Отчёт о Герое № 6. Сила (джен)

Когда с холмов стал сходить снег, Мерта захотела навестить брата. Весной в Академии проводятся открытые дни: родственники или друзья могут месяц провести рядом со школяром, даже посетить лекции. Я воспользовалась случаем взглянуть наконец-то на Персонажей.

Наверное, не стоило так сильно запускать судьбу Героя. Следовало продумать личности и биографии его союзников. Или я правильно сделала, что заставила события, отпрысков единого События, идти своим чередом? Оправдания мне нет, прощения тоже, если что-то пойдет не так. Но пока рано говорить о последствиях.

Академия Семидесяти Семи располагалась в долине близ Севера, официально на территории Агарха. Рядом, за хребтом горы Канй ("Высокая"), граница с Хеделе. Днём здесь жарко, как в летний вечер, вечером холодно, как в зимний день. Прекрасная выработка привычки к противостоянию природе.

Мы с Мертой появились на склоне в девять утра и до полудня наблюдали, как в долину школяров въезжают целые поезда, состоящие из тележек, возков, дилижансов и, естественно, карет. В Академии учились как одаренные дети из богатых семей, так и способные ребята, выхваченные искателем талантов из цепких лап пьющих матерей, непрестанно орущих братьев и сестер и лупящих розгами от всей души отцов.

Обиталищем Рэнхома и Персонажей было десятиэтажное каменное здание в форме буквы "п" с длинными узкими окнами. Стены снаружи выкрашены в кремовый цвет, остроконечная крыша — в оранжево-красный, огненный. Наверху над входом — флаг Союза Семидесяти Семи: золотая стрела, бордовый фон. Не нравится мне их символ. Вечное движение вперед — неплохой выбор, но нельзя ли сделать эмблему не столь пафосной? Песочные часы Вечных гораздо интереснее не как задумка (тут два континента на равных), а как исполнение. Я субъективна, поскольку предпочитаю красно-золотому спокойный, уверенный синий цвет.

Мерта засмеялась, наблюдая за тем, как назойливые барды, привязавшиеся к поезду, торопливо рыскают между повозками в надежде собрать дань в последний раз, а затем полубегом покидают долину, засунув свирели в походные мешки за спиной или развесив домры и гусли за плечами. На территории государственных учреждений лица без определенного места жительства не были желанными гостями. Поэтому примеру бардов последовали нищие попрошайки и резвые калеки с костылями.

— Пойдём! — заканючила Мерта, боясь, что мы упустим время.

Мы пристроились в самый конец поезда в тот момент, когда первые телеги уже въехали во внутренний дворик.

Ворота Академии охраняли четверо бывших её выпускников, вооруженные топорами и копьями и облаченные в нарядные, такие же пафосные, как и флаг, золотисто-красные мундиры войск Семидесяти Семи.

— Имя, цель визита, — механически проговорил прыщавый, но довольно миловидный паренёк, когда спустя час двадцать одну минуту подошла наша очередь.

— Мерта Орисская, приехала навестить брата.

— Одна? Сколько лет? — нахмурился чернобородый охранник тридцати двух лет, из-за плохого зрения постоянно щуривший глаза.

— Тринадцать. Вот разрешение пригорского старосты.

Полностью поддельное, но никто из людей не в состоянии отличить от оригинала.

— Имя брата, курс, учебное подразделение, номер бригады, — спокойно продолжил паренёк, получив одобрительный кивок от бородатого, прочитавшего разрешение.

— Рэнхом... Пригорский. Первый курс, подразделение истории, философии и баллистики, бригада семь.

Девушка-охранник взяла из стопки книг, стоявшей на покрывале прямо у ворот, фолиант в темно-зеленом переплёте, быстро пролистала его и спустя минуту кивнула бородатому, бородатый кивнул пареньку, а паренек сказал:

— Срок пребывания.

— Тридцать один день.

— Проходи, — получил возможность кивнуть и паренёк.

— Они не заметили, — прошептала Мерта, завернув за угол и прислонившись к холодному кремовому камню.

— Заметили, но сочли ребячеством, — объяснила я. — Будь добра, учись различать, говоришь ты с нами или с сопланетчиками. Пока ты молода и глупа, подчёркивание принадлежности планете рассматривается как желание выделиться. Но вскоре ты станешь чудачкой для простолюдинов и подозрительной особой для правителей.

— Я поняла.

— Так кто ты?

— Мерта Пригорская. Я из Пригорья, а не с Орис. Рэнхом!

Она понеслась в раскрытые братские объятия. Солнечные лучи разожгли на голове Героя настоящий рыжий пожар. Волосы отросли до лопаток, над губами легкий пушок. Мой мальчик подрос, стал статен, широкоплеч. Пару лет — и легионы девушек не будут смыкать глаз, увидев его. Я буду ревновать.

* * *

Внутренний дворик, площадка тренировок, земли для садоводства, теплицы, в отдельном корпусе — трапезная. Четыре курса, пять подразделений, в каждом — по семь бригад, в бригаде — по семь человек. Девятьсот восемьдесят блестящих седмьседмицийцев, амбициозных, любознательных и крепких. Вечные зеленеют от зависти.

Шесть нижних этажей — учебные кабинеты, седьмой — библиотека, оставшиеся три — жилые помещения. Те, кому не хватило мест, ютятся в трапезной. Сначала это здание было двухэтажным, потом достроили этаж, потом еще один. Трапезная стала мини-кампусом. Рэнхому повезло: он жил на девятом этаже Академии. В комнате, кроме него, обитали два первокурсника из его же бригады и один третьекурсник — химико-биолог. Лишь в одном из соседей по комнате я распознала Персонажа. Худощавый парень со спутанными русыми волосами, темными густыми бровями, курносый и пухлощекий. При виде Мерты отбросил газету и поднялся, смущаясь.

— Икто, это моя сестра. Мерта, это Икто, мой сокурсник.

Рэнхом представил Мерте и двух других юношей, но они не произвели на нас особого впечатления.

— Вот тут я живу, — он повел рукой, правда, сделать широкий жест не удалось: слишком узка была комната. Четыре кровати, разделенные двумя тумбочками, четыре полки на стенах и стол у окна — вот и все. Обои, правда, обиты ситцем цвета песка на закате, а на столе — лампа, по всей видимости, из слоновой кости (слоны, между прочим, обитают только на Любимчике). Пол деревянный, но из дорогого дерева, как и кровати. Покрывала и подушки старые, мягкие. Из окна видна долина и вершины гор.

— Тут мило, — сказала Мерта.

— Мало места, да? — виновато спросил брат, будто он лично проектировал Академию.

— Ну и что! Уютно. Здесь приятно жить, наверное.

— Тут не поспоришь, — заверил ее Икто.

— Пойдем, покажу твою комнату, — через минуту неловкого молчания сказал Рэнхом. — То есть, не твою, а общую... Ту, где будешь жить.

— Одна?

— Нет, так не получится. Будешь жить с Атной, я договорился.

— Рэнх, Икто — твой друг? — спросила Мерта, когда они шли по узкому коридору, по бокам усеянному дверями.

— Ага. Ну, я надеюсь.

— Он лучше Граа.

— С чего ты взяла?

— Не знаю, просто лучше, и все. Он тебя не подведёт.

Почему она так сказала? Пыталась ободрить брата, конечно. Не могла ведь она почувствовать Персонажа.

Они спустились на восьмой этаж и вошли в комнату 814. Никого не было, кроме девушки, лежа читающей тонкую книжку — скорее всего, поэзию или сказки.

— Привет. Я тут привел тебе...

— А, проходи, пожалуйста, — она встала и отложила книжку. Улыбнулась, на щеках выступили ямочки.

— Это Мерта, моя сестра.

— Очень приятно. Атна.

Вот и второй, то есть, вторая. Шатенка с волосами до плеч, прямыми как стрела или сахарный тростник. Темные глаза, глубокие и сияющие — я такие встречала всего четыре раза.

— Ничего, что я буду у вас жить?

— Всё хорошо, — успокоила девушка, — место есть. Две мои соседки уехали. Они четверокурсницы, сейчас у них период самоподготовки. Хотите чаю?

Мерта замялась, но в конце концов сказала:

— Да, спасибо.

Через час к ним вошла девушка, симпатичная Рэнхому. Я не против: это лишь лёгкое увлечение, не судьба. Пускай развлекается.

Рэнхом чуть покраснел, но в остальном себя не выдал и держался с Улой как с обычной знакомой. Мерта сразу его раскусила, конечно.

— Влюбился, влюбился! — прыгала она от радости, когда они вдвоем прогуливались по внутреннему дворику.

— Неправда.

— Она хорошая?

— Нормальная.

— Почему в неё? Ну Рэнхом, скажи!

— Сердцу не прикажешь. Подрастёшь — поймешь.

— Я младше всего на два года, — Мерта показала язык. — Всё я понимаю. Но Атна лучше.

