Madre Tierra (джен)

Был котёнок — станет рысь,

Мягко стелет, жёстко спать.

© Мельница

— Обе, — отрезает Камило, когда ословод Освальдо в шутку интересуется, какая же из сестёр всё-таки его родила, а какая — выкормила.

Камило тринадцать с половиной, — у Камило наконец-то сменяются последние молочные зубы, а голос ломается в грубый тенор: теперь ему дозволено выпивать немного настойки на застольях, чем Камило невероятно гордится. Камило тринадцать с половиной, — и Камило кричит, сердится, цапается с Мирабель, лазает по крыше и хулиганит во дворах, обратясь в палевого пса.

— Ах, горе моё, — ворчит Пепа, видя, как сын вываливается из курятника с цыплёнком в зубах, и ловит его подолом платья, пока Камило хлопает ресницами, одурело сплёвывая с губ пух. — Лучше дом стереги, а не кур!

Камило — мальчик в цветнике с девчонками, и это значит, что Камило — ещё один мужчина, и порой, когда ночи тёплые, он спит в патио, вздрагивая ушами на любой шорох.

Никому не положено переступать порог casita без позволения. Ни одной душе.

* * *

— Давай сбежим, дядя Бруно, — упрашивает Долорес и кутается в кружевную кофточку поверх такой же кружевной ночной рубахи: каждое утро она мажется помадой, и порой кажется, что кармин с её губ уже не смыть. — Хоть на недельку.

— Куда, в горы? Бабушка, отец и мами обыщутся, Лоло, пожалей их.

— Устала я всех жалеть. Моя голова как спелая тыква стала, того и гляди, расколется.

— Что, всё-всё слышишь?

— Больше, чем хотелось бы.

Бруно хочет встать с порога и интеллигентно удрать, взобравшись на крышу, но Долорес нависает над ним, уперев кулаки в бёдра.

— Слушай, хватит дурить, возвращайся домой по-нормальному. Ты бабушки боишься, что ли?

— Мэ-э, — корчит дядя небритую рожу, и у Долорес, судя по дрогнувшим плечам, нет против этого ни единого аргумента.

— Они скучают по тебе. Мы все скучаем. И бабушка… она плачет, я же знаю.

— Плачет она, ишь. А я вернусь — и всё будет по-старому, да?

— Тогда уходи, не мучь меня! Пошёл вон! — неожиданно свирепеет Долорес, хватает Бруно за ворот и, всхлипнув, выталкивает его прочь. — Раз не хочешь по-старому, то не приходи больше! Это не жизнь!

Бруно ловит её за пальцы, а Долорес вцепляется в волосы, — и спустя секунду палевый пёс со всего маху валит его на порог.

Камило страстно вгрызается, навалившись телом, и рычит, когда зубы вонзаются в ткань; Камило царапается по-звериному яростно, одурев от запаха перегара, кусает инстинктивно, без раздумий, — за предплечье, пока Бруно ёжится, зажав пальцами глаза, — и сжимает челюсти покрепче, лишь бы не упустить, а Долорес, нервно икнув, бежит набрать в горшок холодной воды.

— Это я, — хрипит Бруно, еле-еле отдирая Камило за шкирку.

— Гр-р-х, — ещё утробнее хрипит Камило, ощерив бледные дёсны.

— Камило, твою ж!..

— Р-р!

— Камило, чёрт тебя дери, посмотри на меня. Посмотри!

— Ай-й!

Бруно влепляет затрещину — жёсткую и наотмашь, без деланного замаха, совсем не в манере Пепы, которая кричит, но тут же гладит, — и рычание срывается в наполовину детский, наполовину звериный взвизг: Камило отшатывается, мигом сбросив собачью личину, и хватается за ухо, и взгляд его ореховых глаз вперивается в дядин, чуть-чуть зеленоватый, как у лягушки.

— Дя…

— Что, я так плохо выгляжу, да?

Бруно шмыгает, сплёвывая кровь со слюной, — в свете луны он кажется смуглее и худее прежнего, — а Камило, не отводя взгляда, изучает лицо дяди, бесцеремонно вертя за подбородок то так, то эдак, и лезет пальцами в его рот, трогая сколотые зубы.

— Что там у вас за шум, Долорес?

— Камило носится, бабушка, — бодро докладывает Долорес в окно, не дрогнув ни голосом, ни вздохом, пока Бруно, замерев, зажимает рот Камило ладонью. — Крысу на кухне изловил.

— Дались ему эти крысы! Смотри, чтоб это было в последний раз, Камило! — строго ставит ультиматум Альма и соскребает со свечи растаявший медовый воск. — И пусть их в покое оставит, всем места хватит. Спать!

Бруно торопливо спихивает Камило с себя и, подтянувшись на карниз, ловко влезает на водосток, с водостока — на крышу, один из скатов которой глядит на задний двор, ныряет в колумбийскую ночь — и ускользает прочь по-крысиному бесшумно, и на руках племянника остаётся привкус горечи и соли.

— До-ло-ре-е-ес, — сипит Камило и, дрожа в судорогах, бухается на узорно выложенную кладку, облизывая от крови палец за пальцем. — Долорес, я… Я на кухню, слышу, смотрю, а ты…

— Тихо-тихо, не реви, — почти умоляет сестра, вытирает ладонью его губы и уводит к себе, закутав в кофточку. Долорес две недели вывязывала кружевные рукава-оборки и ни с кем такой красотой не делится: должно же у неё быть хоть что-то не-сестринское, верно? — но сейчас в её жадности нет никакого смысла. — Мамуля проснётся, перепугается. Не надо.

— Долорес, я дядю погрыз, — скулит Камило, уткнувшись носом в кружево. — Я ж думал, это к тебе пристают. Я… дядь… Доло-о-орес…