О правде и яблоках (гет)

Калтон — та ещё дыра, но выбирать не приходится. Впрочем, даже в столице Мьюра можно найти нескольких достойных мужчин, с которыми лицензированная компаньонка сможет разделить ложе и чашечку чая. По крайней мере, именно в этом Инара убеждает себя, просматривая сообщения от претендентов.

И дело даже не в том, что с этими мужчинами что-то не так. Просто пора признать: её интересует только один-единственный мужчина. Один. И он чёртов идиот.

Когда она поняла это окончательно? Вероятно, в то утро, когда Мэл вышел полуодетым из спальни Нэнди — и Инара сделала вид, что это её совершенно, ни капельки не трогает, а потом рыдала, словно обиженная девчонка, сидя на полу одной из комнат «Золотого сердца». Это было глупо, это было жалко — но почему-то боль была совершенно невыносимой. Хотя с чего бы ей, компаньонке, переживать о таких вещах? Ведь она делит постель со многими — мужчинами и женщинами — превращая обычный секс в искусство. Может быть, в этом всё дело: там, в весёлом доме, Мэл и Нэнди оказались в одной постели не потому что это было искусство, или работа, или что угодно ещё — о нет, они занялись любовью.

Вероятно, если бы хозяйка «Золотого сердца» не погибла в тот чёртов день, их ждал бы интересный разговор. А так Инаре остаётся только гадать, зачем Нэнди это сделала — потому что действительно хотела переспать с Мэлом или чтобы ткнуть подругу носом в её чувства, с которыми никак не получалось разобраться самой? Что же, если второе — у Нэн получилось. Инара разобралась — разобралась так, что теперь понятия не имеет, что с этими дурацкими чувствами делать.

Потому что теперь это совершенно очевидно: она любит Малкольма Рейнольдса. И это делает совершенно невозможной её работу.

Инара цепляется пальцами за простыню, пока какой-то мьюрский высокий чиновник усыпает поцелуями её шею, пока он спускается всё ниже и ниже, целуя в грудь, в живот, в лоно; она честно выполняет свою работу и отрабатывает уплаченные ей деньги, каждую секунду чувствуя себя именно той, за кого держит её Мэл — последней шлюхой, продающей себя и предающей его.

Когда клиент уходит из шаттла, Инара плачет под душем, смывая с себя прикосновения — неправильные, не его, прикосновения, — и чувствуя себя… грязной. Впервые в жизни чувствуя себя грязной просто потому что она выполнила работу, для которой была предназначена.

Теперь это даже звучит отвратительно.

Buhn Dahn⁽¹⁾ Мэл.

Инара ведь знала, что всё именно этим и кончится. Знала с того дня, когда под насмешливым взглядом ярко-синих глаз решилась снять шаттл именно на «Светлячке» — словно не было других вариантов, словно этот шаттл был последним на Синоне, словно… словно она влюбилась с первого взгляда. Нет, нет, это бред. Просто Малкольм Рейнольдс был честным. Живым. И ещё: рядом с ним было тепло. И хотя Кейли поспорила бы с этим утверждением — но порой Инаре казалось, что это Мэл, а не мотор, был настоящим сердцем «Серенити».

Рядом с Мэлом Инара чувствует себя так, словно она дома. И вот что хуже всего: никакие попытки оборвать эту связь не помогают — она ведь честно пыталась, когда оставила «Серенити» и снова поселилась на Синоне. Попыталась вести жизнь обычной жрицы своего медресе — в этом был и ещё один неоспоримый плюс: со дня, когда она столкнулась с Мэлом на пороге комнаты Нэнди, у Инары не было ни единого клиента.

До сегодняшнего дня — не было. А теперь она понятия не имеет, что делать. Какая из неё теперь компаньонка, если она больше не может прикоснуться ни к одному клиенту — а если и может, то чувствует себя после этого обыкновенной шлюхой? Или — кажется, это даже хуже, — просто женщиной, изменяющей любимому мужчине.

И всё-таки она знает, как с этим покончить: достаточно рассказать Мэлу о том, что она сделала. Рассказать о Фидллерс Грин. О, после этого признания он её, конечно же, возненавидит — возненавидит раз и навсегда — и это, разумеется, всё чертовски упростит. Вот только почему-то одна мысль о ненависти в синих глазах Малкольма Рейнольдса причиняет Инаре такую боль, что хочется забиться в самый дальний угол Системы и никогда, никогда не поднимать эту тему — каким бы логичным, правильным и разумным такое решение ни было.

