Семь ночей из жизни Драко Малфоя (гет)

Ремус Люпин мог рассказать всем интересующимся — то есть буквально каждому, кто спросил бы его об этом — что в ночи Полной Луны любой оборотень чувствует себя очень неуютно, даже если за ужином глотнул полторы пинты Ликантропного Зелья. Он мог бы еще добавить, что в полнолуние неуютно чувствуют себя и хронические больные, алкоголики, шизофреники, торговцы сомнительными артефактами в Лютном переулке, а также сомнамбулы и личности с неуравновешенной психикой. И если бы собеседником оборотня, вот уже пятый год занимающего в Хогвартсе должность профессора ЗОТИ, оказался вдруг Драко Малфой, Ремус Люпин получил бы самого внимательного и сочувственного слушателя из всех, которые встречались ему в педагогической практике.

С Лютным переулком у Малфоя, конечно же, ничего общего не было, бабушка его по материнской линии лунатизмом, передающимся по наследству, не страдала, также, впрочем, как и бабушка по отцовской, да и Фенриру Грейнбеку так и не удалось укусить его во время Финальной Битвы, хотя по свидетельствам очевидцев, он очень старался это сделать. Другими словами, с психикой у Драко все было в полном порядке — насколько словосочетание «полный порядок» может быть применимо к человеку, встретившему свое совершеннолетие на войне и едва не убитому собственным отцом. Но вот уже девять месяцев как Малфой ощущал на себе гипнотическую власть Полной Луны и самым серьезным образом задумывался над тем, чтобы прислать профессору Люпину в подарок ящик черного бельгийского шоколада, хотя и понимал прекрасно, что подсластить горькую пилюлю оборотничества не под силу кондитерам всей магической Европы. Но мысль такая в голове бродила — взять и прислать. Просто так, в знак того, что Ремус не одинок в этом мире, что есть еще и другие, кто в ночи полнолуния делается больным и страдает если не от мучительных превращений человека в волка, то, как минимум, от необъяснимой тоски, дурных предчувствий и кошмарных снов. А к шоколаду приложить короткую записку, что-то вроде «Мы с тобой одной крови, ты и я» или «Ты не одинок под Полной Луной, брат».

Расстроенные нервы издавна считались болезнью аристократов, но Драко всегда полагал, что он-то себе такую роскошь позволить не может. Во время войны он прослыл наиболее уравновешенным и хладнокровным среди всех «Мерлиновых Детей» — в общем-то, слизеринцу нетрудно выглядеть таковым на фоне многочисленных гриффиндорцев, чья горячность и несдержанность давно стали нарицательными. «Железный Малфой» — так его называли за глаза, и если отбросить лукавство, то Драко такое прозвище даже льстило. Все лучше, чем «Неукротимый Поттер» или «Неистовый Рон». Малфой был абсолютно уверен, что прозвища придумывает Луна Лавгуд — кто еще кроме нее способен был так проникать в саму суть человека и формулировать эту самую суть одним словом?

С войны прошло уже без малого пять лет, в течение которых жизнь Драко Малфоя была наполнена множеством событий, встреч, путешествий, открытий и даже приключений — к примеру, разведение драконов совершенно точно подпадало под категорию «Приключения», так же, пожалуй, как и женитьба на Гермионе Грейнджер. За редким исключением, события эти были совершенно мирными, и случаи продемонстрировать свою железную малфоевскую суть представлялись все реже и реже, но все-таки представлялись — октябрьская история с Уолденом Макнейром тому примером — и один только Мерлин мог знать, сколько раз еще Драко придется столкнуться со своим прошлым, и чем эти столкновения могут обернуться для него самого и его близких.

Собственно, на Макнейре Малфой и сломался — ну, или, во всяком случае, лишился покоя и душевного равновесия. Привычку контролировать свои слова, действия и выражение лица все Малфои всасывают с молоком матери, но за послевоенные годы, прожитые в счастливом браке и в окружении по-настоящему верных друзей, эта привычка как-то отошла на второй план, и необходимость вновь контролировать себя и днем и ночью — чтобы жена ни о чем не догадалась — здорово раздражала. К тому же все время не покидала мысль, что убийство Макнейра не отсрочит неизбежного, какой-то неведомой, но абсолютно неотвратимой катастрофы, что вот-вот случится и накроет Драко и Гермиону с головой.

Нервы были взвинчены до предела, плохие предчувствия разрастались в груди, словно розовый куст, на котором цветы еще не распустились, а вот шипов уже предостаточно — и Малфой даже не удивился, когда на октябрьское полнолуние ему впервые приснился странный и тревожащий душу сон, отличающийся от обычных плохих сновидений примерно так же, как ярмарочный магловский фокусник, достающий кроликов из пустой засаленной шляпы, отличается от профессора Флитвика, накладывающего на хогвартсовскую кладовку для метел первоклассные Чары Иллюзии или Заклинание Расширения Пространства. В общем, сразу было понятно, что сон этот что-то означает, и это «что-то» может быть только чем-то нехорошим, потому как хороших снов на полнолуние не бывает, зато вещих сколько угодно — об этом Сибилла Трелони рассказывает на одном из первых занятий, когда студенты еще воспринимают ее всерьез.

В ту ночь луна на сине-черной скатерти неба казалась мутной, заляпанной темными пятнами тарелкой, которая исходила сновидениями, словно горячий суп — паром, и сновидения эти горчили будто невымоченные сушеные грибы. С детства Малфой видел сны красочные, изобилующие деталями, удивляющие лихо закрученным сюжетом и обилием не только цветов и звуков, но и запахов, а от этого сна в памяти остался прежде всего явственный аромат морского бриза, винно-коричный вкус поцелуя и четкое ощущение непоправимой утраты. Больше Драко ничего не запомнил, но, проснувшись, про себя обозвал этот сон «кошмаром» — из-за тревожной тяжести в груди — хотя и предположить не мог в тот момент, насколько окажется прав в своем обозначении.

Впрочем, воспоминание о странном сне из головы улетучилось почти сразу же — встрепанная рыжая сова принесла ему записку от некого отставного аврора по фамилии Баттл, который просил лорда Малфоя о срочной встрече. Если верить записке, Баттл располагал информацией о местонахождении «интересующего мистера Малфоя субъекта». В те дни мистера Малфоя интересовало местонахождение только одного субъекта на свете, и он отбыл на встречу с Баттлом немедленно, наскоро выпив чашку крепчайшего кофе, сваренного по рецепту профессора Снейпа (четыре десертные ложки свежемолотой Арабики довести до кипения на очень медленном огне, затем по кончику столового ножа влить в горячую жидкость полстакана выдержанного коньяку, после чего еще раз довести до кипения и неторопливо разлить напиток по маленьким кофейным чашечкам), и на вопрос Гермионы: «Когда тебя ждать, любимый?» выдохнув ей прямо в маленькое розовое ушко: «Двадцать четыре часа в сутки и двенадцать месяцев в году. Если однажды выяснится, что ты меня не дождалась, я в тот же миг скончаюсь от разрыва чего-нибудь, чему положено разрываться в подобных ситуациях». Гермиона, как всегда, фыркнула, потянулась поцеловать мужа «на дорожку», и их поцелуй, опять же, как всегда, растянулся минут на пять, после чего Драко молниеносно вылетел из столовой Малфой-мэнора, а она ощутила вдруг, что к горлу поднимается невесть откуда взявшийся горький комок, а глаза подозрительно пощипывает, но списала эти ощущения на чересчур крепкий кофе.

Следующие восемь дней своей жизни Малфой был слишком занят, чтобы вспоминать о каком-то странном сне, встревожившем его ночью на полнолуние, а через восемь дней он убил Уолдена Макнейра и опять стал чрезвычайно занят, так что на воспоминания просто не оставалось времени. Вначале надо было вновь научиться дышать и перестать нервно вздрагивать при слове «Обливиэйт», потом — убедить Гермиону в том, что с ним все в полном порядке, просто он немного подустал от разнообразного фамильного бизнеса (Быть миллионером — это такое утомительное занятие, Герми, честное слово!), затем пришлось приложить совершенно нечеловеческие усилия к тому, чтобы Гарри и Рон прекратили гипнотизировать Драко при встрече проницательными взглядами и избавились от последних сомнений, мешающих им поверить в то, что вечером 18 октября он любовался в Румынии свежевылупившимися Новозеландскими опаловоглазыми дракончиками, а не блуждал по Лондону, затевая что-то-такое-в-чем-так-и-не-признался-своим-лучшим-друзьям.

Когда все это осталось позади, и жизнь, казалось, вернулась в свою обычную колею, как раз наступила пора ноябрьского полнолуния, и Малфою вновь приснился сон, пропитанный запахом моря и глинтвейна, и на этот раз Драко проснулся в твердой уверенности, что видел самый страшный кошмар в своей жизни. Откровенно говоря, пробуждение было не из приятных — холодный пот по всему телу, полузадушенный вопль на пересохших губах и убийственно ясное понимание того, что «разбитое сердце» — это не просто метафора. На виске бешено билась жилка, и пальцы тряслись, когда он, неловко выбравшись из кровати и добредя до балкона, пытался закурить, стараясь при этом не смотреть на небо, где тусклая полная луна как раз выплывала из-за грозовых облаков, нависших над Уилтширом (1). Единственное, что хоть немного примиряло Малфоя с действительностью — тот факт, что ему удалось ничуть не потревожить Гермиону, и теперь она мирно посапывала под атласным покрывалом и Чарами Повышенной Комфортности, ежевечерне накладываемыми на всю спальню.

Драко курил, привалившись к каменным перилам, мерз с каким-то болезненным удовлетворением, и представлял, как завтра же пришлет Ремусу ящик его любимого лакомства, и немедленно заявится в гости следом за шоколадом — поболтать о том о сем, вспомнить «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они», в конце концов, оба — ветераны войны и национальные герои, разве им не найдется о чем поговорить?