Вот оно в чём дело. У девочки всего-навсего чутьё на хороших людей. Маленький, но приятный дар судьбы.

Они прошли дворик, забрели в теплицы, пообедали в трапезной. Целый месяц будут вместе, совсем как в старые добрые времена на станции.

* * *

В шесть утра Мерта поднялась как по будильнику.

— Рановато вскочила, — в полусне заметила Ула. — Нам к восьми на занятия.

Атна проснулась через полчаса. Продрала глаза, потянулась, посмотрела на Мерту, читающую учебное пособие, стащенное с Улиной полки.

— Что? — спросила Мерта, почувствовав на себе взгляд.

— Ничего. Я думала, тебя будить придётся.

Вместо ответа Мерта фыркнула. Атна заправила кровать и принялась за Улу — сначала осторожно, полушёпотом, потом затормошила изо всех сил.

— Не пойду сегодня. Скажи, что у меня жар. Пожалуйста.

"Рэнхом расстроится", — подумала Мерта.

Через сорок минут Атна и Мерта вошли в трапезную, присоединившись к Рэнхому, Икто и остальным их однокурсникам.

— Как спалось? — спросил Рэнхом сестру.

— Прекрасно. Но знаешь, так непривычно! Кругом столько людей! — воскликнула Мерта и прикусила язык.

— Вы разве не из деревни? — с удивлением поинтересовался Икто.

— Да. Мерте пришлось побыть вдали от семьи некоторое время. В силу обстоятельств.

Рэнхом говорил спокойно, ресницы полуопущены, стальные глаза холодны. Мерта густо покраснела и виновато взглянула на Атну. Ожидала увидеть на лице девушки осуждение или даже презрение, но встретила приветливое любопытство.

— А где Ула? — спросил Икто.

— Спит, — буркнула Мерта. — Мы не смогли её добудиться.

Раздался громкий звук, будто от гигантского колокола. Мерта в испуге взглянула на брата.

— Это гонг, — разъяснил тот. — Видела посреди дворика желтый плоский круг? Он объявляет начало и конец занятий. Грохнет в третий раз — уроки начались.

Они посидели пару минут, а после отправились на третий этаж. Первое занятие сегодня — механика. Энергичный лысеющий преподаватель в желтом жилете знакомил их с устройствами рычагов и блоков. Аудитория построена по принципу амфитеатра: на сцене — обучающий, а над ним возвышаются ряды обучающихся. Мерта и ещё пять человек, родственников, приехавших проведать свои чада, сидели на последнем ряду. Мерта переводила взгляд с Рэнхома на преподавателя, с преподавателя на доску, где начерчены знаки, которые она способна прочесть благодаря тому, что вместе с братом занималась на станции. С доски на Икто, с Икто на своих соседей, с соседей на Атну, снова на Икто, на Рэнхома, на потолок с цветочной лепниной и шикарной хрустальной люстрой. Взглянула за окно: видна трапезная и стареющая липа подле нее. Посмотрела на доску: появились новые знаки, поскольку преподаватель довел формулу до конца. Спустя полтора часа гонг радостно возвестил о конце первого занятия. Для Мерты оно пролетело как секунд пять, а Рэнхом выглядел утомленным.

— Впереди ещё три урока, — заныл Икто, когда они покинули аудиторию. — Из них два практических. Давайте не пойдём на историю Седмьседмиция, а?

— Испытания через две недели, — сказала Атна. — Мы провалим, если не будем ходить. В учебниках все запутанно и скучно, а лекции более-менее помогают.

Икто тяжело вздохнул и покорился, а Мерта спросила, что такое испытания.

— Когда курс заканчивается, ученики должны пройти проверку знаний. Получат три вопроса от преподавателя, на которые дают как можно более подробный ответ — письменный или устный, как пожелает обучающий. Кто плохо ответил, может пересдать ещё два раза. Потом либо отчисление, либо прохождение всего курса заново. А кто хорошо ответил, учится дальше с чистой совестью.

Мерте была в новинку подобная система. Девочка умолкла, задумавшись.

Следующее занятие — та самая история — прошло, вопреки предчувствиям Икто, в приятной дружеской атмосфере. В маленьком кабинете, рассчитанном человек на пятнадцать, бригада семь обсуждала с низенькой блондинкой средних лет Всемирный потоп. Рэнхом принял в беседе самое активное участие, а Атна и Икто время от времени вставляли разумные замечания. Все трое облегчённо выдохнули, когда грохнул гонг.

— Вы поняли, почему произошел потоп? — спросил Рэнхом у друзей. — Хотя бы в одной теории разобрались?

Те синхронно помотали головами.

— Весёлые у нас будут испытания, — заметила Атна, и трое удручённо отправились на практическое занятие по механике.

После конструирования простых рычагов была лекция по странному предмету, который ученики называли "вообще всё". Это взрывная смесь из химии, оказания первой помощи и почему-то рисования. Сам предмет назывался "жизненные знания". Польза его вызывала сомнения.

— Куда теперь? На площадку? — спросил Герой, когда все пытки этого дня закончились и ребята спустились на первый этаж.

— Я есть хочу! — сказал Икто. — Пойдем сначала в трапезную.

— Ты целый день ешь! Думаешь, не слышно, как ты на лекциях хрустишь сухариками?

— Я хочу суп. И мясо. Никуда не пойду, пока не съем суп.

— А мне нужно закончить доклад по баллистике, — сказала Атна в ответ на вопросительный взгляд Рэнхома.

— Ну и ладно, без вас пойду. Нельзя же все время сидеть, как вы... Мерта, ты со мной?

— Привет, ребята!

С последней ступеньки соскочила бодрая и весёлая Ула.

— Выспалась? — спросила её Мерта.

— Ещё бы! Так, конечно, делать нельзя. Завтра обязательно пойду на занятия. Что у нас там?..

— Баллистика, культура Будущих, история Седмьседмиция и практическая механика, — сказал Рэнхом.

— Ой, нет, не пойду, — поёжилась Ула. — История Седмьседмиция — бррр. И культура...

— Скоро испытания по истории, — сказал Икто. — Я поэтому не пропускаю.

— Меня ведь обязательно спросят на занятии, а я не готовилась. Лучше хорошо всё выучу и блестяще отвечу на испытаниях. А вы сейчас куда?

— Есть.

— В комнату.

— На тренировочную площадку.

— О, здорово! Рэнх, можно с тобой?

— Можно, конечно. Мерта, ты с...

— Я вернусь в комнату, пожалуй. Мне что-то спать захотелось.

* * *

Окрылённый Рэнхом в сопровождении прекрасной дамы отправился демонстрировать чудеса ловкости, не менее окрылённый Икто поспешил вкусить дары местных поваров, а Мерта и Атна не спеша поднимались на восьмой этаж. Атна не отличалась разговорчивостью, а Мерта стеснялась делиться впечатлениями.

— И как тебе у нас? — всё же спросила Атна, когда они прошли четыре лестничных пролёта.

— Наблюдать интересно. Вы все такие милые, — заулыбалась Мерта. — Учиться, наверное, сложно.

— Нелегко. Но знаешь, есть такая поговорка на Любимчике...

— Ученье невечно, зато бой был и будет всегда.

— Точно. После учёбы мы отправимся или охранять границы, или служить при дворе. Не самая плохая участь.

В комнате Атна бросилась к наваленным на покрывало учебникам и тут же с головой ушла в доклад.

— Я почитаю это, можно? — успела спросить Мерта, стащив с подоконника учебник в серебристой обложке.

— Это философия, — сказала Атна. — Можешь попробовать, но за последствия не ручаюсь.

Через час к ним ввалился сытый Икто. Вся учебная атмосфера растворилась в комнатной пыли. Икто притащил с собой губную гармошку, Атна выудила из-под кровати свирель (как оказалось, оба в детстве овладели музыкальным искусством, ибо один пас свиней, а другая — коз). Вдвоём они принялись так импровизировать, что у Мерты звон стоял в ушах. Ещё через полчаса пришли Рэнхом с Улой. Рэнхом отобрал у Атны свирель, но, поскольку сам играть не умел, вскоре вернул её и принялся напевать незатейливую мелодию. Потом начались потасовка, споры и взаимное подшучивание. Все пятеро вдоволь насмеялись, а когда пробил гонг, призывающий ко сну, поняли, что к завтрашним занятиям не готов никто. До раннего утра горели лампы в комнатах 814 и 919. На занятиях клевали носом не только обучающиеся, но и Мерта вместе с ними. Родители, сидящие по соседству, неодобрительно косились на неё.

Так завертелись дни в Академии. То скучно, то весело, то страшно, то легко. Мерте по душе была такая жизнь. Иногда они с Атной подолгу разговаривали перед сном, лёжа напротив, но не видя друг друга, а Уле особенно хорошо спалось под их шёпот; вместе застревали в библиотеке, гуляли по теплицам, обсуждали преподавателей и обучающихся, но только скользили по поверхности взаимодействия, не постигая друг друга тщательнее. Часто с ними бывал Икто, и Мерте очень нравилось, когда они втроём подтрунивали друг над другом. Порой Мерта обсуждала с романтичной Улой мальчиков и влюблённые парочки, снующие по всей Академии. Так прошло двенадцать дней.

