The Fallen Angel (гет)

Сколько она не оборачивалась раньше в его сторону, он всегда казался всего лишь одиноким и странным ребенком, вечно живущим в своих собственных фантазиях. В то время, как другие играли с новыми привезенными игрушками или в шутку дрались с волонтерами, Сережа рисовал в старой тетради и не обращал на них такового внимания. Вел себя крайне пассивно, никогда и ни в чем не участвовал, да и, если вспомнить, ему и не предлагали играть вместе. Все считали его чудиком. Закрытым в себе ребенком, при взгляде на которого аж в дрожь порой бросало. И, само собой, про него ходило не мало самых разных слухов.

Кто-то говорил, что он извращенец и пытался проникнуть на «девчачью сторону», кто-то твердил о том, что он вор, а особо умные и вовсе полагали, что он сжег всю свою семью. Смехотворно. Да разве один мальчишка мог сотворить что-то настолько ужасное? Тем более, такой зашуганный ребенок, что ни с кем не контактировал и всегда вел себя тише воды, ниже травы, стараясь не привлекать к себе особого внимания. А может, и не стараясь вовсе. Ведь то у него совсем не получалось. Слухи не обходили его стороной, а девчонка, протянувшая ему когда-то руку с тупым, но настолько банальным вопросом в стиле: «Давай дружить?», не отлипала от него даже по сей день, когда Сереже Разумовскому уже исполнилось восемь лет.

— Привет, — девочка, может, на год или полтора младше него, садится рядом с ним, без спросу заглядывая в тетрадь. — О, снова вороны? А это…

— Мой друг, — живо ответил он, но зачем-то перелистнул страницу, когда малышка, видно, хотела рассмотреть то чудище получше. — Доброе утро, Рони, — и скромно улыбнулся, от чего девочка просто не смогла не улыбнуться ему в ответ.

«Что-то не припомню я у тебя такого жуткого друга», — подумала она, но решила промолчать, как бы только Сережа не обиделся на нее за то, что Морозова посчитала его рисунки страшными. Впрочем, пусть он и любил рисовать, но на самом деле это у него мало выходило. Неаккуратные каракули исключительно простым карандашом, либо же с красным, когда он хотел закрасить кровь или же оформить как-то глаза ворона… разве такое вообще можно назвать хоть капельку красивым? Он же все время какой-то хоррор рисовал. Впрочем, об этом девочка всегда умалчивала, но и не называла его художества произведением искусства, за счет чего не врала ему, а просто не говорила правды и никак не комментировала.

— Друг? — переспросила Вероника, склонив голову в бок, когда Сергей, кажется, смотрел куда-то рядом, словно сбоку от нее кто-то стоял. Но обернувшись, она никого не заметила. Ни одной другой живой души, кроме них самих.

— Ну… да? Это странно? — тише спросил ребенок, с любопытством посмотрев на девочку, что словно ему не договаривала о чем-то, но все равно старалась делать вид, что все в порядке. И это… на самом деле, было даже несколько обидно. Обидно, что она не верила ему и не видела того, кто все время был с ним рядом. Не видела того, из-за кого ему не было так сильно одиноко и того, благодаря кому Сергей стал чуточку смелее и решился ей вообще открыться.

— Мм… да нет, думаю, нормально, — и она просто жмет плечами, словно в этом ничего такого не было. Врет ли?

— Вряд ли, — отвечает его воображаемый друг, качая головой. Мальчишка улыбается, опуская взгляд. Знает, что она его не видит и не слышит. Лучше, наверное, будет не пугать ее такими разговорами. Ведь если он начнет отвечать, то Вероника может неправильно их понять. То есть, его. Но, собственно, какая разница?

— Ты видел, какую гадость сегодня давали в столовой? Это же просто… фу!

— Обычная каша, — но при виде того, как она высунула язык, ребенок не сдержал тихого смешка. — Ну, зато… возможно, в скором времени тебя заберут и больше не придется ее есть?

— Ты это к чему? — тише и даже с каким-то испугом спросила Морозова, как бы, с одной стороны, и понимая, но принимать ей того совершенно не хотелось.

Кто-то был готов душу продать, личность и распрощаться с прошлым для того, чтобы попасть в нормальную семью, а кто-то… напротив, не хотел наступать на те же грабли. И Вероника относила себя ко второму типу. Точнее, хотела бы себя к нему отнести, но правда была в том, что она даже не знала собственных родителей. Только то, что ее мать залетела в шестнадцать от какого-то друга-наркомана и не захотела брать на себя за нее ответственность.

— Ну… на тебя же, вроде как, какая-то семья глаз положила. И уже второй день сюда приходят. Разве, это не означает, что они хотят тебя забрать? — объяснился мальчик, не понимая, а чего же ей, собственно, не нравится.

— Еще спрашиваешь? — его друг зло усмехнулся. Многозначительно так, словно Сережа должен был понимать сейчас это как никто другой. Перед глазами вспыхнул огонь, мальчик увидел в нем своих кричащих родителей и закрыл глаза, плотно поджав губы, прикусив их, пытаясь вернуться в настоящее. — Кому, как не тебе это знать?

«Прекрати!» — отчаянно прокричал мысленно Разумовский, когда был готов буквально свернуться калачиком, прятаться под одеялом и, в общем-то, да что угодно, лишь бы только не вспоминать больше тот ужас.

— Я не какой-то товар на рынке, чтобы на меня засматривались, и уж точно не собака, чтобы меня вот так просто забирали, просто потому что понравилась, — достаточно отстраненно ответила девочка. — Даже если они и хорошие люди… разве мы вообще нужны хоть кому-то по-настоящему?

— Не говори так, — однако, после ее слов что-то все-таки внутри него прояснилось. Сережа, как и все дети в этом приюте, и сам это прекрасно понимал. Никому из них не хотелось быть повторно выброшенными и переработанными, словно какой-то мусор. — Не бывает совсем ненужных людей.

— О, еще как бывают. Тебе сколько примеров надо привести, чтобы наконец-то дошло?

— Тебе-то откуда знать? — спрашивает и, в то же время, бьет прямо по больному. А это, в свою очередь, раздражает и ребенка, что стоял сейчас рядом с ней. Стоял и молча смотрел на нее так, словно хотел убить. Но сам лишь зло усмехнулся. Едкие замечания воспроизводились в голове Сергея одна за другой. — Разве кто-то заметит, если… если нас вдруг просто не станет?

— Не-а. Человечество волнует лишь собственное «Я». Какое же им дело до остальных? — а сам Разумовский молчит. Мысленно соглашается, но все его естество словно противится этому и не хочет признавать очевидного, ведь… разве это плохо? Разве плохо любить или жаждать любви другого? Плохо думать, что все как-нибудь уляжется и мир… на самом деле, переполнен добрыми и хорошими людьми? Людьми, что просто примут тебя таким, какой ты просто есть. — Размечтался. Ладно, молчу-молчу, — и теперь он раскрыл ладони в примирительном жесте.

— Если бы тебя вдруг не стало… я бы очень и очень сильно жалел о том, что не смог помочь тебе, — сжав руки в кулачки, совсем тихо сознался маленький ребенок, в голубых глазах которого можно было увидеть заботу и искренность, собранную, наверное, со всего этого мира. — И я бы с радостью забрал тебя отсюда, — девочка смущенно опускает взгляд и каким-то неловким движением поправляет выбившуюся прядь волос за ушко, что, на самом деле, само за себя говорило о том, что она волновалась. При том, не в плохом смысле.

— Надеюсь, не под опеку? — а то, что она попыталась сейчас пошутить, в свою очередь, определенно точно означало то, что Сергею удалось чуточку поднять ей настроение. — Ибо я буду согласна только в том случае, если заберешь сразу в жены, — и продолжила уже так легко и беззаботно, что, на самом деле, в этот самый момент уже растерялся ее друг, не понимая сейчас, шутит ли она или же говорит серьезно.

— А почему именно в жены? — полушепотом спросил Сережа, активно игнорируя сейчас человека рядом с ней, что лишь хлопнул себя по лицу и покачал головой, пока не исчез, предварительно бросив фразу: «Ну ты и балбес».

— Потому что тогда тебе уже будет сложнее отказаться и пойти на попятную, — с лукавой улыбкой объяснилась Вероника, на что мальчик только нахмурился, будто и правда начиная обдумывать этот вариант. — Боже, я ведь просто шучу! Сереж, хватит воспринимать все мои слова так серьезно!

— Может, тогда перестанешь так шутить?.. — пессимистично спросил он, но в то же время от чего-то казалось, словно это был совершенно другой ребенок. Не тот тихий и робкий мальчишка, а скорее… тот, за кого она еще когда-то оправдывалась перед воспитателем, когда Разумовский повел себя, словно настоящий герой. Когда вступился за нее и защитил от старших ребят. Когда избил и поизмывался над ними точно так же, как и те когда-то над бедным котом, коего она подкармливала все это время. — Серьезно, что ты будешь делать, если я так и поступлю?

— Скорее всего, тогда я… — начала она тихо и крайне неуверенно, чувствуя с его стороны такое давление, что признаваться в этом было просто невероятно тяжело. — Буду счастлива?

— Чего? — Разумовский, пропустивший добрую часть диалога, явно не понял, как вообще дошло до того, что после его вопроса, почему в жены, она ответила, что будет просто счастлива выйти за него!

Смущение накрыло его с головой в то же самое мгновение, и мальчик перепугался, когда в голове уже отчетливо представлял, как они вместе покидают этот приют, играют свадьбу и начинают свою совместную жизнь, где оба будут делать и покупать все, что только захотят. Жизнь, в которой у них будет своя квартира, работа, возможно, друзья и все то, что есть у каждого нормального человека.

— Ты ведь мой лучший друг, — он волновался и все мысли просто смешались в единую кучу, когда Рони вдруг начала оправдываться таким образом. — И это еще одна причина, почему я не хочу, чтобы меня забирали те придурки.

— Причина в том, что мы с тобой дружим? — и теперь, когда все вроде как стало на свои места, Сережа лишь слабо улыбнулся, понимая, что Вероника относится к этому чуть более беззаботно и, видно, представляет себе все как-то иначе.

— В том, что я хочу всегда быть с тобой, — тише призналась малышка так, словно это было настолько очевидным, что того вовсе не надо было даже произносить вслух. — И я точно так же с радостью бы забрала тебя отсюда. Поэтому… давай вместе уйдем, когда вырастем?

Вероника всегда хотела себе домашнего питомца. Мечтала о том, как однажды у нее будет свой собственный домик где-нибудь подальше от города, а в нем — и змеи, и собака, и какой-нибудь мейн-кун. Ящерки, крыски, попугайчики, рыбки, черепашки… возможно, даже думала о том, что будет разводить их и продавать, чтобы еще как-то на этом зарабатывать, а не спускать все деньги на один лишь только корм. Само собой, маленькая девочка не думала еще о том, что животные — это большая ответственность, и насколько же трудно ей было бы за ними ухаживать, учитывая то, что она и за собой-то толком почти не следила. И если бы не строгие воспитатели с их тотальным контролем, Морозова бы полностью сбила себе режим дня, жила бы на каких-нибудь дошираках и посадила себе желудок.

А из-за того, что в детский дом питомцев приводить было нельзя, Веронике пришлось довольствоваться малым. Девочка игралась с бездомными животными и воровала еду из столовой, либо же намеренно не доедала, чтобы покормить того же самого кота, что все ошивался возле их детского дома. Поначалу он ее боялся, но уже затем, когда Рони его выхаживала уже как недели две, тот сам льнул к ее рукам и выпрашивал что-нибудь съедобное.

Несколько раз Сереже доводилось уже видеть, как незнакомая ему девочка подкармливает одного и того же грязного кота, либо же играется с дворнягой возле пляжа, где он любил посидеть в своем гордом, но таком невыносимом одиночестве. И в один прекрасный день, когда он снова собирался убежать на тот же самый грязный пляж, мальчишка услышал противный, но до боли в ребрах знакомый смех ребят и «Не трогайте его!». А что же было потом дальше — он вспомнить все не мог, сколько не пытался. На него ругались воспитатели, трое побитых хулиганов показывали на него пальцем, а та девочка яро пыталась его защитить. В результате хуже стало только тем, кто издевался над животными. Его похвалили ни за что, а та самая малышка, что заступилась за него, когда Разумовский, наверное, раз десять пытался дать понять, что он не при чем… вскоре подошла к нему и протянула свою руку.

— Ты ведь Сережа? Я Вероника! Давай дружить?

* * *

«И я ведь по-прежнему ничего не помню», — мальчик понимал, что это странно, но… нельзя сказать, что он того боялся. Сережа не считал это чем-то серьезным или важным, да и, на самом деле, такой случай произошел с ним лишь однажды, а потому он сильно и не волновался. Возможно, его избили те самые ребята, возможно, они вспомнили, как он попытался спасти старого пса, что обычно валялся где-то в песке у пляжа или же под досками у деревянного заброшенного домика, дверь в который была заколочена досками и выбита бесчисленное количество раз, когда более старшие ребята из детдома забегали туда выпить пива или покурить так, чтобы их потом и не спалили.

— Сереж, ты знал? Тех идиотов… ну, ребят, что над животными и голубями издевались… сожгли заживо. Полиция допрашивает всех детей, кто их знал, и воспитателей, — рассказала девочка, вырвав друга из размышлений, когда он посмотрел на нее не то с испугом, не то с удивлением, будто и не веря в то, что что-то подобное могло случиться.

— Что? Как такое произошло? — девочка лишь безразлично пожала плечами, демонстрируя тем самым и свое отношение к этому инциденту. Ей было все равно. Кого сожгли, когда, что теперь будет…

— Никто не знает. Ко мне тоже сегодня подходили. Дядя какой-то спрашивал, не видела ли я чего-то подозрительного. Но знаешь? Даже если бы увидела… я бы не захотела, наверное, рассказывать, — ответила Вероника, опустив голову к его плечу. — Потому что получили они по заслугам. Это карма. Нечего животных было бить и младших задирать.

— А если это маньяк какой-то и… в следующий раз он бы сжег кого-то из нас? — тише спросил мальчик, нахмурившись так, словно был вообще с ней не согласен. И, несмотря на это, ему было страшно. Этой ночью ему снились горящие в пламени хулиганы, что молили его о помощи. Сережа кричал от бессилия и страха, не зная, что ему делать, а после, когда перед глазами был один только огонь, то вспомнил прошлое. Три черных силуэта перед глазами соединились в два огромных, и он услышал голос матери: «Беги!».

— А может они сами захотели сжечь домик или кто-то до них по неосторожности алкоголь пролил, а те с зажигалкой играли. Тема ж ее при каждом удобном случае доставал и других детей ею пугал. Мол, волосы спалит, если не будем слушаться, или что-то вроде того, — тише ответила малышка, приобняв саму себя за локоть. — Не знаю. Я все же больше склоняюсь к тому, что они были виноваты сами. И почему сразу маньяк? Ты… кого-то видел?

— Нет, — моментальный ответ вырвался сам собой, когда ребенок сам чуть опустил плечо и наклонил голову в ее сторону. — Скорее всего, ты все-таки права, Рони, — несколько тише произнес он и зло усмехнулся, чего девочка, само собой, уже не видела. — И это была просто карма.

— Как быстро ты свое мнение вдруг поменял, — но Морозова, кажется, была этому только рада и не заметила подвоха. Не заметила она и того, что говорил с ней уже явно не Сережа.

А может, и не то, чтобы не заметила, сколько уже не обращала просто на него внимания. Не то, чтобы то совсем не было странным или же ей не было страшно, когда ее друг вел себя подобным образом, но… возможно, то стало уже чем-то привычным для нее. То мальчик говорит одно, то совсем другое. Возможно, не менялось лишь только то, что он всегда был за справедливость и наказание плохих людей в соответствии с их проступками. И в то время, как один все рассказывал на словах, другой доказывал все это действиями. Как два человека с одинаковыми суждениями, но различающимися принципами.

