие ни на минуту толпы людей.

Робар чуть ли не в последний момент втягивает Нат в желтую дверь длинной повозки, прежде чем кучер громко велит захлопнуть дверцу. Он передает деньги за проезд, и Нат так и не успевает предложить ему свои.

Народу с поезда набилось ужасно много. Вода стекает по зонтам и мочит теплую юбку и шерстяные колготы Нат. Бррр… Кучер цокает, и лошади начинают стучать тяжелыми копытами по выщербленным камням вокзальной площади. Люди, набившиеся в вагончик, прижатые друг к другу как кильки в бочке торговца на рыбном рынке, волной качаются в такт движению.

− Обрати внимание, мы сели на желтый маршрут. Он идет с самой восточной окраины, от целлюлозного завода до вокзала, потом по Липовой улице огибает Президентский дворец и дальше к югу до самого Садового хозяйства. Я снял тебе квартиру на Кривой улице, сама знаешь, я писал. У желтого маршрута есть там остановка, совсем рядом. Но когда захочешь оттуда уехать к Университету, то нужно выйти к перекрестку и там сесть на зеленый маршрут. На запад он пойдет как раз мимо Библиотеки, а на восток проедет мимо Президентского дворца. Ну, а если ты сядешь на оранжевый… − Робар очень старается, даже пытается рисовать пальцем схемы движения в воздухе, хотя места очень мало.

Нат перестает слушать. Все равно запомнить все эти незнакомые названия улиц и маршрутов невозможно, а на любом углу можно купить схему транспорта. Зато из-за плеча Робара ей видно окно вагончика. В нем мелькает каменная улица и поток воды в желобе сбоку. То и дело возникают высокие спицы колес частных повозок, а один раз мимо них лошади с грохотом протягивают еще один такой же желтый вагончик, как у них.

Колеса и копыта стучат о камни, вокруг, не умолкая, горланят пассажиры. Пахнет влагой и большим скоплением людей. Нат чувствует теплую волну счастья в груди. Как же здорово быть частью огромного шумного мира после захолустья!

− Ты все и сама знаешь, да? — касается ее плеча Робар. Он преданно заглядывает ей в глаза, и в зелени его радужек Нат видит отцовского пса, который всегда смотрит на нее с такой же бескорыстной преданностью.

− Нет, но я не запомню ничего, − надо, чтобы улыбка выглядела хоть чуть-чуть виноватой, но не получается. Счастье рвется наружу как вздох под толщей воды.

− Какой же я дурак! Просто найду тебе схему.

Робар на пару мгновений замолкает. Он не знает, что сказать, но говорить очень хочется, это видно по выражению лица. Нат сама с большим удовольствием вышла бы из вагончика и просто пошла бы впитывать виды Пау-Дау, пусть и под дождем, но нельзя обижать старого приятеля, который так самоотверженно рвется помогать.

− А когда я смогу записаться в Библиотеку?

− Сначала надо заявиться в Университет, − радостно подхватывает Робар. — Они там все документы проверят и потом выдадут тебе удостоверение аспиранта, сама знаешь. С ним в любой момент можно ходить в Библиотеку. Меня туда пока еще пускают по старому удостоверению студента, хочешь проведу?

− Договоримся, − качает головой Нат. — У тебя же тоже работа. Как на ней дела?

И Робар пускается в пространное рассуждение о департаменте торгового судоходства, где он служит секретарем. Его рука то и дело ползет в копну кудрей на голове. Потягивание каштановых прядей придает ему по-детски неуверенный вид, словно он объясняет строгому отцу плохую отметку из школы. Но по рассказам выходит, что чуть ли не весь отдел держится на бумажках и весьма конкретном работнике. Нат улыбается — малая благодарность за труды.

− Выходим! — прерывается Робар, − наша остановка.

Он практически выносит Нат из плотной толпы в вагончике. Дождь так и не перестал и продолжает омывать идущую резко вниз неширокую Кривую улицу, на которой жмутся друг к другу трехэтажные доходные дома с мансардами. Построены они, судя по архитектуре, были еще в прошлом веке. Чайки кричат над их угловатыми крышами, жмутся у карнизов, чтоб спрятаться от дождя.

− Нам отсюда совсем близко, − Робар скрывает волнение за воодушевлением и ведет Нат вниз по склону. Она поднимает воротник пальто, чтобы спрятаться от вездесущих капель. Миновав два дома, проводник уверенно сворачивает под козырек очередного подъезда. Стук капель по крыше крыльца соседствует со стуком сердца Нат. Интересно, что за квартиру Робар ей нашел. Звонок отзывается где-то в глубине и снова тишину нарушает только дождь.

Спустя пару минут дверь открывается, и низенькая полненькая женщина в линялом засаленном платье выглядывает наружу. Улыбка ее дежурна и неискренна, но вполне сходит за вежливое приветствие.

− Добрый день, госпожа Овсен, − с преувеличенной радостью здоровается Робар. Но на него дежурная улыбка уже не распространяется, он не клиент. Платить за квартиру будет Нат из своих небольших накоплений.

В итоге, несмотря на темный узкий коридор и довольно крутую лестницу, жилье Нат нравится. Две небольшие комнаты в мансарде, чисто и тепло, мебели немного, зато удобный рабочий стол прилагается. Из окна спальни видно краешек купола Библиотеки. Нат это кажется знаковым. Даже новый дом намекает на будущее.

− Я готовлю завтраки и ужины внизу. Оплачиваете на неделю или больше и приходите есть. Завтрак с семи до десяти утра. Ужин с шести до девяти вечера. Прийти в гостиную к камину можно бесплатно. Шуметь после десяти нельзя.

Нат только кивает. В ближайшие дни можно со всем разобраться, а пока достаточно просто поверить, что теперь здесь и все сбудется.

Нат бы с удовольствием осталась отдохнуть в новом доме, но Робар дает ей шанс только привести себя в порядок и переодеться.

− Конечно, мы идем ужинать в «Ракушку»! Не могу же я не пригласить тебя отметить твой приезд в Пау-Дау, сама знаешь.

Нат только вздыхает. На самом деле — это правильно, не сидеть взаперти, а пойти и получить первые впечатления от нового города, новой жизни.

− А что это за «Ракушка»? — спрашивает из новой спальни, где надевает чистую рубашку, у сидящего в гостиной Робара.

— Это клуб недалеко от Правительственного двора.

Нат знает, что Правительственным двором здесь называют целый квартал зданий разного возраста, размера и степени запущенности, в котором располагаются всевозможные органы власти. Все чиновники в одном месте.

− А клубы здесь как в Панакии? — Нат помнит сельские и даже висодские залы со столиками и диванами, куда люди приходят не только поесть, но и поговорить, почитать книжку с клубных полок, купить газету… Клубы напоминали общую гостиную для деревни или городского района. Интересно, как что-то подобное можно организовать в Пау-Дау, где народу намного больше и всех знать просто невозможно.

Нат не видит, но догадывается, что Робар на ее вопрос лишь кривится. Конечно, он ведь житель большого города, ничего в этом чудесном месте нельзя сравнить с глушью Панакии.

− Отдаленно похоже. Сама увидишь. Только тут в клубы собираются скорее по интересам, чем по месту жительства. В «Ракушку» ходят чиновники средней руки. Туда, конечно, могут прийти люди со стороны, сама понимаешь, но им будет некомфортно, они никого там не будут знать. Поэтому обычно кампания собирается широкая, но приблизительно одна и та же.

− Но я же не чиновник…

− Историки собираются в «Свитке» у Библиотеки, но там душно, плохая кухня и люди весьма странные. Я там бывал, пока учился, дважды с одним приятелем, больше не хочу. У студенческой братии в целом есть «Подворотня» по другую сторону от Университета, там сравнительно терпимо, но у них на прошлой неделе крыша протекла, и сейчас закрыто.

Нат только кивает. Может, Робар и прав. Он живет здесь уже шестой год, многое знает, во многом разбирается. Стоит прислушаться.

* * *

«Ракушка» Нат не нравится. Они поужинали, и теперь Робар играет на бильярде со своим знакомым, которого он представил, но имя сразу же вылетело из головы. Нат сидит в кресле высокой стеганной спинкой и наблюдает за игрой. Правила знает, но не более.

Все помещение клуба одето в полированное дерево и темно-зеленую кожу с легким коньячным запахом. Люди за столиками и на диванах, у бара и у бильярда разговаривают негромко, и их многоголосое бормотание плывет между четырехугольными деревянными колоннами и нервирует слух. Отключиться невозможно, но и разобрать слова тоже. Многие курят даум с Меловых островов. Тягучий маслянистый дым ползет между людьми, гладит по волосам, втискивается в карманы, ввинчивается в поры кожи… Нат кажется, что этот тяжелый дух никогда уже не вымыть и не отстирать. И еще это бормотание, словно жужжание назойливых мух.

Здесь заключается множество сделок. Это видно по серьезным лицам, бумагам на столах между бокалами, пожатиям рук. Все люди вокруг обстряпывают дела, о которых Нат не имеет ни малейшего представления. Ей не уютно в этой кампании.

− Вы заскучали, юная госпожа? — мужчина с седеющими пышными усами облокачивается на спинку ее кресла.

− Н-нет, − Нат смущена. Все люди вокруг старше их с Робаром, это создает ощущения подслушивания на празднике у взрослых.

− Тогда может я предложу вам выпить? Здесь есть потрясающий ликер, знаете, такой сладкий с кислинкой? Многим девочкам нравится, − улыбка из-под усов кажется влажной и хищной. Нат опускает взгляд на собственные подрагивающие пальцы. Ей не нравится быть «девочкой». Все эти люди из политики, они опытнее ее, и совершенно из другого теста.

Нат привыкла уже быть самостоятельной и самодостаточной, но здесь все ее существо возвращается в детство, когда надо быть вежливой и послушной.

− С-спасибо, не нужно.

− А зря. Твой мальчик не найдет тебе работу, а я мог бы похлопотать. Ты ведь сюда за связями пришла?

Мужчина чуть приподнимает левую бровь. Нат вздрагивает и тщательно мотает головой. Ей страшно, хотя все выглядят крайне деловыми. Она уверена, что такие связи ей не нужны. Ее собеседник отходит, из его горла вырывается бульканье квакающего смеха.

Нат встает и подходит к Робару, который как раз вчистую проигрывает своему холеному и тоже достаточно взрослому сопернику. Белый носовой платочек, выглядывающий из кармана сюртука чиновника, кажется Нат необъяснимо мерзким.

− Пойдем отсюда, мы уже поужинали.

Робар поворачивается к Нат с удивлением. Он явно не понимает ее.