«Страшнее этого сна, — начал бы Драко разговор с Люпином, задумчиво разглядывая собственные тонкие пальцы, — мне не снилось ничего и никогда. Я думаю, все дело в полнолунии — луна ведь как-то влияет на наши сны и э-э-э… психическое состояние, да, профессор? — А раньше тебе снились кошмары на Полную Луну, Драко? — спросил бы Ремус своего молодого друга, примериваясь к особо соблазнительному шоколадному ломтику из подаренного Малфоем ящика. — Раньше мне снились кошмары безотносительно фаз луны, — ответил бы Драко, пожав плечами и оторвавшись, наконец, от сосредоточенного разглядывания собственных пальцев. — Самые обыкновенные военные кошмары, полные крови и смерти, ничего особенного. Вам разве такие не снятся, Ремус? — и Люпин, пожалуй, поперхнулся бы горьким бельгийским шоколадом, и долго кашлял, не находя нужного ответа…»

Действительно, кошмары снились Малфою и прежде — ну а кому из прошедших войну не снятся время от времени поля сражений и лица мертвых товарищей, кто не мечется ночами на постели с хриплым неразборчивым бормотанием, у кого хоть раз в год не наступает сумрачная депрессия, вызванная ночными угрызениями совести и сновидениями, наполненными отнюдь не жизнеутверждающими символами? В этом смысле Тот, Селена, Диана, Кори, Нанну, королева Мэб (2) — или кто там еще является посланником воли бледного ночного светила — различий между небогатым волшебником-оборотнем и потомственным магом-аристократом находили не больше, чем между веснушками близнецов Уизли.

Ночные кошмары Драко обычно были окрашены в яркие, с преобладанием алого, цвета, пахли разогретой медью и резкой свежестью озона — такой запах разливается в воздухе перед грозой и после многократного применения Непростительных заклинаний. В этих снах — являющихся нерегулярно, безо всякой связи с лунными фазами, скорее уж, в зависимости от дневного настроения и времяпрепровождения — Драко всегда кого-нибудь убивал. Вернее, он убивал не просто «кого-нибудь», а кого-то из тех Упивающихся Смертью, что наяву были отправлены им к волшебникам-праотцам — Мерлину, Моргане и ко все остальным, к кому уходят мертвые темные маги. Теперь, в соответствии со всеми законами магловской психологии и магического воздаяния, они наведывались в малфоевские сны, не настолько часто, чтобы он начал сходить с ума, но и не так редко, чтобы дать ему возможность, наконец, обо всем забыть.

Они снились ему с разной очередностью и периодичностью, ограниченной списком в двадцать шесть имен, первым из которых стояло имя Маркуса Флинта, а последним, завершающим — Уолдена Макнейера. Иногда они будто сговаривались и приходили все вместе, то есть все двадцать шесть в один сон, и Драко никогда не успевал вынырнуть из кошмара, прежде чем досмотрит его до конца. Словно кто-то невидимый — ангел или демон — держал в руках пергамент и ставил кончиком пера галочки напротив имен. С пера капали красные чернила, а рука ангела (или демона) не знала усталости и пощады. Сказано «от сих до сих», и быть посему. Первый — Маркус Флинт, последний — Уолден Макнейр, между ними — двадцать четыре имени, всего — двадцать шесть пунктов, двадцать шесть Упивающихся Смертью, двадцать шесть человек, убитых Драко Малфоем...

Их имена облекались в плоть, а плоть обрастала именами, и каждый появлялся перед Малфоем вовсе не затем, чтобы сказать ему, что он никого не винит в своей смерти. Днем Драко мог бы принести Нерушимый Обет, что он не помнит и половины всех деталей и обстоятельств, которые всплывали в его подсознании ночью. Десятки крупных боев и небольших стычек, из которых он неизменно выходил победителем, пусть даже с очередным ранением на теле, не изгладились из его памяти, даже если он и пытался уверить самого себя в обратном. Шрамы от попавших в него заклинаний он свел вскоре после победы — все, до единого, но как выяснилось лишь спустя время, некоторые шрамы удалить невозможно. Малфой разговаривал с Гарри и Роном, с близнецами и даже с Невиллом Лонгботтомом — все они в один голос твердили, что временами им тоже снится что-то такое, после чего желание уснуть пропадает как минимум на пару ночей, и Драко задавался иногда вопросом, когда же война отпустит их всех окончательно, и все больше склонялся к мысли, что в этом уравнении неизвестное стремится к бесконечности.

Но даже если эти сны и доставляли ему беспокойство, даже если он и просыпался иногда с бешено колотящимся сердцем и железным привкусом крови на языке от прокушенной, чтобы не заорать, губы (хорошие Малфои контролируют свое поведение даже во сне), в душе его жила ни на чем, в общем-то, не основанная уверенность, что если он перестанет испытывать хотя бы слабый отголосок вины и боли за совершенные им деяния — кошмарные сновидения исчезнут. И потому Драко не жаловался на свои «обычные военные кошмары, полные крови и смерти», а испытывал даже некоторое удовлетворение от того, что они до сих пор ему снились. Сны означали — он все еще способен на человеческие эмоции и рефлексии, отличающие нормальных людей от безумной тетки Беллы, к примеру, или озверевшего Грейнбека, или свихнувшегося на почве чистокровности Люциуса Малфоя…

Со временем Драко научился не просто спокойно реагировать на свои ночные видения, но и находить в них некие вещие знаки, хотя к прорицаниям и толкованию снов относился скептически, как и любой выпускник Слизерина, которому посчастливилось бывать на уроках профессора Трелони. Но событие, повторяющееся больше трех раз, простым совпадением быть не может — здесь уже надо рассуждать о божественном провидении и тайных магических смыслах, и незаметно Драко втянулся в странную игру с собственным подсознанием — подсмеиваясь над самим собой, он завел дневник сновидений и записывал в него не только сны, но и происшествия, что случились в течение одного или нескольких дней после этого сна. Раз в месяц он перечитывал дневник и анализировал накопившуюся информацию. Картина выходила презабавная, иногда так и подмывало поделиться выводами с Гермионой, но Малфой всякий раз себя одергивал — начни он говорить о том, что означает тот или иной его сон, придется рассказать и о подробностях сновидений, а Драко был твердо уверен, что грейнджеровскую психику не стоит подвергать подобным испытаниям, хватит с нее военных воспоминаний, тоже ведь иногда просыпается в слезах и на вопросы: «Что снилось?» не отвечает, молчит как магловская партизанка.

«Ну, я-то не Гермиона! — воскликнул бы Люпин, живо заинтересовавшись необычной темой. — Мне-то можно рассказать, а, Драко? — Вам-то? — недоверчиво прищурился бы Малфой. — Вам-то да, пожалуй, можно…»

Связи, возникающие между сновидениями и происходящими в реальности событиями, были лишены всякой логики и совершенно не соответствовали типовым ассоциациям, изложенным в пухлых магических сонниках ценой в полтора галеона, что продавались в книжных лавках на Диагон-Аллее. «Если молодой ведьме снится лосось, плещущийся в ручье, возможно, ей пора выпить зелья, определяющего беременность. А если юному магу снится большой черный пес, может быть, он просто читал на ночь новый бестселлер всеми нами любимого Северуса Снейпа под названием «Сириус Блэк — узник Азкабана»? А если Вам снится Тот-кто-почти-пять-лет-как-сдох-и-на-этот-раз-надеемся-окончательно-и-бесповоротно — проверьте, может быть, Вы — Гарри Поттер?»

Нет, у Малфоя все было намного интересней. Вот, например, если ему снился Маркус Флинт, то наутро стоило ждать сову с письмом от Нарциссы — и это всегда срабатывало, хотя какая, объясните на милость, связь между желанием матери написать сыну и тем странным сюрреалистическим видением, в которое малфоевское подсознание превращало смерть Маркуса? ... Флинт, в реальности погибший на заднем дворе магловского паба в Дувре, убитый собственным же смертельным заклинанием, срикошетившим от выставленного Драко Зеркального Щита, во сне чаще всего являлся на хогвартсовском квиддичном поле. Он носился на метле, демонстрируя прекрасный стиль полета и безупречное выполнение финта Вронского, а потом падал вниз, срезанный зеленым лучом Авады, падал долго, медленно, как только и бывает во сне или в магловском кино, и Драко, стоящий внизу, в слизеринской квиддичной форме, стиснувший в руках волшебную палочку, с кончика которой только что слетел этот самый смертоносный луч, все смотрел и смотрел на замедленное флинтовское падение, смотрел и знал, что остановить его не сможет никак…

А вот Ричард Прескотт снился всегда перед визитами Снейпа, и никакой видимой связи здесь тоже не было, кроме, пожалуй, сходства некоторых черт характера — Ричард тоже был одинок, нелюдим, но по-своему привязан к Драко. Старый отцовский знакомый, маг из обедневших аристократов, он приносил маленькому Драко волшебных оловянных солдатиков, марширующих в ногу и хором распевающих гимны времен войны Алой и Белой Розы (3). … Малфой предпочел бы не убивать Ричарда, а просто обезоружить и обездвижить, но он столкнулся с ним на узкой улочке Доклендса (4), где брусчатка старинной мостовой была некрасиво вымазана темной магловской кровью, и пять человек, в жилах которых еще совсем недавно текла эта кровь, ничком лежали рядом друг с другом на тротуаре. Их убийство целиком и полностью было на совести Прескотта, и когда Драко разглядел крошечного оловянного солдатика, зажатого в кулачке убитого мальчика, он послал в Упивающегося две Сектумсемпры подряд и отвернулся, чтобы не видеть, как потоки грязной волшебной крови смешиваются с чистой кровью ни в чем не повинных маглов. Он отчетливо помнил, что тогда впервые в жизни подумал именно так: «грязная волшебная кровь», и с тех пор смотреть не мог на игрушечных солдатиков …