— Я всегда считал, что плохие люди должны получать по заслугам, — только и ответил Разумовский, прикрыв глаза. Рядом с ней он чувствовал спокойствие. И хотя оно в корне отличалось от того же одиночества, сейчас, возможно, он был немного даже рад за самого себя, что нашел «кого-то», кто был с ним хотя бы частично того же мнения, не раздражал своим легким и до невыносимости простым характером и… просто все время был поблизости.

Вероника никогда не сдавала его, всегда оправдывала перед другими, если вдруг ему то было нужно, и защищала, когда уже позднее хулиганы приходили мстить. И ему приходилось затыкаться. Приходилось терпеть внутри Сережи, что лишь мечтал о том, чтобы те задиры просто сдохли, но сам боялся последствий. Боялся что-то делать, не хотел… думал, что их жизнь сама накажет. И она наказала. Их руками, правда, но ведь никто об этом так и не узнал? И что же сейчас чувствует Разумовский? Злость и горечь. Ему было до чертиков жалко сгоревших ребят, но в то же время Сережа чувствовал и облегчение. Все и сразу, мыслей летала огромная куча, а вот он, его лучший «воображаемый» друг, не считал, что того было достаточно.

Стоит подумать о том, что таких ублюдков слишком много и… он просто теряется в дальнейших идеях и безумных планах, уже машинально начиная что-то рисовать. И, в конце концов, Сережа рисовал огонь, воронов и самого себя. Маленького и беззащитного рядом с огромной, такой пугающей птицей, изображающей его собственное «Я». И это его «Я» в корне отличалось от того, каким он себя считал. Каким пытался выглядеть. Хотя, а пытался ли? Разумовский никогда не был шибко общительным ребенком, да и со сверстниками не общался. Вон, их единственная подруга, и та на целый год младше, если не все полтора. И она, кажется, видит, что их двое, но упорно делает вид, что не замечает никаких отличий. Ну ничего. Он вынудит ее во всем признаться. И обращаться к нему, как к отдельной личности, а не к тому же самому Сергею… ведь как так? Почему же этому хлюпику достаются все заслуги? А знает ли она, что именно он помог ей разобраться с ублюдками и спас кота? А что это было просто жуть как весело? Вряд ли. Такой хлипкой девчонке, как она, этого явно будет не понять.

Он чувствует, как его начинает клонить в сон. Само собой, Сереже было тяжело заснуть после того «кошмара», когда он сам же избавился от главной проблемы в заброшенном домике, а после, еще, может, пять минут посмотрев на сгорающие тела ребят, ломанулся в сторону детского дома тем же путем. Не через охрану. Забор, а там уже и открытая дверца запасного выхода. И, пробежавшись вверх по лестнице, он смог незаметно проскочить в комнату. Свою комнату. Ему стольких сил стоило то, чтобы избавиться от соседей, что, на самом деле, о тех трудах и вспоминать лишний раз не хотелось. Ведь раньше он жил с самыми настоящими отбросами. С мусором. С ребятами, что были настолько мерзкими и смеялись так надрывисто, что Сережа, при взгляде на них, думал: «Вот же психи».

Мальчик просыпается, может, минут через двадцать или тридцать. А по его же ощущениям прошло не меньше двух часов. Еще не открывает глаз, чувствует, как маленькая ручка легонько оглаживает его щеку подушечками пальцев и перебирает чуть завивающиеся волосы, которые та же Морозова всегда называла «кудрявыми», что ему не нравилось, но… акцентировать на этом внимание он не хотел. Ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда она массировала его голову и то было настолько приятно, что Сережа и не был сильно удивлен тому, что вообще заснул. Рядом с Рони ему было спокойно.

— Прости… я совсем не помню, как заснул, — он виновато улыбнулся и подал голос так неожиданно, что девочка сразу же убрала руку, старательно делая вид, что ничего не делала.

— А, это… ничего. Я сама с тобой сначала чуть ли не заснула, — призналась она, неловко улыбнувшись ему в ответ. — Все хорошо? — Сергей кивнул. — Ну, тогда отлично, — и он все же поднялся. Недосып сказывался на нем так, что после сна у него только болели глаза и, совсем немного, голова.

После короткого сна, само собой, стало чуть полегче, но, на самом деле, была бы его воля, и он бы пролежал так еще часик-другой. Но то было бы огромной наглостью с его стороны, да и… Разумовский понимал, что, возможно, его подруге тоже было тяжело. Пусть она это и пыталась зачем-то скрыть. Скорее всего, просто не хотела обижать и думала о том, что он начнет только лишний раз волноваться. И… в целом, думала она в верном направлении.

— Сколько я примерно так проспал?

— Где-то полчаса, наверное, — пожала она плечами. — Ты не выспался сегодня?

— Да… на самом деле, какие-то кошмары снились. После них не мог уснуть, а с утра нас уже будят, — все же рассказал Разумовский и по любопытным глазам видел, что девочка хотела узнать суть его «кошмаров», но ее он подруге дать не мог. Расскажет — невесть что потом еще подумает. — Не спрашивай, я их все равно почти не помню.

— Ну ла-адно, — нехотя протянула Вероника, когда явно намеревалась его спросить. Но сама девочка лишь улыбнулась, подумав о том, что он вот так просто угадал ее мысли. — А, я так тебе главного и не рассказала. У нас появился новенький. Свежее мясо из Москвы.

— И что? Так, к слову… у них своих детских домов мало? — нахмурился Сережа, не понимая, к чему это она сказала и от чего так загорелась, словно то был не просто «очередной» ребенок, а некто «особенный» лично для нее.

— Ой, да не бурчи ты! Я к тому, что он мне кажется забавным и… вы с ним чуть-чуть даже похожи. Может, ты уже слышал о нем? Его зовут Олег Волков!

— Ты же знаешь, что мне это не интересно, — неловко ответил Разумовский, уже и не хотя думать о том, что Морозова за утро подружилась с очередным мальчишкой, а теперь с какого-то перепугу хочет их познакомить. А то, что она назвала их «похожими», заставило его лишь сильней напрячься.

— Не-а. Я знаю только то, что ты боишься заводить новые знакомства и стесняешься ребят, — и снова… снова она бьет прямо по больному, но говорит чистую правду. — Брось. Один разочек можно же попробовать, ты так не думаешь? Тем более, я буду рядом.

— Уже пробовал, — и он многозначительно посмотрел на нее, от чего не трудно было догадаться, что речь сейчас шла о ней.

— И что? Тебе хуже стало? — и в расход идет ее главное оружие, именуемое как «безразличие». Он боялся, когда она говорила так спокойно и отстраненно, словно… словно он либо перестал для нее быть человеком, либо же Рони разочаровалась во всем мире и утратила свое желание жить. И то, и другое, было жуть как страшно.

— Нет, — моментально ответил Разумовский. Под давлением, но сказал он честно. — Ты — лучшее, что произошло со мной в детдоме, — тише признался мальчик, неловко улыбнувшись. — Ладно. Один раз можно попробовать.

— Ура! Сережа, я так тебя люблю!

Они познакомились через общую подругу и, стоит признать, так неловко себя Сергей еще не чувствовал. По меньшей мере из-за самого общения, по большей — из-за того, что Рони сравнила их, но вот сам мальчик видел напротив себя лишь свою точную противоположность. Олег вовсе не был скромным и тихим ребенком, даже… скорее напротив. Ужасно громкий, непоседливый, небрежный и непредсказуемый — его образ можно было передать лишь этими словами. То есть, их было достаточно для того, чтобы понять, что это за человек, и осознать то, что они навряд ли когда-нибудь смогут стать друзьями.

И ровно как Сергей со смесью безразличия и недоверия смотрел сперва на Волкова… точно так же и Олег сначала отнесся к Разумовскому. Что говорила Вероника там об их схожести? В первую же встречу состроили одинаковую крайне недружелюбную гримасу, что едва не заставило девочку расхохотаться прямо здесь, но она сдержалась. Сдержалась не из-за того, что это было бы неприлично или же как-то неуместно, а скорее… просто потому что ей показалось, что Сереже надо бы выходить из своей скорлупы. А Олег был честным и хорошим человеком, что непременно бы понравился Разумовскому. Почему?

Ну… возможно, тут даже сыграло не столько «понравился бы», сколько ее личное желание играть с кем-нибудь в компании. Вдвоем им было хорошо. Но Рони видела, как он смотрел на других ребят и, наверное, еще до их дружбы замечала, как робкий мальчишка пытался подойти к их группе, да все не решался и по итогу просто уходил. Еще тогда ей хотелось громко окликнуть его и предложить погонять мяч. Тогда же хотелось подбежать, узнать, как его зовут, и позвать «бродить без дела» вместе с остальными, ведь в большой компании, как она думала, всегда веселее, но… на самом деле, сейчас, благодаря Сереже, она узнала, что дело вовсе не в количестве. А в качестве. С хорошими ребятами всегда здорово, вне зависимости от того, сколько детей будет в группе и куда они пойдут.

Правда… несмотря на то, что она видела его тогда и хотела позвать, сама на то ни разу так и не решилась. Возможно, дело было в неловкости и поначалу она боялась настолько красивого мальчишки, не хотела его смущать или выглядеть какой-то дурой, а потом… главарь просто положил ей руку на плечо и рассказал обо всем. О том, насколько опасен этот чудик и что никто с ним не общается — не просто так. Вероника была удивлена, ведь тот рыжий мальчик совсем не походил на хулигана, да и… как-то наоборот даже. Казалось, что она его может спугнуть одним приветствием или внезапным порывом вместе погулять. Чудак? Да вот уж нет! До нее ему явно будет далеко. Но рисковать не стала.

И старалась не обращать на него внимания она довольно долго. Переглядывалась, когда они встречались на одном и том же забытом Богами пляже, когда помогала волонтерам собирать мусор и полученное вознаграждение в виде конфет отдала детям младше. «Сестринский инстинкт» — так звали это ребята, что видели, как Ника, их подруга, зачем-то печется о малолетках, обнимает новичков и успокаивает, когда кто-то начинает реветь или пытается сбежать в возрасте, скажем, пяти лет. Но в итоге они остаются. Не потому что понимают, что им в лесу или на улицах не выжить. Они остаются, потому что «Ника будет за них волноваться».

Ну и, само собой, из-за особо добрых воспитательниц на подобии Антонины Павловны, женщины, которую все малыши хотели бы звать своей мамой. Правда, Вероника насмехалась над ней и грубо отзывалась, называя ее вовсе не по имени и отчеству, а просто «Матерью Терезой». Почему? Потому что она на дух не переносила взрослых, что пытались перевернуть все ее чувства и проникнуть в душу. Терпеть не могла психологов, что временами давали им какие-то там тесты, и ненавидела тех людей, что приходили и смотрели на ребят так, словно зверушку себе выбирали. И особенно раздражали ее те, что прямо говорили: «Мы просто посмотреть».

Детей выбирали исключительно по характеристикам. Всем нужны маленькие и красивые вундеркинды, цветом волос похожие на них самих. Начитанные, нежные, послушные и все в том же духе. Выдрессированные, одним словом. Как собаки. И каждый раз, когда она ловила на себе прожигающие взгляды очередной молодой пары, Вероника чувствовала унижение и, вместе с ним, свое бессилие. Что же она еще может противопоставить им, чтобы никуда не уходить? Наверное… только притвориться каким-то отшибленным на голову аутистом, пока воспитатели того не видят. А уже потом те кретины, слушая рекомендации работников, что мол «Вероника очень умная и сообразительная девочка», думают, скорее всего, о том, что их хотят надуть и подсунуть «бракованного» ребенка.

Они уходили, Морозова победно ухмылялась, не забывая показать средний палец на дорожку, а уже после снова уходила шляться без дела с бандой более старших ребят, благодаря которым, наверное, и начала расти так рано. Многие в ее окружении еще тогда курили. Подростки тайком протаскивали сигареты, подначивали детей, что за какую-то услугу могут дать попробовать, а после она видела, как ребята, старше нее года на четыре, подбирали за ними еще окурки. Противно. Ей много раз предлагали закурить, но запах стоял настолько ужасный, что Вероника даже близко не могла подойти к ним, сразу начиная кашлять. Вонь невыносимая.

И потому ни одной сигареты в руки она так и не взяла, хотя возможностей было, на самом деле, просто выше крыши. В каждой бочке Морозова была затычкой, общалась одновременно, вроде как, почти со всеми, но в то же время и ни с кем. Как правило, не задерживалась в одной группе надолго. Но познакомившись с Разумовским… только протянув однажды ему руку, девочка осознала, что совершенно не хочет ее больше отпускать.

Он был очень добрым. И пугливым. Настолько, что боялся ей надоесть и намеренно сбегал от нее первую неделю, когда она настойчиво искала повод с ним погулять и поиграть. Сначала Вероника восприняла это как нежелание с ней общаться вообще. Поникла, когда поняла, что, видимо, он и правда считает ее недалекой. Глупой. А, может, и вообще скучной. Но зачем же было тогда жать ей руку? Почему согласился стать друзьями? Ради приличия? Или же боялся отказать? А она что, уродина какая-то, чтобы ее так бояться? Или, может, она больно ему делала? Дралась? Кусалась? Что?

На взводе Морозова однажды все-таки нашла его. Нашла и прямо высказала все, что думает, а после сама же чуть ли не расплакалась у него на глазах, жуть как сильно испугавшись и переволновавшись из-за того, что мальчик, который спас ее и кота от хулиганов, ненавидит Рони или считает бестолковой и… на самом деле, растерянное и перепуганное выражение лица Сережи тогда надо было просто видеть. Мальчик в жизни никогда и никого еще не успокаивал, а про разговоры с девочками и вообще лучше молчать. Сначала он пытался перед ней зачем-то оправдаться. Потом предложил вместе поиграть с дворовой собакой. И когда девочка чесала за ухом их большого лохматого друга, им удалось нормально переговорить.

Тогда же Вероника и узнала, что причиной его «пряток» стал испуг. И испугался он того, что быстро надоест ей, как и другие ребята до него. Признаться в этом ему было нелегко, девочка еще некоторое время не понимала, почему, а услышав о том, от кого он об этом узнал, и кто ему гадостей наговорил — в Морозовой буквально проснулось вселенское зло, желающее треснуть идиота, посмевшего ляпнуть такую ерунду и напугать ее героя. Правда… чем больше она узнавала Сережу, тем сильнее не понимала того, от чего он вообще помог ей и как духу-то хватило, чтобы полезть разом на троих ребят. Уже не говоря о том, как он их побил. И при этом совершенно не умея драться. Вот уж точно, Разумовский — настоящая загадка человечества. Никогда не узнаешь, что у него на уме. А если и узнаешь — даже не поверишь.

— Ребят, вы просто… — она замолчала, не найдя сейчас нужных слов. Перед ней стоял ее Сережа и Олег. Оба побитые, с разбитыми костяшками на руках. Разумовский вел себя так, как было совсем ему не свойственно, но и Волков, которого она, видно, ошибочно посчитала добрым и мирным ребенком, общался так, словно всю жизнь только с шпаной какой-то и водился.

— Ну, не расстраивайся, Ник… живы они, — по спине малышки пробежался холодок, когда Олег, самый покалеченный из них двоих, вдруг произнес такую пугающую фразу.

— А… то есть тем, кто это с вами сделал, досталось гораздо больше? — тем не менее, девочка искренне постаралась взять ситуацию под свой контроль. — Я уж думала, что вы друг друга так и… Боже, — сил на то, чтобы объясняться еще перед ними, у Морозовой просто не осталось. Она была в шоке. Нет, в ужасе. Вот так слышишь «Там Волков с Разумовским драку устроили!» от какой-то малолетки, а потом придумываешь себе всякое, да начинаешь искать этих двоих по всей территории детдома!

