Отчёт о Герое № 6. Сила (джен)

Мы, не пренебрегая некоторыми правилами скрытности, спустились в долину вечером, ближе к ночи. Поздняя осень заставила жителей прятаться по домам, зажечь свечи и с опаской вглядываться во всё плотнее охватывающий их селение мрак.

Этот мир, возможно, станет одним из моих любимых. Каюсь, противоречит профессиональной (в кавычках) этике, но я не очень хорошо отношусь к чересчур развитым технологиям. Если обитатели какой-нибудь клетки-планетки сумели научиться летать, то, уж поверьте моему опыту, они обязательно сунутся за пределы своей территории, предельно ясно ограниченной атмосферой, наткнутся там на наши лаборатории и поднимут жуткий шум-гам — а нам это ни в коем случае не надо. Герои не должны быть раньше времени опознаны, как и Событие строго запрещает быть раскрытым не в тот срок.

Поэтому с горе-космонавтами у нас разговоры коротки: возвращайся в свою клетку и не высовывай любопытную мордаху, а то в следующий раз откусим длинный нос. Все без исключения слушаются, а происходящее с ними позже целиком и полностью во власти События, и — подчёркиваю! — никакого участия в дальнейшей судьбе маленьких любознателей мы не принимаем. Мы НЕ убиваем людей, мы НЕ сводим их с ума и НЕ караем мучительными болезнями. Мы просто, как обычно, занимаемся своими делами и потом, пока всё тихо, перемещаемся в другую галактику или вселенную. Мы НЕ властны над Событием, и если оно хочет подстраховаться, убив парочку-другую милых несмышлёных космонавтов, то мы, разумеется, не в силе его остановить. Это мог бы сделать Герой, но только такой, что рождается раз в миллиарды лет, способный на долю секунды отобрать власть у События. Подобное случалось всего раз, вернее, даже полраза, потому что мы тогда разделились на два лагеря: верующие и скептики. Я была среди верующих, но теперь, спустя три тысячи лет, думаю, что надо было стать на сторону второго лагеря. Событие здорово дурачит всех, кто когда-либо где-либо существовал, и некоторые из нас говорят, что с каждой тысячей лет шанс встретить Героя-Соперника всё уменьшается. На мой профессиональный (в кавычках) взгляд, очень хорошо, что Герои-Соперники — самое исключительное из исключений. Иначе все вселенные давно бы уже развалились.

Я отошла от сути. Последний раз в более-менее высокоразвитый мир нас занесло тысячу девяносто семь лет назад, а в средненький наподобие этого — четыреста семьдесят шесть лет назад, и вот уже четыреста пятьдесят лет как эта миссия завершена. Кстати, ещё одна вещь, которую я не одобряю, хотя давно привыкла, — летоисчисление по живым планетам. Это для них едва отличимые друг от друга денёчки складываются в малюсенькие годики, а те — в десятилетия и только потом уж в почти нормальную величину — век. Мы, конечно, существуем по такому принципу уже около семи миллионов лет, но порой хочется пожить на широкую ногу — я имею в виду, когда ровно семнадцать тысяч лет уходит на то, чтобы испить чашечку прелестного чая. Ассистенты, что появились у нас пять миллионов лет назад, совсем не понимают, почему мы ностальгируем по той чудной эпохе.

Сейчас, разумеется, нет необходимости вспоминать. Четыреста пятьдесят лет отдыха пролетели — новое занятие. На планетке, абсолютно удобной для незримого покровительства: деревянные домики, грязные улочки, и вряд ли тебя не убьют за то, что вслух произнёс «магия» — в четырёх из пяти планеток, подобных этой, такое случается.

Мы наблюдаем за обитаемым населённым пунктом номер 887 галактики Е7#496 три месяца. Обследования показали следующее.

Название, использующееся жителями планеты, — Орис. На древнем их языке, теперь не использующемся, означает «Неизменная» — не знаю, кто придумал, но в его времена, видимо, наука была не сильно развита; да и сейчас дела с ней не значительно лучше. Два океана — Новый и Слишкомглубокий, три континента — Ильь (написание сохраняется во всех источниках одинаково; перевод — «Несносный»), Седмьседмиций (по его территории протекает ровно семьдесят семь рек — ан нет, всё же и в незапамятные времена находились любознательные ребята) и Любимчик (раньше — Плодородная земля, триста лет назад переименовали для краткости). Островов около трёх тысяч — не густо. Рельеф на всех континентах разнообразный: четыре литосферные плиты — 4 мощных горных хребта. Высшая точка — гора Урлр («Где это»; высота — 12453 метра). Да, ещё одно примечание: орисяне используют Общевселенскую Систему единиц — похоже, здесь побывали до нас и обучили их уму-разуму. Самое глубокое место, естественно, находится в Слишкомглубоком — впадина Уиурлр («Ну где же это»; глубина — 98001 метр, и у нас нет никакого желания лезть в эти тёмные недра, просто собираем сведения). Климат Илььа очень холодный (снега не тают круглый год, из живности только мох, при этом континент пользуется популярностью у стремящихся к славе исследователей), зато Седмьседмиций и Любимчик отлично подходят для проживания: жаркое лето, холодная весна, тёплая осень и морозная зима. Информация о растительном, животном населении и других характеристиках зафиксирована в досье планеты, которое хранится в нашем архиве, а я перехожу к наиболее интересному и важному в нашем занятии.

Цивилизация. Население всей планеты (на момент нашего прибытия) составляет около миллиарда человек. Вид «человек разумный» возник около пятисот тысяч лет назад — первобытнообщинный строй и всё в таком духе. Затем, согласно законам развития планет, произошёл Всемирный Потоп, немногочисленные выжившие переселились на тогда ещё зелёный Ильь и основали первую цивилизацию. Они себя так и называли — Выжившие. Постепенно расселялись по двум другим континентам, потом произошла смена климата — Ильь опустел. Теперь же около двух тысяч лет орисяне располагают двумя цивилизациями: Избранные и Вечные (те, кто живёт на Любимчике, — 49,4 % населения) и Судьба Будущих, они же — Союз Семидесяти Семи. Естественно, обе цивилизации относятся друг к другу с подозрением, которое переходит в конфликты. Последняя крупная война — война Будущих и Вечных, длившаяся 34 месяца, закончилась летом 1765 года по летоисчислению Будущих (в году у них шестнадцать месяцев). Летоисчисления Вечных не существует. Они не ведут никаких подсчётов: считают, что время не следует загонять в рамки. Нелегко с ними.

Мы же решили начать с простого и потому приземлились на Седмьседмиции. Будущие поклоняются двум богам: Таинственному Помощнику, которого для краткости называют просто Тайна, и его племяннице, Речной Заступнице (Мать-Река). Почему дядя и племянница, почему Река и Тайна — это долгое разбирательство в мифологии; надо будет — узнаем, пока проводим разведку.

Будущему Герою сейчас восемь лет, он живёт в деревеньке с неприхотливым названием Пригорье и знать не знает ни о каких процессах Вселенной. Мы осчастливим его. Позовём в невероятное и чудесное приключение, которым он будет наслаждаться, жадно вдыхая воздух истинной жизни. А когда же настанет его последний час и мы бросим его, одного, в жестокую пасть озверевшего События, он проклянёт нас и испустит дух, ненавидя всю свою коротенькую жизнь.

— Ты возьмёшься за дело? — спросил у меня Покой.

Я, к сожалению, слишком быстро поняла, чего он от меня хочет.

— Я ещё не готова. В следующий раз.

— Ты готова. Назначаю тебя покровителем.

Рано или поздно это должно было произойти. Я воспитаю Героя, вылеплю из маленького комочка грязи, каким он является до встречи с нами, могучую скульптуру этого мира, а затем обреку на бесславный конец, равнодушно взглянув в последний раз в стекленеющие глаза. Меня коснётся проклятие живого смертного существа, но зато я спасу мир — я выведу эту трёхконтинентную планету на новую спираль истории. Очень почётная должность. Мне оказали большую честь.

Терний, шедший справа от меня, был недоволен. Он всегда был покровителем, но после осечки четыреста пятьдесят лет назад, когда Герой умер во время главного испытания, Покой отстранил Терния на три миллиона лет. Теперь он простой тренер, и ему, конечно, нелегко при его непомерных амбициях. Меня это порой удивляет. Не Терний, а мы, каждый из нас. Мы ведь не умеем страдать — так нам говорили все планетяне, которые имели благодать столкнуться с нами. Им со стороны виднее. Порой мне кажется, что с нами что-то не так, что мы не годимся в моряки, бороздящие Вселенную. Всё это чушь, конечно. Мы занимаемся этим со времён Большого Взрыва. Чуть дольше, на самом деле, но я не претендую на точность.

Лирика постучала в третий дом справа от полусгнившей таверны. В трёхстах метрах от нас залаяла собака. Женщина по ту сторону двери мысленно выругалась, сонно тащась смотреть, кого это нелёгкая принесла. Я предпочла отключить чтение мыслей.

Спустя три секунды хозяйка, полная, с синяками под глазами, открыла дверь.

— Мы, — заявил Покой.

Он предупреждал о визитах не видениями, не навязчивым состоянием, но снами — самым спокойным и не требующим усилий как с одной, так и с другой стороны, способом связи.

— Я знаю, что сплю, — сказала Люмира, сорокачетырёхлетняя мать семи детей и жена пьющего, но работящего сапожника.

— Нет. Это реальность. Мы пришли за вашим сыном.

Внутри женщины что-то всколыхнулось, и Терний мигом убрал из неё материнский инстинкт.

— Это правда так необходимо? — всё же спросила Люмира.

— Да. Он будет великим.

— Позвать моего старшего?

— Нам нужен второй по старшинству.

— Это невозможно, — ответила Люмира. — У меня один сын, остальные — девочки.

Я послала на станцию приказ перепроверить данные. Герой должен быть мужского пола.

— Герой должен быть мужского пола, — сказал Покой.

— Как пожелаете, — равнодушно отозвалась мать.

Со станции пришёл ответ. Оба ребёнка равноценны.

— Оба ребёнка равноценны, — сказала я.

— Рэнхом, — позвала Люмира, отвернувшись от нас, — подойди сюда. Вместе с Мертой.

Впускать нас в дом она не хотела, умная женщина. Незачем простым её детям якшаться с подобными нам.

Дети вышли, держась за руки. Я никогда не просматриваю досье Героя, не познакомившись с ним лично. Первый раз увидеть глаза, рассмотреть лицо, фигуру — это бесценно. Никакие досье это не заменят. Приходится, правда, порой нарушать этот принцип, если нужно произвести особое впечатление на собеседника, поразив его незначительными фактами из его биографии. Но сейчас случай не тот.

Он не проживёт дольше двадцати трёх. Слишком живое лицо — страстная натура. Волосы цвета мандаринов контрастируют с серо-голубыми глазами, отливающими сталью. Губы крепко стиснуты, светлые брови нахмурены. Он будет бороться до конца, он полюбит до смерти, он возненавидит до потери сознания. Его история — это история надежды, страдания, и сомнений, и терпения, и песен — да, он будет очень много петь. Его звонкий голос прозвучит над планетой, как гимн пробуждению, умоет мир, как утренняя роса, осветит его, не дав скатиться в бездну. Это Герой, без всяких сомнений. Мой Герой.

— Девочка нам не нужна, — сказал Терний.

— Мерта, иди в дом, — не глядя на дочь, произнесла Люмира.

— Я не хочу! — выкрикнул ребёнок.

— Я возьму её, — сказала Лирика.

Это было достаточно неожиданно. Лирика никогда не брала себе людей. К нахождению их на станции она относилась с неодобрением, считая, что лучше оставить их в покое, в естественной среде, и наблюдать за ними со стороны. Я рада, что она решила изменить свою жизнь.

— Так значит, забираете обоих? — уточнила Люмира.

— Да, — сказала Лирика. — Прощайте. Мальчик вернётся спустя десять лет, девочка не вернётся.

— Прощайте, — ответила Люмира и захлопнула дверь.

Терний вернул ей способность чувствовать. Через минуту она будет жестоко страдать, обвиняя себя в бессердечности и не слушая утешения мужа, которому Покой тоже посылал вещие сны. Мы могли бы избавить её от боли, но в этом нет необходимости. Людям полезно страдать, и они сами сие осознают.

— Держись за меня крепко, — сказала я Рэнхому.

Это мои первые слова, обращённые к нему. Он их запомнит. Навсегда. А какими будут последние, я ещё не придумала.

Он послушался, с любопытством глядя на меня. За секунду он преодолеет расстояние в пять километров — скорость низкая, чтобы освоился. С непривычки может испугаться.

— Не бойся, — добавила я.

Держись за меня крепко. Не бойся.

Ему с его характером придётся очень тяжело, когда я его предам.

* * *

— Мы будем здесь жить? — спросила девочка, почесав светлую головку.

— Да. На станции. Тут находятся жилые помещения и лаборатория — место, где тренируют Героя.

— А кто Герой?

— Твой брат, — сказала я и взглянула на сосредоточенного мальчика. — Привыкай к этому имени. На твои плечи ляжет клеймо твоего ремесла. Будь готов.

Они не понимали, что я говорю. Все еще разглядывали белые стены, белый потолок, светлый пол и четыре пластмассовых черных стула — все, что было в нашей гостиной.

— Как пусто, — сказала девочка.

— Ничего, приспособимся, — ответил ей брат.

Оправдал мои надежды. Готов утешить, поддержать и выжить. Даже немного жаль портить такой материал.

— Мы не нуждаемся в излишествах, — объяснила Лирика детям. — А когда есть Герой, все свободное время проводим в лаборатории.

Детей это не удивило.

— Мы не люди, — сказал Покой. — Мы живем дольше вас и двигаемся быстрее вас. Помните: между нами огромная разница. Но мы замечательно сосуществуем.

Насчет "замечательно" он преувеличил.

— У вас есть имена? — спросила девочка.

Не "Как вас зовут?", а "Есть ли у вас имена?". Она внимательно слушала, она поняла: мы отличаемся от людей столь сильно, что можем быть безымянны.

— Разумеется. У всякого сущего должно быть имя. Моё — Покой.

— Сила.

— Терний.

— Лирика.

"И как это запомнить? — пронеслось в голове мальчика. — Бессмыслица какая-то!"

— Вы привыкнете к нашим именам, — поспешил добавить Терний. — Для удобства я переведу на ваш язык. Покой — Путх, Сила — Коэ, Терний — Спаос, Лирика — Эниу. Так лучше?

— Да, — с облегчением сказала девочка. — Но потом мы выучим ваши имена, обязательно.

— Идите спать, дети, — сказала Лирика. — Спальни в соседнем коридоре. На дверях таблички с именами, не перепутаете.

— Как долго можно спать? — спросил Рэнхом.

— Восемь часов, но это лишь потому, что вы здесь в первый раз, — ласково сказала Лирика, чуть подавшись вперед и обдав детей ароматом малины. — В дальнейшем вам хватит шести часов.

* * *

Мы решились на четвертое утро. Собрались в питательной.

— Сейчас я задам вопрос, который вас удивит, — сказал Покой. — Готовы?

— Меня не удивил, — ответил Рэнхом, пожав плечами.

— Не этот, другой вопрос, — исправился Покой. — Как мы выглядим?

— У тебя темно-зеленые глаза, волосы каштановые, взъерошенные. Уши торчат, лицо круглое. Морщины на лбу, родинка над губой. Нос с горбинкой. И ты не очень высокий, такой, как Коэ... Сила.

Рэнхом описал деловито, спокойно: вчера я предупредила его, что мы выглядим так, как воспринимают нас жители конкретной планеты. Себя в человеческом облике видим, только когда получим необходимые данные.

У Покоя образовалось лицо, на нем вскочили нос и родинка, проросли морщины и вылупились глаза.

— А возраст? Сколько мне лет, как думаешь?

— Сорок. Тридцать шесть. Сорок один с половиной. Не знаю.

— Пусть будет сорок, — решил Покой и постарел.

— А я? — спросила Лирика у Мерты.

— Рыжие волосы. Ну, не рыжие. То есть, рыжие, но красноватые. Красновато-рыжие, вот.

Пока девочка говорила, Лирика успела сменить три оттенка.

— Будь немножко собранней, Мерта.

— Прости, Эниу. Лирка.

— Лирика.

— Лириика.

— Ли-ри-ка.

— Лилика.

Отправив детей в лабораторию, мы ушли в зеркальный отсек — рассматривать своё материальное тело. У меня, оказывается, шоколадного цвета волосы до лопаток, чёрные глаза, прямые брови под цвет волосам, треугольное лицо и белый шрам на правой щеке. Терний — тридцатипятилетний темноглазый мужчина с выразительным ртом, шикарной пышной темно-русой шевелюрой до плеч и...

— У тебя усы! — сморщившись, крикнул Рэнхом. — Усы, фу!

В их культуре это — клеймо преступника. Терний посетовал, что не может повлиять на человеческое восприятие, и тут же принялся поворачивать голову вправо-влево, рассматривая потрясающую гриву.

Лирика — рыжая кареглазая двадцатилетняя, как и следовало ожидать, красавица с точеной фигуркой и идеальной кожей.

— Ты слишком красивая, — неодобрительно резюмировала Мерта. — Так ведь неинтересно!

— Профессия обязывает, — ответила Лирика. — Самой надоело. Но повлиять на это я не могу.

* * *

Постепенно они привыкали. К белому потолку, белой одежде, белым стенам и чёрным стульям. Привыкали к жестким койкам, холодной воде и невкусной пище. Привыкали к странным существам в лаборатории, к огромным экранам, к чертежным столам, к Чёрной Кнопке.

— Фу, опять дурацкий суп! — кричала Мерта, едва переступив порог питательной — белый стол и шесть черных стульев.

— Это не суп, это пища. Содержит все нужные вам вещества, — объясняла Лирика.

— Пища — это мясо ягненка и картошечка, — отзывался Рэнхом, отложив соломинку для "супа". — Хотя нет, это не пища, а самая настоящая еда. А пища — это морковка, свёкла и фасоль. Уэ. Но даже они лучше супа.

Потом они шли в лабораторию.

— И здесь тоже. Белым-бело, — вздыхал Рэнхом. — Как вы тут не слепнете?

— У нас есть стулья, — говорил Терний. — И Чёрная Кнопка.

— А как же зеленый? Я очень люблю зеленый. Давайте покрасим стены!

— А пол — синим, — добавляла Мерта.

На пятый день они поняли, что изменить ничего не в силах. Подчинились. Так Лирика заполучила человека, и все мы — Героя.

1. Случайность, существующая по законам Вселенной, мизер, недоступный восприятию, песчинка, попавшая в огромное колесо мироздания, — так рождается Событие. Оно не подчиняется никому из ныне живущих, что бы ни говорили мудрецы. Событие движется само по себе, иногда притворяясь, будто оно позволило себя приручить. Это иллюзия. Событие любит печальные пьесы и банальные драмы, а потому забавы ради снисходит до людей. Не мы правим миром — мир правит нами.

2. Долгие тренировки, постоянное напряжение, тяжёлые испытания и непрерывный надзор — так рождается Герой. Герой полностью подчиняется нам, что бы ни говорили неверующие. Герой — это много раз проверенная машина, способная пытаться идти наравне с Событием. Герои терпят поражение, хотя думают, что победили, — ещё одна иллюзия. Героями легко управлять, если знаешь как. Мы знаем.

3. Герои нужны. Во-первых, они восхищают человечество. Помогают ему не увязнуть в рутине и поверить в то, что в конце тоннеля горит огонёк счастья (не стоит слишком распространяться на эту тему, а то можно отобрать у людей последнюю надежду; раз верят — пусть будет так, как хотят они). Во-вторых, герои вдохновляют. Это позволяет появиться новым Героям, и, таким образом, наследие не иссякает. В-третьих, Герои устраняют проблемы разного масштаба. Это их главная функция, из которой следуют две предыдущие. Герои спасают, строят, разрушают — и всё это делает кого-то счастливым, хотя бы на короткий жизненный миг. Герои могут слиться с Событием, и это нормально. Что бы они в таком случае ни делали, всё подчинено Событию: победа ли, поражение — это не вина Героев и не их заслуга. Герой — это амплуа. Кто-то должен быть правителем, представлять народ, а кто-то должен этот народ спасать. И ничего особенного или нового в данных постулатах нет.

4. Но я верю (как это ни странно, я тоже во что-то верю, это моя самая большая тайна), что раз в неопределённое количество лет наступает миг, когда рождается тот, кто борется с Событием. Очевидно, последнее в это время слишком увлеклось игрой с людьми и потому допустило промашку. Так или иначе, у События появляется соперник. И соперник порождает другое Событие, сам управляя Вселенной. Со стороны это выглядит неэффектно, обыденно и незаметно. Только мы замечаем, когда Вселенная поворачивается вокруг своей оси из-за человека. Ему нет имени. Он не Герой — он слишком прост для этого. Я называю его Соперником. До моих предпочтений никому нет дела, ибо мы о нём не говорим. В Соперника мало кто верит. Мы вообще редко проводим время за дискуссиями. Наше дело — создавать Героев.

Занятия проводились и проводятся по нерушимому распорядку, составленному нами. Рэнхом спит шесть часов и встает до рассвета. Час уходит на утреннюю зарядку — лёгкий разогрев для мышц, потом завтрак и занятия в лаборатории. До полудня Рэнхом полностью принадлежит лаборантам: по чётным дням его учат стрельбе из лука, арбалета и револьвера (огнестрельное оружие вызовет благоговение и ужас сопланетчиков и даст прекрасное преимущество перед врагом; но в цивилизациях подобного рода мы не злоупотребляем неизвестными им технологиями — пугает, фигурально, костер, то есть непонимание и ненависть общества и, как следствие, отрицание геройства нашего Героя), по нечётным — обращению с мечом и кинжалом, включены и уроки фехтования: умение элегантно драться обычно ценится при дворах и является частым требованием на турнире или дуэли.

После полудня Рэнхом обедает и спустя полчаса отправляется в тренажёрный отсек. Мы могли бы за сутки слепить идеальное тело, но силу воли, увы, аппаратами не сформируешь. Поэтому Рэнхом под надзором Терния подтягивается, отжимается, прыгает через козла, приседает, занимается на кольцах, лазает по канату, бегает (с препятствиями и без), ходит колесом, ходит на руках, ходит по леске в десяти шагах над землей, делает сальто и занимается рукопашным боем — это по чётным дням. По нечётным занятия проходят в воде. Герой быстро овладевает кролем, но красиво плавать — второстепенная цель, главная же — суметь как можно дольше держаться под водой и овладеть навыками спасения. Что делать, если ты плывешь с дамой в лодке, а та (лодка) вдруг переворачивается? Что делать, если лодка переворачивается, а ты плывешь с дамой, детьми и престарелой матроной? Что делать, если на тебя напали пираты, ранили и бросили в море? Если ранили, бросили в мешок и только потом — в море? Если с камнем на шее заставили пройти по доске? Если морское чудовище связало тебя щупальцами по рукам и ногам и тащит на глубину, где твои глаза лопнут? Если напали пираньи? Если начался шторм или приближается девятый вал? Что делать, если тебя крепко держат за голову и шею и топят в первой попавшейся луже? Что делать, если всё вышеописанное происходит с кем-то другим, а ты оказался вдалеке или поблизости? А если и с тобой, и с кем-то другим? Спустя четыре года Рэнхом с лёгкостью ответит на вопросы, подкрепив ответ блестящей демонстрацией. Пока же, барахтаясь в нашем мини-море глубиной четыре тысячи метров и площадью семьдесят тысяч квадратных километров, Рэнхом кричит, хватает ртом воду и частенько теряет сознание, а после рвоты, обмотанный белоснежным полотенцем, ходит угрюмо-отчаявшийся.

В шесть часов пополудни Герой ужинает, затем — час свободного времени. Сначала Рэнхом и его сестра недоумевали, почему здесь не молятся поутру, да и вообще никогда. Мы позволили им совершать религиозный обряд в этот свободный час. Орис — планета, где Герой должен быть искренне верующим, в противном случае — костёр, и фигурально, и буквально. "Когда-нибудь, чтобы герой стал Героем, нам придется заставить его проповедовать новую религию", — сказал однажды на далекой планете Покой, глядя на корчившуюся в пламени седовласую ведьму. Надо будет — сделаем.

Рэнхом после молений поёт песенки собственного сочинения и народные, мечтает, возится с Мертой, а чаще — дремлет.

В половину восьмого Рэнхом идёт к Лирике и лаборантам, у которых на первых порах учится читать и писать, а спустя две недели после начала занятий уже постигает азы медицины и физики-химии по чётным дням, ботаники, математики и астрономии — по нечётным. Мерта не отходит от Лирики ни на шаг и, следовательно, тоже получает вполне неплохое образование.

Наконец, последние полчаса перед сном я читаю им стихи, сказки и новеллы, входящие в сборник "Лучшие слова Вселенной", составленный нами же. Когда Рэнх подрастёт и нагрузка уменьшится, я позволю ему глотать повести и даже романы.

Таким образом, мальчик постоянно занят, совершенствуется духовно, физически и психологически, пока я занята важными заботами.

* * *

Раз в десять дней Рэнхом спускался на планету. Резвился на природе под ненавязчивым присмотром покровителя. В первый раз мы отправились в горы, во второй — на холм в паре сотен километров от его дома, Пригорья. Декабрьский день был аномально тёплый (загрязнение у орисян ещё не достигло того уровня, чтобы убивать климат) — под ногами вместо снега лежала старая жёлтая трава. Рэнхом пустился бежать, на середине спуска споткнулся и дальше летел как попало, вытирая лицом траву и цепляясь за корешки.

— Поднимайся! — крикнула я, материализовавшись.

— Привет.

Я обернулась. Среди уснувших клевера и ромашек стоял он.

— Привет, Драммо. Снова с нами по пути?

Карие глаза с крапинками зелени проницательно смотрели на меня. Будет любопытствовать.

— Решил вас проведать. Удивился.

— Тому, что я покровитель? Не по своей воле, Драммо.

— Погодка сегодня мерзкая, — он кивнул небу. — Все обложило серостью. И сыро.

Ветер трепал его шелковистую бурую шерсть.

— Дождь пойдёт. Я хочу, чтобы Рэнхом погулял под дождём.

— Как Терний? Не завидует? Не обижается?

— Привык. Ему нравится Рэнхом.

— А о Том Герое, что же, он не думает?

— Старается. Сейчас работа, не думать легко. Терний в порядке.

— А ты?

И не собирается отвести взгляд. А Рэнхом уже на середине пути наверх.

Я села на землю, и он тоже сел, обвив хвостом лапы.

— У меня много хлопот. Я не в порядке, Драммо, но никому нет до этого дела, в том числе мне самой. Так было всегда, ещё до Того.

— Извини. Не хотел расстраивать. Честное слово, — он потянулся, поласкался о ноги и заглянул в лицо. — Коэ. Мне есть дело до тебя.

— Зачем ты напомнил, а? Не мог показаться потом... попозже?

Рэнхом выбрался на вершину холма. Нос весь исцарапан, щека в крови. Тёплая курточка с капюшоном и штанишки одинакового травяно-земляного цвета.

— Ты же не думаешь реветь? Всё пройдет! Рэнх! Всё пройдет. Иди сюда.

У подножия холма он больно ударился о камень, и это стало последней каплей. Мамы нет рядом, всё совсем чужое, и постоянно заставляют что-то делать, и наблюдают, и больно, и противно!

— Ты станешь Героем, Рэнх! Герои часто падают.

— Я не из-за этого, — пробурчал, опустив голову и хлюпая носом. — Я хочу домой.

— Станция — твой дом. Ты привыкнешь. Дай обниму тебя.

— Приятно было повидаться, — сказал он, не дождавшись, когда я взгляну в его сторону. — Ещё встретимся. Передавай всем привет.

— Благодарю. Всего наилучшего. До встречи.

— Ты разговариваешь с кошками? — спросил Рэнхом, оторвав лицо от моего живота. Слезы перестали течь, рожица зарумянилась.

— Это не кошка. Он в них материализуется. На каждой планете проживает кошачью жизнь, умирает и перерождается в другом месте, в другой вселенной. Он так путешествует.

— Он как вы?

— Ни в коем случае. Я не знаю, кто он. Вселенные полны странных существ. Я встречала подобных ему не раз. Живут во многих уголках космоса.

— Вы с ним дружите? Как его зовут?

Вопросы, вопросы. Отвлёкся от своего горя, забыл. Мы вернулись на станцию смеющиеся, с мороженым — лакомство, знакомое только на их Севере и пришедшееся Рэнхому по душе. Покой скажет, что я балую мальчика.

Мы угостили Мерту и отправили детей спать.

Когда Рэнхом плакал, я должна была исчезнуть. Не утешать. Приучить к стойкости и одиночеству. К способности справляться с бедой одному.

— Как прогулка? — спросил Терний, когда мы стояли у окна парадного отсека и глядели на чёрный-чёрный космос.

Я не хотела говорить, но.

— Драммо приходил.

— Что спрашивал? Обо мне?

— Интересовался, не за...

— Понятно. Кхм.

— Извини, я не хотела говорить.

— Да всё в порядке. Коэ?

— Всё в порядке, Спаос.

* * *

Спустя тридцать дней, когда на Седмьседмиции ударили суровые морозы, мы собрались на первое совещание. Составили три чертёжных стола вместе. Покой, Лирика и Терний сидели напротив меня. С краешку примостились пять лаборантов — «маленькие зелёные человечки», как окрестил их Рэнхом. Мы вытащили их с умирающей от гигантского астероида планеты пять миллионов лет назад, и с тех пор они, бывшие воины и стратеги, помогают нам в ковке Героя.

— Начнём, — сказал Покой.

— Доклад о первых наблюдениях касательно Героя, — произнёс Ои, самый старый и самый главный лаборант. Заостренные ушки, густые седые брови и неизменный беленький колпак на голове. — Двадцать девять дней занятий в лаборатории показали следующее: Рэнхом Орисский терпелив и вынослив, однако склонен к частым переменам настроения. Неудачи удручают его, но эмоции проявляются лишь по окончании тренировки. Навыками овладевает достаточно быстро, способности к искусству боя невыдающиеся (равны способностям среднего ребёнка-орисянина). Физически развит достаточно хорошо, чему способствовала работа на поле с пятилетнего возраста. Во время занятий молчалив, до и после задаёт вопросы на следующие темы: космос, происхождение зелюнцев, то есть нашей расы, оружие и способы его применения. В общении приятен и будет приятен, поскольку привык акцентировать внимание на персоне собеседника, уходя от разговоров о себе. Станет выдающимся воином и неплохим стратегом — уровень среднего командира седмьседмицийского батальона. В жизни на планете сумеет защитить себя и окружающих, но в геройстве мирового масштаба не сможет обойтись без покровителя.

— Благодарю, Ои, — сказала я. — Терний, чем порадуешь?

— Во многом согласен с Ои. Мальчик развит хорошо, привык к тяжёлой работе и ни разу не жаловался на трудности. Упорен потрясающе. Тонет, вот-вот задохнётся, а молчит. Ни разу не позвал на помощь. Только он озлоблен. Считает меня мучителем, одновременно испытывая благоговение перед наставником. У нас образовалась крепкая эмоциональная связь, построенная на ненависти и привязанности с его стороны и жёсткости и сочувствии с моей. Не знаю, что там насчёт посредственного владения оружием, а про море скажу так: он будет не только обращаться с водой на «ты», но дружески хлопать по спине и предлагать пропустить по паре-тройке стаканчиков.

Покой укоризненно глянул на Терния, недовольный метафорой, но не осмелился перебивать. На совещаниях вся власть принадлежит покровителю.

— Превосходно, благодарю, Терний. Лирика, Ии, расскажите, пожалуйста, о ваших наблюдениях.

Зелюнка Ии была второй по главенству и ответственной за образование. Сначала слово взяла она (две аккуратненькие косички и остренький, задранный кверху носик):

— Рэнхом Орисский проявляет живой интерес к астрономии и химии, в то же время неизменно игнорируя физику, которая даётся ему хуже всех. С математикой справляется неплохо, не так успешен в медицине и ботанике. Несмотря на это, в будущем сможет без затруднений оказать первую помощь, провести несложную операцию и лечить заболевания лёгких и несильные травмы лекарственными травами. К чтению приучился быстро, владеет относительной грамотностью, которая через две-три недели превратится в абсолютную. Живого интереса к науке питать не будет, однако станет склонным к размышлениям и философии. Мой итог: взрослый Рэнхом Орисский — интеллектуал, способный поддержать беседу на абстрактные темы, популярные при правительственных дворах.

— Никто из орисян не посмеет обвинить его в незнании физики, — продолжила Лирика, не дождавшись моего разрешения. — Азы он заучил прекрасно, но дальше двигается с трудом, к моему большому сожалению. Мальчик-то способный, и с ним действительно интересно и поболтать, и побеседовать. Очень упорный, полностью согласна с коллегами. Удивительно, что никто не упомянул о его чудесном голосе. Неужели он не пел при вас?

— Только в присутствии тебя и меня, — пояснила я.

— Когда занят решением задач, что-то мурлыкает под нос. А когда идёт на занятия, поёт во весь голос, слышно на другом конце коридора. Очень люблю его исполнение. Ты здорово придумала, Сила.

— Благодарю. За отчёт и комплимент.

— Сила, — дождался своего часа Покой, — твой черёд. С удовольствием послушаем разработанный тобой план судьбы Рэнхома Орисского.

— Биография не отличится оригинальностью. До 10 лет Герой находится вдали от людей, от их привычек и запутанных взаимоотношений. Под крылом у нас, рядом с любимой сестрой, растет и учится. В 10 лет знакомится с Граэм, и начинается дружба — волшебная, незабываемая, головокружительная. В 14 лет — разрыв из-за непреодолимых противоречий. В 15 — первое испытание, первое упоение могуществом. Награда — учёба в Академии Семидесяти Семи. Яркая жизнь, полезные в контексте Орис знания и новые друзья — несложно догадаться, что они и есть Персонажи, которые плечом к плечу станут рядом с ним в последнем испытании. Период Академии — с 15 до 20 лет. Во время учёбы: а) возвращение домой (я обещала родителям, что он вернется через 10 лет); б) война с Вечными. О пункте б) скажу отдельно. Герой своей храбростью превосходит в битвах целые полки и всё в подобном духе. Заслуженные лавры, венец славы — убийство Граа. Тяжелейший духовный кризис. Объявлено перемирие. Герой заканчивает учёбу. В родительском доме два месяца спокойствия, обычного человеческого бытия. После — поступление на службу при дворе владыки Агарха. Там — любовь, единственная и настоящая. До этого вполне допустимы лёгкие увлечения — я предоставляю свободу. Но любовь одна. Несчастливая, проблемы с возлюбленной становятся привычными и не слишком остро жалят.

Будущие и Вечные готовятся к войне. Создаётся команда лазутчиков, коими являются Персонажи, до этого служившие в разных уголках континента. Счастливое воссоединение с близкими. Лазутчики приступают к выполнению миссии, для чего необходимо инкогнито попасть на Любимчик. Пересекают океан. Во время похода трагически гибнет друг Героя, истинный, верный и, как в первом случае, больше жизни любимый. Миссия не прекращена, лазутчики попадают в ловушку врага, вовремя прознавшего об опасности. Герой зовет нас, всегда приходящих на выручку. Мы безмолвствуем. Гибнут все. Весть о бесславной кончине разносится по обоим континентам. Вечные ликуют, Будущие в непродолжительном трауре. Мы покидаем Орис.

В общих чертах план жизни выглядит вышеописанным образом. Остальное в подробностях вы узнаете на каждом этапе биографии Героя.

— Благодарим, Сила, — сухо сказал Покой. — Эмоционально получилось, но суть мы уловили.

— Кроме того, Лирика, нам придётся пожертвовать Мертой.

— Убьёшь её? — спросила Лирика.

— Утоплю. Она утонет, когда Рэнхому исполнится семнадцать. Пусть знает, что, как бы ни был он силён в плавании и общении с морем, судьба сильнее его.

— Она умрёт в пятнадцать, — проговорила Лирика, задумчиво поглядев в стерильный потолок, освещённый полосками ярких белых ламп. — Хорошо.

— Совещание завершено, — сказал Покой. — План одобрен?.. Единогласно. Приступаем к работе.

— Коэ, Коэ!

— Эниу!

Влетели дети.

— Вы говорили обо мне? Ну как? У меня получается? Я стану Героем? Я молодец?

Мы с Тернием улыбнулись.

— Молодец, мальчик! — Рэнхом получил хлопок по плечу от довольного Терния. — Из тебя выйдет отличный Герой, чёрт тебя побери!

— Что? — заинтересовалась Мерта.

— Что? — переспросил Терний. — Ты о ругательстве? Это мы подцепили с одной планеты, очень далёкой. Не обращай внимания, просто слова. Следы эмоций. Как ваше «реку в мель».

— Детей не следует учить неподобающим выражениям, — сказал Покой.

Он повторял одно и то же, слово в слово. Именно в тот момент, когда Терний слишком бурно восхищался нашими Героями.

— Чёрт побери, Рэнхом, из тебя выйдет отличный Герой! — воскликнула Мерта.

— Чёрт побери, да! — ответил ей брат.

— Ты виноват, — равнодушно бросил Покой улыбающемуся до ушей Тернию и покинул комнату.

— А что с твоими волосами? — поинтересовалась я у Мерты.

— Эниу, извини, — затараторила та. — Я взяла без спросу, у тебя на столе лежали толстенькие такие...

— Тюбики.

— Да, тюбики. Один синий, другой жёлтый. Смотри! — Мерта закружилась, пустив гриву в свободный полёт.

Девочка раскрасила волосы полосками, превратив светленькие пряди в чередование жёлтого, как рожь в солнечный день, и синего, как морская вода на достаточной глубине.

— Я не буду тебя ругать. Вышло замечательно. Только, пожалуйста, повтори ещё раз моё имя.

— Э...Ли...Лирика.

— Умница. Ступай.

— Зачем ты раскрасила её? — спросила я, когда лаборанты ушли и в помещении мы остались втроём.

— Хотела, чтобы моя воспитанница выделялась. Краска не смоется никогда. Отныне у Мерты будут сине-жёлтые волосы.

— Почему такие? — поинтересовался Терний.

— Честно говоря, я дала ей выбор. Мне любопытно было узнать, какой из двух цветов она предпочтёт.

— Оба.

— Да. Впрочем, так интереснее. Если вы ещё не заметили, красавицы из Мерты не получится. Но стать запоминающейся ей под силу.

Лирика холодно кивнула нам и вышла.

* * *

Думаю, уместно записать ещё один разговор.

— Сила, можно к тебе?

— Угу. Что нового?

— Терний сказал, я смогу побороть морское чудище, — покраснев, довольно сообщил Рэнхом, усевшись на табурет рядом со мной.

— Угу. Ты поборешь всех чудищ.

— А они страшные?

— Угу. Очень. Как дракон.

— А что такое дракон?

— Чудище, только не морское.

— Сила, а можно спросить?

— Ты и так спрашиваешь.

— Что ты делаешь?

— Разговариваю с тобой.

— А это?

— Это. Это отчёт. И дневник. Я записываю всё о нашей жизни и особенно о тебе, потому что Герой — ты.

— Для себя?

— Нет.

— А для кого?

— Не знаю.

— Зачем?

— Не знаю.

— Сила, объясни.

— Это, — я кивнула в сторону портативного монитора-компьютера с белым корпусом, — отчёт о тебе. Я пишу о чём захочу и как захочу, единственное требование — предельная искренность. Когда... отчёт будет завершён, я отправлю его и больше не увижу.

— Отправишь?

— Да. Вместе с компьютером.

— Кому?

— Не знаю. Есть кто-то выше нас. Он требует отчёты. Каждый раз. Вернее, давно уже не требует, но это традиция. Мы знаем, что её нельзя нарушать.

— Откуда?

— Просто знаем.

— Сила, а вдруг это Таинственный Помощник?

— Я не знаю, как он зовёт себя. Возможно, он наш создатель. Возможно, представитель высшей расы, которому скучно. В любом случае, мы не оказываем ему сопротивления.

— Понятно. А как ты пишешь без пера?

— Смотрю в монитор. Зрительный контакт обеспечивает передачу мыслей в цифровую память. Устаревшая технология, сейчас подобные нам пользуются компьютерами, которые в радиусе километра без зрительного контакта распознают нужные мысли. Но для меня избранный способ документирования удобен. Я концентрируюсь.

— Ага. Ага. Сила, обними меня.

— С удовольствием.

* * *

Место, где правящему Агархом (букв. "Старкамень") подносят восхваления, представляет собой площадку без стен, с которой на верхушки деревьев смотрят сверху вниз, а Леорис («любящий Орис» — так планетяне именуют звезду, дарящую им свет и тепло) кажется большим и близким оладушком. Посетившему это место бросаются в глаза три детали: каменный трон с треугольной спинкой и две колонны за ним. Маленькая стояла к трону ближе, за ней, у самого края, — высокая Г-образная (проще говоря, кран будто) с широковатой верхней перекладиной, напоминающей жёлоб и выступающей далеко за край площадки. К Агарххору ("Вершина Агарха") вела почти вертикальная лестница из семидесяти семи ступеней в три четверти человеческого роста.

Простые поднимались сюда много часов, устраивая долгие привалы на ступенях. Ежегодно в середине весны и начале осени киагарх ("владыка Агарха") обязан был принять по одному представителю каждого ремесленного цеха и каждой купеческой гильдии, дабы получить словесные восхищения мудрым правлением и материальную помощь этому самому правлению. Лестницу Матери-Реки преодолевали избранные, самые выносливые и красноречивые. Церемония восхвалений длилась три дня.

А ещё здесь проводили совещания.

Киладарры («защитники владыки и родины»), визири и сам киагарх поднимались на простейшем лифте с противоположной от лестницы стороны — обычной каменной стены. Деревянная клетушка с прямоугольной пустотой в роли двери и двумя поручнями крепилась к верёвке. Верёвка проходила через желобок высокой колонны Агарххора и другим концом привязывалась к низкой. Девять рабов становились между колоннами и ровно да слаженно, с плавностью гребцов, доставляли вельмож наверх (таким же чином и приземляли, конечно). Киагарх поднимался первым после рабов и двух киладарров (те заранее взбирались по лестнице; третий киладарр всегда поднимался на лифте вслед за повелителем). Десятый раб подавал владыке и остальным дощечку-трап для величественного спуска на поверхность Агарххора.

Что такое головокружение от высоты, приближённые и ки забывали в раннем детстве.

Летом владыка, его шут, любовница и первый визирь прятались на Агарххоре от жары. Зимой здесь было адски холодно (никто у них и понятия не имеет, что такое ад; худшая участь — божественное разочарование в смертном). Иглам ветра и кнутам мороза позавидовал бы любой палач (пытки снегом и льдом в Агархе считались одними из самых тяжелых). Зимой на месте восхвалений Киагарх бывал только дважды: перед началом очередной войны с Вечными и перед заключением перемирия с ними же.

Рабы, в летних сандалиях и меховых куртках на голое тело, как один издали вопль триумфа, когда лифт завис над площадкой и первый визирь сбежал мелкими шажками на камень, сохраняя свое первовизирьское достоинство. Обогнул трон, взглянул монарху в глаза и только потом низко поклонился.

— В чём дело, Верный?

Киагарх поёрзал в шкуре последнего из мамонтов, убитого специально для владыки.

— Кое-какие события вынудили меня молить о встрече с вами наедине.

Десятерых рабов и трёх кинжалистых киладарров первый визирь, будучи уважающим себя придворным, в счёт не ставил.

— Полагаю, эти события столь же важны, как война и перемирие, — недовольно буркнул монарх, желая, чтобы его слова опровергли.

— Важнее, — исполнил желание первый визирь.

— Чудесно. Излагай.

— Вчера вечером в мою спальню явилась девушка.

— Поздравляю с приятно проведённой ночью.

— Хотел бы я принять поздравления, ки. К сожалению, эта девушка не из придворных и не из рабынь. Она вообще не с нашей... планеты.

Голос у первого визиря был бархатный, низкий — заслушаешься, заворожит.

— Что? Что за околесицу ты несешь?

— Прошу прощения, ки, я неясно выразился. Девушка не из нашего мира.

— Крыса Вечных, что ли? Кхе-кхехм. Ты убил её?

— Нет, не Вечных. Она может стать незримой и обладает теле... теле...

— Телесной красотой? Что ж ты не...

— Умеет читать мысли, это я хотел сказать. Читать мысли и говорить не ртом, а головой. Передавать слова из головы в голову.

— Верный, ты соблаговоли не обижаться. Кхехм, — киагарх опустил глаза, длинные ресницы явились первому визирю во всей красе. — Шут за дело высмеял тебя вчера, когда ты попытался смешать пиво, гархэлу и лимонный сок. Я думаю, это скоро пройдет.

— Я был пьян, — первый визирь очаровательно и виновато улыбнулся, руками в перчатках из чернозмея отряхнув от снега ворот пушистой громадой шубы в тон перчаткам. — Девушка меня отрезвила.

— Давай-ка повторим. Вчера вечером ты, нализавшись в хлам, возвращаешься в спальню, чудом найдя дорогу, и видишь прекрасное создание, которое кажется тебе обитательницей лучшего мира, умеющей читать твои мысли. И вдруг ты стал трезв, аки мой непьющий шут-идиот. Бденх, милый мой, да ты влюбился.

— Ки, повторяю, я очень хотел бы, чтобы события развивались именно так, как вы сказали, — произнес первый визирь, едва заметно поморщившись: владыка употребил ругательство, которым разве что сапожники бросаются. — Умоляю, выслушайте, о чем был наш разговор с девушкой.

— О цветочках любви, об огне любви, о силе страсти, что там по списку? — проговорил монарх, стуча зубами.

Первый визирь не ответил и выразительно взглянул на владыку. Головорезы киагарха почему-то с тоской вспомнили свою уютную кроватку в тёплом и тихом родительском доме.

— Я слушаю, кхехм, — серьезно сказал монарх и полностью закрылся шкурой, оставив щёлочку для глаз.

— Моя ночная гостья — посланница мира не подлунного. Она живет выше неба и видит оттуда всё, что захочет. Она воспитывает человека, о котором весь мир, Будущий и Вечный, будет слагать легенды. Человек станет символом храбрости, образцом для подражания. Он изменит мир, изменит меня, вас, Агарх, Седмьседмиций, Любимчик и даже Слишкомглубокий.

— Я знаю тебя долго, Верный, — помолчав, проговорил монарх. — Ни разу ты не попадался на глупых фантазиях, кхе-кхе-кхехм. А теперь что? Полагаю, ты потребовал у той девушки доказательства?

— На моих глазах она исчезла, будто нырнула в воздух. И снова появилась. Потом, — первый визирь не мог позволить себе замяться и лишь сделал непродолжительную паузу, — попросила передать вам некий свиток. Разумеется, я распорядился проверить его на яд.

Первый визирь достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист стерильной белой бумаги, изготовленной явно не в южном районе Агарха.

Владыка быстро высунул руку в толстой рукавице, схватил протянутый лист, уронил, дождался, пока подбежавший раб поднимет и подаст первому визирю, взял лист с большей аккуратностью и смог наконец вернуть руку в тепло мамонта.

Пока киагарх возился с разворачиванием листа, первый визирь глядел в тяжелое небо и грустил. Он знал, что написано на листе.

— Говоришь, умеет читать мысли? — спросил монарх, забыв возвратить послание. — А еще что умеет?

— Быть в прошлом и будущем одновременно, — визирь помнил наказ гостьи ответить именно так.

Владыка покивал сам себе, судя по шевельнувшейся шкуре.

