Навсегда отболевшее (гет)

Глухарев избил подозреваемого.

Глухарев послал матом проверяющего и отказался предоставлять необходимые документы.

Глухарев напился и устроил стрельбу во дворе отдела.

Глухарев, Глухарев, Глухарев.

К разгару оттаивающего апреля у Паши складывается четкое ощущение, что в постели их становится трое. Но Ирина только смотрит растерянно-виновато, впопыхах натягивая помятую одежду и обещая позвонить, как только...

Паша долго молчит — только смотрит так, что под ребрами становится опустошающе-холодно.

Замерзшие бесы в темно-карих захлебываются мутной тяжелой злостью.

— И что на этот раз? — холодно цедит Паша очередным пробирающе-ветреным вечером, вжигаясь взглядом в безупречно-прямую тонкую спину.

— Да я сама толком не поняла, — сбивчиво тараторит Ирина Сергеевна, наспех застегивая пальто.

— Понятно, — падает свинцовым шариком в пустоту.

Ира несколько мгновений смотрит прямо перед собой; резко сдергивает уже наброшенный шарф.

— А знаешь что? Да пошли они все к черту!

Адов круг надуманных обязательств наконец размыкается.

— -

Ирка — чужая.

Блеклым ветреным утром, глядя на сосредоточенно-спокойную начальницу среди вороха бумаг, Глухарев вдруг понимает это так болезненно-остро, что становится трудно дышать.

Параллельные.

Между ними — непреодолимая пропасть из его бесконечных проступков, измен и обмана, ее прохладного деловитого равнодушия и... счастья?

Он впервые свою Ирку видит такой — умиротворенно-спокойной, сдержанно-сияющей, просветлевшей будто бы. И настолько... свободной — от боли и от него.

— ... Что-то еще?

У нее голос обезличенно-серый, совсем как промокшее ненастное утро за окном — накрывает тяжелой безнадегой и полным опустошением. И ему самое время вроде бы отрицательно качнуть головой и захлопнуть за собой дверь, но...

— Слушай, Ирк, ну я звонил тебе вчера... Там просто такая история случилась, думал, ты... — цепляется отчаянно за выстуженное сочувственное тепло.

— Что, прости?

Ирина вскидывается раздраженно-резко — рыжие пряди взметаются огненным вихрем. А в темной заводи льдисто-карих — ничего, кроме вскипевшего вдруг холодного недовольства.

— Знаешь что, Сережа? — чеканит начальственно-строго; слова на пол осыпаются ледяной крошкой. — Мне надоело! Мне надоело срываться по каждому звонку и гадать, что там опять случилось у майора Глухарева и как мне его вытащить из очередной истории! У меня, знаешь ли, тоже есть право на отдых и свои планы есть тоже! И знаете что, майор Глухарев? Вам давно уже пора повзрослеть и научиться отвечать за собственные поступки! А вытаскивать вас из всяких историй, в которые вы попадаете исключительно из-за своей дури, я не собираюсь, уж извините. Свободен! — обдает ядовитым кипящим раздражением.

Глухарев оглушенный вываливается из кабинета — в голове все еще эхом грозовые раскаты; в грудной клетке — черная дыра, выбитая каменным равнодушием и арктическим холодом.

Еще совсем недавно он обещал себе сделать все, чтобы все исправить, чтобы вернуть Ирку, чтобы...

Исправлять и возвращать оказалось нечего.

Черная дыра в груди заполняется выжигающей болью.

— -

"Начальнику ОМВД Пятницкий..."

Перед глазами битыми пикселями — смеющееся Иркино лицо в коридоре отдела, нахально улыбающаяся рожа смазливого опера Ткачева и пластиковые стаканчики с горячим кофе в руках.

"... Зиминой Ирине Сергеевне..."

Смазанное прикосновение губ к чужой щеке на прощание; мимоходом услышанное "Да, Паш, скоро буду" в телефонную трубку; одинокая роза в вазе на начальственном столе; а больше всего — улыбки, улыбки ее, незнакомо тихие, мягкие, счастливые — ему она никогда не улыбалась так.

Она не была счастлива с ним?

— -

Контрольные десять шагов до знакомого кабинета. Рывком толкнуть створку. Пытаться дышать.

И гребаным дежавю:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?