— Само собой. Волч морду одному так набил, что, наверное, тот не только измываться над другими перестанет, но и сигареты больше в руки не возьмет, — сейчас она не знала, бояться ли ей или же плакать.

— Лучше расскажи про то, как вывел того ублюдка на чистую воду! — со смехом заявил Олег и малышка не сдержала легкой улыбки.

— А еще лучше скажите оба, что мне сделать, чтобы вас в колонию не упекли с такими развлечениями, — Вероника осуждающе взглянула на Волкова, а уже затем на своего друга, во взгляде которого прямо-таки и читалось: «Ну, мы же, как и всегда, что-нибудь придумаем?».

— Мне кажется, что она нам врежет… — задумчиво пробормотал мальчишка, обратившись при этом к другу, что оказался совершенно не таким робким и изнеженным тихоней, каким казался ему все до этого.

— И за волосы до медпункта потащит, — на самом деле, ему было сложно даже представить что-то подобное, но учитывая то, как хмурилась и беспокоилась за них девчонка… все невозможное сейчас казалось вполне себе возможным, если это касалось его милой Рони.

— Добродетельная сестричка-Ника, — подловил его сразу же Олег, от чего, на самом деле, Веронике, и правда, захотелось их обоих чем-нибудь ударить.

— Хорош… — и Сергей не сдержал тихого смешка, когда Морозова все-таки их стукнула.

— Ой, ну и ладно, голубки! Сами друг другу тогда болячки обработаете, — закатив глаза, важно произнесла девочка, как оба переглянулись, и уставились после на нее. Пугающе.

— Как ты нас назвала?..

Веронике сначала показалось, что он, Олежа, не на шутку разозлился. А уж про Сергея и говорить ничего не стоило, ведь на лице все было написано. Но затем, увидев, как второй слегка улыбнулся, она поняла, что всерьез они не разозлились, но повторять, для ее же блага, этого не стоило.

— А что, со слухом проблемы? — и все же, рискнуть очень хотелось. Девочка заранее отошла от них на безопасное расстояние, чтобы была возможность побежать, а уже после задорно и так нахально улыбнулась, гордо задрав голову. — Хотя, чего еще ожидать от инвалидов? Вы ж и догнать если что меня уже не сможете! — мальчишки срываются, как по команде, когда она же сразу дает деру, как бы только не получить от них по голове и не стать жертвой щекотки до смерти…

Примечания:

Наверное, стоило написать об этом с самого начала, но я что-то совсем забылась и поэтому поясню об этом здесь.

Обычный текст — говорит Сережа. Курсив — Птица. Жирный курсив — галлюцинация/голос в голове.

Она смотрит в его карие глаза, что при свете закатного солнца потемнели и приобрели золотой, поистине прекрасный оттенок. Аккуратно обрабатывает царапину на его щеке и уже затем наклеивает поверх нее пластырь. С таким видом, будто занимается вовсе не серьезным и важным делом, а скорее просто пытается все сделать все «по красоте». Уже и не спрашивала о том, что с ним случилось, и кто пострадал на этот раз, не считая это таким уж чем-то важным. Кто бы там ни был — получил он явно по заслугам. В этом можно было даже и не сомневаться. А потому Веронике и не было дела, кто и за что. В любом случае, скоро это выяснит. И уже затем подговорит ребят, сама лично позаботится об алиби и сделает себя свидетелем того, как на ее милого и доброго Сережу напал кто-то из зависти.

По крайней мере, мальчишкой он был очень умным. Чем старше, тем красивее, да и воспитатели относились к нему хорошо. «Ой, Сережа!», «Ты не проголодался?», «Давай-ка пойдешь со мной, у меня для тебя печенье есть» — с чего вдруг они начали проявлять к нему столько внимания, не было понятно ни ему, ни, тем более, его подруге. Оба прекрасно помнили о том, как взрослым с раннего детства было на них просто наплевать. И в то время, как Сережа радовался таким переменам и спокойно шел на контакт, другой «Он» искал в этом некий свой скрытый подвох. И относился к ним с таким же подозрением, что и Вероника.

— У тебя, возможно, есть какие-то вопросы? — спросил, казалось бы, ее друг, да вот только сама девочка понимала, что это был не совсем он. Кто-то другой, кто-то такой же понимающий, но разговаривающий с ней совсем иначе. Совершенно. И чем больше она видела через чур сильные изменения в характере Сережи, тем быстрее пыталась мысленно его как-то оправдать и просто закрыть глаза на происходящее. Разумовский против насилия? Да, Вероника была уверена в том, что этот мальчик, ее лучший друг, и мухи сам обидеть не сможет. Разумовский отмалчивается в медпункте, и она перевязывает ему руки после стычки с хулиганами? Что ж, видно, произошло просто какое-то недоразумение и виноват, по любому, кто-нибудь другой.

— Нет. Никаких, Сереж, — тише ответила она и слабо улыбнулась, расправляя большими пальцами пластырь на его щеке. — В любом случае, скоро узнаю. От Олега или же воспитателей, когда ты все забудешь, — мальчик прыснул со смеху, когда девочка посмотрела на него так… укоризненно, словно обвиняя в чем-то, но при этом напрямую этого не делая.

— Забуду? Но я все помню, Рони, — его улыбка была пугающе прекрасной. Он говорил игриво, даже театрально, словно актер во время съемок. Но только медпункт — не очередная декорация. Они не актеры, а вокруг них — ни души. И, само собой, никаких камер не было.

— Да что ты? — но вот ее сарказма он уже не оценил. Хотя, Веронике в этот момент было все равно. Ей всегда было все равно. Она говорила то, что думала. Она хватала его за руку, когда ей того только захочется. И обнимала. Дарила тепло, коего он никогда у нее и не просил.

— Думаешь, я стал бы тебе врать? — он склонил голову к ее руке. Улыбка пропала с лица, медово-золотистые глаза уставились на девчонку так, словно он следил за каждой ее эмоцией, пытаясь понять то, какой же кавардак творится сейчас в ее голове. А Морозовой же и вовсе так казалось, что он видел ее насквозь. И это… было просто чертовски неприятно. — Сколько еще ты будешь игнорировать меня?

— Что?.. — вопрос слетел сам собой, когда по спине пробежался холодок и девочка хотела рефлекторно отвести руку или же отстраниться, но осталась рядом с ним. В том же положении, и затаив дыхание, когда от волнения бешено стучало сердце и мысли в голове перемешались, от чего она не могла быстро придумать, что ему ответить. — Но я никогда не игнорировала тебя. Приведи хоть один случай, когда я избегала общения с тобой или отказывалась говорить.

— Ты знаешь, о чем я. К чему весь этот фарс? — уж ему ли говорить о фарсе? Прямо сейчас девочка вспомнила один из старых комиксом, что они читали когда-то с Сережей, и главный антагонист там вел себя примерно так же. Так что ей мешает просто воспринимать это как шутку? Возможно, чувства Разумовского. Ему точно будет неприятно, если она засмеется и спросит сейчас про этот глупый комикс. Тогда что? Чего он добивается?

— Нет, Сереж, не знаю, — она приложила ватку к его губе. — Единственное, что могу сказать, так это то, что не тебе мне говорить о фарсе, — и все же, Морозова решила сказать так, как есть, и о чем в этот момент подумала, умолчав только о комиксе. — Я не знаю. Ни того, чего ты всем этим пытаешься добиться, ни того, почему ты настолько… рьяно пытаешься мне что-то доказать. Свое существование? Хорошо, я в курсе, — теперь Вероника уже следила за его выражением лица. А оно оставалось прежним. За исключением того, что он смотрел на нее без прежней насмешки и, кажется, был куда более серьезен. И она не знала, что напрягало тогда больше. Когда он отвечал загадками, либо же отмалчивался с задорной улыбкой или же… сейчас, когда начал открываться? Что ее больше пугает? То, что он — загадка для нее? Или же то, что она может узнать о нем все прямо сейчас?

— Тогда почему продолжаешь делать вид, что меня нет? — на этот вопрос у нее ответа не было. Рони опускает взгляд, он снова усмехается. Бесит, очень сильно бесит. Но сказать этого от чего-то она ему не может.

Возможно… какая-то часть ее самой просто не хочет ему верить. Ровно так же, как и признавать очевидные проблемы с головой Сережи. Но было ли то, действительно, проблемой? Может, скорее, аномалией? От чего-то сейчас она снова вспомнила их знакомство с Олегом. Как сначала они всем своим естеством выражали протест и нежелание даже говорить друг с другом, а к вечеру общались так развязно и складно, будто полжизни вместе прожили. А на следующее утро Сережа просто все забыл. И когда Волков напомнил ему за вчерашнее, встретился лишь с растерянным и ничего не понимающим мальчишкой, что совершенно не мог вспомнить того, как подружился с этим дерзким ребенком и от чего тот вдруг начал относиться к нему с таким уважением и… в то же время, своеобразной простотой.

И в то время, как Сергей активно спрашивал Веронику о вчерашнем, Олег аккуратно пытался намекнуть на то, что у ее дружка «не все дома». Но Морозова продолжала закрывать на это глаза. Она общалась с ними дальше, верила в лучшее и беззаботно проводила время в их компании. Иногда все вместе, иногда — по отдельности. Осознав, что говорить с ней о Разумовском бесполезно, Олег решил просто последовать ее примеру. Начал общаться с ними обоими. Сережу учил драться и мотивировал на то, что надо уметь постоять за себя, а с «Кем-то другим» тем временем развлекался на полную катушку. Этот «Кто-то» был таким же отморозком. Грубым, саркастичным и, на самом деле, чем-то напоминающим скользкую змею, продумывающую наперед свой каждый новый шаг. Но в то время, как Волков общался с ними двумя и воспринимал их, как разные личности, Морозова продолжала общаться с ним, словно с одним и тем же человеком, и так уже на протяжении целых пяти лет.

Все это время он пытался достучаться до нее. Терпел, когда Вероника продолжала обращаться к нему, как к тому хлюпику. Терпел, когда она будто бы совсем и не видела между ними разницы. Терпел и тихо ненавидел, когда девочка продолжала опекать его, спокойно улыбалась и делала вид, что ничего не замечает. Словно его нет и никогда не было. Словно его не существует, все, что она видит — не более, чем ложь, и на следующий день Сережа, сказавший, что ничего не было — будет единственной правдой, которую Морозова примет даже в самом извращенном виде, со всеми уликами, доказывающими в точности обратное.

— Я слишком долго терпел это, Рони, — тихо шепчет ребенок, искренне пытающийся доказать ей свое существование. Да, здесь она была права. Это то, что он пытался ей сказать все то время. — Мы терпели, — выделил он так, словно имея ввиду точно так же и Сережу. — Он очень хотел, чтобы ты поверила в меня.

А ей сейчас очень хотелось притвориться дурой и соврать. Но под его испытывающим взглядом она просто не могла того сделать, сколько бы не думала об этом. Конечно же, Вероника видела странности в поведении Разумовского. Видела, знала о них, чувствовала, что общается словно с разными людьми. И провалы в памяти у Сережи были лучшим подтверждением ее догадок, что пресекались сразу же, практически на месте, ведь… если в чем-то правда и была, так это в том, что ей слишком сильно знакомы чувства этого человека. Они понимают друг друга, Рони… понимает. И чувствовала его колоссальную поддержку в ответ, даже если при всем этом он умудрялся насмехаться, либо же говорить прямо и достаточно жестоко по отношению к ней. А после… вел себя просто как обычно. И в привычной, такой мягкой и доверчивой улыбке Сергея ей виделось, как он за ней скрывал боль и обиду ко всему этому жестокому миру. А может, этот воображаемый друг и был тем, кто скрывал в себе все трудности ее друга? Тем, кто терпел все вместо него? Тем, кто брал все в свои руки, и тем, кто защищал его от паршивой реальности? Она не знала. И не могла того знать.

— Расскажи, как мы с тобой познакомились, — тише попросила она, но то… было не столько даже просьбой, сколько требованием. Когда Вероника с беззаботной улыбкой спросила, помнит ли Сережа, как они впервые начали общаться, он всегда тепло улыбался ей в ответ и рассказывал с того момента, как она подошла к нему и предложила дружить, и что он чувствовал после ее вопроса.

— Мне еще было семь. От нечего делать я решил пойти к пляжу, но выйдя из старого корпуса, услышал твой крик. Ты пыталась защитить кота от хулиганов, — начал он так спокойно, но совершенно не с того момента, откуда рассказывал ранее Сережа. Да, конкретно познакомились они гораздо позже. И Разумовский мог отослаться на тот день, когда Вероника сама подошла к нему, но… он ведь узнал ее имя еще до этого. — Артем схватил тебя за волосы. Говорил, что сожжет заживо, если не отступишь. И не посмотрит на последствия, — нельзя было точно описать его эмоции. Морозова вспомнила «чирк» зажигалки у своего лица, когда мальчишка намотал ее волосы на руку, но все ее внимание тогда было приковано к огню. — Когда я вмешался, на меня накинулись двое. Ты укусила того ублюдка за руку. Он ударил тебя, оттолкнув к стене, и решил на этот раз лично «разобраться» со мной после того, как его друзья запинали меня ногами, — сейчас же в голове Вероники возник обеспокоенный голос Сережи: «Это… они тебя так?», будто он, и правда, не знал, что же тогда произошло. — Я разозлился на него. Вытерпел три удара, а затем разбил ему нос, пока бил лицом об забор. Ребята испугались и удрали жаловаться. Ты же осталась и смотрела до самого конца. Рони, ты помнишь, что сделала, когда он схватился за твою ногу?

Вероника молчала. Она прекрасно помнила со злости ту оброненную некогда фразу. Как и то, как старательно защищала Сережу после всего инцидента. Как плакала, рассказывая воспитателям о хулиганах и о том, что они делали. Как Разумовский заступился за нее и спас, когда Артем с его друзьями избили бездомного кота и схватились за нее. Морозова сильно приукрасила правду, утаила то, что Сергей бил их главаря об забор детдома и рассказала о том, что это вышло случайно, когда на мальчика накинулись все трое ребят.

— Ну?..

— Я наступила на его руку, намеренно надавив сильнее ногой, и сказала… — девочка перешла на шепот: — «Это такие уроды, как ты, должны сгореть заживо и более не рождаться».

Ужас пробирал ее до костей. Осознание того, что же именно случилось с теми ребятами, тесно переплеталось с мыслями о том, что она догадывалась об этом с самого начала. Первым же, о чем Вероника подумала, услышав новость от своих соседок по комнате, были именно ее слова о том, что таким ублюдкам место есть только в огне. Страх смешался с предвкушением, а желание узнать больше о погибших ребятах побудило ее к тому, чтобы пообщаться с полицейскими или же послушать их предположения издалека. Она слушала их одни и те же вопросы в стиле «Может, вы дружили с погибшими?» или же «Видели ли вы что-то подозрительное?», но все дети как один лишь отрицательно мотали головой. Разом на оба вопроса. Как можно разговаривать с такими ушлепками, что задирали всех и вся в их кругах, кидались яблочными огрызками и дрались за любую вещь? Никак. Морозова бы не смогла с ними дружить и не захотела бы общаться ни при каких обстоятельствах.

И по этой же причине ей совершенно не было их жаль. В их смерти виноваты только они сами. Нечего было так себя вести, избивать детей, забирать их вещи, оставленные, наверное, еще родителями… Морозова до сих пор не могла забыть того, как утешала совсем маленькую девочку, часы которой забрали и сломали у нее на глазах. А то была последняя вещь, оставшаяся у нее от отца, погибшего в автокатастрофе. И смотря за тем, как она своими маленькими дрожащими ручками собирает все до мельчайших осколков и спрашивает: «Н-Ник, а это… эт-то же можно починить?», Вероника… просто не могла сказать ей «нет». В целом, не могла ничего сделать. Только обняла ревущую малышку и посидела так, наверное, с ней минут двадцать, пока к ним все же не подошла воспитательница. И стоило Морозовой потребовать их наказания, рассказать во всех подробностях о произошедшем, как женщина, взглянувшая на нее с безразличием, просто спросила: «Да? Ну и что с того?».

