Предзимье (гет)

Дива нельзя было упрекнуть в излишней откровенности. Но и несправедливо было бы обвинять его в том, что он прилагает все усилия, чтобы сохранить ореол таинственности вокруг своей персоны. Немалая заслуга поддержания загадочности образа Великого Князя принадлежала странной логике Ворона, нежеланию вдаваться в объяснения и полной непредсказуемости. Поэтому Бересклет, который знал Дива почти так же долго, как Серебряный, и гораздо дольше свиты, ничуть не удивился, когда поздно вечером друг явился в его спальню (без стука, Див в своём, да и не только в своём, доме считал излишним стучаться) и спросил, усаживаясь на подоконник:

— Зачем тебе отношения с женщинами?

— Монах решил нарушить обет целомудрия? — спросил Бересклет, приподнимаясь на постели (он уже успел задремать). — Давно пора, всё Братство теряется в догадках, как тебе удаётся столь долго сохранять девственность. («Увеличить смены вдвое и урезать выходные, — сделал в уме пометку Див. — У них ещё время на ерунду остаётся»). Возможно, для тебя, как и для Серебряного, воспитанного на легендах о Белокрыле и Велеокой, то, что я сейчас скажу, станет откровением, но подобные сказочки хороши лишь в детском возрасте и в случае молодых людей, которые всю жизнь проводят в Крае Вечной ночи и не видят того, что за его пределами. Одна-единственная любовь до гроба — я понял, что это бред и чепуха, ещё когда был перволётком. Забавно, что и у людей встречаются подобные байки. Любви, Ревен, не существует.

Див небрежно повернулся к Бересклету боком, прислонился спиной к стене и прикрыл глаза. Можно было слушать, не задавая вопросов — Бересклет не имел обыкновения говорить не по теме, зато обожал многословие.

— В заслугу людям можно поставить то, — разглагольствовал Бересклет, — что они сумели преодолеть слезливую сентиментальность и заглянули в глубь процесса. Любовь — это всего лишь буйство гормонов, сплошная физиология, которая без романтического шлейфа выглядит убого и непривлекательно. Поэтому бросай искать свою единственную принцессу — её не существует. Любая красивая страстная женщина даст тебе то же, что и воображаемый образец любви и верности. Я принял эту истину, и я очень рад, что я смог это сделать, иначе я бы остался евнухом на всю жизнь. Надеюсь, я сумею тебя убедить и мозгов у тебя будет побольше, чем у бедняги Серебряного, который до сих пор верит в то, что где-то ждёт его красавица с небесными глазами, готовая только ему отдать своё сердце и своё тело. Я не могу сдержать смех, когда представляю, как они встречаются лет через пятьдесят. Два старика в одной постели, первая брачная ночь, и жених, и невеста девственны. Обхо…

— Оставь Леда в покое, — негромко сказал Див.

Бересклет прекрасно знал этот низкий угрожающий тон и сразу понял, что перегнул палку. Насмешек над братом князь не терпел.

— Все женщины, Див, одинаковы. Всем им нужен мужик с толстым членом, который удовлетворит их в постели. Не имеет значения, красив он, как Белокрыл, или уродлив, как Ладимир, богат или беден. Женщины не могут дать ничего, кроме своего тела. Поэтому хранить верность одной, более того, воображаемой — самый настоящий кретинизм. Разнообразие, Див! Разнообразие!

— Какое может быть разнообразие, если все женщины, по твоим словам, одинаковы?

— Не придирайся. Ты меня прекрасно понял.

Див тихонько вздохнул. С логикой у Бересклета всегда были проблемы.

— И самое главное — не нужно тратить много усилий, чтобы получить женщину. Если отказала одна, найдётся другая, которая ничуть не хуже первой. А если у тебя есть деньги, это мигом решает все проблемы…

Бересклет четверть часа вещал о доступности человеческих женщин, прежде чем заметил, что говорит сам с собой.

…За окном лениво извивался, стелясь по земле и путаясь в кусте шиповника, туман. Стоял поздний вечер, но они не зажигали свечи — и тот, и другой прекрасно видели в темноте. В доме никого не было, кроме них двоих. Даже Брацлав задержался на конюшне.