… Антонин Долохов снился нечасто, и сны о нем были раскрашены сепией и охрой, словно старинные магловские фотографии, и ситуация в них повторялась бесконечно, будто кто-то нажал кнопку «Повтор» на магловском же ДиВиДи-плеере. После многократного просмотра сновидений — рыжевато-коричневых, с зелеными вкраплениями вспышек Авады Кедавры — Малфой просыпался с головной болью и предчувствием скорой ссоры с Гермионой. Предчувствие еще никогда его не обмануло, и повод находился всегда, пусть даже незначительный, и кошмар этот Драко терпеть не мог, точно так же как и не мог ничего изменить — если ночью ему снился Долохов, днем он непременно ссорился с женой, даже если изо всех сил старался этого избежать. Малфоевские усилия оказывались бесполезными — Гермиона сама находила, в чем упрекнуть Драко, и временами, слушая ее возмущенный или обиженный голос, он закрывал глаза, а на внутренней поверхности век тут же возникали кадры из его сегодняшнего сна, из его боевого прошлого. … Их с Долоховым дуэль измотала Малфоя почище решающего квиддичного матча «Гриффиндор-Слизерин», и в какой-то момент Драко в отчаянии подумал, что и финал здесь, похоже, будет таким же — с той только разницей, что в матчах вечно выигрывающий Поттер никогда не стремился угодить в вечно проигрывающего Малфоя Непростительным заклинанием. То ли мысль о квиддиче и Поттере придала Драко сил, то ли Долохов все же подустал, но луч малфоевской Авады угодил ему прямо в левый глаз, и глаз мгновенно омертвел и стал стеклянным, тогда как в правом еще бушевала кипящая ненависть. Долохов упал не сразу — какое-то время он еще стоял, чуть наклонившись вперед и, видимо, пытаясь осознать тот факт, что умирает. На самом деле смерть от Авады наступает почти мгновенно, и Малфой твердо знал, что к тому моменту, как тело Долохова рухнуло на землю, он был мертв уже, по крайней мере, тридцать секунд ...

… Сон с участием Роберта Майера предвещал какие-то мелкие денежные хлопоты — то Забини придет просить прибавку к жалованью, то упадут в цене акции корпорации «Майкрософт» на магловской бирже (какая связь между Малфоем и «Майкрософт»? Ну, извините, не иметь доли в предприятии четвероюродного кузена-сквиба, это уж как-то совсем не по-малфоевски!). К счастью, Майер снился редко, может быть, потому что в реальности Драко с ним почти не пересекался — он был из УПСов нового поколения, учился в Дурмштранге и отличался лютой ненавистью к тем волшебникам, которых УПСы именовали «предателями крови». … Подонок чуть не прикончил Джинни во время одной операции «Мерлиновых Детей», участие в которой принимал весь отряд, без исключения. Любого члена клана Уизли было нетрудно отыскать на поле боя по огненно-рыжим волосам, а о том, что Уизли — самые что ни на есть «предатели крови», в среде Упивающихся говорили с особой, брезгливой интонацией. Роберта Малфой одолел вдвоем с Роном, буквально отшвырнувшим Джинни за пределы досягаемости майеровских заклинаний. И Драко и Рон очень спешили — бой выдался по-настоящему тяжелым, и, видимо, в спешке, оба перепутали кое-какие слова в Обездвиживающем заклятии, отчего ноги Майера оказались на некотором удалении от всего остального туловища. Зрелище, честно говоря, было не из приятных, и слава Мерлину, Джин на тот момент уже валялась без сознания…

… А вот сон с участием Джона Эйджвуда никаких событий вроде письма, встречи, ссоры или покупки не предвещал — кроме обязательной головной боли и дурного настроения — потому что ничего страшнее на войне Драко не видел. … С Эйджвудом Малфой знаком не был, а то, как зовут ублюдка, выяснил лишь наутро после налета на заброшенный с виду особняк, где УПСы проводили над магловскими детьми безумные эксперименты, сочетающие самую темную магию и последние достижения магловской медицины. Эйджвуд руководил процессом и был так увлечен очередным экспериментом, что не сразу обнаружил себя под прицелом трех волшебных палочек одновременно. Он не потерял самообладания, выверенным движением руки прекратив мучения жертвы, лежащей на столе перед ним, и с этого момента вся операция пошла не по плану. Первоначально «Мерлиновы Дети» собирались освободить маленьких подопытных, а Упивающихся захватить в плен, и по возможности, без лишней крови и грязи, но когда выяснилось, что изуродованной груде детских тел, лежащих в углу большого зала, свобода больше не нужна, у Поттера напрочь «снесло крышу», а остальные члены отряда просто последовали за своим командиром. В живых из дюжины УПСов, находящихся в замке, не осталось никого, и сны об Эйджвуде были одними из тех немногих, которые не будили в Драко никаких чувств, даже отдаленно похожих на чувство вины…

… В отличие от снов, где в главной роли выступала Мэри Хитченс. Если Малфою снилась эта молодая ведьма из горного шотландского клана, по прозвищу «Кровавая Мэри», значит, в скором времени ему предстояла пирушка с неугомонными братьями Уизли — и это был тот единственный случай, когда некая слабая ассоциативная связь между героиней сна и событием, происходящим в реальности, все-таки имелась. … Мэри прочили славу Беллатрикс, и в своем неистовстве она, пожалуй, со временем могла бы и превзойти безумную малфоевскую тетушку, но Драко не дал ей этого времени. Он не собирался ее убивать — ему всего-то нужно было получить от нее некоторые сведения. Но он слишком жестко взломал ей мозги, и увиденное там оказалось настолько ужасным, что Малфой вначале надавил на ее сознание так сильно, как только мог, а уже потом, разглядывая ее запрокинувшуюся голову со стекающей изо рта тонкой вишневой струйкой, сообразил, что нужных-то сведений так и не добыл. «Зачем Вы сделали это, Драко?!» — возмутился Снейп, входя в комнату для допросов минутой позже. Вместо ответа Малфой молча открыл свое сознание. Спустя еще несколько минут Северус вынырнул из его головы и с отвращением взглянул на покойницу. Так они теперь Драко и снились — Кровавая Мэри и Снейп с редким для бывшего слизеринского декана ошеломленным выражением на лице. А вину он чувствовал не за то, что убил свихнувшуюся на почве садизма ведьму, а за то, что поддался эмоциям, прежде чем выполнил то, что должен был сделать. Впрочем, интересующую «Мерлиновых Детей» информацию они все равно добыли — от другого пленного УПСа, к которому даже окклюменцию применять не надо было — он и так рассказал все, что знал, только лишь увидев перед собой окаменевшее малфоевское лицо…

«Я развлек Вас, Ремус? — спросил бы Малфой, оборвав свой рассказ даже не на середине. — Немыслимо, Драко, — отозвался бы ошеломленный профессор. — Это просто немыслимо. — Что именно? — вежливо склонил бы голову на бок Драко. — Мои сны? Мои выводы? Мой список убитых? — Всё немыслимо! — выдохнул бы Люпин и потянулся к Малфою, чтобы погладить того по голове, но в последний момент отдернул бы руку…»

Итак, Драко Малфоя трудно было напугать кошмарным сном — он давно уже перестал смотреть на них как на проблему. То, что они все-таки могут стать проблемой, стало ясно уже в декабре, когда в ночь полнолуния сновидение, так встревожившее его месяц назад, повторилось в третий раз, с точностью до малейшей детали, оставляя легкий морской аромат на коже и привкус глинтвейна во рту — чудесные, приятные ощущения, которые в этом сне отчего-то вызывали ужас. Проснувшись среди ночи, Драко вновь поплелся на балкон — курить и покрываться пупырышками, прячась от всевидящего лунного глаза, занимающего чуть ли не полнеба над парком мэнора. Малфой старался не впадать в панику, зажав эмоции в своем «железном» кулаке и призвав на помощь все способности к аналитическому мышлению, которые только у него имелись.

Аналитическое мышление не подвело — подсказало, что именно так пугает Драко в этом сне — таком уютном, теплом, почти эротическом и абсолютно мирном (правда, до определенного момента). Пугала (и до дрожи) графическая четкость деталей, ярко выраженные запахи и вкусы — все виделось и ощущалось так явно, как будто уже произошло в реальности, но ведь на самом-то деле ничего подобного пока что и близко не происходило! Хотя все остальные страшные сны Малфоя — все, без исключения — были всего лишь воспоминаниями, пусть порой и перекрученными до неузнаваемости, о том, что уже когда-то случилось. И это означало… Это могло означать только одно — сон действительно вещий, и для того, чтобы придти к такому выводу, в принципе, совершенно необязательно иметь хогвартсовский диплом с отличием — любая цыганка-магла не раздумывая, поставит свой золотой зуб на то, что если сон на полнолуние снится трижды, оставляет ощущение безграничной тревоги и предчувствие непоправимой беды, а в памяти откладывается до последней незначительной детали, человеку остается только одно — ждать, когда все явленное во сне произойдет в действительности.

Оставалась, правда, еще и надежда — на то, что в действительности произойдет не буквальное воспроизведение сновидения, а, как обычно, другое событие, никак ассоциативно с ним не связанное, вполне терпимое и даже сносное — вроде покупки нового племенного жеребца в конюшню взамен скоропостижно почившего прежнего. Но после того как на январское полнолуние сон повторился снова, и на этот раз Малфой во сне испытал такую невозможную, разрывающую сердце боль, что после пробуждения ему пришлось пробираться (тихо, чтобы не разбудить Гермиону) не на балкон с сигаретами, а в ванную комнату, к шкафчику с лекарственными зельями, надежда эта как-то сама собой угасла. Кое-как дожив до рассвета, Драко решил, что дальше так продолжаться не может, и надо что-то делать, причем, делать срочно, потому что он не просто какой-то маг, он — настоящий Малфой, а где вы видели Малфоя, который дал бы себя одолеть слепой стихии и дурацким снам? Совершенно верно, нигде — потому как подобных Малфоев в природе не существовало никогда.