«Скорее всего, ты все-таки права, Рони. И это была просто карма», — когда она только-только поделилась хорошей новостью с лучшим другом, то не зациклилась сразу же на его словах, понимая, что, возможно, у него было полно и своих причин для того, чтобы ненавидеть тех мальчишек. Вероника была только рада, что он принял ее точку зрения и согласился с тем, что те монстры… настоящие выродки, заслужили такого рода наказание. Но потом она задумалась… а почему именно огонь? И чем больше она вспоминала тот роковой день, после которого захотела подружиться с Разумовским, тем отчетливее слышала в голове одну и ту же брошенную ею фразу: «Это такие уроды, как ты, должны сгореть заживо и более не рождаться». Она помнила, как смотрел на нее тогда ребенок. С восхищением. Он улыбнулся ей совсем по-доброму, безмолвно соглашаясь с ее словами, и первым протянул девочке руку, наконец-то назвав свое имя. Но ответить ему она тогда даже не успела…

— И это было самым правильным из всего того, что я услышал в своей жизни, — как и в тот раз… вместе с восхищением, она видела огонек безумия в его глазах. Родной, такой до боли ей знакомый огонек, стирающий напрочь любые возможные границы. Теперь она понимала, что было в них общего. То, что она старается упорно в себе подавить и скрыть, у Сергея выливается наружу. Нет… не у Сергея. У него.

— Прости, — совсем тихо произнесла она, чувствуя одновременно страх и предвкушение. Мальчик же в наглую разваливается на кушетке, положив свою голову ей на колени, что, на самом деле, было для них уже не впервой.

— Ничего, Рони. Но мне было очень больно, — тихо шепчет он, натянуто так улыбаясь. И хотя Разумовский простил ее, о чем ясно дал только что понять, на самом деле, ему не хотелось, чтобы она забывала об этом всем так просто. Ему хотелось, чтобы она чувствовала перед ним свою вину. Хотелось, чтобы Морозова жалела о том, что игнорировала его все это время и правда ломала голову над тем, как все исправить. Ему хотелось, чтобы она думала о нем… — Скоро этот идиот проснется, — с едкой усмешкой произносит он, смотря на девочку, что уже по привычке перебирала его волосы, массируя ему тем самым голову. — И он снова ничего не вспомнит. Ты уж позаботься о нем, хорошо?

— Конечно, — тише произнесла она, слабо улыбнувшись, когда он с точно таким же сарказмом отнесся к его вредной привычке, именуемой как: «Забывать все плохое, что сам натворил». Удобно ли это? Не поспоришь, от части можно было даже ему позавидовать. А ей? Ну… Веронике, честно, было и смешно, и грустно, когда он спрашивал, что было прошлым вечером или жаловался на болячки. — А можно вопрос? — только он собирался закрыть глаза, как чуть склонил голову, заинтересованно взглянув на девочку. — Как ты появился? И почему… ты все помнишь, а он — нет?

— Тряпка всегда бежит от правды, в то время как я ее принимаю даже в самой извращенной форме, — злая усмешка вырвалась тогда сама собой, когда он вспоминал, как маленький Сережа общался с ним и винил во всех своих проблемах, когда, от части… тот всего лишь делал то же самое, что хотел он сам. — Ему было очень скучно, Рони. Я появился из его страха одиночества и нежелания снова оказаться выброшенным. Воображаемый ворон-защитник, что спасет его от всех бед человечества и вернет мир на круги своя, — если сначала «Ворон» говорил серьезно, то сейчас он попытался снова уйти в шутку, пародируя не то мультфильмы по старенькому телевизору в игровой, не то героев с комиксов, которые так ненавидел, но любил Сережа.

— Буду звать тебя Птицей, — несмотря довольно-таки забавную актерскую игру, Вероника просто не смогла засмеяться, когда узнала то, что… кажется, не должна была и спрашивать. — Спасибо, что поделился со мной правдой.

* * *

И на следующий же день между друзьями завязался нешуточный спор, в котором Сережа чувствовал себя белой вороной. Он растерянно смотрел на Рони, а потом, с испугом, на Олега, не понимая, от чего оба так завелись и спорят уже как второй час подряд. Ну, точнее, с перерывами, как видятся, но из-за того, что эта тема прокручивалась у них на протяжении всего дня, Разумовскому, на самом деле, она даже начинала уже надоедать. Но он не знал, как об этом им сказать. Один громкий жуткий экстраверт, да и вторая… ничуть ему не уступала. А ведь с виду еще совсем маленькая… но то, сколько раз она вступалась за ребят, уже неоднократно убеждало их в том, что Вероника куда сильнее, чем кажется на первый взгляд. Характером так точно. Упертая настолько, что остановить ее мог лишь только один единственный человек, и это…

«Не я», — мальчик смущенно опустил глаза в пол. За столько лет дружбы ребята привыкли, что если Нику и мог кто-то угомонить или заставить что-то сделать, то этим человеком, непременно, был Сергей. Она избегала встреч с психологом, не любила тесты и всю учебу в целом, как и школу, но посещала ее лишь благодаря Сереже. И то, ему вовсе не приходилось ее как-то уговаривать или вообще предпринимать что-либо. Он просто с легкой улыбкой протягивал ей руку, а она, отводя взгляд, тихо бурчала о том, насколько ей это не нужно, но в итоге все равно сжимала его ладонь в своей и уже шла с ним к ближайшему учебному заведению, что даже больше походило на тюрьму, чем их детский дом. И ее единственной мотивацией «не доставлять проблем» было то, что после школы они обязательно где-нибудь гуляли, если Олега не наказывали и не оставляли для чего-то после уроков. В таком случае оба дожидались его либо у кабинета, либо возле школьного забора у одного из запасных выходов, где школьников, обычно, было всегда меньше.

И несмотря на то, что Ника с Олегом во многом были даже похожи, мальчишка учился, на удивление, даже лучше нее самой, в то время как Сережа был у них круглым отличником, возможно, отстающим только по физкультуре или тому же изобразительному искусству, где предвзятые учителя смиряли его леденящим душу взглядом и всегда, сколько он помнил, занижали оценки. И услышав про очередное «Ну, я вообще не готовился и рисовал на уроке», Морозова лишь закатывала глаза, прекрасно зная о том, что даже если оно действительно было так, то после контрольной ее друг все равно вернется с отличной оценкой вне зависимости от того, слушал ли он учителей или не слушал, и чем занимался вообще.

— Лис, — вырвало его одно единственное слово из размышлений, и мальчик тут же обернулся к Волкову, не понимая, чего он его зовет и что, собственно, происходит вообще.

— Птица, — тут же ответила Вероника, едва заметно улыбнувшись, когда Олежа тяжело вздохнул, не понимая, сколько ж ей придется доказывать другое.

— Да какая ж Птица, Ник? — возмутился он, действительно не понимая, с чего она взяла всю эту тему. Впрочем, если присмотреться, Серого, и правда, можно было сравнить с незрячим птенцом, когда его задирали, но… учитывая то, что речь шла сейчас не о нем, а о его «воображаемом друге», это прозвище просто ни в какие ворота не лезло.

— Пернатая, — важно ответила она, на что мальчишка только прыснул со смеху.

— Ясен пень, что не общипанная.

— Фу! — она представила сначала это, а уже затем куриную тушку, от чего возмущенно встрепенулась и стукнула друга по плечу.

— Сама начала, — усмехнулся Олег, даже не обратив внимания на ее удар, когда раньше показательно мог скрючиться от боли, будто та и правда могла что-то ему сделать. Но сейчас, когда он проигнорировал это, будто ничего и не было, Вероника забавно надула щеки, что точно так же пародировал Волков, нахмурившись при этом и изображая хомяка. — Кстати… а ты, получается, Ворона.

— Смеешься?

— Да нет, серьезно. Верон, Ворон… созвучно же, — продолжил Олег, от чего подруга, кажется, все же поняла, что сказал он это уже не с целью ее разозлить.

— Волк, Лис и Ворона… — мальчик невольно усмехнулся, все-таки встревая в их спор, когда он начал надоедать уже не только Сереже, но и ему самому. — Странная басня, не находите?

— Во-от, даже Сергей признал, что он Лис.

— Не говорил он такого, — моментально ответила Морозова, закатив глаза, можно сказать, практически одновременно с Птицей. — Да и с чего ты взял, что Лис? Только из-за цвета волос?

— Да ты посмотри в его хитрые глаза и скажи еще раз, что не Лис, — на этой фразе она намеренно остановилась и взяла Сережу за руку, некоторое время всматриваясь в его карие глаза, что совсем немного отливали золотым.

«Даже странно… еще совсем недавно мне казалось, что они были голубыми», — подумала она, только затем смущенно отведя взгляд в сторону, когда мальчишка вопросительно склонил голову в бок.

— Не Лис, — из вредности произнесла она, стараясь не смотреть на Разумовского больше вообще, но руку он ее уже не отпустил.

— Серый, а ты сам что скажешь? — понимая, что с Вероникой спорить бесполезно, Волков решил поступить мудрее и спросить у самого их друга, что тем временем сжал ладошку девочки и лишь безразлично пожал плечами, прямо-таки давая понять лишь то, что ему было на это просто все равно…

«Вероника, почему ты настолько категорична к учебе?» — как-то спросила у нее святая женщина, за что девчонка еще в детстве прозвала ее матерью Терезой. И сколько бы малышка не язвила и не пыталась показать себя с ужасной стороны, чтобы только от нее отстали, та все время возвращалась к ней. Все время интересовалась, как у них дела с Сережей, а уже затем начала спрашивать и про Олежу, как только он присоединился к их некогда тихой, но теперь настолько неугомонной компании.

Девочка молчала, старательно игнорируя воспитательницу, что от чего-то все время пыталась влезть не в свое дело. Как и ее, Антонину Павловну, Нику безумно любили маленькие дети. И если первая была для них матерью, то вторая — старшей сестрицей, что живо всех рассудит, разгонит дерущихся детей и наведет свои порядки. Никто не стеснялся обращаться к ней за помощью. Жаловаться на проблемы, рассказывать о родителях и плакаться, когда больше выговориться было просто некому. Она их слушала. Молча гладила по спине, утешала и говорила, что теперь придется повзрослеть. Придется начать жить самостоятельно и больше не оглядываться в прошлое. Она протягивала мизинчик, чтобы закрепить обещание в стиле «больше не плакать» или «давай расти вместе», а уже затем просто подгоняла к другим ребятам, надеясь, что те будут куда дружнее, чем в ее группе.

— Какое вам дело до меня? — тихо и так отстраненно спросила девочка, стараясь не выдавать своих эмоций, но они были на лицо. И женщина понимала, что Морозова была настроена к ней крайне враждебно, пусть и скрывала то за маской безразличия.

— Насколько знаю, и у Олега, и у Сережи нет проблем с учебой, — Вероника жмет плечами, как бы безмолвно спрашивая: «Ну и что с того?» и в то же время отвечая: «Да мне как-то все равно». — За что ты так ненавидишь школу? — вопрос смехотворный. Настолько, что девочка прыснула со смеху и все же посмотрела на воспитательницу не то с вызовом, не то с очередным немым вопросом в стиле: «Вы это сейчас серьезно?».

— А мне есть, за что ее любить?.. — вымученная, такая ядовитая улыбка сама собой возникла на ее лице. Она держалась, как могла, но злость от собственного бессилия и желание накричать были настолько велики, что терпеть было просто невыносимо тяжело, но необходимо. Ведь малышка знала, что ничем это хорошим не закончится. — Антонин Павловна… в последний раз предупреждаю вас. Не лезьте не в свое дело. И вместо того, чтобы цепляться за меня, как назойливый комар, желающий высосать из меня все жизненные соки… может, лучше за своими детьми присматривать начнете лучше, а? — огрызнулась она, прекрасно зная, что, вероятнее всего, у нее уже кто-то есть. Ведь такой красивый и душой и внешне человек, как она, просто не мог быть одинок. Так думала Вероника, наблюдая за этим тепличным цветком, жалеющим детей и подающим им ложную ниточку надежды.

— Ох, но у меня… никогда не было своих детей, Вероника. Знаю, так с виду и не скажешь… — ее встревоженный голос говорил сам за себя. Ей искренне было беспокойно за нее. Но это вовсе не утешало и не внушало Веронике спокойствия, как и другим. Она ясно ощущала свою беспомощность, ненужность и страх… панический страх, заставляющий повторять мысленно один и тот же гребаный вопрос: «Почему же от меня все отказались?».

— Так заведите, в чем проблема? — холодно спросила она, особенно выделив слово «заведите», прямо-таки намекая на то, что это точно так же просто, как подобрать бродячего кота или щенка. — На кой черт вы ко мне-то привязались, а? Сомневаюсь, что вам нужна такая бестолковая и тупая дочь.

— Но ты не тупая, — Терезу не брал ни один из ее ядов. Сколько бы Вероника не пыталась ранить ее словами и грубо показать, что та ей не нужна, эта женщина все равно липла к ней и показывала свое беспокойство. Да такое искреннее и желанное, что Морозову оно только пугало, и желание скорей отпрянуть тесно переплеталось с тем, чтобы просто попросить обнять ее. — И совсем не глупая, — но девочка лишь усмехнулась, засовывая руки в карманы поношенной темно-синей кофты. Что ни говори, а осенью на улице все равно было прохладно. И одним этим действием она как бы невзначай так показала, что ей холодно, и она хочет уйти. Не станет же такая добрая и изнеженная душа желать ей подхватить осенью простуду? — Ох, прости, тебе, должно быть, холодно…

— Что вы делаете? — но хулиганка и возмутиться не успела, когда воспитательница без лишних слов сняла свой плащ, оставаясь в красивом белом свитере. — Да нет… все хорошо, не надо. Что подумают другие дети?

— А что плохого они могут подумать? — Вероника молчит, и выражение ее лица чуть-чуть смягчилось. Девочка закутывается, насколько можно, в плащ и выглядит в этот самый момент так неловко, будто бы отжала эту вещь или вынудила человека раздеться, что, в свою очередь, заставило воспитательницу только рассмеяться. — Не бойся, мне все равно не холодно. Вот, можешь убедиться. Он очень теплый, — она протянула руку, как бы предлагая проверить на ощупь вязанный свитер, но Морозова отрицательно качнула головой.

— Спасибо, — на самом деле, холодно ей не было. И из-за этого кошки только сильнее все скребли у нее на сердце.

— Так почему ты зовешь себя глупой?

— Это важно? — бросила она в ответ, как бы показывая, что на подобные разговоры девочка не хотела тратить свое время, но сжав в ручках такую скользкую, но приятную ткань плаща, тише ответила: — Вы же наверняка знаете о моих оценках.

— А разве они показатель? — что сказать, Вероника, действительно, сильно удивилась, услышав такой вопрос от «очередного взрослого», чей мир измерялся в одних лишь только цифрах. — Чего ты?

— Вы очень странный человек, Антонина Павловна, — тихо призналась Морозова, озадаченно нахмурившись. — Хотите сказать, что это не так? Если это недостаточно веский показатель, то… что же тогда по-настоящему важно? И что определяет знания, как не оценки? Ведь лишь от них зависит то, смогу ли я что-то делать дальше.