— Ничего не знаю, ничего не знаю, ничего не знаю, — скороговоркой шептал Рэнхом, бродя из угла в угол с конспектом в руках.

— Всё. Это конец. Просто всё, — время от времени фаталистически проговаривала Атна, по-турецки сидевшая на своей кровати.

— Почему я не учила! — вздыхала Ула, гипнотизируя закрытый учебник.

Икто сидел на полу, не двигаясь и не отрываясь от лекционных записей.

Мерта с любопытством наблюдала за происходящим. Предыспытательное напряжение передалось и ей самой. Мерта не отдавала себе отчёта в том, что сама хотела бы поучаствовать и в процессе зубрежки, и во всеобъемлющей панике, и в нервном свидании один на один с обучающим. Но она могла только притворяться, что тоже принадлежит к числу обитателей Академии: читала учебник и подсказывала Атне или Икто, если те пытались что-то повторить.

Два дня они силились вбить в голову полученную в течение полугода информацию. Кочевали из 814-й в 919-ю и обратно. Пили чай из термоса, смеялись и забывали обо всём. Нехотя возвращались к учебникам и конспектам. Настенные часы с треснувшим стеклом (к слову, часами на континенте пользовались лишь во дворцах, больницах и учебных заведениях) неумолимо напоминали о предстоящей битве, где оружие — это знания и удача.

Радостным весенним утром академический гонг грохнул особенно трагично. Рэнхом воображал, что идет на плаху.

"Какой я, к чертям, герой. Дурацкую историю не могу выучить. Мне доверить не то что судьбу мира — захолустной деревеньки нельзя! Через три минуты забуду, кто я и на какой должности, как забыл даты соборов Семидесяти Семи", — думал Рэнхом, стоя под дверями аудитории в ожидании наставницы.

Испытания были устными. Обучающая приглашала для беседы одновременно три человека, и каждый по очереди отвечал на один вопрос, имея при этом возможность рассказать и билет сотоварища, если тот умолк с выражением полнейшей тоски на лице.

Родителей, разумеется, не допустили к отпрыскам в час испытаний, поэтому многие волновались в своих комнатах. Мерте же не чинили никаких препятствий, и она пришла на испытания вместе с двумя бригадами, которым было назначено на этот день, — пятой и седьмой.

Икто, Рэнхом и Ула пошли во второй тройке. Следующими готовились Атна, Мерта и девочка из пятой.

Мерта?

— Что стряслось? — спросил Терний. — Испытания уже закончились?

— Нет. Мерта.

— Что с ней? — повернулась ко мне Лирика.

— Сдаёт, как и Рэнхом.

Я вернулась в Академию, когда испытания ещё не начались. К аудитории подходит наставница. Улыбается, здоровается с испытуемыми. Взгляд её падает на Мерту.

— А вы, милая, не хотите попробовать свои силы? Вы так внимательно слушали меня на занятиях, теперь я с удовольствием послушаю вас. Отметку поставить я вам не могу, но, думаю, вам будет интересно проверить себя. Я права?

Мерта побледнела, огромными глазами уставившись на обучающую. Через несколько мгновений кивнула. Наставница зашла в аудиторию. Икто ободряюще подмигнул Мерте, Атна и Рэнхом улыбались, но в глазах обоих ясно читалось неподдельное изумление. Никогда ещё испытания не принимали у того, кто не был обучающимся Академии.

Спустя час и пятнадцать минут Мерта вышла из аудитории. Ей попались вопросы о расселении племён на территории континента, о первой войне с Вечными и о культуре Агарха в эпоху Напряженного Примирения. Обо всём они вместе с Рэнхомом читали в учебнике. Наставница искренне похвалила нечаянную экзаменуемую.

— Удивлена? — торжествующе спросила Лирика. — Сёстры Героев тоже не лыком шиты, как видишь!

Наставница оказалась женщиной импульсивной. Заметив огонёк в глазах новой слушательницы, наблюдая, как шевелятся её губы, тихонько проговаривая ответ на заданный вопрос, наставница решила, что даст юному дарованию возможность раскрыться. На следующий день на стол ректора Академии, добродушного седого господина, вместе с ведомостями об успехах обучающихся легла и просьба о зачислении новенькой — под личную ответственность обучающей истории.

Девочку приняли с условием, что она самостоятельно пройдёт курс первого полугодия. Мерта читала конспекты брата и Атны и, казалось, совсем не испытывала трудностей в учёбе. Девочка была отучена от лени с малых лет, в чём, несомненно, наша заслуга.

* * *

Итак, Мерта и Рэнхом учатся в Академии. На станции остались мы — девять существ, делающих вид, что они безмерно заняты. Иногда я навещала Рэнхома. Лирика привязалась к Мерте, но ни разу не спустилась к ней, по-видимому, считая её предательницей. Сама Мерта наслаждалась новой жизнью: людьми вокруг, яркими (в сравнении с кораблём) помещениями, вкусной человеческой пищей, даже занятиями. Четыре раза за два месяца я читала её мысли, и никогда не было в них Лирики.

Пока Рэнхом увивался возле Улы, с кокетливой хитринкой принимавшей его ухаживания, Мерта сдружилась с Икто. Они говорили за обедом, поздними вечерами в комнате, на прогулке в компании однокурсников, во время подготовки домашнего задания. Мерта досадовала, когда Икто подсаживался к ней на занятиях: они не могли не шептаться, и Мерта слушала лекцию вполуха, ничего не записывала, а на практике не выполняла заданий обучающих.

Гораздо труднее она сходилась с Атной.

Как-то вдвоём в библиотеке они готовились к контрольной по оружиеведению. При трёх свечах в настенном змеевидном подсвечнике, сидя друг напротив друга, читали каждая свой учебник: Атна — "Холодное оружие: функциональный анализ" Хтиоримы Захолмской, Мерта — "Сопоставительный анализ оружия Будущих и Вечных" Бикдолы Рощинской.

Атна отложила книгу, потёрла уставшие глаза и вдруг встретила печальный испытующий взгляд сестры Героя.

— Почему так смотришь?

— Ничего, — Мерта уткнулась в учебник, но потом набралась смелости и вновь взглянула на Атну. — Просто ты производишь впечатление человека, которому никто не нужен.

Атна приподняла брови — лёгкое удивление, не более.

— Ты терпишь нас, митусящихся возле тебя, ты приветлива, улыбаешься. Но ты не принимаешь нас близко к сердцу. Ты будто не способна привязаться к кому бы то ни было.

— Возможно, — спокойно ответила Атна, и Мерта внутренне обиделась. Ей так хотелось подружиться с этой холодной девушкой, стать её опорой, доверенным лицом, быть может, подчинить её себе. Но всё не выходило.

"Если бы я могла помочь тебе, — думала Мерта три дня спустя, кутаясь в одеяло и глядя в темноту, где заснула Атна (лёгкое сопение выдавало её). — Если бы ты открылась мне. Ты такая лёгкая, прекрасная, холодная — как воздух в день Рождения Тайны. Я хотела бы быть похожей на тебя — независимой. Ни в ком, ни в ком не нуждалась бы. Но, Атна, я нуждаюсь в тебе. Я хочу, чтобы и ты нуждалась во мне. Я с радостью отдала тебе моё сердце. Отдашь ли ты когда-нибудь своё?"

Мерта вздохнула, укрылась с головой, вынырнула глотнуть свежий воздух и уснула.

* * *

Атна была её болью несколько месяцев. Ула, Икто и даже Рэнхом относились к бывшей пастушке полутоварищески-полуотстранённо. Подступиться к ней долго не мог ни один. Атне понадобились почти все четыре года учёбы, чтобы привыкнуть к самым близким однокурсникам, и два с половиной — чтобы привыкнуть к Мерте. Они подружились к осени, началу третьего полугодия (курс длился всего восемь полугодий, не считая экзаменов и каникул: экзаменам отводили двадцать дней ровно после шести месяцев лекций и практических занятий, и затем десять дней оставалось на каникулы). Так полагала Мерта. Насчёт Атны не знаю: я никогда не читала её мысли, и для меня данный Персонаж остался такой же загадкой, как и для всех, кто её знал.

Как только Мерта решила, что завоевала Атну, страсть к таинственной девушке потухла. Мерта — азартный игрок, зевающий уже через минуту после триумфальной победы. Потому и Лирику она забыла: Лирика покорена Мертой, и последняя не видит смысла в дальнейшей игре.

Внешне Атна и Мерта — очень близкие подруги. Внутренне Мерта воспринимает Атну как данность, а Атна Мерту — как наиболее безопасного человека.