− Что такое? Тебе скучно? Это очень интеллигентные люди. Многие из них имеют очень хорошие должности. Это такие связи… − И Робар театрально закатывает глаза. Нат передергивает. И он про связи!

− Тут очень пахнет даумом, мне не хорошо, пойдем на воздух, − просит Нат. Она бы ушла и одна, но не уверена, что найдет дорогу домой. — Давай пройдемся по городу.

Робар кивает, хотя губы его недовольно поджаты. Он поднимает руку, признавая поражение, и ведет Нат в сторону вешалок, где они оставили пальто. А люди продолжают бормотать также назойливо, тяжелый дым от курения лезет в нос.

На улице уже стемнело. Дождь, к счастью, перестал, желтые глаза газовых уличных фонарей отражаются в заплатках луж. Чуть в стороне цокает копытами улица Фонарщиков, но Нат и Робар идут вдоль узенькой улочки, где нет движения. Дыхание вырывается изо рта облачками пара и улетает в темноту вечернего переулка. Нат кажется, что воздух, выходящий из ее легких, пахнет даумом.

− Удивительно тихо для большого города, − пытается она завязать разговор.

— Это боковая улица, тут всегда тихо. Все движение на основных, широких, сама знаешь, − поясняет Робар и выдавливает улыбку. — Тебе не понравилось в «Ракушке»?

− Нет… Они все намного старше, и словно совсем иные, − Нат неопределенно поводит плечами.

− Но это связи в департаментах. Там были люди из департамента по науке. Ты что, не понимаешь, как это важно?

Они выныривают из улицы на набережную Лодочного канала. Вода под парапетом журчит о камни, и этот звук тоже напоминает бормотание, только более свежее и бодрое. Здесь нет удушливого дыма и неискренних улыбок. В домах, слипшихся между собой, как пряники в детском кармане, желтым светом горят узкие, вытянутые окошки.

− Мне не связи нужны, а документы. Я же историк. Наука — занятие одинокое.

− Ты наивна. История не нужна, нужны минералогия и горное дело. И если уж браться за теоретическую науку, то только если есть могущественные покровители, которые выбьют тебе гранты, деньги. Иначе ничего не получишь, − Робар говорит тоном старого учителя начальных классов, который впервые учит малышей складывать на палочках.

− Как ты можешь так говорить? История всегда позволяла понимать то, что было раньше. Понимать то, что есть сейчас. И дело тут не в деньгах, а в том, что открытие истин — это целая жизнь, дело жизни. Тут не о грантах надо думать, а о науке, − Нат горячится. Ее щеки краснеют от чувств, и прикосновение холодного влажного ветра обжигает холодом.

− Сама знаешь, люди не понимают этого, а значит история, нужна она или нет, остается без особого финансирования. И чтобы выбить себе деньги и продвинуть свои исследования, нужны связи. Твой интерес к истории Империи вообще под запретом. Изучать падение Империи просто опасно, сама знаешь. Нужны связи, чтобы быть под защитой, − Робар говорит все горячее и горячее. Он сам погружается в возбуждение спора.

− Какая разница, кто тебя поддерживает, если сам ты ничего из себя не представляешь? Сначала надо стать ученым.

− Хорошо, стала ты ученым, а дальше что? Сама знаешь, один человек много не сделает. Нужна команда, нужно финансирование. Если нет покровителей, то даже гений не справится.

− Эти люди лишь потащат назад. Помешают. Одной работать проще.

− Одиночку и сломать проще. Для того, чтобы чего-то достигнуть, надо не только хотеть. Нужны люди, помощники.

Нат все это неприятно. Она хочет заниматься наукой, а не думать о выбивании грантов и зарабатывании связей. Все это слишком еще непонятно, да и не похоже на научный мир. В Висоде каждый работает сам над своей темой.

− Все же я начну с книг и документов, а потом решу, нужно ли мне с кем-то дружить, или меня и так поддержат.

− Возьмешь документы конца Империи, и за тобой придут жандармы. И покровителей, способных помочь, у тебя не будет… − без выражения тянет Робар.

Нат передергивает. Нет, сейчас и с ним она об этом говорить не будет. Сначала Университет, там найдутся люди поопытнее, чтобы проконсультироваться.

− Давай не будем об этом говорить? Не хочу ругаться. Да и холодно…

Робар кивает, и они идут назад на Кривую улицу, недовольные друг другом и встревоженные.

* * *

Туман. Все вокруг в белесом тумане. Словно рифы из него выступают руины былого величия, осколки гранита, переломанные колонны словно гнилые зубы. Ни неба, ни земли только туман и обломки прошлой жизни.

− Нааатеэээйн… − голос сухой и слабый, как у больного старого человека.

Крутит головой, пытается найти глазами источник звука. И вот сквозь туман проступает призрачная фигура. Старуха в длинном платье с обвисшими рукавами и лохматыми полупрозрачными волосами. Только глаза горят, словно два газовых фонаря.

− Нааатеэээйн… − призрак тянет длиннопалую руку.

− Что? Чего вы от меня хотите? — пятится. Но страха нет, только удивление и волнение.

− Найди меня! Найди меня. Среди всех мыслей найди меня! Среди чужих снов найди меня!

− Как? Как мне вас найти?

− Найди меня! Ты должна меня найти! Слышишь меня? Найди!

Туман начинает рассеиваться.

* * *

Следующим утром снова идет дождь, медленный, вялый, но холодный. Нат рада, что Робар все же не пойдет с ней в Университет. Она и сама прекрасно доедет на зеленом маршруте от перекрестка у Кривой улицы до самого входа в Главное здание.

Мерное бормотание дождя за окном не дает отделаться от мыслей о странном ночном видении. Старуха, просьба найти ее… Нат хочет думать, что это лишь нервы шалят от обилия новых впечатлений. Но во сне все казалось таким реальным…

Отвлечься удается только погрузившись в бюрократию. В Университетской канцелярии полно народу, все говорят, куда-то спешат, чего-то требуют. Но этот гул приемной ректора вовсе не похож на тугое и навязчивое бормотание посетителей «Ракушки». Здесь нет нудной ноты, завязшей в ленивом шепоте. Студенты и аспиранты, секретари ректората и кафедр говорят быстро и сбивчиво, смеются и хлопают друг друга по плечам. Под старинными каменными сводами жизни больше, чем среди благородных кресел зеленой кожи.

Нат довольно быстро получает аспирантский пропуск и указание, как пройти на кафедру Древней истории.

− Ты куда сейчас? — ловит она краем уха разговор студенток-старшекурсниц у дверей.

− У меня историография, − кудрявая студентка сверяется с бумажным расписанием. — Аудитория 22, профессор Вазиль Скош.

− О, они, кажется, весь четвертый поток туда запихнули. Пойдем. Слышала, что Скош странный?

− Нет, не слышала, − подружки под руку идут прочь из канцелярии, и Нат автоматически идет за ними. У нее в расписании нет занятий, но она может посещать любые, что и собирается делать. — А что говорят?

− Ну, он чудак. Его держат в Университете из жалости. Его не печатают. Но говорят, лекции — просто спектакль! Он… − болтушка крутит головой, словно боится говорить, но на Нат взгляд не останавливает, − он «имперец», представляешь, изучает историю поздней Империи. Удивительно, что его вообще еще не посадили!

− Серьезно? Он что, самоубийца? — подружка снижает голос почти до шепота. Нат с трудом его улавливает.

− Не знаю. Но его не печатают. В год по меленькой статье, не по теме и чаще в соавторстве. Тема-то его под запретом.

− Тогда откуда ты знаешь, что он ею занимается? Может, он просто бездарность?

− О нем все говорят. Он настолько чокнутый, что даже не скрывает своих дел. Говорят, Горбрик читал его последние наработки, но его отчислили, а Скошу сделали выговор…

Теперь Нат точно уверена, что, прежде чем заявить о себе на кафедре, она пойдет за этими девушками и послушает лекцию профессора Скоша. Возможно, это будет как раз то, что ей нужно.

Аудитория 22 оказывается высоким амфитеатром. Ряды скамей уходят до уровня второго этажа, где за ними прячутся узенькие окошки. Нат забирается повыше и наблюдает, как здороваются студенты-четверокурсники. Бормотание многих глоток плывет над аудиторией, сливаясь в общий нестройный гул, словно множество птиц собрались в зале и гомонят.

Наступает момент, когда все резко утихает. Все сразу же усаживаются и замирают, загипнотизированные одной точкой, профессором у доски. Так всегда, первые полчаса первой лекции курса живут напряженным вниманием, когда тишина, помимо голоса преподавателя, нарушается только шуршанием конспектов и скрипом перьевых ручек. А потом в один момент вся аудитория принимает решение. Оно не обсуждается, не оспаривается, просто повисает в воздухе. И либо весь курс, словно по мановению волшебной палочки, достает под партой книжки и начинает читать, не пытаясь даже уловить нить повествования, либо же все принимают совсем иные позы, лица изображают работу мозга, и даже на лбах студентов словно загораются лампочки нового понимания и переосмысления. Не каждый лектор может создать такую атмосферу, когда слушатели начинают думать иначе, но у тех, кто умеет, в аудиториях всегда полный набор не только «своих», но и «лишних» студентов вроде Нат, которая вместе со всеми замирает в ожидании.

Профессор Скош высок и худ. Его длинные почти неестественно светлые волосы собраны в хвост на затылке. Гладко выбритое лицо сосредоточено. Первые несколько мгновений руки профессора с длинными пальцами и выступающими голубыми венами перебирают листы конспекта на столе перед ним. Это шуршание слышно даже на верхних рядах.

− Хмм… − профессор Скош прочищает горло, внимательное напряжение в аудитории достигает накала. Это те моменты, когда заработать внимание не сложно, но которые решают судьбу всего курса.

Профессор отрывает глаза от конспекта и закладывает руки за спину.

− Каждый год я вхожу в эту аудиторию к четверокурсникам. Каждый год на меня смотрят глаза неоперившихся желторотых птенцов от истории, которые ждут, что я буду пересказывать им книжки. Хмм… Я вас разочарую. Если вы доучились до четвертого курса Университета, то даже при самых слабых дарованиях, которыми, конечно, ограничивается большинство из вас, вы должны уметь читать. Всю литературу, которая нужна вам для написания диплома, вы сможете прочитать и сами, Библиотека работает каждый день кроме воскресенья.

Профессор Скош делает длинную паузу. Студенты смотрят на него внимательно и смущенно. Нат помнит по Висоду стариков, которые приходили с бумажками конспекта и подробно рассказывали положенное по программе, не отрывая носа от записей. Но профессор Скош, перед которым лежит множество листков, не опускает на них глаз. Его светло-серые глаза прямо и с вызовом смотрят на аудиторию.