— Значит, понимаешь… — она вымученно улыбнулась. К Веронике всегда было тяжело найти подход. Сколько она помнила, эта девочка грубила только ей одной, в то время как с другими воспитателями, что совершенно ни во что ее не ставили, общалась исключительно просто и так дружелюбно, будто ценила их, как своих собственных родителей. Когда-то Антонина считала, что чем-то очень сильно разозлила девочку, но сейчас… сейчас она понимала, что дело совсем не в этом. Морозова просто не видела смысла с ней любезничать. И не притворялась. — Да, оценки, и правда, могут сильно повлиять на твое будущее. Но знаешь, невозможно оценить знания ребенка по пятибалльной шкале и разделить их на множество предметов, никак не относящихся к настоящей жизни. Я, к примеру… тоже в твоем возрасте совсем не поспевала за ребятами в учебе, — «по вам видно» — хотелось огрызнуться, чтобы женщина послала ее куда подальше и просто ушла, но девочка лишь поджала губы и не стала совершать такой ошибки. — Ты начитанная девочка. Храбрая и очень, очень смелая. Добрая, дорожишь друзьями. И вовсе не такая бестолковая. Хотя… возможно, есть чуть-чуть, — Вероника чуть улыбнулась, услышав ее тихий смех, когда женщина противоречила сама себе. — И общаешься, как минимум, ты не на свой возраст.

— Ворчу, как бабка старая?

— Ну да, в теле ребенка, — и когда она важно кивнула, в глазах девочки появились озорные огоньки. — Твоя очередь. Почему ты считаешь меня странной? И… избегаешь?

— А как бы вы отнеслись в моем положении к подозрительно доброй тетеньке? Яблоко из ваших рук я бы никогда не приняла, — с намеком на сказку «Белоснежка и семь гномов», ответила Вероника, ясно давая понять то, что она не доверяет ей. Ни ей, ни кому-либо еще, кроме друзей, заменивших всю ее родню.

— Но при этом… с другими воспитателями ты говоришь совсем иначе.

— Может, потому что люблю их больше вас? Или просто отношусь к ним лучше, — прямо спросила она, снова раня без ножа. — Вам настолько неприятно, что вы в моих глазах не центр вселенной, как у остальных? Что ж… — девочка хмыкнула, откинувшись на спинку скамейки, что стояла вдали от детской площадки. — Боюсь, вам придется посмотреть правде в глаза. С такими суждениями, вам не помешало бы сходить к соответствующему доктору. Невозможно нравиться всем и сразу, сколько не выдавливай улыбку и не светись доброжелательностью.

— Значит, ты думаешь, что я притворяюсь? — осторожно спросила она, в который раз проигнорировав весь яд и намек на то, что ей пора идти лечиться в дурке. Серьезно, не ребенок, а сплошная катастрофа. И то, как умело она могла выставить вовремя себя посмешищем или нагрубить, чтобы от нее отвязались, на самом деле, в какой-то мере даже вызывало восхищение. Потому что делала она всегда это так грамотно, словно специально подбирая нужные слова и планируя каждый свой следующий шаг.

— И лезете не в свое дело. Здорово, что мы друг друга поняли, — кивнула девочка, продолжая все дерзить, словно прощупывая почву и изучая грань ее терпения. А может, Вероника просто начала бояться, ведь совсем ее не ощущала. Будто эта женщина всегда ей будет улыбаться, сколько бы гадостей она там ей и не наговорила.

— Я так не думаю.

— Очень жаль, — моментальный безразличный ответ не заставил себя ждать.

— Есть ведь и другие же причины, правда?

— Излишнее любопытство очень часто приводит к смерти, Антонина Павловна. Будьте осторожны.

— Ты мне угрожаешь? — поразилась женщина, действительно не понимая, как же ей хватило только духу.

— Предупреждаю, что лучше так больше не делать, — казалось, что у девочки на все были свои ответы. — Простите, — и теперь она тихо извиняется, обнимая саму себя руками, и виновато опускает взгляд. — Зря вы затеяли весь этот разговор.

— Я просто хочу знать, чем обидела тебя, Вероника, — тише произнесла она, с жалостью посмотрев на малышку, что лишь тяжело вздохнула и посмотрела на нее так устало, вяло, что… ее взгляд совсем нельзя было отличить от взрослого.

— Людям не нужны причины, чтобы недолюбливать друг друга, — снова увиливает при помощи «заумных выражений». — Вас это так сильно беспокоит? Тогда… хорошо, я скажу вам, как это можно исправить, — она кивнула, когда Антонина, кажется, ожидала теперь услышать очередную шутку о визите к психологу, либо же о заявлении об увольнении. — Чем холоднее вы относитесь ко мне, тем лучшего я мнения о вас. Я хорошо веду себя с воспитателями и не создаю проблем только потому, что им с самого начала было на меня плевать, — Морозова грустно улыбнулась, аккуратно снимая с себя чужой плащ. — И было бы все гораздо проще, будь я вам только точно так же безразлична. Зачем вы все время пытаетесь залезть ко мне в душу? Чтобы что? Пожалеть? — в ее глазах воспитательница видела боль и обиду на весь взрослый мир. — А что потом? Уйдете? Выбросите, как только надоем, и скажете, что не были ко мне готовы? Ну… так уходите сразу. И, прошу, оставьте наконец уже меня в покое. Хотите помочь? Избавьте меня от рекламы взрослым. Мне больше не нужны родители, — она сложила плащ и аккуратно вернула его в руки женщины. — Я пойду. Ребята уже, наверно, обыскались, пока мы с вами тут сидели.

«За что ты так ненавидишь школу?» — некогда возникший вопрос снова застрял в ее голове, когда Ника едва сдерживала слезы. Со злостью в глазах она смотрела на смеющихся над ней ребят, зажавших девочку у забора школы, где-то между задним и передним дворами. Но она молчала. Ждала, когда они над ней посмеются и уйдут. Ведь худшее, что она сейчас могла сделать, это ответить на их провокацию и сорваться, после чего, непременно, все подстроят так, что это Вероника, детдомовская хулиганка, накинулась на одноклассников, решив, быть может, украсть денег, либо же просто побить из зависти. И никто не станет разбираться. Родители детей, само собой, встанут на их сторону, с учителей потребуют разобраться с проблемой в ее лице, а уже затем девочке просто-напросто влетит уже в детском доме.

— Да забей! — раздался голос мальчишки, что похлопал друга по плечу, когда ее схватили за грудки и прижали к забору под веселый свист группы одноклассников. — Само собой, она не знает важность извинений! Родителей-то нет, — слова вроде «Действительно» и «Ой, да ладно? А мы и не знали», да прочие другие шутливые фразы прошлись волной среди ребят, когда Вероника сжала руки в кулаки до побелевших костяшек, представляя, как разбила бы лицо этому самому выродку, но… она понимала, что ее максимум — дать в челюсть. И после этого ей придется только судорожно извиняться, да молить о пощаде. Что же Ника сможет противопоставить толпе? Как учиться, если они вечно будут лезть к ней? А жить-то вообще?..

— Эй, Верон, а в вашем приюте для никчемных все такие же необразованные, как и ты? — подала голос девчонка, держащая в руках смартфон. Намеренно, словно желая разозлить «обездоленную» еще больше, она протянула свой телефон к ее лицу, когда Морозова со злости шлепнула ее по руке и попыталась вырваться. Телефон выпал из рук старосты на землю. — Дрянь, да как ты посмела?! А если бы трещины пошли? Как бы ты расплачивалась?

— Да нашла бы, как! — вторая только усмехнулась и развела руками. Да так демонстративно, что ребята мерзко рассмеялись, сразу же подловив ее идею. — Вы видели, как она перед старшими мальчишками хвостом виляла? Да тут и дураку станет понятно!

— Точно, она просто шлюха! И общается с такими же!

— Эй, Вероник… — мальчишка, удерживающий ее все это время, вдруг обратился к ней так серьезно, словно решил, что сможет с ней договориться. — Это твой последний шанс заслужить наше прощение. Может, ты все же извинишься? По-хорошему, — остальные ребята замолчали, когда она подняла голову, и, видно, собиралась наконец-то попросить прощения.

— А может, вы по-хорошему пойдете на хуй? — безразлично и так спокойно, словно ее и на задели их слова вовсе, спросила девочка, чуть наклонив голову в бок.

— Сама напросилась! — с этими словами ее швырнули в землю. Перед глазами только вспышки телефонов, кто-то уже снимал очередное видео, в то время как другие дети начали размашисто избивать ее ногами. Девочка не может подняться, ведь того ей просто и не позволяли. Закрывает шею руками и сворачивается калачиком на земле, пытаясь просто стерпеть, когда по щекам стекали уже слезы и каждый удар со стороны ребят отдавался с невыносимой жгучей болью…

* * *

Морозова ненавидела школу. И ровно так же, как и многие ребята в ее возрасте, желала, чтобы она просто взорвалась или сгорела к чертям вместе со всеми ее одноклассниками. Она и не догадывалась, что учиться здесь будет настолько тяжело. Халатность учителей не знала никаких границ. Вообще, смотря на них, Веронику все время мучили вопросы по типу тех, как же они терпят такое отношение к себе и почему не поставят детей на место. Но от части… всего лишь от части, ей было на это уже как-то все равно.

Ведь посещает она школу вовсе не из-за них. Не из-за учебы, не из-за того, что это ей было необходимо для того, чтобы выживать как-то и дальше… девочке просто хотелось больше проводить времени со своими друзьями. И между выбором «остаться, притворившись больной» и «пообщаться с Олежей и Сережей», само собой, она всегда склонялась ко второму варианту.

— Ну, как ты тут? — она без всякого стеснения вошла в кабинет, где сидели более старшие ребята, что совершенно не были похожи на ее одноклассников как минимум тем, что они были куда спокойнее и не обращали на них такового внимания. Конечно, и с их стороны без колкостей и шепота было просто никуда, но те хотя бы с кулаками к ним не лезли, что уже было отлично, а об остальном Рони и не волновалась. Пусть говорят, что только вздумается. Им-то какое дело?

Она села за парту перед другом, сложив руки на спинке стула, и счастливо улыбнулась, заглянув в его тетрадь. Что-что, а некоторые вещи даже с возрастом остаются неизменны. Что тогда, что сейчас… Сережа очень любил рисовать и, на самом деле, сейчас то у него получалось гораздо лучше.

— Рони? С тобой все хорошо? — растерянно спросил Разумовский, потянувшись к ней через свою парту, чтобы убрать застрявший листик в ее волосах. Непонятно каким чудом, но из вещей у нее пострадала только куртка. И то, с учетом того, что упала она, все-таки, в листву, почистить ее после не составило труда, и сейчас та сохла в раздевалке после того, как девочка обтерла ее всю влажными салфетками. — Выглядишь потрепанной.

— А, у нас технология была. Убирались на улице и… я немножко неудачно навернулась, — девочка неловко посмеялась, стараясь прогнать прочь ненужные сейчас воспоминания, что по-прежнему отдавались болью в ребрах и малышка уже знала, что, вероятнее всего, где-то там появится синяк. Ну, или несколько… по всему телу. Радовало в этой ситуации только то, что ее лицо те ребята никогда не трогали.

— Ты как так умудрилась вообще? — растерялся Сережа, будто чувствуя что-то неладное. И не только в ее через чур оптимистичном голосе, что ранее она подделывала, дабы не показывать своего отношения к чему-то, либо же плохого настроения в целом. Вероника была скованной и, как ему казалось, напуганной. Словно еще одно замечание с его стороны — и этот образ распадется на тысячи осколков, оставляя после себя лишь разбитую оболочку «чего-то вроде как еще живого». — Точно только навернулась?

— Да пыталась листья побыстрее разгрести. Ну, одна нога вперед, другая в бок, и шлепнулась. Повезло, что не в лужу, — испытывающий взгляд голубых глаз сам за себя ей говорил о том, что друг, кажется, в эту глупость не поверил. — Брось, все правда в порядке. Жива, здорова, вот, к тебе даже зашла, — а к нему она всегда заходила. В особенности, когда было плохо.

Таким образом Рони говорила себе: «Я не одна», и успокаивалась, просто слушая мягкий и такой тихий голос Сережи, либо же разговаривая с ним на совершенно незначительные темы. К примеру на такие, как бесплатная экскурсия. Пока другие ребята воротили нос, для них это было, своего рода, шансом выйти хоть куда-то и увидеть «другой мир». Правда, Морозовой в музеях никогда не нравилось. Первые минут двадцать она готова рассматривать все, что есть, а после сдерживается, чтобы не зевнуть, и думает о том, что хочет где-то посидеть и покушать, пока они с Сережей останавливались у какого-то натюрморта с фруктами. И в такие моменты Веронике казалось, что искусство просто издевается над ней.

— Тебе стоит быть осторожней, — Разумовский не стал докапываться, зная, что… возможно, время и место были не самыми подходящими для ее откровений. А если он начнет, то только хуже сделает обоим.

— Как зимой? — мальчишка не сдержал улыбки, когда она вдруг напомнила про свой один из величайших провалов века.

— Как зимой, — подперев щеку рукой, достаточно игриво отвечает он, вспоминая тот отвратительный холодный день.

Погода измывалась над ними, как только могла, заставляя их то проваливаться в снег и прокладывать себе дорогу до школы с утра пораньше, то обходить огромные лужи, глубиной, наверное, с их ботинки. Но тогда все, что успело растаять за два-три дня, покрылось льдом. Олег катался, будто на коньках, Сережа, увидев ровный лед средь заснеженной дорожки, с разбегу прокатился по нему, а Вероника шла медленно, словно пингвин, и ворчала на все подряд. На то, как сильно она не любит гололед, на то, сколько травм так можно получить и… на самом деле, особенно смешно стало тогда, когда она отчитала их за это и призвала к тому, что надо быть аккуратнее, а после сама шлепнулась у лестницы в школу. Олег рассмеялся так, как не смеялся никогда. Только Вероника может сначала сказать: «Надо быть осторожнее», а после упасть на ровном месте в тот же самый, черт возьми, момент. Разумовский и сам тогда с трудом не засмеялся. Одна его сторона искренне забеспокоилась о том, что она ударилась как бы позвоночником о лестницу, и он помог ей подняться, но вот другая угорала с Волковым только в путь. И Сережа слышал этот смех в своей голове… слышал, как свой собственный.

— Эй, Верон, а ты знала, что дружишь с извращенцем? — навеселе спросил какой-то ребенок, нарушая их идиллию. Остальные ребята вновь зашептались, смотря все на них, но не решались присоединиться к травле, отдав предпочтение тому, чтобы просто посмотреть за этим со стороны.

— Илья, ну хватит…

— А че, боишься теперь, что девчонка о предпочтениях твоих узнает? — кто-то из мальчишек рассмеялся, Морозова же сжала руки в кулаки, представляя себе то, как этот придурок вот-вот возьмет и выйдет из окна. Или же свалится через него, когда она самолично подтолкнет придурка к этому.

— Я же говорил, что это не то… — но когда одноклассник хотел выхватить его тетрадь, чтобы показать, Разумовский резко хлопнул по ней ладонью, прижимая к парте и не давая тому перелистнуть страницы.

— Прекрати, какое тебе вообще дело до того, что он рисует? — вмешалась его подруга, даже не пытаясь скрыть своего недовольства.

— Всего-то хочу показать тебе! Ты в курсе, что он на уроке русского голых баб рисует? — и все же, рисунок он нашел. Показал Морозовой, будто она после этого должна была обидеться или засмеяться над художником.

— Это Венера!

— Еще и искусством оправдывается! Мариванна сочинения нам задавала, а он груди ей вырисовывает! Кстати, смотри, какие большие, Верон. Не думаешь, что ты ему не подходишь? — кто-то смеялся, вспоминая реакцию учительницы на его художества. Девочки же шептались, а кто-то говорил, что эти «обделенные» друг друга явно стоят.