Первым делом Драко отправился в кондитерские лавки Диагон-Аллеи — выбирать сорт шоколада в подарок Ремусу, но по здравом размышлении, передумал. В конце концов, Люпин преподавал ЗОТИ, а не толкование сновидений, и если уж на то пошло, изо всех хогвартсовских профессоров помочь Драко могла лишь Сибилла Трелони, но мысль об этом казалась такой же смешной и нелепой, как и сибиллины предсказания. Нет, справиться с ситуацией надо было самостоятельно — и Драко решительно начал справляться. Он трижды накладывал на себя Диагностирующие Чары, выясняя, не подвергался ли воздействию темной магии — сон вполне мог наслать кто-то из недоброжелателей — но никаких следов не обнаруживалось, и приходилось признать, что если здесь и замешана магия, то лишь магия природных стихий и небесных тел, сильнее которой нет ничего в мире. Драко перечитал всю тематическую литературу, начиная от «Сравнительного сноведения» Кассандры Троянской и заканчивая «Толкованием сновидений» австрийского сквиба по фамилии Фрейд. Ответов не предлагали ни Фрейд, ни Кассандра, и Малфой по кругу гонял одни и те же мысли, то и дело заглядывал в лунный календарь, хмурясь тем больше, чем меньше дней оставалось до Полной Луны, а каждое новое полнолуние встречал со смирением узника, приговоренного к длительной пытке. В противостоянии Луна — Драко Малфой — силы сторон были неравны изначально, и единственное, что по-настоящему оставалось Малфою — не допустить того, чтобы вновь и вновь снящаяся ему ситуация произошла в действительности.

Задача не представлялась слишком сложной — героями сна были он сам, Гермиона и еще одна молодая ведьма, о которой Драко ничего не слышал с осени 1996 года, и вероятность того, что она вдруг каким-то непостижимым образом вновь появится в его жизни сейчас, в 2004, стремилась к нулю. Анализируя ситуацию, Малфой толком не мог сказать, что, собственно говоря, так его пугает. Да, уже несколько месяцев кряду ему снится один и тот же странный сон, возникающий под влиянием полнолуния. Да, в этом сне происходит нечто, разрушающее всю его жизнь в один момент, причем, речь идет даже не о физическом разрушении. Да, сон выглядит, словно послание из будущего — но, в конце концов, это всего лишь сон! Гарри Поттеру, как известно, несколько лет кряду ночами снился Вольдеморт, и ничего, выжил Мальчик-Который-Выжил, и даже в панику по этому поводу не впадал — впрочем, может, как раз и впадал, Драко тогда не был особенно с ним близок, но это и неважно — главное, что Гарри с этим справился. А значит, справится и Драко. Но всякий раз, когда он выкарабкивался на поверхность после липкого ежемесячного кошмара — пятого, шестого, седьмого по счету — и очередная Полная Луна издевательски ухмылялась ему в окне — в душе Малфоя крепла уверенность в том, что однажды кошмар, мучающий его ночами на полнолуние, произойдет в действительности, и он, Малфой, ни хрена не успеет сделать, чтобы предотвратить катастрофу.

«Почему бы тебе не поговорить об этом с Гермионой? — произнес бы, услышав об этом, профессор Люпин, наслаждаясь горьким вкусом тающего шоколада на языке и пытаясь отыскать отблески безумия в серых малфоевских глазах. — Кто предупрежден, тот вооружен, как говаривали древние. Возможно, сновидение вовсе не пророческое, как ты себе вообразил, и вместе с Герми вы смогли бы растолковать его значение правильно! — Нет, — твердо ответил бы Драко, не отводя взгляда от грустных люпиновских глаз, — я не смогу рассказать ей, потому что это только ускорит катастрофу — не спрашивайте, откуда я это знаю, просто чувствую — и все, что мне останется, так это наблюдать, как охренительно красиво разбивается моя жизнь, и подставлять руки под падающие осколки…»

На апрельское полнолуние Драко почти решил, что ему удалось обмануть судьбу — в ту незабываемую ночь он почти не сомкнул глаз. Причиной малфоевской бессонницы стали Джинни и Луна — словно сговорившись, миссис Поттер и миссис Уизли-младшая решили рожать своих первенцев в одно и то же время, и все это время Драко провел в кафетерии госпиталя Святого Мунго, в компании совершенно невменяемых Гарри и Рона. Гермионе приходилось еще хуже — дав опрометчивое обещание непременно присутствовать при родах обеим своим подругам, она несколько часов металась между двумя палатами родильного отделения, оказывая моральную поддержку и заодно «контролируя состав зелий», как об этом просила Джин, и «не впуская в палату нарглов, которые могут похитить малыша», как об этом просила Луна. И лишь геройский статус всех участников родового процесса (включая и миссис Грейнджер-Малфой) несколько примирял целителей и колдоакушерок Святого Мунго с подобным вопиющим нарушением правил.

Гермиона находилась в двух шагах от истерики, когда, наконец-то, Джеймс и Роза соизволили появиться на свет. При этом Поттер-младший обошел кузину на целых пятнадцать минут, и к тому моменту, как стало известно о рождении маленькой Уизли, Драко, Гарри и Рон уже успели выпить по паре стаканчиков огденского за здоровье новорожденного. После того как они выпили и за здоровье новорожденной тоже, счастливые отцы умчались любоваться своими отпрысками, а Гермиона, простонав: «Никаких детей в ближайшее десятилетие, Малфой, и даже не проси!», отправилась принимать душ в помещении для персонала, Драко, оставшегося в одиночестве на жестковатом диванчике госпитального кафетерия, все же сморил сон — ненадолго, буквально на несколько минут. Тут же выяснилось, что его полнолунному наваждению нескольких минут вполне достаточно для того, чтобы возникнуть в малфоевской голове. На этот раз не обошлось без крика — весь сон казался дрожащим сгустком боли и отчаяния — и Драко заорал какое-то глупое бессмысленное «Нет!», пытаясь остановить неизбежное — и, естественно, тут же проснулся. Его короткий вопль вспугнул двух только что сменившихся медиведьм и одного уставшего после ночной операции целителя. Не глядя на них, Малфой сполз с диванчика и отправился искать жену, чтобы принять холодный душ вместе с ней. На мгновение он задержался, чтоб взглянуть в наколдованное госпитальное окно –Полная Луна подмигнула ему со светлеющего предрассветного неба. Драко сжал кулаки — сильно, до хруста в пальцах — и почти выбежал из кафетерия. Колдомедики проводили его задумчивыми взглядами и, покачивая головами, вернулись к своему тройному эспрессо и концентрированному Бодрящему Зелью.

Слизеринское убеждение, что взрослый волшебник в состоянии решить все свои проблемы самостоятельно, не смогли поколебать даже годы тесного общения с гриффиндорцами, и, повинуясь этому убеждению, Драко никому о своих сновидениях не рассказывал, сосредоточившись на том, чтобы размышлять о них не чаще, чем наутро после полнолуния. Принцип «Не думай о белом слоне» работал безукоризненно — в этом Малфой убедился на собственной шкуре — и к июньскому полнолунию он вел борьбу за сохранность не столько своей тайны, сколько собственного рассудка. В совершенстве владея фамильным искусством обуздывания страстей и скрывания эмоций, он мог только загонять мучившую его проблему внутрь, но решить ее оказывался не в состоянии. Книги о толковании сновидений уступили место литературе по колдопсихологии, но и она не давала никаких ответов.

«У тебя нет другого выхода, кроме как рассказать обо всем Гермионе, — сказал бы профессор Люпин, удовлетворив свою страсть к шоколаду и испытывая настоящую муку от невозможности помочь Малфою. — Луна не просто влияет на людей, Драко, она высвобождает самые потаенные желания и выпускает на волю сокровенные страхи. Поговори со своей женой, и, может быть, Полная Луна потеряет свою власть над тобой. С силой небесных тел невозможно бороться, уж я-то знаю, о чем говорю, но ты просто обязан хотя бы попытаться. И я опять-таки знаю, о чем говорю ... — А я разве не пытаюсь?! — заорал бы Драко, моментально выходя из себя и так же моментально понимая, что в его крике уже содержится ответ, и ответ этот — отрицательный…»

В конце концов, спустя годы после смерти отца, до Драко наконец-то дошло самое главное, что Люциус пытался вбить в своего непутевого сына: всегда и везде, при любых обстоятельствах, погодных условиях, политических режимах и фазах Луны Малфои обязаны быть сильными. А если силы и покидают их, об этом никто и никогда не должен знать. У Малфоев, как правило, есть свои секреты, которыми они не делятся ни с кем — даже с самыми близкими людьми — ради их же, близких, безопасности. Малфои в любой ситуации держат лицо — что бы ни случилось во внешнем мире, какая буря не бушевала бы у них внутри, какие бы сновидения не терзали их ночами. А если Малфоям и снятся сны, пугающие до нервной дрожи и остановки сердца, они игнорируют их до тех пор, пока сны эти не становятся реальностью — тогда Малфои изящным жестом засучивают рукава своих батистовых сорочек и принимаются разгребать последствия.

