The Fallen Angel (гет)

«Вероника, почему ты настолько категорична к учебе?» — как-то спросила у нее святая женщина, за что девчонка еще в детстве прозвала ее матерью Терезой. И сколько бы малышка не язвила и не пыталась показать себя с ужасной стороны, чтобы только от нее отстали, та все время возвращалась к ней. Все время интересовалась, как у них дела с Сережей, а уже затем начала спрашивать и про Олежу, как только он присоединился к их некогда тихой, но теперь настолько неугомонной компании.

Девочка молчала, старательно игнорируя воспитательницу, что от чего-то все время пыталась влезть не в свое дело. Как и ее, Антонину Павловну, Нику безумно любили маленькие дети. И если первая была для них матерью, то вторая — старшей сестрицей, что живо всех рассудит, разгонит дерущихся детей и наведет свои порядки. Никто не стеснялся обращаться к ней за помощью. Жаловаться на проблемы, рассказывать о родителях и плакаться, когда больше выговориться было просто некому. Она их слушала. Молча гладила по спине, утешала и говорила, что теперь придется повзрослеть. Придется начать жить самостоятельно и больше не оглядываться в прошлое. Она протягивала мизинчик, чтобы закрепить обещание в стиле «больше не плакать» или «давай расти вместе», а уже затем просто подгоняла к другим ребятам, надеясь, что те будут куда дружнее, чем в ее группе.

— Какое вам дело до меня? — тихо и так отстраненно спросила девочка, стараясь не выдавать своих эмоций, но они были на лицо. И женщина понимала, что Морозова была настроена к ней крайне враждебно, пусть и скрывала то за маской безразличия.

— Насколько знаю, и у Олега, и у Сережи нет проблем с учебой, — Вероника жмет плечами, как бы безмолвно спрашивая: «Ну и что с того?» и в то же время отвечая: «Да мне как-то все равно». — За что ты так ненавидишь школу? — вопрос смехотворный. Настолько, что девочка прыснула со смеху и все же посмотрела на воспитательницу не то с вызовом, не то с очередным немым вопросом в стиле: «Вы это сейчас серьезно?».

— А мне есть, за что ее любить?.. — вымученная, такая ядовитая улыбка сама собой возникла на ее лице. Она держалась, как могла, но злость от собственного бессилия и желание накричать были настолько велики, что терпеть было просто невыносимо тяжело, но необходимо. Ведь малышка знала, что ничем это хорошим не закончится. — Антонин Павловна… в последний раз предупреждаю вас. Не лезьте не в свое дело. И вместо того, чтобы цепляться за меня, как назойливый комар, желающий высосать из меня все жизненные соки… может, лучше за своими детьми присматривать начнете лучше, а? — огрызнулась она, прекрасно зная, что, вероятнее всего, у нее уже кто-то есть. Ведь такой красивый и душой и внешне человек, как она, просто не мог быть одинок. Так думала Вероника, наблюдая за этим тепличным цветком, жалеющим детей и подающим им ложную ниточку надежды.

— Ох, но у меня… никогда не было своих детей, Вероника. Знаю, так с виду и не скажешь… — ее встревоженный голос говорил сам за себя. Ей искренне было беспокойно за нее. Но это вовсе не утешало и не внушало Веронике спокойствия, как и другим. Она ясно ощущала свою беспомощность, ненужность и страх… панический страх, заставляющий повторять мысленно один и тот же гребаный вопрос: «Почему же от меня все отказались?».

— Так заведите, в чем проблема? — холодно спросила она, особенно выделив слово «заведите», прямо-таки намекая на то, что это точно так же просто, как подобрать бродячего кота или щенка. — На кой черт вы ко мне-то привязались, а? Сомневаюсь, что вам нужна такая бестолковая и тупая дочь.