— И чего же хочет от нас таинственная незнакомка?

"Вечная женщина".

— Верный! Изволь отвечать, реку в мель! Чего она от меня... от нас хочет?

"Почему он так взбесился? Почему я не знаю его тайны? Какая еще вечная женщина?"

— Через пятнадцать лет мы должны будем обеспечить мальчику, ее воспитаннику, место в Академии Семидесяти Семи. А после того, как он получит грамоту выпускника, оставить его при дворе.

— Это всё?

— Да.

"Первый визирь не разгадал тайну своего владыки. Двор меня на смех подымет, если узнает. Никогда не узнает".

— Коли мальчик правда столь важен для мира, — заговорил киагарх, — он будет нам полезен. Станет сражаться на нашей стороне.

— Сражаться, ки? Вы полагаете, спустя десять лет мы всё ещё...

— Я их ненавижу, — резко сказал повелитель. — А они ненавидят нас. Меня, тебя, наших крестьян, женщин, наших рабов, которые некогда были их земляками. Вечные любят страдания. Они жаждут войны. Всегда. Я понял бы их, если бы они вели войну из-за денег, земель или дешёвой рабочей силы. Но ты ведь знаешь, им ничего не нужно. Они хотят очистить Седмьседмиций от нас с тех пор, как поняли, что сделать нас Вечными не удастся.

"Вечная женщина".

— Вы ведь не планируете нарушать орлские ("приречные") соглашения?

— Я? Не планирую.

Киагарх тяжело вздохнул.

— Не исключено, что война начнётся. Не исключено, что война начнется в новом году.

— Вы хотели сказать, в этом году? — поправил первый визирь.

— Что, уже наступил этот год? Так сказали астрономы?

— Да. Орис совершила ещё один пируэт, если верить звёздам.

— Вечные не считаются со звёздами, — снова вздохнул киагарх, почесав шкурой нос. — Они вообще ни с чем не считаются. Фанатики. Когда у тебя день рождения, Верный?

— Зимой, ки. Вскоре после начала года.

— Значит, почти двадцать два... Страшно будет умирать, поди?

Ветер озлобленно выл над Агарххором. Когда владыка мёрз, в голове его теснились мысли одна мрачнее другой. Кто-то из рабов закашлял.

— С вашего позволения, ки, давайте перенесём дальнейший разговор во дворец.

Глаза из-под шкуры оживленно блеснули.

— Готовить спуск для владыки! — крикнул киладарр слева от трона.

Через тридцать шесть минут вершина опустела. Рабам показалось, что сегодня на удивление легко поднимать и опускать клетушку. Я, незримая, стояла у маленькой колонны и немножко помогла им. Когда все ушли, я материализовалась. Приятно почувствовать себя видимым.

Первый визирь молодец. Киагарх неплохо схватывает. Всё идет, как должно. Новая война, вопреки опасениям владыки, начнется нескоро. Тогда, когда я этого захочу.

* * *

— Женщина, женщина. Вечная женщина.

Эта загадка мучила первого визиря чуть больше месяца. Он думал о ней за одинокой трапезой, оставаясь наедине с собой или засыпая под боком иноземной рабыни. Иногда он принимался рассуждать вслух.

— Есть женщина. Она из Вечных. У киагарха тайная любовница из Вечных. Ну и что с того? Если вдруг она свободная или титулованная, мы в два счета сумеем замять скандал. Или "вечная" — это не указание на национальность?

— Решаем очередной государственный вопрос? — спросил первый помощник первого визиря, которому разрешалось без стука входить в апартаменты начальника.

— Головоломку, — как ни в чем не бывало улыбнулся первый визирь. — Стараюсь не оставлять голову без тренировки.

— Похвально, похвально. Вам можно и без головоломок. Вы ведь лучший среди нас головочинитель.

Острые зубы, острая улыбка. Первый визирь не любил своего первого помощника. Не потому, что тот хотел его убить — смерти желали друг другу все при дворе в той или иной степени, — а потому, что первый помощник — странный тип, которому нельзя доверять. Даже несмотря на то, что при напряженной внешнеполитической ситуации придворные совместно помогают киагарху, первый визирь с радостью обошелся бы без Надежного. Ближайший советник правителя испытывал особую неприязнь к тем, кто слишком громко восхищался чужими успехами, и относился к ним весьма настороженно.

— Надежный, любезный друг мой, полагаю, вы навестили меня не один?

— Совершенно верно. При мне кое-какие известия.

Глупцов при дворе не держат, это уж точно. Даже монарший шут, он же главный стихосложец Агарха, — достойный собеседник в разговорах на многие темы. А первый помощник первого визиря повыше шута-поэта будет. И на службе поответственнней. Жаль, что мерзавец.

— Я весь внимание, — сказал первый визирь и для правдоподобия даже чуть наклонился вперёд.

— Флотилия Вечных движется к нам. Мы легко отобьём её, нужен лишь приказ ки. Или ваш.

— Или мой, — задумчиво повторил первый визирь, покусывая губы. — Пошлите переговорщиков. Во главе с первым дипломатом.

Сквозь простые решётчатые окна можно было разглядеть бледно-красный Леорис. Начиналось утро.

Первый помощник первого визиря поклонился.

— Какова цель переговоров?

— Нам пока не нужна война, — сказал первый визирь. — Склонить их к миру. При сопротивлении уничтожить.

Первый помощник первого визиря поклонился, и тут вошла Долгожданная.

Ей тоже разрешалось входить без стука. Должность фаворитки киагарха по силе влияния равнялась должности первого визиря.

— Я с новостями, Верный.

Первый визирь перевёл взгляд с неё на первого помощника первого визиря. Тот, согнувшись в поклоне, разгибаться не торопился.

Разговор двух влиятельнейших особ Агарха не для его ушей.

— Благодарю вас, Надежный, за своевременное и ответственное исполнение обязанностей. С нетерпением жду встречи на вечерней трапезе.

Острая улыбка — о, как же тот не хотел уходить! Ещё один поклон, резкий и острый, и слова на прощание:

— Оставляю вас решать вопросы вселенской важности и не сомневаюсь в истинности будущих распоряжений.

Первый визирь запер за ним дверь. Железо не давало первому помощнику первого визиря повести себя недостойно, но первый визирь увёл на всякий случай Долгожданную к окну.

— Насколько всё плохо?

— Ты мне скажи. Я беременна.

— О Тайна, — от изумления он даже не выругался.

— Выпить есть? — Долгожданная взглянула в окно на дрожащий в дымке Леорис, поёжилась, хотя была завёрнута в тёплую шкуру, развернулась и откупорила бутылку ягодной настойки, стоявшую на прикроватном столике первого визиря.

Тот покосился на неё и хотел было заикнуться о вреде для малыша, но взял себя в руки.

— Скажи, — произнёс он, походив вдоль стены и наконец присев на краешек кровати, — есть ли хоть малейший, ничтожнейший шанс, что это ребёнок ки?

Долгожданная медленно покачала головой из стороны в сторону.

— Я ведь говорила. За всё время, что я на посту, он не притронулся ко мне ни разу. Ни разу.

«Вечная женщина».

— Он ревнив?

— Понятия не имею. И именно потому, что он ни разу не обратил на меня внимания, я смею надеяться на прощение.

«Кто же это такая, бденх, их всех Вечные завербуй!»

Первый визирь молчал. Огонь в камине потух, ветер за плохо закрытым окном разгулялся. Леорис поднимался ввысь.

— Я сейчас пойду каяться, — сказала Долгожданная, выпив три стопки. — Взгляни, какие мешки под глазами. Это не грим, мне правда плохо. Но я чуть подкрашусь — кожа побледнее, глаза покраснее. Смею надеяться, это вызовет жалость.

— Ребёнок мой? — спросил первый визирь, не глядя на Долгожданную.

— Да. Я не лгала. Ты покорил моё сердце, Верный.

С должности фаворитки уйти нельзя. Или казнь, или отпуск, который будет длиться, быть может, всю оставшуюся жизнь.

Первый визирь поднялся. Чёрные глаза изучали Долгожданную.

— Я пойду с тобой, — сказал первый визирь, расценив, что эта проблема может оказаться из разряда не угрожающих жизни. — Падём в ноги, расскажем об ослепляющей страсти. Будем молить, чтобы ки даровал жизнь плоду истинной любви.

— Милосердие — плохая черта монарха, — напомнила Долгожданная.

— Он любит интриги, — ответил на это первый визирь. — И загадки. Может быть, он согласится признать ребёнка своим. Чтобы нас всех соединяла красивая тайна.

Они выпили ещё по одной и отправились в покои ки — то ли на казнь, то ли к началу фарса с элементами мелодрамы.

Первый визирь был прав: киагарх пришёл в восторг от свершившейся у него под носом измены. Ребёнка признать, правда, отказался, но милостиво разрешил ему воспитываться при дворе.

— Однолюб — выходит, так? Вечная женщина.

Последние два слова напоминали вечернюю молитву: перед сном первый визирь никогда не забывал их повторять.

Через пару дней я сообщила ему, что его любовь была благословлена. Двое умных, страстных и властных людей породят человека женского пола, который тоже войдёт в историю. Эта девочка — будущая Любовь Рэнхома. Любовь Героя.

* * *

Лето на Седмьседмиции сияло во всей красе, Леорис долгие часы не сходил с небосвода, леса и поля буйствовали цветами и травами, а Рэнхому исполнилось девять.

— Я отправляюсь в горы, — сообщил Покой. — Растить дракона. Мы рано приступаем к подготовке первого испытания, вы оба об этом осведомлены, но ни ты, ни Терний палец о палец не ударили.

— Нет. Испытания драконом не будет.

— Мы умеем исправлять ошибки. Случая с Тем Героем не повторится, — без обиняков заявил Покой.

— Я покровитель. Дракона не будет.

— Кровь не поможет.

— Кто это сказал?

Они молчали.

— Кто сказал «кровь не поможет»? — повторила я.

— Я.

Он топтался по чертёжному столу, не видный за спиной Терния.

— Кто его привёл?

— Рэнхом меня привёл. Я заговорил с ним, а он сунул меня за пазуху и пронёс на станцию, — сказал Драммо.

— Чудно. Выметайся вон.

— Сила, держи себя в руках, — сказал Покой. — Поддаёшься на примитивнейшую провокацию.

— Дракона не будет, — ответила я ему и повернулась к Драммо: — Кровь не поможет, ты прав. Обойдёмся морским чудищем.

— Шрам на щеке, как от ожога? — проговорил Драммо, вглядываясь в моё лицо. Ухмыльнулся, будто он человекоподобен. — А у Терния — усы, клеймо преступника этой планеты? В прошлый раз накуролесили вы, милые мои. Теперь вот расплачиваетесь.

— Не твоё дело, — сказал Терний. — Да, я преступник, а у Силы след от калёного железа. Да. Это всё, что ты желал услышать?

— Я покину вас на минуту.

Я материализовалась на первом попавшемся поле. Через минуту рядом появился он (Покой спустил его на планету). Мы поговорили немного, потом разошлись. Я успокоилась. Получила по возвращении выговор от Покоя.

— Дракона не будет. Будет морское чудище, — повторила я, покидая лабораторию.

— Ну что ты с ней сделаешь!

* * *

— А вы где жили раньше?

— Здесь.

— И родились здесь?

— Мы не рождались. Мы просто появились, и Вселенная нас воспитывала.

— Как это?

— Не знаем, — сказал Терний. — Но это факт. Вселенная дала нам все необходимые знания и умения.

— Значит, у вас нет родителей? — спросила девочка.

— Нет.

— И потомства у нас не будет, — дополнил Покой.

— Не будет деток? — спросила Мерта. — То есть у вас нет жён? И мужей?

— Функция воспроизведения себе подобных нам не требуется, — сказал Терний.

— И вы никого не любите, значит? — сказал мой Герой.

— Мы любим, — ответила Лирика.

— Мы отличаем вожделение от любви, а люди этого не умеют, — добавила я. — Впрочем, с вами ещё рано говорить о подобном. Чудесных снов.

— Чудесных снов, — послушно отозвался Рэнхом.

— А меня научите? — спросила Мерта. — Научите любить, как вы?

— В этом нет смысла, — сказала Лирика. — У вас, людей, многое по-другому.

Вот ещё одна беседа, показавшаяся мне интересной. Герой и его сестра пытаются постичь тайны наших взаимоотношений.

* * *

— Сила! Расскажи о Героях, какие были до меня.

— До тебя четверо. В двух случаях цивилизации развитые, и с ними пришлось тяжело. Нас чуть было не раскрыли. Но мы справились, и я этим горжусь. Другие три планеты похожи на Орис: монархический строй, крепкие предрассудки, слабо развиты технологии.

— Три? Так, получается, пять Героев?

— Всё верно. Пять, а не четыре, да.

Терний на мгновение оторвался от чертежей, бросил на нас взгляд исподлобья и вернулся к работе.

— Один случай нерезультативный. Закончился преждевременной смертью Героя, поэтому я и не хотела рассказывать. Не бойся, с тобой такого не случится.

— Обещаешь?

— Клянусь.

Терний встретил мой вызывающий взгляд. Хмыкнул, будто ему всё нипочем, снова взялся за чертежи.

Неприятный был разговор. Однако любопытство мальчика не перестаёт меня радовать.

* * *

Вот Рэнх уже постарше. Проводит чёткие границы между своим миром и станцией.

— Сила, вы презираете нас, людей?

— Не думаю. Мы покровительствуем вам. Снисходительно и любя по-особому. Вдобавок вы — наше лекарство от скуки, вы наши игрушки.

— Но это же ужасно, — сказала Мерта.

— Это признание в любви. Мы привязаны к вам, и, если бы мы перестали взращивать Героев, на первых порах нам было бы тяжело. Скучно и непривычно.

* * *

Иногда Покой открыто сокрушается о моей некомпетентности.

Рэнхом спросил, зачем нам вообще помогать людям.

— Мы играем вами, ты это прекрасно понимаешь. А нами играет кто-то ещё. Бесполезно это отрицать.

— Сила, — сказал Покой, когда дети ушли в свои отсеки. — Ты говоришь чересчур много. Им нет нужды знать вещи, не доступные их пониманию.

— Ошибаешься. Доступные.

— Тем хуже. Наша жестокость должна стать для него неожиданностью, а ты будто делаешь всё, чтобы смягчить удар.

— Я покровитель. Но отстранить меня не поздно.

— Не собираюсь тебя отстранять. По-отечески предупреждаю: нарушишь установленный алгоритм — причинишь боль и ему, и нам.

Его предостережение, конечно, было разумным. Но не отеческим. Покой нам не отец.

— Послушай его, — посоветовал Терний. — Я ведь тоже грешил излишней мягкостью. А закончилась она ранней смертью. Весь план под откос.

— Может быть, так и надо. Вероятность События.

— Нет, Сила. Наше призвание — создавать Героев. Мы изменили ему в тот раз. Мне кажется, прошло достаточно времени, чтобы перестать говорить экивоками. Мой Герой умер из-за моей халатности и твоего легкомыслия. Нам, как и людям, необходимо учиться на ошибках. Вижу, ты не согласна со мной, — спустя некоторое время прибавил он и ушёл.

* * *

— А как звучит моё имя на вашем языке? — спросила Мерта.

— Вторая.

— А Рэнхом?..

— Тот, кто начинает.

— Ему подходит, очень подходит, — сказал Терний.

Изредка комментарии других раздражают. В выборе имени участвовали мы все.

— Начинает что?

— Новую эру ваших цивилизаций, — объяснила я.

Мерта не поняла и отстала.

* * *

Я сдалась. Он просил о шраме и усах. Я рассказала.

— Понимаешь, Рэнх, я так и не смогла объяснить ему, что я не человек.

— Как это? Да не может быть!

— Он всё равно воображал нас себе подобными, лишь более развитыми. Однажды он сказал, что, если бы я захотела, я облачилась бы в плоть и кровь навсегда.

— Кровь не поможет, ФаФаАр, — был ему ответ. — Я являюсь тебе в человеческом теле, функция которого — репрезентовать, а не ощущать.

— Да я не верю! — крикнул ФаФаАр.

У него глаза нежной бирюзы, а левый ещё с карими крапинками. Мне это нравилось тогда.

Во время разговора глаза его стали ярко-зелёными — гнев. Мы говорили у кузницы. Он схватил кочергу, опустил в костёр, подождал минуту и приложил кочергу к моей щеке.

— Приложил?!

— Некорректно, ты прав. Ударил меня, а затем припечатал кочергу к лицу. Потому ожог.

— Тебе было больно? — подала голос Мерта (мы беседовали в кухне втроём).

— Нет. Он хотел доказать, что я человек, а доказал обратное. Нынешний шрам — информационный след от предыдущих репрезентаций. Мы так объясняем.

— А у Терния усы, потому что вина за погибшего… Фафара?

— ФаФаАра. ФаФаАр. Верно. Смерть Героя — ответственность на покровителе.

Притихли. Рэнх пытался представить, как Терний допускает роковую (Событийную) ошибку, и не мог. Добрым Рэнхому Терний казался. И я.

* * *

Самый правильный в жизни Героя день настал зимой в тринадцать. Он почувствовал, что значит "Вселенная стоит у тебя за плечами".

Не раз он встречал это выражение и подобные ему в литературе, когда был мал. Боязливо оглядывался: как это?!

— Что это значит? — чуть старше.

— Так как это? Почему ты не говоришь? — ещё подрос.

— Сила, я до сих пор не понимаю.

— Твои поступки — наши желания, ты это знаешь. (Фраза втайне от Покоя). Есть люди, поступки которых — желания всего вообще. Счастливые люди. Единственно счастливые.

— И у них Вселенная за плечами? — спросила Мерта (она всё реже проводила с братом время).

— Никогда не колеблются, ведь знают, что делают так, как хочет всё. Самая гармоничная часть целого, вот они кто.

— Чтобы быть счастливым, надо слушаться Вселенную? — протянула Мерта, покусывая кончики волос.

— Да. Или идти ей наперекор. Но неизвестно, бывает ли такое.

— Неужели не бывает?

Мы уходили в бессмысленную тему о Сопернике. Я прекратила разговор. И подарила Рэнхому день, когда он знал, что за плечами его стоит Вселенная.

Разумеется, не опишешь. Приблизительно так зафиксирую: «ощущение абсолютной правильности в самых простых вещах». Сама я чувствовала подобное два раза. Достаточно и одного, чтобы вдохновляться всю жизнь. Так и будет с Рэнхомом. Зато он стал одним из немногих живущих, кто постиг смысл избитой фразы через благодать.

* * *

— Неудачная на сей раз планета, — объявил Покой.

— Почему? — Лирика спросила.

— Недолговечная. Погибнет через пять сотен лет. Нашему делу короткий срок отмерен.

— Данные?

Покой был недоволен. Точное слово — нахохлился.

— Некорректные. Это субъективный взгляд.

— Ладно, — сказала Лирика, — тогда вот моя ставка: ты подглядывал во впадину.

— Мы не играем в азартные игры. Однако ты права. Мне кажется, там живёт некое хтоническое чудище. И когда-нибудь покажется на поверхности.

— Вызовет огромную волну, съест всех, кого сможет? — уточнила я.

— Полагаю, так. Завершим дело, впрочем. Мы не отступаем.

— Ты в одном только не прав, — сказал Терний. — Игра азартнее, чем воспитание Героя, мне неведома.

— Так-так-так-так, — проговорил Покой этим утром, входя в мой отсек. — Сидим и носа боимся высунуть?

— Да.

— Я спрашиваю серьёзно. Ты почему ещё здесь?

— Лирика прекрасно справится и без меня.

— Ни в коем случае. А выбрать цвет глаз? А разработать биографию?

— Это дело Лирики.

— Послушай, Сила, — сказал Покой, скрестив руки на груди и недовольно стрельнув вверх бровями. — Сегодня Рэнхому исполнилось десять. Пора подготовить Граа. Через полгода они познакомятся. А ты тут сидишь. И делаешь вид, что тебя ничего не касается. Размечталась.

— Хоть имя бы изменили, — буркнула я, взглянув на темноту за иллюминатором.

— Сила, я не отстраню тебя, как бы ты ни старалась. Марш заниматься делом.

— Сначала поздравлю именинника, — сказала я и вышла.

Грай давно уже беспокоил меня. Почти с первого дня покровительства.

А Рэнхом был счастлив. Я подарила ему прогулку под водой — совсем неглубоко, среди кораллов и разноцветных рыб. Он пришёл в неописуемый восторг. Сначала долго ощупывал жабры за ушами, потом глотал воду и смеялся, думая, что стал могущественным, раз не захлебнулся. Мы поплавали немного, и он сам решил, когда развлечению конец. Очень вовремя решил — золотой ребёнок!

— Как самочувствие? — спросила Лирика, когда я, специально не высохнув, заявилась в лабораторию.

— Плохо. Покой хочет, чтобы я разрабатывала Граа.

— Издевается над тобой, — я подсела к экрану, и Лирика дружески хлопнула меня по плечу. — Терния он не заставлял. И сам себя не утруждал, когда был покровителем. Истинно покойское поведение.

— Чем я заслужила? — пробормотала я, зная ответ.

— Ты самая импульсивная. Ну, то есть, после меня. Мне-то эмоции необходимы по работе. А ты привязываешься к ним — к детям. Иногда до смешного. Покой хочет выбить из тебя эту, хм, дурь.

— Да. Правильно делает. Приступим.

— Насколько я помню, ты всегда не очень много внимания уделяла Грау? Ввести в курс дела?

— Да, пожалуй.

— Зачитать из методички или своими словами?

— Своими.

Лирика откинулась на спинку и прикрыла глаза, наслаждаясь собственным голосом.

— Коротко говоря, Грай — предатель. И лучший друг. И очень важная личность в жизни Героя. Он и Грай знакомятся в детстве, проводят много свободного времени вместе — вообще, это единственный друг Героя до пятнадцати лет. Растут, делятся идеями. Мечтают. А потом Грай предаёт. В силу обстоятельств Герой вынужден вступить с бывшим другом в решающий бой. Выживет только один и всё такое. Герой убивает Граа. Скорбит об этом, ведь, несмотря ни на что, он любил Граа. Но принципы важнее дружбы — вот чему Герой научен после испытания Граэм.

— Почему такое странное имя?

— Самого-самого первого предателя так звали. Помнишь, того, на котором мы учились? Тогда ещё не выбирали имён сами. С тех пор и пошло. Каждого друга-предателя мы называем Грай, при этом — ты заметила, конечно, — сохраняем особенности склонения языка, откуда заимствовали имя.

— Угу. Граа, Грау, Граэм. Мягкость исчезает.

— Тоже традиция.

Лирика посмотрела на меня.

— Готова?

— Покой говорил что-то про цвет глаз.

— Выберем, не переживай.

* * *

В середине зимы весь континент празднует Речное Возрождение. Мать-Река готовится проснуться, встрепенуться и разлиться во всю свою ширь и мощь. В честь этого дети ночь напролет играют у огромных костров, а рядом взрослые, у костров поменьше, поют величальные песни, танцуют по парам и очень много пьют. В эту ночь не бывает темно. Мы глядим на Седмьседмиций с высоты птичьего полета и видим яркие жирные точки от юга до севера, от запада до востока, а вместе — тонкая искусная сеть — надежда, ожидание тепла и света и повсеместная любовь к ближнему.

Рэнхом пропускал Речное Возрождение два года подряд. Вчера он просил, напрягая силенки, выпучив глаза и три раза топнув ногой. Я отпустила его повеселиться.

Мерта закатила Лирике скандал, и девочке тоже было позволено поучаствовать в празднике. Мерту опустили первой. Чуть завидев почти всех своих друзей у одного костра, она не раздумывая бросилась туда и в течение праздника и брата не искала, и к другим кострам не подходила.

Рэнхом выбежал на огромную поляну, окруженную лесом, с минуту постоял в нерешительности, потом встряхнулся и подбежал к первому попавшемуся на пути костру. На поляне собрались три деревни. Тринадцать детей сидели возле огненного круга, пока что серьезные, смущенные, освещенные пламенем. Среди них была одна из сестер Рэнхома — морковноволосая малютка. Рэнхом подскочил к ней, некоторое время разговаривали только они вдвоем. Порой мальчик оглядывал незнакомые лица, бессознательно отмечая симпатию к некоторым, непроизвольно продумывая план знакомства и будущей дружбы.

Постепенно настороженность сошла на нет. Песни на поляне плавно переходили в связные и не очень выкрики, танцы взрослых становились энергичнее, огонь пылал все ярче. У костра по соседству дети уже завели хоровод. Одна из девочек, понравившаяся Рэнхому, веснушчатая, коротковолосая, тоже рыженькая, поднялась и робко предложила всем потанцевать. Взяла за руку мальчика справа, еще одного — слева. Через десять секунд за руки держались все четырнадцать.

Рэнхом был приучен к наблюдению. С пока ещё живым любопытством он изучал новые лица. Симпатичная ему девочка была весела немножко отчаянно, будто ей выпал последний шанс порезвиться на воле; мальчик справа от нее, высокий и статный, опустил глаза, изредка переводя взгляд на пламя. Сестре Рэнхома было шесть, и она просто наслаждалась тем, что тепло, что брат держит ее за руку и что все танцуют.

Потом начались игры. Вместо детей были лесные разбойники, которые, ночуя у костра, вспоминают кровавые истории, приключившиеся с ними в других шайках. Интерес Рэнхома к некоторым, сперва выделенным из толпы, детям постепенно пропадал. Кто-то из них был чересчур религиозен, а подобное мировоззрение за время тренировок стало чуждо верящему в собственные силы будущему Герою. Кого-то привлекали не разбойничьи байки, а сам факт ощущения себя бандитами. Стройный мальчик участвовал в игре будто нехотя, изредка вставлял слово и снова надолго умолкал, глядя в огонь или украдкой рассматривая окружающих, будто обладал каким-то чудесным знанием, но не считал возможным довериться непосвященным. И чем больше он уходил в себя, тем сильнее им Рэнхом интересовался. Раздумывал, как бы заговорить с ним, но вдруг появилась робость. Машинально участвуя в игре, хотел произвести приятное впечатление лишь на незнакомца. Мальчик-загадка становился непостижимой и недостижимой целью.

И вдруг тот сам заговорил с Рэнхомом прямо через огонь:

— А ты бы хотел быть главарём?

— Нет, — сказал Рэнхом, — я бы хотел быть лучшим из лучников, зорким глазом, который не дремлёт ни днем, ни ночью и всегда приходит на помощь.

— А я был бы мечником, сражался совсем близко с врагом и прослыл бы героем-разбойником.

Спустя пять минут они никого кругом не замечали. Дети затеяли салочки, а Рэнхом и статный мальчик, не сговариваясь и не прерывая общение, отошли от костра, уселись на подтаявшую землю и незаметно для себя самих завели беседу на новую тему.

С ним можно было говорить о чём угодно. Он понимал, он искренне откликался, он рассказывал интересные истории, его волновало то же, что и Рэнхома. Герой не осознавал еще, насколько спокойно ему сейчас, один на один с таинственным собеседником. Рэнхом чуть было не проболтался о геройстве, но успел спохватиться. Статный мальчик уважал чужие тайны и не стал переспрашивать.

— Мне пора, мама с папой собираются уходить, — сообщил он, когда рассвело. — До встречи!

— До встречи... Постой! Ты из какой деревни?

— Загорье. Ты ведь из Пригорья, да?

— Ага. Моё имя — Рэнхом.

— Грай.

Они пожали друг другу руки и заглянули друг другу в глаза, опечаленные тем, что нужно расставаться.

— До скорой встречи, — снова попрощался Грай.

— До встречи, — с грустью улыбнулся Рэнхом.

* * *

— Как прошло? — поинтересовалась во время обеда Лирика.

Вопрос был адресован мне, но отвечать бросилась Мерта.

— Здорово! Мы делали факелы, и они горели! По-настоящему! А еще мы водили хоровод. Я видела маму с папой, они смеялись очень-очень громко.

Покой лишил детей чувства привязанности. Умение отвечать за себя — вот что мы культивируем. Ни Рэнхому, ни его сестре не пришло в голову подойти к родителям. А те, разумеется, детей не видели.

— А потом я устала и захотела спать. А Рэнхом всё сидел у самого дальнего костра. Рэнхом нашел себе друга!

Покой, сидевший спиной к нам и рассматривавший черноту за окном, напрягся и замер.

— Все разошлись, и только он остался со своим Граэм.

— Откуда ты знаешь его имя? — спросил Рэнхом, оторвавшись от безвкусной пищи.

— Знаю! — задиристо выкрикнула Мерта.

— Откуда? — терпеливо допытывался брат.

— Не скажу! — Мерта высунула язык и получила легкий подзатыльник от Лирики.

— Будь добра, следи за манерами. И не отвлекайся. Ты не доела.

— Грай дружит с Касси, а мы вместе с Касси работали на поле. Она много о нем говорила. Касси пророчица!

— Кто? — переспросила Лирика в изумлении.

Прорицательница. Шарлатанка, искренне верящая в собственные силы. Этого еще не хватало. Кажется, в наши двери мягко стучится Событие.

— Касси предсказала, что я буду жить на небе. Я плакала, но она успокоила меня, сказала, что я не умру. И ещё, что меня утопят, а я не утону.

План симуляции трагической гибели сестры Героя только что с треском провалился. Покой продолжал сидеть не шевелясь.

— Вздор. Никто не тебя не утопит, — хладнокровно отозвалась Лирика. — Ешь.

— А отец Граа — Вечный!- крикнула Мерта, засунула в рот ложку и надолго умолкла.

Рэнхом поднял глаза на меня.

— Это очень плохо? Коэ, расскажи.

С тех пор как он узнал, что изучение чужих биографий — мое излюбленное занятие, он вовсю этим пользуется.

— Отец Граа прибыл на Седмьседмиций четырнадцать лет назад. Купил землю, поселился в Загорье и зарекомендовал себя работящим крестьянином. Вскоре женился. Воспитывает детей, любит свою избранницу. Охотно помогает односельчанам, играет на свирели. Уважение в деревне снискал быстро.

— Но... Он ведь жил на Любимчике. Он Вечный.

— Лично для меня не существует разницы между Будущими и Вечными. В определённом смысле. Мы устраиваем судьбу мира. Нам нет дела до ваших войн. Так случилось, что Герой оказался Будущим — и мы приняли вашу сторону. Мы помогаем вам развивать цивилизацию. Уничтожение при этом другой не является нашим намерением.

— Значит, мне можно будет видеться с Граэм?

Сердечко быстро-быстро забилось. Мольба в стальных глазах. Мой Герой. С волнением ждет ответа.

— Через десять дней мы спустимся на Орис, — сказала я, приобняв его за плечи, — а там ты волен делать, что душе угодно.

Рэнхом засиял и чмокнул меня в щеку. В это время вошел Терний, посмотрел на нас. Сделал вид, что не замечает леденеющих взглядов Лирики и Покоя, направленных в нашу сторону, и что отношения покровителя и Героя не вышли за допустимые рамки искренности. Через две минуты они с Рэнхомом ушли в тренажёрный отсек.

* * *

— В Загорье, пожалуйста! — ни секунды не колеблясь, произнес он, когда десять дней наконец-то истекли.

Мы материализовались прямо у столба с покосившейся надписью, увешанного, как у них принято, красными ленточками, чтобы отогнать духов засухи. По одной-единственной улице сновали ребятишки с салазками, в воздухе свистели снежки, а из одного дома в середине деревни доносилось девичье пение.

Рэнхом медленно шёл по улице, вглядываясь в розовенькие и довольные лица ребятишек. Закутанные в платки так, что видны только глаза и чуть-чуть щёки, все дети были на один лад.

— Ищешь кого-то? — спросил очередной шедший навстречу мальчик.

Рэнхом остановился и сказал:

— Тебя.

Он узнал Граа по голосу, по проницательному взгляду, по бровям вразлёт, по фигуре, по походке. Как я уже упоминала, он полюбит до смерти. Друзей это тоже касается.

— Ты пришёл! — воскликнул Грай. — Я думал, ты позабыл.

— Нет, я просто не мог раньше.

— Я искал тебя в Пригорье, но не нашёл. А Касси сказала, ты живёшь на небе.

— Нет, — сказал Рэнхом, покраснев. — Я сейчас живу не в Пригорье. Я учусь...мы с моей сестрой вдвоём...

— Хочешь покататься с горы? — перебил Грай.

Горой они называют огромный холм, по разные стороны которого и располагаются две соседние деревни. На нем с лёгкостью можно свернуть шею, но Мать-Река (или кто бы то ни был) оберегает детишек, и несчастья ограничиваются синяками или в худшем случае сломанной рукой.

Рэнхом и Грай катались два часа на салазках Граа и соседского мальчишки, сейчас простывшего, а потом Грай пригласил друга в свой дом. Рэнхому было боязно (в дом, где живет Вечный!), но и любопытно.

Хижинка состояла из трёх комнат и сеней, наверху был чердак, где хранили всякий хлам. Печка в центральной комнате жарила во всю мощь. Мать Граа пекла блины, а отец мастерил деревянных куколок для младшей дочери. Буй Загорский выглядел бы совсем как Будущий, но курчавые тёмно-каштановые волосы и слишком густая борода выдавали иноземца. Бороду на Любимчике сильно обстригали, то же делали и с волосами, если они от природы вились.

Детей встретили приветливо, угостили горячим молоком и свежеиспечёнными блинами. Стали расспрашивать Рэнхома о родителях и сёстрах.

— Сейчас я живу не в Пригорье. Нас с сестрой Мертой отдали учиться в школу, — говорил Рэнхом уже более уверенно.

— С Мертой? Подружкой Касси? — уточнил Грай.

— Ага.

— Почему же она с тобой не пришла?

— Ей нельзя. Её отпустили только на Речное Возрождение. Вообще же только я могу выходить из...школы. Раз в десять дней.

— И чему вас там учат? — спросил Буй. Голос у него был громкий, раскатистый.

— Всему понемножку. Нас... меня...возможно, я пойду учиться в Академию, — сказал Рэнхом и потупился.

— Похвально! — воскликнул Буй. — Очень похвально. Молодцы твои родители, что вас учиться отправили. Мы вот Граа в лекари готовим. У нас в деревне костоправом на смену дяде Напильнику будет (такая кличка навсегда привязалась к сельскому доктору). Как исполнится одиннадцать, так в лекарскую школу, что возле Семнадцатой реки, пойдет. А пока вот потихоньку читать и писать выучили.

— А скоро тебе исполнится одиннадцать? — спросил Рэнхом, когда Грай провожал его до начала деревни.

— Летом, через пять дней после Дня дочерей Реки.

"Совсем скоро", — огорчённо подумал Рэнхом.

— Я смогу тебя навещать?

— Думаю, да, если тебя отпустят так далеко. От Семнадцатой реки до Вечных рукой подать.

— Отпустят.

— Но ты же придёшь снова через десять дней? — с волнением спросил Грай.

— Ага.

— Приходи, я позову Касси, и мы слепим большого-большого снеговика.

— Его отец странный, но не страшный, — делился впечатлениями перед сном Рэнхом. — И знаешь, Грай так смотрит на меня, что, мне кажется, необязательно ему что-то рассказывать, он всё сам поймёт. Коэ, скорей бы прошли десять дней! Мы будем лепить снеговика! Только бы снег не растаял!

* * *

В Пристанище Вечных (столице государства Фозо — "Избранные") всё было как обычно. Торговая площадь, длинной узкой улочкой соединённая с дворцовой, постепенно пустела. На бульвар Везунчиков вышел фонарщик. В бесконечных рядах трущоб плакали младенцы и дети постарше.

Пристанище Вечных раньше назывался Арло («Старый океан»), а переименовали столицу после войны 1756 года. В результате орлских соглашений три острова Кошачьего архипелага доставались Избранным и Вечным, зато остальные двенадцать закреплялись за Союзом Семидесяти Семи. Никто из сторон не проявлял живого интереса к этим далёким незаселённым землям. Но и Избранные, и седмьседмицийцы считали, что перемирие предполагает разделение земель. Вкратце диалог во время орлских соглашений звучал так:

Избранные: Пока что мы отступаем, но знайте: вскоре Седмьседмиций исчезнет глубоко под водой, а на его месте мы воздвигнем Второй Фозо.

Будущие: Наша армия разбила вас на голову при тридцатиречной битве. Отправляйтесь восвояси, в Арло, это грязное пристанище сумасбродов, и разваливайте свой континент сколько угодно.

С тех пор города Арло не существует на единственной карте мира, составленной агархским географом-звездочётом. То ли назло врагам, то ли в знак подтверждения того, что все Вечные — безумцы, господин Светл распорядился переименовать столицу.

Сейчас господин Светл с тремя спутниками двигается по направлению к тронному подземелью. Процессия, медленно и гордо шествующая по бирюзовым коридорам, почти вся состоит из достойнейших подданных императора. Речь растянута и мелодична, внешний вид — по моде: лица измазаны мукой (нет бы пирожки испечь), губы и брови обильно окрашены черничным соком, куртки с узкими рукавами и туфли с загнутыми носками — насыщенный зелёный, рубахи — морская волна, широкие штаны — лазурь. У господина Светла на безымянном пальце левой руки — перстень с кровавым агатом. У господина, идущего позади господина Светла, безымянный палец левой руки отсутствует. Как и вся кисть.

Всё во дворце пристойно: мягкие синие ковры, чугунные светильники с голубым огнём, узкие окна-бойницы с бирюзово-фиолетовыми витражами. Спокойствие, умиротворение, наслаждение. Такова жизнь Вечных.

— Мой любимый, горячо любимый император.

— Мой преданный, разумный и добрый Светл.

В камине подземелья пылает голубой огонь — в тон четырём факелам. На шкуре барса, перекрашенной в синий, сидит не кто иной, как сам император Вертмен.

— Как дела обстоят?

Господин Светл поклонился и отошёл в сторону. Двое сопровождающих подвели к императору безрукого гостя подземелья.

— Господин предатель нас посещать изволит? — протянул император, сонно глядя мимо собеседника.

— Просто убейте, — сказал гость, скрипнув зубами.

Он был старше монарха на семь лет. Соломенные жёсткие волосы, длинный нос со шрамом поперёк, затуманенные глаза цвета морской волны.

— Господин предатель на мои вопросы отвечает сначала.

— Мой любимый император, позволяете ли это делать мне, — выступил вперёд господин Светл.

Вертмен взглянул на него, оценивая, и промолчал.

Господин Светл любит красивых людей, и этим полностью объясняется его симпатия к двадцатидвухлетнему императору. Бирюзовый халат с ярко-синим ободком безумно идёт к бледному лицу, томному взгляду и плотно сжатым губам. Что ещё приятнее, монарх не носит макияжа. Зато обильно смазывает тонкие волосы крахмалом, отчего те опущены, немного разведены в стороны и никогда не теряют формы. Часть прядей была обычной, светло-каштановой, а часть — чёрной, как смоль. Все, кто имел лучшее в мире везение увидеть императора, застывали в неимоверном восхищении. И много позже замечали, что правитель похож на амёбу в анабиозе.

— Мой любимый император, как желаете, — господин Светл скрылся в синем сумраке.

Вертмен перевёл взгляд на жертву.

— Господин Слнц, как случается, что вербовщик, посылаемый на земли врага склонять Будущих на истины сторону, сам в позорного седмицийца превращается?

— Я изменил точку зрения.

— Вы Родине изменяете, вы вечности изменяете, — пробормотал как в полусне монарх. — Вы идеальную речь любимцев на позорную седмицийцев изволяете менять.

Поскольку Вечные консервативны во всём, они сходят с ума на почве неизменности языка. По крайней мере, им удалось сохранить строгий (читай — стальной) порядок слов, бытовавший в староилььском — языке, из которого образовались пока ещё диалекты: седмицийский и любимский, — которые через десяток столетий перерастут в самостоятельные родственные языки.

— Будущие восприимчивы к быстротекучести мира. Они вырастут в прекрасную державу и завоюют нас, если мы останемся теми же.

— Ваша точка зрения мне ясна. Вы убиваемы.

— Я и не сомневался, — хмыкнул Слнц.

— Вы после предательства становитесь храбрым, — заметил император. — Вы, отправляясь на задание, существуете как жалкий слизняк.

— Будущие умеют бороться со страхом, — гордо отвечал господин Слнц.

— Мой преданный Светл, твой, что слева, убийца, пусть изволяет делать своё дело.

Спутник господина Светла вытащил из серповидных ножен кинжал с обоюдоострым клинком, обхватил господина Слнца сзади за шею и ребром кинжала провёл по горлу, затем по переносице, вскрыв старый шрам от левой щеки до правой, по лбу, а после аккуратно вспорол предателю живот. Другой сопровождающий оттащил тело подальше от барсовой шкуры.

— Жизнь вечна. Мы вечны, — успел сказать умирающему император, в соответствии с этикетом убийства.

Затем монарх поднял взгляд на господина Светла, и тот внутренне затрепетал от эстетического наслаждения.

— Умоляю, поведывай, верных вербовщиков на чужбине каковы успехи?

Господин Светл говорил долго и с наслаждением, не отрываясь от полуопущенных глаз цвета тёмной воды. Несколько раз император зевнул в ворот халата, два раза потянулся к чаше с виноградом, стоявшей тут же на шкуре.

— Мне твой доклад не нравится, — перебил Вертмен спустя десять минут. — Ты расплывчато говоришь и от темы уходишь. Я ужесточать напор предлагаю.

— Мой любимый император?

— Наши шпионы на чужбине, мечтая лишь о доме, ходят неприкаянные. Они свою работу не так уж и стараются выполнять. Их жениться заставляй. Семьи пусть существуют, дети пусть существуют, дети о прелестях Вечных пусть слышат. Новое поколение Избранных и Вечных через тринадцать-пятнадцать лет. Врага его же людьми, его же сокровищем одолеваем.

— Но позорный брак с Будущими? — поморщился господин Светл.

— Ничего нет страшного. Шпионы собой должны уметь жертвовать. Да ты и сам знаешь, что женщины там почти столь же, как у нас, прекрасны.

Господин Светл склонил голову, всецело уповая на мудрость монарха. План ему действительно нравился. Сонный король был красив и в меру умён — идеальный правитель для идеального мира, каким станет Орис сразу после того, как цивилизация-недоразумение Будущих сгниёт в недрах планеты.

— А что-то в них есть, — произнёс Вертмен, на мгновение распахнув глаза до нормальной ширины. — В их сумасбродных и весёлых о переменах идеях. Время идёт, только вообразите!.. Мне их всех жаль уничтожать. Я их песни люблю. И их рабынь.

Господин Светл едва слышно вздохнул и вдруг ощутил запах карамели, ставший здесь уже привычным.

— Много рабынь у нас после победы. Мой любимый император, не переживайте.

— Если ты обещаешь, не переживаю. Мой преданный, разумный и добрый Светл, за дивную беседу благодарю. Господа, кровь и прочую гадость, добры, убирайте и предателя прилюдно сжигайте. В охране не нуждаюсь.

Император сам поднялся, в полусне улыбнулся господину Светлу и покинул тронное подземелье, напевая военную песенку Будущих («Не бойся смерти, всё лучше, чем вечно на этом жить свете»).

— Теперь ты предупреждён, — сказала я Рэнхому, едва мы вернулись на станцию из 1763 в наши дни. — Некоторые твои сверстники могут оказаться не союзниками.

— Врагами?

— Не союзниками, — повторил за меня Терний.

Бедняга господин Слнц выполнил свою единственную миссию. Я разработала его личность, а Лирика вырастила из него изменника. Он нужен был, чтобы провести показательную казнь для Рэнхома. Показательная казнь — это всегда поучительно.

* * *

Грай действительно позвал Касси в следующий раз.

— Вот он каков, лучший друг Граа, — тихо произнесла она при знакомстве.

Лучший друг? Они видятся в третий раз. Рэнхом стал пунцовым от удовольствия, но стесняться не пришлось: на морозе вскоре раскраснелись и Граа с Касси. Снег, вопреки предчувствиям Рэнхома, не растаял, и дети отправились кататься с Горы. Уместились на длинные салазки Касси, обнявшись, летели, крича и разбрасывая снег. Я смотрела на Касси и видела её всю.

— И как? — спросила Лирика.

— Трудно сказать. Сама она не сомневается в своих пророческих способностях. Быть может, она и вправду предугадывает события в силу недюжинных психологических и аналитических способностей.

— Быть может? Ты что, уже собственным глазам не веришь? — усмехнулась Лирика. — Пойду взгляну на неё сама.

— Нет.

— Почему?

— Ты захочешь ею воспользоваться. Включить в план Героя.

— С каких пор в план нельзя вносить изменения? Сила! Как можно было умудриться поверить в то, что она действительно...

— Я смотрела на неё, — перебила я, — и по моей информационной коже бежали мурашки. Она чувствовала меня, она знала, что я здесь. Выдающиеся способности.

— Изучим её? — спросил Покой, минуту назад вошедший в лабораторию.

— Нет. Не прикасаться ни к кому из связанных с Героем людей. А ещё лучше — ни к кому на планете. Это приказ покровителя.

— Правда мурашки? — переспросил Терний в кухонном отсеке.

— Правда мурашки.

— Жутко неприятно, наверное, но ты ведь и сама знаешь, что нужно вернуться.

— Да.

Я кивнула Тернию и переместилась к подножию Горы спустя секунду после того, как в панике убежала на станцию жаловаться Лирике.

* * *

Леорис стоял высоко, радовало приятное лето, и киагарх отправился на заслуженные семь дней безмятежного отдыха. Бревенчатая резиденция была построена вдали от городов и деревень. Трехэтажный небольшой домик окружал лес, за которым текла Тридцатая река (уместнее назвать ее речушкой, однако не стоит забывать о страсти седмьседмицийцев называть все водные объекты именно реками). Совсем недалеко находился пролив (Непереходимый имя ему), а значит, и граница с Вечными. Киагарха это не смущало, ведь на семь дней он переставал быть владыкой, в компании нескольких слуг и любовницы забавлялся конными прогулками по полям и лугам, удил рыбу в одиночестве или подолгу с книжкой в руке вздыхал у грязноватого окна.

Однажды в середине дня ки без придворных и охраны отправился на речку. Поболтал ногами в теплой зеленоватой воде, поглядел на каких-то маленьких и ленивых черных рыб, послушал шепот камышей, вдруг лег на деревянную пристань, да так и уснул. Деревья шумели, птички пели, солнышко светило, и ничто не мешало уставшему правителю вкушать сладость временного небытия.

Пристальный взгляд разбудил блаженствующего владыку. Киагарх резко поднялся и увидел перед собой салатово-лазурный челн. В нем стоял человек, держа в руке весло.

— А, это ты, — сказал ки и посмотрел на затягивающееся тучами небо. — Пришел проклинать или случайно заплыл на другой материк?

— Решил посмотреть, как тебе живется здесь, — ответил Вертмен.

— Не жалуюсь.

— У меня вот нет отпуска, — сказал император, не меняя позы. — Сбежал под видом срочных дел.

— Нехорошо. На кого же оставил государство?

— Не государство, а цивилизацию. Мировую. Ваши реки — вопрос времени.

— Прекрати брызгать слюной, это не подобает будущему мироправцу.

— Закончу войну и сложу полномочия. Останусь в пригороде Фозо лесником. Умру в тихой радости на собственной земле. Порядочным человеком.

— Рановато о смерти заговорил, — покачал головой киагарх.

Тут Вертмен слегка подался вперед, и прекрасные темные глаза сузились и еще более потемнели. Челн качнулся. Мимо левого уха императора пролетела голубокрылая стрекоза.