— Ты знаешь, Илюш… — Вероника поднялась с места и забрала из его рук тетрадь, будто желая посмотреть, но сама же вернула ее своему другу. — Есть такое выражение, начинается с: «У кого что болит…», — класс снова разразился мерзким хохотом, когда мальчишка стиснул зубы и покраснел от злости. — Тем более, девушка, и правда, похожа на Венеру. Даже поза та же, — и она положила одну руку на грудь, попытавшись повторить за тем, что было на картине, но, в отличии от нее, сама малышка очаровательно улыбнулась, от чего эмоции были совсем другими. Секунд, наверное, пять Сережа завороженно смотрел на нее, после чего неловко отвернулся, стоило их взглядам только встретиться…

— Дура ты, Верон, — грубый голос возле него стал ударом по Разумовскому и его «чувству прекрасного». Он старательно подавляет в себе злость, когда в мыслях лишь крутились уроки Волкова: «Вмажь в челюсть со всей силы, падаешь — сразу вставай, не позволяй себя нагнуть, в противном случае бей сразу в пах». — И возишься не с теми.

— Ну да, до тебя мне точно еще долго в яму падать, — безразлично бросила Морозова, лишь пожав плечами так, будто тем самым сообщая: «Конечно же, тебе виднее». — Сереж, пойдем гулять?

Она вывела его из кабинета под улюлюканье и свист других ребят, совершенно не волнуясь о том, что их могли как-то неправильно понять, либо же после доставать, начиная с таких банальных фраз, как: «Тили-тили тесто…». Веронике с самого начала казалось это чем-то глупым. Любовь со стороны скорее вызывала у нее умиление, либо же интерес. Каково встречаться с мальчиком, насколько сильно это отличается от дружбы, что такое свидания и с чем же их едят… все в том же духе. Только, с другой стороны, это все казалось чем-то неважным и далеким от нее самой. И потому… возможно, Морозова не боялась слухов и баек о том, что она либо «виляет хвостом» перед своими друзьями, либо мутит с двумя одновременно. Напротив, это было даже весело. На вопрос в стиле: «А кого из них ты любишь?» отвечать: «Обоих», да после смеяться над реакцией ребят, что лишь изумленно смотрят на нее и не понимают, как же так.

А ведь она им даже и не врала. Действительно их любит, но… совсем не так, как понимали те же самые девчонки, спрашивающие у нее о подобных глупостях. Вероника до сих пор вспоминает, как одна из них, влюбленная в Олега, побежала жаловаться ему на то, что в его компании затаилась крыса, что хочет разрушить его дружбу с лучшим другом и пользуется им. Сережа был в недоумении, Морозова же заливисто смеялась, а Олег активно начинал подыгрывать и возмущаться в сторону подруги.

Был бы перед ним какой-нибудь мальчишка — непременно, тот сразу бы получил по роже, но вот с девочками он старался не ввязываться в драки. Даже с той же Рони, когда она буквально со скуки нарывалась и действовала ему на нервы. Волков заламывал ей руки, а Птица щекотал, прекрасно зная обо всех уязвимых местах их подруги. Порой случалось наоборот и лишь однажды… Сережа и Вероника облепили его с двух сторон, пытаясь удержать. При том оба настолько слабые, что ему совершенно не составляло труда вырваться, и это было так смешно и так нелепо, что Волков забывал о том, на что злился, и просто смеялся, не в силах сдержаться от подколов.

— Зря ты так, — тише произнес ребенок, вырывая ее из размышлений, когда они держались за руки и поднялись на третий этаж, где уже никого и не было.

— О чем ты? — спросила Вероника, заинтересованно взглянув на мальчика, что прямо сейчас опустил взгляд в пол, будто в чем-то провинился и теперь не знает, как об этом рассказать.

— Ты знаешь.

— Не-а, — мгновенный ответ вырвался уже скорее даже по привычке, ведь если Сережа не хотел или даже скорее боялся что-то рассказывать, то всегда пытался отвертеться подобными фразами. «Не знаю», «Забудь», «Да не так важно, правда!», «Ничего страшного», — а у самого просто ураган мыслей, о которых он почти всегда умалчивал. Но вот когда делился ими — на самом деле, это было либо чем-то из разряда фантастического, либо настолько смешного, что очень сложно было сдержаться, чтоб не засмеяться. Ведь в противном случае он всегда мог замкнуться. Закрыться, спрятаться в панцире подобно черепахе и хрен ты потом увидишь еще его голову.

— Зря помогла. Не стоило, я бы сам как-нибудь справился, — если за себя Вероника никогда напрямую не давала сдачи и терпела, чтобы не вызывать лишних проблем, то за Сережу могла смело ударить прямо в глаз.

— Это было неприятно, — тише ответила Морозова, чуть сильнее сжав его ладонь своей. — Мне не понравилось то, что он попытался выставить тебя извращенцем, да и с таким упором, словно… не знаю. Как если бы мы с тобой встречались, и я вдруг узнала, что не в твоем вкусе.

— Что?.. — одно лишь ее сравнение вогнало мальчишку в краску, когда он ненароком представил себе это, а после живо замотал головой. — Это невозможно, — а вот здесь уже настала очередь Вероники волноваться. Невозможно что? Что они вдруг начнут встречаться? И он… настолько к этому категоричен?

— Думаешь? — и хотя было обидно, Морозова пыталась того не показать, но, на самом деле, выходило это у нее очень плохо. Она заметно нервничала и думала уже о том, как бы сменить скорее тему, но вместе с тем в голове возникали лишь вопросы того же самого характера.

— Знаю. Потому что я бы не стал встречаться с человеком, который мне не нравится, — он опустил взгляд, когда Вероника смотрела на него с таким интересом, будто он говорил что-то необычное. — И я бы с тобой так никогда не поступил.

— Не сказал бы, что тебе нравится другой тип девушек? — смущение накрыло ее с головой и девочка попыталась это исправить хоть как-нибудь, при помощи дурацкой шутки, что должна была по идее сбросить напряжение и заставить ее рассмеяться, но…

— Не стал бы даже смотреть на других девушек, — но от следующего его ответа стало только хуже. При том, не только ему. Что один отвернулся, пытаясь скрыть свое смущение, что другая, так еще и в противоположную ему сторону.

— Во-от как… — протянула она, не понимая, что вообще следовало сейчас ответить, но одно она могла знать наверняка. Если Вероника замолчит, то Сергей ничего больше не скажет. И всю перемену они будут лишь волноваться, да думать о том, что ляпнули что-то не то. А потом Олег обоим по шапке надает за то, что они якобы поссорились.

— А что насчет тебя? — тише спросил Разумовский, что, на самом деле, было чертовски удивительно и наводило ее на… просто безумно смущающие вещи.

— По своей воле… я бы тоже не стала встречаться с человеком, который мне не нравится, — хотелось сменить тему или же не отвечать, отшутившись вопросом в стиле: «А ты для себя узнаешь или для кого-то?», но из-за того, что Сережа ответил честно, ей не хотелось пользоваться таким способом. — Так что, я тоже ни за что бы с тобой так не поступила, — тише ответила она, отведя взгляд, когда мальчик улыбнулся, когда сам же так пытался сейчас этого не делать. — А еще… прости, немножечко не в тему, знаю, но мне понравился твой рисунок.

— Правда? — удивился он, когда, на самом деле, еще в классе очень перепугался, только представив, как бы засмеялась Вероника, узнав о том, что он рисовал обнаженную девушку. С одной стороны, мальчик понимал, что она бы так ни за что не поступила, но с другой… ему даже представить было страшно ее разочарование в нем, как в друге или, в целом, человеке.

— Да! У тебя и человеческая фигура лучше теперь получается. Пропорции стали куда ровнее, и лицо красивое! Правда, с руками все так же есть проблемы, — честно и достаточно оживленно ответила Морозова, мысленно радуясь тому, что смущающая тема наконец подошла к концу и они могут нормально говорить.

— То есть, раньше было некрасиво? — с прищуром спросил хитрый лис, напрашиваясь на комплименты, от чего девочка лишь шкодливо улыбнулась, видно, понимая, к чему же он клонит.

— Мм… как ты там любил отвечать? — она сделала вид, что задумалась, но уже затем чуть нахмурилась и так спокойно, чуть слышно произнесла: — Сергей, это провокационный вопрос, тебе так не кажется?.. — от ее напыщенной серьезности он рассмеялся, а Вероника снова улыбнулась, но уже более мягко и нежно, искренне радуясь тому, что ее шалость удалась.

— Нечестно, Рони! Это запрещенный прием!

— Как же? Тебе ведь ничего не мешало им воспользоваться, — и она сразу же приняла такой невинный вид, словно просто повторила за ним и ничего более.

— Так не повторяй за мной! — навеселе ответил он, уже и забыв о том, как смущался несколько минут до этого.

— Не могу. Сам научил, сам теперь и расхлебывай, — невозмутимо ответила девчонка. — Но стало правда лучше. Я так точно никогда не нарисую.

— Преувеличиваешь, ты ведь хорошо рисуешь, — сразу же ответил Сережа, вспоминая ее рисунки, что всегда, сколько он помнил, шли потом на стенд вместе с теми, что рисовали родители своим детям.

— Не людей. А яблоко ровно или же елочку и дурак может нарисовать, — закатив глаза, честно призналась Морозова. — Так что до твоих талантов мне еще очень и очень далеко.

— Скажешь тоже, — и, тем не менее, он просто не мог сейчас не улыбаться. — Раз так, может… мне и тебя как-нибудь нарисовать? — предложил Разумовский, но, на самом деле, это больше звучало как вопрос в стиле: «А можно ли…».

— Как Венеру? — склонив голову в бок, сразу же спросила Вероника. В ее зеленых глазах он видел лишь искреннее любопытство, но лукавая улыбка сама за себя говорила ему о том, что в ее вопросе был какой-то свой скрытый подвох.

— Возможно?.. — но Сережа все равно не мог понять, какой. А потому и ответил так неоднозначно.

— А ты обещаешь, что не будешь точно так же страшно рисовать мне руки? — он искренне попытался не засмеяться, когда она же спросила об этом так серьезно, словно это было для нее в приоритете.

— Могу их вообще не рисовать, — с добродушной улыбкой ответил мальчишка, но увидев неподдельный страх в ее глазах, сам же не заметил, как начал волноваться.

— Ужас какой! То есть, совсем без рук? Коварный ты художник… — она вдруг отпустила его руку и приобняла саму себя, тем самым показывая, насколько же ей стало жутко. — Это как мраморные статуи в музее? Подожди, кажется, у Венеры там как раз не было рук… — и она прищурилась так, словно подозревала его в чем-то, от чего Сережа уже просто не смог больше сдерживаться и рассмеялся, когда она вдруг вспомнила одну из известнейших древнегреческих скульптур.

— Рони, не издевайся над прекрасным! — попросил ее Разумовский, от чего девочка только засмеялась вместе с ним. — Но если хочешь… если попозируешь, то я бы мог попробовать нарисовать тебя точно так же, — повисла тишина. Вероника снова задумалась, что, на самом деле, уже не предвещало ничего хорошего, ведь Сережа просто и не знал, что она сможет выкинуть ему на этот раз.

— То есть, мы берем то же самое позирование, как и при создании картин? По-настоящему?

— Ну… да? А что? — сразу же поинтересовался мальчик, уже предчувствуя беду.

— Значит, мне придется снять с себя одежду? — от одного лишь ее вопроса он раскраснелся, когда Вероника спросила его об этом так, словно ничего плохого в этом и не видела. — И обмотаться по пояс какой-нибудь белой тканью?

— Рони! — только и воскликнул он, закрыв лицо рукой, когда девочка снова тихо засмеялась, аккуратно беря его обратно за руку. — Ну я же попросил тебя…

— А я разве издеваюсь? — непонимающе спросила она с лукавой улыбкой, на что мальчишка лишь кивнул, чуть сильнее сжимая ее ладонь в своей руке.

— Более чем… — пробормотал он, теперь пытаясь как-то выкинуть эту идею из своей головы.

«И все же… кажется, что тебя я люблю все же чуточку иначе», — подумала Вероника, любуясь своим другом, что прямо сейчас раскраснелся и переволновался так, что, кажется, теперь в жизни нарисовать ее не сможет. Все время будет вспоминать их разговор и как Морозова посмеялась над искусством.

— Но как же так? Я ведь просто хотела все по красоте сделать и… подумала, что это было бы куда реалистичнее, — продолжала она делать вид, будто ничего не понимает, но сама лишь нежно улыбнулась, когда мальчишка все же соизволил убрать руку от своего лица. — Сереж, я ведь не серьезно.

— Знаю… — тише ответил он, сам и не понимая точно, расстраивало ли его это или же, напротив, как-то даже радовало.

— Тогда что такое?

— А как бы ты отреагировала на то, если бы я попросил тебя нарисовать себя голым? — напрямую спросил Разумовский, борясь сейчас с собственным стеснением, и посмотрел на нее не то со скепсисом, не то даже с легким раздражением.

— Возможно, я бы не справилась с такой задачей. Извини, — чуть нахмурившись, честно ответила она, но после снова добродушно посмеялась. — Я бы не смогла приступить к работе, потому что была бы слишком занята лицезрением прекрасного, — и теперь выражение лица Сережи просто невозможно было передать словами…

Олег всегда защищал тех, кто был ему дорог. Всегда заступался, всегда был готов полезть из кожи вон только для того, чтобы друзья были счастливы. Всегда слушал, давал такие простые, такие банальные и слегка даже тупые советы, после которых, непременно, становилось все-таки легче. Вероника часто смеялась, когда он сначала упирался, чтобы она рассказала, в чем дело, а после уже строил максимально серьезное, такое вдумчивое лицо и заявлял что-то очень простое, что-то… настолько очевидное, что сначала так и не поймешь, действительно он это имеет ввиду или же просто шутит. И когда Морозова узнала, что он говорил открыто то, о чем думал, и без всяких скрытых помыслов… что ж, настолько неловко она себя с ним еще не чувствовала.

Во-первых, в отличие от Сережи, его нельзя было вот так просто отвлечь от темы или же «припугнуть», чтобы не давил на больное. Во-вторых, если не от нее лично, то Олег добьется своего через кого-нибудь другого. И не всегда мирным способом. То есть, правда, этот парень был готов выбивать дурь из кого угодно, когда угодно, и вообще, в целом, мало задумывался о последствиях. А задумывался ли вообще?..

Ну, наверное, только в тех случаях, когда его ругала Вероника. Картина маслом: хулиган, выше нее на две головы, стоит столбом и с невозмутимым видом смотрит на маленькую важную девочку, что строит из себя мамочку, дуется и со всей серьезностью объясняет ему суть простых вещей, если не ругается. Заканчивается, правда, это всегда одинаково. Волков сначала выслушивает все, от чего она недовольна, как он на это повлиял и что ему не надо делать или что предпринять, чтобы подруга не узнала, а затем смеется и портит ее прическу своей рукой, гладя Нику по голове, словно младшую сестричку. Она обычно хмурится, ибо ей это совсем не нравится, но после успокаивается. И уже с улыбкой на лице предлагает ему куда-нибудь сходить. Как правило, не без Сережи, но он к тому уже привык. Эти неразлучники друг без друга просто никуда. Ну, если только иметь ввиду именно Сергея, а не Птицу, что всегда делал только то, что хотелось ему лично.

И вот, прямо сейчас они втроем сидели на заборе детского дома. Высокий, падать с него было бы больно, а забираться слишком неудобно в силу того, что был он с прямыми металлическими прутьями без каких-либо узоров, в которые можно было бы, к примеру, поставить ноги и взобраться, как по обычной лестнице. На высоте двух с половиной метров, а то и чуть побольше, девочка скучающе смотрела на детскую площадку вдали, где играли более младшие ребята, и понимала, что если она сейчас хотя бы мелькнет перед ними, то вокруг них соберется целая толпа. Те наделают шуму, а потом ей и ее друзьям прилетит за то, что они снова полезли туда, куда лезть, так-то, не стоило.