«Каково это? — негромко спросил бы профессор ЗОТИ лучшего выпускника Слизерина за сотню последних лет. — Каково это — чувствовать себя настоящим Малфоем? — Вы хорошо это знаете, — медленно, почти по слогам, произнес бы Драко, — ведь Вы, профессор, столько лет боролись со своей сущностью оборотня… Простите, Ремус, не хотел Вас обидеть. — На что же тут обижаться? — усмехнулся бы Люпин. — Если эти процессы схожи, Вам, Драко, остается только посочувствовать…"

Июльскую Полную Луну Малфой встречал с отчаянием человека, которому совершенно нечего терять. Накануне он послал-таки Ремусу ящик шоколада, сопроводив уменьшенную заклинанием посылку краткой запиской: «Полнолуние — это еще не конец света, верно?» и пожалел об этих словах сразу же, как только черный малфоевский филин, тяжело хлопая крыльями, взмыл в воздух. Гермиона еще утром аппарировала в Брюссель, на Международный конгресс зельеваров, вернуться собиралась лишь завтра, и Драко ощутил вдруг острое желание провести эту ночь не в Малфой-мэноре, а где-нибудь в другом месте. Самым подходящим другим местом представлялась «Бирюзовая Ракушка» — небольшое поместье в Шерингеме (5), подаренное Нарциссой сыну и невестке на свадьбу. Уединенный коттедж, защищенный чарами от любопытных взглядов как маглов, так и волшебников, стоял прямо на берегу моря, и сидя сейчас в плетеном кресле на открытой террасе, Малфой с наслаждением слушал мерный плеск волн, набегающих на мелкую гальку, и вдыхал терпкий запах йода, разлитый в прохладном ночном воздухе.

Полнолуние над морем — впечатляющее зрелище. Над маслянисто поблескивающей темной водой висела луна, огромная и оранжевая, словно чужой в этих широтах калифорнийский апельсин. Лунная дорожка походила на тонко срезанную со спелого плода шкурку, и Малфою вдруг остро захотелось апельсинов. Апельсинов не было, имелся только серебряный кофейник под Согревающими Чарами, до краев наполненный кофе по-снейповски, и в дополнение — коробка лучших магловских сигар, какие только можно себе вообразить. Еще у Драко имелся план — провести эту ночь наедине с луной, не уснуть и не дать чертовке победить себя.

«Что скажете на это, Ремус? — спросил бы Драко у Люпина, если бы тот оказался сейчас рядом с ним на террасе «Бирюзовой Ракушки». — Браво! — сказал бы Люпин совершенно искренне. — Только не смотрите луне в глаза слишком долго. Это может стоить Вам рассудка».

«Слишком долго» у Драко и не получилось бы. Ему хватило неполного часа, чтобы понять, что тягаться с этой невозможной оранжевой глыбой ему абсолютно не под силу. Луна притягивала взгляд, ослепляла, околдовывала и лишала воли. Ей — и только ей одной — было известно самое главное, и она отнюдь не собиралась делиться своей тайной с Малфоем. Ежемесячно Полная Луна собирала щедрый урожай из уязвимых человеческих душ, и вот уже девять месяцев малфоевская душа была одной из них.

— Если я доживу до рассвета, — пробормотал Драко вполголоса, поставив на стол очередную — кажется, уже третью — опустевшую кофейную чашку, — я принесу морю благодарственную жертву. Если только доживу…

Он не успел закончить фразу, потому как события вдруг начали развиваться слишком стремительно для тихой летней ночи, где только что они коротали время втроем — величественное море, Полная Луна и отчаявшийся Драко Малфой. Напряжение всех восьми предыдущих полнолуний было разлито в воздухе густым и терпким концентратом, и когда на пирсе, который хорошо просматривался с террасы, появился четвертый герой этой драмы, Малфой даже не слишком удивился. Человек — судя по росту и комплекции, молодой парень, почти подросток — шел по пирсу быстрым и пружинистым шагом, почти бежал, и его тонкий силуэт четко вырисовывался в лунном свете. Видно было, что одет он по-магловски, а волосы у него довольно длинные, примерно, как у самого Драко. Он появился как будто ниоткуда — из чернильной темноты на морском берегу — словно чертик из магловской табакерки с секретом, словно античный Deus ex machina (6), и даже самый тупой тролль без труда догадался бы, что на пирс парнишка отправился отнюдь не для того, чтобы полюбоваться потрясающей красотой ночного пейзажа.

— Мордред меня раздери! — растерянно выругался Малфой. — Опять забыл обновить Чары Ненаходимости на побережье. С этой гребаной Полной Луной все вылетает из головы!

Паренек на пирсе шагал быстро и уверенно, как человек, который соображает, что делает, и чем ближе он подходил к краю, тем меньше сомнений оставалось у Драко — он явно собирался прыгнуть в воду! Наблюдая за ним, Драко подумал о трех вещах сразу: о том, что, во-первых, парень, без сомнения, магл — среди волшебников не принято совершать самоубийства, какой бы хреновой ни казалась тебе жизнь; во-вторых, он наверняка псих, и, скорее всего, из местных — не случайно же он пошел топиться именно сюда, знает, что в этом месте очень глубоко, и дно резко обрывается в двадцати ярдах от берега; а в-третьих… в-третьих, судя по всему, спасать этого человека придется именно Малфою. Просто потому что в округе больше никого нет.

Парень на пирсе остановился, поднял голову, разглядывая луну, и постоял так секунды три, не больше, а потом, словно приняв однозначное решение, прыгнул вниз, и плеск сомкнувшейся над ним воды подтвердил, что все это происходит наяву, а вовсе не является очередным кошмаром Драко Малфоя.

— Твою мать! — Малфой вскочил на ноги, пристально всматриваясь в темноту. Оранжевый апельсин луны по-прежнему неподвижно висел в бархатном небе, и апельсинная дорожка звала прогуляться куда-то к горизонту. Пирс был абсолютно пустым, и на секунду у Драко возникло ощущение, что ему все это привиделось.

— Твою же мать! — прокричал он в следующую секунду, перескакивая через перила террасы и на ходу сбрасывая с себя туфли и мантию. «Акцио, палочка!» он выкрикивал, уже подбегая к берегу. Палочка уверенно легла в ладонь, и отчаянно захотелось, чтобы все закончилось хорошо — например, чтобы он добежал сейчас до конца пирса, а неизвестный ему ночной ныряльщик уже взбирался бы по лесенке из воды, и выяснилось бы, что он просто любитель купаться в ночном море, а вовсе не отчаявшийся самоубийца… На конце пирса он резко затормозил, вглядываясь в темную массу воды перед собой — но, конечно же, ни дракла там не увидел. Вдохнув поглубже и ни о чем больше не раздумывая, Малфой сиганул в море.

Он с детства прекрасно плавал и не боялся глубины. Когда-то давно, после четвертого курса, во время семейного отдыха на Французской Ривьере, ему даже случилось спасти Панси Паркинсон, которая заплыла слишком далеко, устала, нахлебалась воды и решила, что утонуть — это самое лучшее, что она может сделать в подобной ситуации. Никого из взрослых поблизости не оказалось — они с Панси сбежали ото всех в уединенную бухточку среди скал — и надеяться можно было только на самих себя. Драко не потерял присутствия духа, хотя на самом деле ужасно трусил, ухватил Панси за первое, что подвернулось под руку (подвернулись плечи, и синяки с них эльфы потом сводили минут двадцать), вытащил подругу на поверхность, подождал, пока она отвизжится и отплюется, и, поддерживая за поясницу, помог ей выплыть. Все время, пока они плыли к берегу, он развлекал Панси дурацкими и несмешными шутками, болтая без умолку, лишь бы заглушить страх — и ее, и его собственный. Закончилось все благополучно, если не считать того, что глупая девчонка немедленно влюбилась в Малфоя и окружила его с тех пор просто невыносимым вниманием.

Воспоминание о давнем спасении Паркинсон мелькнуло в голове Драко в ту минуту, когда он погружался в холодные темные волны Северного моря в первый раз. К тому моменту, как он сделал это раза четыре, воспоминаний и мыслей у него уже никаких не осталось. Все страхи, сомнения, предчувствия и терзания растворились в соленой морской воде, и никакая Полная Луна не волновала больше Малфоя, а волновало его только человеческое тело, которое он никак не мог отыскать под толщей этой самой воды. Жаброводорослей под рукой, конечно же, не было, и никаких заклинаний, позволяющих дышать под водой, он не знал. Все, что ему оставалось, раз за разом выныривая на поверхность, набирая полную грудь воздуха и погружаясь опять — это надеяться на мощность собственных легких, да еще на фирменную малфоевскую удачу. К счастью, Люмос срабатывал не только на открытом воздухе, и, когда Драко сообразил воспользоваться этим заклинанием, дело пошло веселей — тонкий луч света, слетевшего с конца волшебной палочки, пробил толщу воды и мазнул, наконец, по хрупкой фигурке, плавно колышущейся где-то внизу. Надеясь, что не опоздал, Малфой рванулся к этой фигурке, обхватил ее за талию правой рукой — той, в которой держал палочку — и изо всех сил орудуя левой, стал подниматься на поверхность.

Он вытащил щуплое, но почему-то очень тяжелое тело, облепленное мокрой одеждой, на доски пирса, и откашлялся, стоя на четвереньках и безуспешно пытаясь унять жжение в груди, но тут же наплевал на себя и склонился над утопленником, бормоча заклинание, откачивающее воду из легких. Только договорив витиеватый латинский текст до конца, и мысленно вознеся хвалу профессору Снейпу, вдолбившему азы колдомедицины в головы всех без исключения Мерлиновых Детей, Драко разглядел, наконец, что спасенный им паренек — на самом деле девушка. Тоненькая, хрупкая, одетая в джинсы и джемпер, с мальчишеской фигуркой и почти прозрачной светлой кожей. Малфой внимательно вгляделся в неподвижное лицо, машинально убрал со лба намокшую прядь светлых волос и почувствовал вдруг, как пирс уходит из-под его коленей, а в легких опять заканчивается воздух.