− Здесь мы с вами будем говорить не о книгах, а о людях. Историография — наука об истории и историках. Кто и почему написал то, что написал? Почему выбрал именно эту проблему для исследования? Но, самое главное, почему вообще занялся историей? Никогда история не была прибыльной. Так почему же люди жизни тратили в Библиотеке над книгами? Почему они продолжали изучать прошлое, пока их глаза не слепли от обилия букв при плохом освещении? Почему вы сейчас сидите здесь, а не на соседнем факультете банковского дела?

Еще одна пауза. Скош проводит длинными пальцами по гладким светлым волосам. Нат напряжена как струна. Вчерашние слова Робара бьются о череп изнутри, стремясь быть скорее опровергнутыми.

− Человек — интересное существо. Мы говорим, что люди разумны, но тогда почему они воюют? Загрязняют водоемы? Теряют деньги в неудачных сделках? Чем мы лучше медведей или волков? Ответьте себе на этот вопрос на досуге.

Скош делает паузу и, видимо, замечает ухмылку на чьем-то лице на одном из нижних рядов. Профессор резко поворачивается, так что волосы подпрыгивают на спине.

− Вы улыбаетесь? Вы знаете ответ? Ну же!

− Ну, эээ… Человек умеет делать орудия труда… Это отличие… − блеет студент снизу.

− Ха! И сколько же орудий труда сделали лично вы в жизни? Может лопату сами смастерили? Выковали ножницы? Оббили рубило? Нет? Пользовались благами цивилизации? Тогда мы только что выяснили, что вы не человек!

Аудитория смеется. Профессор Скош отворачивается. На лице ни тени улыбки, только легкий отблеск презрения.

− Единственное, что отличает людей от других, — это память. Только люди помнят свою историю, помнят свои корни. Что это дает? Это дает фундамент. Мы начинаем создавать и думать не с начала, не из пустоты невежества, а со ступени, на которой остановились наши предшественники. Мы стоим на их плечах. И если мы не знаем их, не можем опереться, то кубарем летим вниз, к состоянию животных. И именно мы, историки, позволяем новым поколениям уверенно вставать на плечи предшественников… Мы превращаем в людей всех остальных. И это делает наш труд важным.

Преподаватель снова делает паузу, он ждет, обводит слушателей глазами, ищет отклик. Нат встречается с ним взглядом и чувствует поток энергии. Между ними словно пульсирует молнией нить понимания, всего мгновение.

− И если вы думаете, что на этом пути кто-то кому-то помогает, то вы ошибаетесь. В науке нет помощи. Это соревнование. Вечное интеллектуальное соревнование в пытливости ума, в поиске истинных разгадок тайн прошлого. Каждый историк работает сам, и каждый историк помогает всему остальному человечеству что-то понять.

И снова пауза. Нат слышит в словах профессора отголоски своих вчерашних фраз, брошенных Робару. Ведь она тоже говорила об одиночестве, бессмысленности связей и команды. Скош с ней согласен? Очевидно, что да. Вот только самого профессора считают чудиком и не печатают. Он не смог добиться того, о чем мечтает Нат. Поэтому и не смог? Или есть что-то еще? А если поэтому, то не повторит ли Нат его путь в своей уверенности? Все эти вопросы кружатся хороводом в голове, почти сводят с ума. Все логические цепочки, которые так любят ученые, рассыпаются в прах под бормотание мыслей Нат.

− Кто был первым историком? — спрашивает тем временем Скош аудиторию.

− Аввасум Реак, − отвечает нестройный гул голосов.

− Совсем недавно? А как же память? До него никто не помнил? — профессор откровенно насмехается.

Из зала раздается еще пара неуверенных вариантов. Скош отметает их почти танцевальным движением руки.

− Тот, кто первым начал рассказывать истории? Один из первых людей? — рискует заговорить Нат. И снова ее пронзает энергия его взгляда.

− Верно, девушка! — чудится, что жесткие уголки губ вздрагивают в одобрительной полуулыбке.

Скош говорит еще долго. Нат делает заметки в блокноте, ее мысли плетутся вокруг слов профессора в отдельный узор. Эксцентричный непечатаемый преподаватель поймал нить миссии, тот смысл, который не смогла вчера сформулировать Нат. И, разумеется, эта мысль слишком громка, слишком легко оспорима, но профессор нащупал путь, тот самый, который вчера не смогла найти Нат на берегу канала. Или же он тоже, как и она, все время идет неправильной тропой? Но и одна эта нить к выходу из тьмы непонимания уже делала непечатаемого профессора особенным. А в остальном по пути можно разобраться.

После лекции профессора Скоша Нат идет на кафедру Древней истории. Она под впечатлением от его слов, ее тянет поговорить с ним, попросить его руководства. Ей чудится, что этот человек сможет понять ее, как никто другой, они близки по духу, оба горят историей. Возможно, здесь все преподаватели такие, но Скош оказывается первым ярким впечатлением от Университета.

Помещение кафедры располагается на втором этаже. Это средних размеров комната с окнами в Университетский сад, где большую часть времени только птицы нарушают тишину. Шелест листвы доносится сквозь высокую распахнутую створку рамы. Кафедра полна разномастных вытертых кресел, все стены скрыты за книжными шкафами. Тома навалены в беспорядке, они стоят рядами и лежат стопками, кренятся, словно цепляясь за край полок, и медленно съезжают к полу, как по горке. По беленому потолку чернилами по спирали выполнена надпись на языке Ранней Империи, который Нат плохо понимает. Ее всегда интересовала версия того же наречия, но на четыреста лет позже.

Дверь в кабинет заведующего приоткрыта, но голосов оттуда не доносится. Преподавателей на кафедре нет, только за столом у окна в неуместно малиновом кресле сидит худенькая лаборантка с жидкой косичкой и маленькими суетливыми пальцами. Она поднимает голову на стук Нат. Ее вопросительный взгляд приветлив.

− Добрый день, я Натейн Соири, новый аспирант, − представляется Нат. Она делает шаг на кафедру и чувствует себя в комнате столь же неуместной, как и все остальное. Но запах долго лежавших книг кажется ароматом самой истории.

− Соири.., Соири… Сейчас поищу личное дело. Аспирантское? — голос у секретарши высокий и звонкий, как у девочки.

− Да. Спасибо.

Нат немного разочарована. В ее личном деле отмечены отличные оценки и три опубликованные в Висоде статьи. Ее отпускали в Пау-Дау как одну из лучших выпускниц. А здесь ее личное дело даже не открыли, просто сунули куда-то в ящик. Нат мнется в дверях, не зная, заходить ей или нет, нужно ли еще что-то.

− Садись, − секретарша неопределенно поводит головой на разномастную толпу кресел. — Я Уолли Шерп.

− Очень приятно, − Нат присаживается на краешек клетчатого кресла. Ей хочется запомнится Уолли Шерп, но она не знает как. Затылком чувствует, что толстенный том «Доимперской археологии северных провинций» лежит слишком неустойчиво и может упасть. Вся кафедра Древней истории похожа на кукольный домик, где все некрепко, но создает удивительно целостную картину.

− О, нашла, − Уолли вытягивает из ящика папку и снова садится за стол спиной к окну. — Так, Соири.., − Уолли размашисто ставит отметку о явке. — С научником уже говорила?

− Нет, − Нат качает головой. Она сама для себя еще не ответила на вопрос, чем ей хочется заниматься. В Висоде она писала диплом по началу упадка Империи, но ей хочется рассмотреть само падение, которое запрещено изучать. Найти здесь кого-то по кризису Империи и продолжить старые наработки? Или рискнуть?

− Тогда поспеши, здесь не любят, когда аспиранты долго без научника и без текстов. Если что профессор Альвер берет всех, у него уже целый клуб учеников, нынешних и выпустившихся, человек сто, наверно.

− А чем он занимается? — Нат уязвлена. Она не хочет быть частью толпы безликих студентов и аспирантов, о которых говорят лишь как об «учениках профессора Альвера». Нат хочется выделится, а не стать частью массы таких же молодых историков.

− Ранней Империей, конечно! Ты что? Аспирантка на кафедре Древней истории и не читала Никия Альвера? Он же почти обо всем писал! Ужасно писучий тип, и очень добрый.

Нат режет слух, что Уолли характеризует профессора как доброго, а не как умного, но отбрасывает эту мысль.

− Я почитаю, − говорит она, чтобы свернуть разговор. — Как раз иду в Библиотеку.

− Хорошая мысль, − секретарша громко и демонстративно хлопает личным делом Нат и убирает его назад в ящик. Порыв ветра приносит шелест только начинающих желтеть деревьев со двора. Нат встает, и за ее спиной смачно шлепается на пол «Доимперская археология северных провинций».

* * *

Обычно сначала появляется Университет, а потом формируется его библиотека в помощь студентам и преподавателям, но в Пау-Дау сложилось не так. Сначала, после падения Империи, когда все вокруг сыпалось и рушилось, некоторые энтузиасты стали собирать книги. Среди анархии и страха только пухлые тома несли хоть какое-то напоминание о былом понятном и устойчивом мире.

В Галечной бухте, которую всего через сотню лет обнимет огромный Пау-Дау, тогда была лишь деревушка. Есть поверье, что сюда сбежал один из чиновником мертвой Империи, и именно он здесь стал собирать уцелевшие книги. Вот только историки не верят людской памяти, а никаких источников о том, кто это был, откуда взялся и почему не искал пищу, а защищал фолианты, не сохранилось. Даже имени этого первого библиотекаря не дошло до наших дней, только его коллекция.

Потом то ли его потомки, то ли ученики начали собирать уже и тома новой печати, на молодых послеимперских языках. Местные жители выстроили целое здание, чтобы хранить самую большую в ойкумене коллекцию. И тот Книжный Дом был круглым, с зеленым куполом, как у обсерватории. Сейчас уже никто не знает, почему люди, привычные к архитектуре острых углов, для книг создали этакое усеченное снизу яйцо.

Только спустя двести лет ученые, которые естественным образом крутились у Библиотеки, создали Университет. И то, преподавание в нем долго оставалось вторичным. Лучшие умы приезжали к книжной коллекции, работали здесь с видом на Галечную бухту и заодно, между делом, по большой просьбе читали собравшейся молодежи по паре лекций. Так начинался Университет.

Сейчас, конечно, обе эти структуры, вросшие друг в друга, как корни рядом растущих деревьев, вполне полноценны. Есть регулярный прием и выпуск студентов, есть полноценные учебные курсы в программе и штатные преподаватели, есть возможность для ученых приезжать в Библиотеку работать, но ничего ни у кого не вести при этом. Вот только традиции живучи. Под сводами зеленого купола среди полок с книгами свободного доступа до сих пор порой проводят лекции вне курсов от именитых гостей, а в Университет едут учиться и работать в первую очередь ради свободного и постоянного доступа к книгохранилищу.