* * *

Я заметила, что Мерта меняется. Появилась подростковая мрачность, недоверие к окружающим, замкнутость. Странно: вроде бы, к учёбе не испытывает отвращения, соучащиеся нравятся, под боком брат — вечный заступник. Я стала пристальней наблюдать за ней и была вознаграждена.

Преподаватель логических рассуждений был искренне заинтересован маленькой девочкой, затесавшейся в компанию будущих блестящих умов. Карие глаза обучающего буравили Мерту, только не злобно, а ласково-любопытно. Он был ещё довольно молод и не утратил интереса к людям.

— Что вы сделаете, когда узнаете, что через минуту умрёте? — спросил он однажды после окончания блока истории великих поступков перед великой гибелью. — О чём пожалеете?

Они часто беседовали с Мертой после занятий, и иногда разговор был ей интересен.

— Ни о чём, — пожала плечами Мерта. Сегодня она была не в духе более чем обычно: дурное настроение заметили Икто и Атна.

— С кем будет жалко расстаться? — допытывался обучающий.

— Ни с кем, — ещё более раздражённо, хотя старалась казаться равнодушной, ответила девочка. — Родители и я давно забыли друг друга, друзья... друзья не любят меня так, как я их. Разве что брата жалко. Но он занят. Он справится.

— Это ведь эгоизм в ярчайшем его проявлении. Желаете умереть, значит?

— Не буду сопротивляться.

— Глупая девочка. Вы предназначены для войны и свершений, это сразу видно. Вы воин. Помните об этом каждую минуту.

— Это не я, — холодно улыбнулась Мерта. Она-то знала, кто тут воин.

— Вы ещё так молоды. С вашими способностями вы не пропадёте.

Мерта снова улыбнулась и потупила глаза.

— На твоём месте я навестила бы её, — говорила я Лирике. — Девочке сейчас нужен заступник и помощник. Небось, молится по ночам Матери-Реке.

— Посмотрим, — отвечала Лирика, блестя небесно-голубыми глазами.

А импульсивной и чересчур эмоциональной называют почему-то меня!

* * *

— Что ты хочешь делать? — спросила Мерта брата, когда они вдвоём гуляли в парке.

Атна читала в библиотеке, Улу позвала младшекурсница на день рождения, а Икто играл весь вечер на губной гармошке и не был настроен на продуктивное общение.

— Делать когда?

Мерта изучала красноватые с рыжей бахромой облака, силясь сохранить в памяти восхищающий её закат.

— Ну, ты будешь Героем. В чём конкретно проявится твоё Геройство?

— Я...не то чтобы я не думал об этом, — сказал Рэнхом, шурша листьями под ногами. — Я не распорядитель собственной судьбы. Но если бы...мне дали полную свободу, я бы...м-м... Укрепил флот Будущих. Вообще, построил бы такую Академию, где больше всего времени уделялось бы искусству войны. Учил бы молодых людей тому, чему меня научил Терний. И однажды, я думаю, со свежей, сильной, бодрой армией мы раз навсегда одолели бы Вечных. И всем распрям конец.

Помолчали. Рэнхом затянулся осенним воздухом и сказал:

— Как свежо!

Мерта мысленно очерчивала контур дуба, становящийся всё чётче на фоне тёмного неба.

— Я думала, — сказала она, — Герой — тот, кто должен примирить два континента. Положить конец распрям, указать путь к процветанию. А ты только и знаешь, что разрушать.

— Я ничего не разрушал.

— Да? Военные действия не приводят к разрушениям?

— Приводят, но... это разрушения во благо, — неуверенно проговорил Рэнхом.

— Как герой Будущих, ты прекрасен, — резюмировала Мерта. — Сражаешься за Родину и всякое такое. Но великого Героя, Героя мирового, из тебя не получится. В этом нет твоей вины, тебя не так воспитали. Они стремятся к разрушению, а не к созиданию. Им не нужен примиритель.

Рэнхом молчал.

— Слишком умна она что-то стала, — заметил Покой, отходя от монитора. — Пора топить.

* * *

"Меня нет ни на земле, ни в небе, ни под водой, ни в Космосе. Я плод твоего воображения. Уж не знаю, для чего ты выдумал меня — да ты и сам забыл, для чего, как забыл и то, что вообще меня создал, — только я бесконечно благодарна за то, что позволил быть здесь, быть с тобой, смотреть на тебя, вспоминать тебя.

Ты придумал меня и теперь считаешь своим товарищем, милым, забавным, родным. Я хотела бы, чтобы ты так считал. Я хотела бы, чтобы ты вспоминал меня с улыбкой на устах — так, как вспоминаю я.

Ты прекрасен. Ты совершенен. Смотреть на тебя стало конечной целью моего существования, говорить с тобой — смыслом жизни. Я намеренно раздуваю эти чувства, чтобы потом поглотить ими тебя, утопить тебя в них, чтобы ты понял, насколько сильно твоё создание... Ты моё сокровище, радость моя. О Мать-Река, сколь же восхитительно быть сотворённой тобой!

Но спустя пару лет ты забудешь меня, и я исчезну. Я не боюсь. Я улечу прочь и стану дочерью чьих-то других снов. Я больше ничего и не умею, кроме как быть призрачным другом, считая себя недремлющим заступником кого-то прекрасного.

Ты никогда не узнаешь, кто я. Ты выбросишь меня из памяти, как ненужный хлам, и я с готовностью безропотно улечу.

Мне остается в экстазе благодарить тебя, восхищаться тобой, любить, любить, любить".

Мерта отбросила перо, скомкала лист бумаги, а потом сожгла его. Никто никогда не узнает.

Я глядела через ее плечо и запомнила. Можешь быть спокойна, я не выдам твою тайну. Зато теперь я знаю, как тобой управлять. Информация лишней не бывает.

* * *

Ещё она завела дневник. У Рэнхома нет дневника, о чём я в некоторой степени сожалею. Мертин я читаю для развлечения, а Рэнхомов можно было бы сделать легендой. Хранить в музеях, заставлять школьников учить отрывки. Но склонности к слову у него нет, с удовольствием писал он лишь Граа. С тех пор добровольно пера не касается.

У Мерты зато всё как на ладони. Зря её бросила Лирика.

"Сегодня твои глаза, обычно серые, вдруг вспыхнули зелёным — лучи Леориса так падали на лицо. Волшба!

Спокойно рассказывал ты о месте, где родился. Одиннадцатая река — край высоких мостов и пышных деревьев. Там пахнет дрожжами: пивоварнями славится твоя отчизна. И я тоже слышала запах, и видела облака в быстром течении, и провожала течение листьев, и Леорис садился между мостом и тёмной водой. Вечера там прекрасны, говорил ты. Я принюхивалась к хмельно-свежему ветру и любовалась жёлтыми окошками в избах да пивоварнях, нежно-розовыми фонарями и ярко-синим небом — нигде такого нет! Как ты умеешь рассказывать... Как ты умеешь смотреть! Зелёные глаза — надо же!

И песня твоя подходила к рассказу: к тёмно-зелёной воде, голубому небу, Леорису, застрявшему под мостом и плавящим под собой реку. "Зазеленеют деревья снова, и Леорис взойдёт, даже когда тебе боги скажут: в счастье не твой черёд".

Я подумала сегодня, что мы с тобой сможем вызывать бури, если будем вместе. Рэнхому подвластны люди и их действия, а нам — сама жизнь!"

Разошлась Мерта. Потому через день Икто слёг с простудой. Я не мучитель — лёгкое недомогание на три дня.

* * *

— Грустная ты сегодня, — Рэнхом после ужина заглянул к сестре. — Молчишь весь день.

— Я так.

— Всё в порядке?

«Икто болеет, а я без него не могу», — сказали грустные глаза.

— Да.

Рэнхом не отставал. Он хороший эмпат — мгновенно сердце и горло Герою стискивает, если рядом кому-то плохо. А тут кто-то — ещё и родственная кровь.

— Что пишешь?

— Ничего, открень, — Мерта захлопнула дневник и положила ладонь на обложку.

"Открень" на академском слэнге значит " отстань". Впрочем, из контекста ясно.

— Да я не буду читать! Извини.

— И ты извини, — Мерта вздохнула.

В окне — синие сумерки. Такие же, воображала она, и на Одиннадцатой реке.

— Просто не лезь, когда не просят.

— Хорошо, сестрёнка.

Рэнхом погладил её по волосам. Мерта резко тряхнула головой.

— Рэнхом, ну!

Брат чмокнул её в темечко.

— До завтра! Придёшь Икто навестить?

— Да.

Мерта оторвалась от окна и улыбнулась брату. Закрыла окно: холодный воздух.

* * *

Лирика вызвала меня на станцию объясниться.

— Зачем?

— Ты же бросила её.

— Я не бросала. Это она.

— Очень глупая обида, Лирика. Ты можешь вернуть её когда угодно.

— Благодарю.