— Твою мать, — обескураженно пробормотал он в третий раз за последние десять минут, и в этот момент девушка зашевелилась, захрипела, фонтан соленой воды окатил Малфоя с головы до ног, и Драко как-то отстраненно подумал о том, что вытащить утопленника из воды — это благое деяние, и где-нибудь там, в небесных высях, ему наверняка зачтется. Хорошо бы, если бы зачлось отсутствием кошмаров на полнолуние, но это, пожалуй, вряд ли. Тогда, может, отсутствием хоть какого-то из многочисленных и разнообразных «снов на военную тематику»? В конце концов, Драко и так никогда не сможет забыть то, что он делал на войне, совсем необязательно заставлять его постоянно просматривать повторы собственных действий, бесконечно испытывая нервы на прочность. От странных мыслей его отвлекла девушка, которая явно решила прийти в себя и сделала вялую попытку приподняться или хотя бы перекатиться на бок, и не давая ей это сделать, Малфой подхватил на руки хрупкое тело неудавшейся самоубийцы и аппарировал в «Бирюзовую Ракушку». Прямо в гостевую спальню.

Через час, одетый в новую сухую мантию, он сидел в гостиной перед зажженным камином и вертел в руках толстостенный стакан с огденским виски. Все уже было позади — слезы, сопли, рыдания, узнавания, возня с лечебными зельями и горячей ванной — и сейчас он просто сидел, глядя на огонь, и мысли в голове текли лениво и неторопливо, подобно янтарной жидкости, что плескалась в его стакане, оставляя маслянистые потеки на стенках. Девушку звали Кимберли Мэйнфилд, и если бы Ремус Люпин попросил Малфоя что-нибудь о ней рассказать, рассказ Драко мог бы затянуться до утра. Он, правда, замешкался бы на пару секунд, не зная, с чего же начать — с того, что глаза у Ким меняют свой цвет, от светло-бирюзового до темно-синего, в зависимости от настроения, или с того, что горячий шоколад с корицей мог заставить ее мурлыкать от удовольствия, или с того, что на левой ключице у нее россыпь крохотных бледно-коричневых родинок, образующих сердечко, или, может быть, с того, что она — единственная — всегда звала его Дрейком, тогда как все остальные сокращают его имя как Дрей, или с того, что когда-то давно, когда шестнадцатилетняя Мэйнфилд говорила шестнадцатилетнему Малфою, что больше не любит его и им лучше расстаться, она не смотрела ему в глаза, и голос у нее срывался… Нет, Драко не смог бы начать с этого свой рассказ. Он вообще не смог бы начать его, даже если бы Люпин просил его очень настойчиво — потому что Кимберли Мэйнфилд была первой любовью Драко Малфоя, и первой его женщиной (шлюха из борделя в Лютном переулке, что технически сделала его мужчиной, не в счет). После того как она бросила его — вы только подумайте — она! бросила! Малфоя! — он пару месяцев по-настоящему страдал из-за этого и злился, и только из злости, вернувшись после летних каникул в Хогвартс, завел роман с давно мечтающей об этом Панси Паркинсон, и страстно надеялся, что Ким узнает об этом романе и тоже будет страдать, а ночами он писал полные горечи и сарказма письма в Мэйнфилд-холл (его белокурая возлюбленная училась дома, в родном поместье), но, конечно же, не отсылал их, а уничтожал перед рассветом — это как-то отвлекало от обдумывания нерадостных перспектив на будущее и явно не самой удачной вольдемортовой идеи с Исчезательным шкафом и убийством Дамблдора… А потом вдруг все это стало таким нелепым, детским и совершенно неважным, потому что однажды вечером грязнокровка по имени Гермиона Грейнджер протянула ему свой носовой платок и перевернула всю его жизнь, в которой с тех пор не осталось никакого места ни для Кимберли Мэйнфилд, ни для Панси Паркинсон, ни для любой другой женщины, кроме нее…

Поговаривают, что первая любовь не забывается. И не то чтобы Драко был согласен с этим утверждением, но временами он вспоминал Ким, ее удивительные глаза и белокурые локоны, вспоминал без сожаления, легко, и даже собирался как-то поинтересоваться ее судьбой — они ни разу не виделись после того напоенного их бурной подростковой страстью лета перед шестым курсом — но всякий раз находились другие, куда более важные дела, и меньше всего на свете Малфой ожидал, что они встретятся вот так — в холодной воде Северного моря, и ему придется вытаскивать ее со дна и приводить в сознание, еще не узнавая, но уже отчаянно боясь не успеть.

Вопросов имелась уйма, а ночь полнолуния, между тем, и не собиралась заканчиваться, но Драко только радовался тому, что уснуть сегодня не удастся — собственно, в этом и заключался его план, разве нет? хоть он и не включал в себя такие пункты как неожиданное появление Кимберли и купание в холодной морской воде. Дверь за его спиной тихо скрипнула, и звуки легких шагов утонули в мягком ворсе ковра, почему-то заставив Малфоя затаить дыхание и тут же рассердиться на самого себя за это.

— Поверить не могу, Дрейк, это и в самом деле ты, — произнес тихий и чуть хрипловатый голос за его спиной, и сердце Драко немедленно ухнуло в пропасть.

— Как ты? — спросил он, не отводя взгляда от огня. На секунду он представил себе, что все это сон — сейчас он резко обернется, а за креслом — пустота. Никто не прыгал в воду с пирса и никого он не вытаскивал из морской глубины. Словно прочитав его мысли, Ким обошла кресло так, чтобы Малфой мог видеть ее, стоило ему только поднять глаза.

— Я не призрак, Дрейк, — все так же тихо сказала она. — Благодаря твоим героическим усилиям.

В последней реплике ему послышалась ирония, но когда Драко поднял взгляд, в горле встал комок, и от невыносимой жалости и нежности защипало в глазах. Кимберли была похожа на маленькую птичку, на воробушка, что ли, если только бывают воробушки-блондинки. Маленькая, хрупкая, с кругами под глазами, которые так отчетливо выделялись на ее светлой коже, она стояла перед ним, и все это, все — и растрепанные чуть влажные волосы, и по-птичьи наклоненная набок головка, и широко распахнутые глаза, имеющие сейчас темный цвет предштормового моря — все это будило столько воспоминаний, давних, забытых, похороненных под толщей других — и от этого в груди становилось горячо и тесно, но, может быть, он просто нахлебался морской воды, и она до сих пор жжет в легких так, то больно дышать? Малфой поставил стакан на столик возле камина, медленно поднялся с кресла и очутился напротив нее, и посмотрел на Ким с затаенной мольбой — вот только он и сам не знал, о чем молил — чтобы она исчезла прямо сейчас? Чтобы не возникала в его жизни этой ночью? Или о том, чтобы она вообще никогда в ней не возникала? Какое-то время — минуту, час, год — они простояли, молча глядя друг на друга, в полной тишине, только поленья потрескивали в камине, вздыхало море за высоким — от пола до потолка — окном гостиной, да с гулким шумом бежала по венам кровь.

Наконец Кимберли пошевелилась, зябко кутаясь в плед, под которым была надета гермионина домашняя мантия — во всяком случае, Драко дал ей эту мантию, чтобы она могла переодеться, и у него не было никакого желания проверять, действительно ли она сделала это или натянула шотландский плед прямо на голое тело. Кимберли вполне могла так поступить, он прекрасно знал, что она, скорее всего, именно так и поступила, драклы ее раздери, и эта мысль заставила его заговорить, чтобы разрядить ставшую слишком жаркой атмосферу — или так жарко в комнате было из-за камина?

— В других обстоятельствах я бы сказал, что рад тебя видеть, Ким, — осторожно начал он. — Но, признаться, я немного шокирован…

Ким издала короткий смешок и со вздохом опустилась на пол прямо там, где стояла, и уже оттуда, снизу, с толстого, покрытого замысловатыми узорами ковра, посмотрела на Малфоя и снова попыталась засмеяться, но смех быстро перешел в кашель.

— Подумать только, — сказала она, откашлявшись. — Подумать только, ты все тот же Малфой, который даже в самых экстремальных ситуациях изъясняется, словно на великосветском приеме! Дрейк, а на войне ты тоже так изъяснялся? «Мистер Поттер, будьте так любезны, заавадьте, пожалуйста, вон того Упивающегося Смертью, если Вас не затруднит, да-да, именно его, благодарю покорно».

Она закончила говорить и теперь смотрела на него, улыбаясь чуть насмешливо и в то же время тепло. Малфой ответил ей немного растерянной улыбкой и опустился на пол рядом с девушкой — не потому что хотел сидеть, и не потому что правила приличия не позволяли ему разговаривать с дамой, глядя на нее сверху вниз, а потому что у него просто подгибались колени — от ее взгляда, улыбки, звука голоса и от этого хрипловатого, давным-давно забытого «Дрейк». Теперь ее удивительные глаза оказались прямо напротив его лица, и секунду или две Драко еще вглядывался в них, прежде чем пробормотать в четвертый раз за эту ночь:

— Твою мать! — и после небольшой паузы. — Кимберли, это действительно ты!

Девушка откинула голову назад, так, что стала видна вся ее тонкая бледная шейка, засмеялась с видимым удовольствием, но ее смех опять превратился в кашель, и словно очнувшись от наваждения, Малфой вскочил и бросился готовить ей глинтвейн — не то чтобы ему вспомнилось вдруг, что всем спиртным напиткам она предпочитала именно горячее, сваренное с пряностями вино — а что еще она могла предпочитать в шестнадцать-то лет? — и не то чтобы он сообразил, что глинтвейн помогает при кашле, и не то чтобы он пожалел парочку старых домовых эльфов, мирно спящих сейчас в комнатке при кухне, нет. Скорее ему срочно понадобилось подыскать себе другое занятие, кроме как пялиться на ее тонкую шею и худые пальцы, сжимающие край пледа на груди.