Да и старинная Библиотека, пусть здание и ремонтировалось много раз, все еще сохраняет особую атмосферу древности и величия. Многие уверяют, что за шелестом книжных страниц, нет-нет, да шуршат одежды давно умерших ученых, которые так и не смогли расстаться с миром полок и столов. Библиотекари говорят, что книги порой пропадают с мест и потом также таинственным образом находятся, и это значит, что сама Библиотека не пожелала выдать тайны тому или иному читателю. Некоторые ученые рассказывают, что порой им перепутывали заказанные книги, не смотря на строгий библиотечный порядок, и именно те тома, которые случайно ложились перед ними на полированные столы, позволяли совершать открытия их жизней. Разумеется, большинство студентов в «магию» Библиотеки не верит, все это лишь удача и случайности. Возможно-возможно…

* * *

Нат поднимается на крыльцо Библиотеки по гладким, протертым миллиардами ног, ступеням с замиранием сердца. Ей чудится, что это место всю жизнь магнитом тянуло ее к себе, и вот теперь она на месте, и все правильно.

Библиотека представляет собой широкий коридор по всей окружности здания. Там у окон стоят полированные темные столы для работы, а у противоположных стен шкафы с книгами открытого доступа. В центр «яйца» Библиотеки путь закрыт, там, собственно, хранятся книги, и, как говорят хранители, сколько бы новых томов ни доставлялось, место всегда находится.

Нат сегодня не собирается заказывать ничего конкретного, у нее нет цели. По предъявлении аспирантского удостоверения она попадает внутрь и просто идет вдоль бесконечных шкафов с томами.

За столами у окон работают люди. Кто-то увлеченно читает, подняв книгу на уровень глаз, кто-то, наоборот, наклонился над здоровенным томом, распростертым на столешнице, кто-то шуршит конспектами, делает записи, лишь временами сверяясь с печатным текстом перед собой.

Некоторые стоят у шкафов. Сухие пальцы скользят по корешкам, ища нужную книгу. В паре мест люди так и зачитались, стоя у полок, словно выпали из реальности.

Нат идет вдоль книжных рядов. Ей хочется верить, что шелест страниц, переворачиваемых другими читателями, это голоса самих книг. Буквы шепотом рассказывают истории, делятся переживаниями. Пахнет тканью и кожей переплетов, плотной бумагой и полиролью мебели. Это лучший запах Библиотеки, который Нат может себе представить. Губы пересыхают от волнения, пальцы дрожат. Все названия на полках кажутся интересными и тянут к себе. «Возьми, возьми меня, я расскажу тебе всю правду, ты станешь умнее, если меня прочтешь!», − шепчут книги в воображении Нат. И она готова отдать им душу, лишь бы впитать все доступные теперь знания до донышка.

Компания студентов за столом перешептывается, сдвинув головы над огромным талмудом. Их шепот похож на шелест листьев в Университетском саду, до Нат он доносится словно сквозь вату. Какое счастье! Она в своей стихии!

Восторг отступает, когда Нат добирается до полок, где должны стоять книги о падении Империи. И тут ее ждет разочарование. После томов о кризисе Империи стоят книги посвященные эпохе Реставрации и Ранней Республике. Словно Империя никогда не разрушалась, не было никакой катастрофы. Кризис и бац, ничего нет.

− Вам что-то подсказать? — предлагает Нат сухонькая старушка со строгим лицом, служительница Библиотеки.

− Нет-нет, все в порядке, − испуганно мотает головой.

Здесь падение Империи тоже под запретом, и книг по этой теме нет. Но может это только в открытом доступе нет?

Нат идет к ящикам карточного каталога и долго перебирает желтые картонки с выведенными на них названия. Завитушки букв цепляются друг за друга, стремятся заинтересовать. Вот только и здесь ничего нет о падении Империи. Спрашивать Нат не решается. Тема опасная, запретная, еще жандармы могут ею заинтересоваться на второой день приезда в Пау-Дау.

Чудится, что ветер, который шелестит листьями за окном Библиотеки, пробирается в грудную клетку Нат. Ей становится жутко. А что если в столице ей будет только опаснее заниматься ее темой? Что если приезд в Пау-Дау был ошибкой? Но она гонит от себя эти мысли.

* * *

Нат выходит из Библиотеки, когда солнце уже садится. Вечер удивительно ясный, только пара облачков над горбатыми крышами. Но ветер не по-сентябрьски холодный. Вязаного шарфа над свитером недостаточно, чтобы согреться. Нат ежится и ныряет в «Свиток», о котором слышала от Робара.

Клуб расположился на первом этаже универмага рядом с Университетом, но с отдельным входом. Над дверью звякает бронзовый колокольчик. Внутри горят газовые лампы на столах, тени прыгают по кирпичной кладке стен и сводчатым беленым потолкам. Обстановка не броска, пахнет лимонной цедрой.

Робар говорил, что здесь плохая кухня, но после целого рабочего дня это не так важно. Нат берет у стойки тарелку с рагу и садится за маленький столик в углу.От тарелки идет пар и аппетитно пахнет специями с берегов Южного моря.

Публика вокруг весьма разношерстная. В эркере у окна сидит кампания студентов, которая весьма шумно обсуждает последние скачки. За столиком у самой стойки пристроился как на насесте пожилой мужчина с почти лысой головой и козлиной бородкой, вокруг него еще трое студентов. Пара женщин устроилась у стены и с интересом поглядывают по сторонам.

− Я тебя раньше не видел, − рядом с ее столиком к кирпичной стене приваливается невысокий пухлый и совсем еще молодой парень в белой рубашке официанта. — Я тут всех знаю. Эрбин Шёнфлис.

Парень протягивает мягкую ладонь, и Нат с улыбкой ее пожимает. Такие товарищи, которые введут в курс дела, всегда нужны.

− Я здесь новенькая. Училась в Висоде, сюда приехала в аспирантуру.

− Хорошая «карьера», − дружелюбно усмехается Эрбин. — В провинции научное болото, круг стариков, которые сами пишут, восторженно рецензируют друг друга и считают себя великими учеными.

Нат невесело усмехается. Даже грустно, насколько близко объяснение к истине. Страх перед опасностями Пау-Дау, охвативший ее в Библиотеке, медленно отступает.

− Я тоже учусь в аспирантуре, но приходится подрабатывать, чтобы денег хватало, − говорит Эрбин с деланным смущением. — Я на кафедре эпохи Реставрации. А ты?

− На Древней истории.

− Что? Там же одни чокнутые. Половину изучать запрещено, а по второй половине толком нет источников, − Эрбин качает головой.

− Так сложилось, что мне это интересно, но твое мнение запомню, − поджимает губы Нат, а потом оба разражаются смехом.

− А ты не промах, − кивает Эрбин. — Заходи как-нибудь, я буду за стойкой. Сейчас народ подтянется. Вечером обязательно кто-то начинает говорить и тут либо лекция, либо дискуссия. Скучно не бывает. Сегодня, думаю, старикан Дорго будет солировать.

− Это который писал об экономике поздней Реставрации и Ранней Республики? — Нат еще раз бросает взгляд на пожилого мужчину с козлиной бородкой.

− Он самый, − Эрбин прослеживает ее взгляд и кивает. Потом он уходит, посмеиваясь, а через пару минут приносит большую чашку чая с медом. Нат приятно.

Проходит не так много времени, пока голос профессора Дорго не становится громче. Кажется, он говорит только с тремя студентами напротив, но все в «Свитке» притихают и слушают.

− Вы в корне неправы с вашими книжками. Утыкаетесь в свою тему и читаете только по ней, какие-то мелкие фактики выбираете. Словно они что-то меняют. Вот вы, Дамас, занимаетесь восстанием криуи на западе. И вы все говорите о стычках, о вооружении, о том, как они разрушили Парадаг. А почему они вообще полезли на территории Республики? Чего им не сиделось в степи? И вы молчите.

В этот момент слушают уже все. Нат прекрасно знает, что криуи — кочевое племя в юго-западных степях на границах Республики, которые в 346 году от падения Империи волной потекли через границу, разрушили город Парадаг и расселились кочевьями на территории Республики. Президент Оран Хувикон был вынужден вести с ними переговоры, и многие считают, что он ничего не добился. Киуи так и грабили оседлое население, пока лет через сто пятьдесят сами не осели на землю и постепенно не были ассимилированы.

Профессор Дорго тем временем выдерживает паузу. Нат кажется, что манера говорить у него похожа на манеру Скоша. Может их всех здесь этому учат?

− Там были изменения климата, похолодание привело к увеличению влажности. В итоге в степях стало больше травы, лошади расплодились, и киуи искали новые пастбища. В то же время из-за похолодания у земледельцев было плохо с урожаями, им было сложнее сопротивляться. Но все это невозможно понять, если читать только о нашествии киуи. История климата пишется широкими мазками. И это только частный случай.

Нат подается вперед. Может в падении Империи тоже проявились какие-то более крупные процессы? Их ведь изучать не запрещено, а они могут пролить свет на скрытые моменты.

− Историю нельзя изучать точечно. Вы ничего не поймете о реке, если будете смотреть только на капли. Так и здесь. События подчас случайны, но все они связаны огромной рекой времени, у которой есть логика. Почувствуйте этот поток, найдите его закономерности. И тогда все разрозненны события лягут на свои места.

− А как изучать, профессор? — подает голос одна из студенток из эркера.

− Вам — по чужим книгам. Прочтите хотя бы то, что уже изучено. Если увидите пробел, − он усмехается, словно не верит, что студенты на такое способны, − изучайте также, по источникам, по документам. Только временной промежуток будет шире, сравниваете схожие события в разные периоды, разные события в одном периоде, у которых могут быть схожие корни… В каждом конкретном случае по-разному, но если вы дойдете до такого глубокого понимания, то у вас и единомышленники будут. Это коллективная работа. Такую ношу один человек не поднимет.

Нат сама не замечает, что кивает, как китайский болванчик. Ее трогают эти идеи. Они откликаются в ее душе. Вспоминаются вчерашние слова Робара о связях. Да, историк одинок, она в это верит, но это не значит, что нельзя делиться опытом и слушать других. Нат чувствует, что хочет влиться в «Свиток», в эту атмосферу изучения всего и вся на равных.

* * *

Есть в мире такая вещь, которая сразу поднимает обладателя на заоблачную высоту. Становится понятно, что перед тобой человек из очень узкого круга элиты. Конечно, это автомобиль. Пока все прочие договариваются с норовистыми лошадьми, которые еще и устают к тому же, люди с самых вершин садятся в автомобиль, и неутомимый паровой двигатель послушно несет их под умелым руководством водителя.