— Ник, ну правда… не заставляй нас применять силу, — Вероника слабо дернулась, словно испугавшись, когда Олег только коснулся ее плеча.

— О чем ты? — Морозова улыбнулась, заинтересованно склонив голову в бок. — Да все со мной в порядке! Просто голова чуть-чуть болит. Наверняка из-за погоды. То холодно, то опять жара, как будто лето все же решило не заканчиваться… — смотря на кленовые листья где-то внизу, ответила девочка, задумавшись теперь о том, возможно ли что-нибудь себе сломать, если спрыгнуть с такой высоты.

Олег озадаченно смотрит на Птицу, безмолвно спрашивая, что с ней, а мальчишка лишь раздраженно закатывает глаза, понимая, что, видно, ему опять придется все взять в свои руки. Что тряпка мучает себя вопросами и совсем не слушает его советов, то теперь Олег наступает на те же грабли, начиная все издалека, любезничая. А зачем? Если хочешь вытащить из человека какую-то инфу — проще всего это сделать через пытки, либо же угрозами. Рони до последнего будет притворяться позитивной дурочкой. Да настолько убедительно, что в ее взгляде он порой прямо читает: «Вот бы сдохнуть», и едко усмехается, еще некоторое время подыгрывая подруге и наблюдая за тем, как она из кожи вон лезет для того, чтобы показать, что все отлично, а сама будет мрачнее темной тучи.

По крайней мере, любовался он этим точно так же, как и ценители искусства улыбкой той же самой Моны Лизы. Насмешливая, хитрая, возможно, даже чуть коварная, но такая скромная «ухмылка» со временем приобретает печальный, одинокий оттенок, и создается миллионы разногласий по поводу того, что же она чувствовала на самом деле и какие эмоции испытывала. Вот, по сути, то же самое. С виду — само солнышко. Светит так ярко, что можно и ослепнуть. А стоит приглядеться… только копнуть глубже, и перед ним стоит уже несчастное создание, пытающееся держать счастливую улыбку и радовать других своим безмерным оптимизмом. Да, Вероника для него была тем еще произведением искусства, настоящей загадкой, что притягивала его добротой и искренней любовью, но каждый раз… каждый чертов раз ранит его за живое. То они с Сережей вместе предаются мечтам и строят воздушные замки, то затем Вероника ломает их, вспоминая жестокую реальность, и уже не думает ни о чем другом, кроме как о том, чтобы просто выжить, просто… сохранить их маленький мирок.

— Рони, скажи… — Птица начал говорить тихо, будто на его месте сейчас был Сережа, которого она любила и опекала порой так сильно, что ему совсем немного было даже завидно в силу того, насколько же по-разному она с ними общается. — Ты нам совсем не доверяешь? — отстраненно и так холодно спросил ребенок, посмотрев прямо на нее и склонив голову в бок. Он знает, как на нее надо давить. Знает, чем брать на слабо и что нужно сказать, чтобы Морозова в нужный момент успокоилась.

Слова ранят ее по больному. Девочка мнется, отворачивается, но то совсем не помогает, ведь Птица не собирался следовать ее примеру, от чего его взгляд ей кажется испытывающим, устрашающим и… возможно, самую малость, понимающим. Таким, словно он знал обо всех ее тревогах, но искренне желал, чтобы подруга поделилась ими лично. Чтобы призналась и перестала наконец разыгрывать весь этот цирк.

Волкову его методы никогда не нравились. Одно дело, когда тот добивался своего словами, пытая какую-то шпану, и совсем другое — когда он морально давил на их подругу так, что ощущал, по итогу, это все на себе еще и сам Олег. И то было противно… так противно, что он просто сдавался, чувствуя свое бессилие. Закрывал глаза, когда не стоило, и просто смирялся с тем, что его друг такой, какой он есть. И уже радовался хотя бы лишь тому, что Птица никогда… никогда с ним не лицемерила. Рассказывал все прямо, четко и без каких-либо утаек. А если и утаивал, то на то были серьезные причины, и Волков особо не был против. Ему было достаточно того, что он уже имел. Того, что они могут гулять вот так до комендантского часа, где хотят, и просто оставаться рядом. Быть семьей.

— Доверяю, — все же отвечает Морозова, понимая, что защиты она не дождется. А перекинуть стрелки или же надавить у нее и не получится, ведь… если Сережа испугается давления, то Птица будет использовать его и отражать в ее же сторону.

— Что-то не заметно, — так же равнодушно отвечает, пользуясь ее приемами, после чего уже подсаживается ближе, накрывая ее руку своей, как бы давая понять, что еще не поздно во всем признаться, пока он еще в духе.

— Я не хочу создавать проблемы, — Олег искренне был возмущен, а Разумовский только усмехнулся.

— Ну-у, тогда тебе придется убить себя, — и от этой фразы выпали сразу двое. Мальчик рассмеялся, как бы давая понять, что он не был серьезен, а уже затем продолжил, объясняя свою точку зрения, как бы они не приняли его за врага всего народа. — Потому что иначе человек просто не может. Все мы создаем друг другу проблемы. Каждый Божий день, — последние три слова он произнес с паузой, акцентируя на них особое внимание. — Даже просто ничего не делая, ты кому-нибудь обязательно насолишь. Но знаешь, в чем есть все же разница между проблемными людьми? Пока одни молча захлебываются и тонут в своих трудностях, другие всплывают на поверхность. Сохраняя молчание, ты лишь подписываешь себе смертный приговор. И вместе с тем все равно добавляешь нам проблем, — он говорил так беззаботно и с такой милой улыбкой, словно пояснял ребенку суть каких-то до тупости простых вещей. — Даю тебе последнюю попытку, Рони, — и вот теперь, на самом деле, стало страшно. По-настоящему жутко, когда он смотрел на нее, будто всерьез решая, жить ли ей или же лучше умереть.

— Как думаешь, страшнее утопиться или сгореть заживо? — ловко меняет она тему, что заставляет его только усмехнуться.

— Даже и не знаю. Думаешь, я это проверял? Спроси у утопленников или у сожженных ведьм, — будто предлагая пойти за ними, ответил в своей манере Разумовский. — Ладно уж, я тебя понял. Волк, можешь начинать, — и в этот самый момент мальчик дернул ее на себя, из-за чего подруга едва смогла сдержать равновесие, как ее руки резко свели вместе и скрутили так, что, пытаясь освободиться, Вероника только делала больно самой себе и рисковала вывихнуть запястье.

— Нет! Нет, Олежа! — девочка сразу взвизгнула, стоило ему только приступить, но вместо привычного заливистого смеха она вдруг сморщилась так, словно он делал ей только больно. Волков щекотал ее так же, как и раньше. Не поменялось ничего, но оба мальчика нахмурились, не понимая, терпит ли их подруга и пытается так не засмеяться или же ей правда было жуть как неприятно, но она зачем-то попыталась это скрыть и выдавила из себя смешок. Зачем? Им не было понятно, но неприятный осадок остался после этого огромный.

— Ник?.. — а продолжать он не смог. Стало просто банально страшно, когда ожидали они одной реакции, а получили совсем другое. Ее слезы. Она терпела и пыталась все это время вовсе не «сдержать смех», как можно было сначала про нее подумать. Морозова старалась не заплакать. И у нее не получилось. Одна слезинка за другой, девочка машинально пытается вырваться, чтобы вытереть их, но посмотрев на удерживающего ее Разумовского, сама же испуганно замирает, впервые увидев его… таким.

Птица выглядел таким удивленным, уязвимым… таким растерянным, что так просто и не поймешь, кто это сейчас был: он или же все-таки Сережа? Волнение в его золотых глазах смешалось с чем-то иным, с чем-то безумным, но таким настоящим и искренним, что было просто невозможно предугадать его мысли и дальнейшие действия. Будто он стал единым целым со своей другой личностью, и потерялся в собственных чувствах, не понимая, реально ли вообще на самом деле то, что он сейчас увидел.

— Прошу, отпусти… — он не слушает. Кивает Волкову, а тот, без лишних слов, осторожно задирает ее кофту вместе с футболкой, догадываясь, что болит у нее там не просто так. И Вероника бы не расплакалась, будь все на самом деле нормально.

— Я убью их, — ярость нахлынула, затуманивала рассудок и сейчас Сергей выглядел так, будто… внутри него что-то сломалось. Что-то разбилось, заглушая мысли о том, что правильно, что нет, и оставляя только то, что было важным лично для него.

— Если ты не назовешь их имена…

— Поплатится каждый, что хотя бы с малой вероятностью мог приложить к этому руку, — закончил за друга фразу Птица, невольно, но ослабив хватку. Его руки мелко задрожали от нетерпения и своего бессилия. Девочка перехватывает их, сжимает крепко, и тем самым приводит его в чувства.

— Не надо, — два слова. Он сверлит ее недовольным взглядом, Олег действует по тому же принципу, но тяжело вздыхает, когда понимает, почему она им не рассказывала и чего боялась.

— В любом случае, следует об этом рассказать и провериться в травмпункте, — твердо отвечает Волков, тем самым и не давая гарантии на то, что он не набьет кому-то морду, но намекая, что он еще подумает над этим, когда Разумовский лишь кивнул, соглашаясь с его словами. В первую очередь следовало убедиться в том, что это все заживет и ничего куда более серьезного не произошло. А уже потом идти и разбивать хлебальники.

— Да… Олег прав. Тебе не стоило умалчивать о таком, Рони. Вдруг что-то серьезное? — уже чуть более мягко спросил мальчик, с заботой посмотрев на их подругу, что прямо сейчас боялась и… просто не знала, как же их спасти.

Но ничего серьезного, кроме следов, и не было. Татьяна Михайловна, увидев все это зрелище своими глазами, была просто в ужасе, узнав о том, что произошло. Во всех подробностях. С девочкой, что всегда ей помогала и в то же время старалась отвертеться, не пересекаться лишний раз, но… то совсем не было чем-то удивительным с учетом того, как именно Вероника относилась к взрослым и насколько боялась к ним привязываться. В отличии от Антонины Павловны, что все пыталась до нее достучаться, Татьяна Михайловна просто смирилась с тем, что она вот такая, какая сейчас есть. И по этой самой причине Морозова, как минимум, уважала ее, а как максимум — даже не пыталась грубить и оттолкнуть от себя, потому что та не нарушала ее личного пространства.

Но в этот раз все было иначе. Мало того, что ее обе женщины усадили за стул и заставили во всем признаться, так еще и девочка представляла все вокруг так, будто она — опасный преступник, а удерживают на стуле ее какие-то менты. Было не то страшно, не то просто смешно, но того она старалась уже не показывать, ведь… мало ли, что они еще себе надумают, если сейчас малышка просто рассмеется? После трехчасового ожидания в больничке, после лицезрения больных как на голову, так и физически или «физически на голову»… возьмет и засмеется над своим жалким положением и тем, как о ней пекутся. Серьезно, разве не плевать? Почему они волнуются?

— Я ведь уже говорила, что все со мной нормально, — Вероника завела руки за спину и беззаботно улыбнулась.

— Вероника… то, что ты назвала нормальным…

— Татьян Михайловна, все правда хорошо. Так что прошу, не поднимайте это дело в школе, — в конце концов, доказать они ничего не смогут.

— А если такое повторится? Боже, Вероника! Ты нас всех с ума сведешь!

— Простите за доставленные неудобства, я правда не хотела вам рассказывать, — а вот это, на самом деле, и было самой страшной проблемой. Девочка виновато опустила глаза в пол, будто именно в этом заключается ее главная ошибка, когда у воспитательницы буквально сердце кровью обливалось. — Ребята настояли.

— И правильно сделали, — вмешалась Антонина Павловна, что, узнав о проблеме, связанной с Морозовой, сразу же бросила все свои дела и умчалась вместе с ней в больницу. — Вероника, ну нельзя же о таком умалчивать… никогда.

— А что надо делать? Рассказывать всем подряд, чтобы потом вообще живой не вернуться? — усмехнулась девочка, скрывая за язвительностью свое беспокойство. Она боялась, что с ней случится в школе, если воспитатели все же не послушают и влезут, куда не следует. — Прошу, всего лишь один раз… да когда вообще такое было, чтобы дети синяки не получали? — одно дело — синяки, и совсем другое — огромные синеющие кровоподтеки, что явно не пройдут за каких-то там дней пять. — Все равно доказать ничего не получится. И полиции звонить бесполезно. Так как дело с детьми младше четырнадцати лет, вероятнее всего, разгребать будет либо директор, либо классный руководитель. И тот, и другой — хорошие люди, — на самом деле, не то, чтобы она считала их хорошими, скорее… ей просто искренне было их жаль. Жаль, что они работают с самыми настоящими неблагодарными крысенышами, родители которых вечно качают какие-то свои права и выставляют своих дьяволят самими ангелочками…

* * *

Точно нельзя было передать всех его эмоций, когда Олег пришел в детский дом. Когда он каким-то неведомым чудом оказался в Санкт-Петербурге, когда даже толком не понимал и, возможно, даже не хотел понимать того, куда его ведут, зачем и почему. Впрочем, все было и так понятно. Его поймали, теперь не получится сбежать и никто за ним не явится. Кому ж нужен лишний груз на плечах в лице непослушного ребенка? Кем бы он не приходился родственникам, какими бы не были хорошими людьми его родители… все это становится чем-то неважным, когда от него отворачиваются абсолютно все и делают вид, что его просто и не существует. Погиб старший двоюродный брат? Его жена? Авария? Ну, и племянник, значит, вместе с ними. Автоматически, даже если на самом деле он и выжил. Даже если их обзванивали по сто тысяч раз, даже если пытались договориться и называли адрес участка, где еще какое-то время сидел зашуганный мальчишка и просто-напросто не понимал, что происходит.

Вокруг мельтешили люди в синей форме, у него что-то спрашивают, в очередной раз предлагают поесть, да выпить чаю, а у него кусок в горло не лезет. Перед глазами — лишь его родители. Как они собирались в отпуск, как что-то идет не по плану, а потом он закрывает шею руками, жмурится, голова гудит и мальчик слышит крики… а вслед за ними — тишина. Тряска прекратилась, Олег открывает глаза и чуть ли не бегом выбирается из перевернутой машины. Видит своих родителей. Папа в отключке за рулем, повсюду кровь, мама с огромным осколком в шее, а его младшая сестра… вспоминая ее, вся еда, которую ему предлагали, тут же просилась наружу.

Больница, участок, а теперь, судя по всему, и детский дом, где рядом со старыми ржавыми воротами висела какая-то табличка с текстом и крупной цветастой надписью «Радуга» на ней. Его аккуратно подталкивают вперед, и мальчик шагает, засунув руки в карманы кофты, внутрь. Шум, гам, бегущие по коридору дети… кто-то останавливается, чтобы посмотреть на новичка, а кто-то едва не влетает в него, не обращая внимания ни на кого и ни на что вокруг.

Его просят подождать в коридоре. Волков лениво плюхается на сидение возле кабинета, за которым, вероятнее всего, разбирались с его документами, ситуацией, возможно, думали, куда его подселить, куда и в какую группу… на самом деле, Олег даже не пытался их подслушивать и просто находился в этот момент где-то в своих мыслях. Вспоминать о прошлом было бесполезно. Заниматься самокопанием и думать о том, как он мог исправить ситуацию — тоже. Уже поздно что-либо менять, жалеть самого себя и думать, что не так. Оставалось лишь смириться. Смириться, вставать на ноги и идти дальше, чтобы только не погрязнуть по уши в этом всем дерьме.