Инара отменяет два взятых заказа, рассыпаясь перед клиентами в извинениях и списывая всё на недомогание. Тем более что эта отговорка недалека от истины — с утра ей и впрямь было нехорошо. Интересно, уже начинается или это обычная ничего не значащая головная боль?

Так или иначе, а у неё достаточно причин не признаваться Мэлу в своих чувствах.

Во всяком случае, гораздо больше, чем причин признаться.

* * *

Дождь ненадолго утихает, и Малкольм с пастором выбираются на поросший клевером холм, откуда отлично видны окрестности — бесконечные сады, поля и покрытые красной черепицей покатые крыши домов. Славная планета — с приятным мягким климатом, нормальным терраформированием… и потому зажиточная. Люди здесь совершенно точно не бедствуют. Если бы у Мэла осталась живая родня, он обязательно перевёз бы её сюда — или в какое-то похожее место.

— А Джейн-то у нас молодец, — говорит пастор, словно читая мысли Мэла. — Хорошее место для того, чтобы пристроить семью.

— Хорошее, — соглашается Малкольм, — и недешёвое. Начинаю подозревать, что наш наёмник запрашивает довольно скромную зарплату… ну, по своим джейновским меркам.

— Скорее всего, да. Ты раньше не был на Мьюре?

— Бывал… пролётом. Мелкие дела, мелкие грузы. Ничего такого, ради чего стоило бы задержаться. Ты?

— Несколько месяцев. Девять лет назад.

«Девять лет назад» — это в войну. Интересно, что заставило Бука в столь неспокойные времена покинуть аббатство.

— Не хочешь рассказать, чем ты занимался в те годы, пастор? — Мэл задаёт этот вопрос, заранее зная ответ на него.

— Не хочу, но тебя ведь такой ответ не устроит?

Малкольм пожимает плечами и дёргает уголком рта: конечно, он предпочитает знать о прошлом своей команды — это гораздо приятнее, чем об этом прошлом вообще не догадываться и потом чувствовать себя круглым дураком. Но…

— Скажем так: мне было бы приятно выяснить это сейчас, а не постфактум. Но клещами вытягивать не буду.

Пастор безмятежно улыбается и опускается на поваленный недавней бурей ствол старой липы. Хлопает ладонью по дереву, приглашая Малкольма присоединиться.

— Я расскажу, — говорит он после недолгого молчания, и Мэл садится рядом, не веря собственным ушам. — Но пообещай мне, что это останется между нами… по крайней мере, до тех пор, пока я не решу иначе.

Рейнольдс в ответ только кивает, словно боясь спугнуть это неожиданное желание Бука рассказать о своём странном и, несомненно, интересном прошлом. Интересном настолько, что догадки Мэла на этот счёт одна другой причудливее — и, что там говорить, не то чтобы лестны для пастора.

В конце концов, перед хорошими простыми людьми офицеры грёбаного Альянса на задних лапках не выплясывают. А значит, Дерриал Бук — человек как минимум непростой. Что до «хорошего»… умом Мэл всё прекрасно понимает. Но вот верить не хочет: слишком уж многое им с этим человеком довелось пережить и пройти плечом к плечу. Хрен бы с ней даже с Мирандой — Бук, в конце концов, наплевал на то, что говорит его святая книга, и пошёл с остальными вытаскивать капитана «Серенити» из застенок Нишки. И Альянсу не сдал ни команду с её сомнительными делами, ни Тэмов — хотя уж там-то сам бог велел. Или не велел. Мэл, хоть убей, сейчас не может припомнить, что именно Библия говорила насчёт доносов.

Но, так или иначе, ничего предосудительного — по меркам Мэла — Дерриал Бук не сделал, а вот наоборот — очень даже. И на крысу Альянса был совершенно не похож. Поэтому Мэл однажды мысленно внёс его в число своих — и менять это решение вовсе не хотел.

Так что насчёт «клещами вытягивать не буду» он душой слегка покривил, конечно. Не будет — но очень, очень хотел бы расставить все причитающиеся точки над i и прочими буквами.

Бук молчит, собираясь с мыслями. Малкольм не торопит.

— Что ты знаешь об «Александре»?