— Готов поспорить, ты сам частенько заговариваешься. Вечных выдают постоянные мысли о смерти. Это разум нации, память предков, которую тебе ни за что не вытравить.

— Я не пытался, — солгал киагарх. — Придворные считают это нестрашным капризом власть предержащего.

— Гляди-ка, говоришь как чисто. Мне вот большого труда беседовать стоит на вашем кривом наречии.

— Природная способность. Думаю, отчасти из-за нее меня отправили ставленником в Агарх.

— Опомнись, Ладо! — вдруг крикнул император. — Как ты... Как ты дошел... до такого?

— Поздно укорять. Я должен был разрушить изнутри сильнейшее государство материка — да. Я возжелал власти и не захотел от нее отказаться — да. Я полюбил культуру и народ Будущих — да. И я не вернусь.

— Мы начнём войну через несколько лет.

— Через десять-пятнадцать. Ваша армия пока малочисленна. Послушай, Вертмене, я действительно рад тебя видеть. Я обнял бы тебя.

— Обнял бы, — повторил император, скривив губы. — На кого ты похож, Ладо.

— У нас есть перевес. Не затевай распри, будь добр. Вы ничто против Героя.

— Правлю не я, а Светл. Порой он так похотливо смотрит на меня, что становится страшно.

— А я сам распоряжаюсь в Агархе. Пусть я родился не здесь, все считают меня истинным патриотом.

— Что еще за Герой? — не дал уйти от темы Вертмен.

Три раза я встречалась с первым визирем, и три раза тот передавал ки все, что я говорила. Говорила, естественно, о Рэнхоме. О том, кем он станет и что сделает. Интимные подробности жизни владыки — гарантия того, что мои повествования восприняты наисерьёзнейшим образом.

— Нам будет служить человек, который сумеет один одолеть половину твоего войска.

— Всего половину? — переспросил император, почесав в ухе. — Мы переманим его на свою сторону, мы это умеем. А у тебя все такой же длинный язык.

— Это не глупая оплошность, это предупреждение, Вертмене. Я искренне хочу, чтобы...

— Не произноси моё имя! — надменно перебил император и задрал подбородок, чуть не потеряв равновесие. — Ты потерял эту привилегию навеки.

— А нет никаких веков, Вертмене, — лукаво улыбнулся ки. — Времени нет, правда?

— Я разговариваю на вашем грязном языке. Когда-то он не был твоим. Когда-то я мог назвать тебя...

— Братом. Видишь, не так сложно. Я же могу.

— Оставь эти заигрывания, ки. Мы с тобой враги. До тех пор, пока борьба за мир не кончится.

— Или пока мы не умрём.

— Видишь. Мысли о смерти.

Дождь наконец начался. Император и владыка оторвали взгляды друг от друга и поглядели на небо.

— Мне пора, — сказал Вертмен. — До встречи на поле трупов.

— До встречи, — едва слышно повторил киагарх.

Лодка двинулась, плыла, плыла и исчезла. Грянул гром, но громче грома прозвучали из-за камышей последние слова:

— Мы вашего Героя забираем. Надежды нет.

* * *

Мы с Рэнхомом наслаждались героической поэмой давно погибшей планеты, когда светодиодная лампа на потолке потухла, а из коридора раздался механический голос: «Будьте внимательны. Угроза. Будьте внимательны. Угроза».

Дверь открылась, и в темноту отсека пробрался столб света, захватив с собой Лирику.

— Нам нужно сесть на Орис. Поломка в двигателе.

— Нарушить конфиденциальность? Не разрешаю.

— Тебя не спрашивают. Ты руководишь планетой, а станцией — Покой. Приготовьтесь к приземлению.

— Это Событие? — спросила я.

Но Лирика не была настроена на фаталистические рассуждения и ответила сухо:

— Это Рэнхом.

— Мы немножко поиграли там, где двигатели, — отчитывался Рэнхом, пока я усаживала его в кресло главного отсека и пристегивала ремнями. — Мяч нечаянно упал на...

— Центральный двигатель, — подсказал Покой, одной рукой держась за штурвал, другой опершись на синюю кнопку экстренной посадки (мы пользовались ею два раза, насколько я помню).

— Это я виновата, — пропищала Мерта, утонувшая в своем кресле. — Мне захотелось пойти туда.

— Выключи голосовое предупреждение, пожалуйста, — попросила я.

В ушах уже звенело от «Будьте внимательны. Угроза».

— Мне нужно вести станцию, — сказал Покой, не оборачиваясь.

— Я выключу, — сказал Терний.

— Сила, место?

— Агарх. Там много холмов и полей.

— Точнее.

— Между Загорьем и Пригорьем достаточно просторная равнина.

— Уже лучше. Координаты дать не желаешь?

Станция произвела гудение, слышное в десяти селениях поблизости. Сели удачно, на ровную местность. Раскидали снег в разные стороны, натворили сугробов.

— Взлетим спустя двадцать минут, — сообщил Покой и в сопровождении трех лаборантов покинул главный отсек.

Рэнхом был счастлив: незапланированная прогулка по планете, ух ты! Мерта же, впервые за четыре года ступившая на прочную землю, была напугана и удивлена.

— Сколько человек нас видели? — спросил Покой, когда мы снова витали над Орис.

— Три, — отчиталась Лирика. — Один в стельку пьян, второй — ребенок восьми лет, а третий — Касси.

Рэнхом был рядом, поэтому я не произнесла: «Опять эта Касси».

— Она расскажет Граа, а тот — отцу, — констатировал Терний, когда мы, как обычно, в парадном отсеке любовались тьмой. — Ты понимаешь, что это взбудоражит Вечных?

— Я не дам им убить Рэнха раньше положенного срока.

— Верю. А ты вообще позволишь его умертвить, когда настанет срок?

— Не одобряю шутку. Не настолько я к нему привязана, как вы думаете.

— Извини.

— Я забочусь о том, чтобы мой Герой не закончил свой путь в пятнадцать лет. С поломанным мечом и откушенной головой.

— Я же сказал, извини. Еще раз извини.

— Я собственноручно лишу его жизни. Пока же его надо беречь как зеницу ока.

* * *

Праздничные колокольчики позванивали в руках ряженых музыкантов: в Фозо пришла зима. Дворцовую площадь превратили в огромный каток; по традиции, здесь можно кататься простолюдинам, пока императору не надоест созерцать пригожих девиц в тоненьких шубках, разбивших коленку карапузов, причитающих мамаш и приклеившихся друг к другу парочек. Из окна комнаты, где владыке подавали чай, на весь этот балаган открывалось прекрасное зрелище.

Вертмен поставил чашку на круглый столик из темного дерева, привезенного контрабандой с Седмьседмиция, отвернулся от окна и сказал:

— Наилюбимейший Светл, аргументы изволяй приводить.

— Обожаемый император, все доказательства в адресованном вам письме излагаются.

— Хочешь, чтобы твой повелитель просьбу повторяет? Я от тебя обо всем хочу слышать. Я тебе, а не бумаге доверяю.

Господин Светл знал, что император — любитель поиграть чувствами, но невыносимо приятно было сдаться.

— Обожаемый император, извинений бесконечность. К рассказу приступать позволяйте.

— Позволяю.

— Агарх видит, как престранная машина с неба спускается. Такая постройка нашим изобретателям неподвластна.

— Агархцам?..

— Аналогично. Они нас в развитии не обгоняют, существуйте покойны.

— Наилюбимейший Светл, машину изволяйте описывать.

— Огромная, круглая, по бокам прямоугольные крылья, словно из стекла. Маленькие окна, как бойницы. Белая полностью.

— Информатор кто?

— Один из шпионов, что Вашей мудростью к Будущим засылаются. Приятельница его отпрыска, которой можно доверять, машину собственными глазами видит.

— Кто ею управляет?

— Людей не обнаруживают. Сожалею.

— Почему вы решаете, что это Героя пристанище?

— Машина с неба...

— Прерываемся! — крикнул Вертмен, уставившись в окно. — Императорский стихотворец! Подданным читает! Окно открывать!

— Наилюбимейший...

— Молчать!

— Вы простуживае...

— Молчать! О нежной дружбе стихи, позволяй уж наслаждаться!

Слуги в бирюзовых гипюровых перчатках приоткрыли окно, и два первых лица Любимчика услышали мелодичный голос:

Я мучу себя, помня нас.

Ты даришь мне безмятежный смех, о друг.

Ты делишь минуты страха, друг.

Ты по правое плечо от меня.

Протягивай мне руку.

Сквозь звёзды, сквозь знамения.

Протягивай мне руку,

Без неё я тону во вражеской реке.

Не знаю, что ты думаешь обо мне.

Пожалуй, я многого хочу от тебя

И, думая: "Лишь отдаю", -

Сам только и делаю, что забираю.

Вот странное бытие! Мы смеёмся вместе,

Мы делим минуты страха,

Но всё больше молчим.

Протягивай мне руку.

Сквозь звёзды, сквозь знамения.

Протягивай мне руку,

Я жду, я хочу помощи от тебя одного.

Перед тобой мелькают сотни лиц,

И каждого ты забываешь.

Для тебя я призрак,

А ты для меня — непобедимая тоска.

Протягиваешь ли ты руку

Сквозь звёзды, сквозь знамения?

Протягиваешь ли, или мне приходится самому

Выныривать из вражеской реки?

Здесь необходимо примечание. Заниматься поэтическим переводом — не мое ремесло, потому приведенные выше строки — дословный перевод со староорисского. Замечу, что в поэтическом дискурсе Вечных возможен свободный порядок слов, время же строго неизменно. В этом стихотворении — воспоминание о прошлом и посыл в будущее.

Песня менестреля Вечных, поддерживаемая осмелилсябнами и арфой, убаюкала императора: он, поставив чашку на стол, тихонько клевал носом. Снегирь в золочёной клетке вдруг принялся насвистывать только что услышанную мелодию. По мягким жемчужно-серым коврам из имперской шерсти бродили три дымчатых пушистых кота. Господин Светл позволил себе две минуты созерцать безмятежное лицо императора, а потом кашлянул и уронил золотую ложку на дерево.

— Внимательно слушаю, — серьёзно сказал император, будто он и не дремал.

— Я осмеливаюсь делать вывод, что сверхъестественный некто агархского героя опекает. Не боги, но близкая к ним сущность.

— Это значит ли, что у Вечных одолевать героя нет шансов? Сомневаюсь, — сам себе ответил император. — Наимудрейший Тайна с нами, а он всяких небесных духов сильнее.

— Совершенное согласие выражаю. Наилюбимейший император, следить за агархскими селениями не желаете приказывать?

— Да, разумеется, — Вертмен подался вперед и пристально посмотрел на собеседника. — В особенности за детьми наблюдайте. Пусть шпион и к своим, и ко всем, кто поблизости, присматривается. Мы героя находим. В сем я уверен.

— Наилюбимейший император, Вашей верой в справедливость искреннейше восхищаюсь.

— Мой благородный Светл, огромную благодарность за ревностную службу Родине всегда выражаю. Изволяй идти.

Император вытянул тонкую левую руку (на длинном безымянном пальце красовался перстень с маняще тёмным, как глаза владельца, камнем) и ласково сжал кисть господина Светла. Тот опешил от такого счастья, но, разумеется, и виду не подал. Лишь один из пушистых котов, устроившийся на верху серванта напротив господина Светла, заметил, как второе лицо империи подавил судорожный вздох.

* * *

— Господин Светл, наш наилюбимейший император вас желает видеть.

Он оторвал взгляд от уютно пылающего камина и кивнул визитёру в бирюзовом плаще. Тот немедля удалился, а господин Светл понял, что испортил послание одному из агархских шпионов (с ними он переписывался лично). Перо так и осталось лежать на свитке, и чернила замарали весь пергамент. Придётся писать заново. Жаль, свиток с такой информацией нельзя передоверять кому бы то ни было, в том числе безмолвным, вечно кланяющимся писцам.

Вид из окна господина Светла выходил на городскую башню, остальные чудеса или грехи фозовской архитектуры были скрыты лазурными стенами дворца. Этот вид убеждал, что ты в безопасности, в уютном своём доме. С улицы не доносилось ни звука (видимо, население проголодалось и разбрелось по домам и корчмам), единственное наблюдаемое движение — медленные и тихие снежинки, непрерывным водопадом льющиеся с неба.

Эта зимняя идиллия сопровождала господина Светла всю дорогу до императорского подземелья. Но мысли его были не о зиме. Нетрудно догадаться, о ком.

У господина Светла были жена и сын, брак считался благополучным, сын подрастал веселым и смышленым. Но три года назад, на коронации, господин Светл увидел Вертмена. Увидел тёмные огоньки в глазах, способных через мгновение потерять признаки жизни. «Какая странная судьба, — подумал тогда будущий руководитель отношений с Семьюдесятью Семью, — скрывающимся от народа и почти всего двора семнадцать лет проводить. А потом вдруг правителем быть и этим незнакомым народом управлять. Какое тяжелое бремя. И какая дивная красота!»

С тех пор началось. Господин Светл часто думал, до чего иронична судьба: вся империя лежала у его ног, но стоило императору улыбнуться, как второе лицо Вечных готов был с блаженными слезами преподнести власть её законному владельцу. Народ думал, что правит Вертмен. Приближённые думали, что правит Светл. Светлом правил император. Народ был прав.

Судя по всему, Вертмен сегодня задумал нечто торжественное. Новый тёмно-фиолетовый ковер расстелили на полу. Сам владыка надел пронзительно-голубой камзол, вокруг шеи повязал светло-синий платок. В левом углу ютился императорский стихотворец-арфист, сопровождаемый двумя флейтистами. Господин Светл перед выходом намазал губы как можно ярче и нарядился в ещё ни разу не ношенный бирюзовый плащ, но Светл-то подобные процедуры проделывал всегда перед свиданиями с императором.

У дверей стояли двое головорезов, чего обычно не бывало, когда Вертмен изъявлял желание побеседовать лично.

— Мой любимый, горячо любимый император.

— Мой преданный, добрый и разумный Светл, — владыка был почему-то оживлен. — Весьма рад, что ты на мой зов столь быстро являешься.

Господин Светл склонил голову. В правом ухе блеснула серьга-гвоздик, которую Вертмен видел лишь несколько раз.

— Глубокоуважаемый Светл, ты прекрасно выглядишь. Поведывай: ты по приказу своего императора готов умирать?

Господин Светл оглянулся на головорезов, спокойно ожидавших распоряжений. Вертмен кивнул стихотворцу, и трио заиграло нежную печальную мелодию.

— Мой добрый Светл, ты замечательный соратник. Но я в помощи больше не нуждаюсь. Я чувствую, что без советов и подсказок, самостоятельно могу править. Ты мне бесполезен. Я добрый покой тебе хочу даровывать. Любимейший Мудр, бывай добр, господина Светла убаюкивай.

Головорезы подошли, один почтительно стиснул сзади руки бывшего руководителя отношений с Семьюдесятью Семью, другой обнял его горло серповидным кинжалом. Господин Светл, блюдя церемонию, стал на колени. Из глаз его катились слезы. Смерти он, как истый Вечный, не боялся. Но до чего же жгуче досадно, когда ты убит тем, кого любишь сильнее всех! Прав ли был господин Светл, когда отдал свое сердце этому юноше? Вертмен, выходит, спесивый мальчишка и очень способный император. Что же, его мечта — абсолютизм? А что ещё? Не знаешь.

Вдадыка с интересом смотрел на скорбящего подчиненного. Может быть, даже с волнением. Губы приоткрыты, на щеках подобие румянца.

— Любимый Светл, прощай. Ты лучшим был из моих лучших друзей, — процитировал император старую поговорку Будущих, позволив себе нарушить правила грамматики..

Когда колыбельная закончится, господину Светлу перережут горло. Но я не стала смотреть казнь. Возможно, когда-нибудь я поболтала бы с этим уважаемым и несчастным человеком. Событие распорядилось иначе.

* * *

— Ты где была? Что видела? Чем расстроена?

— Нет-нет, всё хорошо.

— Ты была у Вечных? Там опять кого-то казнили?

— Рэнх, тебя ждёт Терний.

— У меня не будет получаться, если я узнаю, что ты расстроена.

— Не узнаешь.

— Значит, всё-таки кого-то убили?

— Рэнх, я совершенно спокойна, как и всегда. Терний не поощряет опоздания, ты знаешь.

* * *

Прошла снежная зима с метелями и посиделками в доме у Граа, с брусничным отваром и мурлыкающим у камина котом, с рассказами Буя Загорского о всяких небылицах, со снежками и санками, с посиневшими неподвижными реками, со смехом Касси и болтовнёй двух мальчишек. Лёд таял, камин остывал, брусничный отвар сменялся берёзовым соком.

Рэнхом вытянулся и выглядел маленьким мужчиной. Гибкий, смышлёный, вежливый. Но в компании Граа куда только всё воспитание девалось! Весело на них было смотреть, не скрою. Я даже порой воображала, будто это мой сын играет с лучшим другом, который никогда не подведёт. Я умею вживаться в роль нежных человеческих матерей.

Пару раз объявлялся Драммо. Глядел на меня пристально, тёрся о ноги Рэнхому, иногда подходил к Граа.

— Чей ты? — спрашивал тот, почёсывая за ушком самое непостижимое для меня существо этой вселенной. — Приблудный, да? Хочешь молочка?

— Он не приблудный, он так...- отвечал Рэнхом, которому с трудом удавалось лгать Граа. — Он тут часто гуляет.

— Да? А я ни разу не видел, — отвечал Граа и продолжал возиться с котом.

Драммо, выгибая спинку и подставляя под детские руки голову, молча и пытливо спрашивал меня: «Легко быть покровителем? Легко быть беспристрастной?»

Пока они бегали по холмам, чавкая весенней грязью, я отворачивалась от Драммо и смотрела на небо — бесцветное, невпечатляющее. И думала: а что чувствуют они, такие маленькие и слабые? Хорошо им живётся, наверное: подсознательно понимают, что мы рядом и что мы — их господа. Что живут они так, как мы хотим; мы делаем их жизнь логичной, спокойной и правильной. Позарился на чужое — так мы велели, умираешь от любовных мук — это роль, прописанная нами. И никуда сворачивать не надо, самому думать не надо, плыви по течению — и доплывёшь до конца. Поэтому люди любят богов. Боги облегчают существование. Их лекарство от совести — это мы, а они — наше лекарство от скуки. Прекрасный симбиоз. А кто стоит над нами, мы так и не поняли. Пишем отчёты. Покой подозревает, Лирика боится, Терний надеется, что и за нами присматривает некто, делающий наше существование оправданным.

* * *

Весну они прогуляли так же, как и зиму. Раз в десять дней — догонялки, драки, игра в разбойников или пиратов. Буй Загорский сделал ребятам деревянные мечи, и Граа поразился способностям друга. Мне пришлось провести с Рэнхомом беседу на эту тему.

— Борись с ним не в полную силу, а то разрушишь легенду. Хорошо?

— Да, понял, — покорно отозвался Рэнхом. — Прости.

Время от времени рядом с ними появлялась Касси. Я не прорабатывала её личность и судьбу. Это не мешало мне ясно видеть, что Касси и Грай — в будущем пара. Я спросила об этом Лирику.

— Да, я создала ему девочку, — призналась та. — Без суперсилы. Я не знаю, откуда это взялось. Только не говори: "Событие".

— Почему?

— Это и без твоих замечаний очевидный факт.

В общем, Касси попутала нам ниточки. Я испытываю к ней антипатию. И страх оттого, что мне непонятна её сущность.

Мне нужно было, чтобы Грай и Рэнхом любили друг друга с равной силой. Касси лишняя. Я посвятила ей много строк, а она не заслуживает и слова.

Весной Рэнхом летал, как бестелесный дух. Беззаботный, весёлый, живой. Мерта поначалу ревновала его к Грау, но на пятый день после возникновения ревности Покой по просьбе Лирики лишил девочку деструктивного чувства. Дети были счастливы и уравновешенны.

Но первым утром лета Герой проснулся в слезах. День дочерей Реки наступал через шесть суток.

* * *

Последний раз, согласно расписанию Рэнхома, они должны были встретиться в пятый день лета. Грай покидал Загорье двенадцатого дня лета — на следующий день после дня своего рождения.

Рэнхом и весной помнил, что ему с Граэм суждена разлука. Но ведь весна — это сейчас, а лето — это потом, нескоро, никогда!

— Сила, — сказал Рэнхом через день после знакомства с Буем Загорским. — Я же могу гулять, где хочу?

— Только не на Любимчике и не около водных границ с ним. Слава всепланетного Героя придёт к тебе много позже. Сейчас ты Герой Будущих.

— А на Седмьседмиции везде?

— Повторяю. Везде. Кроме близких к Любимчику рек. Это реки Два и Семнадцать.

Рэнхом молчал и краснел. Губы его надувались.

— Почему, — всхлипнул он, — лекарская школа на Семнадцатой реке?! Кто такую чушь придумал?! — и топнул ногой.

Тот, кто придумал, стоял перед ним. Рэнхому об этом никогда не узнать. Только понять.

Пока Герой страдал, как он думал, тайком, Грай слушал причитания и ночные вздохи матери и наставления отца.

Буй втолковывал сыну: началась новая жизнь, самостоятельная, почти взрослая. Иные место, занятия и люди. Главное — окунуться в эту жизнь сполна, её духом проникнуться. Скучать по близким — дело неизбежное, но вокруг — новые друзья и покровители, новые знания. Долго горевать уж тут не приходится. И ещё. Открытым надо быть неизведанному, даже если оно поначалу, может быть, скорее всего, ну, как бывает, покажется вражеской пропагандой.

Сырая и немного суровая отцовская речь звучала из уст Буя-марионетки в день отбытия Граа.

А Рэнхом в это мгновение просил, умолял, угрожал, скандалил, отчаялся — и тогда я отпустила его на Орис в нештатном порядке — прощаться с другом и детством (этого он, конечно, не знал).

* * *

Они встретились на холме, отделяющем Загорье от Пригорья. Мой воспитанник, убеждённый в том, что уговорит меня, просил Граа прийти сюда. Рэнхом спустился с небес к подножию холма и потом поднялся. Грай уже был на месте.

Они стояли лицом к лицу: Рэнхом, вытянувшийся, с огненными волосами до плеч, в простой серой майке и штанишках до колен, и Грай, высокий и подтянутый, в тёмно-зелёном летнем плаще. Волосы Граа венчал картуз с блестяшим козырьком. Словом, мы слепили красивого персонажа.

— Привет, — набрался смелости Рэнхом.

Голос выдаёт его.

Ветрено, волосы мешают. Приходится отплёвываться.

— Привет, — спокойно и будто бы оценивающе произнёс Грай.

Слова между ними? Да ни за что.

— Ну?

— Ну, — повторил Грай.

Рэнхом потопал на месте, вздохнул и сказал, глядя в глаза другу:

— Ты будешь помнить меня?

— Да.

Новый порыв ветра. Пришлось отвернуться.

— Увидимся ещё? — спросил Рэнхом, освободив глаза от рыжих колючек.

— Разве что через несколько лет, — усмехнулся Грай.

Уже задрожали губы. Ещё порыв. Травы клонятся к земле. Фиолетовые и жёлтые цветочки боятся, как бы их не разорвало.

Тучи сгущаются, пахнет грозой. Драматичному прощанию — драматичная погода.

— Не хочешь... Запустить змея?

Смех.

— Нет, Рэнх, это ребячество. Послушай. Я буду помнить тебя, и ты меня не забывай. А свидимся мы через несколько лет, обещаю. Не так страшно, правда?

— Ага, — выдавил Герой, полюбивший до смерти.

* * *

— Показатели упали. Я недоволен, — сказал сегодняшним утром Терний.

Рэнхом ходил как в воду опущенный. Мерта боялась брата и пряталась от него у Лирики.

— Сила, — сказал он через два дня. — Могу я...хотя бы раз в году...

Я молчала. Он должен договорить.

-...увидеть... Граа.

— Нет, Рэнх. Семнадцатая река под запретом.

Он молчал, губы кривились, брови лезли вверх, глаза часто-часто моргали, кожа на лице покраснела. Весь как натянутая тетива.

— Сила, — сказал он на следующий день за обедом. — Могу я...написать...хотя бы одно письмо...

Наконец-то он догадался.

— ...Граа?

— Да, Рэнх. Можешь писать сколько угодно, но необходимо придумать твой адрес.

— Да, Сила. Да, хорошо, конечно!

Он порозовел и стал быстро-быстро работать ложкой.

— Пиши чуть хуже, чем ты умеешь, — сказала я тем же вечером, когда в моём отсеке он с пером и бумагой уселся за стол.

— Жа, — ответил он, закусив перо.

Теперь я понимаю, что он обучен лучше, чем требуется для жизни на Орис.

В тот вечер началась история переписки Героя и Граа. Она продлится полтора года. Однажды зимой Грай перестанет отвечать. Рэнхом напишет ещё четыре письма (четвёртое не отправит, растерзает его и выбросит ошмётки в космос через свой унитаз) и смирится. Ему вот-вот исполнится двенадцать, он уже вовсю будет мечтать о первом испытании, а Граа отойдёт на второй план. Но не исчезнет. Каждый день Рэнхзом будет думать о Граа, мимоходом, не осознавая этого. В душе Героя поселится паразит — таинственный, интересный, родной, понимающий и лучший друг.

Приведу в качестве примера два письма. Одно написано Рэнхомом в конце лета, другое — Граэм в конце осени первого года переписки. Я была впечатлена этими письмами, проявила слабость и спросила у Лирики, не преувеличила ли та с эмоциональностью подопечного. Лирика смеялась.

— Всё так, как ты просила, — сказала она. — Более интенсивно, чем заказывал в своё покровительство Терний. Не переживай, я контролирую.

Так вот письма.

1

Самый хороший, самый бесценный человек на Седмьседмиции! Когда я читал твоё письмо, на которое сейчас пишу ответ, я чувствовал неуверенность, страх, растерянность. Бедный, столько плохих чувств охватили тебя! Я очень рад, что ты не держишь их в себе, а выливаешь на бумагу, сворачиваешь и присылаешь мне! Благодарю тебя за это сотню раз (честно, сегодня за завтраком я 100 раз говорил тебе: "Спасибо!!"), ведь ты так доверяешь мне!

Я думаю, Грай, хороший, ты гораздо умнее, чем считаешь. Ты отлично пишешь работы-проверки, я восхищён твоей прекрасной эрудицией! Те, что ты присылал мне, было так приятно читать на ночь, словно самую дивную, самую добрую сказку! Да! Не знаю, как с практикой, но не сомневаюсь, что ты на каждом занятии затыкаешь за пояс даже задиру Уанна! Поэтому экзамен дастся тебе так легко, что ты не заметишь вообще, как он пройдёт! И высший балл получишь — только ты, один ты — такое у меня предсказание!

Ты в каждом письме спрашиваешь, как у меня дела. За это ещё 100 благодарностей, я снова не шучу, да! Как мне хорошо, когда я знаю, что я важен для тебя! Всё отлично, Грай, наибесценнейший!! За двенадцать дней я освоил новый приём, он такой расчудесный, что меня аж в дрожь бросает!!!!!! Жаль, я не могу тебе показать, а описывать приёмы на словах не получается, прости. Ещё я выучил очень красивое стихотворение. И прости, что об этом говорю, но не могу не поделиться, оно такое...лучезарное!! Доброе! Я не буду переписывать, конечно, ты же не любишь стихи.

А, ещё я семь дней назад видел Касси. Ну, они сейчас все заняты. У вас вот экзамены, а на полях уже сбор урожая. Я думал как-то, что, когда ты вернёшься, мы оба будем сильными и ловкими, вдвоём соберём весь урожай в наших деревнях, и больше никому не придётся работать до обмороков! Как хорошо!!

Если захочешь и сможешь, напиши мне ещё, пожалуйста. Я больше не знаю, что сказать, потому заканчиваю. Как я рад, что ты помнишь меня, самый мудрый доктор и самый-самый-самый-препресамый потрясающий человек! До встречи — пока на бумаге!

Рэнхом Пригорский, Школа Развития Доблестных Воинов (под патронажем первого главнокомандующего Агарха), первый дом у Двадцать шестой реки.

2

Дорогой Рэнхом!

Скучаю по тебе очень. С каждым днём сильнее. По тебе, по Загорью, по маме и отцу. По Касси тоже. Передай ей, ладно? Она не пишет мне. Дуется, что пришлось на время расстаться.

Ты ведь не обижен? Наконец набрался духу спросить... Я уверен, что ты понимаешь, но всё же. Каждый выбирает занятие по душе, долгую дорогу, на которой иногда нужно чем-то жертвовать. Я не могу покинуть школу, пока не отучусь, таковы правила. И ты тоже не можешь нарушить правила и ворваться вдруг на территорию школы. Но мы нашли лазейку, и это замечательно. В общем, я хотел сказать, что отчего-то чувствую себя виноватым за то, что мы не видимся. И если ты обижаешься, постарайся понять, пожалуйста, что наша разлука не вечна, время и расстояние мы можем преодолеть словом.

Позавчера мы писали работу по словесности — "Что есть долг и мужество". И я написал, что долг и мужество — суть способность отречься от любимых во имя высокой цели. Я думал о тебе... Ну, "отречься" — это я приукрасил, но смысл, не сомневаюсь, ты понял. Ты всегда понимаешь меня, Рэнхом... Но ты не представляешь, как отрадно мне знать, что ты есть и тебе можно рассказать всё!

И сейчас я хочу поделиться с тобой хорошим. Раньше я только ныл, и я бесконечно благодарен тебе за терпение, дорогой друг. Но в последнее время я вдруг стал сближаться со сверстниками. Знаешь, с кем больше всего? С Шамшей и Рнесием. Они братья, я писал тебе о них как-то. Мы втроём планируем одну затею: пробраться по реке на Любимчик! В моих мечтах ты тоже с нами, и я очень жалею, что тебя не отдали лекарем, как меня. Вот было бы здорово, представляешь!

По учёбе тоже всё хорошо. Шамша лучше меня знает травы, а Рнесия хвалят за особое чутьё: делая порошки, он смешивает ингредиенты в идеальных пропорциях! Мы помогаем друг другу, и за последние десять дней каждый из нас получил медных пилюлек больше, чем Уанн!

Я наконец-то допускаю, что здесь мой дом. Надеюсь, у тебя так же. Расскажи мне больше о своих занятиях, Рэнхоме! И все свои радости и тревоги ты можешь доверить мне, ты знаешь.

С нетерпением ожидающий встречи с тобой и видящий тебя во снах (честно!)

Грай Загорский, Первая лекарская школа, Семнадцатая река.

(Примечательная деталь: Грай единожды обратился к Рэнхому по-староорисски (то есть на языке Вечных) — "Рэнхоме").

* * *

Перед сном Мерта заглянула к брату.

— Как дела? — спросила она, подпрыгивая на его койке.

— Стабильно, — буркнул Рэнхом и отвернулся.

Мерта помолчала, собираясь с духом.

— Я спать хочу, — сказал Рэнхом и сел на койку, пытаясь сдвинуть сестру.

— А ты не думал тайно сбежать к Грау? — выпалила Мерта и сразу разулыбалась.

— Как? Они следят постоянно.

— Нуууу даааа, — сказала Мерта.

— Что?

— Рэнхом. Вдруг это такое испытание?

Рэнхом нахмурился и стал выдёргивать из-под Мерты одеяло.

— Настоящий ты Герой или нет?

— Мерта, уйди, сказал же, спать хочу.

— Ну Рэнх! — Мерта не двигалась и одеяло не отдавала.

— Ну что?! Какое испытание?

— Если-ты-настоящий-Герой, — отчеканивала Мерта, раскачиваясь в такт своим словам, — ты-должен-уметь-бросать-вызов-обстоятельствам.

— Откуда взяла такое? Читала?

— Мы с Лирикой читали "Слово о Пресветлой Славе".

— А, точно.

— Ну Рэнхом!

— Ну что?! Куда я сбегу?

— К Семнадцатой реке!

— Как? А, Мерта? — Рэнхом резким рывком таки стряхнул сестру с одеяла.

Она подпрыгнула козочкой и приземлилась на пол рядом с кроватью.

— Мы уже однажды посадили корабль, — глаза её горели. — Спокойной ночи, Рэнхом!

Кутаясь в белый халат, Мерта ушла, довольная своей игрой в коварную провокаторшу.

А я недостаточно хорошо обучаю: пришлось подсказывать Герою через его сестру.

* * *

Мерта пробралась в главный отсек, перенаправила координаты и ударила мячом туда, куда в прошлый раз попала нечаянно. Едва мы сели, Рэнхом, карауливший у двери, пулей вылетел в ночь.

Он бежал в тепле, во мраке, по росе, и ему запомнился на всю жизнь тот бег, азарт, близость цели. Семнадцатая река, темнее, чем ночь, плескалась по левый бок. Рэнхом воображал, что черпает из неё силы и что при этом река, любящая детей своих Будущих, отдаёт их добровольно.

Он увидел пятиэтажную глыбу, тут открылось второе дыхание. Но у входа в рощицу перед школой, на нежной тропинке, дорогу преградила тёмная фигура — я.

— Вы знали всё?

— Ты ослушался, Рэнхом. Герой не следует собственной воле. Герой служит. Повтори.

Он плакал тем рассветом. И Мерта плакала.

Ну куда бы они убежали?

Сама оголовокружена могуществом нашим.

* * *

Он успокаивается. Тренировки, учёба, надежды на скорое геройство. Раз в десять дней — прогулки в одиночестве или с Касси. Негативно отношусь к сему факту, но они сдружились с Касси. Более того, если б я не обратилась к Лирике с просьбой поубавить их пыл, они испытали бы детскую влюблённость.

Кстати — на заметку. Касси с трудом поддаётся всякому виду манипулирования, как ментального, так и психического. После Рэнхома я буду исследовать проблемы, связанные с пророками. Или как они себя величают.

Скажу ещё, хоть к делу не относится, о поведении Мерты. Последние семнадцать дней девочка требует, чобы её выпускали на Орис вместе с братом. Лирика удаляет тоску, но чувство возникает вновь через несколько дней, а в двух случаях и часов. Покой даёт блаженство на шестнадцать часов максимум. Уж не разучились ли мы управлять, вот вопрос. Или это дар, которого мы вдруг лишились?

Только Терний не беспокоится. Он готовит первое испытание и думает о нём и о Герое — всё.

Я забегаю вперёд, но это потому, что сейчас дни для меня не насыщены информативно и эмоционально. Для Рэнхома тоже, несмотря на яркие вспышки во время тренировок и получение новых знаний. Это всё-таки будни.

* * *

— Мне кажется, я болен.

— Нет, Рэнх. Зелюнцы отслеживают каждое изменение твоего организма.

— Тогда, значит, я устал.

— Хронической усталости у тебя нет. Переутомился сегодня, разве что.

— Нет, Сила. Я вообще. От геройства.

— Ты пока ещё не Герой.

— От всего, Сила! Я... Зачем я вообще тренируюсь и живу? Я как мешок с костями.

— Разве?.. То есть, я думала, бессмысленность тебя не настигнет.

— Бессмысленность?

— Да. Слабые люди без цели говорят о себе так, как ты сейчас.

Рэнхом помолчал.

— Вот именно, у меня есть цель, — заговорил снова, подумав. — Но откуда она взялась?

— Её создали мы.

Естественно, ответ не устроил.

— А я?.. Я вообще значу что-нибудь? На моём месте мог быть любой. Я пустой, меня наполняете вы — целью, и идеей, умениями, и чувствами. Меня создали вы, Сила!

— Неправда. Мы никогда не создаём ребёнка-Героя. Мы выбираем. Из всех людей планеты Орис, Будущих и Вечных. Согласно нашим данным, более всего подходишь ты.

Я не сказала ему, что Мерта могла стать Героем. Сейчас неактуальная информация.

— Потому что я самый пустой!

— Нет. Самый способный, восприимчивый, изобретательный. Люди назвали бы тебя талантливым. Может быть, гением. Мы таких не создаём. Это Событие.

Ему стало легче.

* * *

— Рэнхом тоскует, — сказала Покою.

На что он ответил:

— Если Герою плохо, вина покровителя.

Согласна.

* * *

— Сила, я хочу спросить.

— Да! — подтвердила Мерта, будто заступалась за Рэнхома.

— Будь добр.

— Вот вы четверо... Вы так много знаете, столько умеете. Почему вы не бороздите бесконечную вселенную, а сидите тут, над Орис, и нянчитесь с нами? Вы можете рационально объяснить мотивацию?

— Нет. Нами движут нерациональные силы — скука и некое предназначение. Мы с тобой уже говорили об этом, помнишь?

Запишу логичное продолжение беседы.

— Знаешь, почему нам всё дозволено? — сказала я, когда мы с Тернием сидели в кухонном отсеке. — Потому что мы ничего не хотим. Мы почти всемогущи, потому что нам плевать на всемогущество.

— Следи за выражениями! — крикнул Покой из соседнего отсека.

— В таком случае, мы плохая игрушка для того, кто нас создал, — заметил Терний.

— Да, — сказала я. — Очень скучная. Я хочу в это верить.

— Ты не должна ни во что верить. Верить — значит искать опору. Тебе не должна быть нужна опора.

— Я преувеличила. Мы не "ничего не хотим". Мы почти ничего не хотим.

— Важное уточнение, — сказал Терний. — Иногда твои размышления причиняют мне неудобства.

— Да, мне тоже.

* * *

— Через девять месяцев ты отправишься в Академию Семидесяти Семи.

— А подвиг когда, Сила?

Я выдержала паузу.

— Ну, Сила? Первый подвиг?

— А ты разве должен знать?

— Ты обещала сказать!

— Меньше семи месяцев осталось.

— Полгода!

— Я этого не говорила. Так что?..

— Хочу сегодня в деревню. Соскучился по Касси.

Милый, если б он знал, кого встретит.

Мы вышли в парадный отсек, я сжала плечо Героя, и ноги наши коснулись агархских трав. От солнечного света Рэнхом заслонился рукой. Мимо нас пролетел жжа (аналог шмеля).

Рэнхом запрыгал от радости, разбежался и скатился с холма. Бежал, улыбаясь, вдыхая сладкий запах недавно зацветших розовых панхучиков (аналога не обнаружено). Ветер тёк по горячим щекам.

Он почти добежал до ворот, но остановился мгновенно, едва увидел у ближайшего дома высокого мальчика с волосами до плеч. Облик показался знакомым, ёкнуло сердце, и лишь потом голос разума чётко: "Это он".

Рэнхом задохнулся. Не думал о письмах без ответа. Набрал полную грудь свежего ароматного агархского воздуха.

— Грай! ГРАААЙ!!!

И молнией — оставшееся расстояние.

Грай стоял неподвижно и спокойно смотрел. Он испытывал абсолютно то же, что и Рэнхом.

Грай сильно вытянулся, осунулся, побледнел. Глаза его блестели. Губы крепко сжаты. Обе руки — в кулаки.

Рэнхом остановился перед другом, готовясь броситься в объятия.

— Привет, — не выдержал Грай, и понял, что не выдержал, и первый шагнул навстречу, раскинув руки.

Рэнхом до боли сжал его — Герой-то физически гораздо сильнее. Грай вскрикнул, Рэнхом отпустил его, но миг спустя снова заключил в объятие, только осторожнее.

Минуту спустя Грай попытался высвободиться. Рэнхом отпрянул, но держал друга за плечи и глаз с него не сводил. Рэнхом задыхался.

Грай улыбался ему — по-взрослому. У правого уголка губ пролегла складка — такая у всех Граэв.

— Идём, Рэнх, выпьем?

Рэнхом ещё никогда не пил алкоголь и покраснел.

— Да, да... В корчму?

— Я только от родителей, решил прогуляться по родным местам. Так что в корчму, если ты не против. А ты ещё учишься? Где и прежде?

Рэнхом влюбился в то, как Грай говорит. Медовую реку вообразил себе: неторопливо и сочно текут слова. А как спокойно! Каждое слово взвешенно.

Они заказали сначала по шклянке гархэлы. Горько было Рэнхому, но не противно: выпил и глазом не моргнул. Он сумеет пить.

— Я со многими познакомился, — говорил Грай, и Рэнхом глотал его каждый звук. — Из разных земель, из разных семей. Мальчики и девочки, некоторые младше, а многие старше. Тяжело поначалу было друга найти. Я писал тебе, жаловался, если помнишь. А потом мы с ребятами нашли общий язык. Я вообще, кажется, умею подбирать ключ к любому. Последний год мы много практиковали. Я и детей лечил, и старух, и молодых, крепких мужчин. Простуда, старческая немощь, травмы. В основном.

— Теперь ты куда? — выдохнул Рэнхом. И не дожидаясь ответа: — Грай! Я так рад видеть тебя, ты...ты... Я не знал, что вот настолько соскучился! Как это мы...не общались так долго? Как я вообще выжил без тебя!

Грай слегка хлопнул Рэнхома по плечу и зычно крикнул:

— Корчмарь! Медовухи нам!

Рэнхом вздрогнул.

— Малы вы ещё, — сказал им одноглазый старик, неся, однако, кувшинчик с медовухой. — Не стыдно-то матушке с батюшкой на глаза показаться?

— Мы не с родителями живём, — сказал раскрасневшийся (сильно похорошевший) Грай. — Корчмарь, ты бы подоконник вытер, а то смотреть противно на мух этих дохлых. А я тебе с глазом подсоблю.

— Чего смотреть? Крив я.

— Так и второй, небось, не орлино око.

— То верно. Слепну я. Ты лекарь, что ль? Не Буев?

— Его. Напомни, я пропишу тебе заварку одну. И капель, пожалуй.

— Вот уж благодарствую. Почивайте, юнцы, — корчмарь поклонился и, метнув неострый взгляд в сторону подоконника, отошёл.

— Ты правда лечишь! — почти шёпотом воскликнул Рэнхом. — Какой ты серьёзный! Взрослый!

— Лечу, да, — улыбнулся Грай, нежно глядя на Рэнхома. — А ты воином будешь.

— Буду! Грай, я через год пойду в Академию Семидесяти Семи!

Грай скептически глянул на друга.

— И тебя возьмут?

— Да! Ну...мне обещали...э...помочь в этом.

Рэнхом запунцовел до ушей.

Грай хмыкнул.

— Почётно, бденх.

— Ты ругаешься! — вырвалось у Рэнхома.

— Ага. Ещё и трубку курю, — Грай в самом деле достал из кармана тёмно-синего жёсткого плаща голубую трубку, а потом спички.

— Да я не в упрёк, — потупился Рэнхом.

— А знаешь, что самое страшное? — сказал захмелевший Грай, держа трубку в зубах.

Голос его огрубел и стал ниже.

— Я тоже буду в воинстве, Рэнхоме. Не элитой, как ты. Лекарем. Но и меч в руки взять не погнушаюсь. А знаешь, — Грай хохотнул, — на чьей стороне?

Рэнхом всё понял. Молчал. Отхлебнул медовухи. С тех пор ни капли её в рот взять не мог.

— Тебя завербовали, — полторы минуты спустя сказал Рэнхом, когда до каждой чёрточки изучил одну узоринку стола: спираль — бесконечный лабиринт.

— Кха. Х-ха. Кхм. Зови как хочешь. Как тебе угодно, Рэнхоме. Элитный воин Рэнхом. Новая река Будущих.

— И ты уйдёшь...к ним...жить? — недоумённо спросил Герой.

Мы только что обухом по голове стукнули — образно выражаясь.

— Да. Завтра отец угощает здесь кого ни попадя — праздник в честь меня. А послезавтра я и пойду. Нам нашлось местечко на чужом континенте. И мне, и Рнесию, и Уанну, и Шамше. Отец мой выбор одобряет полностью. Более того, он признался, что именно такой судьбы хотел для меня. Возвращения на родину. Потому и отправил поближе к нашим.

"Нашим", — прозвенело в отяжелевшей голове Рэнхома. Ему хотелось вздремнуть, но соображал прекрасно.

— Твой отец — шпион, — сказал Рэнхом, рассматривая дырку в грязных (бывших белых) шторах.

Он вспомнил казнь господина Слнца.

— Да, — сказал Грай, вызывающе глядя на Рэнхома. — Вот каков друг детства твой. Стыдишься, убежишь?

— Ты сам стыдишься, — шепнул Рэнхом. — Как давно ты вернулся?

— В Загорье? Пять дней как. Я не говорю: "Вернулся". Вернулся — это на Любимчик. И я не стыжусь. Перед тобой, разве что, — вдруг (не вдруг) признался Грай. — Точнее, огорчать тебя не хотел. А делаю я, что должен.

Прав.

— А... Касси? Что она сказала?

Грай взволновался.

— Ох, я забрал бы Касси с собой. Я люблю её, знаешь, — развязно бросил. — Но она сказала, что за мной не пойдёт. А я ответил, — повысил тон, — что мы свидимся, когда воинство Вечных дойдёт до Загорья. И быть Касси женой мне!

Рэнхом не отвечал. В окно сквозь грязные капли бил закатный Леорис.

— Я домой, — Грай бросил на стол четыре монетки. — Ах, старику оковика прописать. Корчмарь! Бумагу мне и перо! Лечить тебя буду!

Рэнхом смотрел на небо и лучи, подперев рукой щёку. Грай, не колеблясь, нацарапал рецепт и завернул в него монетки. Корчмарь снова поклонился и сказал: "До завтречка!"

Снаружи Грай спросил:

— Придёшь? Попрощаемся.

— Ты предал меня, Грай, — чуть невнятно ответил Рэнхом.

— Пф, я не предавал никого. Мы были друзья детства, и я дорожил тобой. Как другом и как...ну, воспоминанием хорошим. Так не придёшь? — Грай пьяно-пристально смотрел в лицо Герою.

— Я приду, — звонко и уверенно заявил Рэнхом.

Промелькнула усмешка на лице Граа. Они кивнули друг другу и разошлись в разные стороны.

* * *

— Не по нему горевать тебе. Предатель, который способен говорить честно, только налакавшись, — с максимальным презрением говорила я Рэнхому.

— Каким стал он!

— Рэнх, разве секрет для тебя, что люди меняются?

Молчание.

— Я спущусь завтра ещё раз.

Я не стала ломаться: он переживает худшие минуты за прожитые четырнадцать лет.

— Я подумаю.

— Это важнее всего! Вас! Тренировок этих поганых! В последний раз видимся с ним!

Точнее, в предпоследний.

— Хорошо, Рэнх. Он был лучшим твоим другом. Спустимся завтра.

Молчание. Благодарить он не в силах.

— Спи крепко, Рэнхом. Но сперва попроси, будь добр, зелюнцев поменять наволочку. Она промокла насквозь.

* * *

Попойка началась на закате. Собрались из трёх окрестных деревень: Загорья, Пригорья и Угорья. Много юношей и девушек пришли, а некоторые вдовые мамаши привели ребятишек.

Пиво, медовуха и гархэла ливнями орошали алчущие крестьянские рты. А к напиткам подавали ещё сыры, грибы и колбасы.

Чуть ступишь за порог, как в нос ударит хмельное благовоние и мясной аромат, да ещё с примесями пряных приправок.

Благодарного корчмаря не узнать было: так услужлив он со всеми.

-В далёкие земли уходит, — говорил Буй взрослым мужчинам. — Лечит будет, жизни латать! Ух, горжусь я сыном, бденх что такое! — и стол страдал от крепкого отцовского кулака.

Посреди корчмы стоял великолепный румяный Грай. Одной рукой он держал кувшин с пивом, другой прижимал к сердцу Касси. Та воспользовалась преимуществами девичьей памяти и позабыла будто бы о ссоре их и о скорой разлуке, обводила присутствующих ликующим взглядом: вот, мол, дождалась и я счастья своего, поглядите!

