Последствия (джен)

Ночи стали морозными и тревожными, сон — прерывистым и беспокойным. Я засыпал, но не высыпался. Сновидения почти не запоминал, а те, что помнил, отрывчато всплывали в памяти: я видел Якова, ёлку в углу комнаты, переливающуюся яркими цветами, свои связанные ноги и закрытую дверь, слышал, как он возится за стенкой, роняет дрова и бренчит тарелками и кастрюлями, как произносит моё имя и что-то бесконечно повторяет про свою бабушку.

Настроение ухудшалось, я быстро выходил из себя, злился и раздражался, но мне хватало сил, чтобы не выливать недовольство на знакомых и преподавателей. Я просто стал «менее активным»: менее общительным и контактным, более медлительным и отстранённым. От разговоров отмахивался привычным «не в духе», и мне вроде бы верили.

Я надеялся переждать это состояние. Надеялся, что приду домой и не буду параноить на пустом месте. Надеялся, что каждое «он умер», убьёт и ощущение его присутствия. Надеялся, что завтра станет лучше. Но становилось только хуже.

Чем чаще я думал, что он умер, тем чаще я вспоминал о нём и о том, что он делал, пока был жив. Заставляя себя спать, я больше думал о том, что мне «нужно заснуть», и пытался убедить себя это сделать, нежели позволял себе отпустить мысли и забыться. И для того, чтобы перестать думать о нём или о том, что нужно спать, я много сидел в телефоне: листал ленту, видел одни и те же новости, картинки по нескольку раз и ждал, когда сон заговорит о себе.

Говорил он о себе тогда, когда оставалось два-три часа до подъёма. Я уже не видел смысла спать, но глаза болели, иногда к ним подключалась голова, и я не замечал, как отключаюсь.

Иногда выключал будильник на автомате и просыпал пары, иногда просыпался каждые пятнадцать минут, и думал, что уже опоздал.

Организм работал на износ. Иногда при подъёме сердце так бешено билось, что меня всего трясло.

Холодный душ в этом деле здорово выручал. Немного бодрил, я заряжался энергией и мог отсидеть первые пары, но потом клевал носом, изредка, но засыпал на парте. Я не думал, что тогда Арина заговорит со мной. Она спросила, всё ли хорошо, работаю ли, потому что синяки под глазами у меня ужасные.

Дома я посмотрелся в зеркало. Она была права, но ужасными были не только синяки, весь я едва ли выглядел хорошо, вроде бы чистый, умытый, а ощущение будто бы слонялся неделями в горах и лесах. Измотанный, иссохший, запуганный.

Я прижался к стенке и сделал несколько последовательных вдохов и выдохов.

Надо придумать, что с этим сделать.

Обсудить с кем-нибудь?

Я подумал о Толе и тут же отговорил себя. Не хочу его втягивать.

С родителями… сколько бы хорошего они ни сделали, доверия к ним никакого. Саня и Вера… если расскажу им, тогда и Толя узнает. Они ещё спросят, почему я ему не рассказал, и тогда я стопроцентно начну думать и о своей вине, и о том, что самому близкому другу довериться не смог.

Я снял куртку и стянул ботинки.

Я бы хотел ему рассказать, правда, наверное, он лучше Сани и Веры всё поймёт, но я не могу… просто не могу.

Я бы мог придумать кучу отмазок типа «я не хочу отвлекать его», «не хочу, чтобы он был загружен моими проблемами», «не хочу, чтобы он переживал из-за меня», но все они вели к одному — к грёбаному мертвецу, который, как живой, привязался ко мне.

Уже только от этого я заводился, злился и хотел проклинать его, но какой смысл?

Яков мёртв.

От его упоминания внутренности загорели. Я плавился. Тело будто бы теряло границы, и мне казалось, что я растекусь вязкой массой и не смогу вернуть себе прежний вид.

От жара кружилась голова. На спине выступил пот, и свитшот прилип к коже.

Нужно раздеться.

Я стянул его через голову и вместе с движением ткани отчётливо почувствовал чужое прикосновение.

Я заледенел. Повернул голову в сторону плеча, но никакой руки там не было. За моей спиной тоже никого не было, но я точно почувствовал чью-то ладонь…

Я стоял со свитшотом в руках и не мог пошевелиться.

* * *

Старосте написал, что заболел, сам решил остаться дома и никуда не вылезать, чтобы не сталкиваться с людьми. Чтобы не сталкиваться с проблемами.

Я сидел на кровати и не знал, что делать. Боялся пошевелиться, потому что каждое собственное движение, колыхание воздуха и одежды мерещилось прикосновением человеческим. Я вжался спиной в стену, чтобы всё видеть, чтобы телом знать, что позади никого физически быть не может, я хотел заставить себя так думать, исходя из рациональных вещей, но то, что я чувствовал, совершенно отличалось от того, что я думаю и хочу думать.

Иногда я был близок к тому, чтобы расплакаться, а не плакал я… давно. Примерно с того же времени.

Я поднимал глаза, а вокруг всё было размазано, и тогда мне мерещился его голос. Он говорил не плакать, говорил, что всё будет хорошо, он говорил всё то же самое, что я слышал от него. Я зажимал уши, опускал голову на колени и выдавливал из себя слёзы.

Хотелось плакать, но выходило выронить только по паре слезинок.

Я знаю, что всё это неправда, мне только так кажется, и так же, как оно началось, оно должно закончиться. Я же знаю, как оно на самом деле, значит, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Только почему я привык к тому, чего со мной не было, я не представлял.

Жестокая загадка.

Я провёл рукой под глазами и уставился вперёд.

Никого нет. Только я. Я один и больше никого.

Я хотел выбить эти слова в своём сознании, чтобы не повторять их из раза в раз, чтобы поверить и не нуждаться в доказательстве, чтобы я мог закрыть глаза и ничего не чувствовать, никого не слышать и ничего не вспоминать.

Иногда, чтобы прийти в себя, я трогал вещи: подушку, одеяло, ту же стену, орнаменты на обоях, я слышал, что это помогает успокоиться, но, когда я дотронулся до своей руки, вместе со своим прикосновением ощутил его.

Я зажимал глаза, стискивал зубы и продолжал повторять себе, что его нет, это я касаюсь себя, больше никто этого делать не может, и прикасался к себе, чтобы закрепить ощущения вместе со словами, но, чем больше было прикосновений, тем больше было неестественных ощущений. Я потел, сердце билось, голова шла кругом, а воздуха не хватало.

Я осмотрел комнату, снова удостоверился в том, что знал, но выдохнуть спокойно не мог.

Когда мне понадобилось в туалет, я понял, что не могу. Стоял, смотрел на дно унитаза со спущенными трусами и членом в руках и думал, что Яков смотрит. Стоит рядом и как раньше, не понимая, что не так, озабоченно спрашивает, в чём дело, поглаживая руки и плечи, если надо, он может помочь.

Я натянул трусы и вышел из туалета, хлопая дверью.

Терпел, пока не заныл мочевой пузырь.

Сначала было хорошо, потом душил стыд.

Я закинул голову и повторил заветные слова.

Его здесь нет.