И после паузы:

— Почему ты распоряжаешься её чувствами?

— Раз ими не распоряжаешься ты... Должна же она хоть что-то чувствовать.

— Ты покровитель Рэнхома, а не Мерты.

— Да.

— Я спускаюсь, — гневно сказала Лирика.

— Ты вольна делать что угодно.

Лирика закатила глаза, но сдержалась и исчезла.

— Зачем ты обидела её? — спросил Терний. — Это месть?

— Чувство несправедливости. Она-то может управлять Рэнхомом. Почему я не могу Мертой?

— Каждый из нас властен над любым планетянином. Но мы соблюдаем закон: где один главный, другие своевольно не вмешиваются.

Я рассердилась на Терния за то, что он говорит очевидные вещи.

— Закроем тему. Я скучаю по Рэнхому, я ревную его ко всем.

— А Мерта при чём? Ответь, и разойдёмся.

— Ты знаешь, при чём. Это их всех касается. Живых.

— Мы тоже живые.

— Не в том значении, в каком используют слово планетяне. Я не знаю, какие мы.

— Сила, ты умеешь любить.

Я не стала комментировать и исчезла.

* * *

Лирика нашла Мерту, когда все вчетвером собрались у Икто с Рэнхомом. Рэнхом дёргался: вот-вот войдёт Ула. Быстро темнело, но они не зажигали лампы, а сидели при свечах, да чугунная печка трещала. Им тепло было и, оттого что свет забавно падал на нос и губы, весело. Пахло жареной картошкой, с ней сковорода стояла прямо на деревянном полу.

Лирика почувствовала слабость и нежность Мерты, глядящей на Икто, и ушла читать дневник.

Последней записью было: "Я полюбила его, потому что он первый, кто вообще встретился. Первый попавшийся. И вот так глупо. Я пыталась представить, что он чувствует. Спокойствие. Такое постоянное. Ничего не волнует! И уверенность в себе. А я — нервная, болезненная, у меня вулкан. Сколькие ещё разобьют мне сердце? Будут ли такие? Вряд ли, вряд ли. Вряд ли, вряд ли. Будут ли. Ббббббб"

— Хочешь подвести её к красивому концу? Смерть на пике любви? А? Всё-таки топим? Несмотря на пророчество?

С каждым вопросом Лирика повышала тон.

Я материализовалась перед ней.

— Да. Через двенадцать дней. Напоминаю: её роль — Сестра Героя.

* * *

Через двенадцать дней — осенняя колыбельная Рек. Праздник. Двое суток лучшие певцы убаюкивают воды, чтобы тем слаще спалось подо льдом, чтобы и во сне оберегали Будущих и молились Матери-Реке.

Герой, Сестра Героя и Персонажи планировали выплыть в открытое море. Идея Рэнхома, конечно. Он вспомнил, как подобное делал Грай. Не мог не повторить.

* * *

«Есть время, созданное для разговоров. И есть разговоры, созданные для того, чтобы собеседники увидели друг друга — не так, как раньше, а по-новому, под другим углом. Есть разговоры, длящиеся много часов, но все темы сводятся к одной: «Посмотри, вот он я каков, без прикрас, говорю, что думаю и что не следует говорить. Теперь ты видишь меня». Это страшные разговоры. После них кажется, что знаешь слишком много. И о собеседнике, и о себе. Это словно коснуться чужой обнажённой души и позволить коснуться своей. Это связь, которой уже нельзя пренебречь.

Некоторые знания следует растворить в себе, принять как должное, подавить. Иначе останешься с распахнутой грудью, ужаленной и ноющей — почти физическая боль. Но в таких разговорах куётся истина, и ведь как много власти могут получить собеседники друг над другом, если захотят воспользоваться этой жалящей истиной!

Забыть — тоже выход. Только весь разговор не забудешь. Ты обнажаешься перед другим, другой обнажается перед тобой. Стыд за себя и за другого, запоздалое желание прикрыться — вот что не забудется. Исповедник-исповедующий — двое превращаются в судью и обвиняемого. И когда время, отведённое разговорам, выходит всё, они по-новому, со страхом (повезёт, если со страхом и пониманием, и ещё больше повезёт, если со страхом, пониманием и любовью) смотрят друг на друга.

Так дружба проходит проверку. Умирает. Или зарождается. Или поворачивает в новое русло».

Вот что записала чувствительная Мерта в последний день своего пребывания в Академии.

Она не успела уничтожить стихи, написанные ранним утром предыдущего дня:

Я трусом был, признаю.

Не раз предавал знакомых и друзей.

Я низок, ничтожен, я лжив и двуличен.

Но если когда-нибудь предам тебя,

Если ты будешь страдать из-за меня,

Знай: это ляжет на меня тягчайшим грехом,

Который я себе никогда не прощу,

Я спущусь на дно самой глубокой из рек,

Чтобы попытаться искупить его,

Но ничего не получится.

Ты — шарик света в подземелье,

Комочек тепла в убивающую стужу.

Ты соломинка, за которую я хватаюсь в бурю.

Если когда-нибудь ты предашь меня,

Знай: я прощу,

Я прощу и останусь верен тебе,

Я оправдаю тебя перед всем миром и собой.

Ты можешь предавать меня сколько угодно.

Но если я причиню тебе боль,

Можешь убить меня, растерзать меня,

Заковать в цепи, сжечь, послать в Вечность.

Не прощай меня, ведь мне не будет оправдания,

Если когда-нибудь предам тебя.

* * *

Под пляски пламени и песни праздника они уходили из Академии (одна — навсегда), страшащиеся себя и бросающие вызов себе через преодоление самого запретного в их цивилизации препятствия. Каждый дрожал, Рэнхом думал о Граэ, Мерта и Икто ненароком жались друг к дружке, а Атна время от времени тянула: “А-а-а-а”, пытаясь выдохнуться.

Они спрятали самодельный плот с подобием мачты и пАруса (простыня) в прибрежных зарослях. Терний вырастил удобный густой тростник, а я помогла строить судно, о чём никто из планетян не знал.

Мерта шуршала чахло-жёлтыми листьями. Она не боялась воды, хотя плохо плавала и в четыре года чуть не ушла ко дну в родной реке (мать за стиркой недоглядела). Но она предчувствовала, что вода однажды устрашит. Кошмаром Мерты были огромные волны, которых она никогда в своей жизни не видела.

В детстве мать пела колыбельную — запомнились слова: "Безбрежный пустой океан встанет пред нами стеной, но это — потом, а сейчас ложись-ка, дитя, на покой". Дедушка по матери как-то отправился на заработки в порт, где и подхватил от моряков грустную и безумно очаровавшую его песню. Стон в ожидании смерти превратился у него в колыбельную, которую затем его дочь пела одной только Мерте (потому что остальные умрут не от воды), предсказав девочке судьбу.

Сейчас воды словно и не было, до того незаметно текла река. Черна ночь, и черны воды, тих воздух, и тихи волны. Две бездны, две пустоты, а посреди — Герой, Сестра Героя и Персонажи.

Они вскочили на плот, и правила Атна, и всё было так хорошо: они одни меж бесконечностей. Рэнхом затянул, Икто и Мерта подхватили: "Нам всё одно, куда льнёт нить: нам лишь бы быть, нам лишь бы плыть".

Первый порыв ветра побеспокоил их, но не испугал. Воробушками сжались в комок и перетерпели, а потом, хихикая, попрыгали на волнах. Правда, погас их факел, что держал Рэнхом. Загадочнее, интимнее было им в темноте.

Они выплыли в открытое море, волны сильнее, ветер резче. Лица замызганы солью.

— Я возвращаюсь, — сказала Атна. — Я не справлюсь. Потом.

— Нет! — крикнул Икто. — Раз сказали: до Вечных — значит, до Вечных.

— Но я не справлюсь, — повторила Атна.

Икто подскочил к ней, и плот нырнул наполовину в волны.

— Осторожнее! — теряя контроль над собой, крикнула Атна.

— Мы доплывём, я помогу, — сказал Икто и начал что-то ворожить с парусом.

— Давайте вернёмся, — сказал Рэнхом. — Ничего не видно. Лучше днём.

— Вы не хотите приключений?! — выкрикнул откуда-то Икто, и тут ветер лишил их контроля над плотом.

— Это уже не смешно! — в один миг струсив, крикнула Мерта.

Люди молчали, а ветер говорил.

И совсем другим тоном — Мерта:

— Что это?

Перед ней вставал стеной безбрежный пустой океан.

Первую волну они выстояли. Намокли с головы до ног.

Шла другая.

Выстояли вторую.

— Все целы? — спросил Рэнхом, не глядя вперёд, но чувствуя третий вал.

Это последний. До девятого мы их не доведём.

Рядом с Атной раньше стояла Мерта.

— Мне страшно! — сказала Мерта (снизу?).

Слишком темно, слишком громко свищет ветер.

— Атна!