Счастье её было одето в длинную, почти до колен, голубоватую рубаху с красными агархскими узорами на рукавах и горлышке. В нарядные красные сапожки с загнутыми носами заправлены широкие штаны (отцовские праздничные, для свадеб и похорон бережёные). Ни дать ни взять бравый молодец из фольклора, встречающегося на каждой четвёртой из знакомых нам планет.

Красавец Рэнхом, едва вошёл в корчму, переманил любопытство сельских девушек. Ещё бы — мускулистый, но изящный и словно таящий что-то — не в пример крепкому, здоровому и простому (так они думали) Грау.

Буй тоже моментально перевёл взгляд с будущего лекаря на Рэнхома. Отец боялся, что прекрасный сын находится под влиянием загадочного Будущего. Буй перегородил дорогу Рэнхому, идущему прямо к Грау, но Грай вынырнул из-за спины отца.

— Рад тебе, — отщёлкнул Грай, подавая руку.

— И я, — молвил Рэнхом.

— Здесь думают, будто празднуют моё назначение лекарем на Севере, — не меняясь в лице, сказал Грай. — Храни их Тайна.

— Лучше бы так и было, — потупясь, сказал Рэнхом.

Грай хотел хлопнуть друга по плечу, но не посмел.

— Позволь угостить тебя, Рэнхоме, — сказал он. — Хмель, мясо, хлеб, сыры — выпей и съешь за моё здоровье.

И Рэнхом послушно отошёл к столам. Хотелось петь сквозь слёзы: так хорош и так далёк от него Грай.

Но того надолго не хватило: заговорив с соседским сыном, Грай тут же бросил его и бочком стал подбираться к Рэнхому. Герой давился свёклой. Застыл по струнке, увидев подтанцовывающего друга.

Шесть секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Рэнхом сказал:

-Может быть, выпьем?

— Да, — просто и спокойно ответил Грай и взял первую попавшуюся кружку. Ещё одну дрожащей рукой подал Рэнхому.

“Вот тут зелёная капуста, и как она резко пахнет! А тут крошки рассыпаны по столу, а вот как он улыбнулся, очаровательно — нет, очаровывающе, и так светло, и — ой! — мимо окна пролетела чёрная птица, крылья хлопнули, а вон там захохотала компания отцов”.

Рэнхом почти сознательно проговаривал про себя детали. Перед долгой разлукой (он думал — перед концом) хотел запомнить встречу и воссоздавать потом через подробности.

Не отрывая взгляда друг от друга, они махнули кружками вправо (традиционный застольный жест). Выпили залпом. Рэнхому было горько и противно.

Он проглотил виноградинку и сделал глубокий вдох.

— Я очень люблю тебя, Грай. Если ты предашь меня, я выдержу. Но постарайся не делать этого, прошу тебя.

— Я всё решил, — мгновенно ответил Грай. — Я сын Вечного и буду Вечным. Никто не вынуждает нас становиться врагами. Забудем друг друга, Рэнхоме.

— Не могу я забыть тебя, — подумал Рэнхом, а Грай понял без слов.

— Тогда мне пора, — сказал Рэнхом.

Тёплое и крепкое рукопожатие.

Столько излил бы Рэнхом, столько спросил бы, но убегал, неважно куда, главное — прочь от этого места и этого времени.

Он бродил среди холмов, цеплялся за траву и выдирал её из земли, вместо того чтобы выдрать Граа из сердца.

За минуту до восхода Леориса я забрала его.

* * *

Упомяну о пророчестве.

После полуночи Касси побледнела, потеряла связь с пиром и миром и вылетела из корчмы. Грай поразился: весь вечер она держала его за руку, поглаживала пальцы и, прижимаясь к нему, обхватывала талию, а тут вдруг нашлись дела поважнее и, кажется, пострашнее. Грай улыбнулся какому-то гостю и вышел разыскивать припадочную подружку.

Касси сидела на ступенях корчмы, обхватив колени руками.

— Ну что такое? — недовольно спросил он.

— Грай, — сказала она, и голос её дрогнул. — Ты пойдёшь туда, на сраженье...

— Ну разумеется, пойду, — перебил он. — Чего ты ревёшь-то?

— Ты столкнёшься с Рэнхомом, — дальше Касси говорила, уже не пытаясь сдержать рыдания. — Ты... ты... ты покончишь с собой, Грай.

Касси никогда не ошибалась, и все это знали.

— Я столкнусь с Рэнхомом, — повторил Грай, — и он не убьёт меня?

— Попытается.

Касси больше не могла говорить, и он терпеливо пережидал, опустив голову, пока она перестанет трястись и протяжно всхлипывать.

— Он победит тебя, но не убьёт. Ты сам... ты сам... почему?

Новый приступ истерики. Она застыла, только плечи вздрагивали, а по щекам на подбородок непрерывно лились солёные потоки.

— Этого нельзя изменить?

Она помотала головой. Он приобнял её и поцеловал в висок.

— Я для тебя уже мертвец?

— Нет. Да. Да, но... Мы видимся в последний раз. Почему, почему, Грай? Ты ведь хороший. Я знаю тебя, и Рэнхом знает... Рэнхом ведь всё равно любит тебя. И ты...

— И я, — подтвердил он.

— Такие друзья были! И ты, как, как ты посмеешь... — Касси снова разрыдалась и стала с силой размазывать слёзы по лицу. — Как посмеешь ты убить себя?

— Скоро узнаем, — тихо и задумчиво проговорил он.

Абсолютно не представляю, что он чувствовал, прижимаясь к любимой, которая оплакивала его душу, раздумывая о смерти, оказавшейся так близко. Ни единой слезинки, ни хотя бы морщинки, прорезавшей лицо. Он только иногда вздыхал. А Касси должна была разлететься на мелкие кусочки под напором солёной воды, только всё-таки невредимой вышла из горя.

Я смотрела на них совсем недолго. Моё одиночество нарушил Покой.

* * *

Пока у Рэнхома драма с Граэм, я продумываю Персонажей. Икто — лучший друг, человеческий двойник Героя. Атна — выручающая загадка.

Я горжусь словами, которыми обменяются Рэнхом и Икто при первой встрече.

— Ты мне не нравишься, — прямолинейно заявит Рэнх, высоко вскинув голову.

Икто усмехнётся и поднимет перст указующий.

— Правило первое, — скажет Икто. — Если кто-то не по нраву, присмотрись к нему получше. Скорее всего, ты видишь отражение себя.

— Это чьё такое правило, — пробурчит поверженный Рэнхом.

— Моё. Никогда не подводило, — ответит Икто.

Конечно, не подводило, ведь это я придумала.

Слышу собственной вздох. Театральный.

Закрыть часть. Отправить. Начать новую.

Лирика и я проработали Персонажей схематично. Возникла размолвка с Покоем.

— Я не стану детально создавать Персонажей. Роль творца оставлю этому миру.

— Ты собираешься столкнуть Героя с реальными людьми?

— Теми, кто не прошёл через наши руки.

— Воля твоя, конечно, — Покой стрельнул правой бровью. — И за результат отвечаешь ты.

— Разумеется.

В итоге я доверила Лирике и ассистентам вести наблюдение за Персонажами, сама же занялась самым захватывающим эпизодом.

Организовывая первый подвиг, Терний и я обычно прекрасно проводим время. В прошлый раз тоже так было — вплоть до практической части.

Рэнхом снова повстречал Драммо и приволок на станцию. Драммо, Терний и я неприятно поговорили.

— Усы, — говорил Драммо. — Твои усы сейчас пышнее золотых лелаивных (лелаив — съедобные злаковые) колосьев.

— Не хочешь ли в открытый космос? — спросила я.

Драммо пискнул — так он усмехается.

— Просим прощения, — сказал ему Терний. — Чувство вины заставляет нас избегать темы предыдущего... Героя.

— Будьте благоразумны, — сказал нам Драммо.

— Весьма ценим твой совет, — сказала я.

Терний же, молча и осторожно, взял Драммо за шкирку и исчез. Драммо был оставлен в Фозо.

— Пусть на Вечных посмотрит, — объяснил мне Терний.

* * *

Чудищ морских мы раньше не создавали. Решили: именовать будем Драконом Глубин.

Меня беспокоило, что из страшных тварей мы способны создать лишь дракона. Я поинтересовалась мнением Терния по этому поводу.

— Согласен, — был его ответ. — Мы зациклились на одном виде чудищ. Я рад твоему решению создать иное существо; пусть всё же дракон, но хотя бы не земновоздушный. Первый шаг к освоению новых монстров сделан. Благодарю тебя, Сила.

Когда мы вместе работаем, Терний беседует в официальном тоне.

Я предложила создать чудище совсем непохожим на наших обычных. Терний пришёл в восторг.

— А каким? Сколопендрой размером, например, с половину Шестнадцатой реки (второй на Орис по величине, уступавшей только Четвёртой)? Непробиваемый панцирь, безжалостные челюсти и пять тысяч твёрдых лапок острее когтей хищника? И без глаз. Создадим облик бездушной и непостижимой твари, что вселит в орисян первобытный ужас.

— Прекрасное творение, — заметила вошедшая в лабораторию Лирика, — но трудно одолеваемое. Панцирь, челюсти, размеры...

Она оборвала список. Мы вспомнили и Пятого Героя, и наставления Драммо.

— Тысячещупальцевый многоног, — объявил без перерыва Терний. — Только если отрубишь все конечности, победишь. Последняя скрыта в зубастой пасти. Можно пойти и простым путём. Косяк плотоядных рыб. Собираются в форму дракона. Несколько миллионов, скажем, пятьдесят. Убьёшь предводительницу косяка, скрытую в самом центре, — распадётся общество, перемрут все. Представляю ещё хищную рыбу размером с головной корабль Будущих. Она носится по океану и в темноте вся светится пронзительно-розовым. Или зелёным, или синим.

У Терния хорошее воображение.

— Остановимся на многоноге, — сказала я через двадцать секунд. — Семьдесят семь щупалец, каждым держит по реке — станут говорить в народе. Семьдесят восьмое в зубастой пасти. Чтобы победить, можно отсечь лишь его. И пусть светится.

— Цвет? — вновь деловито спросил.

— Рэнхому нравятся жёлтый и красный.

— Пронзительно-оранжевый семидесятиосьминог, — продиктовал Терний зелюнцам и компьютеру.

* * *

Говорить не о чем, поскольку сейчас я целиком занята работой в лаборатории. Первому испытанию я посвящаю себя полностью.

Сначала разрабатываем внешность, продумываем функции органов тела. Далее формируем привычки и организуем среду обитания (тьма, холод, высокое давление). После втроём — я, Терний и Лирика — создаём легенды о семидесятиосьминоге. В мифологическую картину мира орисян Лирика подбрасывает разные варианты составленного нами текста. Таким образом, Рэнхом с детства знает легенду об Огненном Страшилище, или Пламени Глубин, известном также как Дракон Глубин. Огнедышащий монстр бороздит океан, и в каждом его щупальце — по реке, а последнее, невидимое, сжимает сушу — оба материка. Он просыпается, когда реки иссыхают, и нет ему покоя в страдающей воде. Он топит корабли и пожирает острыми, словно скалы, зубами рыб, потому у рыбаков нет улова. Он неустанно размахивает щупальцами, и оттого вечно неспокоен океан.

Год выдался засушливым, и с уст орисян не сходили истории древних. К концу весны некоторые моряки утверждали, будто перед восходом видели на горизонте пронзительное оранжевое свечение ярче Леориса, исходящее не с неба, а из воды.

В первый месяц лета не вернулись из делового путешествия три торговых любимчских корабля. Вечные послали сокола с угрозами, но в ответ им сообщили, что два седмьседмицийских корабля также пропали безвести (они были исследовательскими и плавали, в отличие от Вечных, в Новом океане, интерес к которому стал появляться у Будущих только в последние пятнадцать лет). Оба континента всерьёз забеспокоились и послали каждый по фрегату-разведчику. Фрегат Вечных исчез, а Будущих вернулся на Седмьседмиций. Экипаж состоял из семи человек, трое погибли, один, раненный в живот мачтой, устало боролся со смертью. Уцелевшие, казалось, помутились рассудком. Из них удалось вытянуть только то, что Пламя Глубин существует, причём не так далеко от материка.

— Чудище огромное, больше, чем Седмьседмиций, — рассказывал худощавый кривой матрос.

— Меньше, но б-больше п-п-пяти кораблей, взг-взг-взггг-вызыгромождённых друг н-н-на друга, — поправлял поседевший боцман.

— Больше десяти, это точно, — говорил молчавший трое суток красноволосый красавец штурман.

Верховный киладарр отправил в Хеделе ("Земля благодати" — богатая страна под руководством тирана-кихеделе) гонца с предложением обсудить ситуацию при встрече. Гонец мчался ветра быстрее, и через десять дней верховный киладарр получил ответ — время и место собрания.

На третий день второго месяца лета, при новой луне и умеренной облачности, киладарры и по три их наместника собрались в башне Рлделе — военного поселения в Хеделе, стоящего на Первой реке — ближайшей к океану на юге.

Решили понаблюдать за Новым из башни. Перед рассветом глаза третьего наместника киладарра Хеделе пронзило сияние сочнейшего апельсинового цвета. Леорису ещё рано выходить — это подтвердил кихедельский звездочёт. Его не пришлось огорчать, подняв с постели затемно: он сам из любопытства наблюдал за океаном с крыши башни, из-за чего будто насквозь отсырел. Звездочёт подхватил насморк, зато его историю о Пламени Глубин слушали с интересом придворные, прислуга и даже внуки, пока им не исполнилось по пять.

Из дома в дом, из города в город, из деревни в деревню, до Второй реки и даже дальше, к Фозо и всему Любимчику, неслась весть, что киладарры считают Огненное Страшилище живым и — важно — опасным, а потому намерены кое-что предпринять.

Дальше мы поработали по стандартной сказочной схеме: ежели какой смельчак одолеет чудовище, получит богатства несметные от своего ки да исполнение одного желания (в рамках допустимого). Шестеро смельчаков-дураков купились и погибли.

Я посетила первого визиря ранним утром пятнадцатого дня второго месяца лета. Обнимая Долгожданную во сне, первый визирь не захотел проснуться по первому же моему зову. Покой удалил сонливость.

Первый визирь попал во дворец к Вечным. Ему надо найти императора, чтобы поведать некий секрет о киагархе. На глаза страже попасться нельзя, поэтому первый визирь прикрывался шкурой неведомого зверя. Шкура была оранжевая и ярким пятном пылала среди холодных плащей Вечных. Первый визирь понимал это и дрожал под прикрытием, но никто из встретившихся ему ничего не заподозрил. "А вдруг я превратился в них?" — толкнуло сердце, и первый визирь упал в покои и увидел мои мудрые и леденящие душу карие глаза.

Подскочил, стукнулся позвоночником о деревянную спинку, но Долгожданную не побеспокоил: благодаря Покою, она в неведении витала среди сотен кораблей, указывая им верную дорогу и защищая от бурь.

— В один из трёх следующих дней увидишь Героя, — сказала я.

В миг просветлело лицо.

— Он поможет нам с чудищем? — откидывая чёрные пряди со лба, занадеялся первый визирь.

— Он Герой. Он исполняет долг.

— Как я узнаю его?! — нервно крикнул первый визирь, боясь, что крик напорется на комнату без меня.

— Рыжий.

Я исчезла.

* * *

Рэнхом забеспокоился к началу лета. Спросил сначала у Терния.

— Нырнул два раза для разминки. Сперва на три минуты двадцать шесть секунд, потом на четыре минуты тридцать девять с половиной секунд. Высунул голову и говорит: "Только честно, Терний, будь добр. Моё первое испытание — Пламя Глубин? Я для него тренируюсь в воде?"

Это сообщил мне Терний в кухонном отсеке.

— "Никому неизвестно, какое испытание готовит покровитель, — ответил я. — Это дело одной только Силы".

— Складно врёшь, — сказала Лирика.

— "Сила ничего мне не сообщает. Она хочет, чтобы я всё понял сам. И всё сделал сам". Произнесено было с грустью, но покорно.

— В чём твоя методика? — спросил меня выслушавший рапорт Покой. — Герой колеблется. Это против установленного нами порядка.

Я сказала так:

— Я Сила. Я стихия, и я рушу порядки.

— Я уверен, ты знаешь, к чему ведёшь, — ответил Покой, а таких слов я не ожидала.

* * *

Через два дня после разговора с первым визирем Рэнхом и я, невидимые, гуляли по улочкам Лаагарха — столицы Агарха. На первой минуте пребывания Рэнхом заметил:

— Шумно сегодня.

Мимо нас проскакали закованные в латы киладарры со знамёнами Седмьседмиция (оранжевая стрела, метящая вправо, на жёлтом фоне, и цвета волос Рэнхома цифра "77" над ней). На шлемах развевались красные или жёлтые перья; на лошадей набросили красные попоны, расшитые золотыми двойными семёрками. Я считаю, что Будущие превосходят Вечных лишь в изготовлении попон.

Не слышно было криков зеленщиков и торговцев пирожками. То вблизи, у домов, то вдали, в полях, гаркали зычно военные.

— Что такое? — Рэнхом замер, а потом завертелся: — Что, Вечные напали? Что? Бедствие?

Миг передохнул и выпалил не задумавшись:

— Сила, я хочу материализоваться и узнать, что случилось.

Молча я одарила его видимостью.

Рэнхом уже сделал шесть шагов в сторону площади, когда его остановили слова одноглазого нищего с крючковатым носом (образ его я позаимствовала из фольклора другой планеты):

— Тоже силу молодую пытать идёшь, га? И правильно. Негоже юноше дюжему на берегу сидеть, пока весь мир в омут затягивает.

Старик пах пылью, и от него зачесалось в носу.

— Как пытать, о чём вы? — спросил Рэнхом и чихнул.

— О победе над властелином моря! — провозгласил, дребезжа, старик и воздел жёлтый костлявый палец с длинным ногтем цвета мочи. — Не слышал? Из какой же глубинки пожаловал, га? Киагарх объявил смотр. Любой желающий приходит на Шиповое поле, проходит киагарховы испытания и получает разрешение на битву с Огнём Глубин. Никто ещё не получил, хотя уж третий день как маются там.

— Ага, — сказал Рэнхом и провёл рукой по коротко стриженным волосам. — Будьте здоровы!

— На что здоровье-то, — бормотнул вслед Рэнхому старик. — Послал Тайна жизнь тягучую, как кожа на сапоги. Впрочем, никто на обувку мою не жалуется, вот и я не жалуюсь на житьё-бытьё.

Старик закашлялся, уполз в свою халупу и через день умер от туберкулёза.

А Рэнхом, энергичный, страстный, вдохновлённый молодостью, закутавшись в плащ (подражал типичному романтическому герою), шагал через весь город к Шиповому полю, где ждали его самые важные люди планеты.

Поле было оцеплено непоколебимыми киладаррами с глупыми лицами.

— Имя? — пробасил первый попавшийся Рэнхому киладарр.

— Рэнхом Пригорский.

— Возраст.

Рэнхом не сразу понял, что это вопрос.

-...А, пятнадцать.

— Капюшон с головы.

— Зачем?

— Капюшон с головы.

Шевеление справа отвлекло Рэнхома. Киладарр изгонял с поля румяного светловолосого юношу.

— Но почему?! — вопил юноша, пытаясь перехитрить грузное, но ловкое тело.

— Тебе нельзя.

— Так скажите, почему?! Вы даже не видите, как я сражаюсь!

— Этого не нужно, — сказал киладарр и железной хваткой скрутил собеседнику плечо.

— Капюшон с головы, — повторил Рэнхомов киладарр.

Мимо них двое стражей протащили ещё одного юношу, смуглого и очень высокого.

Рэнхом откинул капюшон.

Киладарр молча разглядывал его. Подозвал другого и бессловно кивнул на исследуемый объект.

Лица обоих приняли одинаковое тупо-задумчивое выражение.

— Пропустим? — сказал второй.

— Мы и так уже вон скока лишних, — сказал первый.

— Ну так, вроде... — сказал первый, подёргивая головой.

К ним подошёл киладарр с красным пером, а не с жёлтым, и с хитрым лицом, а не с тупым. Лизнул Рэнхома взглядом, развернулся и сказал:

— Пусть идёт.

Преград больше не было. Рэнхому тут же вручили лук и стрелы и, после того как он победил в состязаниях, сам того не зная, первого придворного стрелка, отвели к Шиповому озеру, что за полем, не очень большому, зато самому глубокому на седмьседмицийской земле (Вечные хвастались тремя бездонными озёрами). Там велели снять всю одежду, даже исподнее, вручили шерстяной плавательный костюм и приказали нырять. Человек с красным пером, который позволил Рэнхому принять участие в состязаниях, водрузил на берег песочные часы.

— Я переверну, и ты прыгай в воду, — по-отечески ласково сказал он.

Рэнхом разбежался, когда песок в часах потёк, и, почти не почувствовав холода воды, ушёл в мир зеленоватых размытых пятен и гула в ушах.

Он ежедневно проделывал упражнения на много порядков сложнее, чем простая задержка дыхания: доставал условное сокровище с воображаемого дна морского, вступал в подводный бой с пиратом Тернием, танцевал, кувыркался и просто глотал воду, стараясь контролировать потухающий разум.

Теперь же скучно ему было просто стоять, хоть озёрное дно, илистое и мягкое, радовало ступни сильнее, чем жёсткий песок тренировочного моря. Рэнхом поплыл по-лягушачьи, стальные — не побоюсь избитой метафоры, стальные! — руки двигались уверенно, грациозно-резко.

На берегу к верховному киладарру подошёл первый визирь.

— Великолепный образец! — восхищённо отчитался верховный киладарр. — Песок просыпался на три четверти, а он ничуть и не устал (на дереве над водой сидели два киладарра и особой азбукой докладывали начальнику о состоянии испытуемого. Оба сейчас лаконично держали поднятыми мизинцы: состояние прекрасное).

— Он рыжий? — ровно спросил первый визирь.

— Мы не смогли понять, — голос верховного киладарра чуть сел.

Верховный киладарр прочистил горло и сощурился от вышедшего из-за туч колючего Леориса.

Вынырнул Рэнхом — почти у самого берега. Голову залепило илом: стоял на дне вверх ногами.

— Песок почти полностью просыпан, — вполголоса благоговейно обратился к первому визирю верховный киладарр.

Туча глотнула Леорис.

Первый визирь, и в жару одетый в чёрное: плащ, штаны с пристяжками на коленях и гладкую рубашку из хедельского ивле (хлопка), — поправил сползшую на бок шляпку с красным пером одной рукой, а другую положил на бок инкрустированного агатами поясного миниколчана. Угольные глаза чертили траектории на Рэнхоме — вверх-вниз-влево-вправо-снизу вверх-сверху вниз, — будто разрезали на кусочки острым любимчским оружием.

— Дйствительно, непонятно, — с лёгким удивлением произнёс первый визирь.

Рэнхом прошлёпал к экзаменаторам, остановился в паре шагов от них, боясь запачкать, и поклонился.

— Из знати? — спросил первый визирь.

— Рэнхом Пригорский, — отрицательно помотал головой Рэнхом, разглядывая чёрные крупинки песка, а не точёный лик второго лица Агарххора.

— Где научился нырянью?

— У Седьмой реки. Мой отец рыболовство сильнее всего любит, брал меня с собой, а я плавал, — отрапортовал Рэнхом по писанному, чувствуя, как по шее скользит прохладная капля, а в левом ухе горячими волнами толкается вода.

Первый визирь покивал и, причмокнув, на едином дыхании выдал:

— Скажи мне: каков цвет твоих волос?

— Сестра из-за них зовёт меня лисом.

Лисы на Орис серые, чёрно-белые или тёмно-шоколадные.

— Нет, — вздохнув, сказал первый визирь, — ступай домой, Рэнхом Пригорский.

Верховный киладарр всхлипнул и подался к первому визирю. Надоело, что стольким по-военному талантливым юношам поломали мечту из-за полубредовой прихоти.

— Пусть киагарх посмотрит! — сказал верховный киладарр, чуть совладав с собой.

— Лисы, — сказал Рэнхом, поднял голову и встретился взглядом с чёрными молниями первого визиря, — у нас возле Седьмой реки водятся необычные. Они рыжие, даже с красноватым оттенком.

Дрогнули полные губы первого визиря.

— Пусть киагарх посмотрит, — сказал он, отмахнувшись от жужжащей у правой щеки осы.

* * *

Волокита с отбором заняла втрое больше времени, чем Битва Героя с Чудищем.

Рэнхом предстал пред очами ки на закате. Временной резиденцией владыке служил торговца морского резной терем с крышей голубой и красной резьбой. Первый помощник первого визиря, увидев терем, возмутился было, мол, негоже правителю Будущих под крышей цвета Вечных жить, но киагарх махнул рукой и сказал: "Чепухи не мели. Небо тоже голубое, так что?"

Первый визирь вспомнил любимое своё словосочетание — "Вечная женщина". Холод пробрал: а вдруг Долгожданная, долг которой быть любовницей ки, — Вечная?

Но отвлекаться не стоило: рядом шёл Рэнхом, то ли рыжий, то ли нет, и вопрос о цвете его волос следовало бы решить не откладывая.

Киагарх с любопытством выслушал доклад Верного о моём предрассветном посещении и дал владыческое разрешение на поиски Героя. Потому глашатаи на всех углах, улицах и в переулках орали во всё горло: "По приказу ВЛАДЫКИ АГАРХА! ПЕРВОСТЕПЕННО!!!" Сейчас же киагарх, кутаясь в шаль, хладнокровно взирал на потенциального Героя с резного трона из берёз Вечных (материал собственной персоной привёз из-за моря-окияна постоянный хозяин дома).

— Ну молодцы, что нашли. Молодец, — кивнул киагарх лично Рэнхому, и прозрачно-серые глаза Героя встретились с великими пронзительно-голубыми. — А я что, теперь решаю задачи верховного киладарра? Без меня отправить на сражение не можете?

— О владыка, видите ли, — поклонился первый визирь, — мы не совсем уверены в...хм...возможности мальчика...победить...

— Разве не рыжим он должен быть? — бесцеремонно вставил киагарх.

Прищурился, взглянул внимательнее на голову, склонённую пред его мудростью и величием, и расхохотался.

Первый визирь сжался: киагарх всё понял и долго ещё будет отпускать шутки.

— Я теперь не владыка, а законодатель мод! — заявил киагарх и хлопнул в ладоши от удовольствия. — Вот что: Героями не рождаются, их создают. Коли считаете, что малый достоин, так окуните его в бочонок с охрой, вот и всё. Герой не убежит от нас, смекалистые мои подданные. Но и вы сложа руки не сидите. А сейчас уложите-ка лучше беднягу спать. Мальчик устал, верно я говорю?

После ценного совета Рэнхома накормили в комнатке рядом с кухней и отправили в одну из почивален на верхнем, третьем, этаже.

Я не показывалась ему. Он вполголоса звал, сидя прямо на полу и глядя в полукруглое окошко на луга с муравой, и чувствовал, что я рядом, а большего и не просил.

— Мне понравился киагарх, — сказал после первого испытания Рэнхом. — Он похож немножко на шута, но на правильного шута. Умного.

* * *

Человек Вечных под боком у ки сработал оперативно, и в гонке времени весть о Герое уступила полудню следующего дня лишь несколько мгновений. Вертмен оживился и приказал отправить Будущим послание такого содержания:

"Одолеть чудище — всепланетная задача. Меня и всех Вечных держать в курсе требую. Вертмен".

Когда послание дошло до киагарха и кихеделе, первый довольно хмыкнул, а второй вздохнул в густые чёрные усы.

— Писарь, — не глядя помахал рукой около себя киагарх, — отправь ему вот что: "Опоздал. Чёлн с Героем отплыл в три часа пополудни". И жмякни мою подпись.

Киагарх и император состязались друг с другом как дворовая ребятня, а кихеделе наблюдал со стороны и временами использовал соперничество в собственных целях: в нынешнем году, например, Хеделе досталось больше сочных любимчских слив. А кихеделе обожал сливы.

Рэнхом действительно отплыл в восемь часов пополудни — по седмьседмицийскому времени. На Любимчике это значило за час до полуночи. За два часа до полуночи Вертмен получил дразнящую записку. Пора было отходить ко сну, но император на водах тёмно-синего ложа подскакивал и вертелся, словно малютка, оставшийся без матери, срывался, не боясь сквозняка, трепавшего синенькую ночную рубашку в пол, топал босыми ножками по гладкому — упаси Тайна, не занозиться — полу к окну в форме лежащей восьмёрки и, прижавшись носом к потеющему стеклу, глядел в сторону Седмьседмиция: не полыхает ли там пожарище поражения, не слышны ли стоны безутешных простолюдинок?

Только собственные вечные псы поскуливали во тьме.

С утра Вертмен был бледнее обычного, а синяки под глазами походили на сливы, те самые, что любит кихеделе.

— Новости о Герое, — первым делом, до умывания даже, затребовал император.

Письмоносец поклонился и, не сводя взгляда с яшмовой чаши, в которой озорным озером плескалась лесная любимчская вода, проговорил:

— За час до полуночи Герой поверг чудище в пучины морские.

* * *

Я опустила описание битвы. Я видела пять первых испытаний, четыре из которых заканчивались благополучно, то есть победой Героя. Все пять случаев я подробно описывала. Во что был одет Герой, о чём думал, дрожала его рука или словно превратилась в местный самый крепкий материал, какой ветер дул и какого цвета жидкость источал погибающий дракон, что окружало противников: дождевой лес, или горные вершины (в двух случаях), или скучная степь.

Я хотела передать ужас и восторг в ошеломляющем рассказе, но всякий раз получался протокол.

О первом испытании Рэнхома я скажу следующее.

Во-первых, отплыл он на закате. Один, в резной лодке из белого дерева, на корме которой склонилась к воде ослепительная Мать-Река. Провожающие толпились на берегу и махали из окон. Киагарх, кихеделе, первые визири и верховные киладарры провожали Героя с пристани. Когда лодка стала размером с сундучок, заходящий Леорис осветил Рэнхома. Пожаром взвеялись волосы.

— Смотрите, смотрите, рыжий! — крикнул киагарх, первым заметивший мой знак. — И волноваться не надо было.

Первый визирь, боявшийся моего наказания за ослушание или ошибку — смотря как расценить, покраснел и опустил длинные чёрные ресницы. Не одна девушка на берегу подавила вздох.

Во-вторых, сражение продолжалось двадцать две минуты. Два часа тридцать восемь минут Рэнхом просто плыл в сомнениях: а вдруг не встретится никто? а вдруг встретится, тогда что? И в одно мгновение полыхнуло пред ним Пламя Глубин, а Героя окатило с головы до ног.

Появилось чудище на таком расстоянии, чтобы не опрокинуть лодочку Рэнхома. Герой должен гордо стоять пред лицом опасности, а не валиться, как сноп, из-за внезапных волн.

По щупальцам стекали водопадики воды — семидесятиосьминог словно вырывался из нитей липкой паутины. Глаза горели зелено, и взгляда от Рэнхома чудище не отрывало. Вот так они встретились.

В-третьих, опишу арсенал Героя. Лук с тончайшей тетивой выбрал лично верховный киладарр. В колчане семьдесят семь стрел (использовано семнадцать). Ещё Рэнхому вручили два коротких крюкообразных кинжала и одноручный меч — неохотно и лишь по его собственной просьбе дали не любимое Будущими оружие. Последним Рэнхом и поверг врага. Сначала запустил по стреле в каждый глаз — благодаря сиянию чудища, видимость была отличная. Бросился в воду, подскочил на ближайшее щупальце, рискуя соскользнуть, и пополз, цепляясь кинжалами за влажное покрытие, разработанное зелюнцами по подобию кожи обитателей их планеты — морских змей. Щупальце подрагивало, иногда нервно пульсировало: семидесятиосьминог испытывал дикий ужас и страшную боль. Семнадцать его щупалец взвеялись к небу огненными стволами не виданных здесь деревьев, двадцать одно хлестало по волнам, пробуждая недовольное сонное море, пятнадцать бессильно ушли под воду, остальные подрагивали, как Рэнхомово. Пламя Глубин не имело органов, чтобы кричать, но пасть разевало, и кровь, что ручейком бежала из бывших глаз, попадала на самое важное щупальце. Рэнхом дополз до туловища врага, засунул кинжалы за пояс, подпрыгнул, на лету выхватил меч из-за спины и на лету же отсёк семьдесят восьмое щупальце, в котором была спрятана вся жизненная сила чудища, то есть его сердце. Страданиям несчастного пришёл конец.

Я позаботилась, чтобы за ходом битвы можно было комфортно наблюдать с берега. Когда погасло Пламя Глубин, море погрузилось во мрак и шум. Герою рукоплескали, бессвязно орали, а когда он выполз на берег (красивая лодка затонула от конвульсий чудища), чуть не разорвали на куски, но защитили киладарры, сами готовые броситься на рыжего мальчика с распростёртыми крепкими объятиями.

* * *

Рэнхом шёл по набережной солнечным днём, сытый и отдохнувший. Женский пол бросал восхищённые взгляды, мужской — завистливо-уважительные.

"О да! Я ещё не то могу! Все девочки смотрят на меня. Я сильнее всех, я быстрее всех, я теперь опытный! Я Герой! О да, я Герой!"

Ночь битвы Рэнхом от избытка впечатлений помнил смутно. Зато следующий день был весь блестящий, как лучи Леориса на волнах у горизонта. Утром ему кричали: "Ура!" на улицах, бросали под ноги коралловые цветы и устилали путь дешёвыми прибрежными жемчужинками и веточками вечнозелёных растений. Внимание не обременяло его.

Вечером пировали в замке. Помещения там мрачные, с низкими потолками, зато при трёхстах гостях кажутся пустыми. Одни настенные факелы, никаких канделябров и подсвечников. От входа к праздничному столу тянется длинный, как настоящий путь, красный ковёр в жёлтой рамке.

Рэнхом сидел во главе стола, и это было неслыханно! Кихеделе по левую руку, киагарх — по правую. С трудом осознавалось происходящее. Рэнхом после воспринимал тот пир как сон-мечту, а не достойное завершение главы о первом испытании. Первый визирь тоже был ошеломлён: и происходящим нарушением субординации, и тем, что мои пророчества оказались правдой. К слову, киагарх и кихеделе с моей помощью сами захотели посадить Рэнхома на место владыки. Я сделала жест символичным: настоящий властитель мира — не киагарх, не император, не первый визирь, не мудрая любовница, а Герой, что бессмертен в песнях и сердцах.

"Проси, чего желаешь", — сказал киагарх Рэнхому. Так Герой оказался в списке поступивших в Академию Семидесяти Семи.

Эту мечту я взращивала в нём со второго дня занятий.

Радовался не только Рэнхом. На пиру я отлучилась не к Вечным, как люблю, а на Агарххор.

Я долго хохотала. Смотрела с Агарххора, как мне кланялись деревья (а некоторые падали), слушала, как звенел ветер. Обожаю своё величие.

* * *

— Я рад, что всё обошлось благополучно. Я убедился, что тебе можно доверять.

Мы собрались в лабораторном отсеке. Слова выше произнёс Покой.

— И я рада.

— Первое испытание прошло гладко, — резюмировал Покой, — но очень быстро.

— Это минус, — сказала Лирика. — Он одолел чудище слишком легко.

— Потому что с ним были я и Терний, — ответила я.

— Пусть лучше легко, чем смертельно тяжело, — ответил Терний себе в усы.

Первое испытание казалось мне самым сложным пунктом в жизни Героя. Теперь же я не испытываю неприятных ощущений.

В последний месяц лета Рэнхом стал обучающимся в Академии Семидесяти Сами. Здесь три года он будет счастлив (за исключением двух эпизодов), а я за это время детально разработаю следующие пункты:

1. Гибель Сестры Героя.

2. Битва с Граэм.

3. Любовь.

4. Разведка.

5. Смерть друга.

6. Смерть.

Это могло бы не войти в отчёт: просто напоминание себе.

И ещё. Я ждала, что Драммо объявится. Взглянет одобрительно. Но он предпочёл приходить к нам, только когда хочет укорить.

Когда с холмов стал сходить снег, Мерта захотела навестить брата. Весной в Академии проводятся открытые дни: родственники или друзья могут месяц провести рядом со школяром, даже посетить лекции. Я воспользовалась случаем взглянуть наконец-то на Персонажей.

Наверное, не стоило так сильно запускать судьбу Героя. Следовало продумать личности и биографии его союзников. Или я правильно сделала, что заставила события, отпрысков единого События, идти своим чередом? Оправдания мне нет, прощения тоже, если что-то пойдет не так. Но пока рано говорить о последствиях.

Академия Семидесяти Семи располагалась в долине близ Севера, официально на территории Агарха. Рядом, за хребтом горы Канй ("Высокая"), граница с Хеделе. Днём здесь жарко, как в летний вечер, вечером холодно, как в зимний день. Прекрасная выработка привычки к противостоянию природе.

Мы с Мертой появились на склоне в девять утра и до полудня наблюдали, как в долину школяров въезжают целые поезда, состоящие из тележек, возков, дилижансов и, естественно, карет. В Академии учились как одаренные дети из богатых семей, так и способные ребята, выхваченные искателем талантов из цепких лап пьющих матерей, непрестанно орущих братьев и сестер и лупящих розгами от всей души отцов.

Обиталищем Рэнхома и Персонажей было десятиэтажное каменное здание в форме буквы "п" с длинными узкими окнами. Стены снаружи выкрашены в кремовый цвет, остроконечная крыша — в оранжево-красный, огненный. Наверху над входом — флаг Союза Семидесяти Семи: золотая стрела, бордовый фон. Не нравится мне их символ. Вечное движение вперед — неплохой выбор, но нельзя ли сделать эмблему не столь пафосной? Песочные часы Вечных гораздо интереснее не как задумка (тут два континента на равных), а как исполнение. Я субъективна, поскольку предпочитаю красно-золотому спокойный, уверенный синий цвет.

Мерта засмеялась, наблюдая за тем, как назойливые барды, привязавшиеся к поезду, торопливо рыскают между повозками в надежде собрать дань в последний раз, а затем полубегом покидают долину, засунув свирели в походные мешки за спиной или развесив домры и гусли за плечами. На территории государственных учреждений лица без определенного места жительства не были желанными гостями. Поэтому примеру бардов последовали нищие попрошайки и резвые калеки с костылями.

— Пойдём! — заканючила Мерта, боясь, что мы упустим время.

Мы пристроились в самый конец поезда в тот момент, когда первые телеги уже въехали во внутренний дворик.

Ворота Академии охраняли четверо бывших её выпускников, вооруженные топорами и копьями и облаченные в нарядные, такие же пафосные, как и флаг, золотисто-красные мундиры войск Семидесяти Семи.

— Имя, цель визита, — механически проговорил прыщавый, но довольно миловидный паренёк, когда спустя час двадцать одну минуту подошла наша очередь.

— Мерта Орисская, приехала навестить брата.

— Одна? Сколько лет? — нахмурился чернобородый охранник тридцати двух лет, из-за плохого зрения постоянно щуривший глаза.

— Тринадцать. Вот разрешение пригорского старосты.

Полностью поддельное, но никто из людей не в состоянии отличить от оригинала.

— Имя брата, курс, учебное подразделение, номер бригады, — спокойно продолжил паренёк, получив одобрительный кивок от бородатого, прочитавшего разрешение.

— Рэнхом... Пригорский. Первый курс, подразделение истории, философии и баллистики, бригада семь.

Девушка-охранник взяла из стопки книг, стоявшей на покрывале прямо у ворот, фолиант в темно-зеленом переплёте, быстро пролистала его и спустя минуту кивнула бородатому, бородатый кивнул пареньку, а паренек сказал:

— Срок пребывания.

— Тридцать один день.

— Проходи, — получил возможность кивнуть и паренёк.

— Они не заметили, — прошептала Мерта, завернув за угол и прислонившись к холодному кремовому камню.

— Заметили, но сочли ребячеством, — объяснила я. — Будь добра, учись различать, говоришь ты с нами или с сопланетчиками. Пока ты молода и глупа, подчёркивание принадлежности планете рассматривается как желание выделиться. Но вскоре ты станешь чудачкой для простолюдинов и подозрительной особой для правителей.

— Я поняла.

— Так кто ты?

— Мерта Пригорская. Я из Пригорья, а не с Орис. Рэнхом!

Она понеслась в раскрытые братские объятия. Солнечные лучи разожгли на голове Героя настоящий рыжий пожар. Волосы отросли до лопаток, над губами легкий пушок. Мой мальчик подрос, стал статен, широкоплеч. Пару лет — и легионы девушек не будут смыкать глаз, увидев его. Я буду ревновать.

* * *

Внутренний дворик, площадка тренировок, земли для садоводства, теплицы, в отдельном корпусе — трапезная. Четыре курса, пять подразделений, в каждом — по семь бригад, в бригаде — по семь человек. Девятьсот восемьдесят блестящих седмьседмицийцев, амбициозных, любознательных и крепких. Вечные зеленеют от зависти.

Шесть нижних этажей — учебные кабинеты, седьмой — библиотека, оставшиеся три — жилые помещения. Те, кому не хватило мест, ютятся в трапезной. Сначала это здание было двухэтажным, потом достроили этаж, потом еще один. Трапезная стала мини-кампусом. Рэнхому повезло: он жил на девятом этаже Академии. В комнате, кроме него, обитали два первокурсника из его же бригады и один третьекурсник — химико-биолог. Лишь в одном из соседей по комнате я распознала Персонажа. Худощавый парень со спутанными русыми волосами, темными густыми бровями, курносый и пухлощекий. При виде Мерты отбросил газету и поднялся, смущаясь.

— Икто, это моя сестра. Мерта, это Икто, мой сокурсник.

Рэнхом представил Мерте и двух других юношей, но они не произвели на нас особого впечатления.

— Вот тут я живу, — он повел рукой, правда, сделать широкий жест не удалось: слишком узка была комната. Четыре кровати, разделенные двумя тумбочками, четыре полки на стенах и стол у окна — вот и все. Обои, правда, обиты ситцем цвета песка на закате, а на столе — лампа, по всей видимости, из слоновой кости (слоны, между прочим, обитают только на Любимчике). Пол деревянный, но из дорогого дерева, как и кровати. Покрывала и подушки старые, мягкие. Из окна видна долина и вершины гор.

— Тут мило, — сказала Мерта.

— Мало места, да? — виновато спросил брат, будто он лично проектировал Академию.

— Ну и что! Уютно. Здесь приятно жить, наверное.

— Тут не поспоришь, — заверил ее Икто.

— Пойдем, покажу твою комнату, — через минуту неловкого молчания сказал Рэнхом. — То есть, не твою, а общую... Ту, где будешь жить.

— Одна?

— Нет, так не получится. Будешь жить с Атной, я договорился.

— Рэнх, Икто — твой друг? — спросила Мерта, когда они шли по узкому коридору, по бокам усеянному дверями.

— Ага. Ну, я надеюсь.

— Он лучше Граа.

— С чего ты взяла?

— Не знаю, просто лучше, и все. Он тебя не подведёт.

Почему она так сказала? Пыталась ободрить брата, конечно. Не могла ведь она почувствовать Персонажа.

Они спустились на восьмой этаж и вошли в комнату 814. Никого не было, кроме девушки, лежа читающей тонкую книжку — скорее всего, поэзию или сказки.

— Привет. Я тут привел тебе...

— А, проходи, пожалуйста, — она встала и отложила книжку. Улыбнулась, на щеках выступили ямочки.

— Это Мерта, моя сестра.

— Очень приятно. Атна.

Вот и второй, то есть, вторая. Шатенка с волосами до плеч, прямыми как стрела или сахарный тростник. Темные глаза, глубокие и сияющие — я такие встречала всего четыре раза.

— Ничего, что я буду у вас жить?

— Всё хорошо, — успокоила девушка, — место есть. Две мои соседки уехали. Они четверокурсницы, сейчас у них период самоподготовки. Хотите чаю?

Мерта замялась, но в конце концов сказала:

— Да, спасибо.

Через час к ним вошла девушка, симпатичная Рэнхому. Я не против: это лишь лёгкое увлечение, не судьба. Пускай развлекается.

Рэнхом чуть покраснел, но в остальном себя не выдал и держался с Улой как с обычной знакомой. Мерта сразу его раскусила, конечно.

— Влюбился, влюбился! — прыгала она от радости, когда они вдвоем прогуливались по внутреннему дворику.

— Неправда.

— Она хорошая?

— Нормальная.

— Почему в неё? Ну Рэнхом, скажи!

— Сердцу не прикажешь. Подрастёшь — поймешь.

— Я младше всего на два года, — Мерта показала язык. — Всё я понимаю. Но Атна лучше.

Вот оно в чём дело. У девочки всего-навсего чутьё на хороших людей. Маленький, но приятный дар судьбы.

Они прошли дворик, забрели в теплицы, пообедали в трапезной. Целый месяц будут вместе, совсем как в старые добрые времена на станции.

* * *

В шесть утра Мерта поднялась как по будильнику.

— Рановато вскочила, — в полусне заметила Ула. — Нам к восьми на занятия.

Атна проснулась через полчаса. Продрала глаза, потянулась, посмотрела на Мерту, читающую учебное пособие, стащенное с Улиной полки.

— Что? — спросила Мерта, почувствовав на себе взгляд.

— Ничего. Я думала, тебя будить придётся.

Вместо ответа Мерта фыркнула. Атна заправила кровать и принялась за Улу — сначала осторожно, полушёпотом, потом затормошила изо всех сил.

— Не пойду сегодня. Скажи, что у меня жар. Пожалуйста.

"Рэнхом расстроится", — подумала Мерта.

Через сорок минут Атна и Мерта вошли в трапезную, присоединившись к Рэнхому, Икто и остальным их однокурсникам.

— Как спалось? — спросил Рэнхом сестру.

— Прекрасно. Но знаешь, так непривычно! Кругом столько людей! — воскликнула Мерта и прикусила язык.

— Вы разве не из деревни? — с удивлением поинтересовался Икто.

— Да. Мерте пришлось побыть вдали от семьи некоторое время. В силу обстоятельств.

Рэнхом говорил спокойно, ресницы полуопущены, стальные глаза холодны. Мерта густо покраснела и виновато взглянула на Атну. Ожидала увидеть на лице девушки осуждение или даже презрение, но встретила приветливое любопытство.

— А где Ула? — спросил Икто.

— Спит, — буркнула Мерта. — Мы не смогли её добудиться.

Раздался громкий звук, будто от гигантского колокола. Мерта в испуге взглянула на брата.

— Это гонг, — разъяснил тот. — Видела посреди дворика желтый плоский круг? Он объявляет начало и конец занятий. Грохнет в третий раз — уроки начались.

Они посидели пару минут, а после отправились на третий этаж. Первое занятие сегодня — механика. Энергичный лысеющий преподаватель в желтом жилете знакомил их с устройствами рычагов и блоков. Аудитория построена по принципу амфитеатра: на сцене — обучающий, а над ним возвышаются ряды обучающихся. Мерта и ещё пять человек, родственников, приехавших проведать свои чада, сидели на последнем ряду. Мерта переводила взгляд с Рэнхома на преподавателя, с преподавателя на доску, где начерчены знаки, которые она способна прочесть благодаря тому, что вместе с братом занималась на станции. С доски на Икто, с Икто на своих соседей, с соседей на Атну, снова на Икто, на Рэнхома, на потолок с цветочной лепниной и шикарной хрустальной люстрой. Взглянула за окно: видна трапезная и стареющая липа подле нее. Посмотрела на доску: появились новые знаки, поскольку преподаватель довел формулу до конца. Спустя полтора часа гонг радостно возвестил о конце первого занятия. Для Мерты оно пролетело как секунд пять, а Рэнхом выглядел утомленным.