Обычные люди, с лошадьми или без, шарахаются от чуда техники как можно дальше. Ведь даже за малейшую царапину на средстве передвижения можно и за жизнь не расплатиться. Лучше уж держаться на безопасном расстоянии и глазеть. Потому что даже в огромном столичном Пау-Дау автомобилей не больше десятка.

Каждый раз садясь в отделанный кожей и деревом салон «парового коня», Баиль Доусон испытывает почти священный трепет. Ее семья всегда жила в достатке, отец играл на бирже с особым чутьем к изменению курса, поэтому все двери открывались перед ним и его семьей. Вот только и для господина Гоффа автомобиль был недостижимой роскошью. Даже сейчас он путешествовал на нем всего пару раз вместе с дочерью. Поэтому роскошь, в которую как в кокон укутывает жену господин Доусон, кажется Баиль чудом. Ведь в бедной холодной квартирке доходного дома она тоже успела пожить.

− Мы на месте, госпожа, − рапортует Кней, водитель. Они остановились у тяжелых дверей ресторана «Морские палаты».

− Поставь автомобиль во дворе и подъезжай за мной через два часа, − отдает распоряжение Баиль.

Лакей ресторана с поклоном открывает перед ней дверцу автомобиля. Края пальто, отороченные дорогим мехом северной лисицы, касаются камней Липовой улицы. Мягкая рука в черной кружевной перчатке подбирает подол. Баиль отбрасывает от лица длинные тяжелые черные волосы и принимает у лакея бархатную дамскую сумочку, довольно большую по последней моде. Без всякой благодарности госпожа Доусон шествует в ресторан перед ней.

Внутри все сверкает мрамором и позолотой. На столах стоят вазы с букетами живых цветов. Крупные растительные композиции украшают и углы. Посетителей довольно много, но Баиль идет в отдельный кабинет, где ее встречает Ильма Леви, ее школьная подруга, а теперь жена владельца.

Женщины церемонно касаются друг друга щеками, после чего дверь приватного кабинета за ними закрывается.

− Может все-таки выпьешь кофе и не пойдешь? — уже без приторной улыбки спрашивает Ильма, поправляя ухоженными пальчиками сложную плетеную каштановую прическу.

− Нет, пойду, давно не была.

Баиль перестает изображать из себя томную принцессу и сбрасывает дорогое пальто на диван. Под нарядом оказывается строгий темно-зеленый костюм. Госпожа Доусон подкалывает лавину черных как смоль волос, а потом достает из сумочки темную шаль и прикрывает ей голову и плечи. Последним отточенным движение закалывает платок крупной ониксовой брошью на плече. Теперь издалека легко перепутать, что это вовсе и не жена главы Приморского банка, самого крупного в Пау-Дау.

Острый профессиональный взгляд Ильмы Леви окидывает госпожу Доусон. Только после придирчивой оценки она выводит Баиль служебным коридором в маленький переулок без названия позади ресторана. Кто бы мог подумать, что так близко от Президентского дворца, в самом сердце столицы, есть такие грязные обшарпанные дворы.

Госпожа Доусон натягивает шаль пониже и спешит прочь. Внимательно смотрит под ноги, чтобы не испортить дорогие полусапожки. Муж искренне верит, что она из автомобиля выходит сразу в чистые и презентабельные залы клубов и ресторанов. Сырости и грязи он не поймет. И лучше ему оставаться в неведении о некоторых делишках супруги.

Через пять минут Баиль сворачивает в подъезд за скрипучей дверью и поднимается по узкой грязной лестнице вверх. Пахнет сыростью и мышами, но она хорошо помнит это место. Пять лет прожила она здесь бок о бок с мужем, которого горячо любила. Пять долгих лет Баиль стремилась привыкнуть к неудобствам быта и холодности супруга, не смогла, ушла, вырвав из сердца. И вот теперь живет в счастливейшем браке с Полем Доусоном, муж чуть ли не на руках ее носит. Только сердце тянется к первой любви, проверить, помочь…

Потертая дверь на третьем этаже поддается без ключа. Вазиль никогда не запирается. У него нечего брать, кроме книг, которые не интересуют простых воров. Квартира тесная и темная. Стен не видно, все вертикальные пространства скрыты либо шкафами, либо полками с книгами. Они здесь повсюду, куда ни глянь, наткнешься на очередной переплет. Пасмурный день, готовый в любой момент пролиться дождем не заглядывает в узкие окна. Только в одной комнате, которая одновременно служит и спальней, и кабинетом, горит тусклая газовая лампа.

− Вазиль! — окликает Баиль. Она заходит и видит бывшего мужа. Его длинные холеные светлые волосы, тонкие пальцы пианиста, точеный профиль. Для нее он всегда безумно красив. Никому и никогда она не смогла бы объяснить, как она смогла бросить его. Как по-живому вырезала из сердца. Баиль и сама с трудом понимает это. Вот только безнадежность в тот момент перевесила. До сих пор она чувствует вину перед бывшим мужем, что оставила его одного возиться в бедности, ушла от любви к роскоши, подумала о себе, а не о них.

Вазиль сидит в засаленном домашнем халате поверх чистой рубашки, он щурится над бумагами, потому что света недостаточно. «Пора бы ему купить очки», − щемит сердце Баиль. Вот только гордость не позволит ему признать, что глаза уже не те.

− Я слышал, как ты вошла, − без эмоций произносит Вазиль Скош, его глаза продолжают метаться по строчкам многочисленных бумаг. — Что на этот раз?

− Я привезла тебе новый костюм, хотела сделать подарок. Знаю, твой истерся…

Баиль начинает спешно доставать костюм, аккуратно сложенный и завернутый в шелестящую бумагу из бездонной сумки.

− Мне ничего не нужно, − голос звучит резко. — И подачки твои тем более не нужны.

− Это подарок, − лепечет Баиль. В ней больше нет и следа высокомерной томности, которую она так щедро источала в «Морских палатах». — Мне приятно делать тебе подарки.

− А твой муж знает, что ты делаешь мне подарки? — Вазиль отрывается от бумаг, его взгляд прожигает.

− Неважно, − Баиль Доусон теребит шаль. Прошло почти десять лет с их развода. Почти восемь лет из них она в браке с Полем Доусоном. Столько лет, что можно было все забыть и начать сначала. Но Баиль не может. Даже через эти несчастные десять лет ее тянет к Вазилю, и даже через эти десять лет она чувствует себя рядом с ним как восторженная студентка-младшекурсница возле популярного старшего студента.

− Хватит таскаться ко мне, Баиль. Я не бездомный щенок, который нуждается в твоей благотворительности. У меня есть деньги. Ты сама от меня ушла, вот и живи теперь так, как хотела, − Вазиль снова переводит глаза на бумаги. Он чем-то расстроен сегодня. Обычно ведет себя приветливее. Баиль задевает его суровость.

− Ты сегодня не в духе, зайду как-нибудь в другой раз.

Он даже не поднимает к ней головы. Ни слова не срывается с поджатых губ. Скош неприветлив к ней. И Баиль считает, что заслужила это.

Она пятится из малюсенькой квартирки, «забывая» принесенный костюм на табурете в комнате Скоша. Ей тяжело спускаться на каблуках по крутой лестнице, в карих глазах копятся слезы, которым она не позволит пролиться. Ее сердце всегда любило Вазиля и всегда будет его любить, но жить с ним, в этом убожестве, среди одних только книг и без каких-либо удобств, Баиль не может. Она выбрала свой комфорт вместо своей любви и всю жизнь будет за это расплачиваться.

Студенты шумно собираются после лекции по историографии. Гремят карандаши, хлопают крышки скамей. Нат сбегает по скрипучим ступенькам амфитеатра к профессорскому столу. Скош собирает листы конспекта, в которые ни разу не заглянул в ходе всей лекции. Он сосредоточен и неприветлив. Сердце Нат колотится от робости перед ним. А что, если он ей откажет?

− Профессор Скош? — обращается она, и сама себя ненавидит за то, что голос предательски дрожит.

− Ммм… − ученый даже не смотрит на нее. Кажется, что он полностью погружен в бессмысленные бумажки.

− Профессор, я хотела вас спросить… − мнется Нат.

− Ммм… − и все также ни слова, ни взгляда.

− Я хотела вас попросить…

− Девушка, я умру от старости, пока вы решитесь! — Скош выпрямляется со вздохом и смотрит прямо на Нат. Он на полторы головы выше нее, от него веет уверенностью в себе. Язык прилипает к гортани. Кажется, что Нат никогда не заговорит. И тут взгляд цепляется за истертый до ниток рукав пиджака профессора Скоша. Это заставляет вспомнить, что он тоже человек.

− Профессор, меня зовут Натейн Соири, я занималась в Висоде поздним кризисом Империи. Мне очень хотелось бы попытаться рассмотреть само падение. Я поступила сюда в аспирантуру и прошу вас стать моим научным руководителем, − Нат выпаливает все это на одном дыхании, боясь, что язык снова отнимется.

− Нет, − лаконично отрезает Скош. Он убирает конспекты в портфель и направляется к выходу. Нат примерзает к полу. И все? Он ничего не пояснил? Почему он отказал?

− Профессор, подождите, почему нет? Что мне сделать, чтобы вы меня взяли? — Нат почти бежит за ним. Она чувствует, как ее лицо покрывается красными пятнами унижения. Вся эта сцена неправильна. Ведь Нат поступила, она уже доказала, что достаточно хороша! Так почему теперь ей отказывают, как назойливому ребенку?

Профессор Скош останавливается и какое-то время пристально смотрит на Нат, от чего по ее позвоночнику пробегает та же энергетическая волна, что и на лекции, когда они встречались взглядами. Он тяжело вздыхает, словно Нат ужасно его утомила.

− Я. Вас. Не. Возьму. — С расстановкой произносит преподаватель. Его лицо строго и абсолютно серьезно. Ответа Скош не ждет, а разворачивается и уходит по коридору. В последний момент Нат кажется, что в его ледяном взгляде мелькает затаенная грусть, но возможно, это лишь игра ее воображения.

Профессор ушел. Нат так и стоит. Отказ застиг ее врасплох. Ей казалось, что весь Университет крайне дружелюбен, но все развеивается в пыль. Нат думала, что поступление было самым сложным шагом, но теперь она понимает, что с поступления все только началось и главная трудность — завоевать свое место на кафедре и в Университете.

* * *

Днем в «Свитке» пусто. Обеденное время еще не настало, поэтому у стойки скучает один Эрбин. У окна пьет кофе и читает молодая женщина, наверно, младший научный сотрудник. Вот и вся публика.