Она ничем не могла помочь. Она попросту не видела Мерты, но чувствовала ужас — не свой, а её, металась около мачты, надеялась найти верёвку или волей случая наткнуться на Мерту.

— Атна!

Девочка истерически плакала где-то далеко. Ей было страшно, ведь подошёл её последний час. Она пронзительно вскрикнула, потом накатила жестокая волна, ударила, и больше Атна не слышала человеческого голоса. Спустя полчаса буря стихла.

* * *

Академия Семидесяти Семи разваливалась от гула. Через два часа после гибели Сестры Героя знали торговцы, живившиеся праздничным аппетитом школяров. Помощники торговцев, подвозившие безделушки, мясо и сладости, умчались в сером рассвете в Зорл — ближайший город.

К утру знал Агарх, к полудню — Седмьседмиций и Любимчик (новости о Будущих летят к Вечным иногда быстрее даже, чем к Будущим-северянам, о южанах и говорить нечего; к слову, Будущие варварски мало интересуются делами Вечных).

Ректор Академии провёл серьёзную беседу с Икто и Атной, пригрозил исключением. Велел передать соболезнования Рэнхому. До адресата не дошло, потому что даже Атна и Икто боялись заговаривать с ним.

Рэнхом впервые думал, что пришёл конец. Предательство Граа — боль сиюминутная, хоть и долгая. А без Мерты как жить дальше? Никак. Рэнхом лежал на ковре у кровати и ждал смерти, видя грязное небо. Рэнхома выбросили из окна, он разбил спиной стекло и теперь лежит на мощённой камнем поверхности, в чёрной дождевой луже, крови и осколках. Нутро пригвоздили к камню мечом, а в сердце вогнали поразительный, с душой заточенный деревянный кол. И время текло — а казалось, что нет, и Рэнхом лежал, корчась в судорогах, и ничего не менялось, не приходило, не уходило. Потребностей не было, желаний не было у комка, в котором переплелись две боли: душевная и телесная. Телесная прошла первой, и Рэнхом поднялся, не зная этого, и пошёл куда-то. Его поймали и накормили (Ула), уложили в постель и заставили спать (Атна), а когда он проснулся, заговорили о занятиях и проступках, случившихся без него (Икто). Кол так и остался в сердце, особенно болел перед сном по вечерам, после сна по утрам и в перерывах между сном по ночам, но Рэнхом исправно ходил и говорил, а через неделю мурлыкнул сам себе песенку и осёкся. "Сильнее льда бирюза воды, а любовь на вкус солоней волны".

И с этих пор незначительная, но любимая и потому важная академическая повседневность вобрала его в себя. Казалось только, что сердце выгорело, но и без него Рэнхому жилось.

* * *

Они молоды и беспечны, но им кажется, что занятий слишком много и учиться слишком тяжело. Однако все успешно прошли и летний курс, и зимний (Атна сильнее в истории, тогда как Икто блистает идеями в философии).

Девятнадцатилетие Рэнхома праздновали без преувеличения всей Академией. За завтраком директор объявил, что в честь дня рождения прекрасного обучающегося и в скором времени — защитника всех Рек отчизны занятия сокращены на пять минут и вечером состоится праздничный ужин.

Естественно, в честь только одного могло состояться подобное празднество — в честь Героя, одолевшего чудище морское.

После официальной трапезы четверо (включая Улу) угощались тремя шклянками гархэлы — запасом Икто (он считал одним из лучших своих прожектов знакомство с бродячим рифмоплётом, что тайком проносил алкоголь во время сумятицы с родственниками). Они все пристрастятся к крепким напиткам — такую уж я уготовила слабость. Обожаю слушать, как Рэнхом поёт после трёх чарок. Блаженство!

Восемь дней спустя Рэнхомова праздника директор вновь сделал объявление за завтраком. Этим утром воинство Вечных пересекло нейтральные воды.

* * *

Флот Будущих слабее флота Вечных. Обе стороны это знают, и никто не удивился, когда в гавани Хеделе появилась эскадра императора Вертмена. Впрочем, рад тоже никто не был. Морским боем Будущие выигрывали время, пока их четыре государства готовили войска. Точнее сказать, готовили Агарх и Хеделе — лидеры Будущих. Маленькое княжество Лерла ("Любимая река", расположено между Пятнадцатой, Семьдесят Второй, Семьдесят Третьей и Второй реками) находится под протекцией Хеделе, а эмират Ойгарх ("Приновокаменный") — Агарха. В общем, этих марионеточек лидеры и отправили в морское сражение, прислав для подмоги по два военных корабля. Как обычно, на том участие Лерла и Ойгарха в военных действиях и закончилось.

Будущие сильны в дальнем бою, их любимое оружие — луки, арбалеты и пушки (несмотря на то что семьдесят три года назад изобрели ружья). Человек, умеющий вести ближний бой уровня Рэнхома, — среди Будущих почти невозможное исключение. Вечные же страстно трепещут пред холодным оружием: мечами, серповидными кинжалами, секирами.

Если в сражении Вечным удаётся прорваться сквозь лавину стрел Будущих, победа на стороне первых. Соответственно, если Вечных стрелы обращают в бегство, ликуют Будущие.

Простые и скучные войны орисян.

* * *

— Мой любимый, горячо любимый император.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй.

Высокий смуглый человек поклонился императору, снисходительно полуприкрывшему веки. Вертмен выглядел почти таким же мальчиком, каким ступил на престол. Только волосы уже не смазывал крахмалом, и они ровным каштановым каре обрамляли бледное лицо.

— Я некоторые интересные сведения вам осмеливаюсь сообщать, — интимно пророкотал господин Нотй.

По сравнению с предшественником он гораздо меньше любил своего повелителя, и потому в общении с ним повелитель гораздо спокойнее себя чувствовал.

Страстью господина Нотъя была верховая езда. В студёный ли день, в дождливый ли, в засушливый ли господин Нотй совершал трёхчасовые конные прогулки. От природы тёмный, с поздней весны и до поздней осени правая рука императора буквально чернел, и оттого резко холодили его синие внимательные глаза. Вертмену контраст нравился, некоторые придворные же старались укрыться от взгляда сапфировых огоньков.

Мода на обритую голову не прошла. Господин Нотй моде не следовал. Подобно императору, носил каре, но чаще заворачивал жёсткие, похожие на иглы, чёрные волосы в нежно-голубую чалму.

Господин Нотй губы не красил: бесполезно.

Правая рука на три года старше своего повелителя. В юношеских сражениях Вертмен никогда не побеждал, потому теперь смаковал превосходство: сильнейший в услужении у того, кого раньше одолевал.

— Изволяй, — кратко сказал Вертмен, нежа ступни в бирюзовом ковре.

— Мой любимый, горячо любимый император, я с человеком говорю, который, как он утверждает, с Героем знаком. Больше. Этот человек с Героем некогда дружен.

Вертмен на миг выпучил глаза.

— Что? Кто? Кто-то из засылаемых?

— Мой любимый, горячо любимый император, не извольте волноваться.

— Я не изволяю, — огрызнулся Вертмен. — Присылать немедленно приказываю.

Один из охранников молча поклонился и вышел, пряча серповидный кинжал под ярко-синим плащом.

— Подробностей желаю.

Господин Нотй чуть склонил голову:

— Мой любимый, горячо любимый император, вы изволите помнить, что решение о засылаемых на Седмьседмиций Вечных четыре года назад даёт плоды.

— Изволяю. Дети тех Вечных в наши ряды с искренним восторгом принимаемы. Я всё воинство собираю, и оно, как один, рукоплещет.

— Воистину великолепно, — подтвердил господин Нотй и смолк.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй, ты с каждым вернувшимся беседуешь.

— Я и мои помощники, — склонил буйну голову господин Нотй.

— Это четыре года назад происходит, ты сам говоришь. Речь о Герое почему лишь сейчас заходит?

Господин Нотй едва слышно причмокнул губами.

— Господин Грай утверждает, что недавно понимает, с кем дружбу водит.

Ввели Граа — стройного молодого человека в ярко-голубом плаще с золотыми узорами. Высокий воротник шёл к величественному облику императорского подданного.

— Представляться изволяй, — бросил Вертмен, подперев кулаком щёку.

Грай отвесил поклон до пояса.

— Мой любимый, горячо любимый император, имя мне Грай Седмьседмицийский.

— Что о Герое знаешь?

Подданный раздвинул в улыбке накрашенные тёмным губы. (Белил он только щёки и подбородок).

— Мой любимый, горячо любимый император, я с неким мальчиком в детстве подружился. Мы раз в десять дней встречались. Мальчик хвастал, что в секретной школе учится, о которой не имеет права говорить. Лишь то, что он мечом владел, знаю. Я в лекарскую школу затем поступил, и наши пути разошлись. Он морское чудище в пятнадцать лет одолел. Океан на осенний праздник Будущих хотел пересечь. Я сам о таком раньше мечтал. И об этом ему говорил.