— Редкое имя, но не настолько, чтобы я понял, о каком именно…

— Я имею в виду межзвёздный крейсер Альянса, — мягко перебивает его Бук.

Мэл морщит лоб. Кое-что об этом «Александре» он и впрямь знает — здоровенная летающая дура, попившая Независимым немало крови в войну — впрочем, не больше и не меньше, чем другие аналогичные здоровенные летающие дуры. Вся разница между «Александром» и прочими межзвёздными крейсерами того же класса заключалась в том, что этот очень, очень плохо кончил. Вместе с четырью, кстати, тысячами человек экипажа — да ещё и не просто экипажа, а, можно сказать, элитного подразделения в составе межзвёздного флота Альянса.

Мэл излагает то, что ему известно. Подытоживает:

— Мы, помнится, здорово надрались в тот день с ребятами из моей части. Мало тогда было таких побед, а там… им хорошо вжарили. Повезло.

— А что, если я скажу тебе, что не просто «повезло», а результат тщательно спланированной операции Независимых?

— Я удивлюсь, — горько усмехается Мэл. — Наши, знаешь ли, были не сильны по части стратегического планирования. В противном случае мы не просрали бы войну всухую.

— А ведь так и было, — Бук качает головой. — Не думай, что Jone Yee⁽²⁾ ничерта не могли. Просто нам не хватило людей и сил, но…

— «Нам»? — переспрашивает Мэл.

— Нам, — твёрдо повторяет Бук. — Нам, Малкольм. Так что просто послушай: я не всегда был Дерриалом Буком. Когда-то меня звали Генри Эванс, и я был… в общем-то, обыкновенным вором. Не таким, как ты, без этой твоей претензии на благородство, уж поверь. Не совсем то, чего ждёшь от жизни — по крайней мере, я ждал не этого, так что когда меня завербовали Независимые…

Мэл слушает рассказ пастора Бука — или, может быть, Генри Эванса? — с отвисшей челюстью. То, что он рассказывает, просто невероятно: обучение на секретных базах Независимых, внедрение в ряды Альянса, несколько лет работы «кротом»… и — как результат — потрясающее фиаско и гибель «Александра». А потом — потом почти смертная казнь с катапультированием в спасательной шлюпке в открытый космос, почти чудесное же спасение, жизнь в аббатстве Саутдаун… и, наконец, «Серенити».

— Вот оно как, — тянет Мэл, когда рассказ Бука заканчивается.

— Вот так, — соглашается пастор. — Так что у тебя есть все основания выставить меня со своего корабля.

— После рассказа о том, как благодаря тебе накрылся межзвёздный крейсер Альянса? — удивлённо уточняет Малкольм. — Кажется, ты забыл: я в той войне не за «серых» был, а за «коричневых».

Бук тяжело вздыхает:

— Ты же не думаешь, что они так запросто доверили руководство операцией, которая должна была переломить ход войны, случайному человеку с улицы, Малкольм? Я к тому времени давно уже был человеком неслучайным. Как думаешь, чего мне это стоило?

Мэл молчит, обдумывая его слова.

— Пытки. Убийства. Я пытал и убивал своих же, «коричневых», чтобы в мою историю поверили, Мэл, и к концу войны обзавёлся определённой репутацией. Это не делает мне чести, но это было.

Вот как. Это стоит обдумать. Обдумать и переварить. Скольких Бук прикончил — десяток, два, сотню? Стоили ли жизни этих людей четырёх тысяч «серых» и крейсера Альянса? Наверное, стоили. Или нет. Не Мэлу решать.

— И всё-таки зачем ты мне об этом рассказываешь? — наконец спрашивает Малкольм.

— Наверное, чтобы ты понял, что в той войне не было хороших и плохих.

— Да ну?

— По крайней мере, не было чёрного и белого… чаще не было, чем было. И люди принимали решения, исходя из тех карт, что были у них на руках — обычно весьма паршивых карт, Малкольм.

— И почему у меня такое чувство, что ты опять о чём-то недоговариваешь? — Очень раздражающее, надо сказать, чувство.

— Наверное, потому что я недоговариваю, — пожимает плечами пастор и поднимается с поваленного дерева. — Но пообещай мне, что вспомнишь этот разговор, когда… в общем, просто пообещай.

И Мэл обещает.

Ну а что ещё ему остаётся.

1) Идиотский (кит.)

Вернуться к тексту

2) Коричневые плащи (кит.)

Вернуться к тексту