— Но ты не тупая, — Терезу не брал ни один из ее ядов. Сколько бы Вероника не пыталась ранить ее словами и грубо показать, что та ей не нужна, эта женщина все равно липла к ней и показывала свое беспокойство. Да такое искреннее и желанное, что Морозову оно только пугало, и желание скорей отпрянуть тесно переплеталось с тем, чтобы просто попросить обнять ее. — И совсем не глупая, — но девочка лишь усмехнулась, засовывая руки в карманы поношенной темно-синей кофты. Что ни говори, а осенью на улице все равно было прохладно. И одним этим действием она как бы невзначай так показала, что ей холодно, и она хочет уйти. Не станет же такая добрая и изнеженная душа желать ей подхватить осенью простуду? — Ох, прости, тебе, должно быть, холодно…

— Что вы делаете? — но хулиганка и возмутиться не успела, когда воспитательница без лишних слов сняла свой плащ, оставаясь в красивом белом свитере. — Да нет… все хорошо, не надо. Что подумают другие дети?

— А что плохого они могут подумать? — Вероника молчит, и выражение ее лица чуть-чуть смягчилось. Девочка закутывается, насколько можно, в плащ и выглядит в этот самый момент так неловко, будто бы отжала эту вещь или вынудила человека раздеться, что, в свою очередь, заставило воспитательницу только рассмеяться. — Не бойся, мне все равно не холодно. Вот, можешь убедиться. Он очень теплый, — она протянула руку, как бы предлагая проверить на ощупь вязанный свитер, но Морозова отрицательно качнула головой.

— Спасибо, — на самом деле, холодно ей не было. И из-за этого кошки только сильнее все скребли у нее на сердце.

— Так почему ты зовешь себя глупой?

— Это важно? — бросила она в ответ, как бы показывая, что на подобные разговоры девочка не хотела тратить свое время, но сжав в ручках такую скользкую, но приятную ткань плаща, тише ответила: — Вы же наверняка знаете о моих оценках.

— А разве они показатель? — что сказать, Вероника, действительно, сильно удивилась, услышав такой вопрос от «очередного взрослого», чей мир измерялся в одних лишь только цифрах. — Чего ты?

— Вы очень странный человек, Антонина Павловна, — тихо призналась Морозова, озадаченно нахмурившись. — Хотите сказать, что это не так? Если это недостаточно веский показатель, то… что же тогда по-настоящему важно? И что определяет знания, как не оценки? Ведь лишь от них зависит то, смогу ли я что-то делать дальше.

— Значит, понимаешь… — она вымученно улыбнулась. К Веронике всегда было тяжело найти подход. Сколько она помнила, эта девочка грубила только ей одной, в то время как с другими воспитателями, что совершенно ни во что ее не ставили, общалась исключительно просто и так дружелюбно, будто ценила их, как своих собственных родителей. Когда-то Антонина считала, что чем-то очень сильно разозлила девочку, но сейчас… сейчас она понимала, что дело совсем не в этом. Морозова просто не видела смысла с ней любезничать. И не притворялась. — Да, оценки, и правда, могут сильно повлиять на твое будущее. Но знаешь, невозможно оценить знания ребенка по пятибалльной шкале и разделить их на множество предметов, никак не относящихся к настоящей жизни. Я, к примеру… тоже в твоем возрасте совсем не поспевала за ребятами в учебе, — «по вам видно» — хотелось огрызнуться, чтобы женщина послала ее куда подальше и просто ушла, но девочка лишь поджала губы и не стала совершать такой ошибки. — Ты начитанная девочка. Храбрая и очень, очень смелая. Добрая, дорожишь друзьями. И вовсе не такая бестолковая. Хотя… возможно, есть чуть-чуть, — Вероника чуть улыбнулась, услышав ее тихий смех, когда женщина противоречила сама себе. — И общаешься, как минимум, ты не на свой возраст.

— Ворчу, как бабка старая?

— Ну да, в теле ребенка, — и когда она важно кивнула, в глазах девочки появились озорные огоньки. — Твоя очередь. Почему ты считаешь меня странной? И… избегаешь?