Вертмен задумался. Герой уже должен дать знать о себе. Поскольку других кандидатов нет...

— Имя?

— Рэнхом Пригорский.

— Возраст?

— Девятнадцать лет. Рождение летом.

— Морское чудище одолевает, — повторил император, воздев очи горе.

— Грай Седмьседмицийский с Рэнхомом Пригорским состоят в переписке, — вмешался господин Нотй.

Грай склонил голову:

— Я все письма Рэнхома и некоторые черновики своих сохранил.

— Прекрасно, прекрасно. Мой преданный, разумный и добрый Нотй, письма тщательно изучай.

— Мой любимый, горячо любимый император, исполняю.

— Грай Седмьседмицийский, ступай.

Беседующих осталось двое, и Вертмен сказал:

— Рэнхома Пригорского нужно заполучать или уничтожать. Коль он Герой, заполучать. Коль он Герой лишь Будущих, уничтожать.

Господин Нотй поклонился до земли и, не разгибаясь, пробубнил:

— Мой любимый, горячо любимый император, поделиться раздумьями позволяйте.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй, позволения в другой раз не спрашивай. Говори.

Господин Нотй чуть заметно кивнул сам себе и вытянулся в полный рост. Поглядывая на синеватое пламя настенного факела слева, господин Нотй сказал:

— Я полагаю, что длительную и кровавую войну в это лето развязывать нецелесообразно. Мы сейчас ни рабов, ни богатств, ни земель не жаждем. Мы Героя можем заполучать, а Вечных нашей мощью лишь устрашать.

— Устрашать? В бой не вступать? — переспросил император и два раза моргнул.

— Мы обмен можем предлагать. Героя на мир и покой.

Это революционное предложение. Будущие и Вечные сражались прямо и честно, без компромиссов и уступок. Вертмен соображал некоторое время, затем медленно заулыбался и горько сказал:

— Они разве соглашаются? С их к переменам страстью. Биться, чтобы меняться, — они вот чего хотят.

Господин Нотй опустил очи долу.

— Будущие зато смерти боятся, — тихо произнёс он. — Война для них в первую очередь смерть.

Вертмен закрыл глаза.

Трещал огонь в камине и факелах, стражники застыли бесшумными изваяниями, господин Нотй считал в мыслях. По его опыту, любое решение император принимал на счёт триста, максимум — триста десять.

"Триста шесть, триста семь, триста восемь..."

Вертмен окрыл глаза.

— Коль Будущие на обмен соглашаются, мы Героя получаем. Коль отказываются, новая война начинается, и мы Героя силой отбираем. Мой преданный, разумный и добрый Нотй, я твою идею одобряю.

В пятый раз за сегодняшнюю аудиенцию господин Нотй поклонился (рекорд — семнадцать поклонов за сорок минут). Начало очередного триумфа Рэнхома и падения Граа было положено.

* * *

Будущие, завидя флот врага, никаких боевых действий не предпринимали. Господин Нотй в маленькую лодку посадил гонца, снарядив письмом, адресованным киагарху. При гонце не было никакого оружия. Будущие настороженно, но мирно приняли посланника, забрали письмо и отправили Вечного восвояси.

Через семь дней пришёл ответ ки — лично императору.

"Вертмене, предложение твоё коварно, но не лишено изящества. Мир — большая цена за одного учащегося. Я предлагаю, чтобы Рэнхом Пригорский сразился с кем-нибудь из твоего войска. Победит Вечный — Герой ваш. Победит Рэнхом — остаётся у нас, и не думай, что, если вас это не устроит и захотите биться, мы не погоним вас назад в ваши любимчские дыры.

Тот, кто каждый день думает о тебе".

Письмо ки составил вместе с первым визирем и первым помощником первого визиря, а затем самовольно подменил послание. Содержание осталось таким, каким определили его трое сильных Агарха, а вот форму ки подправил. Если бы об этом узнал первый визирь, ярость его разлилась бы шире всех рек. Но Верный до сих пор пребывал в счастливом заблуждении о том, что киагарх ни шагу ступить не может без ближайшего помощника.

Кстати, предложение Будущих вышло ещё более революционным, чем план господина Нотъя. Впервые на Орис распри между двумя цивилизациями решались дуэлью. Мы с помощью Рэнхома поменяли их грубые принципы искусства войны.

* * *

В очень жаркий и очень светлый день войска выстроились на равнине неподалёку от Академии Семидесяти Семи. У тех и других за спинами сверкали чистые радостные горы, а под ногами, как расстеленная, чтобы понежиться, жила трава.

В центре поляны уже стоял Рэнхом. Ждал врага, зная, что со мной нечего бояться.

Вперёд выступил ослепительный Грай.

Лучи Леориса отражались на широких пластинах голубого золота — такие у Вечных доспехи.

Шлем, у которого междуглазье занимал герб (песочные часы, расположенные крестом), а на вершине развевалось фиолетовое перо, Грай держал правой рукой. Каштановые волосы скрыли половину лица. Грай чуть наклонился вперёд, жадно рассматривая противника и чуть щурясь от Леориса.

Рэнхом замер в восхищении: сияющий бывший друг казался вынырнувшим из манящих вод океана посланником бога Тайны.

Дело не только в блестящих доспехах. Грай вообще похорошел: вытянулся и постройнел, возмужал (как говорится на некоторых планетах, косая сажень в плечах), да ещё светел ликом стал. На службе у Вечных Грай нашёл смысл жизни и уверенность в собственных силах.

— Мой храбрый и разумный друг. Здрав будь, Рэнхоме, свидеться довелось, — бархатным баритоном произнёс Грай.

— Здравствуй, Грай, — с грустью сказал Рэнхом.

Он мгновенно понял, чем закончится свидание, и покорно и печально склонил голову перед нами (думал, перед судьбой).

— Будем говорить или сразу начнём биться? — спросил Грай.

Он сфальшивил чуточку, на полтона, что-то дрогнуло в лице. Рэнхом уловил: Грай тоже рад встрече, Грай помнит о нём, и Грай дорожит им!

Рэнхом, одетый в бурую кольчугу Будущих, стянул с себя шлем с красным пером (вообще-то, ему полагалось бы жёлтое, как простому воину, но ритуал одевания проводил сам верховный киладарр, и у него рука не поднялась водрузить на Героя перо рядового).

Широко расставил ноги, чтобы твёрдо стоять на земле.

— Я говорил бы с тобой неделями, Грай, я осушил бы с тобой три реки вина и ещё столько же гархэлы. Я хочу любоваться тобой, глаз от тебя отвести не могу. Ты был моим идолом в детстве и отрочестве, ты заполнил собой мой крохотный душевный мир. Я думал, ты разрушил всё в один миг, уйдя от родины к врагу, но вот я взглянул на тебя. Ничего не изменилось, я всё так же готов пасть на колени пред тобой и со слезами благодарить тебя за то, что живёшь, и как это я столько лет не думал о тебе? Где я был?

Я подумала, что Лирика перестаралась со страстностью. Впрочем, эффекта она достигла. Под своими умопомрачительными доспехами Грай дрожал от восхищения.

— Мой прекрасный детства друг, Рэнхоме, не скрою: я такие речи очень рад слышать. Времена были, когда я тебя ценил. Времена эти о себе сейчас напомнили.

Леорис блеснул на правом глазу Граа миражом-слезинкой.

Обняться из двоих, впрочем, никто не решился. Рэнхом вздохнул, вспомнив, что он Герой.

— Прости меня, Грай, — и вытащил оружие.

Мечи встретились в воздухе. Грай легко и ловко отразил удар.

— Извиняться не изволь, Рэнхоме, — в ответ произнёс он, нависая над Героем вместо неба.

В этот момент произошло то, что я до сих пор отрицаю.

В этот — значит именно сейчас, а не на далёком поле битвы.

Мой терминал дал сбой.

Только что я красочно и максимально сочувственно описала поражение Граа, и слёзы Рэнхома, борящегося между чувством и долгом, и покорность Граа, усыплённого Покоем, пророчеством забытой возлюбленной и собственным отчаянием от осознания, что судьба больше не на его стороне. И слова Граа, произнесённые с грустной усмешкой, проявившей морщинку мудрости у рта: “Рэнхоме, я такой радости тебе не дарую. Как и горя убийцей быть”. И крики Вечных, с ужасом видящих, как их надежда, их Грай падает на собственный меч. И туманный мир вокруг Рэнхома, ибо глаза его уже не ясны.

И ничего из этого не записалось. Просто кануло в небытие, лучше сказать: не дошло до неизвестного адресата. Потому я заново проговариваю такой драматичный эпизод, уже без прикрас, а просто для отчётности. Закрыть.

* * *

После той великой битвы Вечные развернулись и ушли восвояси, как и было оговорено. А ликования Будущих разносились от севера до юга, и каждый славил Героя Рэнхома Пригорского, и имя его священное было вновь у всех на устах.