Нат встряхивает плащ, прежде чем повесить его на вешалку. На улице льет так, словно тучи впали в истерику и не могут остановить поток слез. Но на душе не лучше. Нат просто не представляет, что ей теперь делать. Проситься к профессору Альверу? Становится одной из толпы? И ради этого она ехала в Пау-Дау? Уж лучше тогда было остаться у профессора Штейла в Висоде. Там Нат была чуть ли не звездой.

− Добрый день, что могу вам предложить? — дежурно спрашивает Эрбин, но потом в карих глазах мелькает узнавание. — Постой, я тебя тут видел пару дней назад. Напомни, как тебя зовут?

− Натейн Соири, можно просто Нат, − настроения нет, но грубить улыбчивому пухлощекому официанту не хочется. — Можно мне чаю?

− Сей момент! — Эрбин привычным движением достает из шкафчика большую глиняную чашку. — Судя по выражению лица, тебе надо не только чаю. Но это мы сейчас организуем.

Спустя пару минут перед Нат опускается тяжелая коричневая чашка, стилизованная так, будто лепили ее без гончарного круга. От крепкого чая идет согревающий пар и умопомрачительный запах трав. Это Эрбин влил для Нат пару ложек бальзама.

Чай разливается теплом по озябшему телу. Оцепенение немного отпускает.

− Расскажи, что стряслось? — предлагает улыбчивый официант. — Я слушать умею. Может, смогу чем помочь.

− Вряд ли сможешь, − вздыхает Нат.

Первый порыв — уйти за столик. Уж лучше посидеть и переварить ситуацию в одиночестве. Но потом она решается. Письмо до родителей или профессора Штейла будет идти долго, а потом еще и ответа ждать. Ни с Робаром же в самом деле обсуждать проблему. Он совершенно из другого теста и не поймет, чего это Нат так распереживалась.

— Я попросила профессора Скоша стать моим научником, но он отказался. Даже не объяснил, почему.

Эрбин пару мгновений смотрит на Нат в упор. Его живые глаза внимательно ее изучают, что-то ищут.

− А ты уверена, что хочешь именно к Скошу? Он чудак. И его не печатают толком.

− Я хочу к нему. Говорят, он сам для себя много всякого интересного изучает… − Нат не решается признаться, что ее интересует падение Империи. Мало ли Эрбин напишет на нее заявление жандармам? Но собеседник быстро ее раскалывает.

− Нацелилась на падение Империи? Лучше не стоит. Это под запретом здесь также, как и в провинции.

− Я не говорила, что нацелилась, − взвивается Нат, чем, разумеется, выдает себя с головой. По губам Эрбина ползет добрая усмешка.

− Не бойся. Ученые своих не сдают. Но в целом, стоит быть осторожнее. Пока ты ничего не раскопала, в тюрьму тебя не посадят. Но могут сделать внушение и поставить под наблюдение…

− Что значит «сделать внушение»? — Нат прячет свое замешательство за глотком чая.

− Ну, приведут в участок, и жандарм будет долго и настойчиво тебе рассказывать, что это тема лицензируемая. Пока не получишь лицензию, ничего нельзя вынюхивать. Иначе тебя отправят на какой-нибудь Тюлений остров до конца дней твоих.

Нат передергивает. Тюлений остров чаще всего упоминается как неопределенное обозначение островов и полуостровов на крайнем севере, куда ссылают преступников на пожизненное заключение. Ужасно осознавать, что стремление ученых к истине может закончиться Тюленьим островом.

− То есть можно получить лицензию? — хватается за возможность Нат.

− Ну, по закону — можно. Вот только никто такую лицензию еще не получал, а если и получал, то ничего не публиковал. Такую лицензию и грант на исследование сам Президент выдает. Это его решение. Думаешь, Президент станет думать о каких-то историках?

Нат считает, что думать об историках Президенту как раз стоит. Но она лишь неопределенно пожимает плечами. Получить лицензию и грант очень хочется, но сначала надо найти научного руководителя. Только что поступившему аспиранту всего с тремя статьями из Висода Президент точно ничего не даст.

− А к кому пойти под руководство? Не хочу быть одной из толпы у профессора Альвера, − Нат почти театрально конючит, чтобы отвлечь мысли Эрбина от падения Империи, гранта и Тюленьего острова.

− А зря! Альвер — добряк, с ним легко сработаться, − качает головой собеседник и наливает себе чая в такую же как у Нат чашку. — Но если не хочешь, то…

Хлопает тяжелая дверь «Свитка». Кто-то вносит в клуб сырость и запах мокрого камня с улицы.

− Привет, Эрб, как работается? — раздается знакомый голос.

Нат оборачивается и видит Уолли Шерп, секретаря кафедры Древней истории. Верткая девушка, которая даже взгляды за просто так не раздает, держится по-хозяйски. Она сбрасывает плащ на вешалку, после чего проходит к Эрбину за стойку и чмокает его в губы.

Нат отводит взгляд. Все это выглядит нарочито показным и неприятным. Уолли отпивает глоток чая из чашки Эрбина и только после этого поворачивается.

− Ты кто?

− Натейн Соири, мы знакомы, − быть вежливой не хочется, но и грубить секретарю своей кафедры — наживать проблемы.

− А, точно, я видела тебя на кафедре…

Уолли отворачивается и снова берет чашку Эрбина.

− Мы говорили о научниках с вашей кафедры. К кому пойти, если не к Альверу, − вводит свою девушку в курс дела официант. Нат кривит губы. Одно дело рассуждать с добродушным и улыбчивым Эрбином, а совсем другое — с самодовольной Уолли.

− Да к кому-угодно! Это каждый из своих интересов решает, − Уолли откровенно жмется к парню, чему в «Свитке» явно не место.

− Нат пыталась попроситься к Скошу, но он отказал, − выдает ее Эрбин. На сокращенной версии имени глаза Уолли ревниво вспыхивают.

− Пусть пробует еще раз, со Скошем надо понастойчивее, − бросает Уолли.

− Я, пожалуй, пойду, − Нат кладет на стойку монеты за чай. Она тут явно лишняя и лучше убраться подальше.

Засобиравшись, Нат не замечает удивленного лица Эрбина.

* * *

Спустя три дня Нат застает Скоша на кафедре. Он перебирает книги у огромного стеллажа. Помимо него в кресле сидит старенькая и глухая на одно ухо профессор Накагава. Уолли нет, и Нат решается испытать шанс.

− Добрый день, профессор Скош, − руки дрожат от волнения.

Преподаватель бросает на нее быстрый взгляд и снова возвращается к книге.

− Профессор, я надеялась… Может вы передумали? Я хочу под научное руководство именно к вам. Хочу работать именно с вами. Пожалуйста, профессор, − Нат не знает, как еще ей выразить мысль. Скош закрыт, всегда застегнут на все пуговицы. Никто не знает, как к нему подступиться.

− Я не передумал, − отрезает он.

− Что мне сделать, чтобы вы передумали? — в отчаянии восклицает Нат.

Сухонькая профессор Накагава вздрагивает и неодобрительно качает головой. Скош с тяжелым вздохом ставит книгу на полку и поворачивается к Нат. Он впервые уделяет ей столько внимания за раз. Его цепкий взгляд внимательно изучает.

− Вы настойчива, − констатирует Скош. И снова вздыхает. — Ближе к зиме, по окончании семестра поезжайте в экспедицию в Коретак. Там как раз копают по холоду, чтобы не испечься летом. Вы знаете про Коретак?

Нат кивает, хотя единственное, что ей известно, что Коретак — это город времен Империи, который был полностью разрушен вместе с ее падением. Теперь там работают археологи, но Нат всегда привлекали письменные источники. Перебирать черепки и анализировать материалы кажется ей скучным.

− Поезжайте в Коретак, почувствуйте историю на пальцах… Поговорите с людьми, − Скош ухмыляется собственным мыслям. — Если по возвращении вы все еще будете этого хотеть, то я вас возьму.

Нат сама не знает радоваться ей или нет. Обещание взять ее после Коретака выглядит так, словно Скош лишь отложил необходимость избавиться от нее тем или иным способом.

− Спасибо, профессор, я поеду в Коретак, − кивает Нат и ретируется.

В коридоре Университета пахнет сыростью. Этот запах и вздохи ветра за дребезжащими стеклами отрезвляют. О да, конечно, Нат поедет в Коретак. Возможно, археологи что-то знают о падении Империи, ведь город так никогда и не возродился вновь. И потом Нат как пиявка вцепится в Скоша. Он обещал и просто не сможет ее не взять!

Настроение не портит даже недовольный взгляд Уолли, которая как раз возвращается на кафедру.

Вечером «Свиток» всегда заполняется народом, студенты волнами накатывают после лекций и из библиотеки, чтобы согреться и поужинать. По сводчатому полуподвальному залу клуба течет густой запах мясной подливки и подкисшего пива. Готовят здесь всегда неважно, но не в этом дело.

Вазиль Скош сидит за столиком на двоих в углу. Шали теней, пугливо отскакивающие от газовых ламп, собираются по краям и сейчас удобно прикрывают нелюдимого профессора. Перед Вазилем дышит паром блюдо с рыбой и овощами, самая дешевая еда в приморском Пау-Дау, а в приземистом кубке темнеет крепкий виски.

Вздох вырывается из груди и теряется среди нестройного гула голосов. Сегодня никто еще не привлек общего внимания рассуждениями, Скош этому рад. Не хочется быть свидетелем показного словоизлияния кого-то из коллег. Время, когда чужой ум казался занимательным и уникальным, прошло. Теперь Вазиль видит, что каждый из собратьев-ученых слушает только себя, вариться в соку своего дарования.

− О, какие люди почтили сию скромную обитель! — веселый голос звучит надтреснуто. Скош вздыхает снова. Одиночества не получилось. К его столику подсаживается Фиртап Дорго. Давно, словно в прошлой жизни, он был однокурсником Скоша.

− Ты слишком жизнерадостный для «сей скромной обители», − сквозь зубы цедит Вазиль, но глаза улыбаются, он скрещивает перед собой руки, по-кошачьи устраиваясь поудобнее.

− Кому-то же надо разбавить твою вечную хандру! — Дорго смеется и разваливается шире, стул поскрипывает под его плотной фигурой. Расторопный официант почти тут же приносит ему большую кружку отвратительного местного пива. Рано поседевший профессор с козлиной бородкой улыбается и ему.

Пару минут оба ученых сидят в молчании. Скош вяло подцепляет вилкой рыбу, а Дорго потягивает пиво. Голоса студентов привычно плещутся и разбиваются о влажные стены «Свитка».

− У тебя все по-прежнему? Пишешь в стол? — звучит вопрос, который всегда возникает к Скошу у любого, кто не боится его задать. Писклявый голос Дорго начинает звучать серьезно, из него пропадают следы неизменной вежливой для всех улыбки.