— А как бы вы отнеслись в моем положении к подозрительно доброй тетеньке? Яблоко из ваших рук я бы никогда не приняла, — с намеком на сказку «Белоснежка и семь гномов», ответила Вероника, ясно давая понять то, что она не доверяет ей. Ни ей, ни кому-либо еще, кроме друзей, заменивших всю ее родню.

— Но при этом… с другими воспитателями ты говоришь совсем иначе.

— Может, потому что люблю их больше вас? Или просто отношусь к ним лучше, — прямо спросила она, снова раня без ножа. — Вам настолько неприятно, что вы в моих глазах не центр вселенной, как у остальных? Что ж… — девочка хмыкнула, откинувшись на спинку скамейки, что стояла вдали от детской площадки. — Боюсь, вам придется посмотреть правде в глаза. С такими суждениями, вам не помешало бы сходить к соответствующему доктору. Невозможно нравиться всем и сразу, сколько не выдавливай улыбку и не светись доброжелательностью.

— Значит, ты думаешь, что я притворяюсь? — осторожно спросила она, в который раз проигнорировав весь яд и намек на то, что ей пора идти лечиться в дурке. Серьезно, не ребенок, а сплошная катастрофа. И то, как умело она могла выставить вовремя себя посмешищем или нагрубить, чтобы от нее отвязались, на самом деле, в какой-то мере даже вызывало восхищение. Потому что делала она всегда это так грамотно, словно специально подбирая нужные слова и планируя каждый свой следующий шаг.

— И лезете не в свое дело. Здорово, что мы друг друга поняли, — кивнула девочка, продолжая все дерзить, словно прощупывая почву и изучая грань ее терпения. А может, Вероника просто начала бояться, ведь совсем ее не ощущала. Будто эта женщина всегда ей будет улыбаться, сколько бы гадостей она там ей и не наговорила.

— Я так не думаю.

— Очень жаль, — моментальный безразличный ответ не заставил себя ждать.

— Есть ведь и другие же причины, правда?

— Излишнее любопытство очень часто приводит к смерти, Антонина Павловна. Будьте осторожны.

— Ты мне угрожаешь? — поразилась женщина, действительно не понимая, как же ей хватило только духу.

— Предупреждаю, что лучше так больше не делать, — казалось, что у девочки на все были свои ответы. — Простите, — и теперь она тихо извиняется, обнимая саму себя руками, и виновато опускает взгляд. — Зря вы затеяли весь этот разговор.

— Я просто хочу знать, чем обидела тебя, Вероника, — тише произнесла она, с жалостью посмотрев на малышку, что лишь тяжело вздохнула и посмотрела на нее так устало, вяло, что… ее взгляд совсем нельзя было отличить от взрослого.

— Людям не нужны причины, чтобы недолюбливать друг друга, — снова увиливает при помощи «заумных выражений». — Вас это так сильно беспокоит? Тогда… хорошо, я скажу вам, как это можно исправить, — она кивнула, когда Антонина, кажется, ожидала теперь услышать очередную шутку о визите к психологу, либо же о заявлении об увольнении. — Чем холоднее вы относитесь ко мне, тем лучшего я мнения о вас. Я хорошо веду себя с воспитателями и не создаю проблем только потому, что им с самого начала было на меня плевать, — Морозова грустно улыбнулась, аккуратно снимая с себя чужой плащ. — И было бы все гораздо проще, будь я вам только точно так же безразлична. Зачем вы все время пытаетесь залезть ко мне в душу? Чтобы что? Пожалеть? — в ее глазах воспитательница видела боль и обиду на весь взрослый мир. — А что потом? Уйдете? Выбросите, как только надоем, и скажете, что не были ко мне готовы? Ну… так уходите сразу. И, прошу, оставьте наконец уже меня в покое. Хотите помочь? Избавьте меня от рекламы взрослым. Мне больше не нужны родители, — она сложила плащ и аккуратно вернула его в руки женщины. — Я пойду. Ребята уже, наверно, обыскались, пока мы с вами тут сидели.