Он посланник света, он посланник Тайны, он истинный сын Матери-Реки. О сладкозвучное имя! Кто не хотел бы твоему хозяину пожать руку, кто не хотел бы поцеловать его в молодые, сочные, румяные уста? Ах, несбыточные мечты. Где бы ни искали вы, орисяне, своего Героя, не нашли бы. Он, невидимый людям и посеревший, рыдал в бывшем своём отсеке.

Он рыдал сутки напролёт, и это не преувеличение. Ещё сутки он никуда не выходил. И ещё, и ещё.

На Орис Персонажи, посвящённые в тайну его геройства (я развязала ему язык на спонтанной пьянке), терпеливо ждали. Они радовались со всем Будущим миром, но и делили величайшее горе со своим другом, что тот понял намного позже.

На шестой день после смерти Граа Рэнхом пришёл ко мне с тенью надежды на временное успокоение.

— Сила...

— Да, милый?

— О чём думает человек в последние минуты жизни? Ты знаешь, правда?

— Нет, лишь предполагаю.

— Тогда предположи.

— Мы верим, что люди, уходя из одной вселенной, перерождаются в другой. В процессе умирания человек ещё связан с этой вселенной, но уже стремится к другой. Поэтому, возможно, он видит эпизоды из своей будущей жизни.

— В процессе умирания? Это был...Это же Грай! Как можешь ты говорить о нём так!

— Извини.

— Значит, Грай видел свою будущую жизнь, — прошептал Рэнхом. — Пусть она будет хорошей.

Мы воскресим его, только на другой планете и при других обстоятельствах. Снова будет чьим-то другом и чьим-то предателем. Вечный Грай.

— Вечная память, — сказал Рэнхом.

* * *

Смерть Мерты к подобным мыслям не побуждала. Сестра — она вот тут, рядом, и всегда будет рядом, куда ж денется-то. А Грай — думает иначе, поступает иначе, и ведь не должен же, потому что Рэнхом в мыслях приказывает, а тот не подчиняется, да почему, да не может такого быть, нет, может!

Трудно Рэнхому отпустить источник волнений — лучшей части своей внутренней жизни. А Марта — просто пятно в сердце, что волна новой скорби перекрыла мгновенно. Снова Рэнхом лежал в осколках, пронзённый колом, только на этот раз боль казалась острее. Он не мог вынести, стонал. Убийца. Убийца бывшего лучшего друга.

Как они познакомились, как нашёл чьи-то умные глаза среди других, как сидели вдвоём у костра. Тень десятилетнего Рэнхома на миг заняла душу, и болезненное отторжение вызвало судороги. Он полубессознательно выкручивал себе пальцы, и Покой помогал мне удерживать их от поломки. Как они летом гуляли на холме, и Грай пошутил, и Рэнхом смеялся, и чавкали похлёбкой в доме Граа, и щербинка в столе, которую Грай ковырял острым краем ложки, при этом лукаво поглядывал на Рэнхома. Снова снег, хвоя, костры, любопытство, симпатия, восторг, холм, огонь внизу, ледяное небо, бледный Леорис в кремовой дымке, и вдруг быстро темно, и мальчик рядом, бурая дублёнка с капюшоном, отороченным мехом тёмной белки, откидывает голову, капюшон падает, русые волосы, умные серые глаза, нет, не умные, лучше — родные.

Они могли дружить до сих пор. "Могли" сводило Рэнхома с ума.

Должна ли я чувствовать вину за то, что терзаю его? Терний дал отрицательный ответ. Мы, покровители, не обещаем блаженный вечный сон после страданий в плоти. Через эти страдания мы даруем ощущение полноты жизни.

* * *

Минули две смерти, надоела первая любовь, разбередили голову знания.

Кончилось обучение.

Вечер чествований.

Забыв горе, Рэнхом счастлив был. Последний месяц в Академии — сплошь испытания, теоретические и практические, с зубрёжкой истории и тренировками в пушечной и лучной стрельбе. Оружие-книги, утро-вечер, книги-оружие, вечер и вдруг утро. Последнее утро в Академии.

Неделю назад им объявили места будущей службы. Иногда учеников звали к себе богатые сюзерены в телохранители, или храмы в наукохранители, или киладарры в рядовые. Иногда Академия вынуждена была сама пристраивать питомцев, но случилось такое всего четыре раза за сорок восемь лет, в исключительно трудных случаях. Нормой было, что академцев рвали с руками, ногами, глазами, ртом, носом и щеками.

Герой и Персонажи могли позволить себе выбирать между выгодными предложениями. Икто готовился умчать на север, в холодные горы. Близко к Вечным, между прочим.

Атна, наоборот, собирала вещи на юг, и суждено ей было стать персональным тренером духа и ума детей нескольких могущественных замковладельцев.

Рэнхом уже мысленно блуждал по замку в роли охраны ки. С дрожью восторга принял он приглашение, подписанное первым визирем и верховным киладарром.

Он не сознавал в полной мере, как хорошо ему было в Академии. Он хотел вылететь быстрее в мир подвигов и опасностей — как всякий Герой. Персонажам мечталось о том же. Им рано было жалеть о проходящем, но они с восторгом, взахлёб бежали по ленте своей памяти, проскакивая чёрные пятна с Мертой и Граэм и увязая в часах дружеских приятных попоек-бесед.

Нет-нет да прорвётся всё же словцо о бедной Сестре, или жест, напоминающий о Граэ, или шутка об обоих. Но Персонажи научились подавлять боль, а Рэнхом, моя хрупкая игрушка, научился её скрывать.

В последний день все были счастливы. Вчера доставили наряды. Ещё за семь месяцев до вечера чествований юноши и девушки отсылали письма четырём портным, сотрудничающим с Академией и ежегодно довольно потирающим руки. Обучаемые мерили друг друга, показывали зарисовки платьев и костюмов, выслушивали восхищения и — в редких случаях искренних дружеских отношений — критику. Без Мерты Атне было сложно участвовать в этом фестивале тканевых фантазий, но добрая Ула включила Атну в кружок девушек, знающих толк в моде. Пастушку превратили в королеву. Атна была первой красавицей среди ровесниц. Я думаю, она могла бы потягаться свежестью и обаянием с Лирикой, если бы Лирика была человеком, а Атна — более открытой особой.

Икто и Рэнхом выбрали традиционные мужские костюмы: брюки, рубашка, жилет, высокий воротник. Только Рэнхом облачился в сине-белые тона — реки и чистота, а Икто эпатировал молодёжь и стариков зелёным воротником в сочетании с белой рубашкой и чёрными брюками и жилетом.

Наряды им прорисовывала Лирика. Это не входит в её обязанности, но доставляет ей удовольствие. Я благодарна ей, потому что на вечере чествований они были самыми заметными и самыми красивыми, как и подобает их статусу на планете Орис.

На закате тридцатого дня первого месяца лета выпускники собрались в зале торжеств. Столы здесь расставили вдоль стен, оставив в середине огромное пространство для танцев. Но с танцами пришлось потерпеть, сначала — чествование в исполнении самого ректора. Стоя в центре зала, ректор, наряженный в мантию цвета раскалённого Леориса, наизусть зачитал список тридцати четырёх выпускников нынешнего года. После каждого имени звучали аплодисменты. Имя Рэнхома Пригорского вызвало трёхминутный перерыв в церемонии, после которого присутствующие почувствовали себя приоглохшими.

После ректорского песнопения каждый названный подошёл к помощнику ректора за памятным сувениром — перстнем с красным камнем, на котором золотом нанесена цифра 77. Технология производства заимствована у Вечных.

И, в конце концов, танцы и угощения. Столы уставили вином, пирожками, мёдом, вареньем и тянучками из патоки. Кроме этого, каждому полагалась порция жареной птицы и огромная тарелка всех растущих на Седмьседмиции овощей.

Кто-то ел много, кто-то боялся, что от одной тянучки платье треснет по швам. А танцевали все. Под бубен, колотушку, дудочку, скрипку, колокольчики и гусли то скакали, то кружились. Культура танцев на Седмьседмиции не развита, это вам не Вечные с выверенностью каждого взмаха ресниц. Будущие танцуют как хотят, их пляски — это буйство жизни, а не заведённость смерти.

Атну почёл за честь пригласить на танец каждый выпускник. И каждому она приветливо улыбалась, и лицо её светилось, но никому из партнёров не посчастливилось похвалиться её особой благосклонностью.

Рэнхом не мог отбиться от страстных девичьих взглядов и тоже покорно станцевал со всеми желающими (их было больше, чем нынешних выпускниц). Икто некоторое время кружился с подружкой Улы, худенькой девушкой, намазавшей пшеничные волосы голубоватыми блёстками, а потом танцевал один, вполне довольный собой.

На этом я ставлю точку. Хотя бы один раздел да пусть завершится красивой нотой.

Молодость, надежды, лето. Сила.