— Впереди ещё три урока, — заныл Икто, когда они покинули аудиторию. — Из них два практических. Давайте не пойдём на историю Седмьседмиция, а?

— Испытания через две недели, — сказала Атна. — Мы провалим, если не будем ходить. В учебниках все запутанно и скучно, а лекции более-менее помогают.

Икто тяжело вздохнул и покорился, а Мерта спросила, что такое испытания.

— Когда курс заканчивается, ученики должны пройти проверку знаний. Получат три вопроса от преподавателя, на которые дают как можно более подробный ответ — письменный или устный, как пожелает обучающий. Кто плохо ответил, может пересдать ещё два раза. Потом либо отчисление, либо прохождение всего курса заново. А кто хорошо ответил, учится дальше с чистой совестью.

Мерте была в новинку подобная система. Девочка умолкла, задумавшись.

Следующее занятие — та самая история — прошло, вопреки предчувствиям Икто, в приятной дружеской атмосфере. В маленьком кабинете, рассчитанном человек на пятнадцать, бригада семь обсуждала с низенькой блондинкой средних лет Всемирный потоп. Рэнхом принял в беседе самое активное участие, а Атна и Икто время от времени вставляли разумные замечания. Все трое облегчённо выдохнули, когда грохнул гонг.

— Вы поняли, почему произошел потоп? — спросил Рэнхом у друзей. — Хотя бы в одной теории разобрались?

Те синхронно помотали головами.

— Весёлые у нас будут испытания, — заметила Атна, и трое удручённо отправились на практическое занятие по механике.

После конструирования простых рычагов была лекция по странному предмету, который ученики называли "вообще всё". Это взрывная смесь из химии, оказания первой помощи и почему-то рисования. Сам предмет назывался "жизненные знания". Польза его вызывала сомнения.

— Куда теперь? На площадку? — спросил Герой, когда все пытки этого дня закончились и ребята спустились на первый этаж.

— Я есть хочу! — сказал Икто. — Пойдем сначала в трапезную.

— Ты целый день ешь! Думаешь, не слышно, как ты на лекциях хрустишь сухариками?

— Я хочу суп. И мясо. Никуда не пойду, пока не съем суп.

— А мне нужно закончить доклад по баллистике, — сказала Атна в ответ на вопросительный взгляд Рэнхома.

— Ну и ладно, без вас пойду. Нельзя же все время сидеть, как вы... Мерта, ты со мной?

— Привет, ребята!

С последней ступеньки соскочила бодрая и весёлая Ула.

— Выспалась? — спросила её Мерта.

— Ещё бы! Так, конечно, делать нельзя. Завтра обязательно пойду на занятия. Что у нас там?..

— Баллистика, культура Будущих, история Седмьседмиция и практическая механика, — сказал Рэнхом.

— Ой, нет, не пойду, — поёжилась Ула. — История Седмьседмиция — бррр. И культура...

— Скоро испытания по истории, — сказал Икто. — Я поэтому не пропускаю.

— Меня ведь обязательно спросят на занятии, а я не готовилась. Лучше хорошо всё выучу и блестяще отвечу на испытаниях. А вы сейчас куда?

— Есть.

— В комнату.

— На тренировочную площадку.

— О, здорово! Рэнх, можно с тобой?

— Можно, конечно. Мерта, ты с...

— Я вернусь в комнату, пожалуй. Мне что-то спать захотелось.

* * *

Окрылённый Рэнхом в сопровождении прекрасной дамы отправился демонстрировать чудеса ловкости, не менее окрылённый Икто поспешил вкусить дары местных поваров, а Мерта и Атна не спеша поднимались на восьмой этаж. Атна не отличалась разговорчивостью, а Мерта стеснялась делиться впечатлениями.

— И как тебе у нас? — всё же спросила Атна, когда они прошли четыре лестничных пролёта.

— Наблюдать интересно. Вы все такие милые, — заулыбалась Мерта. — Учиться, наверное, сложно.

— Нелегко. Но знаешь, есть такая поговорка на Любимчике...

— Ученье невечно, зато бой был и будет всегда.

— Точно. После учёбы мы отправимся или охранять границы, или служить при дворе. Не самая плохая участь.

В комнате Атна бросилась к наваленным на покрывало учебникам и тут же с головой ушла в доклад.

— Я почитаю это, можно? — успела спросить Мерта, стащив с подоконника учебник в серебристой обложке.

— Это философия, — сказала Атна. — Можешь попробовать, но за последствия не ручаюсь.

Через час к ним ввалился сытый Икто. Вся учебная атмосфера растворилась в комнатной пыли. Икто притащил с собой губную гармошку, Атна выудила из-под кровати свирель (как оказалось, оба в детстве овладели музыкальным искусством, ибо один пас свиней, а другая — коз). Вдвоём они принялись так импровизировать, что у Мерты звон стоял в ушах. Ещё через полчаса пришли Рэнхом с Улой. Рэнхом отобрал у Атны свирель, но, поскольку сам играть не умел, вскоре вернул её и принялся напевать незатейливую мелодию. Потом начались потасовка, споры и взаимное подшучивание. Все пятеро вдоволь насмеялись, а когда пробил гонг, призывающий ко сну, поняли, что к завтрашним занятиям не готов никто. До раннего утра горели лампы в комнатах 814 и 919. На занятиях клевали носом не только обучающиеся, но и Мерта вместе с ними. Родители, сидящие по соседству, неодобрительно косились на неё.

Так завертелись дни в Академии. То скучно, то весело, то страшно, то легко. Мерте по душе была такая жизнь. Иногда они с Атной подолгу разговаривали перед сном, лёжа напротив, но не видя друг друга, а Уле особенно хорошо спалось под их шёпот; вместе застревали в библиотеке, гуляли по теплицам, обсуждали преподавателей и обучающихся, но только скользили по поверхности взаимодействия, не постигая друг друга тщательнее. Часто с ними бывал Икто, и Мерте очень нравилось, когда они втроём подтрунивали друг над другом. Порой Мерта обсуждала с романтичной Улой мальчиков и влюблённые парочки, снующие по всей Академии. Так прошло двенадцать дней.

— Ничего не знаю, ничего не знаю, ничего не знаю, — скороговоркой шептал Рэнхом, бродя из угла в угол с конспектом в руках.

— Всё. Это конец. Просто всё, — время от времени фаталистически проговаривала Атна, по-турецки сидевшая на своей кровати.

— Почему я не учила! — вздыхала Ула, гипнотизируя закрытый учебник.

Икто сидел на полу, не двигаясь и не отрываясь от лекционных записей.

Мерта с любопытством наблюдала за происходящим. Предыспытательное напряжение передалось и ей самой. Мерта не отдавала себе отчёта в том, что сама хотела бы поучаствовать и в процессе зубрежки, и во всеобъемлющей панике, и в нервном свидании один на один с обучающим. Но она могла только притворяться, что тоже принадлежит к числу обитателей Академии: читала учебник и подсказывала Атне или Икто, если те пытались что-то повторить.

Два дня они силились вбить в голову полученную в течение полугода информацию. Кочевали из 814-й в 919-ю и обратно. Пили чай из термоса, смеялись и забывали обо всём. Нехотя возвращались к учебникам и конспектам. Настенные часы с треснувшим стеклом (к слову, часами на континенте пользовались лишь во дворцах, больницах и учебных заведениях) неумолимо напоминали о предстоящей битве, где оружие — это знания и удача.

Радостным весенним утром академический гонг грохнул особенно трагично. Рэнхом воображал, что идет на плаху.

"Какой я, к чертям, герой. Дурацкую историю не могу выучить. Мне доверить не то что судьбу мира — захолустной деревеньки нельзя! Через три минуты забуду, кто я и на какой должности, как забыл даты соборов Семидесяти Семи", — думал Рэнхом, стоя под дверями аудитории в ожидании наставницы.

Испытания были устными. Обучающая приглашала для беседы одновременно три человека, и каждый по очереди отвечал на один вопрос, имея при этом возможность рассказать и билет сотоварища, если тот умолк с выражением полнейшей тоски на лице.

Родителей, разумеется, не допустили к отпрыскам в час испытаний, поэтому многие волновались в своих комнатах. Мерте же не чинили никаких препятствий, и она пришла на испытания вместе с двумя бригадами, которым было назначено на этот день, — пятой и седьмой.

Икто, Рэнхом и Ула пошли во второй тройке. Следующими готовились Атна, Мерта и девочка из пятой.

Мерта?

— Что стряслось? — спросил Терний. — Испытания уже закончились?

— Нет. Мерта.

— Что с ней? — повернулась ко мне Лирика.

— Сдаёт, как и Рэнхом.

Я вернулась в Академию, когда испытания ещё не начались. К аудитории подходит наставница. Улыбается, здоровается с испытуемыми. Взгляд её падает на Мерту.

— А вы, милая, не хотите попробовать свои силы? Вы так внимательно слушали меня на занятиях, теперь я с удовольствием послушаю вас. Отметку поставить я вам не могу, но, думаю, вам будет интересно проверить себя. Я права?

Мерта побледнела, огромными глазами уставившись на обучающую. Через несколько мгновений кивнула. Наставница зашла в аудиторию. Икто ободряюще подмигнул Мерте, Атна и Рэнхом улыбались, но в глазах обоих ясно читалось неподдельное изумление. Никогда ещё испытания не принимали у того, кто не был обучающимся Академии.

Спустя час и пятнадцать минут Мерта вышла из аудитории. Ей попались вопросы о расселении племён на территории континента, о первой войне с Вечными и о культуре Агарха в эпоху Напряженного Примирения. Обо всём они вместе с Рэнхомом читали в учебнике. Наставница искренне похвалила нечаянную экзаменуемую.

— Удивлена? — торжествующе спросила Лирика. — Сёстры Героев тоже не лыком шиты, как видишь!

Наставница оказалась женщиной импульсивной. Заметив огонёк в глазах новой слушательницы, наблюдая, как шевелятся её губы, тихонько проговаривая ответ на заданный вопрос, наставница решила, что даст юному дарованию возможность раскрыться. На следующий день на стол ректора Академии, добродушного седого господина, вместе с ведомостями об успехах обучающихся легла и просьба о зачислении новенькой — под личную ответственность обучающей истории.

Девочку приняли с условием, что она самостоятельно пройдёт курс первого полугодия. Мерта читала конспекты брата и Атны и, казалось, совсем не испытывала трудностей в учёбе. Девочка была отучена от лени с малых лет, в чём, несомненно, наша заслуга.

* * *

Итак, Мерта и Рэнхом учатся в Академии. На станции остались мы — девять существ, делающих вид, что они безмерно заняты. Иногда я навещала Рэнхома. Лирика привязалась к Мерте, но ни разу не спустилась к ней, по-видимому, считая её предательницей. Сама Мерта наслаждалась новой жизнью: людьми вокруг, яркими (в сравнении с кораблём) помещениями, вкусной человеческой пищей, даже занятиями. Четыре раза за два месяца я читала её мысли, и никогда не было в них Лирики.

Пока Рэнхом увивался возле Улы, с кокетливой хитринкой принимавшей его ухаживания, Мерта сдружилась с Икто. Они говорили за обедом, поздними вечерами в комнате, на прогулке в компании однокурсников, во время подготовки домашнего задания. Мерта досадовала, когда Икто подсаживался к ней на занятиях: они не могли не шептаться, и Мерта слушала лекцию вполуха, ничего не записывала, а на практике не выполняла заданий обучающих.

Гораздо труднее она сходилась с Атной.

Как-то вдвоём в библиотеке они готовились к контрольной по оружиеведению. При трёх свечах в настенном змеевидном подсвечнике, сидя друг напротив друга, читали каждая свой учебник: Атна — "Холодное оружие: функциональный анализ" Хтиоримы Захолмской, Мерта — "Сопоставительный анализ оружия Будущих и Вечных" Бикдолы Рощинской.

Атна отложила книгу, потёрла уставшие глаза и вдруг встретила печальный испытующий взгляд сестры Героя.

— Почему так смотришь?

— Ничего, — Мерта уткнулась в учебник, но потом набралась смелости и вновь взглянула на Атну. — Просто ты производишь впечатление человека, которому никто не нужен.

Атна приподняла брови — лёгкое удивление, не более.

— Ты терпишь нас, митусящихся возле тебя, ты приветлива, улыбаешься. Но ты не принимаешь нас близко к сердцу. Ты будто не способна привязаться к кому бы то ни было.

— Возможно, — спокойно ответила Атна, и Мерта внутренне обиделась. Ей так хотелось подружиться с этой холодной девушкой, стать её опорой, доверенным лицом, быть может, подчинить её себе. Но всё не выходило.

"Если бы я могла помочь тебе, — думала Мерта три дня спустя, кутаясь в одеяло и глядя в темноту, где заснула Атна (лёгкое сопение выдавало её). — Если бы ты открылась мне. Ты такая лёгкая, прекрасная, холодная — как воздух в день Рождения Тайны. Я хотела бы быть похожей на тебя — независимой. Ни в ком, ни в ком не нуждалась бы. Но, Атна, я нуждаюсь в тебе. Я хочу, чтобы и ты нуждалась во мне. Я с радостью отдала тебе моё сердце. Отдашь ли ты когда-нибудь своё?"

Мерта вздохнула, укрылась с головой, вынырнула глотнуть свежий воздух и уснула.

* * *

Атна была её болью несколько месяцев. Ула, Икто и даже Рэнхом относились к бывшей пастушке полутоварищески-полуотстранённо. Подступиться к ней долго не мог ни один. Атне понадобились почти все четыре года учёбы, чтобы привыкнуть к самым близким однокурсникам, и два с половиной — чтобы привыкнуть к Мерте. Они подружились к осени, началу третьего полугодия (курс длился всего восемь полугодий, не считая экзаменов и каникул: экзаменам отводили двадцать дней ровно после шести месяцев лекций и практических занятий, и затем десять дней оставалось на каникулы). Так полагала Мерта. Насчёт Атны не знаю: я никогда не читала её мысли, и для меня данный Персонаж остался такой же загадкой, как и для всех, кто её знал.

Как только Мерта решила, что завоевала Атну, страсть к таинственной девушке потухла. Мерта — азартный игрок, зевающий уже через минуту после триумфальной победы. Потому и Лирику она забыла: Лирика покорена Мертой, и последняя не видит смысла в дальнейшей игре.

Внешне Атна и Мерта — очень близкие подруги. Внутренне Мерта воспринимает Атну как данность, а Атна Мерту — как наиболее безопасного человека.

* * *

Я заметила, что Мерта меняется. Появилась подростковая мрачность, недоверие к окружающим, замкнутость. Странно: вроде бы, к учёбе не испытывает отвращения, соучащиеся нравятся, под боком брат — вечный заступник. Я стала пристальней наблюдать за ней и была вознаграждена.

Преподаватель логических рассуждений был искренне заинтересован маленькой девочкой, затесавшейся в компанию будущих блестящих умов. Карие глаза обучающего буравили Мерту, только не злобно, а ласково-любопытно. Он был ещё довольно молод и не утратил интереса к людям.

— Что вы сделаете, когда узнаете, что через минуту умрёте? — спросил он однажды после окончания блока истории великих поступков перед великой гибелью. — О чём пожалеете?

Они часто беседовали с Мертой после занятий, и иногда разговор был ей интересен.

— Ни о чём, — пожала плечами Мерта. Сегодня она была не в духе более чем обычно: дурное настроение заметили Икто и Атна.

— С кем будет жалко расстаться? — допытывался обучающий.

— Ни с кем, — ещё более раздражённо, хотя старалась казаться равнодушной, ответила девочка. — Родители и я давно забыли друг друга, друзья... друзья не любят меня так, как я их. Разве что брата жалко. Но он занят. Он справится.

— Это ведь эгоизм в ярчайшем его проявлении. Желаете умереть, значит?

— Не буду сопротивляться.

— Глупая девочка. Вы предназначены для войны и свершений, это сразу видно. Вы воин. Помните об этом каждую минуту.

— Это не я, — холодно улыбнулась Мерта. Она-то знала, кто тут воин.

— Вы ещё так молоды. С вашими способностями вы не пропадёте.

Мерта снова улыбнулась и потупила глаза.

— На твоём месте я навестила бы её, — говорила я Лирике. — Девочке сейчас нужен заступник и помощник. Небось, молится по ночам Матери-Реке.

— Посмотрим, — отвечала Лирика, блестя небесно-голубыми глазами.

А импульсивной и чересчур эмоциональной называют почему-то меня!

* * *

— Что ты хочешь делать? — спросила Мерта брата, когда они вдвоём гуляли в парке.

Атна читала в библиотеке, Улу позвала младшекурсница на день рождения, а Икто играл весь вечер на губной гармошке и не был настроен на продуктивное общение.

— Делать когда?

Мерта изучала красноватые с рыжей бахромой облака, силясь сохранить в памяти восхищающий её закат.

— Ну, ты будешь Героем. В чём конкретно проявится твоё Геройство?

— Я...не то чтобы я не думал об этом, — сказал Рэнхом, шурша листьями под ногами. — Я не распорядитель собственной судьбы. Но если бы...мне дали полную свободу, я бы...м-м... Укрепил флот Будущих. Вообще, построил бы такую Академию, где больше всего времени уделялось бы искусству войны. Учил бы молодых людей тому, чему меня научил Терний. И однажды, я думаю, со свежей, сильной, бодрой армией мы раз навсегда одолели бы Вечных. И всем распрям конец.

Помолчали. Рэнхом затянулся осенним воздухом и сказал:

— Как свежо!

Мерта мысленно очерчивала контур дуба, становящийся всё чётче на фоне тёмного неба.

— Я думала, — сказала она, — Герой — тот, кто должен примирить два континента. Положить конец распрям, указать путь к процветанию. А ты только и знаешь, что разрушать.

— Я ничего не разрушал.

— Да? Военные действия не приводят к разрушениям?

— Приводят, но... это разрушения во благо, — неуверенно проговорил Рэнхом.

— Как герой Будущих, ты прекрасен, — резюмировала Мерта. — Сражаешься за Родину и всякое такое. Но великого Героя, Героя мирового, из тебя не получится. В этом нет твоей вины, тебя не так воспитали. Они стремятся к разрушению, а не к созиданию. Им не нужен примиритель.

Рэнхом молчал.

— Слишком умна она что-то стала, — заметил Покой, отходя от монитора. — Пора топить.

* * *

"Меня нет ни на земле, ни в небе, ни под водой, ни в Космосе. Я плод твоего воображения. Уж не знаю, для чего ты выдумал меня — да ты и сам забыл, для чего, как забыл и то, что вообще меня создал, — только я бесконечно благодарна за то, что позволил быть здесь, быть с тобой, смотреть на тебя, вспоминать тебя.

Ты придумал меня и теперь считаешь своим товарищем, милым, забавным, родным. Я хотела бы, чтобы ты так считал. Я хотела бы, чтобы ты вспоминал меня с улыбкой на устах — так, как вспоминаю я.

Ты прекрасен. Ты совершенен. Смотреть на тебя стало конечной целью моего существования, говорить с тобой — смыслом жизни. Я намеренно раздуваю эти чувства, чтобы потом поглотить ими тебя, утопить тебя в них, чтобы ты понял, насколько сильно твоё создание... Ты моё сокровище, радость моя. О Мать-Река, сколь же восхитительно быть сотворённой тобой!

Но спустя пару лет ты забудешь меня, и я исчезну. Я не боюсь. Я улечу прочь и стану дочерью чьих-то других снов. Я больше ничего и не умею, кроме как быть призрачным другом, считая себя недремлющим заступником кого-то прекрасного.

Ты никогда не узнаешь, кто я. Ты выбросишь меня из памяти, как ненужный хлам, и я с готовностью безропотно улечу.

Мне остается в экстазе благодарить тебя, восхищаться тобой, любить, любить, любить".

Мерта отбросила перо, скомкала лист бумаги, а потом сожгла его. Никто никогда не узнает.

Я глядела через ее плечо и запомнила. Можешь быть спокойна, я не выдам твою тайну. Зато теперь я знаю, как тобой управлять. Информация лишней не бывает.

* * *

Ещё она завела дневник. У Рэнхома нет дневника, о чём я в некоторой степени сожалею. Мертин я читаю для развлечения, а Рэнхомов можно было бы сделать легендой. Хранить в музеях, заставлять школьников учить отрывки. Но склонности к слову у него нет, с удовольствием писал он лишь Граа. С тех пор добровольно пера не касается.

У Мерты зато всё как на ладони. Зря её бросила Лирика.

"Сегодня твои глаза, обычно серые, вдруг вспыхнули зелёным — лучи Леориса так падали на лицо. Волшба!

Спокойно рассказывал ты о месте, где родился. Одиннадцатая река — край высоких мостов и пышных деревьев. Там пахнет дрожжами: пивоварнями славится твоя отчизна. И я тоже слышала запах, и видела облака в быстром течении, и провожала течение листьев, и Леорис садился между мостом и тёмной водой. Вечера там прекрасны, говорил ты. Я принюхивалась к хмельно-свежему ветру и любовалась жёлтыми окошками в избах да пивоварнях, нежно-розовыми фонарями и ярко-синим небом — нигде такого нет! Как ты умеешь рассказывать... Как ты умеешь смотреть! Зелёные глаза — надо же!

И песня твоя подходила к рассказу: к тёмно-зелёной воде, голубому небу, Леорису, застрявшему под мостом и плавящим под собой реку. "Зазеленеют деревья снова, и Леорис взойдёт, даже когда тебе боги скажут: в счастье не твой черёд".

Я подумала сегодня, что мы с тобой сможем вызывать бури, если будем вместе. Рэнхому подвластны люди и их действия, а нам — сама жизнь!"

Разошлась Мерта. Потому через день Икто слёг с простудой. Я не мучитель — лёгкое недомогание на три дня.

* * *

— Грустная ты сегодня, — Рэнхом после ужина заглянул к сестре. — Молчишь весь день.

— Я так.

— Всё в порядке?

«Икто болеет, а я без него не могу», — сказали грустные глаза.

— Да.

Рэнхом не отставал. Он хороший эмпат — мгновенно сердце и горло Герою стискивает, если рядом кому-то плохо. А тут кто-то — ещё и родственная кровь.

— Что пишешь?

— Ничего, открень, — Мерта захлопнула дневник и положила ладонь на обложку.

"Открень" на академском слэнге значит " отстань". Впрочем, из контекста ясно.

— Да я не буду читать! Извини.

— И ты извини, — Мерта вздохнула.

В окне — синие сумерки. Такие же, воображала она, и на Одиннадцатой реке.

— Просто не лезь, когда не просят.

— Хорошо, сестрёнка.

Рэнхом погладил её по волосам. Мерта резко тряхнула головой.

— Рэнхом, ну!

Брат чмокнул её в темечко.

— До завтра! Придёшь Икто навестить?

— Да.

Мерта оторвалась от окна и улыбнулась брату. Закрыла окно: холодный воздух.

* * *

Лирика вызвала меня на станцию объясниться.

— Зачем?

— Ты же бросила её.

— Я не бросала. Это она.

— Очень глупая обида, Лирика. Ты можешь вернуть её когда угодно.

— Благодарю.

И после паузы:

— Почему ты распоряжаешься её чувствами?

— Раз ими не распоряжаешься ты... Должна же она хоть что-то чувствовать.

— Ты покровитель Рэнхома, а не Мерты.

— Да.

— Я спускаюсь, — гневно сказала Лирика.

— Ты вольна делать что угодно.

Лирика закатила глаза, но сдержалась и исчезла.

— Зачем ты обидела её? — спросил Терний. — Это месть?

— Чувство несправедливости. Она-то может управлять Рэнхомом. Почему я не могу Мертой?

— Каждый из нас властен над любым планетянином. Но мы соблюдаем закон: где один главный, другие своевольно не вмешиваются.

Я рассердилась на Терния за то, что он говорит очевидные вещи.

— Закроем тему. Я скучаю по Рэнхому, я ревную его ко всем.

— А Мерта при чём? Ответь, и разойдёмся.

— Ты знаешь, при чём. Это их всех касается. Живых.

— Мы тоже живые.

— Не в том значении, в каком используют слово планетяне. Я не знаю, какие мы.

— Сила, ты умеешь любить.

Я не стала комментировать и исчезла.

* * *

Лирика нашла Мерту, когда все вчетвером собрались у Икто с Рэнхомом. Рэнхом дёргался: вот-вот войдёт Ула. Быстро темнело, но они не зажигали лампы, а сидели при свечах, да чугунная печка трещала. Им тепло было и, оттого что свет забавно падал на нос и губы, весело. Пахло жареной картошкой, с ней сковорода стояла прямо на деревянном полу.

Лирика почувствовала слабость и нежность Мерты, глядящей на Икто, и ушла читать дневник.

Последней записью было: "Я полюбила его, потому что он первый, кто вообще встретился. Первый попавшийся. И вот так глупо. Я пыталась представить, что он чувствует. Спокойствие. Такое постоянное. Ничего не волнует! И уверенность в себе. А я — нервная, болезненная, у меня вулкан. Сколькие ещё разобьют мне сердце? Будут ли такие? Вряд ли, вряд ли. Вряд ли, вряд ли. Будут ли. Ббббббб"

— Хочешь подвести её к красивому концу? Смерть на пике любви? А? Всё-таки топим? Несмотря на пророчество?

С каждым вопросом Лирика повышала тон.

Я материализовалась перед ней.

— Да. Через двенадцать дней. Напоминаю: её роль — Сестра Героя.

* * *

Через двенадцать дней — осенняя колыбельная Рек. Праздник. Двое суток лучшие певцы убаюкивают воды, чтобы тем слаще спалось подо льдом, чтобы и во сне оберегали Будущих и молились Матери-Реке.

Герой, Сестра Героя и Персонажи планировали выплыть в открытое море. Идея Рэнхома, конечно. Он вспомнил, как подобное делал Грай. Не мог не повторить.

* * *

«Есть время, созданное для разговоров. И есть разговоры, созданные для того, чтобы собеседники увидели друг друга — не так, как раньше, а по-новому, под другим углом. Есть разговоры, длящиеся много часов, но все темы сводятся к одной: «Посмотри, вот он я каков, без прикрас, говорю, что думаю и что не следует говорить. Теперь ты видишь меня». Это страшные разговоры. После них кажется, что знаешь слишком много. И о собеседнике, и о себе. Это словно коснуться чужой обнажённой души и позволить коснуться своей. Это связь, которой уже нельзя пренебречь.

Некоторые знания следует растворить в себе, принять как должное, подавить. Иначе останешься с распахнутой грудью, ужаленной и ноющей — почти физическая боль. Но в таких разговорах куётся истина, и ведь как много власти могут получить собеседники друг над другом, если захотят воспользоваться этой жалящей истиной!

Забыть — тоже выход. Только весь разговор не забудешь. Ты обнажаешься перед другим, другой обнажается перед тобой. Стыд за себя и за другого, запоздалое желание прикрыться — вот что не забудется. Исповедник-исповедующий — двое превращаются в судью и обвиняемого. И когда время, отведённое разговорам, выходит всё, они по-новому, со страхом (повезёт, если со страхом и пониманием, и ещё больше повезёт, если со страхом, пониманием и любовью) смотрят друг на друга.

Так дружба проходит проверку. Умирает. Или зарождается. Или поворачивает в новое русло».

Вот что записала чувствительная Мерта в последний день своего пребывания в Академии.

Она не успела уничтожить стихи, написанные ранним утром предыдущего дня:

Я трусом был, признаю.

Не раз предавал знакомых и друзей.

Я низок, ничтожен, я лжив и двуличен.

Но если когда-нибудь предам тебя,

Если ты будешь страдать из-за меня,

Знай: это ляжет на меня тягчайшим грехом,

Который я себе никогда не прощу,

Я спущусь на дно самой глубокой из рек,

Чтобы попытаться искупить его,

Но ничего не получится.

Ты — шарик света в подземелье,

Комочек тепла в убивающую стужу.

Ты соломинка, за которую я хватаюсь в бурю.

Если когда-нибудь ты предашь меня,

Знай: я прощу,

Я прощу и останусь верен тебе,

Я оправдаю тебя перед всем миром и собой.

Ты можешь предавать меня сколько угодно.

Но если я причиню тебе боль,

Можешь убить меня, растерзать меня,

Заковать в цепи, сжечь, послать в Вечность.

Не прощай меня, ведь мне не будет оправдания,

Если когда-нибудь предам тебя.

* * *

Под пляски пламени и песни праздника они уходили из Академии (одна — навсегда), страшащиеся себя и бросающие вызов себе через преодоление самого запретного в их цивилизации препятствия. Каждый дрожал, Рэнхом думал о Граэ, Мерта и Икто ненароком жались друг к дружке, а Атна время от времени тянула: “А-а-а-а”, пытаясь выдохнуться.

Они спрятали самодельный плот с подобием мачты и пАруса (простыня) в прибрежных зарослях. Терний вырастил удобный густой тростник, а я помогла строить судно, о чём никто из планетян не знал.

Мерта шуршала чахло-жёлтыми листьями. Она не боялась воды, хотя плохо плавала и в четыре года чуть не ушла ко дну в родной реке (мать за стиркой недоглядела). Но она предчувствовала, что вода однажды устрашит. Кошмаром Мерты были огромные волны, которых она никогда в своей жизни не видела.

В детстве мать пела колыбельную — запомнились слова: "Безбрежный пустой океан встанет пред нами стеной, но это — потом, а сейчас ложись-ка, дитя, на покой". Дедушка по матери как-то отправился на заработки в порт, где и подхватил от моряков грустную и безумно очаровавшую его песню. Стон в ожидании смерти превратился у него в колыбельную, которую затем его дочь пела одной только Мерте (потому что остальные умрут не от воды), предсказав девочке судьбу.

Сейчас воды словно и не было, до того незаметно текла река. Черна ночь, и черны воды, тих воздух, и тихи волны. Две бездны, две пустоты, а посреди — Герой, Сестра Героя и Персонажи.

Они вскочили на плот, и правила Атна, и всё было так хорошо: они одни меж бесконечностей. Рэнхом затянул, Икто и Мерта подхватили: "Нам всё одно, куда льнёт нить: нам лишь бы быть, нам лишь бы плыть".

Первый порыв ветра побеспокоил их, но не испугал. Воробушками сжались в комок и перетерпели, а потом, хихикая, попрыгали на волнах. Правда, погас их факел, что держал Рэнхом. Загадочнее, интимнее было им в темноте.

Они выплыли в открытое море, волны сильнее, ветер резче. Лица замызганы солью.

— Я возвращаюсь, — сказала Атна. — Я не справлюсь. Потом.

— Нет! — крикнул Икто. — Раз сказали: до Вечных — значит, до Вечных.

— Но я не справлюсь, — повторила Атна.

Икто подскочил к ней, и плот нырнул наполовину в волны.

— Осторожнее! — теряя контроль над собой, крикнула Атна.

— Мы доплывём, я помогу, — сказал Икто и начал что-то ворожить с парусом.

— Давайте вернёмся, — сказал Рэнхом. — Ничего не видно. Лучше днём.

— Вы не хотите приключений?! — выкрикнул откуда-то Икто, и тут ветер лишил их контроля над плотом.

— Это уже не смешно! — в один миг струсив, крикнула Мерта.

Люди молчали, а ветер говорил.

И совсем другим тоном — Мерта:

— Что это?

Перед ней вставал стеной безбрежный пустой океан.

Первую волну они выстояли. Намокли с головы до ног.

Шла другая.

Выстояли вторую.

— Все целы? — спросил Рэнхом, не глядя вперёд, но чувствуя третий вал.

Это последний. До девятого мы их не доведём.

Рядом с Атной раньше стояла Мерта.

— Мне страшно! — сказала Мерта (снизу?).

Слишком темно, слишком громко свищет ветер.

— Атна!

Она ничем не могла помочь. Она попросту не видела Мерты, но чувствовала ужас — не свой, а её, металась около мачты, надеялась найти верёвку или волей случая наткнуться на Мерту.

— Атна!

Девочка истерически плакала где-то далеко. Ей было страшно, ведь подошёл её последний час. Она пронзительно вскрикнула, потом накатила жестокая волна, ударила, и больше Атна не слышала человеческого голоса. Спустя полчаса буря стихла.

* * *

Академия Семидесяти Семи разваливалась от гула. Через два часа после гибели Сестры Героя знали торговцы, живившиеся праздничным аппетитом школяров. Помощники торговцев, подвозившие безделушки, мясо и сладости, умчались в сером рассвете в Зорл — ближайший город.

К утру знал Агарх, к полудню — Седмьседмиций и Любимчик (новости о Будущих летят к Вечным иногда быстрее даже, чем к Будущим-северянам, о южанах и говорить нечего; к слову, Будущие варварски мало интересуются делами Вечных).

Ректор Академии провёл серьёзную беседу с Икто и Атной, пригрозил исключением. Велел передать соболезнования Рэнхому. До адресата не дошло, потому что даже Атна и Икто боялись заговаривать с ним.

Рэнхом впервые думал, что пришёл конец. Предательство Граа — боль сиюминутная, хоть и долгая. А без Мерты как жить дальше? Никак. Рэнхом лежал на ковре у кровати и ждал смерти, видя грязное небо. Рэнхома выбросили из окна, он разбил спиной стекло и теперь лежит на мощённой камнем поверхности, в чёрной дождевой луже, крови и осколках. Нутро пригвоздили к камню мечом, а в сердце вогнали поразительный, с душой заточенный деревянный кол. И время текло — а казалось, что нет, и Рэнхом лежал, корчась в судорогах, и ничего не менялось, не приходило, не уходило. Потребностей не было, желаний не было у комка, в котором переплелись две боли: душевная и телесная. Телесная прошла первой, и Рэнхом поднялся, не зная этого, и пошёл куда-то. Его поймали и накормили (Ула), уложили в постель и заставили спать (Атна), а когда он проснулся, заговорили о занятиях и проступках, случившихся без него (Икто). Кол так и остался в сердце, особенно болел перед сном по вечерам, после сна по утрам и в перерывах между сном по ночам, но Рэнхом исправно ходил и говорил, а через неделю мурлыкнул сам себе песенку и осёкся. "Сильнее льда бирюза воды, а любовь на вкус солоней волны".

И с этих пор незначительная, но любимая и потому важная академическая повседневность вобрала его в себя. Казалось только, что сердце выгорело, но и без него Рэнхому жилось.

* * *

Они молоды и беспечны, но им кажется, что занятий слишком много и учиться слишком тяжело. Однако все успешно прошли и летний курс, и зимний (Атна сильнее в истории, тогда как Икто блистает идеями в философии).

Девятнадцатилетие Рэнхома праздновали без преувеличения всей Академией. За завтраком директор объявил, что в честь дня рождения прекрасного обучающегося и в скором времени — защитника всех Рек отчизны занятия сокращены на пять минут и вечером состоится праздничный ужин.

Естественно, в честь только одного могло состояться подобное празднество — в честь Героя, одолевшего чудище морское.

После официальной трапезы четверо (включая Улу) угощались тремя шклянками гархэлы — запасом Икто (он считал одним из лучших своих прожектов знакомство с бродячим рифмоплётом, что тайком проносил алкоголь во время сумятицы с родственниками). Они все пристрастятся к крепким напиткам — такую уж я уготовила слабость. Обожаю слушать, как Рэнхом поёт после трёх чарок. Блаженство!

Восемь дней спустя Рэнхомова праздника директор вновь сделал объявление за завтраком. Этим утром воинство Вечных пересекло нейтральные воды.

* * *

Флот Будущих слабее флота Вечных. Обе стороны это знают, и никто не удивился, когда в гавани Хеделе появилась эскадра императора Вертмена. Впрочем, рад тоже никто не был. Морским боем Будущие выигрывали время, пока их четыре государства готовили войска. Точнее сказать, готовили Агарх и Хеделе — лидеры Будущих. Маленькое княжество Лерла ("Любимая река", расположено между Пятнадцатой, Семьдесят Второй, Семьдесят Третьей и Второй реками) находится под протекцией Хеделе, а эмират Ойгарх ("Приновокаменный") — Агарха. В общем, этих марионеточек лидеры и отправили в морское сражение, прислав для подмоги по два военных корабля. Как обычно, на том участие Лерла и Ойгарха в военных действиях и закончилось.

Будущие сильны в дальнем бою, их любимое оружие — луки, арбалеты и пушки (несмотря на то что семьдесят три года назад изобрели ружья). Человек, умеющий вести ближний бой уровня Рэнхома, — среди Будущих почти невозможное исключение. Вечные же страстно трепещут пред холодным оружием: мечами, серповидными кинжалами, секирами.

Если в сражении Вечным удаётся прорваться сквозь лавину стрел Будущих, победа на стороне первых. Соответственно, если Вечных стрелы обращают в бегство, ликуют Будущие.

Простые и скучные войны орисян.

* * *

— Мой любимый, горячо любимый император.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй.

Высокий смуглый человек поклонился императору, снисходительно полуприкрывшему веки. Вертмен выглядел почти таким же мальчиком, каким ступил на престол. Только волосы уже не смазывал крахмалом, и они ровным каштановым каре обрамляли бледное лицо.

— Я некоторые интересные сведения вам осмеливаюсь сообщать, — интимно пророкотал господин Нотй.

По сравнению с предшественником он гораздо меньше любил своего повелителя, и потому в общении с ним повелитель гораздо спокойнее себя чувствовал.

Страстью господина Нотъя была верховая езда. В студёный ли день, в дождливый ли, в засушливый ли господин Нотй совершал трёхчасовые конные прогулки. От природы тёмный, с поздней весны и до поздней осени правая рука императора буквально чернел, и оттого резко холодили его синие внимательные глаза. Вертмену контраст нравился, некоторые придворные же старались укрыться от взгляда сапфировых огоньков.

Мода на обритую голову не прошла. Господин Нотй моде не следовал. Подобно императору, носил каре, но чаще заворачивал жёсткие, похожие на иглы, чёрные волосы в нежно-голубую чалму.

Господин Нотй губы не красил: бесполезно.

Правая рука на три года старше своего повелителя. В юношеских сражениях Вертмен никогда не побеждал, потому теперь смаковал превосходство: сильнейший в услужении у того, кого раньше одолевал.

— Изволяй, — кратко сказал Вертмен, нежа ступни в бирюзовом ковре.

— Мой любимый, горячо любимый император, я с человеком говорю, который, как он утверждает, с Героем знаком. Больше. Этот человек с Героем некогда дружен.

Вертмен на миг выпучил глаза.

— Что? Кто? Кто-то из засылаемых?

— Мой любимый, горячо любимый император, не извольте волноваться.

— Я не изволяю, — огрызнулся Вертмен. — Присылать немедленно приказываю.

Один из охранников молча поклонился и вышел, пряча серповидный кинжал под ярко-синим плащом.

— Подробностей желаю.

Господин Нотй чуть склонил голову:

— Мой любимый, горячо любимый император, вы изволите помнить, что решение о засылаемых на Седмьседмиций Вечных четыре года назад даёт плоды.

— Изволяю. Дети тех Вечных в наши ряды с искренним восторгом принимаемы. Я всё воинство собираю, и оно, как один, рукоплещет.

— Воистину великолепно, — подтвердил господин Нотй и смолк.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй, ты с каждым вернувшимся беседуешь.

— Я и мои помощники, — склонил буйну голову господин Нотй.

— Это четыре года назад происходит, ты сам говоришь. Речь о Герое почему лишь сейчас заходит?

Господин Нотй едва слышно причмокнул губами.

— Господин Грай утверждает, что недавно понимает, с кем дружбу водит.

Ввели Граа — стройного молодого человека в ярко-голубом плаще с золотыми узорами. Высокий воротник шёл к величественному облику императорского подданного.

— Представляться изволяй, — бросил Вертмен, подперев кулаком щёку.

Грай отвесил поклон до пояса.

— Мой любимый, горячо любимый император, имя мне Грай Седмьседмицийский.

— Что о Герое знаешь?

Подданный раздвинул в улыбке накрашенные тёмным губы. (Белил он только щёки и подбородок).

— Мой любимый, горячо любимый император, я с неким мальчиком в детстве подружился. Мы раз в десять дней встречались. Мальчик хвастал, что в секретной школе учится, о которой не имеет права говорить. Лишь то, что он мечом владел, знаю. Я в лекарскую школу затем поступил, и наши пути разошлись. Он морское чудище в пятнадцать лет одолел. Океан на осенний праздник Будущих хотел пересечь. Я сам о таком раньше мечтал. И об этом ему говорил.

Вертмен задумался. Герой уже должен дать знать о себе. Поскольку других кандидатов нет...

— Имя?

— Рэнхом Пригорский.

— Возраст?

— Девятнадцать лет. Рождение летом.

— Морское чудище одолевает, — повторил император, воздев очи горе.

— Грай Седмьседмицийский с Рэнхомом Пригорским состоят в переписке, — вмешался господин Нотй.

Грай склонил голову:

— Я все письма Рэнхома и некоторые черновики своих сохранил.

— Прекрасно, прекрасно. Мой преданный, разумный и добрый Нотй, письма тщательно изучай.

— Мой любимый, горячо любимый император, исполняю.

— Грай Седмьседмицийский, ступай.

Беседующих осталось двое, и Вертмен сказал:

— Рэнхома Пригорского нужно заполучать или уничтожать. Коль он Герой, заполучать. Коль он Герой лишь Будущих, уничтожать.

Господин Нотй поклонился до земли и, не разгибаясь, пробубнил:

— Мой любимый, горячо любимый император, поделиться раздумьями позволяйте.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй, позволения в другой раз не спрашивай. Говори.

Господин Нотй чуть заметно кивнул сам себе и вытянулся в полный рост. Поглядывая на синеватое пламя настенного факела слева, господин Нотй сказал:

— Я полагаю, что длительную и кровавую войну в это лето развязывать нецелесообразно. Мы сейчас ни рабов, ни богатств, ни земель не жаждем. Мы Героя можем заполучать, а Вечных нашей мощью лишь устрашать.

— Устрашать? В бой не вступать? — переспросил император и два раза моргнул.

— Мы обмен можем предлагать. Героя на мир и покой.

Это революционное предложение. Будущие и Вечные сражались прямо и честно, без компромиссов и уступок. Вертмен соображал некоторое время, затем медленно заулыбался и горько сказал:

— Они разве соглашаются? С их к переменам страстью. Биться, чтобы меняться, — они вот чего хотят.

Господин Нотй опустил очи долу.

— Будущие зато смерти боятся, — тихо произнёс он. — Война для них в первую очередь смерть.

Вертмен закрыл глаза.

Трещал огонь в камине и факелах, стражники застыли бесшумными изваяниями, господин Нотй считал в мыслях. По его опыту, любое решение император принимал на счёт триста, максимум — триста десять.

"Триста шесть, триста семь, триста восемь..."

Вертмен окрыл глаза.

— Коль Будущие на обмен соглашаются, мы Героя получаем. Коль отказываются, новая война начинается, и мы Героя силой отбираем. Мой преданный, разумный и добрый Нотй, я твою идею одобряю.

В пятый раз за сегодняшнюю аудиенцию господин Нотй поклонился (рекорд — семнадцать поклонов за сорок минут). Начало очередного триумфа Рэнхома и падения Граа было положено.

* * *

Будущие, завидя флот врага, никаких боевых действий не предпринимали. Господин Нотй в маленькую лодку посадил гонца, снарядив письмом, адресованным киагарху. При гонце не было никакого оружия. Будущие настороженно, но мирно приняли посланника, забрали письмо и отправили Вечного восвояси.

Через семь дней пришёл ответ ки — лично императору.

"Вертмене, предложение твоё коварно, но не лишено изящества. Мир — большая цена за одного учащегося. Я предлагаю, чтобы Рэнхом Пригорский сразился с кем-нибудь из твоего войска. Победит Вечный — Герой ваш. Победит Рэнхом — остаётся у нас, и не думай, что, если вас это не устроит и захотите биться, мы не погоним вас назад в ваши любимчские дыры.

Тот, кто каждый день думает о тебе".

Письмо ки составил вместе с первым визирем и первым помощником первого визиря, а затем самовольно подменил послание. Содержание осталось таким, каким определили его трое сильных Агарха, а вот форму ки подправил. Если бы об этом узнал первый визирь, ярость его разлилась бы шире всех рек. Но Верный до сих пор пребывал в счастливом заблуждении о том, что киагарх ни шагу ступить не может без ближайшего помощника.

Кстати, предложение Будущих вышло ещё более революционным, чем план господина Нотъя. Впервые на Орис распри между двумя цивилизациями решались дуэлью. Мы с помощью Рэнхома поменяли их грубые принципы искусства войны.

* * *

В очень жаркий и очень светлый день войска выстроились на равнине неподалёку от Академии Семидесяти Семи. У тех и других за спинами сверкали чистые радостные горы, а под ногами, как расстеленная, чтобы понежиться, жила трава.

В центре поляны уже стоял Рэнхом. Ждал врага, зная, что со мной нечего бояться.

Вперёд выступил ослепительный Грай.

Лучи Леориса отражались на широких пластинах голубого золота — такие у Вечных доспехи.

Шлем, у которого междуглазье занимал герб (песочные часы, расположенные крестом), а на вершине развевалось фиолетовое перо, Грай держал правой рукой. Каштановые волосы скрыли половину лица. Грай чуть наклонился вперёд, жадно рассматривая противника и чуть щурясь от Леориса.

Рэнхом замер в восхищении: сияющий бывший друг казался вынырнувшим из манящих вод океана посланником бога Тайны.

Дело не только в блестящих доспехах. Грай вообще похорошел: вытянулся и постройнел, возмужал (как говорится на некоторых планетах, косая сажень в плечах), да ещё светел ликом стал. На службе у Вечных Грай нашёл смысл жизни и уверенность в собственных силах.

— Мой храбрый и разумный друг. Здрав будь, Рэнхоме, свидеться довелось, — бархатным баритоном произнёс Грай.

— Здравствуй, Грай, — с грустью сказал Рэнхом.

Он мгновенно понял, чем закончится свидание, и покорно и печально склонил голову перед нами (думал, перед судьбой).

— Будем говорить или сразу начнём биться? — спросил Грай.

Он сфальшивил чуточку, на полтона, что-то дрогнуло в лице. Рэнхом уловил: Грай тоже рад встрече, Грай помнит о нём, и Грай дорожит им!

Рэнхом, одетый в бурую кольчугу Будущих, стянул с себя шлем с красным пером (вообще-то, ему полагалось бы жёлтое, как простому воину, но ритуал одевания проводил сам верховный киладарр, и у него рука не поднялась водрузить на Героя перо рядового).

Широко расставил ноги, чтобы твёрдо стоять на земле.

— Я говорил бы с тобой неделями, Грай, я осушил бы с тобой три реки вина и ещё столько же гархэлы. Я хочу любоваться тобой, глаз от тебя отвести не могу. Ты был моим идолом в детстве и отрочестве, ты заполнил собой мой крохотный душевный мир. Я думал, ты разрушил всё в один миг, уйдя от родины к врагу, но вот я взглянул на тебя. Ничего не изменилось, я всё так же готов пасть на колени пред тобой и со слезами благодарить тебя за то, что живёшь, и как это я столько лет не думал о тебе? Где я был?

Я подумала, что Лирика перестаралась со страстностью. Впрочем, эффекта она достигла. Под своими умопомрачительными доспехами Грай дрожал от восхищения.

— Мой прекрасный детства друг, Рэнхоме, не скрою: я такие речи очень рад слышать. Времена были, когда я тебя ценил. Времена эти о себе сейчас напомнили.