Лед очень любил такие поздние посиделки. Любил тем паче, что случались они редко — в доме Дива почти всегда толклась свита, и отдохнуть от многолюдства (а четверо воинов для Серебряного уже было много) получалось только в своей спальне.

Див снял чайник с горелки, разлил душистый травяной чай по чашкам, поставил на стол горшок ароматного густого, как масло, липового мёда и блюдо со свежим пшеничным хлебом, нарезанным толстыми ломтями. Они прихлёбывали обжигающий чай, мазали мёд на хлеб, медленно жевали. Див сумел всё-таки выкроить для брата время. Обычно его трапезы происходили следующим образом: Ворон влетал на кухню не разуваясь, под гневные жесты Брацлава залпом выпивал стакан воды, хватал из хлебницы ржаную горбушку и уносился прочь. Он называл это «обедать», но Лед был убеждён, что подобное варварское отношение к еде должно называться иначе.

Оставшийся хлеб Див убрал в льняной мешочек и положил в хлебницу. Вторую чашку чая у братьев принято было пить без еды. Именно за ней наступало время для душевных разговоров или душевного молчания. Говорить о службе негласно запрещалось. Братство оставалось там, за двойными оконными рамами, за лениво извивающимся драконом-туманом. Здесь было уютное тепло, окутывающее, словно ватное одеяло, размеренное тиканье часов, язычок желтоватого пламени восковой свечи в горелке, запах трав, липового мёда и воска… и тишина. Глухая тишина предзимья. Весной и летом сад наполнялся птичьим щебетом и суетой, но сейчас короткими днями его навещали лишь большие синицы, лазоревки, ополовнички и воробьи. Зимние гости, вроде снегирей и дроздов-рябинников, должны были появиться позже.

После захода солнца сад безмолствовал.

— Ты помнишь ночные разговоры в училище? — спросил Див.

Конечно, Лед помнил! Днём были бесконечные занятия и муштра, и время для подобных бесед можно было найти лишь ночью. После десяти вечера полагалось спать, но наставники обычно делали вид, что не слышат шушуканья за дверями комнат.

О чём они только не говорили… Лед мечтал стать Небесным Стражником и бредил небом. Он рассказывал брату о полётах на летней утренней заре, когда солнце согревает крылья первыми лучами, а от остывшей за ночь земли поднимается холодный пар. О россыпях звёзд, заполняющих всё вокруг, когда ты летишь вверх, запрокинув лицо, и над твоей головой тончайшей искристой дымкой разворачивается Млечный Путь. О том, как хмурым осенним днём облака остаются на крыльях холодным инеем, а под тобой расстилается бесконечное золото лесов в тёмных пятнах ельников и сосновых боров, перечёркнутое мутно-коричневыми ниточками-реками.

Див внимательно слушал, и Леду казалось, что он сейчас не здесь, а там, в холодной бесконечно просторной выси, и в такие моменты жалел, что его брат от рождения крыльев лишён.

О многом они говорили в то время. Для Леда тихие чаепития в потёмках являлись продолжением тех ночных бесед. Наверное, так казалось и Диву, поэтому он предпочитал обходиться без света, зажигая лишь свечу в горелке для чайника.

— Ты помнишь наши разговоры о девушках?

У Леда запылали щёки, и он порадовался отсутствию света. Не хватало ещё, чтобы брат заметил.

— Див, я бы предпочёл забыть такую чепуху.

— Разве это была чепуха? Мечты о Прекрасной Даме, лишённые пошлости.

В мягкой, словно кошачья лапа, тишине, которую дополнял размеренный стук часов, зазвучал низкий певучий голос.

Отдых напрасен. Дорога крута.

Вечер прекрасен. Стучу в ворота.

Дольнему стуку чужда и строга,

Ты рассыпаешь кругом жемчуга.

Терем высок, и заря замерла.

Красная тайна у входа легла.

Кто поджигал на заре терема,

Что воздвигала Царевна Сама?

Каждый конёк на узорной резьбе

Красное пламя бросает к тебе.

Купол стремится в лазурную высь.

Синие окна румянцем зажглись.

Все колокольные звоны гудят.

Залит весной беззакатный наряд.

Ты ли меня на закатах ждала?

Терем зажгла? Ворота отперла?*

Тишина вновь вступила в свои права. Лед спросил:

— Твои?