Когда он вернулся с горячей глиняной кружкой в руках, Ким все так же сидела на полу, повернув голову к камину. Языки пламени бросали на ее лицо причудливые тени, и казалось, что огонь о чем-то разговаривает с ней. Драко сел рядом, протянул ей кружку:

— Прости, ни яблок, ни апельсинов в доме не нашлось, но корица и гвоздика на месте.

— Ну, отсутствие апельсинов сегодня ночью я как-нибудь переживу, — хмыкнула Ким и взяла протянутый Драко напиток.

Несколько минут Малфой просто смотрел, как она дует на горячее вино и пьет глинтвейн маленькими глоточками, морщась, если обжигает губы. А потом ему надоело просто смотреть, он поднял руку и коснулся кончиками пальцев ее щеки. Ким опустила кружку и посмотрела на Драко. Взгляд у нее был странный, как будто она пытается что-то вспомнить или, наоборот, забыть.

— Давай, — тихо произнесла она, — спрашивай. Ты ведь теперь мой рыцарь в сверкающих доспехах, спасший меня из морской пучины, и по всем законам жанра, Малфой, ты просто обязан спросить меня о том, как я дошла до жизни такой.

Драко очень хотелось спросить у Кимберли, что вообще у нее за жизнь, если она этой самой жизни предпочла смерть на дне моря, и еще ему хотелось спросить, откуда она взялась здесь, возле его коттеджа, и почему решила топиться именно сегодня ночью, но вместо этого он неожиданно для самого себя спросил совсем о другом.

— Почему ты меня бросила, Кимберли? Тогда, в 96, перед тем, как я уехал в Хогвартс?

— Настоящий Малфой, — прошептала Ким, и Драко послышалась в этом шепоте нежность. — Всегда смотришь в корень и спрашиваешь о главном. К тому же думаешь — а вдруг это ее отвлечет, а?

— Не помнишь? — спросил Малфой почти весело. — Или не хочешь отвечать?

— Все я помню, — вздохнула девушка и поставила кружку на пол. — Скажи мне только, зачем тебе это надо знать сейчас, спустя восемь лет? Только не говори мне, что ты ни есть, ни спать не мог, все по мне убивался.

— Не убивался, конечно, — улыбнулся Драко и снова протянул к Кимберли руку — почему-то все время хотелось к ней прикасаться, может быть, для того, чтобы убедиться, что она не призрак? — Я редко вспоминаю о тебе, правда. Нет… — он замялся, подыскивая слово, — нет необходимости.

— Ну, я понимаю — национальный герой, ближайший друг Великого Поттера, достопочтенный супруг знаменитой Гермионы Грейнджер…

— Эй! — мягко сказал Малфой. — Ты злишься? Почему? Потому что я супруг Гермионы Грейнджер или потому что я редко о тебе вспоминаю?

Ким взглянула на него, попыталась улыбнуться, правда, улыбка вышла какой-то кривой, и вдруг заговорила. Заговорила о том, что она совершенно не злится, вот нисколько не злится ни на то, ни на другое, но если уж он, Дрейк, так хочет знать, то да, она признается ему, наконец, потому что ведь это глупо, столько лет таить в себе правду, а правда как раз и заключается в том, что она, Кимберли, влюблена была в Драко Малфоя до беспамятства, до дрожи в коленках, до щекотных мурашек от звука его голоса, до замирания сердца при одном только взгляде, в общем, влюблена была непоправимо, катастрофически, и чувствовала себя такой счастливой, когда он ответил ей взаимностью, и потому позволила сразу все, все, что он только захотел, хотя, конечно, девочка из приличной чистокровной семьи не имела права позволять мальчику до свадьбы, но ведь о свадьбе и речи никакой не было, у обоих отцов Метки на предплечьях, Темный Лорд возродился и требует массу всякой ерунды, им было не до свадеб, да и вообще не до детей, по счастливому, нет, по счастливейшему стечению обстоятельств проводивших лето в одном поместье и предоставленных самим себе, пока взрослые занимались делами Темного Лорда. А когда Люциус провалил дело в Министерстве, в Отделе Тайн, и загремел в Азкабан, и когда на Драко была возложена Вольдемортом некая особая миссия, о которой все шептались, что он не справится, отец вызвал ее к себе и велел прекратить роман с Малфоем-младшим, чтобы не рисковать, не рисковать и не подставлять семью — именно так он и выразился. И все, что она могла сделать, это вымолить время до конца лета, и не смотреть потом Драко в глаза, когда говорила, что больше не любит — если бы хоть раз посмотрела, он сразу бы понял, что она лжет, ее удивительные, меняющие цвет глаза, становились темными, почти индиго, когда она лгала. Стоило ему только посмотреть в эти глаза, и он сразу, моментально, в ту же секунду бы понял, что она лжет, и все еще можно было как-то поправить, они встречались бы тайно, как персонажи из пьесы Шекспира, но Драко так и не посмотрел, и уехал в Хогвартс злой и с разбитым сердцем, а она болела целый месяц, а потом писала ему письма каждую ночь, писала и сжигала заклинанием, и так ни одного и не решилась отправить. Но все это уже давно позади, и нечего теперь вспоминать об этом — подростковая любовь, суровые реалии жизни, к тому же они оказались по разные стороны баррикад — у Драко хватило смелости сделать свой выбор, порвать с семьей, воевать, прославиться, бороться за свои убеждения, а она, что она? Отец все еще в Азкабане, слава Мерлину, сейчас там нет дементоров, с ним можно переписываться, присылать ему книги и даже — раз в месяц — сладости. Старший брат, так гордившийся своей Меткой, дурачок, в бегах с конца войны, и никто, никто не знает, где он, иногда только сова приносит короткие весточки, только поэтому и известно, что еще жив. Мать уже почти поседела, но держится, после выплаты компенсаций Министерству осталось достаточно, чтобы не нуждаться в деньгах, и они живут то в Мэйнфилд-холле под Эдинбургом, то здесь, в Шерингеме, Драко разве не помнит, что у них небольшое поместье недалеко отсюда, поэтому-то она здесь и оказалась, наверное. Почему «наверное»? Потому что она не совсем хорошо помнит, что произошло. Кажется, она одела магловскую одежду — да, у нее есть магловская одежда, у нее есть друзья-маглы, да и жених, кажется, тоже… не в смысле «кажется, магл», а в смысле «кажется, жених», и мама уже почти смирилась, но речь сейчас не о маме и не о женихе, а о том, что домовые эльфы, как обычно, не доглядели, вот она и выбралась наружу и отправилась куда-то. Что значит «как обычно»? То и значит — с некоторых пор иногда, не часто, но где-то раз в месяц, на полнолуние, а сегодня ведь как раз Полная Луна, да? так вот, на Полную Луну она страдает некой странной разновидностью лунатизма — ее не тянет ходить по крышам, нет, но куда-нибудь да тянет, чаще всего на море, и нет, она не прыгает топиться каждое полнолуние, иногда пробует погулять по лунной дорожке, а иногда стоит на мосту и просто смотрит на луну, ее уже несколько раз ловили и вытаскивали из воды, дело в том, что когда она начинает тонуть, она в себя не приходит, она вообще ничего не воспринимает, как будто сознание отдает телу приказ умереть и с этим ничего нельзя сделать. Вообще-то эльфы следят за ней, ей довольно редко удается их обойти, вот как сегодня, и, конечно, если бы не Малфой, можно было бы сказать ей: «Прощай, Кимберли, твоя песенка спета!», просто в голове не укладывается, отчего вдруг он оказался здесь, и не спал, а сидел и смотрел на воду, и выбежал и спас ее, и она просто счастлива — не от того, что он ее спас, хотя и от этого, конечно, тоже — а от того, что она снова его увидела и может попросить у него прощения. А если на следующее полнолуние эльфы снова за ней не уследят, и она опять побежит топиться, то, по крайней мере, умрет счастливой, потому что ничего ее в жизни не мучило больше, чем то, как она поступила с Драко, как солгала ему, и вообще-то эти хождения по ночам — это у нее с тех самых пор как они расстались, это, видимо, ее плата за тот поступок, и вполне справедливая, заметь, и вообще, с ней за восемь лет ничего не случилось — то есть случалось, конечно, но всякий раз находился кто-то, кто ее спасал, специально, чтобы она дожила до этого дня, а сегодня ее спас Малфой, и она смогла, наконец-то, попросить у него прощения, даже если Драко это триста лет не нужно, но ей-то нужно, ей ведь до сих пор ночами снится, как она говорит ему: «Я тебя больше не люблю, Драко», а у самой сердце рассыпается миллионами осколков, и это самый страшный ее кошмар, а интересно, у него, у Малфоя, бывают кошмары…

Слова лились из нее потоком, который невозможно было остановить, да Драко и не пытался это сделать, он просто слушал и слушал, и впитывал ее слова, и захлебывался этим потоком, и сначала вставлял какие-то замечания, переспрашивал, комментировал, а потом понял, что ей это не нужно, что она должна выговориться, выплеснуть все, что накопилось у нее на душе, пусть лучше он захлебнется сейчас в этом потоке, чем Ким опять сделает попытку захлебнуться соленой водой, и пока она говорила, а он слушал, у него в голове вдруг начали складываться какие-то кусочки магловского пазла, щелкали какие-то шестеренки, и предчувствие чего-то неотвратимого просто распирало его изнутри, и Малфой знал уже все, что сейчас случится, все до мельчайших подробностей, знал, потому что не раз видел это во сне, а если быть точным, то он видел это во сне восемь раз, каждый раз точно в полнолуние, и сейчас тоже было полнолуние, в девятый раз, вот все и сошлось, сон действительно оказался вещим, напрасно профессор Люпин сомневался, нет никаких сомнений, и спасения тоже нет, можно, конечно, не делать ничего, но разве можно не делать, когда она рядом — девушка из прошлого, в котором, как оказалось, до сих пор не поставлена точка — нет, он должен сделать это, должен и все, хотя почему должен? кому должен? он сделает это только потому, что так хочет, и она тоже хочет, Кимберли, у нее глаза стали бирюзовыми, как всегда, когда она хочет, он помнит, он, оказывается, все помнит, а ведь раньше он думал, что все забыл, нет, это невозможно, это наваждение и колдовская сила Луны, но все это уже не имеет никакого значения, никакого, потому что вот сейчас она замолчит, опустит на секунду глаза, допьет свой остывший глинтвейн, повернется к нему и скажет…

Кимберли замолчала, опустила глаза, на секунду, не дольше, сделала последний глоток из кружки, повернулась к Драко, взглянула на него своими абсолютно, нечеловечески бирюзовыми глазами, и произнесла так просто, словно говорила это каждый день, словно для нее и не существовало этих восьми лет:

— Поцелуй меня, Малфой.