Леорис блеснул на правом глазу Граа миражом-слезинкой.

Обняться из двоих, впрочем, никто не решился. Рэнхом вздохнул, вспомнив, что он Герой.

— Прости меня, Грай, — и вытащил оружие.

Мечи встретились в воздухе. Грай легко и ловко отразил удар.

— Извиняться не изволь, Рэнхоме, — в ответ произнёс он, нависая над Героем вместо неба.

В этот момент произошло то, что я до сих пор отрицаю.

В этот — значит именно сейчас, а не на далёком поле битвы.

Мой терминал дал сбой.

Только что я красочно и максимально сочувственно описала поражение Граа, и слёзы Рэнхома, борящегося между чувством и долгом, и покорность Граа, усыплённого Покоем, пророчеством забытой возлюбленной и собственным отчаянием от осознания, что судьба больше не на его стороне. И слова Граа, произнесённые с грустной усмешкой, проявившей морщинку мудрости у рта: “Рэнхоме, я такой радости тебе не дарую. Как и горя убийцей быть”. И крики Вечных, с ужасом видящих, как их надежда, их Грай падает на собственный меч. И туманный мир вокруг Рэнхома, ибо глаза его уже не ясны.

И ничего из этого не записалось. Просто кануло в небытие, лучше сказать: не дошло до неизвестного адресата. Потому я заново проговариваю такой драматичный эпизод, уже без прикрас, а просто для отчётности. Закрыть.

* * *

После той великой битвы Вечные развернулись и ушли восвояси, как и было оговорено. А ликования Будущих разносились от севера до юга, и каждый славил Героя Рэнхома Пригорского, и имя его священное было вновь у всех на устах.

Он посланник света, он посланник Тайны, он истинный сын Матери-Реки. О сладкозвучное имя! Кто не хотел бы твоему хозяину пожать руку, кто не хотел бы поцеловать его в молодые, сочные, румяные уста? Ах, несбыточные мечты. Где бы ни искали вы, орисяне, своего Героя, не нашли бы. Он, невидимый людям и посеревший, рыдал в бывшем своём отсеке.

Он рыдал сутки напролёт, и это не преувеличение. Ещё сутки он никуда не выходил. И ещё, и ещё.

На Орис Персонажи, посвящённые в тайну его геройства (я развязала ему язык на спонтанной пьянке), терпеливо ждали. Они радовались со всем Будущим миром, но и делили величайшее горе со своим другом, что тот понял намного позже.

На шестой день после смерти Граа Рэнхом пришёл ко мне с тенью надежды на временное успокоение.

— Сила...

— Да, милый?

— О чём думает человек в последние минуты жизни? Ты знаешь, правда?

— Нет, лишь предполагаю.

— Тогда предположи.

— Мы верим, что люди, уходя из одной вселенной, перерождаются в другой. В процессе умирания человек ещё связан с этой вселенной, но уже стремится к другой. Поэтому, возможно, он видит эпизоды из своей будущей жизни.

— В процессе умирания? Это был...Это же Грай! Как можешь ты говорить о нём так!

— Извини.

— Значит, Грай видел свою будущую жизнь, — прошептал Рэнхом. — Пусть она будет хорошей.

Мы воскресим его, только на другой планете и при других обстоятельствах. Снова будет чьим-то другом и чьим-то предателем. Вечный Грай.

— Вечная память, — сказал Рэнхом.

* * *

Смерть Мерты к подобным мыслям не побуждала. Сестра — она вот тут, рядом, и всегда будет рядом, куда ж денется-то. А Грай — думает иначе, поступает иначе, и ведь не должен же, потому что Рэнхом в мыслях приказывает, а тот не подчиняется, да почему, да не может такого быть, нет, может!

Трудно Рэнхому отпустить источник волнений — лучшей части своей внутренней жизни. А Марта — просто пятно в сердце, что волна новой скорби перекрыла мгновенно. Снова Рэнхом лежал в осколках, пронзённый колом, только на этот раз боль казалась острее. Он не мог вынести, стонал. Убийца. Убийца бывшего лучшего друга.

Как они познакомились, как нашёл чьи-то умные глаза среди других, как сидели вдвоём у костра. Тень десятилетнего Рэнхома на миг заняла душу, и болезненное отторжение вызвало судороги. Он полубессознательно выкручивал себе пальцы, и Покой помогал мне удерживать их от поломки. Как они летом гуляли на холме, и Грай пошутил, и Рэнхом смеялся, и чавкали похлёбкой в доме Граа, и щербинка в столе, которую Грай ковырял острым краем ложки, при этом лукаво поглядывал на Рэнхома. Снова снег, хвоя, костры, любопытство, симпатия, восторг, холм, огонь внизу, ледяное небо, бледный Леорис в кремовой дымке, и вдруг быстро темно, и мальчик рядом, бурая дублёнка с капюшоном, отороченным мехом тёмной белки, откидывает голову, капюшон падает, русые волосы, умные серые глаза, нет, не умные, лучше — родные.

Они могли дружить до сих пор. "Могли" сводило Рэнхома с ума.

Должна ли я чувствовать вину за то, что терзаю его? Терний дал отрицательный ответ. Мы, покровители, не обещаем блаженный вечный сон после страданий в плоти. Через эти страдания мы даруем ощущение полноты жизни.

* * *

Минули две смерти, надоела первая любовь, разбередили голову знания.

Кончилось обучение.

Вечер чествований.

Забыв горе, Рэнхом счастлив был. Последний месяц в Академии — сплошь испытания, теоретические и практические, с зубрёжкой истории и тренировками в пушечной и лучной стрельбе. Оружие-книги, утро-вечер, книги-оружие, вечер и вдруг утро. Последнее утро в Академии.

Неделю назад им объявили места будущей службы. Иногда учеников звали к себе богатые сюзерены в телохранители, или храмы в наукохранители, или киладарры в рядовые. Иногда Академия вынуждена была сама пристраивать питомцев, но случилось такое всего четыре раза за сорок восемь лет, в исключительно трудных случаях. Нормой было, что академцев рвали с руками, ногами, глазами, ртом, носом и щеками.

Герой и Персонажи могли позволить себе выбирать между выгодными предложениями. Икто готовился умчать на север, в холодные горы. Близко к Вечным, между прочим.

Атна, наоборот, собирала вещи на юг, и суждено ей было стать персональным тренером духа и ума детей нескольких могущественных замковладельцев.

Рэнхом уже мысленно блуждал по замку в роли охраны ки. С дрожью восторга принял он приглашение, подписанное первым визирем и верховным киладарром.

Он не сознавал в полной мере, как хорошо ему было в Академии. Он хотел вылететь быстрее в мир подвигов и опасностей — как всякий Герой. Персонажам мечталось о том же. Им рано было жалеть о проходящем, но они с восторгом, взахлёб бежали по ленте своей памяти, проскакивая чёрные пятна с Мертой и Граэм и увязая в часах дружеских приятных попоек-бесед.

Нет-нет да прорвётся всё же словцо о бедной Сестре, или жест, напоминающий о Граэ, или шутка об обоих. Но Персонажи научились подавлять боль, а Рэнхом, моя хрупкая игрушка, научился её скрывать.

В последний день все были счастливы. Вчера доставили наряды. Ещё за семь месяцев до вечера чествований юноши и девушки отсылали письма четырём портным, сотрудничающим с Академией и ежегодно довольно потирающим руки. Обучаемые мерили друг друга, показывали зарисовки платьев и костюмов, выслушивали восхищения и — в редких случаях искренних дружеских отношений — критику. Без Мерты Атне было сложно участвовать в этом фестивале тканевых фантазий, но добрая Ула включила Атну в кружок девушек, знающих толк в моде. Пастушку превратили в королеву. Атна была первой красавицей среди ровесниц. Я думаю, она могла бы потягаться свежестью и обаянием с Лирикой, если бы Лирика была человеком, а Атна — более открытой особой.

Икто и Рэнхом выбрали традиционные мужские костюмы: брюки, рубашка, жилет, высокий воротник. Только Рэнхом облачился в сине-белые тона — реки и чистота, а Икто эпатировал молодёжь и стариков зелёным воротником в сочетании с белой рубашкой и чёрными брюками и жилетом.

Наряды им прорисовывала Лирика. Это не входит в её обязанности, но доставляет ей удовольствие. Я благодарна ей, потому что на вечере чествований они были самыми заметными и самыми красивыми, как и подобает их статусу на планете Орис.

На закате тридцатого дня первого месяца лета выпускники собрались в зале торжеств. Столы здесь расставили вдоль стен, оставив в середине огромное пространство для танцев. Но с танцами пришлось потерпеть, сначала — чествование в исполнении самого ректора. Стоя в центре зала, ректор, наряженный в мантию цвета раскалённого Леориса, наизусть зачитал список тридцати четырёх выпускников нынешнего года. После каждого имени звучали аплодисменты. Имя Рэнхома Пригорского вызвало трёхминутный перерыв в церемонии, после которого присутствующие почувствовали себя приоглохшими.

После ректорского песнопения каждый названный подошёл к помощнику ректора за памятным сувениром — перстнем с красным камнем, на котором золотом нанесена цифра 77. Технология производства заимствована у Вечных.

И, в конце концов, танцы и угощения. Столы уставили вином, пирожками, мёдом, вареньем и тянучками из патоки. Кроме этого, каждому полагалась порция жареной птицы и огромная тарелка всех растущих на Седмьседмиции овощей.

Кто-то ел много, кто-то боялся, что от одной тянучки платье треснет по швам. А танцевали все. Под бубен, колотушку, дудочку, скрипку, колокольчики и гусли то скакали, то кружились. Культура танцев на Седмьседмиции не развита, это вам не Вечные с выверенностью каждого взмаха ресниц. Будущие танцуют как хотят, их пляски — это буйство жизни, а не заведённость смерти.

Атну почёл за честь пригласить на танец каждый выпускник. И каждому она приветливо улыбалась, и лицо её светилось, но никому из партнёров не посчастливилось похвалиться её особой благосклонностью.

Рэнхом не мог отбиться от страстных девичьих взглядов и тоже покорно станцевал со всеми желающими (их было больше, чем нынешних выпускниц). Икто некоторое время кружился с подружкой Улы, худенькой девушкой, намазавшей пшеничные волосы голубоватыми блёстками, а потом танцевал один, вполне довольный собой.

На этом я ставлю точку. Хотя бы один раздел да пусть завершится красивой нотой.

Молодость, надежды, лето. Сила.

Я мало наблюдала за Рэнхомом в его дни в Академии Семидесяти Семи. Мне дорог мой ученик. Дороже только Терний. Но и любимая игрушка надоедает. Я бродила по Орис, по морям и землям, гнала псов на охоте у Будущих, слушала песни Вечных. Всё же чаще я проводила время с последними. Их циклоцентричная культура очаровала меня, и иногда я подозреваю, что к этому наваждению причастна Лирика. Она от скуки может прививать симпатии.

Опишу, как нас четверых развлекло прошлое.

Покой получил письмо. Мы собрались в его кабинете, чтобы почитать вслух.

"Давненько не слышал о вас и решил написать сам. Вы молчите, скрываетесь, но слухи быстрее и упорнее. Ваши похождения, ваши игры в людей — что за отвратительная шахматная партия! Управлять соседями по Вселенной — оригинальное занятие, только вы сначала с собой совладайте! Неусмиримая жажда власти одного, стремление покровительствовать второго, желание ставить эксперименты над людьми третьей, хлещущая эмоциональность четвертой — это ли качества, присущие богам? Бросьте, господа, не для того мы были созданы на свет!

Вы скажете: "Никто не знает, почему мы появились. Никто не знает, кем мы сотворены. Кто мы — даже этого не знаем". Соглашусь, соглашусь во всем. В один миг мы появились из ниоткуда, решив, что Вселенная — наша. Мы действительно можем много больше, чем самая развитая планетная раса. Нашим чревом был открытый Космос, нас баюкал рев миллионов звезд. И вдруг превратиться в коллекционеров душ человеческих, пасть до уровня примитивных мифологических существ! При том, что есть гораздо более достойные занятия. Ступайте на войну, на тропу битвы, на поле чудес сражений! Присоединяйтесь к нам, вернитесь к истокам! Покой, имей мужество прозреть наконец: вы слабы, Событие ломает вас малейшим дуновением! Зачем покинули вы наш корабль, нашу дрейфующую в бездне Родину? После того, что вы натворили с шестнадцатилетним мальчиком, как способны вы продолжать направлять род человеческий?! Прекратите совершать ошибки, признайте: ваше дело — межгалактические столкновения. Вы призваны судить и быть судимыми, убивать и умирать, сотрясая белые карлики, образуя сверхновые! Война, лишь война — истинное занятие.

Вы не последуете моему единственно правильному совету, это я знаю. Однако я поколебал вашу безмятежность. Равновесие нарушено, а значит, чаши весов когда-нибудь примут то положение, которого вы боитесь.

Искренне надеющийся на встречу,

Ветер".

— Жалкий фанатик, — бросил Покой, едва Лирика прекратила чтение.

— Война — худшее из развлечений, — констатировал Терний.

— Наше равновесие такое, как и прежде, — резюмировала я.

* * *

Мы никогда не говорили с богом. С существом или существами, благодаря которым мы здравствуем в этой Вселенной. Единственный завет — отправлять в никуда наши монологи. Никто ещё не осмелился его нарушить.

Нас было шестнадцать. Нас появилось шестнадцать. Мы осознали себя на корабле, большом и, наверное, красивом. Любопытствуя, мы сперва выглядывали из своих отсеков, а потом выходили из них. В ярко освещенных коридорах встречали других, похожих на нас, объединялись. Наконец собрались в самом просторном помещении, вокруг стерильного белого стола — ни единой царапинки.

— Кто мы? — первым спросил Дождь. — Откуда мы?

— Зачем мы здесь? Кто создал нас и с какой целью? — сказал Покой.

— Было ли у нас прошлое? Будет ли у нас будущее? Что есть наше настоящее? — сказала Скука.

— Способны мы ответить на поставленные вопросы? — сказал Дух. — Оставлены ли нам подсказки?

Мы решили разделиться и исследовать корабль. Нашли многое множество помещений, все похожи как две капли воды: белая кровать, белый стол, яркая лампа на белом столе, стул с черными ножками и круглый иллюминатор, за которым — чернота.

Мы не испытывали потребностей ни в еде, ни во сне, ни в любви, ни в ненависти. Мы не знали, какова цель нашего путешествия. Корабль, который мы именовали "Родина", дрейфовал в оформляющемся Космосе. Нам нужно было найти себе занятие. Мы выучились есть, спать, чувствовать. Изначально мы понимали друг друга, общаясь невербально эмоциями, но постепенно в процессе получения информации друг о друге появился язык. Несколько позже — письменность. Терний сотворил орудия и материал для письма. (После, кстати, некоторые из нас перешли к невербальной языковой коммуникации, но большинство, в том числе и мы четверо, до сих пор предпочитает выговаривать слова). Мы могли создавать объекты силой разума, и в недолгий срок "Родина" наводнилась нашими милыми безделушками.

Страсти первой пришло в голову покинуть "Родину". Мы создали четыре мини-корабля, или станции, дабы отправиться в путешествие. На станции-1 находились Волна, Скука, Песок, Лилия и Дождь; на станции-2 — Ветер, Разлука и Дух; на станции-3 — Покой, Терний, Лирика и я; на станции-4 — Грёза, Скорбь, Огнь и Страсть. Мы уходили, чтобы повидать Вселенную и вернуться. Не все шло так, как мы хотели: размолвки среди членов команды привели к непониманию; тогда и пришло осознание События. Но зато путешествие пробудило наши возможности и наши желания. Вернувшись, некоторые перегруппировались. Спокойное и безмятежное созерцание Вселенной привлекло Волну, Дождь, Лилию и Песок; Скука, покинув их, присоединилась к Ветру, Разлуке и Страсти (последняя без сожаления рассталась с прошлыми попутчиками) — они, столкнувшись с другими живыми творениями, избрали тропу войны. Дух, Грёза, Скорбь и Огнь объединились для творчества, для слагания песен и танцев, для фантазий и подробнейшего описания всего, виденного по пути (очень многое вошло в наши сборники и энциклопедии).

Единожды покинув "Родину", мы не возвращались. Мы быстро поняли, в чём наше призвание. Действие. Игра. Попытки обмануть Событие.

Между нами возникают недомолвки, но, мне кажется, мы были созданы друг для друга и узнали об этом очень скоро после нашего появления. Мы совершаем ошибки, но к чужому призванию не примкнём. И пусть мы так и не ответили ни на один из вопросов, поставленных на первом собрании, я думаю, мы делаем достойные попытки.

* * *

Расскажу о встрече, про которую забыла. Хронологически она произошла после Рэнхомовой учёбы в Академии. Я считаю, что целого раздела данный эпизод не заслужил. Место его здесь, под заголовком "Прошлое".

Я в некотором роде гордилась, что живу не только Рэнхомом, но и собственными хлопотами. Показная ложная занятость — причина, по которой я поздно организовала встречу Рэнха с его родителями. Напомнили зелюнцы, и я рада, что они сделали это раньше Покоя.

Я обещала Люмире, что она увидит сына через десять лет после нашей с ней встречи.

Потому Рэнхому безумно захотелось вернуться домой, в Пригорье.

Последние дни в Академии он читал пропагандистские патриотические брошюры, принимая их за правдивые песнопения о любви к отечеству и верности Будущим. Он думал о том, как разнообразна и необъятна его земля родная, сколько диковинных людей, деревьев и песен разбросано по ней, будто драгоценные каменья и дивные водоросли, несущиеся по пронзительно-синей быстротечной реке. Как много можно повидать, кого можно встретить!.. Но главное, напоминали брошюры, не забывать о малой родине своей, о колыбельных незабываемых полей и о нежных, тёплых руках матери.

— Икто, — сказал Рэнхом, — перед началом службы я навещу Пригорье.

Икто кивнул.

— Я тоже попрощаюсь перед Севером с нашими фабричками. Там такие виды, водичка такая зелёненькая, ивы!.. Надо навестить, да. А то, может, больше не увижу Хмельнюки.

Он был прав. Замечу, что Икто острее других предчувствовал скорую смерть.

* * *

Пригорцы знали о двух подвигах Рэнхома. Его, разумеется, не осуждали за гибель Граа. Бую с семьёй ещё четыре года назад пришлось уйти из Загорья; они попытались пробраться к Вечным, но всех застрелил патруль Второй реки.

Касси четыре года оплакивала Граа и успокоилась, когда он умер по-настоящему, а не в её полубредовых фантазиях. Спустя два года умерла она сама — при родах. Ребёнок был от заезжего торговца лубочными картинками.

Люмира, мать Героя, стала звездой в Пригорье и близлежащих деревнях. Все чувствовали, что Рэнхом — загадка, к которой причастна и его мать. Покой не давал любопытству выйти за рамки комфортной конспирации.

Я ревную Рэнхома к матери. Он — первый Герой, которому я покровительствую. Я отдала ему большУю часть своей (возможно, бесконечной) эмоциональной жизни и потому привязалась к нему.

Должна ли я описывать то, что не хочу? Я спросила у Терния, и он дал ответ, который я ожидала получить:

— На твоей совести.

Я скажу несколько слов. Отец Рэнхома умер от сердечного приступа год и три месяца назад, к двум сёстрам уже хаживали кавалеры. Семья не бедствовала, но мужской руки не хватало. Мать Героя подумывала об отшельнике-корчмаре, но вмиг забыла о нём, едва увидела высокого, статного, лучащегося здоровьем и силой молодого человека, пыльного с чёрных дорожных полусапог до огненной макушки. Молодой этот человек выбрался из перелеска на поле в сопровождении оравы грязношеих мальчишек, по очереди дёргавших знаменитого Героя за рукав тёмно-синего дорожно-дождевого плаща, покрой которого местные портные позаимствовали у модников Вечных.

Повозку с ямщиком предоставила Академия. Рэнхом сошёл у отметочного столба, оранжевые ленточки которого бились на ветру, и сразу почувствовал сильную жажду. Родной его дом стоял ближе к концу деревни, и Герою пришлось мужественно прошагать по центральной улице, сплошь засыпанной песком из-за полуторанедельной ветреной погоды ("Ну никогда такого не было, а тут на тебе", — изумлялись пригорцы). Его удивила пустынность деревни, и не пришло в голову, что сейчас самое время для посадки лелаива. Он набрал воды из уличного колодца и здесь же был окружён местечковыми почитателями. Пользу они принесли: провели туда, где работали взрослые (детей к лелаиву и близко не подпускали: по поверьям, плодородное растение не любит невинных).

Напившись, Рэнхом вдруг и есть захотел. Мечтая больше о нежном барашке под кисловатым ягодным соусом с лесными травами, чем о встрече с семьёй, Рэнхом вновь появился в жизни своей матери. Они обнялись, она расплакалась.

* * *

Два месяца провёл Рэнхом в безопасной, мирной, уютной семейной обители. Гулял по лесу с сестрёнками, рыжими лисичками (сравниваю с грибами), ловил блики Леориса сквозь сочную листву и любовался искорками лучей весёлых крошечных волн лесной речушки. Починил крышу стареющему сараю, обрёл славу самого быстрого сажателя лелаива, простудился во время рыбалки под дождём, даже сделался почётным гостем на свадьбе третьего в семье ребёнка (ей было пятнадцать). Рэнхом подарил молодым половину вознаграждения за убийство Граа — золотую чашу, которую семья обменяла на двух баранов и трёх поросят. Кстати, с Касси он не виделся и вообще взглянуть не смел в сторону Загорья. Его успокаивали, мол, супостатов давно выгнали вон, а юная пророчица совсем умом тронулась. Во время подобных утешений Рэнхом хотел взрыднуть.

По вечерам вся деревня собиралась у маленькой речушки и под ярко-алым закатом любовалась пригожими песнями Героя, аккомпанируя неритмичными хлопками, убивающими насекомых-кровососов. Рэнхом пел и разученные в Академии песни, и общеизвестные, и парочку придуманных Мертой.

Кстати, про Мерту никто не вспомнил. Покой объяснил мне, что полностью стёр её из памяти пригорцев. Рэнхом понял это в первый же день, и тяжело стало ему на сердце: не с кем разделить семейное горе.

Вот так прославленный сын прогостил у своей благопристойной семьи. На четырнадцатый день первого месяца осени небо затянулось, полдня шёл дождь, а Рэнхома навестил сутулящийся молодой письмоносец. Второй помощник первого визиря Агарха, ответственный за служащих при дворе, вежливо напоминал, что через семь дней Рэнхома ждут в главном замке страны.

* * *

— Сила! — сказал Рэнхом. — Сила! Сила! Эй!

Спустя три минуты я материализовалась перед ним.

— Привет, — кивнул он, застёгивая новый чемодан из кожи тридцатиречной змеи (подарок на восемнадцатилетие от Икто). — Мне нужно в Пригорье.

— Прекрасно, — сказала я.

Явилась пред ним в платье ярко-апельсинового цвета. На Орис есть такие цветы — авлеорисы ("огоньки, любящие Леорис"). Когда на них попадают лучи, их персиковые головки воспламеняются (в переносном смысле) и кажется: всё поле в восхитительном огне. Цвет моего платья напоминает об авлеорисах.

— Отнесёшь меня? — неуверенно сказал Рэнхом, по моему тону и виду мгновенно поняв, что время моего явного покровительства прошло.

— Рэнх, ты Герой, что одолел чудище морское и лучшего воина Вечных. Ты гармоничная легендарная личность.

— Я понял, понял, — бормотнул Рэнхом. — Выхожу в самостоятельную жизнь, да?

— Ты согласен с тем, что Герой независим и многое умеет сам?

— Я согласен, — нетерпеливо крикнул Рэнхом и защёлкнул чемодан. — Мелькали мысли, что я какой-то инфантильный герой. И шагу без вас не ступлю.

Смешок от меня.

— Всем Героям покровительствуют сущности вроде нас. Таков порядок. Теперь же мы даём тебе чуть больше свободы. Помни, однако: мы постоянно — незримо — рядом.

Я приветливо улыбнулась и добавила:

— Доброго пути.

— Угу.

Вот почему Рэнхом добирался сам как до Пригорья, так и позднее до Рокиагарха ("жилища владыки Агарха") — замка, представлявшего собой полноценный город, меньше столицы, но больше всех других городов.

Я пишу очевидные вещи, так как не знаю, что следует писать покровителю. Терний говорит: что желаешь. Я желаю подробно, понятно, непоследовательно и свободно излагать историю Героя. Потому что я допускаю, что эти записи предназначены не высшей сути, а низшим созданиям, может быть, каким-нибудь иным планетянам.

Перехожу к повествованию о Любви Героя.

— Мир сегодня белый. И нечёткий.

Рэнхом смотрел в замковое окно. С утра шёл снег, к середине дня перестал, но белые тяжёлые облака всё ещё висели над Агархом. Терний спустился в обитель Героя (небольшая комнатушка в одной из башен, рядом с винтовой лестницей). У придворных был час свободного времени. Замок застыл, словно околдованный. Ни звука, ни души.

— И тебе хочется нырнуть в туман? Раствориться в нём?

— Нет, скорее, переплыть.

— Как реку? — уточнил Терний

— Что ты пристал ко мне? Я просто смотрю в окно.

— Не забывай, кто ты. Тебе нельзя «просто смотреть». Мечтай.

— Оставь меня в покое!

— Какой драматизм, надо же. Герою не положено раздражаться. Изволь играть роль без фальши.

— Я не играю. Считай, взял выходной.

— Это невозможно. Знаешь, как ты умрёшь?

— Отстань.

— Миллионы будут мечтать о смерти такой же, как у тебя.

— Отстань.

— Ты — символ всего человечества. Будешь.

— Вот чего ты добиваешься, а? Я не отойду от окна.

— Упрямство — это хорошо. Тебе скоро предстоит испытание.

— Я уже привык.

— Ясное дело. Я не предупреждал, но анонсировал. Даю минуту.

* * *

— Сказал ему? — спросила я, когда мы, по обыкновению, пришли в отсек поглазеть на черноту.

— Он не понял.

— Хорошее испытание, — сказала я. — Моё любимое.

— Ещё бы, — ответил Терний.

— Но он намучится сверх меры.

— Разумеется.

— Лучшему из людей — тяжелейшая любовь.

— Да.

* * *

Она прекрасна. Лирика выполнила задание превосходно: вырастила существо, от взгляда которого бросает в жар, чудовище, чьи движения — завершённая элегантность. Она умеет обращаться со своими способностями и направит их все на него. Будет жестокая битва. Глаза в глаза, и никто не решится сказать первым. Огонь, кровь, лава, вино — вот цвет их любви. Они будут бороться сами с собой, и всё, что получат, — короткий миг счастья. Он не оставит наследников, она выйдет замуж по расчёту. Но их время продлится века: их любовь станет символом вечности.

Именно так бы и произошло, если бы покровителем стали Покой или Лирика. Я придерживаюсь других правил. Вся жизнь Героя — трудность, а Любовь Героя — тяжкая ноша. Как видно из разговора выше, Терний полностью одобряет мои действия. Мне нужно одобрение, потому что я давно утратила веру в правильность свершаемого. Но даже если версия Покоя и Лирики подходит Герою больше, я ничего не стану исправлять. Сомнения и упрямство — такова Сила.

* * *

Киагарх устраивал бал в честь звездочётов, что нашли на небе новую звезду. Назвали её Роса, потому что её можно увидеть лишь рано утром, перед рассветом.

Приглашена была вся знать и все придворные — Рэнхом в их числе, разумеется. Он вторую неделю служил киладарром. Привилегированные войска, в случае войны ни на шаг не отходящие от своего владыки. В мирное же время Рэнх видел ки три раза, когда дежурил у трона в главной зале.

Сейчас трон был убран, чтобы хватило места для танцев. Зала опростела, с лёгким дыханием разложилась на пол, стены и потолок. Освещением озаботили настенные подсвечники, а столы с яствами расположили в огромном зимнем саду, среди экзотических растений Вечных.

Рэнх умел танцевать и был уверен в себе. Он прошёл три круга с одной дамой, и та столь наскучила ему, что он зарёкся никогда больше не принимать участия в орисской версии чаконы.

Рэнхом покинул танцевальную залу, надеясь, что хотя бы в еде не разочаруется.

«Атна и Икто небось не скучают, — думал он. — Один на Севере — вот уж что действительно почётно, а другая катается на кораблях от Будущих до Вечных и знай себе переводит. Хотя, казалось бы, что там переводить-то — наш собственный язык, только более старый, более тяжеловесный. Трудности возникают при изменении стиля, да и только. Всё равно разнообразие... В пути постоянно. А у меня что за трудности? Играй в кости с вояками, пей гархэлу и изредка тянись по струнке слева от трона».

У входа в зимний сад Рэнхом встретился взглядом с девушкой, стоявшей почти у самой двери. Тёмно-голубые глаза, неулыбающиеся губы и сосредоточенный вид — она заскучала и задумалась. Но подняла глаза в тот самый момент, когда Рэнхом посмотрел на неё. Рэнх прошёл внутрь, выпил лёгкого вина, наспех перекусил куском курицы и покинул зимний сад.

Девушки уже не было.

«Это одна из приближённых ки, — рассуждал Герой. — Кажется, я видел её, только издалека и со спины. Тогда — пышные каштановые волосы и тёмно-синее платье. И сейчас она тоже в тёмно-синем, если это она. Интересно, ошибся я или нет? Интересно, любовница ли она ки?»

Девушка была в зале, у самой стены, немного в стороне от толпы нетанцующих дам. Она следила взглядом за кружащимся ки и была всё так же серьёзна, даже, может быть, грустна. Рэнхом бросил на неё испытующий взгляд, проходя к противоположной стене, и снова в тот же самый момент она посмотрела на него.

Рэнхом провёл некоторое время в зале, беседуя со знатными господами. Беседа вышла бы интересной, если бы Рэнхом не задумывался каждую минуту. Потом он решил освежиться и покинул душную залу.

В коридоре было пусто, и тут перед ним появился Терний с вином в руке и ехидной ухмылкой на лице.

— Понравилась девушка?

Рэнхом молчал.

— Ну так действуй!

— Что я могу ей дать? Я Герой, я вечно где-то шляюсь. Развлечься я могу и в борделе. А семья — это не для меня. Я разобью ей сердце.

— Ты дурак, — ласково бросил Терний.

— Почему?

— Потому что.

Рэнхом кашлянул и огляделся по сторонам.

— Думаешь, у меня есть шанс?

— У Героя? Нет, разумеется, даже не надейся.

— Ладно. Я пойду.

Она всё так же стояла у стены — то ли с нетанцующими, то ли сама по себе, только теперь болтала с приятельницей. Выглядела довольно беззаботной, но Рэнхома уже нельзя было обмануть: он видел существо романтически мрачное, окружённое загадочным туманом, за которым, быть может, скрывается нечто волшебное.

«Бденх! — подумал он. — Это ведь человек, из плоти и крови, а я ударился в банальные описания. Да я и ошибся, наверное. Не настолько я расчудесный психолог, чтобы разгадать женщину, даже не поговорив с ней».

Он подошёл к двум девушкам, отвесил поклон по-киладаррски и не своим голосом, но вежливо и естественно представился и пригласил девушку на танец.

Та посмотрела с испугом и ещё больше — с удивлением, но длился взгляд один миг.

— Пойдёмте, — сказала она спокойно и несколько равнодушно и протянула руку.

— Как вас зовут? — в середине первого круга спросил Рэнх.

— Утренняя.

Она смотрела всё так же — с недоумением, любопытством и недоверием.

— Всё хорошо? Я не смущаю вас?

— Нет-нет.

Она слегка улыбнулась. Улыбка выдала: напугана.

«Неужели она раньше ни с кем не танцевала?» — в изумлении подумал Рэнхом.

Да. Она ни с кем не танцевала. Мужчины обходили её стороной — так было всегда. Она не знала, обладает ли красотой, привыкла к одиночеству и смирилась с мыслью, что её ждёт судьба старой девы. Она предназначалась Герою — только ему.

Когда закончились танцы, появился придворный рифмоплёт. С бубном в руках он запел народную песню Будущих, переделанную им на свой лад:

Нам не дано знать, что в сердце милой.

Будь ты семьсот раз мудрец,

Будь ты семьсот семьдесят раз психолог,

Будь ты семьсот семьдесят семь раз волшебник,

Что в сердце милой, ты не узнаешь.

Нам не дано знать, что в сердце милого.

Ты и умница, и раскрасавица,

И мастерица, и повар отменный.

Но милый тебе не откроет сердце.

— Эта? — спросил Покой.

Он наблюдал со станции, через экраны. Я не сказала ему, кто из присутствующих на звёздном балу девушек станет судьбой Рэнхома Орисского. Держала интригу. И вот он узнал.

— Да, эта. Хороша? — спросила я, вернувшись на корабль.

— Серая мышь, — сказал Покой, отвернувшись.

Он недоволен, потому что я обставила его. Моя чудачка более оригинальна, чем их с Лирикой роковые красавицы. Мы с Тернием смеялись, сидя на кухне, и пили кофе — настоящий человеческий кофе. Мы давно и быстро стали ценителями их пищи и напитков. За иллюминатором — чернота, и чёрный кофе, и только ослепительная белизна помещения. А мы сами — чёрные или белые? Люди мучатся, задавая себе такой вопрос. А нам всё равно. Мы обладаем свойствами, только пока нас характеризуют.

* * *

После бала, уже глубокой ночью, Рэнхому хотелось побыть наедине с собой, но в своей комнате он чувствовал себя, как в тюрьме. Закутавшись в плащ и завязав шарф, он вышел в замковый двор.

Трава покрылась инеем, изо рта шёл пар, небо меланхолично мерцало звёздами. Рэнхом никуда не спешил, шёл без цели по садовым дорожкам, усыпанным мёртвыми листьями. В Агархе всегда так: не то уж зима началась, не то всё ещё поздняя осень.

Рэнхом не думал, то есть мысли его были бесполезны и бессвязны. Он чувствовал, что с ним происходит что-то важное, что рок приблизился к нему вплотную. А бороться не хочется. Хочется подчиниться. Рэнхом с удовольствием прислушивался к себе, с наслаждением принимал себя и то огромное, что обволакивало его суть. Он быстро понял, что встретил судьбу — свою и незаменимую. Догадывался ли он, что мы уготовили ему? Если для него главная цель любви — найти единственную и быть верным ей до гробовой доски, то этот жизненный поворот станет благословением. Ничем иным он и не может быть: отныне Рэнхом в странной и страшной, потому что неизбежной, власти. Слушай, слушай себя, мой Герой. Твой путь обновляется, воздух свежеет. Дышать легче, ты скоро взлетишь. И ты знаешь, что она чувствует то же, и это единение — сквозь замковые стены и пересуды придворных — вдохновляет, оживляет, и ты жмуришься от удовольствия. Так и остался бы вечно гулять в саду, ожидая прекрасного и зная, что от него не уйти.

Мы даровали ему великое чувство. Сомневаюсь, что без помощи Лирики люди способны обрести подобное.

* * *

Они гуляли по двору, по парку, прятались за деревьями, прислушивались к шороху ветра. Она любила, когда он целовал её в шею — с каждым разом всё более свободно, всё более страстно — стыд уходил, вступала в права безраздельная власть Лирики. Пока было не холодно, они целовались под звёздами, и когда Рэнхом наклонял её, она видела резкие контуры ветвей, уходящих в мрачное небо. Потом стали ютиться по комнатам дворца. В гости друг друга не звали. Обеденная, танцевальная, даже тронная залы — везде они успели перебывать, пока неловкие полусонные охранники отправлялись на обход. У Рэнхома по долгу службы были ключи от многих дверей, так что один раз они неплохо провели время в классе, где обучают детей придворных. Никто об этом не узнал, а им приятно было вспоминать.

Оба стеснялись. Лирика, надо отдать ей должное, терпеливо и методично вела их к последнему рубежу, за которым больше нет преград и нет пути назад. Им приходилось много страдать — особенно Рэнхому. Утренняя любила говорить, говорить долго, говорить до изнеможения собеседника. Тонкая, хрупкая и нервная, она вовсю использовала словесное оружие. Между ними случались откровенные разговоры. Рэнхом — собственник. Рэнхом накручивал себя.

— Я ревную тебя к свите ки и особенно — к самому ки, — как-то сказал он (они стояли на ступенях винтовой лестницы одной из замковых башен и глядели, как падает снег). — Я ревную даже к призракам твоего далёкого прошлого.

На что Утренняя ответила (залилась долгим, исступлённым монологом):

— Если ты думаешь, что ты первый, кого я люблю, ты глубоко ошибаешься. Я любила прежде, любила сильно. Быть может, сильнее, чем когда-либо смогу полюбить тебя. Был... человек, который сумел заставить меня страдать. Обстоятельства сложились так, что не то что рассчитывать на взаимность — даже рассказать о своих чувствах было бы преступлением, падением, грехом. Он был рядом, постоянно близко, и я должна была делать вид, что не влюблена. А если мы разлучались, я умирала. Впрочем, я умирала по любому поводу: если он посмотрит на кого-то другого, если заговорит о другой, если молчит или слишком говорлив. Знай, я не смогу избавиться от воспоминаний о нём.

— В чём грех? — просто спросил Рэнхом. — Он Вечный?

— Я не видела ни одного Вечного за всю жизнь.

— Его должность слишком высока?

Утренняя промолчала.

— Что ж. Надеюсь, когда-нибудь ты полюбишь меня сильнее, чем ки, — сказал Рэнхом, сжав кулаки и сдвинув брови. — Я всё для этого сделаю.

Ему было очень больно, а выдать себя — ни в коем случае! Только победа — «я же Герой». Он же Герой. Даже сейчас?

— Я ведь сказала. Вряд ли. Моя любовь к тому человеку сильнее всех уз, что существуют здесь. Но я буду стараться.

Я пыталась выяснить, насколько ему больно. Думаю, очень. Это мои догадки: крепко сжатые губы, ни единого вздоха.

* * *

Долгожданная, мать Утренней, жила в роскоши и скучала. Двор — всё одни и те же лица, маленький мир, из которого не выбраться. В этом мире было два правителя. Один — её непосредственный начальник. Второй — блестящий дипломат.

С последним роман длился около двух месяцев, а потом Долгожданная забеременела. После родов она добилась от ки разрешения погостить у родителей, что жили на девятнадцатой реке. Вернувшись полгода спустя, Долгожданная узнала, что первый визирь (напоминаю, его зовут Верный) сменил четырёх рабынь, но ни к одной свободной девушке не притронулся.

Их дочь получала воспитание, достойное дворцовой львицы. Слово «незаконная» она привыкла слышать почти каждый раз, как называли её имя. Тем не менее, со двора её не гнали, а когда она подросла, ки включил её в свою первоочередную свиту. Это означало, что монарх общался с ней лично, мог сыграть с ней один на один в утопи-или-сгинь и даже удостоить беседой. Утреннюю ценили за оригинальность мысли, холодность и отсутствие тщеславия. Однако никто не отрицал, что Утренняя словно из какого-то другого мира — печальная, спокойная и мечтательная.

В глубине души её шевелилась страсть — жестокая и первобытная, но скрытая так надёжно, что сама Утренняя подозревала о её наличии очень смутно. Если бы ки посмотрел на свою придворную даму как на объект любви или хотя бы временных наслаждений, она отдала бы своему повелителю всю жизнь, легла бы под жертвенный нож и добровольно пошла бы на костёр страсти. Этого не произошло. Мужчины не интересовались Утренней. Отрешённая от всего мира, равнодушная, она с трудом походила на земную женщину и потому внимания и симпатий не удостаивалась. Быть может, некоторые мужчины боялись её.

Довольно долгое время она оставалась равнодушной к Рэнхому. Он, глупышка, думал, что все их чувства взаимны и идентичны. Она пыталась отстраниться от него: не хотела распахивать объятия первому встречному.

— Утренняя, ну почему у тебя такое имя! — как-то воскликнул Рэнхом, когда они сидели на мягком диване в библиотеке.

— Что тебе не нравится в моём имени? — спросила она не без некоторого любопытства.

— Слишком многие зовутся Утренними, — серьёзно сказал он. — Некоторые из них хорошие люди. Я хочу, чтобы твоё имя принадлежало только тебе. Чтобы я мог повторять его и вспоминать только тебя. Ты принадлежишь мне, и я хочу, чтобы имя было только твоим и моим.

И после некоторой паузы:

— Видишь, какой я отвратительный эгоист.

— Ты говоришь приятные вещи, — ровным тоном произнесла Утренняя. — Если хочешь, придумай мне новое имя. Я приму его.

— Таинственная.

— Ух ты. Я почти тёзка бога — великого Тайны.

— Да. Я вижу в твоих глазах отражение Бога.

— Ты слишком любишь меня, Рэнх. Слишком возвышаешь над всем миром.

Утренняя вздохнула, и они больше не возвращались к этому разговору.

Но спустя некоторое время она обнаружила, что ей есть о чём подумать.

Когда они поцеловались в первый раз, она испытывала любопытство, но ещё больше — отвращение и холод (это произошло в парке, когда она была в одном лёгком платье). А теперь, ей казалось, она слишком многое позволяет возлюбленному. Правильно ли это? Или в таких вопросах не следует ориентироваться на мораль?

Утренней сложно было постичь природу любви. Слишком долго смотрела она на мир, не принимая участия в его усладах. Она привыкла чувствовать себя лишней. Незаконная дочь.

— Знаешь, в чём моя проблема? — говорила она Рэнхому много позже, уже когда между ними не осталось никаких преград. — Я стремлюсь попасть в общество талантливых, забывая, что они принимают лишь тех, у кого есть талант. Меня тянет к красивым, но я забываю, что среди них также нужно быть красивым. Я восхищаюсь умными, забывая, что они могут восхищаться только такими же умными. Я хочу жить яркой, полной жизнью, но это невозможно, когда окружают мрачные мысли. Моя роль — роль наблюдателя, который хочет, но не может присоединиться к общемировому пиру. И я, прекрасно это понимая, всё ещё пытаюсь что-то изменить.

Они лежат рядом рядом, щека к щеке, пальцы сплетены, и Утренняя грустит — как обычно. Рэнхом только вздохнул. С любовью ему не повезло, но кто в этом виноват? Конечно, ясно, кто. Рэнхом считает, что Утренняя послана ему судьбой. Наверное, лишь поэтому он её терпит.

— Ты можешь изменить всё, что угодно, — наконец сказал он. — И я помогу тебе. Я всегда буду рядом. Не бойся.

* * *

Так получается, что эта история о них двоих. Ни Лирике, ни мне, ни кому бы то ни было ещё в ней нет места. Я чувствую себя беспомощной. Лирика начала это — с моего согласия. Лирика помогала. Я наблюдала и фиксировала. Терний способствовал этому наблюдению и фиксированию. Покой контролировал. Придворные сплетничали. Ки слушал сплетни придворных. Родители получали письма, радовались и тревожились: а какая она? А будет ли он счастлив? (Нет, разумеется). Персонажи тоже получали письма, больше радовались, чем тревожились. Прилагаю для примера два письма от них.

1

"Доброго утра или дня, дорогой!

Знаю, по вечерам теперь писем не читаешь, но надеюсь, что в светлое время суток найдёшь минутку развернуть весточку от друга.

У нас на севере всё так же. Воюем не с Вечными, а с местными разбойничьими шайками. Те ещё прохвосты, мягко говоря. Ни принципов, ни идей о благородстве и чести — даже в зачатке. У Вечных-то это есть, отдаю им должное; с ними война — по правилам. А наши молодцы — вечный хаос и изменчивость женщины (прости, забыл, что сейчас тебе не следует слышать подобное о женщинах). В общем, не переживай за меня: я не скучаю, в одиночестве томиться некогда, в кости играю с упорством неудачника, пью гораздо больше, чем в Академии.

Напиши, дорогой, будь добр, как твои успехи. Ты очень мало рассказываешь. Жду возможной встречи, когда мы с тобой ночь напролёт будем баять о том о сём. И всё же, ответь хотя бы, что из себя строит двор, каков ки на расстоянии вытянутой руки (рифмоплёт я, ага) и что за тучи сгущаются над нашими реками. Об Утренней говори, говори, не прерывайся и не стесняйся, я далеко — передо мной не так стыдно. Всё, что на душе у тебя, если хочешь, поведай. Ты ведь не утратил доверия к своему старому да?

(Да — это их фамильярное "очень хороший друг").

С радостью перечитываю письмо — чувствую нити, что связывают нас. Успехов тебе, дорогой, во всём! И мира всем нам.

Икто, искренний доброжелатель".

2

"Здравствуй, Рэнхом.

У меня всё хорошо. На водной границе спокойно (так спокойно, что даже пугает). Сначала было непривычно: новые люди, большая вода всё время рядом. Чайки кричат. Нас заставляют вставать чуть свет и проходить тренировку по плаванию!!! В одном приказе, как видишь, сочетаются две ненавистные мне вещи: раннее пробуждение и занятие чем-то, требующим большого напряжения.

Рада, что у вас с Утренней всё хорошо. Наслаждайтесь жизнью, носите тёплые вещи, чтобы не простыть, и не гневайте ки (ты можешь ляпнуть что-то ужасное...)

Жду, когда позовёте на свадьбу.

И не забывай там наслаждаться придворной жизнью!

Атна".

Вот сколько действующих лиц. Тем не менее, в этом разделе только два героя.

Тот, кто впереди, и Утренняя.

* * *

Были вещи, которые мешали Рэнхому наслаждаться его маленьким земным раем. К примеру, алкоголь. Утренняя обожала гархэлу и не скрывала это. Рэнхом разыскивал её по всему дворцу — её и шумную компанию, с которой она могла бы пировать. Человек пять придворных, кавалеров и дам, регулярно собирались в каком-нибудь укромном уголке замка, где и распивали крепкий терпкий напиток. Рэнхому это напоминало Академию: идёшь себе, никого не трогаешь и то и дело натыкаешься на уединившуюся парочку или на таких вот охотников повеселиться.

— Да, я знаю, я много пью, — говорила Утренняя. — Прости меня.

— Это ты меня прости, — отвечал Рэнхом. — Я чересчур переживаю. Я теряю контроль и становлюсь несносен, просто несносен. Но ты не должна меняться из-за меня.

— Должна, — говорила Утренняя, холодно глядя на возлюбленного. — Гархэла до добра не доводит, я это прекрасно понимаю.

Ей нравилось, что Рэнхом бегает за ней, что Рэнхом терзается предположениями одно другого ужаснее, что Рэнхом страдает. Столько внимания, и всё ей одной. Глядеть, как корчатся у твоих ног, — неописуемое наслаждение — именно так она думает.

Я не желала смотреть, как он бегает по пустым и людным коридорам, как заглядывает в комнаты, как униженно извиняется, что беспокоит, и униженно спрашивает у каждого встречного, не видал ли тот поблизости Утреннюю. Как потом мечется по комнате или полулежит на кровати, вцепившись в волосы, молясь Тайне и Матери-Реке, чтобы всё обошлось, чтобы она ничего не натворила и с ней ничего не натворили, чтобы миновала её опасная болезнь.

Однажды после неплохой попойки Утренняя всю ночь терзалась мыслями о скорой неминуемой смерти. Ей казалось, на уголке старой гардины уселся сгусточек зла, готовый прыгнуть на грудь, едва она сомкнёт глаза.

Утренняя встала с чувством, будто она чудом избежала погибели и страшных мук.

— Я думала, что сошла с ума, — говорила она Рэнхому в узком мрачном коридоре, сжимая руки Героя и прижимаясь носом к его носу.

— Всё прошло, — шептал тот. — Это бывает. Паническая атака.