— Давай лапу! — из далеко не самых позитивных мыслей его выдергивает детский голосочек. Он поднимает голову и видит перед собой еще совсем маленькую девочку, протягивающую зачем-то ему руку. Хочет поиграть? Какую еще, к черту, лапу? — Ты что делаешь?.. — кроха с сомнением посмотрела вниз, когда вместо того, чтобы ухватиться за ее руку, он действительно «дал лапу», то бишь сжатую в кулак ладонь, словно какой-то пес, услышавший команду своего хозяина. А когда она увидела его ярко выраженное недоумение, то прыснула со смеху и уже затем рассмеялась, не понимая, как он вообще додумался до такой-то глупости.

— Так ты не играть хотела?

— А ты бы стал играть со мной в собачку? — шкодливая улыбка образовалась сама собой, когда она все же потянула его за запястье, призывая тем самым встать. — Какой послушный мальчик, — с легкой издевкой протянула малышка, от чего он только нахмурился, и девчонка сразу решила сменить тему, как бы только этот самый сорванец не решил на ней же отыграться. — Ладно, я не к этому. Пойдешь со мной?

— Пойду, — взгляд его смягчился. Казалось, что все будет лучше, чем прислушиваться к разговорам взрослых где-то за дверью и думать, что с ним будет дальше.

— Даже не спросишь, куда? — удивилась беспризорница, слегка наклонив голову в бок, как бы одним взглядом спрашивая: «Ты вообще нормальный, нет?».

— Нет, а ты мне сможешь что-то сделать? — и вот теперь «пес» посмотрел на нее сверху вниз, сам при этом невольно улыбнувшись, когда она надула щечки, подобно хомячку.

— А что, если и да? — но сама она скрестила руки на груди и посмотрела на него так, будто бросала вызов. В чем и как — не было понятно, но уже затем девочка снова засмеялась, когда не смогла долго играть с ним в гляделки. Странно это, на самом-то деле. Смотрите друг другу в глаза долгое время с каменными лицами и непроизвольно начинаете смеяться. По крайней мере, эта девочка сдалась намного раньше, когда Волков лишь слабо усмехнулся. — Я Вероника.

— Олег, — и уже теперь они нормально пожали друг другу руку. — Так… куда мы пойдем?

— Подальше отсюда. Покажу тебе наш дом, проведу бесплатную экскурсию…

— Вау, даже так? Не знал, что у вас тут такой сервис, — наигранно поразился Волков, но, на самом деле, играл он настолько ужасно, что от этого становилось лишь смешнее.

— А то! — и она счастливо улыбнулась. — Но только для особенных. Ты вроде не похож на плохого человека, так что я решила поскорей тебя похитить. Правда, не знала, что ты такой чудак.

— Моя младшая сестра… — начал было он, но тут же замолчал, когда Морозова только чуть сильнее сжала его руку, как бы тем самым давая понять, что все в порядке. — Забей.

— Окей, — слишком просто согласилась она, даже не став его расспрашивать, будто и не считала это чем-то важным. — Тут многие кого-то потеряли, так что… если не хочешь — можешь не рассказывать. Но если вдруг решишься — я всегда готова выслушать, — Вероника говорила так спокойно, словно то было уже для нее обычным делом и в этот самый момент сложно было понять, о чем же она думала и что творилось в ее голове. Девочка не давила улыбку, не пыталась его как-то пожалеть и не лезла с расспросами, за что, на самом деле, он был ей даже благодарен.

— И ты тоже? — тише спросил он, не представляя, каково же это могло быть для нее, еще совсем маленькой девчонки, что сначала излучала оптимизм, а теперь вдруг поутихла, когда новенький только затронул тему родственников.

— Мм?

— Ну… теряла кого-то, — объяснился Олег, на что его знакомая только усмехнулась.

— А все-то тебе знать нужно, — заметила Вероника, но сама лишь потянула скорее его за руку, уводя подальше от злосчастного коридора. — Нет, у меня никогда не было родителей, так что я никого и не теряла. Живу здесь чуть ли не с младенчества, — рассказала она и беззаботно улыбнулась, словно ее это никак не волновало. — Так откуда ты?

— Из Москвы.

— Ого, а чего в Санкт-Петербурге забыл?.. — поразилась Морозова, прикинув примерно расстояние от одной столицы до другой. — Ну, да не важно. Начнем со столовой. Ты, кстати, не голоден?

Вероника ведет себя тише воды, ниже травы, пока друг так бережно, можно сказать, даже по-своему нежно и очень аккуратно обрабатывал костяшки ее рук. Она не успела сказать ему ни слова с тех самых пор, как, вернувшись в школу, узнала лишь о том, что двое из группы ребят, что забили когда-то ее ногами, лежат в больнице с переломами. Пострадавшие не знали, кто на них напал, и не могли дать точных показаний. Морозова, что хотела было все списать на карму, не смогла так поступить из-за того, что знала нападавших, а Олег с Сергеем до последнего делали вид, что не при делах. И сегодня… она снова влипла.

— Прости, — тише извинилась она перед ним, на что мальчик лишь любопытно склонил голову в бок, сидя перед ней сейчас на корточках и обрабатывая ранки уже на ее коленях, от чего самой Веронике было стыдно даже просто на него смотреть. Она стеснялась, неловко отводила взгляд и несколько раз подряд уже говорила «Я сама», но все ее попытки его отговорить были безуспешны.

— За что? — закономерный вопрос вырвался сам собой. Птица был вне себя от злости, но продолжал вести себя так, словно не был в курсе, о чем она вообще, и скрывал настоящие эмоции за спокойной улыбкой.

— Ты сильно злишься? — с опаской спросила она, когда тихо шикнула, стоило мальчику намеренно чуть сильнее надавить ваткой на ее открытую ранку и подул на нее, как бы тем самым извиняясь. — Это… значит «очень»? — Разумовский не сдержал усмешки, когда Вероника восприняла одно лишь его действие за ответ.

— Мм… я не понимаю, о чем ты говоришь, Вероника, — безразлично пожав плечами, довольно-таки холодно ответил ее друг, всем своим видом говоря в точности обратное. — На что мне злиться? Ты все сделала правильно.

— Правда? — тише спросила она все с тенью сомнения, на что Разумовский лишь кивнул, все так же ни капли не изменившись в лице. — И ты… ничего не скрываешь?

— Я поступаю ровно так же, как и ты. Тебе не нравится? — с притворно-дружелюбной улыбкой спросил он, да настолько беззаботно, что это можно было бы воспринять так, как оно есть, но вот Морозова ясно чувствовала в его голосе сарказм и раздражение, скрываемые за этой очаровательной улыбочкой.

— Это противно, — тише призналась она, немного хмурясь. Само собой, никому не понравится, что их пародируют таким образом. Особенно учитывая то, что делала малышка это для их же безопасности. Кто знает, что бы случилось, окажись все иначе? Ей не хотелось жаловаться на свои проблемы, не хотелось доставлять их ее самым близким людям и… уж точно не хотела показаться жалкой в их глазах. Беспомощной.

— И почему же? — сложив руки на ее коленках, мальчик положил на них свою голову, но не прикрыл глаза, хотя очень хотелось, когда ладошка подруги только коснулась его головы.

— Потому что я не делаю того с целью обидеть тебя или тыкнуть на ошибки. И не рассказываю о проблемах, чтобы вас же не поставили на учет или не упекли вообще в колонию, — все-таки не выдержала она, говоря уже так, как оно есть. Глаза намокли от слез, но Вероника искренне пыталась не заплакать.

— И в итоге что?..

— Что? — тише спросила она, убрав от него руку.

— Ну, ты как бы сломала нос зазнавшейся соплячке-старосте и ее родители требуют твоего исключения или перевода в более слабую школу, как, цитирую: «Психически неуравновешенной девки, испортившей лицо нашей драгоценной девочки», — он бы изобразил кавычки, да вот только вставать сейчас не хотелось. — В то время, как ее дружки лежат в больнице и зализывают раны.

— Так и знача, что вы с Олегом все-таки причастны к этому, — на выдохе ответила она, вспоминая, как Волков все время уходил от темы, а Птица отнекивался словами вроде: «Они в любом случае получили по заслугам, так какая разница?» или «Если в мире есть хоть какая-то справедливость, то этих ублюдков в любом случае должен был кто-то наказать».

— Это имеет значение? — холодно поинтересовался мальчик. В его глазах горел недобрый огонек безумия и все вокруг всего на миг, но показалось таким жутким и пугающим, что девочка напряглась всем своим видом. — Заметь, что пострадали они больше, а к нам нет никаких вопросов.

— И… что ты хочешь этим сказать? Что я должна была точно так же нацепить маску, подкараулить и избить ее после школы? — скептично спросила Вероника, склонив голову в бок.

— Глупая, — выдохнул он, уткнувшись лицом в свои руки. — Надо было сразу сказать нам, а не действовать самой. Но ты опять сделала все по-своему, — по одному лишь его голосу было понятно, что Птица ужасно волновался, но и злился в то же время. Все накопившееся недовольство вместе с тревогами рвались наружу, но он подавлял их, не позволяя себе срываться на дорогом человеке. А порой очень хотелось.

— Прости…

— Что мне твое «прости»? — он все же поднял голову и посмотрел на нее с таким раздражением и с такой обидой, что Вероника только больше почувствовала перед ним свою вину. — Когда ты наконец-то перестанешь обесценивать свои проблемы? Когда начнешь по-настоящему мне доверять? — процедил ребенок, неосознанно сжимая руками ее коленки.

— Я не хотела жаловаться. И не хочу… показаться слабой. Не хочу, чтобы ты волновался за меня или же попался им. Я всегда боюсь, что вам может влететь. И что на моем месте сейчас мог оказаться ты, — горестно прошептала она, уже не пытаясь как-то сдержать слез, что одна за другой стекали по ее щекам, образуя мокрые дорожки. Все это время терпение было на пределе, а теперь оно просто лопнуло подобно натянутой струне, когда сил притворяться просто не осталось.

Ярость постепенно начала сходить на нет, оставляя после себя лишь тревогу и какой-то странный трепет. Птица молчал, не зная ни того, как же ее успокоить, ни того, что ему делать сейчас вообще, когда он завороженно смотрел прямо на нее, будто любуясь неким произведением искусства в той же самой картинной галерее.

— Когда-нибудь ты сведешь меня с ума, — только и слетело с его губ, когда он поднялся и так аккуратно поправил прядь ее волос за ушко. Хотелось бросить что-то вроде «Ты уже» или же снова извиниться, но слова просто застряли в ее горле и не желали выходить наружу. — Рони… ты ведь совсем не слабая, — тише произнес он с легкой улыбкой. Впервые за столько времени Птица улыбнулся ей по-настоящему, что хоть немного, но все же заставляло ее успокоиться. — Я ведь уже говорил. Ты сделала все правильно, — и черт возьми, он был так рад услышать то, что она настолько сильно волновалась за него. — Никто не должен терпеть подобное. И я рад, что в этот раз ты не пострадала, — Вероника молча обнимает его, сидя все на той же самой кушетке в медкабинете, когда Разумовский погладил ее по голове, словно пытаясь утешить всего лишь маленького непослушного ребенка. — Мы все уладим. Не переживай.

— Ты расскажешь Олегу? — тише спросила она, не зная, что и хуже. То, что ее всерьез могут исключить из-за какой-то дуры или то, что эту самую химеру в любой момент могут увезти вперед ногами.

— Нет, — он плавно качнул головой, тем самым словно говоря, что разберется с нею лично.

— Не надо, прошу тебя…

— О, об этом тебе лучше просить вовсе не меня, — с пугающей улыбкой ответил Разумовский.

«Сережа…» — сразу же возник нужный ответ в ее голове, когда Морозова только вспомнила о нем. О том, как он замкнулся, когда только услышал о ее проблеме в школе. О том, как он, кажется, перепугался и в первую же очередь попытался поговорить с ее классной руководительницей, о чем она узнала уже, непосредственно, от нее самой. И если судить по ее настроению да скорченной гримасе, стоило только заговорить о Разумовском… кажется, беседа их была явно не из лучших. И, возможно, та была уже не с Сережей, ведь Вероника понимала, насколько стеснительным был ее друг и до какой степени тот боялся учителей, чтобы вот так подходить к незнакомой взрослой тетке, которую шарахались все ученики, и твердо отстаивать свою точку зрения, снова и снова пытаясь доказать невиновность подруги.

— Сережа?.. — растерянно спросила она. — Что он задумал? — сейчас ей казалось, что действия Птицы предсказать было гораздо проще, чем ее очаровательного друга, что являлся самим воплощением доброты и справедливости в этом мире.

— Этого тряпка даже мне не раскрывает, — он развел руками, вспоминая их последнюю встречу лицом к лицу. Тогда маленький Сережа предпочел просто обвинить во всем его и попросил больше не лезть. Ни к нему, ни к Олегу и, тем более, к Рони. И Птица не знал, что бесило его сильнее. То, что тряпка пытается от него избавиться и ограничивает в действиях или же то, что он сам понятия не имеет о том, что тот задумал и… что следует предпринять. Одно он мог сказать наверняка. Возвращать контроль Сереже ему жуть как не хотелось. Но без него Рони сейчас не помочь. И понимание этого заставляло его передумать сотни раз в пользу того, чтобы дать мальчишке покомандовать.

— В смысле?.. — растерянно спросила Морозова, не понимая, как вообще это возможно. То он говорит ей, что знает о Сереже все и принимает все удары за него, то теперь выкидывает то, что они общаются и их мысли друг другу неизвестны.

— Рони, если бы… из нас в результате остался кто-то один, то кого бы ты выбрала? — и Птица мало того, что не стал ничего объяснять, но еще и дал ей лишний повод для волнения.

— Что за вопрос такой? — девочка нахмурилась, как бы всем видом давая понять, что он ей совсем не нравится. — Вы… что-то не поделили с ним? Я могу как-то помочь?

— Вангуешь, — горько усмехнулся он, пытаясь скрыть сейчас свое беспокойство. — Да, мы многое поделить все никак не можем. К примеру, наше тело, — закатил глаза Разумовский, ответив теперь уже с сарказмом. — И, конечно же, ты можешь нам помочь. Например, честным ответом.

— Хорошо, и какую же проблему мой ответ поможет вам решить? — она гордо задрала голову, как бы смотря на него снизу вверх, но ощущения были такими, будто все как раз наоборот. Но мальчик все равно ей не ответил. Молчал, видно, решив, что если он не скажет ничего, то она наконец признается. — Птиц, — с усталым вздохом позвала его Вероника. Лицо ее снова расслабилось, девочка берет своего друга за руки и слегка сжимает их, как бы тем самым давая понять, что не оставила бы его одного. — Скажи честно, что между вами происходит? — он вновь опускается прямо к ней. Морозова даже не сдвинулась с места, хотя близость с ним сейчас чертовски ее смущала. — Ты ведь знаешь, что я дорожу вами обоими. Вы — моя семья, и… — Птица переплетает ее пальцы со своими, сжимая ладони девочки сильнее. Он наклоняет голову в бок и девочка невольно замолкает, смотря в его золотистые глаза. Затем поддается чуть вперед, и Разумовский осторожно повторяет это действие, накрыв ее губы своими. Это был короткий невинный поцелуй, всего лишь прикосновение, но ощущения от него были такими, словно их окунули в обжигающую лаву. Волнение, страхи, боязнь одиночества… все это смешалось с ощущением чего-то противозаконного и неправильного, но и в то же время, обоим было просто хорошо. Вероника еще некоторое время пытается просто «отойти» от произошедшего, не до конца даже понимая, что только что произошло. А встретившись с его глазами вновь, Морозова сама повторила то же действие, мягко коснувшись его губ…

Примечания:

Дорогие мои, автор данного фанфика — жуткий паникер, для которого очень важен отклик его аудитории. Прошу вас, если не сложно, расскажите, нравится ли вам работа, есть ли в ней какие-нибудь недочеты и какое в целом впечатление она оставляет. Для меня это очень и очень важно ❤