− Ты знаешь, что про Падение нельзя писать не в стол, − искренне отвечает Скош. Когда со старого приятеля стекает избыточное жизнелюбие, с ним приятно поговорить. — Как раз сейчас ищу что бы такого написать для публикации, чтобы не потерять место.

− Если не найдешь, обращайся. У меня есть недурная вещь о влиянии похолодания на миграцию народов в период Ранней Республики, подредактируешь и станешь соавтором.

− Было бы хорошо, но тогда попросят сменить кафедру.

Скошу искренне жаль отказывать. Дорго не глуп, написать свое имя над его статьей не стыдно. По крайней мере, не так стыдно, как над статьей Альвера, с которым он писал вместе в прошлый раз.

− А может и стоит? Меньше вопросов будет, − тянет Дорго. В его бледных глазах плещется сочувствие, от которого Скошу становится тошно.

− Себя не предам, − отрезает он и надеется, что разговор закончен.

У барной стойки разгорается спор о роли генерала Картвера в войне Четырех Башен. Какой-то аспирант уже вещает на повышенных тонах. Скош морщится. Молодежь измельчала, потеряла вкус к настоящей научной дискуссии. Зачем кричать, когда в твоем распоряжении всегда острые кинжалы аргументов? Интеллектуальное превосходство стоит подавать тихо, с умело и благородно расставленными паузами.

Ум подбрасывает горячий и настойчивый взгляд Натейн Соири. Он запомнил это твердое, самоуверенное выражение лица еще на вводной лекции для четверокурсников. Девушка вошла на занятие, как на дуэль, ее глаза пронзали Скоша как две рапиры. Это был неприкрытый вызов. Перчатка от ума, который готов доказать превосходство или восхититься чужим. И сначала это вызвало удовлетворение. Хоть кто-то стоящий в толпе ленивых тупиц.

И все же девушка его разочаровала. Она настолько самонадеянная, что хочет перестроить под себя систему. Сделать то, что не удалось самому Скошу, а, видит Бог, он старался. Девочку пришлось осадить. Вот только и со второго раза твердости в упрямой «дуэлянтке» не поубавилось. Скош не сомневается, что она бы не кричала здесь, а презрительно бросала факты и растягивала логические цепочки, словно опытный игрок в теннис.

− Ко мне уже дважды просилась под научное руководство аспирантка, − ни с того ни с сего делится Скош. Он меняет положение ног под столом и чуть ежится словно от холода.

− Я надеюсь, ты ей отказал? — тревожится Дорго. — Ты сам можешь предавать или не предавать себя, это твое дело. Но нельзя обрекать юную девушку на такое…

− Знаю, − кивает Скош. — И все же в этом что-то есть. Уже давно никто не решался взяться за запретную тему, а тут вдруг такое горячее желание… Может, пришло время попытаться снова? Президент сменился…

Скош даже вперед склонился от желания услышать согласия. Он и сам не знал, что надежда на признание еще жива. А вот тебе на, вылезает от мыслей о давно забытом научном руководстве…

− А люди вокруг него остались! — сердито обрывает Дорго. — Хочешь на Тюлений остров — пробуй, а девочку не тяни. Вдруг она еще станет настоящим ученым? Таких сейчас очень мало.

Скош кивает. Но в груди тесно. Если Соири попробует третий раз — он ее возьмет. Вода и камень точит, может именно ее упорства будет достаточно, чтобы пробить стену запретов и раскрыть правду. Тогда они вместе смогут решить главный вопрос в жизни многих поколений.

* * *

Дождь перестал, но грязная вода луж тихо плещется в пробоинах мостовой. Копыто лошади разбрызгивает фонтанчики городской жижи. Тусклый свет газового фонаря расцвечивает брызги, словно лампочки праздничной гирлянды.

В кабинете царит полутьма, лишь немного отгоняемая подкрученной до минимума газовой настольной лампой. Среди хищных теней высоких шкафов с книгами и папками за массивным столом, оставшимся от прадедушки, сидит Робар. Его глаза покраснели от усилия, но днем он работал и не мог заняться семейными счетами. Сейчас же огромный дом спит, по-старчески похрапывая, пока уставший разум пытался протиснуться сквозь столбцы цифр. Пальцы лихорадочно бегают по строчкам, теребят листы бумаги, но не находят покоя.

В прихожей звякает колокольчик. Сквозь вязкую сонную тишину пыльных комнат шаркают ноги матери в разношенных тапочках на твердой подошве. Робар живо представляет, как она кутается в огромную для ее худенькой фигурки клетчатую бабушкину шаль.

Раздаются голоса. Робар знает, как шикает мать на ночного извозчика, чтобы не разбудил жильцов. Квартиранты не хотят знать, как хозяйка под покровом темноты ведет в спальню в мансарде пьяного вусмерть хозяина, как она, отчаянно стыдясь, сует монету в руку мужика, привезшего ее мужа. Робар к ним не выходит. Он знает, что мать справится и без него. Не стоит заставлять ее бормотать о том, как отцу стало плохо на работе, то бледнея, то краснея при этом. Лучше оставить ее одну. В их отношениях и так слишком много успокоительной лжи друг другу.

Цифры на счетах словно назло прыгают из столбца в столбец, взгляд заволакивают злые слезы, которые Робар никому бы не показал. Гордый, как и его мать. Можно было бы пустить Нат в одну из верхних комнат, сдать ей спальню бесплатно или за гроши, но ведь тогда она увидит это убожество. Как когда-то богатый особняк уважаемой семьи превратили в доходный дом и разгородили на квартиры, лишь бы подзаработать, как отец все больше пьет, а мать все безуспешнее пытается это скрыть. Нет, уж лучше пусть Нат живет у госпожи Освен и не видит этой грязи.

Робар зло трет глаза и снова склоняется над счетами. Надо понять, где можно договориться о кредите, а что нужно покрыть при первой же возможности. В то, что на каких-то отцовских сделках можно заработать, он уже не верит. Робар трудится, берется за любую дополнительную работу, чтобы покрыть долги, сэкономить, вложить. Так страшно сознавать собственную бедность. От мыслей, что кто-то узнает реальное положение дел в груди поднимается жгучий стыд.

Никогда, никогда сам Робар не поставил бы семью в такое положение. Он испытывает лишь презрение к отцу, который допустил подобное. Нет, если удастся выбраться из этого финансового капкана и жениться, то все будет иначе.

Робар роняет голову на руки, ни в силах больше разобрать ни строчки. На грани сна и яви ему чудится, что их дом отмыли и отчистили до блеска. В нем больше не живут квартиранты, а денег достаточно, чтобы каждый день ездить на извозчике, а не втискиваться в вагончик конки. И Нат. Они больше не спорят, в мечтах, Робар ведет ее под руку по широкой парадной лестнице фамильного дома, они красиво одеты, она улыбается ему…

За окном лошадь плещет копытами по лужам, но Робар не вздрагивает, он мирно спит, зарывшись лицом в ненавистные бумаги. Тихо стонет дверь кабинета. Худенькая и маленькая женщина в огромной, словно плед, клетчатой шали осторожно шагает внутрь. Ее рука нежно гладит кудри сына. Хозяйка дома накидывает на Робара его же департаментский сюртук и гасит газовую лампу.

За окном снова начинает плескаться дождь…

* * *

Город дышит, его дома как живые толкают потоки энергии. А Нат стоит посреди яркой улицы, увешанной флагами. Она одна среди потоков звуков и мыслей. Водоворот ощущений пытается утянуть ее вперед, в живую воронку…

− Наааатеэээйн…. — знакомый шепот прорывается сквозь неразборчивую какофонию голосов. Нат слышит всех разом, чувствует тысячи вздохов, сотни прикосновений, десятки шагов. Страшно.

− Нааатеэээйн… − снова тот же голос. Он словно живой лист среди пожухлых в осеннем хороводе. Такой же да не тот.

− Я здесь! Где ты?

Люди вокруг расступаются, словно части единого механизма. Нат видит знакомую старуху с полупрозрачной копной волос и горящими глазами. Впалый рот разевается в крике, но долетает только шепот.

− Смотри! Смотри, Натейн! Они еще живы! Все живы!

Словно подхваченная вихрем Нат несется по улицам, мимо домов и храмов, мимо набережной канала, мимо зелени парков. Вокруг куча людей, но архитектура Поздней Империи знакома. Тот самый мир, который канул в небытие в результате неизвестного катаклизма, чью смерть нельзя изучать.

Нат взлетает на потоках ветра и вместе с солнцем смотрит на огромный город, живой и яркий, дышащий и поющий, плещущийся в границах словно связанный единой сетью. Словно каждый человек — часть огромного механизма.

Нат становится грустно, так грустно, что хочется заплакать и выкричать всю боль от потери этого мертвого мира. И в этот момент она просыпается. Щеки влажны от слез, а простынь сбита от ночных метаний.

По окну барабанит дождь. В Пау-Дау он почти не кончается. Но Нат еще помнит горячие солнечные лучи на коже и красоту живого имперского города. Теперь, приходя в себя в уже знакомой спальне, ей чудится во сне что-то знакомое. Да, эту зовущую старуху она уже видела, но есть что-то еще. Этот город… Не ее воображение его создало.

Нат поднимается и нащупывает голыми ступнями тапочки. Сквозь щели в полу уже пробивается осенний сырой холод, а огонь в изразцовой печи в углу потух. Кочергой удается лишь чуть разворошить угли. Нат зябко кутается в старенькую кофту и зажигает газовую лампу. Глаза медленно привыкают после мягкой тьмы.

Где же эта книга? Пальцы подслеповато спросонья шарят по корешкам на полке. Наконец, толстый том «Основ археологии Империи» падает в руку. Нат подносит желтоватую книгу к лампе и торопливо переворачивает страницы. Вот же! На полном развороте красуется та самая схема города, которую она только что видела во сне, но никогда не запоминала столь точно. Нат охватывает жар. Внизу страницы подпись: «Реконструкция археологического памятника Коретак перед разрушением».

Если бы спустя долгое время Нат попросили описать конец той осени и начало зимы, как раз между отказом Скоша и поездкой в Коретак, она задумалась бы, на лбу залегла бы глубокая морщинка, но в памяти отразился только свист всепроникающего ветра.

Кажется, что осень и зима в Пау-Дау — это время непрекращающихся ветров с Галечной бухты. Никакие холмы, окружающие город, не спасают от воздушных хороводов. Нат, приехавшая с юга, все время мерзнет. Холод скрипит голыми ветвями, залезает холодными пальцами за воротник пальто, крутит юбку у коленей. От него невозможно спрятаться, потому что даже в натопленных комнатах он лезет незваным гостем во все щели, а по ночам одиноким приведением свистит в трубах. Город скрипит и воет, воет и скрипит, нагоняя жути в рано опускающейся тьме.