Разумеется, она не поняла. Рэнхом порой забывал, что имеет дело не с лучшими умами вселенной, а со средними людьми средненькой, ещё не развитой клетки-планетки.

— Я не буду пока пить гархэлу, — хрипло проговорила Утренняя. — Надо передохнуть. И… Рэнхом.

Очень редко называла она его по имени. Герой слегка отстранился, глядя на неё во все глаза.

— Приди, пожалуйста, в правое крыло замка. Вечером.

В правом крыле, пустом, просторном и ветреном, жили приближённые ки.

— Да. Конечно, — ответил он, отстраняясь ещё более, чтобы она не услышала сердце, чтобы она не уловила дыхание.

Быстро сердце, тяжело дыхание.

* * *

Итак, Лирика близка к кульминации. Рэнхом и Утренняя близки к кульминации.

Утренняя чувствовала, что необходимо отдаться. Какой-то внутренний долг руководил ею, когда она мучилась от бессонниц, когда обнимала Рэнхома и когда, наконец, произнесла те слова в насторожившемся тёмном пустом коридоре. Я не буду говорить: «Лирика руководила ею», я скажу: «Утренняя хотела, чтобы в любви не было границ». Но природная (спроектированная нами) застенчивость не позволила вот так сразу сорвать маску снежной богини. Смола кипящего в груди сердца (кажется, в таких случаях они говорят нечто подобное) пробила себе дорогу страхом, смутными представлениями о долге возлюбленной и инстинктами.

Он принарядился — парадный красный плащ, новые высокие сапоги; причесался. В своей комнате успел отмерить неисчислимое количество шагов — от окна к двери, от двери к окну, от окна к кровати, от кровати к двери, от двери к столу, от стола к окну.

Шёл, а ноги подкашивались.

Она встретила его почти у самого порога. В синем платье — не в том, что в первую встречу. В летящем синем платье, и она казалась королевой, правительницей. Повелительницей Героя.

Пока они шли, старались весело болтать — ничего страшного, мы ведь давно знаем друг друга; подумаешь, какая привычная нам ситуация. Не будем относиться к этому серьёзно — так ведь?

А потом дорога кончилось, и они вошли в обитель Утренней.

— Не жалеешь, что позвала меня? — успел спросить Рэнхом, не поддавшись первой волне страсти.

Она смотрела снизу вверх, исподлобья. В глубоких глазах разрасталось пламя.

— Все равно я сгораю. Лучше сгореть с тобой.

Слова больше были не нужны. Я смотрела, как они разрушали остатки внутренних и внешних преград. Иногда я думаю: хорошо бы из любопытства побыть человеком. Они придают телесной любви такое большое значение — быть может, в ней правда что-то есть?

Она жила в маленькой комнате, маленькой-маленькой. Узкое окно, занавешенное желто-красными гардинами, узенький красный коврик с желтыми полосками по бокам, махонький прикроватный стол, на котором в челноподобном подсвечнике трепетала свеча. Кровать тоже узкая, жесткая, с твердой и острой спинкой. Никакого балдахина, никаких подушечек с кисточками и шелковых одеял — жизнь нежеланного ребенка не отличалась королевскими удобствами. Был, правда, камин, но сделанный грубо: ни львиной пасти, ни птичьих крыльев. Каминная полка пустовала. Деревянные стены были прикрыты изъеденной молью кремовой тканью, и на ней не было узоров — разве что дрожащие дикие тени.

Сегодня ей было плевать на все недостатки. Он их и не заметил.

* * *

Я держу твоё сердце.

Сегодня оно попало в мои руки.

Пусть взрываются шутихи и звонят колокола!

Твоё сердце в моих руках.

Сегодня праздник, праздник вдвойне.

Знаешь, оно такое хрупкое,

А казалось непробиваемой скалой.

Такое нежное, что хочется согреть губами.

В моих руках очутилось так неожиданно,

Что я сражён, сражён окончательно.

И всё же я ликую! Вот оно, доказательство

Моей несправедливости к тебе.

Ведь я думал, у тебя нет сердца.

И вот сегодня в праздник оно у меня,

Отданное накануне со смущённой улыбкой.

Даже если оно — подделка,

Я буду ликовать веками.

Так пел зимним утром агархский бард. За трапезой ки, против обыкновения, прислушивался к пению и даже, кажется, вполне благосклонно отнёсся к стихам.

* * *

Лучшему из людей — тяжелейшая любовь.

Когда я задумала это, я не имела в виду страсть. Я хотела, чтобы Рэнхом испытал непреходящее чувство. Даже если его любимая далека от идеала. Даже если она тайком пьёт с ки или другими приближёнными. Даже если в одну из ночей она изменила ему.

Страсть сменяется разочарованием. Разочарование — обидой. Если бы Утренняя изменила Рэнхому, влюблённому в неё страстно, они разошлись бы. Не такую любовь я считаю достойной.

Лучшему — тяжелейшую. От неё не избавиться.

Зимней ночью Рэнхом заступил на дежурство. Свеча в комнатушке Утренней погасла. Любовь героя кралась в спальню к одной из приближённых ки. Там собрались несколько человек из охраны ки и несколько придворных. Они отмечали день рождения Талантливой — близкой приятельницы Утренней.

После той страшной ночи с чёрными тенями на стене Утренняя давно оправилась. Правда, к гархэле она больше так и не притронулась — слишком резкий вкус и тошнотворный запах.

На день рождения у них было принято пить вино — сладковатое и густое. От него уже после первой чашки (деревянной и грубо выделанной, зато приятной на ощупь) начинают слипаться глаза, кружится голова и хочется упасть в ватную невесомость.

Весь вечер они обсуждали дворцовую жизнь (отдам должное: не сплетничали, а именно обсуждали: какой цвет лучше пойдёт недавно отремонтированной опочивальне любовницы ки, какая муха укусила визирей, что они выпустили запрет на шумные празднества простолюдинов перед дворцовой площадью и т. д.), а потом как-то незаметно перешли к более личным темам. Всем было интересно, как продвигаются дела у Утренней с Рэнхомом Пригорским — этим великолепным молодым человеком, не имевшим, кажется, никаких изъянов, умным, деликатным и прекрасно подготовленным к любому виду боя. Никто не задавался вопросом, почему киладарр — воплощение всех добродетелей обратил внимание на скромную и слегка апатичную незаконнорождённую придворную. Они все чувствовали, что так и должно быть. Конечно, по-другому чувствовать они не могли.

Иногда я думаю: обидно, пожалуй, было бы Утренней, узнай она, что создана исключительно для исполнения функции возлюбленной героя. Она слишком горда. Она жаждет раскрыть свои таланты, которые, определённо, есть, но которые никому не нужны. Не нужны нам, а мы — единственно важные судьи. Честно говоря, я ещё не решила, будет ли у них потомство. До сих пор не решила. Скорее, нет. Я хочу, чтобы Герой растворился в воздухе без следа, оставив за собой шлейф чудесных легенд, которые будут вдохновлять других. Что будет с Утренней, я тоже не придумала. Быть может, я великодушно позволю ей самой распоряжаться своей судьбой после смерти Рэнхома. Всё-таки я ей немного симпатизирую.

Возвращаюсь к теме. Целый вечер от Утренней не отрывал взгляд Светлоглазый — придворный философ. Его хобби — исследование молодых женщин в период первой любви. Он наблюдал, как в холодных существах распускается нежность, как появляется грация, как тело существа начинает источать мягкий и настойчивый запах. Светлоглазый много рассказывал об этом весь вечер. Тема беседы и хорошее вино разожгли в нём желание. Поздно ночью, в коридоре, освещённом лишь тремя факелами, он настиг шатающуюся Утреннюю. Она не чувствовала боли от пальцев, капканом вцепившихся ей в волосы. Она отбилась бы, если бы не вмешалась Сила. Мне нужен был этот акт.

Банальное изнасилование у них считается изменой. Существо женского пола позволило себе быть слишком привлекательным — а как перед этими сладкими чарами устоишь?

Итак, Утренняя изменила Рэнхому. И призналась в этом. Поначалу она пыталась скрыть, что пила вино (когда-то она пообещала Рэнхому, что не прикоснётся к спиртному без его ведома), а потом её случайно выдал сам ки, поинтересовавшись, сколько это они выпили, что Талантливая не выбирается дальше кухни и кувшинами поглощает рассол.

Жгучая обида и предательство самого близкого человека — вот что испытал Рэнхом благодаря моей проделке. Он склонен преувеличивать и события, и эмоции. Он ни на секунду не сомневался в том, что произошедшее — чистой воды измена: так его воспитало окружение. Да, я всё же немного помогла ему пережить эту боль. Сказала, что не считаю Утреннюю изменницей. По моему разумению — гордая и глупенькая обманщица его любовь, и не более. Рэнхом ценит моё мнение, разумеется. Так что он немного успокоился.

Поначалу он хотел зверски убить Светлоглазого, а с ним, может быть, и коварную предательницу и пьяницу. Поутих. Ограничился дуэлью, из которой, естественно, с блеском вышел победителем. Хладнокровно проткнул Светлоглазому сердце — двор лишился философа. Рэнхома никто не осудил, ведь дуэль у них — дело святое.

Утренняя принесла прилюдное покаяние. Благодаря протекции ки её не стали забивать камнями или вешать на площади Агле — площади Любви и Смерти. Её происхождение смягчило гнев толпы: нельзя ожидать благородства от неблагородно зачатой.

Они помирились, причём довольно быстро (Лирике пришлось снова сыграть партию сближения). Но тёмными ночами Рэнхома что-то кололо в сердце — давняя боль. Она становилась всё слабее, но иногда, в самые тёмные часы его жизни, пронзала так, что он на миг слеп от вспышки ярости и беспомощности.

Лучшему из людей — тяжелейшая любовь.

* * *

— Хочешь посмотреть на предчеловека? — спросила меня Лирика.

Она никогда подобное не предлагала. Проект разрабатывается совместно с покровителем, но предчеловек — это уже дело исключительно Лирики и помощников-зелюнцев.

— Хочу, — сказала я.

Мы отправились в лабораторию глазеть на будущую Утреннюю.

Давно это было, да. Сейчас эпизод возник в памяти, решила, что и его надо записать.

— Она умеет разговаривать? — спросила я.

— Ну конечно. Предчеловеком потому это и зовётся, что может участвовать в процессе общения.

Деловой тон. Лирика наслаждается творчеством. И творением.

На экране была чернота. Чернота была предчеловеком.

— Здравствуй, — сказала я.

— Здравствуй, — сказала предУтренняя. — Где я? Кто я?

— Ты программа, генетический год, — ответила Лирика. — Тебя ожидает жизнь.

— Я уже живу! — сказала программа.

— Нет. Это лишь проверка на наличие ошибок. Ты безошибочна. Прекрасна. Идеальна.

— Выпустите меня, эй! — сказала предУтренняя.

Голос у неё был как у настоящего человека, только чуть-чуть больше металлического блеска.

— Ты будешь выпущена, — сказала Лирика. — Ты, программа, попадёшь в семя мужское, оттуда — в чрево женщины. Зародышем проведёшь 9 месяцев, и всё это время ты будешь сознавать, что тебе предстоит. Тебе предстоит жизнь, то есть страдания, холод, жестокость и несправедливость. Но едва ты издашь первый крик, ты забудешь, как была предпрограммой, как мучилась в утробе, как не хотела становиться человеком. Ты не вспомнишь никогда. После твоей смерти программа закончит действие. Ты станешь ничем.

— Нет! — взвизгнул предчеловек. — Нет-нет-нет, ни за что! Нет, пустите меня! Выпустите! Я не хочу, я не буду!

— Я твой создатель, — сказала Лирика. — Я и ещё она. Будем знакомы. И прощай.

— Нет! Уйдите! Уберите меня! Выпустите!

— Она так будет кричать до рождения, — сказала Лирика, когда мы вышли из лаборатории. — А потом этот крик превратится в первый, что испускают младенцы. Вот и всё. С тех пор её осознанное бытие окончено.

— Зачем ты им это говоришь? — спросила я. — Зачем с ними разговариваешь? Нарочно причинить боль?

— Это проверка на наличие ошибок, — повторила Лирика. — Если реакция бурная и отрицательная, значит, программа функционирует верно.

* * *

Повешение изменников, после которого — вечеринка. Утренняя видит небо и пишет стихи.

Произнесла строчки выше как тезисы, а после поняла оплошность: удалять ведь ничего нельзя. Да, в этом отрывке речь пойдёт о трёх вещах: смерти, празднике и стихах.

Может быть, Утреннюю не казнили, потому что народ предвкушал и другие развлечения. Ближе к середине зимы, перед Речным Возрождением, в Агархе и всех других государствах Будущих устраивалась церемония Истинной Любви. На площади Агле подвергались прилюдной казни Будущие, осмелившиеся полюбить Вечных, и наоборот, Вечные, дерзнувшие своей любовью на честь Будущих. Да, отец и мать Граа вполне могли бы стать главными героями сего действа, не живи они в захолустье, до которого никому нет дела.

Преступниками были юноши и девушки — специально выбирали самых красивых, чтоб поэффектнее. Их привязывали к деревянным столбами и сжигали. Влюблённых размещали друг напротив друга: с левой стороны — Вечные, с правой — Будущие. Казнили только взаимно влюблённых. Хотя Будущие, с их страстью к числу семь, с превеликим удовольствием откопали бы где-нибудь одинокого и сгорающего в пламени (пока фигурально) неразделённой любви Вечного. Но Мать-Река требовала наказания только для парочек. У Будущих, таким образом, невзаимная любовь не считается любовью. Вполне удобно, я считаю. Жаль только Мать-Реку, которой приписали столько несправедливостей.

Будущие верят, что богиня, прежде чем стать прекрасным и мудрым существом, сначала была обыкновенной земной женщиной. Узнав на собственной шкуре, как тяжело быть маленьким варваром в клетке-планетке, после смерти женщина стала опекать этих самых варваров (да ещё и оказалась бестелесной дочерью великого Тайны). В общем, хорошо, что я не богиня.

* * *

Пока Рэнхом проводил время на придворной вечеринке, я улизнула к Вечным. Сегодня в большом театральном доме, построенном недалеко от дворца, давали концерт лучшие музыканты страны. Все они, разумеется, служили при дворе, но порой император так благоволил к своему народу, что разрешал блистать талантом для кого попало. Театральный дом, правда, был похож скорее на арену для боёв: сцена в центре и стремящиеся ввысь места для публики. Я примостилась на самом краешке последнего ряда, разумеется, невидимая. Им пришлось знатно постараться, чтобы найти меня.

Лирика подошла, блистая красотой. Надела платье без рукавов с пышной юбкой до колен, золотистое с чёрно-белыми цветами. На неё оглядывались — она обожает это до безумия.

— Почему ты здесь? — спросила она, растворившись в воздухе (большинство зрителей подумали, что на миг перед ними явился прелестный призрак великолепия, и потому не удивились).

— Послушай их. Какие песни, как играют! За душу берёт.

— Ты покинула Героя и при этом ничем не занята.

— Грустные и прекрасные. Лирика, ведь это твой профиль, оцени.

— У тебя в руке стакан. Изволь объясниться.

— Это настойка Вечных. На травах, что растут где-то в центре материка, в их необъятной степи.

— Мы не употребляем пищу и напитки людей. Тем более алкоголь.

— Думаешь, я не знаю?

— Сила!

Хоть раз она вышла из себя. Кажется.

— Я вызвалась забрать тебя. Вместо Покоя. Ты понимаешь, какую услугу я тебе оказываю?

— Покой и так знает, что я бываю неконтролируема.

— Это чересчур.

— Они считают, каждый порядочный человек должен хоть однажды напиться, — я обвела взглядом толпу Вечных. — Я решила, мы тоже можем попробовать.

— Это неприемлемо, — сказала Лирика. — Впредь не покидай Героя ради собственных прихотей, будь добра.

Я встала и отбросила невидимость. Пусть и на меня пооборачиваются. Моё чёрное закрытое платье с рукавами до пола и серебряным узором на верхней части туловища — верх искусства портных, я считаю. Лирика была милой девочкой в своём милом платье. Я была величественна. И сегодня я затмила Лирику.

— Вкусно было? — спросил Терний, почему-то почти шёпотом.

— Не то чтобы вкусно. Хорошо. Я принесла тебе немного.

Длинные рукава оказались полезными на практике. Я припрятала две стеклянные бутылки.

— Хорошо играли?

— Великолепно. Знаешь, я поклонница искусства Вечных. Оно пленяет меня.

— Знаю.

Мы немного помолчали, стоя перед иллюминатором. Немного выпили, потом немного поговорили.

Покой пришёл в ярость, а когда я сказала Рэнхому, что впервые за свою жизнь попробовала человеческий напиток, глаза его озорно заблистали. Я знаю, чьё мнение действительно важно.

* * *

Я видела это небо во всех его цветах.

Я читала красоту, от которой глаза тускнели.

Слишком много чудес я не могу принять в себя.

Бледное —

Спокойная, уютная жизнь в фантазиях, где я властелин.

Серое —

Скучная, милая жизнь, где я рабыня.

Сиреневое —

Куда я иду,

Жёлто-сиреневое —

Почему я лгу —

Тёмно-пурпурное —

Огрешена навеки буду,

Тёмно-синее —

Только разве грех?

Чёрное —

Будь что будет.

Положу голову на локоть

И буду смотреть, подрёмывая,

На свою тележку жизни,

Мчащуюся по заданным не мной рельсам.

(Или мной).

Последняя ночь в детстве.

Такие стишки пишет Утренняя по ночам, когда Рэнхом уходит. Когда Рэнхом уходит, Утренняя счастлива. Утренняя счастлива, потому что не любит Рэнхома.

— Невозможно, — сказал Покой.

— И тем не менее.

— Я знаю о вашем с Лирикой разговоре. После выговора Лирики ты делаешь вид, будто следуешь плану.

— Нет, Покой. Я действительно хотела, чтобы Рэнхом получил любовь огромную. Но я даю чрезмерную свободу. Утренняя не любит Рэнхома, и я не способна изменить это.

— Ты способна.

— Я перестала её проверять. Лирика тоже. Она должна была полюбить. Обманывала саму себя. Но она. Никогда. Не любила.

— План жизни Героя стремительно проваливается, — сказал Покой, причмокнул и пострелял бровями.

— Я плохой покровитель.

— Мы приобретём интересный опыт, когда дело завершится.

— Мы можем бросить его.

— Ты ли говоришь это, ты, с именем Сила?

— В последнее время я ощущаю лишь разочарование. Игрушки не должны расстраивать.

— Мы не бросим Героя на полпути. Если хочешь, ускорь смерть.

* * *

Воспроизведу упомянутый выше разговор с Лирикой.

Она зашла в мой отсек, исполненная праведного гнева, пылающая, ослепительная, юная, губки-вишенки, щёчки — яблонев цвет, и так далее.

— Я совершила преступление, — сказала она.

— Мы не совершаем преступлений.

— Образно. Кого я создала, Сила?

— Конкретнее, будь добра.

— Любовь Героя. Она фальшивка.

— Нет.

— Я доложу Покою, Сила. Под твоим руководством я допустила страшную оплошность.

— Лирика, Утренняя любит.

— Не Рэнхома. Сила! — голос Лирики дрожал. — Насквозь лживое к нему чувство и почти никакого самообмана. Пустые отношения. Бессмысленные. Ложь, Сила! Вся цепь любви Героя вышла у тебя холодной и спокойной.

— У нас.

— Покровитель ответствен за сломанную судьбу. Я знаю, что ты не хочешь повторить историю Того Героя. Но личную жизнь своему ты уже сломала.

Лирика передохнула и повторила:

— Я доложу Покою.

* * *

— Я хочу расстаться.

Рэнхом не удивился, но почувствовал удары: в грудь — как тараном, по голове — как палицей.

Он краснел.

— Почему?

— Я не счастлива. С каждым днём всё больше несчастна.

— Я... Я знаю. Я знаю, в чём проблема. Ты устала от рутины. Мы можем... поехать... путешествовать по континенту, можем навестить моих друзей...

— Рэнх, — Утренняя присела на деревянную скамью напротив книжного шкафа, обитую тканью цвета крови. — Я давно хочу расстаться. По правде говоря, не следовало и начинать...

— Я обидел тебя? Был слишком настойчив? Не уделял внимание? — Рэнхом ходил взад-вперёд вдоль книжных полок, часто моргая. — Скажи мне, что, и я исправлюсь! Утренняя! Давай попробуем всё сначала, пожалуйста!

Послышалось всхлипывание от насморка.

— Я не хочу, Рэнх. Я больше не могу.

— У тебя какая-то психологическая травма? Я причинил тебе боль?

Рэнхом уже открыто плакал. Прекрасные глаза его сузились, из-за слёз он почти ничего не видел.

— У меня нет травмы, пожалуйста, Рэнхом. Прости.

— Я... я был... тороплив. Я был неумерен. Если главный закон любви — умеренность, я давно уже стал преступником. Прости меня, Утренняя. Прости, давай попробуем... Я не буду скучным, честно! Мы заживём весело, ты не будешь грустить!

Утренняя встала со скамьи. Закатный Леорис пробивался сквозь простой библиотечный витраж (красный камень да синий, и простые полоски, никакого узора) и касался лучами щеки Утренней, правого виска и пушистых волос.

Рэнхом больше никогда к Утренней не прикоснётся.

Он сник и сказал:

— Я тебя люблю, а ты меня нет. Вот и всё.

— Да, — ответила Утренняя, с жалостью глядя на Рэнхома, и от этой жалости сердце Героя вспыхнуло, как костёр из сухих веток, на котором жарят влюблённых в Вечных.

— Прости меня, — сказала Утренняя.

— Ты не виновата, что ты, — новый прилив слёз. — Это я...

К сожалению, я в числе тех немногих, кому приходится это наблюдать. Так грустно — видеть Героя слабым.

* * *

У нас был спор о том, откуда возникли наши гендерные различия. Покой говорил, что их не существует, просто людям и прочим расам, нуждающимся в размножении, так проще нас идентифицировать. Нам-то ни к чему быть того или иного пола.

Но почему тогда мы столь легко приняли эти навязанные планетянами правила, возражала я. Возможно, у каждого какая-то предрасположенность к мужскому или женскому взгляду на мир? Почему женского пола мы с Лирикой, а вы с Тернием мужчины?

Мы вообще легко принимаем правила. Навязанные кем бы то ни было. Так парировал Покой. И он был прав. Мы ведь не знаем, кем и для чего были созданы. По умолчанию было задано: существовать. И мы существуем, подчиняясь Событию.

Разве мы не замечали различий ещё тогда, на белом корабле? Спросил тут Терний.

И спор пошёл по новому витку.

И правда, сказала я, мы изначально чувствовали себя разделёнными на две группы. Я считала своими тех, кто излучал красновато-золотистую ауру. А у тебя и у Покоя были чёрно-синие, кажется.

А сейчас ты видишь ауры? Вмешалась Лирика.

Нет, с тех пор как мы приобретаем облик планетян, я вижу только тело.

Так вот, сказал Покой, ауру ты выдумала. Я (он) ничего подобного не видел.

И я тоже не видел, сказал Терний. Но я обонял. Мы с Покоем пахли чем-то похожим на дерево. А ты и Лирика — как крекеры с молоком.

— Ты пробовал человеческую еду? — спросила Лирика.

Тернию пришлось покаяться. Это было в его прошлое покровительство. И он так долго сумел скрывать. Меня же раскусили прямо на месте преступления. Я некомпетентна во лжи.

— Думаю, мы способны перестать обладать половыми признаками, — сказал Покой. — Если тебя это беспокоит.

— Нет, не беспокоит. Я просто не могу понять зачем.

— Я же объяснил. Это не для нас, это для наших игрушек и для наших игр.

* * *

Документирую: я оставляю Утреннюю. Покой с ней. Позволяю любить, кого хочет, и забыть Рэнхома. Парадоксально, быть может, но любовь — не сильная сторона. Я рада, что эта глава жизни великого Рэнхома Орисского завершена. Я возвращаюсь к войне.

Через четыре дня после трагедии в библиотеке дворец утонул в слухах о скором начале войны. Ки решил выступить в поход раньше противника. Первый визирь, по натуре миролюбивый человек, принялся было возражать правителю. Владыка созвал совет, состоящий из первого визиря, первого помощника первого визиря, верховного киладарра, двух первых помощников верховного киладарра и Рэнхома (последний присутствовал в качестве Героя).

— Значит, так, — заявил ки, — я считаю, что сейчас превосходное время, чтобы превратить Любимчик в вечные руины, на которых построим затем светоносный Будущий город. А Верный со мной не согласен.

— Я понимаю вас, владыка, — сказал верховный киладарр, высокий гладко выбритый франт, всегда окружённый ароматным облаком лесных трав. — Щиты наших войск начищены до блеска. В кузницах мехи раздувают дни напролёт (иногда и ночи). Кроме того, в наших рядах — молодой киладарр, незаурядный, коего прислала Будущим судьба для свержения Вечных. Не предвижу трудностей.

— Вечные не простаки, владыка, — медленно и веско проговорил первый визирь. — Они знают о Рэнхоме Пригорском, сразившем их многих доблестных воинов. Я крайне удивился бы, владыка, если бы в замке не находился лазутчик Вечных с приказом устранить Рэнхома в случае опасности.

— Да, да, — махнул рукой ки, — мы приставим к Рэнхому постоянную охрану.

— Негоже киладарру быть под крылышком сослуживцев, — заметил Рэнхом, бледный, плохо выбритый и с фиолетовыми мешками под ввалившимися глазами. Когда он говорил, сидящий рядом первый помощник первого визиря чувствовал диковинный аромат: Рэнхом умолял меня дать лекарство от любви, и я снабдила его успокоительными таблетками — созданием зелюнцев. Это плацебо. От любви можем вылечить только мы, в особенности Покой.

— Это временная необходимость, Рэнхом, — напыщенно произнёс верховный киладарр и, перегнувшись через стол, легонько хлопнул Героя по плечу.

— И всё же, владыка, — первый визирь выпрямился и, соединив ладони, коснулся пальцами сочных губ. — Если на этот раз победить предназначено судьбой, не стоит торопиться и тем её дразнить.

— Дразнить, говоришь? — киагарх заёрзал во владыческом кресле и сжал кулачками любимую ярко-рыжую шаль. — Нет, не так. Судьбу, говоришь? Снова наша благодетельница посещала?

Рэнхом обратил утомлённый взор на первого визиря.

— Истинно, владыка, — склонил голову первый визирь.

— Дальше.

— Покровительница и защитница Будущих, обещавшая нам Героя и даровавшая его, — первый визирь слегка кивнул в сторону Рэнхома: поклон и демонстрация предмета речи для недогадливого первого помощника первого визиря, — просила собрать нескольких лучших выпускников Академии Семидесяти Семи и, как и Героя, нижайше просить об одолжении выяснить обстановку на Любимчике.

Владыка цокнул.

— Сказал бы сразу. Значит, быть разведке. Имена лазутчиков?

— Справедливо, чтобы сам Рэнхом Орисский назвал их. Он учился в Академии и непременно знаком с наивыдающимися, — сказал первый визирь, не глядя на Героя.

Из прозрачного, как душа, кубка, инкрустированного алыми каменьями, Рэнхом отпил свежей, чуть солоноватой воды, текшей в источнике близ Агарххора. Чуть прикрыв глаза, Герой затем проговорил:

— Икто Заводов. Атна Южанка. Мерта Пригорская.

Он знает.

Вспомнилась Касси.

— Чёрт бы побрал эту пророчицу.

— А я рад за девочку, вот честное, бденх, слово! — вскричал Терний. — Ты недовольна, что нагрянуло Событие?

— Оно не нагрянуло. Словно и не покидало нас. Пункты плана не выполнены. Сначала Утренняя. Теперь Рэнхом: знает, что сестра жива.

— Ты сама-то знала?

— Я надеялась, что она умрёт. Перестала следить.

Мы с Тернием покинули парадный отсек и нашли в кухонном Лирику.

Она была довольна.

— Я тоже не следила, как и ты. Теперь я навещу её. Славная девочка, славная питомица. Живучая!

Подошёл Покой.

— Сила, — сказал он, скрестив руки на груди, — ты теряешь контроль над Любовью Героя, ты даёшь свободу Персонажам, ты разрушаешь собственный план касательно Сестры Героя. Я делаю это впервые. Я отстраняю от покровительства. Терний, ты берёшь руководство.

— Нет, — сказал Терний.

Он не колебался и этим до дрожи восхитил меня.

— Нынешнее Геройство — самое Событийное. Я хочу, чтобы так было дальше.

— И я, — сказала Лирика, поддавшись чувствам. — Интереснее, чем когда-либо.

Покой молча покинул отсек.

* * *

Наконец-то Герой сделал что-то не по указке: скрыл от меня судьбу сестры.

Итак. Мерта спасена по воле События.

— Грустишь? — спросил Терний, войдя в парадный отсек.

Конечно, он знал, что я здесь.

— Рэнхом не тот Герой, которым я восхищалась бы, — объяснила я.

Терний хмыкнул два раза.

— Ты восхищаешься теми, которых, может, и не существует.

— Я стала покровителем и с тех пор всё меньше верю в Соперника. Зато всё больше его жажду.

— Как ты думаешь, — заволновался Терний, затеребил кончик уса. — Мог ли предыдущий стать Соперником? Вдруг Событие потому уничтожило его нашими руками?

— Истинно, я полагаю. Проверить, однако, некому. Теперь — Рэнхом.

— Он лучше, чем ты о нём думаешь. Он получился занятным, честно.

— Благодарю, Терний.

— Рад утешить.

* * *

Я зашла в отсек Лирики, чтобы побеседовать о некоторых отклонениях в поведении Рэнхома.

Отсек Лирики примечателен тем, что на койке постлано шёлковое оранжевое покрывало, а на стене висит такое же, только нежно-розовое. Их подарил своей возлюбленной наш второй Герой (купил на выигрышные от рыцарского турнира), а когда работа на планете УзууеО завершилась, Лирика перескочила на похороны той возлюбленной и, пока близкие горевали и ещё не начали делить имущество, стащила покрывала себе. Шедевры ткацкого мастерства той планеты, их ткут избранные молодые женщины и мужчины; обязательное требование — вкладывать жизненную силу, чем больше, тем лучше. Достигается это не без помощи особых заклинаний, что нашёптывают верховные заговорщики и заговорщицы — должность такая. Покрывала потом можно найти у дочек и любовниц королей, казначеев и крупнейших владельцев шёлковых плантаций. И у Любви Героя, потому что Лирике захотелось.

Говорю о покрывалах, потому что — сила не сила, а что-то манящее есть в них. А может, именно сила: это объясняет, почему я не могу взгляда от них отвести.

— Поговорим? — сказала Лирика, нежа тоненькими пальчиками податливую ткань.

— Да. О рабынях, — чтобы не следить за рукой Лирики, я смотрела на настенное.

— Беспокоят? — Лирика подняла другую руку и провела тыльной стороной по настенному. Ноготочки почти сливались с покрывалом.

— Я не собиралась превращать Героя в ходока по рабыням, — я смотрела уже в лицо Лирике.

— Ты и Любовь Героя хотела вечной сделать, — Лирика опустила руку и обеими ласкала койковое. — А не смогла.

— Это не причина его распутства.

— Сила, какие претензии ко мне? Ты сделала его чувствительным, пылким и легко поддающимся страстям. Вспомни алкоголь — ты дала добро на увлечение им. А я не хочу, чтобы он оставался в одиночестве. Он нежный, внимательный кавалер даже с рабынями, к тому же, обладая богатым воображением, он легко понимает, чего хочет его спутница на ночь.

— Совсем недавно он отзывался о борделях с презрением.

— До них Рэнхом не дойдёт, — Лирика прислонилась к настенному и прикрыла глаза. На щёки упала тень от длиннющих ресниц. — Не успеет. Но о каком распутстве ты говоришь, Сила? Это не порок, это людская потребность, которая значительно облегчает управление. Я не вижу причин для недовольства.

— Я хочу, чтобы Рэнхом сбавил обороты. Пусть думает о разведке.

— Как скажет покровитель, — Лирика пожала плечами, одновременно потёршись о ткань. — Сбавит, но не затормозит. Раз уж мы общаемся на сленге механиков с планеты Йюц.

— Хорошо, — я повернулась к выходу.

— Поговори с ним, Сила, — сказала Лирика, вытянувшись по струнке и растеряв всю томность. Она всегда меня дразнит своими покрывалами — такая игра.

* * *

— Привет, — сказала я, когда Рэнхом после дежурства вернулся в опочивальню и зажёг свечу.

Вскрикнула рабыня, вошедшая с ним.

— Извини, — прошептал он ей на ухо, чуть касаясь губами завитушек на виске. — Я приду за тобой через четверть часа. Ступай к себе, о волнующая.

Рабыня, покачивая телесами, уплыла. Рэнхом, не стесняясь меня, сбросил плащ и безукоризненно белоснежную рубаху. Обнажил торс, заснуть на котором мечтает любая свободная женщина, не то что рабыня.

— Я отниму у тебя ровно минуту. Я советую тебе задуматься о том, что ты делаешь.

— Я знал, что тебе не понравится, — Рэнхом обе руки окунул в пышные, отросшие до плеч волосы и смотрел в оранжевую ночь.

— Пожалуйста, последуй совету.

— Сила, я отвлекаюсь от мыслей и о походе, и от Утренней. И я считаю, что такое лекарство ничем не хуже, например, алкоголя.

— Гархэлой ты, однако, тоже не брезгуешь.

Это моя вина, признаю.

— Развлекаюсь, заполняю пустоту в сердце. Мои действия осознанны, Сила. Я ведь не уничтожу себя, пока вы этого не захотите, да?

— Ты свободен, Рэнхом. Я не одобряю то, что делаешь сейчас, так как ты, потакая слабостям, уподобился обывателю, который ни к чему не хочет стремиться. Тем не менее я ничего тебе не запрещаю. Всего хорошего.

Я встала, кивнула Рэнхому и исчезла.

* * *

За день до начала весны во дворец прибыла Атна. На восемнадцатый день весны — Мерта и Икто (последний дождался официального отгула).

Реальная весна сильно отставала от календарной. Весь первый месяц лежал снег и морозы били холоднее, чем в третий месяц зимы (обычно самый лютый на Седмьседмиции).

Начало кампании киагарх ознаменовал пиром на двадцать первый день первого месяца весны. Пили, ели и танцевали в честь рек Седмьседмиция и их Матери, Агарха, его мудрого правителя и разведчиков — Героя и Персонажей. На границе между интеллигентным званым обедом и варварской пляской ки взял слово.

— Лучшие агархцы, — сказал он, — я рад видеть вас счастливыми. Все вместе мы восхваляем силу и храбрость юных воинов, что пройдут скоро по тернистому пути разведки, вырвут жуткие шипы и проложат нам широкую и спокойную дорогу в логово к беззащитным пред нашей доблестью Вечным. Со своей стороны, я добавляю к сегодняшнему празднеству новый повод.

Ки сделал паузу, чтобы самые прожорливые и длинноязыкие перестали чавкать и гундеть и осознали, насколько важные вещи свершаются на их гноящихся глазах.

— Наследников у киагарха нет. Я с вами долго, астрономы говорят, двадцать пять лет. Сегодня я назову преемника.

Это была инициатива исключительно киагарха, но первый визирь, сидящий одесную владыки, хорошо знал своего повелителя и нечто подобное предвидел, а потому не случилось у Верного повода сердиться на собственную непрозорливость.

Чавканья и гула слышно не было — ки продолжил:

— Я сделаю это сразу после объявления небольшой вести.

Первый визирь поднялся.

— Владыка, — звучно произнёс он, дабы свидетелем его верности роду ки стал полный зал, — быть может, не подошёл срок? Вы в расцвете сил. Мы предоставим вам плодовитейшую женщину Будущих, и она родит Агарху вашего наследника.

Ки был недвижен.

— Дело не в женщинах, — проговорил он после паузы.

— О владыка, здоровье ваше — здоровье исполина. Никогда вы не обращались к лекарям, — сказал Верный. — Но лучшие из них всегда к вашим услугам.

При слове "лекарь" Рэнхома укололо в сердце: вспомнил друга. Сердце первого визиря, наоборот, радостно трепетало, потому что правая рука киагарха вдруг подумал, что загадка, мучившая столько лет, вот-вот разрешится.

— Помолчи, — ки сморщился. Вздохнул. — В отсутствии наследника виноват я, но здоровье моё ни при чём.

Верный послушно склонил голову. Ну!

Ки в четвёртый раз обвёл взглядом придворных. Пылали факелы на стенах, трещало пламя в трёх каминах, ослепительно белые скатерти уже превратились в желтовато-бордово-коричневые, зато бокалы хедельского хрусталя сверкали ярче огня в камне пола, натёртом до блеска. Вино и гархэла текли рекой ещё не в прямом, а в приятном переносном смысле. Мяса хватало, овощей и фруктов подали больше, чем нужно, половину пирожных дамы расхватали, но повара готовились внести новую порцию. Шкуры ойгархских чёрных медведей грели подданным спины и ноги, придворные писаки мгновения тому громко читали стишки под аккомпанемент скрипочки, бубна и лютни придворных бренчателей.

— Я смотрю на зал, на вас, — начал ки, — и вижу сытость, тепло, опьянение, покой. А что видите вы?

Почти стройный хор ответил:

— То же, о владыка.

— Дал ли я вам то, чего вы желали? Исполнял ли я ваши прихоти больше двадцати лет?

Единогласное тревожное: "Да, о владыка".

Киагарх снова вздохнул и обеими руками опёрся о стол любимчского дерева.

— Довольны ли вы киагархом?

Торжественно грянуло: "Да, о владыка!!!" и: "Ура! Ура! Урра!!!"

Киагарх не спеша поднял правую руку, и зал стих.

"Ну же!" — думал напрягшийся, как учуявшая зайца гончая, первый визирь. Он сжал кулаки и время от времени зажмуривал на миг глаза, потом их резко распахивал, будто они на пружинах. Ки, конечно, видеть этого не мог, зато заметили первый помощник первого визиря, Рэнхом, верховный киладарр, Утренняя и ещё шестеро внимательных придворных. Трепетала и сидящая ошую ки Долгожданная, потому что отлично улавливала настроение и первого визиря, и так и не прикоснувшегося к ней господина.

— Вы верны мне, агархцы?

— Да, владыка!

Отвечали как один. Крик Верного ударил в правое ухо, и ки сморщился. Снова опёрся обеими ладонями о стол.

— И я верен вам. Но что мы знаем друг о друге, агархцы? Я видел вас капризными, прихотливыми, жаждущими крови врага, богомольными, счастливыми, завистливыми, оплакивающими близких. Вы хотите роскоши и войны. А ваш правитель? Долгожданная, каким ты видишь меня?

"Быстрее, бденх, ну!" — почти простонал сквозь зубы первый визирь.

Долгожданная, встав с места, отрапоровала:

— О владыка, вы много работаете, любите играть в шахматы, балуете подданных пирами, в войнах не знаете пощады. Нам сладко и интересно под вашей защитой. Вы великодушны и милосердны (она вспомнила, как киагарх простил её и Верного за незаконного ребёнка), чтите богов и храбры в бою. И ещё вы...очень...целомудренны.

Последнее она добавила потому, что подумала: "Диковинный площадной театр как-то связан с проблемой деторождения. Обратился ко мне, а не к Верному. Надо натолкнуть на мысль".

— Очень верно, Долгожданная, благодарю тебя.

Когда любовница села, ки продолжил:

— Я одеваюсь и принимаю ванны без помощи слуг. В жару и в холод ношу я длинные шарфы, или покрывала, или шали. Вы говорите, что знаете своего ки, что любите его и преданы ему, но неужели никто не понял, что ваш владыка — владычица?

— Вечная женщина! — подпрыгнул первый визирь. Не удержался.

Торжественно прозвучали тяжёлые, огромный жемчуг словно, слова — обличение или благословение.

Ки повернулась к первому визирю.

— Да, Верный. Глаголил так свиток, переданный мне таинственной покровительницей. Потому я поверил...поверила в Героя. И ты не догадался?

Голос, кстати, остался тем же — низковатым и скрипучим. Годам практики так просто не исчезнуть.

Ки сняла с себя четыре плотные шали разных цветов: серебристого, персикового, лимонного и лазурного. Под шалями оказался простой чёрный балахон. Сбросила и его, представ пред подданными нагой.

Ей сорок четыре года, а тело, блистательно-бледное, по привлекательности потягаться могло бы с Лирикиным. Вечные живут в среднем на двадцать лет дольше Будущих и стареют, следовательно, позже (зато Будущие гораздо плодовитее). К тому же ки ежедневно разминалась, ездила верхом и много ходила пешком, а ещё, отослав слуг и любовницу, принимала ванну с молоком и лесными травами (рецепт, известный на этом континенте ей одной).

Мужчины и женщины разинули рты и от удивления, и от восхищения. Они будто бы взирали на истинную красоту — без примесей людского.

Замечу, что жест ки мне понятен лишь как элемент эпатажа и человеческое желание продемонстрировать, в каком хорошем состоянии находится её тело. Как жест политика я поступок не воспринимаю. Показать, что открыта народу совершенно? После двадцати пяти лет конспирации это выглядит издевательством.

Первый визирь задыхался, глядя на свою владычицу. Он не догадался. Он мог с точностью до часа определить срок хорошего настроения киагарха, он единственный знал, что владычица боится темноты и что на левом мизинце у неё бородавка. Сомневаюсь, что Верный понял бы, даже если Покой не помогал бы ему не думать. Никто в целом мире, кроме императора Вертмена (и господина Светла, будь он среди живых, и тайного любовника ки), не понимал, кого видит пред собой.

— От меня, — сказала ки, успев перед бурей ухватить кусочек внимания, — от меня, Вечной Женщины, наследника не ждите. Преемником, — повысила голос, — возвещаю Верного.

— Да, — ответила ки на вопрос Долгожданной, — Вертмен — двоюродный брат мне.

— Лада, — ответила ки на вопрос подбежавшей Утренней.

Оба ответа утопили крики захмелевших от пойла и вестей придворных. Слышали только первый визирь, любовница ки и их дочь. Разумеется, и Рэнхом.

* * *

— Цели кампании?! — размахивал руками Рэнхом перед носом собеседницы.

— Ты мне скажи, — ответила Мерта. — Если помнишь, я работу Героя вижу в установлении мира. История с ки доказывает, что мы и Вечные связаны теснее и прочнее, чем представляли.

Они сидели в библиотеке, среди книг, ковров, деревянных шкафов, проеденных молью кресел. Мерта уже трижды чихнула: придворные уборщики в библиотеку наведывались редко.

Лучи Леориса прорывались сквозь круглое окно — жёлтый витраж с красным полумесяцем, символизирующий свет знаний.

Мерта лежала щекой на коричневом трёхтомнике истории войн Будущих и Вечных.

— Мы идём без оружия, как странники. Правильно ли это? — расхаживал по красному ковру Рэнхом.

Этот ковёр снился ему в кошмарах: на него глядел, когда они с Утренней расставались.

— Это рискованно, — покивала головой Мерта, оторвавшись щекой от фолианта и распылив вокруг себя соринки, что ютились на обложке. Красивым снегопадом закружились они в закатных лучах, а Рэнхом отвернулся, чтобы в нос не попало. Мерта хихикнула. — Так вот. Если Вечные попробуют понять, что мы показать хотим, они удивятся и не убьют нас.

— А если не поймут? — фыркнул с дивана Икто.

Рэнхома и Икто разделял шкаф из дерева лелаивного цвета, так что они говорили, не видя друг друга. Атны в комнате не было: её утомил питательный обед.

— А что мы показать хотим? — спросил Рэнхом у сестры.

— Да как и раньше, — ответил за неё голос Икто. — Вечные и Будущие могут существовать мирно, и независимо, и едино — под флагом благоденствия.

Рэнхом мгновенно понял: странные девичьи идеи Мерты перекинулись на друга.

— После того как мы перевоспитаем Вечных, я согласен жить в мире.

— Его бесполезно убеждать, — сказала Мерта Икто. — Он самый по-дурацки непреклонный человек в моей жизни.

Рэнхому вдруг показалось, что она врёт.

Мерта почесала кончик носа.

— И правильно, — сказал, изменяясь, голос Икто (и скрипнул диван: Икто встал). — Важная черта Героя — непреклонность. А я пойду читану. Меня как-то зацепило.

Икто взял кипу из библиотеки владыки и сейчас глотал локальные рыцарские романы "Киладарр Энрхмет против безречных земель".

Рэнхом переменил тему.

— Как с Икто? — спросил вполголоса.

— Что? — сказала Мерта, протирая глаза: гуляла всю ночь.

Она вообще казалась маленькой сонной девочкой: щёки пылают, глазки медленно, но верно закрываются, и опускающиеся ресницы белёсым пушком мерцают в последних лучах Леориса.

Рэнхом прочистил горло: слегка простыл на ночных дежурствах и дворцовых сквозняках.

— Ты почти год у него под крылом жила. Надеюсь, не как наложница? — по-братски сурово спросил он.

— Нет, — сказала Мерта.

Лицо из сонного превращалось в грустное и спокойное. Мерта смирилась с положением вещей, но всё же порой тоска напоминала о себе.

— Мы и правда жили бок о бок. Но...ничего такого.

— Тебя это огорчает? — сочувственно спросил Рэнхом.

От брата, блюдущего честь сестры, к соратнику в несчастье.

— Я пыталась избавиться от этого, — сказала Мерта, следя за пробегавшим между шкафами серым книжным жучком. — Но, с кем бы я ни была и как бы ни забывалась, снился мне один он.

Рэнхому вонзили спицу в сердце: Мерта в печали словно Утренняя.

Вот как они, значит…

— Была? Забывалась? — переспросил он, набрав полный рот горькой слюны. — Зачем?

— Чтобы убежать от него и от одиночества, — раздельно произнесла Мерта. — Ни одна из женщин не покорила его сердце. Я бы знала.

— И со многими ты забывалась? — спросил Рэнхом, остановился у дивана и поскрёб ненадёжную обивку подлокотника.

— Этого уж тебе не узнать, — надулась Мерта.

Рэнхом помолчал, каменея. Мерта с размаху стукнулась подбородком о сильно пахнущий кожей переплёт и прикрыла глаза. Расслышав мягкие шаги, спустя сорок три секунды Мерта нехотя открыла глаза и вздрогнула. Брат всё ещё стоял перед нею. Лишь когда Мерта посмотрела, Рэнхом, всё такой же насупившийся, кивнул и гордо удалился.

* * *

Герою и Персонажам плевать было, кто ими правит. Конечно, признание киагарха произвело фурор повсюду, докатилось до самых дальних рек. Хеделе и Ойгарх замерли от неожиданности: ни писем с гонцом, ни разъярённых войск. Во всех деревнях судачили о Вечной Женщине, не понимая, как удалось ей обвести вокруг пальца целый мир. А что тут обводить, когда всем в голову не могло прийти, что ими правит бывшая разведчица врага. Даже первый визирь, обладавший максимально полной информацией о ки, не смог взломать границы собственного мышления.

Но для Рэнхома и его компании намного важнее грядущий поход, чем неожиданное саморазоблачение киагарха. И Покой тут ни при чём. Задача Героя — послужить отечеству. А с правителем и без него разберутся.

Последним занялось ближайшее окружение ки. В ночь после знаменательного пира протрезвевший верховный киладарр черкнул пару строк, собираясь отослать их со своим человеком к Вечным. Чуть слышно постучав, вошёл первый визирь.

— Возьми это, — сказал первый визирь верховному киладарру.