— Нет, конечно. Куда мне…

— Я не знал, что это может так звучать, — помолчав, сказал Серебряный.

Туман за окнами зажёгся изнутри бледным голубым светом. Из туч, что плечом к плечу ползли над поникшей в ожидании землёй, выглянула луна.

— Ты, наверное, прав, — сказал Лед. — Я до сих пор её жду. Раньше ждал прекрасную Велеокую, но с годами понял, что она может выглядеть вовсе не так, как я её представляю. И образ её — это совсем не главное. Главное — спокойствие души, которое она дарит, когда находится рядом.

— Думаешь, дождёшься?

— Нет, — светло взглянул Лед. — Она осталась за Пределом. А я — здесь.

— Ты ещё сможешь вернуться.

— Я не хочу возвращаться, — глухо ответил Лед.

— Похоже, Бересклет тебя не переубедил, — сказал Див после повисшего в воздухе молчания.

Лед едва заметно улыбнулся, и Див по его тону уловил улыбку, когда он сказал:

— Мне кажется, что он… пускает пыль в глаза. А на самом деле он тоже ждёт свою единственную.

Будь это, например, Ладимир, Див бы сказал, что Бересклет, скорее, свою единственную усердно ищет методом проб и ошибок. Леду он лишь улыбнулся в ответ и промолчал.

Серебряный понял, что князь не согласен с ним, но переубеждать у них было не принято. Див, проживший много лет в Нижнем Пределе, видел людей в мрачном свете. Лед не отрицал, что брат прав и сам он, Серебряный, здесь кажется наивным, но перенимать взгляд князя, по крайней мере, на своих друзей не спешил.

Ночь проплывала на мягких туманных крыльях над красным кирпичном домом, где на кухне в задумчивом молчании сидели два брата и пили остывающий чай.

* * *

Глухая тишина предзимья. В обширных апартаментах, стоя у стеклянной стены, Финэриэль смотрела в клубящийся туман. Тогда стоял такой же сырой, промозглый вечер.

Чем более угасала надежда, что он придёт, тем нестерпимее становилось желание увидеть его и покаяться перед ним в своей глупости. Зачем она строила из себя надменную королеву? Чтобы его унизить?

К нынешнему состоянию она пришла не сразу. После визита князя каким-то чудом ей удалось не выслать за ним стражников, чтобы те научили его хорошим манерам. Столь великий гнев вызвала не столько бесцеремонность князя, сколько то, что он видел её обнажённой и не затрепетал от восхищения. И правды ради следует признать, что дело было не совсем в этом. Если бы он, лицезрев красоту Владычицы и не дрогнув ни единым мускулом, в конце разговора выразил недвусмысленное желание взять её прямо в кресле, Финэриэль бы и не подумала наказывать наглеца.

Но Див оказался натурой стоической и даже намёка на столь грязное намерение не подал. Финэриэль пыталась тешить себя иллюзией, что сбежал он именно из-за того, что не смог больше сдерживать желание, но поведение князя так противоречило этому предположению, что ничего у красавицы не получилось. Она несколько дней рвала и метала, даже Синэрион опасался посещать обязательные утренние аудиенции. Однако воспоминание о тёмных глазах, иссечённых руках и чарующем голосе её не покидали.

В обычной ситуации она бы довела нахала до того, что он сам бы начал валяться у неё в ногах, вымаливая разрешение хотя бы удовлетворить её ртом, не надеясь заменить рот членом. Но обольстить князя она не смогла. Напротив, следовало признать, что это он её обольстил, не прилагая никаких усилий.

Финэриэль могла беситься сколько угодно, но отрицать власть князя над собой было бы глупо.

Она впервые оказалась в такой ситуации и не знала, что делать. Ей никогда не приходилось завоёвывать внимание мужчин, они сами готовы были на всё, чтобы получить её благосклонный взгляд. Одно было ясно — бесполезно впадать в бешенство.

Написать письмо с извинениями? Чтобы она, великая правительница Серых эльфов, просила прощения у… оборотня?

Однако через две недели она была готова и на такой унизительный поступок. Финэриэль, стоя у окна, обдумывала первую фразу письма, когда изуродованные шрамами руки властно обняли её за талию и тёплое дыхание коснулось её шеи.

Примечания:

* А.А. Блок. Пролог к циклу "Стихи о Прекрасной Даме".