Кутаясь в свитера и шали Нат продолжает учиться. Она прочно поселяется в библиотеке, где штудирует все, попадающееся под руку. Как учит профессор Дорго, она изучает даже весьма далекие темы, чтобы перенять методы и подсмотреть за вопросами, которые ставят другие историки. Она пишет статью на тему раннего кризиса Империи, то, что изучала в Висоде, и получает по результатам теплое письмо от профессора Штейла. Это все не то, чего она хотела, зато вполне понятно. Нат успокаивает волнение и неуверенность привычным делом.

Под свист ветра за окнами библиотеки хрустят страницы научных томов, в то время как книга ее жизни словно замерла на открытом развороте…

Нат ходит и на лекции. Из преподавателей своей кафедры она посетила всех. К профессору Альверу сходила один раз. Он оказался ровно таким, каким его и описывали. Милый мужчина средних лет с мягкими руками и доброй улыбкой. Он рассказывает простые и понятные вещи, но так счастливо выглядит при этом, что студенты его слушают. Сухонькая профессор Накагава выглядит интереснее. Ее манера говорить напоминает чтение статьи. Ни выражения, ни чувств. Однако, старушка часто ввинчивает в монотонную вязь речи новые идеи, о которые цепляется ум. Студенты у нее, конечно, спят, но Нат нравится, пусть и не часто. Есть еще профессор Доль Троиль, которые старательно пересказывает на лекции собственный учебник, и профессор Шлефер Эльмар, пухлый и веселый, который травит байки о собственных научных изысканиях.

А вот к Скошу на историографию и историю Поздней Империи Нат ходит как прилежная студентка по расписанию. Она садится подальше, в уголок, чтобы не мозолить глаза и слушает, не отрывая взгляда. Ей нравится его манера говорить и думать, глаз невольно подмечает повадки и навязчивые жесты. Как Скош ходит, как перекладывает ненужные ему конспекты, как поправляет длинный светлый хвост на голове, как подтягивает от холода вытертые рукава пиджака. Нат кажется, что никого из своих друзей она не знает так досконально, как профессора.

Ей чудится, что профессор ее не замечает. И Нат не стремится быть отмеченной. Она находит угол подальше от окна (у всех университетских окон словно верные стражи гуляют сквозняки), раскладывает листы конспекта и слушает. Привычка вести записи не в тетрадях, а на отдельных листах, которые постоянно перекладываются в новом порядке под очередную мысль, Нат перенимает у Скоша. Прежняя аккуратность куда-то девается и уступает место вечному паззлу из мыслей и вопросов, под которые подстраивается весь справочный аппарат. Сама Нат не замечает за собой этих изменений, они кажутся ей частью научного взросления. Также не замечает она и острых взглядов профессора, в которых нет-нет да и проскакивает улыбка.

К вниманию на лекциях добавляется и тот факт, что жизнь регулярно сталкивает их. Нат теперь знает, что Скош не курит даум, как многие, и не любит его запаха, а забавно морщит нос, если рядом кто-то дымит, что он чуть подслеповат и нагибается очень близко к страницам, когда читает, что заказывает в «Свитке» только рыбу, что, как и она, предпочитает углы… И этот список Нат еще долго может продолжать.

Будь у нее хорошая подруга, то намекнула бы, что такое внимание к преподавателю не нормально. Но у Нат нет подруг, и некому сказать ей, что ее почти маниакальный интерес к Скошу похож скорее на одержимость.

И все же она не затворница. Нат нередко видится с Робаром, хотя это все меньше и меньше приятно. Старый друг напоминает о детстве, о времени, проведенном в интернате, где он был единственным интересным собеседником. В его присутствии хочется вспоминать теплые вечера Панакии, наполненные запахами цветов, разогретой за день земли и молодого вина, нежный вкус панакийского сыра и игру солнца на морских волнах. Нат никому не призналась бы, что скучает по дому, но рядом с Робаром эта тоска отступает.

Они часто говорят о Панакии вместе, ведь эти разговоры не вызывают споров. Нат уже понимает, что Робар зациклен на деньгах и связях, много скрывает и часто нервничает. Его взгляды на жизнь неприятны, а логика ускользает за недомолвками и переводами тем. И все же Нат чувствует, что друг детства хочет от нее большего, чем разговоры, прогулки и посиделки. Украдкой брошенные взгляды, якобы случайные касания…

Все это вызывает сухость во рту и желание сглотнуть. Часто Нат хочется взять Робара за руку, заглянуть в глаза и честно сказать: «Прости, я не ищу себе пару, но хочу быть твоим другом». Но что-то каждый раз останавливает ее. Может быть свет в глазах Робара, когда он видит ее? Что-то такое происходит в его душе, что утешается ее присутствием, а она не знает этого и не может помочь. А хочет ли? Если эта помощь во взаимности чувств, то нет.

Когда Робар начинает разглагольствовать на очередную жизненную тему и, как всегда, касается вопроса денег и связей, он заглядывает в глаза в поисках поддержки и видит что-то, что его удовлетворяет. Нат догадывается, что он видит ее не той, какая есть на самом деле, что в его голове есть отстраненные идеи, в которые он верит. И живая Нат — лишь образ для воплощения мечтаний. Узнавать ее истинные мысли и чувства Робар не пытается. Стоило бы одернуть его, призвать в реальность, но Нат боится его чувств и предпочитает не замечать.

И даже вечерами, когда под свист ветра в трубах не идет сон, она не может объяснить себе, почему не делает шаг навстречу Робару. Он симпатичен, это правда, хорошо знаком, честен, умен. Почему не дать ему шанса? Однако и мысль, чтобы его прикосновения стали не случайными, вызывает дрожь.

Намного проще Нат общаться с Эрбином в «Свитке». У него есть девушка, поэтому ничего большего чем общение в их дружбе нет. Официант оказывается милым сплетником, который знает все и обо всех. Когда рядом нет ревнивой Уолли, он знакомит Нат с самыми разными завсегдатаями исторического клуба. Среди них есть студенты из самых разных мест, аспиранты и преподаватели.

Одним из таких знакомств становится встреча лицом к лицу с профессором Дорго. Нат помнит приятное первое впечатление от преподавателя, он ей интересен. Профессор крайне любезен и вежлив. При разговоре он быстро охватывает глазами собеседника, словно делает с него некий слепок. После этого обследования он нацепляет на себя словно очки дежурную улыбку и слушает, чтобы ему не говорили, посмеиваясь и покачивая головой. Нат совершенно уверена, что в эти моменты он ничего на самом деле не слышит и не понимает, а лишь витает в облаках. Однако большинство людей эта отстраненность не останавливает.

Когда Дорго представляют Нат, он тоже быстро охватывает ее взглядом. Вывод, конечно, остается при нем, но дежурная улыбка привычно занимает свое место.

− Вам, наверно, очень скучно со всеми нами, − замечает Нат. Взгляд профессора снова останавливается на ее лице, бровь чуть приподнимается, но он молчит. — Все рассказывают вам о своих исследованиях. Почти уверена, что большинство несут полный бред.

− А у вас значит не бред? — Дорго чуть отклоняется, словно ему не хватает обзора.

− Да нет, даже больший бред, чем у многих, − усмехается Нат. Дорго смеется вместе с ней, разбивая дежурную улыбку.

− Самокритично, однако, это редкость.

С этого дня они перекидываются парой фраз при каждой встрече, и каждый раз Нат видит на лице профессора новую эмоцию. Это немалый повод для гордости.

Одним из вечеров в «Свитке» уже зимой, незадолго до конца семестра, когда снег летит с тяжелых ватных туч и превращает улицы в топи слякоти, Нат решается на откровенность. Дорго в этот день сидит в расстегнутом сюртуке поверх свитера и покуривает даум. Темный дым ползет над столиками. Разумеется, профессору никто ничего не говорит, хотя вообще-то дымить посетителям запрещено.

− Вы сегодня одни, профессор, − замечает Нат, подсаживаясь к нему с чашкой чая.

− Вы решили лишить меня этого удовольствия? — прищуривается Дорго. В глазах отражается огонек газовой лампы, добавляя ему мистического духа.

− Я подумала, что вы скучаете, но могу уйти, − Нат ничуть не обманывается саркастичностью приема. Она уже знает, что профессор относится к ней с теплотой.

− Нет уж, посиди со мной, раз пришла, расскажи тоже, чем сейчас занимаешься.

Нат вздыхает и именно в этот момент решается на правду.

− Я издала в прошлом месяце статью о раннем кризисе Империи, но это вынужденная мера. Я хочу заниматься Падением.

Дорго выпучивает на ее глаза, неудачно вдыхает дым даума и закашливается так, что хватается за столешницу.

− Профессор? — испуганно подскакивает к нему Нат. Но он машет ей рукой, что все хорошо. Через минуту выпрямляется покрасневший от кашля со слезящимися глазами.

− Чего удумала! Чуть в могилу раньше времени не свела!

− Я не хотела вас пугать, профессор.

− Да уж, не хотела. Кто ж такими словами разбрасывается. Сама знаешь, Падение запрещено изучать. Разрешения не выдают. Захотела в тюрьму?

− Нет, не хочу на Тюлений остров. Но хочу попробовать. Можно подобраться поближе к теме, а потом пощупать, как получить грант.

− Думаешь, одна такая умная? Думаешь, никто не пытался? Скош, ой, прости, профессор Скош, полжизни ходит вокруг да около, а он далеко не глуп.

− Я знаю, была у него на лекциях. И я просила его стать моим научным руководителем. Он сначала категорически отказал, а второй раз посоветовал съездить покопать Коретак на зимних каникулах, тогда он меня возьмет. Обещал!

− Дурак он все же, если так, − Дорго меняет позу на стуле и неуверенно пожевывает губы. — Возьми другую тему, девочка, и не ломай себе жизнь. Или хочешь как Скош? Денег почти нет, семьи нет. Жена его бросила уже лет десять как. И никаких перспектив тоже нет. Зачем тебе такое? На истории, конечно, сытую жизнь не заработаешь, но хоть уважение — можно.

Нат неуютно ежится. Ей чудится, что это говорит не Дорго, а Робар. Она уклончиво пожимает плечами и быстро прощается с профессором под его неодобрительным взглядом. Заседает в голове одно — у Скоша нет жены.

А ветер так и свистит в трубах и подгоняет зиму. Нат собирается в Коретак. Она отбрасывает советы Дорго, избегает Робара и лишь иногда пьет чай с Эрбином, когда в «Свитке» малолюдно. И продолжает наблюдать за Скошем, все внимательнее и внимательнее, хотя сама не знает, зачем ей это.

Время осеннего семестра свистит вокруг нее вместе с зимним ветром с Галечной бухты.