— Вертмену? — удивился верховный киладарр, прочитав, что получил.

— Не ломайся. Пусть Вертмен спасёт его... её.

Верховный киладарр хмыкнул и, сложив два послания рядом, быстро потёр ладони: окно было распахнуто настежь.

— Я думал, ты возглавишь бунтарей.

— Правда? В твоих глазах я так плох?

— Ты мог неразумно поступить, гневаясь или обижаясь, — пожал плечами верховный киладарр.

— Бунтарей возглавит мой первый помощник, — сказал первый визирь. — Он прямо на пиру принялся собирать сторонников. Давай не будем медлить. Они её четвертуют.

Дважды стукнув, возникла Долгожданная, но стала на пороге.

— А, и ты тут, — сказала она первому визирю. — Всё хорошо?

— Да, — кивнул первый визирь. — Она на Агарххоре, верёвка лифта обрублена.

— Но не вечно же ей там мёрзнуть!

— Потому я и прошу помощи Вечных, — ответил любовнице ки первый визирь.

— Холодно у вас, — поёжилась Долгожданная и, посоветовав побыстрее отправить прошение, вышла.

— Вы всегда знали про меня? — спросил верховный киладарр.

— Подозревали, — бросил первый визирь. — Лет пять или семь. Ты хорошо работаешь, без следов.

— Благодарю. Я пойду.

Первый визирь посторонился, пропуская верховного киладарра, и вышел сразу за хозяином комнаты.

На главной лестнице замка между холлом и первым этажом верховного киладарра ждала Утренняя.

— Они разгромили покои, — бормотнула она себе в колени, и верховный киладарр, промелькнувший мимо неё, остановился. — Они идут к Агарххору, — продолжила Утренняя, щурясь на белокаменные ступени. — С копьями, и стрелами, и факелами, и хриплыми криками. Как в самые тёмные наши времена.

Утренняя имела в виду бойню столетней давности, когда агархцам показалось, что Ойгарх перемигивается с Любимчиком (хотя по геополитическому положению эмирату это невыгодно и опасно), и несколько сотен крепких крестьян сожгли восемь ойгарских аулов. Киагарх лично приносил извинения эмиру и всему народу, хотя прекрасно знал, что совет эмира спровоцировал конфликт, дабы получить более выгодные условия обмена местного стекла на агархскую шерсть. Вместо этого в приграничной зоне ввели военное положение, и торговля пошла намного хуже.

— Её успеют спасти, — сказал верховный киладарр Утренней. — А ты... Девочка, ты родилась не на той стороне. Хочешь уйти к Вечным?

Утренняя помотала головой, кое-как разлепила мокрые ресницы и посмотрела на верховного киладарра.

— Может быть, когда-нибудь. Теперь я уйду жрицей Матери-Реки. Подожди, скажи: зачем она так? Самоубийство...

У колонны внизу мелькнул плащ гонца верховного киладарра.

— У меня нет ответа, — крикнул верховный киладарр и покатился с лестницы.

Я тоже не могла понять, хотя бывала у владычицы в голове.

* * *

Ки надела две шубы — бурую, а поверх белую — и чёрную шкуру хедельского мамонта. По-зимнему жестокая ночь над древними соснами была обильно звёздной, полнолунной, магически тихой и мучительно морозной.

Усидеть на месте холод не давал. По скользкому камню вышагивала владычица сильного и здорового государства. Она готовилась умереть красиво.

Перед ней появилась высокая гибкая брюнетка в пышном платье, точно копирующем звёздное небо вокруг. Руки и шея брюнетки были одного цвета с луной.

Несколько мгновений Лада рассматривала меня.

— Значит, вот какая, — раздался её интересный железно-хриплый голос. — И тебе не холодно?

Мои плечи тут же охватило молочное боа. Ки удовлетворённо кивнула.

— Ты явилась мне впервые. Перед смертью, что ли?

— Я не правила твоей судьбой. Я не вестница твоей смерти.

— Но раньше ты приходила только к Верному. Мне стоило ревновать, — с улыбкой прибавила владычица, вглядевшись в моё лицо.

— Верный был хорошим исполнителем. Я с удовольствием интриговала его. А ты сама заинтригуешь кого хочешь, Лада Любимчская.

— Благодарю.

— Ответь: зачем ты разоблачила себя?

— Разоблачила, воистину, да и во всех смыслах, — засмеялась ки. Она радовалась, что смогла увидеть меня. — Я Вечная. Мы чувствуем, когда нужно остановиться. Моё правление окончено, но что есть конец? Эпохи стынут, как смола, и повторяются, и повторяются, и ждёт меня новое начало, а за ним — старый знакомый тракт Агарха и опять новое, и я принимаю это, ибо что есть я, как не миг самого времени, сущего вечно?

— Как ты поняла, что пришёл конец?

— На пиру и поняла. Просто. Не могу объяснить. Посетило осознание, которому нельзя противиться. Ты, — она лукаво улыбнулась, — позже поймёшь.

— Приятно будет услышать от существа, которое выше ваших богов, что ты великая? Ты знаешь и так.

— О, большое наслаждение. Я поняла, ради чего принесла в жертву жизнь. Ради этого мига.

Действительно, награда — вот такой разговор со мной — высшая, что может получить планетянин.

— Я попрошу, — сказала ки, — за Утреннюю. По-матерински тепло к ней отношусь. Я знаю о её нелепом чувстве. Да избавится бедняжка от страданий.

Я молча склонила голову.

— Я знаю, кого ты любила всю жизнь. Знаю о тайном твоём спутнике, как две капли воды похожем на твоего первого визиря.

— Я уже ничего не скрываю, — властно произнесла ки. — Я люблю двоих: Вертмена и Бравого. Он мой, как ты сказала, тайный спутник, и он боготворит меня. Он моложе меня на пять лет, он младший брат Верного, бесследно исчезнувший однажды во время рыбалки. Мы с ним решили так. И никто из смертных о нас не узнает, пока не придёт время. Он гений конспирации, как и я. Скажи, а что будет с Героем?

— Ничего. Эта разведка — его конец.

Владычица не удивилась. Кивнула сама себе.

— Прощай, — сказала я ей.

— Прощай, — сказала она мне.

* * *

Я пересказала Рэнхому Ладин возвышенный монолог о времени и Вечном.

Рэнхом, выслушав, хмыкнул:

— По-моему, это трусость. Вот так вот сидеть и ждать, когда время само подскажет, что делать. Великий Тайна даровал мне тело, и душу, и разум. И я ощущаю себя целым и отдельным от других. Я понимаю, конечно, что я часть огромного мира, но, раз я могу сказать, что вот он я, Рэнхом Пригорский... или Орисский, значит, богом мне дарована свобода взять себя в руки и пойти, куда я хочу!

Именно так и должен рассуждать Герой.

— Ты сказал — бог. Ты правда веришь в него?

Рэнхом удивился.

— А ты? Сама ведь говорила, что есть сущность выше вас.

Я прекратила разговор:

— Ты прав, но, я считаю, мы вкладываем в это понятие разные смыслы. Вечные назовут богом время. А вы, будущие, звезду, что ведёт вас от начала до конца. А мы — некую высшую точку Вселенной, или саму Вселенную, если такой точки нет. Мне нравится то, как у вас на планете именуют бога — Тайна. Я тоже на этом этапе развития считаю его непознаваемым.

* * *

Отряд Вечных на закате отбил киагарха у диких и разъярённых Будущих, что упорно карабкались по ступеням Агарххора. Смешно: посбрасывали бунтовщиков стрелами — их же любимым оружием. Несколько часов спустя господин Нотй, которого гнало на эту высоту азартное любопытство, ступил на заледенелую вершину Агарххора в сопровождении двух слуг (один нёс ледышку провизии, второй — крепкий канат для лифта).

Лада была в сознании. По дороге на Любимчик у неё поднялась температура и начался бред. Месяц пролежала в императорском лазарете в Пристанище Вечных.

На следующее утро после спасения владычицы Верный созвал совет и вежливо напомнил, что преемником-то назначен он. Возражать было некому: первого помощника первого визиря ещё не вытащили из снегов и крови, а остальные высшие придворные ничего не имели против годами проверенного соратника.

Верный объявил Долгожданную своей официальной любовницей, первым визирем — своего бывшего второго помощника, а преемницей — Утреннюю (ибо кого ещё?). Верховный киладарр остался на своём посту.

Долгожданная первая совершила дивное открытие: за полноростовым зеркалом в покоях Лады скрывалось ещё одно помещение — жилище Бравого, которого Долгожданная узнала мгновенно, потому как он действительно был как две капли воды похож на брата.

Бравый был здоров, ухожен, осведомлён о настоящем имени и поле бывшего киагарха и от рождения нем.

Верный посчитал, что нужно воссоединить брата с Ладой, и после пятидневного кутежа двух разлучённых братьев младший отправился на Любимчик.

* * *

Рэнхом опасался, что разведку отменят. История с киагархом показала умным людям, что Будущие и Вечные переплетены сильнее, чем орисяне привыкли думать. И Рэнхом краешком внутреннего глаза ухватил идею, которую вбивала в его геройскую голову сестра: может быть, его призвание — не покорить, а примирить?

Мы воспитали Рэнхома надёжно; подобные мысли могли круто повернуть его дорогу (если бы нас не было), но на самом же деле пугали его, заставляя лишь молить богов, чтобы разведке дали добро и всё шло по намеченному плану.

В последний раз я контактировала с ним после саморазоблачения Лады, предпоследний — когда журила по поводу рабынь. Неожиданные перемены, сомнения насчёт собственной судьбы и неутихшая скорбь по Утренней (искренне пожелавшей отцу бесконечных лет правления и смывшейся из Рокиагарха) подломили несгибаемую волю Героя. В обществе сестры и Персонажей он забывался, отбрасывал тяжёлый год при дворе. Но по ночам у него (буквально) болело сердце. Рабынь перестал брать, засыпал над низкопробной книгой, притворяясь сам себе, что хочет смотреть на эти жёлтые сыплющиеся страницы.

Я материализовалась перед ним, когда он в своих покоях пил третью стопку гархэлы.

— Я ещё не так пьян, штоб думать, што ты привиделас, — чуть невнятно сказал он.

— Я пришла утешить, — сказала я. — Помни: у тебя есть покровитель. Самый сильный на Орис.

— Ты не на Орис, — плаксиво сказал Рэнх. — Ты даже не чловек.

— Ты не понимаешь своего везения. Люди одиноки с людьми. А у тебя есть мы.

— У людей есть семьи и друзья. Всегда кто-то рядом.

— Это неважно. Люди заперты в себе, и им не выйти. Даже если они встретят того, кто способен им помочь, счастье не будет долгим. Просто не может быть.

Рэнхом затряс тяжёлой головой. Волосы медовыми реками стекали к его плечам при свете единственной, и то уже догорающей, свечи.

— Ну а вдруг... Ну а вдруг, не у меня, допустим. Но вот... Ну вот может. Долгое щастье.

— В одном случае из ста. Все остальное — ложь.

— Ну и что. Эта ложь лучше, чем вы.

Молодой глупец. Ответ неправильный. Между нами и людьми следует поставить знак равенства. Ничто не избавит от одиночества.

— Значит, тебе лучше быть с людьми, чем с нами. Но помни: мы рядом. Позови нас в любой миг, и мы придём.

Вот они. Мои последние слова ему.

— Плохой день?

Терний беззастенчиво читал мои мысли. Знает, что только ему я позволяю это делать.

— Кажется, я слишком много времени провела с Вечными. Их пессимизм — жуткий вирус даже для меня.

— Одиночество — не такая уж страшная вещь.

— Ага.

* * *

Владыка Верный не стремился к войне. Но разведка состоялась по двум причинам:

1) всегда полезно знать, что там поделывает беспокойный сосед;

2) я велела разведке быть, и киагарх об этом вспомнил на семнадцатый день правления.

Таким образом, в середине второго месяца весны созвали новое совещание: владыка, первый помощник, киладарр, Герой, Персонажи и Сестра Героя восседали в просторном, но удивительно уютном зале мягко-оранжевых тонов.

Три дня назад резко потеплело. Окна зала распахнули, и весёлые птицы аккомпанировали сухим деловым словам важных людей.

— Я подумал так, — сказал Верный. — Десять дней пути туда — десять обратно. И семь на разведку. Как?

— Не слишком ли малый срок — семь дней? — спросила Атна.

— Затягивать опасно, — пояснил верховный киладарр (что он Вечный, из присутствующих знал один ки). — Двадцать семь дней — удобный срок, владыка.

— Благодарю. Теперь насчёт оружия. Пользоваться исключительно для обороны. Брать как можно меньше. Предложения?

— Лук и по десять стрел, — после паузы наугад бросил Рэнхом.

Верный вопросительно глянул на верховного киладарра.

— Пусть будет так, — сказал тот. — Колчаны замаскируйте под корзины для провианта. Луки уложите на дно дорожных сундучков, вам выдадут подходящего размера. Можете под плащами держать кинжальчики.

Цели кампании так и остались размытыми: без привлечения внимания и причинения вреда "выследить что-нибудь интересненькое". Приказ в духе ки Лады, по мнению Рэнхома. От Верного лениво-игривых задачек никто не ожидал, да и сам Верный дивился: как это у него с языка слетало! Многое, оказалось, перенял у Лады.

Постановили отправиться ранним холодным утром, в час красного рассвета двадцатого дня второго месяца весны.

* * *

Прозрачная и звенящая весна пришла в Фозо. Юный, полный творческих замыслов менестрель легко брал высокие ноты, а император во дворце легко их ловил.

Нынче была холодная весна, но какая-то вся радостная. Вертмен полуулыбался и принюхивался к едва слышному цветочно-свежему аромату из чуть приоткрытого окна.

Сегодня все встречи и дела он перенёс из подземелья наверх, в свою серую с жемчужным отливом комнату для чаепития.

— Мой любимый, горячо любимый император.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй. Новости изволяй излагать.

Господин Нотй подивился бодрому тону императора и бросил на того молниеносный взгляд исподтишка.

Вертмен прихлёбывал мелкими глотками чай, краешком длинных пальцев держа ручку дымчатой фарфоровой чашки.

— Будущих киладарр, наш Вой, на связь вчера выходит. Разведка с Героем во главе к нам отправляется.

— Интересно! — воскликнул император и отвернулся к окну послушать менестреля.

Послушно притих и господин Нотй. Император, не оборачиваясь, помахал кистью, и господин Нотй присел на стул напротив государя.

— Мой преданный, разумный и добрый Нотй, вот что, — бодро начал император. — Эту с Героем возню пора прекращать. Он нашего Граа погубляет, он к нам с разведкой спешит, так зачем мы его до сих пор терпим?

— Ловушку?..- тихонько-благоговейно уточнил господин Нотй.

— Слушать изволяй, как я сие вижу, — император катал пустую чашку по столу, иногда останавливал и поглаживал музыкальными указательными пальцами ободок. — Я с Ладой о Герое говорю. Он истинно велик и прекрасно могуч. Боги на его стороне. Он умён и обворожительно поёт. Но он лишь для Будущих поёт. Так враг такой зачем? Ты согласен?

— Мы его можем переубеждать, — после паузы неуверенно сказал господин Нотй, искоса глянул на императора и тотчас же стал рассматривать деревянные чёрные деревца на жемчужной стене за спиной собеседника.

Вертмен даже оглянулся.

— Лада говорит, что духи некие на Будущих стороне, — сказал он, повернувшись к собеседнику. — Я с богами не хочу играть.

— Любимца богов не годится убивать, — бархатно мурлыкнул в стол господин Нотй.

Вертмен стал самим собой: рыбьи полусонные глаза. Рассматривая пустоту, император постукивал музыкальными костяшками о стол.

Чашку убрал незримый и лёгкий, как весенний пух, лакей в кафтане цвета предгрозового неба ранней осенью.

Терний смеялся и три раза припомнил мне фразу "цвет предгрозового неба ранней осенью" (зашёл ко мне, когда я диктовала). Описать по-другому я не считаю нужным.

— Мой преданный, разумный и добрый Светл... Нотй. Я вот как предлагаю поступать. Мы на всём континенте умнейшие люди. Согласен? Рок только нас мудрее. Он решает.

— Жребий бросать? — подхватил господин Нотй.

— Ты мои мысли на лету ловишь, — спокойно сказал император и хлопнул (звякнул пальцами друг о друга): — Минутку приносить.

Минуткой называлась у Вечных мелкая безделушка, которую использовали или как мелочь на ярмарке, или как глас фатума. От стара к младу и наоборот гуляла минутка — даже здесь Вечные доказывали Будущим, что время никакое не прямолинейное и что у каждого есть свой час судьбы.

Лакей с длинным чубом на отполированной лысине внёс резную деревянную шкатулку. В ней хранилась личная императорская минутка. Вертмен пользовался ею трижды, когда решал, убить ли ему Ладу, господина Светла и господина Нотйа.

Один из лакеев как-то стащил минутку, чтобы обменять на туалетную воду с запахом мандаринов (растут на востоке Любимчика), а спустя день подложил туда другую, полученную за пустячковое серебряное колечко, подаренное милостью ещё живого господина Светла.

— Бросать изволяйте, — лениво протянул император, когда шкатулку поставили на стол перед ним и открыли.

Императорская минутка ничем не отличалась от простолюдинской (что и позволило совершить подлог): плоская овальная чеканка с песочными часами на обеих сторонах. На аверсе часы лежали, на реверсе — стояли, чтобы не перепутать, верх и низ обозначали две полудуги.

Лакей и господин Нотй не поняли, кому приказано.

— Я? — хором переспросили.

Вертмен приподнял брови.

— Вы, вы, — сказал он. — А вы свободны, мой преданный лакей.

Господин Нотй медленно потянулся к монетке, а сцапал некрасиво. Зато бросать был мастак. Щёлкнул холёный ноготь о металл, порхнула минутка — и разбилась о руку господина Нотйа, и раздавлена была тяжёлой дланью, тонкой и желтовато-молочной — пергаментной.

— Герой живёт, если часы стоят, — протянул император, глядя в потолок.

Вертмен и господин Нотй были первыми орисянами, которым я сообщила участь Героя.

* * *

До летней резиденции Лады их везли в двух каретах: Мерта и Атна, Икто и Рэнхом. Дорога заняла неделю. Когда они остановились в прибранном домике, сплошь леорисным светом ласкаемым, было тепло и ясно. Они побросали взятые на случай холодов тяжёлые мешки с меховыми шалями (любимая одежда Лады — в любимый её дом), выспались, переоделись в бледно-голубые балахоны, вкусно позавтракали (много фруктов из садов Вечных, варенье, блинчики и лёгкое сладкое ягодное вино) и сытно пообедали (мясо да прошлогодние соленья, ещё грибы, варёные яйца и рыбный салат; юношам — настоянная на клюкве гархэла, девушкам — ореховая наливка).

В предвечерний час продолжили путь. Мерта прекрасно знала, что быстрая ладья, припрятанная для них в камышах, домчит от устья Второй реки до устья Зеленосвркой реки Вечных за двенадцать с половиной часов.

Зеленосвркая река мала для того, чтобы бродили по ней породистые корабли Вечных. Здесь или рыбачат, или испытывают судьбу авантюристы вроде Граа, носящиеся по океану между Вечными и Будущими и наоборот.

Не помню, говорила раньше или нет. Океаны на Орис кроткие (по умолчанию, если мы не хотим обратного) — идеал для мещанской прогулки в выходной и проклятие для романтических мятежных сердец.

Потому торговые отношения между континентами работают лучше здешних часов (солнечных, водяных или, как в императорском дворце, механических). Потому возможна любовь между мятущимися Будущими и безумными Вечными. Потому с кипящей кровью отроки сигают в море на хилых плотах, пробуют свою растущую силу и благополучно возвращаются на родину с историей, покоряющей другой пол и внуков.

И дорога Героя с Персонажами и Сестрой из опасного задания превратилась в насыщенный пейзаж, пробуждающий нежность у зрителя: чуть подвижная предлетняя волна, полная луна, яичного цвета дорожка на воде и чуть различимая тёмная ладья с еле теплящимся фонариком на корме.

Посреди ладьи установили целомудренную перегородку, почти не понадобившуюся. Правили по очереди, первым — Рэнхом. Атна смотрела в небо, иногда аккуратно опуская кончики белых пальцев в быструю тёмную воду. Мерта и Икто заснули там, где и расселись первоначально, — рядом.

* * *

Не успела нырнуть ладья в камыши, как небо зарозовело.

Дежурила Мерта, и ей пришлось тормошить остальных. Атна подскочила мгновенно, Рэнхом неожиданно для себя тосковал по Утренней, хотелось полежать ещё, чтобы казалось, будто она, тёплая, рядом и он вот-вот уткнётся носом ей в щёку. Икто всю ночь сопел, храпел и постанывал. Атна и Рэнхом с улыбкой наблюдали, как Мерта расталкивает одного из лучших стрелков на всей Орис, но жуткого соню, который пару часов назад говорил, что собирается бдеть до рассвета.

Все продрогли. Решили найти лес подремучее и разжечь костёр.

В лесах любимчских дышится легче, чем в седмьседмицийских. Простора здесь больше, жизнь кишит явственнее. Вроде бы и притихли птицы, и не колышет ветер паразитирующие лианы, и сверчки смолкли, а слышат все, как дышит каждое дерево, шевеля во сне корнями, сопит ягодный куст и потряхивает листьями — притаился внутри кто-то? И в зеленовато-голубом, будто из самых сочных и волшебных снов, свете пробираются Герой, Сестра и Персонажи, озираются на аквамариновые стволы мощных деревьев, изучают бирюзовые мягкие моховые волны.

— Здорово так, — шепнула Мерта: её будоражили и холодный воздух, и освещение, и необычность положения, и чуть различимое дыхание сонного царства.

Пока они бродили по лесу, жечь костёр передумали. Заморили червячка фруктами и ягодами, выпили здешней родниковой воды. Подремали на уютной маленькой полянке: мох — матрас, рухнувшее сыро-гладкое дерево — под голову. Олени выглядывали из-за деревьев, и пятеро мысленно визжали от восторга. Олени на Седмьседмиции вымерли триста сорок лет назад, с тех пор в бестиариях про них пишут, будто животные показываются лишь избранным великим Тайной.

Полдня шли без остановок и молча: чудесный лес каждый впитывал по-своему.

— Нам надо найти какое-нибудь поселение, — сказал Рэнхом, когда они сидели у обеденного костра и поедали жареных седмьседмицийских уток вперемешку с местными грибами (все грибы на Орис годятся в пищу).

— Следы человека есть, — сказал Икто, и Атна, прекрасный следопыт, кивнула.

— Думаю, через час мы выйдем к деревне, — сказала она.

* * *

Первое в их жизнях поселение Вечных не впечатлило. Они знали, что деревенские дома здесь лепят из белой глины, а крышу устилают голубоватым тростником (обнаружили заросли близ деревни). Выглядело точно так же, как на картинке в академическом учебнике (художник выдал своё происхождение, но узнать об этом довелось мало кому). Красиво и необычно, равнодушно согласились они. Лес привлёк намного сильнее.

Мужчины носили просторные прозрачно-серебристые рубахи и широкие тёмные штаны, а женщины — голубиковые сарафаны с поясом или такие же балахоны, как у разведчиков. Большинство старались на собственных огородах, несколько стариков сидели на скамейках перед домом, пускали сизый дым из трубок по направлению к лесу, куда и смотрели задумчиво, будто в самую чащу хотели проломиться, не вставая с мест.

Странники только выпили молока, поговорили с хозяйкой — доверчивой старухой, поверившей, что они заплутавшие ученики торговцев. На ночлег здесь не остались: Вечная сказала, прямиком через лес есть заброшенный хутор лесника, где путники и ночуют. Нечисти никакой, да и прибираются гости за собой — совестливые. Хутор теперь так и величают — Гостиный.

* * *

Я утратила интерес к записям. Прежде всего потому, что утратила интерес к Рэнхому. Я лелеяла его в детстве, поддерживала в юности. Моя цель была — вырастить Соперника. Я такая же самоуверенная, какой была, когда диктовала первые слова отчёта. Я же Сила. Однако признаю: Рэнхом не Соперник. Герой из него среднего качества. Это устраивает Покоя.

Последние три года я искусственно подогревала свой интерес к Рэнхому. Из балованного ребёнка он вырос в обузу. Я жду его смерть.

* * *

— Чем вы хотите заняться, когда вернёмся? — спросила Мерта, перепрыгнув через лиловатый корень — выглядит как открытый перелом, подумала она.

— Ничем, — хохотнула Атна. — Возьму увольнительную на месяц и буду лежать на душистых лугах.

— Я хочу свершить пару-тройку подвигов, — полушутя сказал Икто, выпрямившись и выставив подбородок. — И хорошо отметить. Месяца на три чтобы.

— Я останусь на службе, наверное, — сказал Рэнхом.

Я не выходила на связь, и он сам меня не звал. Он понятия не имел, что ему делать. Чувствовал груз на геройских плечах. Боль от любви забыл, едва началась разведка.

— Рэнхом должен быть весь в трудах, — улыбнулся Икто. — Это его роль.

— Не роль, а призвание, — ответил Рэнхом и дружеским толчком впечатал Икто в губчатый ствол синего дерева.

Икто оттолкнулся левой рукой от ствола. Ладонь ушла в глубь дерева. Все захохотали. Икто вытащил руку.

Никто не думал о природной опасности.

— Ты станешь пьедестальным Героем, да? — вдруг спросила Атна. — Хочешь быть таким?

— Я не думал об этом, — сказал Рэнхом. — О почестях и так далее. Но я хочу оставить добрую память о себе. Чтобы имя моё не сеяло сомнения, а излучало ровный тёплый свет.

— Ты разве такой? Излучающий?

Мерта цокнула язычком и поддержала ироничную Атну:

— Если бы я была Героем, я составила бы что-то навроде завещания. О том, как распорядиться с памятью обо мне. И я написала бы: "Не приукрашивайте меня, пишите, мои недоброжелатели, поносите меня, друзья, изливайте старые обиды. Расскажите, как я вела себя по пьяни, как пела неприличные песни и сочиняла пошлые виршики, как я изрыгала еду и пойло в академическом нужнике, да и уснула там же, расскажите, какой я была предательницей, коварной, тщеславной, падкой на лесть, до одури самолюбивой — до забвения, какие отвратные шуточки отпускала, как свысока смотрела на слабых умом или духом, как использовала других, кричите, что я обычный человек с придурью, может, да, в чём-то интересный, но ни в коем, бденх, разе не образец вам, унылые панциревидные обыватели!"

— Тише, тише, — сказал Рэнхом.

Мерта раскричалась так, что слышно было в радиусе ста шагов.

— Темнеет, — заметила Атна. — И где наш хутор?

* * *

Сидели у костра на ночном привале. Рэнхом и Икто затянули "Нам не дано знать, что в сердце милой" в собственном варианте:

"Нам не дано знать, что хочет милая,

Будь ты семьсот раз волшебник,

Что хочет милая, ты не узнаешь.

А надо?"

Атна лежала на животе лицом к пламени, положа подбородок на руки, и полусонно-задумчиво созерцала подвижный горячий танец.

"Больше всего я сейчас хочу, чтобы мы ехали в крытой повозке и я поцеловала тебя в шею", — резко, остро подумала Мерта, не сводя глаз с сидящего напротив, на чьём лице отражался танец, гипнотизирующий Атну.

Ухнула ночная птица.

Мерта обернулась: не разглядеть, кто там крылатый тревожит их. Пока ворочалась, перехватила на миг взгляд страдающий, почти отчаянный, сопротивляющийся будто чему-то неподвластному и пытливый — ей вопрос: за что?

Подобное выражение в глазах Икто она видела в пятый раз, как всегда, случайно. Хорошо помнила каждый миг: впервые — в Академии, в конце второго семестра, когда она раздавала свитки с заданием и мельком глянула на сидящего рядом выше; снова в Академии, после экзамена (какого? да неважно) они сидели, радостные, в кружке, и Ула полуобнимала Икто (Рэнхом нервничал), а тот смотрел на Мерту, у которой, поговаривали, был роман со старшекурсником из астрономов; два раза уже на севере, во время уютной дружеской попойки и большого торжества в день годовщины окончания Академии.

Атна словно бы и не замечала, зато Рэнхом пристально рассматривал абсурдную, полубезумную взаимную огромную любовь, на которую оба не смогли решиться и которую (никто из них не знал) на Орис они не получат.

* * *

Пять часов они спали. Разбудили на рассвете леорис и бодрые птицы. День, думали, начинается весело.

Перекусили остатками еды, нашли ещё местную бруснику, которую Вечные не едят, а используют как губную краску (вспомнила господина Светл).

Ночью сошлись на том, что Вечная бабка их обманула и никакого хутора нет. Но к полудню вышли в поле, с другого края которого теснился к лесу домик.

Облупилась на нём краска. Видно, когда-то был васильковым, а теперь бесцветно деревянный. Но окна целы, щелей меж досок не нашли.

— Здесь точно никто не живёт, — сказала Мерта. — Вещи не валяются. Ни фартука на стуле, ни трубки у качалки, ни ещё чего. И нет этого... хозяйского запаха, что ли. Пусто.

С ней согласились.

— Ух ты! — Икто, протерев рукавом запыленное стекло старого серванта, обнаружил темно-красный графин. — Как этого красавца не прихватили случайные проходимцы?

— Что ты там уже схватил, мужчина? — не отрываясь от распаковывания бурдюка, спросила Атна.

— Всего лишь маленький дивный подарочек, припасённый судьбой, — графин оказался в руке Икто. — Это красный дуб, понимаете? Такие делают специально для вин выдержки не менее трехсот лет. Ай да лесничок, ай да умница!

— У простолюдина — и такое вино? — фыркнула Атна. — Тебя надули.

— Вот сейчас и проверим, — Икто аккуратно поставил графин на стол, дрожащей рукой вынул затычку, принюхался, схватил графин и затянул свою любимую: — "Мой верный друг, мы пируем с утра, а значит, пришла пора хлебнуть из чарки сухого вина, от самого края до дна!"

— "Мой милый друг, о, как же давно с тобой мы не пили до дна!" — подхватил вбежавший в дом Рэнхом (он выходил искать дрова).

— "Любили мы ещё до войны, ох, как мы бывали хмельны!" — Икто протянул графин Рэнхому.

— "Печали убьёт сладкий солод и мёд, вино принесет покой!"

— "Скорей же, друг, взгляни на меня и выпей вместе со мной!" — закончил Икто. — Это яд.

Глаза его закатились, и он упал, подхваченный Рэнхомом и бросившейся на помощь Атной. Графин стукнулся о пол, жидкость разлилась, и больше сосуд никто не поднял, а содержимое никто не выпил.

Силуэт у окна. Призрачный профиль на светлом фоне. Что за окном? Стена? Но ни дома, ни в Академии, ни тем более в северных казармах окна не упирались в стены. Это словно будущее. Дом, где он никогда не был. Дом, где ему нет места. Пока. Дом, будто вытащенный из снов.

— Икто!

— Не кричи, он не услышит. Давай растопим печку. Дождь начинается. Со стороны черного хода есть сарай, принеси оттуда дров, пожалуйста.

— Я слышу, — проговорил он. Язык заплетался. — Я могу проснуться.

Окно чужое, стена чужая, зато профиль знакомый. Нежный, мягкий профиль. Шапка коротких волос, а на шее лимонный шарф.

Резкий выход из небытия. Он подскочил и не помнил, что с ним. Сейчас утро? Пора на службу? Который час, не проспал ли? Мерта? Почему она здесь?

— Тише, тише, — она погладила его по плечу. — Я дала пощечину, чтобы ты проснулся.

— Я не спал. Я могу проснуться и сам, — он отдышался и перевёл взгляд. — Атна, вы ведь не собираетесь здесь задерживаться?

Она не ответила. Он смотрел пристально, прямо в глаза, прямо в душу, и пришлось сказать:

— Не волнуйся, ты пойдёшь с нами.

Почему она здесь? В этом незнакомом месте? У окна, за котором стена? Что-то случилось? Но её лицо спокойно. Спокойно и прекрасно. Что это за стена, что она загораживает? Лучше бросить беспомощные попытки разобраться и теперь просто смотреть на силуэт, на призрачный профиль, на нежные, мягкие черты, на шапку коротких сине-желтых волос, на лимонный... Образ размылся. Возвращение.

В печке огонь. Сзади доносится частый стук капель. Дождь. На севере не бывает дождя, только снег.

— Зачем вы разожгли?..

— Нужно переждать грозу, — сказал Рэнхом.

— Дождь прекратится, и вы сразу уйдёте. Обещайте.

— Перестань, Икто. Мы дождемся Силу.

— Сила. Ты всегда возлагал слишком много надежд на неё, дружище.

— Согласна, — сказала Атна.

— Ребята, вы видели, как умирает отравленный сонным вином? Мне довелось лицезреть однажды. Бандиты севера не поделили девушку, и в итоге одна сторона напоила ее по принципу "ни вашим, ни нашим". Бедную отвезли к нам и бросили у порога казарм. Первые два часа она то проваливалась в сон, то бодрствовала. Потом началась рвота. Потом судороги. Потом изо рта пошла кровь. И снова рвота. Она выплевывала собственные внутренности. Кишки, кусочки чего-то ещё. Только тогда пришел конец. А мы не могли помочь, потому что у нас не было противоядия. Потому что противоядия нет вообще.

Нежный, почти детский профиль. Лимонный шарф, осторожно обнявший шею. Густые ресницы, кончики которых обволакивают солнечные лучи. Где мы? Не хочу просыпаться, иначе образ снова исчезнет. Она и так постоянно ускользает — даже в снах. Даже в снах уходит от меня, бросает меня, а я не могу схватить, остановить — она вольна уходить, коль не хочет быть рядом.

В последний раз он открыл глаза через минуту после того, как я, ни слова не говоря (последние слова я уже сказала), позвала Рэнхома плакать. В бурдюке появились лабораторные таблетки, тихо и спокойно убивающие. Рэнхом знал, что придётся. Но сделали всё Атна и Мерта. Атна молча достала белую, как шёлковый платочек, баночку, открутила крышку, выбросила Мерте на ладонь горошинку кремового цвета. Мерта уронила голову. Подняла, не вытирая слезы. Молча, пару раз хлюпнув носом, поднесла к его рту. Он прикоснулся губами к ладони, проглотил таблетку, откинулся назад, закрыл глаза, улыбнулся.

— Вот так, правильно. Спасибо, что так. Глупо, а? Ничего не поделаешь. До встречи у окна, где на белом фоне силуэт, нежный профиль. Прости, Атна. Прости, Рэнхом, придётся покинуть вас. Да. Тут мы и расстанемся.

Нет, уже никогда. Она здесь, и никуда она не уходит. Сосредоточена, смотрит вперед. Заговорить с ней...

Они ушли, не дожидаясь, пока кончится дождь. Они знали, что мы приберёмся. Я взорвала дом и тело его лучшего друга. Отныне он живёт только в памяти. Или где-то ещё, в другом измерении, где говорит с ним девушка в лимонном шарфе.

* * *

У крестьянина, чья упитанная вороно-чалая лошадь бодро вышагивала, таща старую телегу, спросили путь до ближайшего города. Говорил Рэнхом, но этого не запомнил. Мерте показалось, что-то было про овраг между ними и городом, вроде бы, Арл (на самом деле, Уирл — "где вода").

Со смертью Друга началось умирание Героя.

— Я думаю, — хрипло начала Атна, — кхм-кхм. Это подстроили они.

— Неважно, — сказала Мерта и посмотрела в ярко-синее небо (облака рассеялись). — Всю нашу жизнь, может, подстроили они.

Через полтора часа Герой, Сестра Героя и оставшийся Персонаж обнаружили себя у крутого склона.

— Мы правильно идём, — сказала Атна.

Она взяла на себя тяжесть руководителя, а что чувствовала, пусть и здесь останется загадкой, как и вся Атна.

Сквозь пелену глаза Рэнхома различали пыльно-зелёную траву, убегающую вниз. На дне оврага, ближе к противоположной им стороне, угадывалась ратуша или что-то очень похожее. С лесом они навсегда попрощались.

— Попробуем? — спросил Рэнхом. — Или мне одному пойти?

— Да нет, зачем, — сказала Атна. — Спустимся вместе.

У них с собой были верёвки и кошки.

Через две минуты и сорок секунд они стали спускаться. Первой была Атна (она и погибла первой), одновременно поползли брат с сестрой. Но едва коснулись ногами отвесного склона, чтобы оттолкнуться, как поняли: это не природное явление, а замаскированная скользкая постройка. Рук Вечных, замечу я в скобках, созданная с моей помощью.

От касания устройство сработало. Со дна оврага подскочила сетка с катапультами, мечущими стрелы — нехарактерное для Вечных оружие, но в данном случае действенное.

Мерта видела, как пронзило Атну: сначала одна стрела в грудь, вслед, почти одновременно, ещё две — в ключицу и шею. Мерта и Рэнхом замерли, но стрелы — нет.

— Сила! — закричал Рэнхом.

— Быстрее вниз! — сказала ему Мерта и ускользнула ко дну, ободрав руки.

Она приземлилась, и стрелы не нервировали больше. Сзади неё шлёпнулось. Она обернулась: Рэнхом с окровавленным ртом, с простреленным горлом.

Слева — Рэнхом, справа — Атна. Позади остался Икто.

Мерта отвернулась, поправила шлейки на походном рюкзачке и пошла к городу.

* * *

Я думала, кто станет дамой сердца, вечно оплакивающей своего Героя. Точно не Утренняя. Сейчас я увидела недостаток разработанной Любви, а именно — её нешаблонность, которая на данном этапе вызывает досаду, потому что не организует конец истории в привычный, стройный, желанный ряд.

За Мертой я пересталала наблюдать сразу после Смерти Героя, а в судьбе её я не участвую давно — со времён мнимого утопления. Лирике она тоже не нужна: скоро нам улетать отсюда.

Поначалу никто не оплакивал Рэнхома, кроме родителей и сестёр. Но за тело его Будущим пришлось побороться. Лазутчики Вертмена, следовавшие тихонько за Героем, Сестрой и Персонажами, быстро прибрали шкурку. Вертмен потребовал хороший выкуп: и за Рэнхома, и в качестве извинений за вторжение.

В историю орисян вошёл провокационный документ авторства Вертмена, представляющий собой открытое письмо ко всему народу Будущих.

"Вы его Героем называли,

А он обычным оказался предателем. К нам, Вечным, в конце второго весны месяца перебрался. Он бесславно жизнь закончил. Он на колья, которые мы для зверей бережём, напоролся. Он ли это? Он морское чудище одолел? Он нашего лучшего воина покорил? Безоружный он к нам в сиреневой ночи бежал, в нашу одежду облачился, на нашей земле без сражений погиб?

Я вам его Героем называть не советую".

Не прошло дня, как Верный, Долгожданная и верховный киладарр составили опровержение (тоже вошедшее в историю, да ещё и в историю местной риторики — под названием "Полемика о Герое"):

"Рэнхом Пригорский не иначе как Героем и должен зваться. Я, ваш киагарх, сам отправил его вместе с друзьями его верными разведать, как дела делаются на Любимчике. Он без оружия был, это правда, а прочее всё — ложь. Вылазка наша мирной планировалась, и, если бы не коварство Вечных, вернулся бы наш Герой, и сестра его, и соратники и много полезных вестей сообщили бы нам, агархцам, и всем Будущим.

А теперь лежит Рэнхом, любовь наша, защитник и вдохновитель, на вражеской земле, реками не омытый, ветрами раздетый, и страдает тело его от злобных стервятников-Вечных. Пострадал наш Герой за нас, дважды вышел победителем, а на третий раз вероломство любимчское подкосило его. И за то, что пострадал, и за то, что защищал, и за то, что любил всех нас и песни нам пел, приказываю величать павшего смертью жертвенной только либо Рэнхом Орисский, либо Герой".

* * *

Вспомнила хороший разговор. Почему хороший? С Тернием они все такие.

— Что же, финал?

— Для Героя — да. Для его Сестры — начало.

— Очень дурное. Без единомышленников, без брата. Абсолютно с чистого листа. Так будет?

— Да, но я над её судьбой не властна. Её начало соприкоснулось с концом брата — маленькое столкновение жизней. А дальше она сама.

— Соприкоснётся. А ты употребила в прошедшем времени.

— Издержки профессии.

— Понимаю, — с грустью сказал Терний. — Можно я признаюсь?

— Тебе жаль с ними расставаться.

— Очень жаль. Не только с Героем и его Сестрой. С каждым из них. Ты и Событие сотворили прекрасных Персонажей. Трогательный Икто. И трогательная любовь к нему бедной девочки. Загадочная Атна. Мерта привязалась к ней больше всех в Академии. Весьма её ценила. Весьма.

— Она у меня в любимицах.

Я проговорила быстро:

— Мерта тоже нестандартная особа.

— Слушай, а ты не думаешь? — Терний серьёзно взглянул на меня. Он смотрел так в последний раз, когда погиб ФаФаАр.

— Она не выберет такой путь, — сказала я. — Не станет Героем. Если стала бы, то возможно.

— Представляешь, на секунду подчинить Событие — получить власть над Вселенной!

— Вся ирония в том, что Событие совершенно отвратило её от геройства.

— Мы были близко, ох как близко, — по-старчески покачал головой Терний. — Скорее всего, это наши домыслы. Скорее всего, Соперников не существует вообще. И в ближайшее время мы не узнаем наверняка. А ведь могли бы, реку в мель!

— Не нагнетай, пожалуйста. Мне и так...

Жаль, мы не можем не договаривать.

— Мне и так вся работа кажется бессмысленной.

— Это бывает перед последним рубежом. Когда расстанешься с ними, все наладится.

И позже разговор, ещё лучше прежнего.

— Сила, — сказал Терний и увёл меня в наш парадный отсек. — Четырнадцать лет назад мы выбирали Героя, и нам предоставили двух равноценных детей. Так чьим на самом деле ты была покровителем?

— Рэнхома.

Я не колебалась. Мы не колеблемся.

— Рэнхом — Герой, Терний. Но не Соперник. Сопернику покровитель не нужен.

— Да, — подумав, сказал Терний. — Это было ловко. Интересно, Покой догадается?

— Нет. Он не верит в Соперника.

Терний усмехнулся в усы.

Кстати, усы его не исчезли. Но стали меньше и бледнее.

* * *

История Рэнхома Пригорского, победителя дракона морского и человека Вечного, запечатлелась накрепко в мировой памяти. Те, кто, как и Герой, любил петь, слагали о нём песни. Остальные сочиняли легенды. В эпоху научности популярны были статьи вроде "Рэнхом и Пламя Глубин: о чём на самом деле известная легенда", или "Рэнхом: почему его не было (77 доказательств)", или "Поиск легендарного Пригорья (по материалам "Сказаний о Рэнхоме")", или "Рэнхом Пригорский или Мерта Орисская: кто из них более реален?"

В эпоху культурного хаоса и сами сказания, и критический материал о них перерабатывались и переосмыслялись. Личность Мерты Орисской вышла на первый план. Все знали, что Мерта — замыкающее звено в наблюдавшемся стремлении двух цивилизаций объединиться. Но ранее никто не рассматривал её личность в сопоставлении с Рэнхомом, жившим примерно в то же время. И однажды гений культурного хаоса герменевт Мерик из Фозо выдал сенсацию: Рэнхом Пригорский и Мерта Орисская — родные брат и сестра, а если так, Рэнхом, первый известный Герой Будущих, был настоящим, жил и вдохновлял на самом деле.

Это последняя часть моего отчёта о результатах взращения Героя. И Покой, и зелюнцы слушали очень внимательно. Лирика пыталась вскрыть в официальном документе второй смысловой уровень, а Терний скучал, потому что слышал это во второй раз: с ним первым я поделилась.

— Результаты удивляют, — сказал Покой. — Почему в итоге акцент смещается на Мерту?

— В период предапокалипсиса не нужен Герой, — сказала я.

Грубо сделанная ложь: Герой нужен всегда. Покой смотрел на меня и поднимал бровь выше, выше, выше, так что чуть потерял человеческий облик.

— Сила, ответь честно.

— Мерта — символ объединения, она бесспорна, — ещё раз попыталась я. — А Рэнхом спорный персонаж, потому что геройствовал во имя только одной цивилизации. Мерта будет в центре внимания около пятнадцати лет, а на Рэнхома будут молиться в течение трёхсот пятнадцати.

— Понятно, — сказал Покой. — Сила, ты не испытываешь удовольствия от покровительства. Но ты не будешь спорить, что получила прекрасное развлечение под видом опыта.

— Не буду спорить.

Покой покинул меня, не вернув бровь на место.

Он созвал совещание и объявил, что Терний окончательно восстановлен в должности покровителя. Зелюнцам отдал приказ искать новую планету, пригодную для игр с Героем.

Терний знал, что я не обижусь.

-Ты жалеешь Рэнхома? — спросил он, когда мы отчаливали.

— Нет.

— Объяснишь?

— Нет необходимости. Ты тоже его не жалеешь.

— Мы запустили его. В нём не вспыхнула искорка.

— Согласна. Сказать, кому я симпатизировала?

— Я знаю. Верному и Долгожданной, ки Ладе, господину Светлу, Вертмену и всем Вечным.

— И Касси. Она раздражала меня и сильно интересовала.

— Понятно. Сила, покинем корабль?

Я тоже думала об этом.

— Может быть, позже. После покровительства я хочу некоторое время наблюдать за созданием Героя со стороны.

Это всё. Я рассказала, что могла.

После разговора с Драммо о драконе, клейме, шраме и ФаФаАре я была очень расстроена. Драммо догнал меня в вестибюльном отсеке и спросил, куда я на горячую голову собралась.

— Отправлюсь на Любимчик. У них играет такая приятная музыка. Успокаивающая.

— И очень грустная.

— Да, очень грустная.

— Ты шепчешь? Ты... Коэ?

— Я пойду, Драммо.

Снова зима. Орис запомнится мне своей зимой — белой, тихой, усыпляющей, отчаянной.

— Коэ. Коэ! Сила!

Нашёл меня в поле. Подбежал, оставив забавные миниатюрные следы. Такой маленький.

— Не плачь, Сила. Я знаю, ты действительно, по-настоящему...

— Не говори это. Не произноси.

— Ты привязываешься к ним. Поэтому ты — Сила.

— Отвратительно звучит.

— Ты лю...

— Нет!

Серьёзно взглянул.

— Не произноси этого, Драммо, пожалуйста. Пожалуйста.

— Это просто слова. Они передают то, что знают все. Я, ты, Лирика, Покой, Терний.

— Если ты скажешь, я сложу все полномочия и исчезну навсегда.

— Один раз можно быть слабым. Признать поражение. Этим ты докажешь свою силу.

Он будет ходить за мной до конца всех миров. Пусть лучше сейчас.

— Хорошо. Говори.

— Нет.

Пауза.

— Ты сама. Ты сможешь, Коэ, иначе это не ты стоишь передо мной.

— Я любила его. Из-за меня он погиб. Из-за меня и Терния. Потому что... нельзя было иначе. Я любила его и Терния. Я люблю Терния больше остальных. На нём теперь клеймо преступника. За то, что Героя не уберёг. Но убила-то я. Я нужна другим мирам, планетам, цивилизациям. А ФаФаАр уже прославился, колесо перемен запустилось. Я не спасала его, я сознательно убила. Иначе пришлось бы покинуть команду и остаться с ним. А я ведь не человек. И я люблю Терния. Чтобы не терзаться, я убила. Бденх, как банально. Как у людей.

— Благодарю за откровенность, — сказал Драммо, заглянул мне в душу, поклонился и исчез.