И он не смог противиться ее словам — просто не смог. Он целовал ее нежно, как никогда, наверное, не целовал раньше, целовал так, чтобы она поняла — Драко ее простил, он не держит на нее зла, в самом деле, у Ким тогда не было другого выхода, она должна была подчиниться отцу, и подчинилась, вот и все, они оба пострадали, только она намного сильнее, потому что Малфой-то встретил свою единственную давным-давно, ту самую, которая — он знал это твердо — не побоялась бы сказать своему отцу «Нет» ради любимого, но Драко не осуждает Кимберли, нет, нисколько не осуждает, потому что он ведь тоже раньше был трусом и боялся перечить отцовской воле, и только благодаря Гермионе он изменился, а у Ким просто не хватило сил, чтобы так измениться ради Малфоя, да, по правде говоря, тогдашний Малфой и не стоил того, чтобы ради него так изменяться, и не надо плакать об этом, маленькая, что уж теперь плакать, все давно позади, и у тебя тоже все будет хорошо, твой магл-жених наверняка хороший парень, главное, чтобы он крепко держал тебя во время полнолуний, а все остальное он переживет — например, то, что у тебя никогда не будут подгибаться при виде него коленки…

Если бы беспокоящийся за судьбу Драко Малфоя Ремус Люпин оказался бы сейчас в гостиной коттеджа «Бирюзовая Ракушка», он… пожалуй, он ничего не стал бы говорить Драко, а молча удалился из комнаты. Люпин всегда отличался повышенной деликатностью — об этом в Хогвартсе знает любой первогодка.

Их поцелуй все длился и длился, он был длиною в восемь лет, он был прощение и прощание, и бирюзовые глаза Кимберли поглотили Малфоя, словно морская пучина, и бездна разверзлась перед ним, а из этой бездны смотрела на Драко Гермиона Грейнджер-Малфой, привалившись плечом к дверному косяку, и нежная, хрупкая, всхлипывающая Кимберли не могла выбрать лучшего момента для того, чтобы одним движением сбросить с себя плед, под которым, конечно же, ну, разумеется, кто бы в этом сомневался, не оказалось никакой одежды. Гермиона медленно подняла волшебную палочку, направляя ее на обнаженную девушку, обнимающую ее мужа, и Малфой почти с облегчением прикрыл глаза, зная, какое именно заклинание он сейчас услышит — его сон сбывался наяву, его самый страшный кошмар наконец переставал быть только лишь дурным сновидением, и становился отвратительной реальностью, в которой Гермиона уверенным, холодным тоном произносит: «Авада Кедавра», Кимберли умирает без единого стона у него на руках, а он сам, Драко, остается жить со всем этим дальше — если, конечно, постепенное погружение в пучину безумия можно назвать жизнью. Он, наверное, еще мог что-то сделать — вскочить, оттолкнуть Ким в сторону, попытаться выбить палочку у Гермионы, но за последние девять месяцев Малфой так измучился бороться с самим собой и жить в ожидании беды, что теперь ему даже хотелось, чтобы эта беда поскорее произошла, он уже был к ней готов.

А вот к чему он совершенно не был готов, так это к тому, что Гермиона, плавным движением палочки накинув на плечи Кимберли сброшенный ею плед, после этого палочку опустит и голосом, полным расплавленного свинца и кипящей ртути, произнесет:

— Драко Люциус Малфой, пятнадцать минут назад, на банкете, посвященном открытию Международного Конгресса зельеваров, я наконец-то отбилась от последнего из дюжины самых знаменитых представителей этой профессии, который пытался выпить со мной на брудершафт, а потом затащить меня в постель. Я подумала, что единственная постель, где мне будет хорошо этой ночью — это твоя. Я аппарировала в мэнор, эльфы сказали мне, что ты в Шерингеме, и вот я здесь, а лучший зельевар Италии, Роберто Паттинчини, до сих пор ждет меня в ресторане магического Хилтона в Брюсселе, и ради Мерлина и Морганы, Драко, назови мне хоть одну причину, по которой я не должна сию секунду туда вернуться!

Пара мгновений ушла у Малфоя на то, чтобы осознать, что все, им сейчас услышанное, вовсе не модифицированная версия Непростительного Заклинания, а просто возмущенная тирада рассерженной Грейнджер. Пару мгновений он потратил в ожидании, что в конце этой тирады все-таки прозвучит Авада Кедавра, и еще несколько секунд понадобились Драко, чтобы осознать — пожалуй, с одним Непростительным разобраться было бы проще, чем с потоком гневных обличительных слов, которые сейчас обрушит на его голову любимая супруга. Драко открыл глаза, ободряюще улыбнулся оцепеневшей от ужаса Кимберли и поднял, наконец, глаза на жену. На ее лице Малфой явственно увидел свою ближайшую перспективу — простоять перед Гермионой на коленях вплоть до следующего полнолуния. Но перспектива эта ни в какое сравнение не шла с тем неимоверным, безграничным, всепоглощающим чувством свободы, которое он испытал сейчас, осознав, что кошмар, мучивший его на протяжении девяти месяцев, оказался просто дурным сном, без вещих знаков и потайных смыслов, и лопнул сейчас, словно гнойный нарыв, наконец-то позволяя ему дышать, дышать полной грудью, и плевать теперь ему на луну — полную или ущербную — с Астрономической башни.

— Я жду, Драко! — произнесла звенящим от напряжения голосом Гермиона. — И, кстати, ты не представишь мне свою гостью?

Бледная кожа Кимберли пошла розовыми пятнами, она слабо пискнула и сделала попытку развернуться в сторону двери, откуда доносился голос, но на полпути передумала, да так и застыла, склонив голову и судорожно вцепившись в края пледа. Малфой вздохнул и поднялся на ноги, чувствуя, что ничего не может с собой поделать — губы, расплывающиеся в неуместно счастливой улыбке, произнесли, словно помимо его воли:

— Милая, а этот Паттинчини хотя бы хорош собой? Он достоин жены Малфоя?

«На этот раз точно Авада», — мелькнула в голове паническая мысль, но Гермиона не подняла палочку. С руками, скрещенными на груди и яростно сверкающими глазами она отчего-то показалась Драко похожей на Нарциссу в гневе, и от этой мысли он почувствовал себя еще более счастливым…

… Спустя добрый десяток лет очередная Полная Луна постучится в окно малфоевской спальни, заставляя его проснуться, привычным жестом поправить одеяло на спящей Гермионе и выйти на балкон. Повторяющийся раз в месяц ритуал, очевидно, не надоедал ни Малфою, ни луне, вот только выходил Драко теперь не покурить, а просто так, постоять — курить он бросил в тот же день, как Гермиона сообщила ему, что беременна, и с тех пор сигарет в руки не брал.

Малфой постоит немного, запрокинув голову в ясное звездное небо, в середине которого вольготно расположится луна — огромная, желтая, как сочащийся маслом блин. На сердце у Драко будет легко и спокойно, никаких тревог и дурных предчувствий, и он почти лениво подумает о том, что ежемесячная, короткая, почти даже не изматывающая бессонница ни в какое сравнение не идет с тягостными кошмарными снами, которые снились ему раньше и которые не тревожат его уже несколько лет. Не все, правда, исчезли окончательно — Ричард Прескотт, например, до сих пор снится временами, и каждый раз такой сон означает скорый визит в Малфой-мэнор Северуса Снейпа — одного или со всем семейством — но ведь ради профессора можно и потерпеть, верно?

— Все-таки Малфои способны победить даже силу полнолуния, — задумчиво протянет Драко вполголоса и отправится спать, плотно закрыв за собой балконную дверь и, конечно же, не услышав, как гулко рассмеется ему вслед луна голосом профессора Люпина…

(1) Уилтшир — одно из южных графств Великобритании. На территории Уилтшира находится легендарный и загадочный Стоунхендж, и Малфой-мэнор находится там же (согласно канону).

(2) Тот, Селена, Диана, Кори, Нанну, королева Мэб — боги и богини Луны в мифологиях различных народов — все, за исключением Мэб, которая, если верить Шекспиру, опиравшемуся на древние кельтские легенды, была королевой фей, управлявшей снами.

(3) Война Алой и Белой Розы — вооруженный конфликт между Йорками и Ланкастерами — двумя ветвями одной королевской династии. Столкновения продолжались с 1455 по 1485 (в некоторых источниках — 1487) годы и закончились победой Генриха Тюдора из дома Ланкастеров.

(4) Доклендс — портовая зона на востоке Лондона.

(5) Шерингем — город на северо-западе графства Норфолк, на побережье Северного моря.

(6) Deus ex machina — дословно — бог из машины, выражение, означающее неожиданную развязку ситуации, с привлечением внешнего, ранее не задействованного в ней фактора.