Петля (джен)

Почему ей разрешили войти ко мне? Почему ей разрешили вывести меня наружу? Тьма не примет к себе того, кто искупался в солнечном луче.

Солнечные лучи кажутся мне теперь злыми… Нет, конечно, нет, они лишь беспощадны. Они будут блестеть на воде, на траве, и на стёклах, они откроют все, что укрыто. И если я остаюсь собой, мне нужно быть таким же. Беспощадным даже к себе, заглядывающим в тёмные углы памяти. Но я не хочу.

Всё, что мне помнится даже сейчас, среди яркой жизни, цветущей здесь, вопреки белым кляксам, Сергей и усталость в его лице. Может быть, я бы теперь мог увидеть такую же в отражении. Время так смешалось, так запуталось, что кажется — он был усталым ещё до того, как несчастье постигло нас. Возможно, и так.

Не поворачивая и не поднимая головы, я взглянул на Элю. Сегодня она будто не хотела торопиться, хотя вчера ушла неудовлетворённой. Спокойствие и прямой взгляд куда-то туда, на деревья, и вот снова кажется, что это она.

— Значит, они нашли меня?

— Нашли, — бесцветно подтвердил я. Даже этот вопрос ещё совсем её. Лишённый эмоций, будто позволяющий говорить всю жестокую правду.

— А дальше?

— Ты не знаешь, что бывает дальше? — губы потяжелели и сомкнулись. Эля не знала, что бывает «дальше». Слишком быстро она погибла, чтобы успеть понять. После смерти профессора мы не говорили, но я и сейчас легко могу представить, какой яростью она загорелась бы вскоре.

— Я знаю, что твоя история должна продолжаться.

Если бы только ты ошибалась. Если бы только моя история могла кончиться вот так, просто потому, что я молчу. Или если бы она кончилась тем, что колеса кресла сами по себе увезли меня в одну из зелёных стен.

Нет. Я ещё не знаю. Облегчение придёт только если Сергей будет спасён. Или будет действительно мёртв…

Говорить, чтобы помнить. Наверное, без Эли мне не сдвинуться с места… А с ней все шаги будто с камнями на шее.

Слова тяжелеют, ударяются о губы и ждут, когда сумеют упасть на землю, чтобы тоже расти в солнечном луче.

— Они нашли тебя…

* * *

Они нашли её. Мне не нужно было ни слова, ни даже вида вошедших Сергея и Майи. Сергей вёл её, но она как будто и не шла, а лишь перемещалась и выглядела потерянной. Сжавшаяся, не пытающаяся удержать слез, Майя плакала без звука, хотя и пыталась как будто удержать его ладонью у губ, и смотрела не видя куда-то вперед.

Они были первыми, первым знаком реальности. Все за ними совсем ничего не значили, но я все равно рассмотрел каждого, кто явился после…

До омерзения четко: Майя сложилась на стуле, как брошенная марионетка, и затем будто сорвало кран.

Вбежала Кукушкина, слишком быстрая, похожая на пружину, которую только отпустили и уже сжимают снова. Она резко опустилась на другой стул, скрестила руки на груди, и мне показалось, что тем причинила себе же боль, но не отпустила. Она задыхалась и не могла ничего сказать, а её идеальные «баранки» так дрожали, что неминуемо теряли волоски и становились лохматыми.

Чижиков пытался перепрыгнуть, напротив, слишком медленного, будто погруженного в топкую воду, Королькова. Они мешали друг другу, я бы захотел сберечь их от падения, к которому они стремились, если бы только не ощущал, что не могу встать с пола.

Чижиков звал меня, выкрикивал имя — оно только ударялось о меня и падало на пол, сразу, не подпрыгивая.

Такие разные обычно, удивительно одинаковы были теперь Гусев и Смирнов. Смущенные, будто бы виноватые, и не рискующие смотреть ни на кого. Беспомощность или неспособность грустить так сильно, как другие?.. Так неважно. Ведь сам я недвижим и не могу заплакать или закричать. Но меня не трогает и не пугает, и не смущает строгость, почти злость Светы, а их — даже очень.

Последними вошли Лена и Мила. Только они плакали так просто, так открыто, с такими громкими всхлипами. И казались оттого такими чужими…

— Что здесь происходит?! — визг, не слова, вонзились в каждого. Зоя больше не могла молчать. Хуже было то, что я мог. — Что это такое?!

— Наша Элечка…

— Она совсем не отвечала нам, ни слова!

— И не двигалась!

— Она!..

— Она была у дверей? — и все-таки я заговорил. Слишком тихо, слишком ровно. Я напугал их всех.

— Так ты… — резко опустившимся голосом, произнесла Света, — видел её?

— Нет. Этого не нужно, когда все так. Я слышал ваши крики.

— Но не пришёл! — вдруг так зло воскликнула Кукушкина. — А если бы?.. Ведь Эля была такой сильной, и умела читать мысли!

— А мы научили её этого не делать, потому что… — шелестящий голос Майи оборвался, а вернулся надорванным и слишком громким: — потому что так некрасиво!

— Не надо, Майя. Она понимала, что мы в опасности. Она бы воспользовалась своей способностью, если бы это могло её спасти. А я не спас бы вас, если бы пришёл.

— И даже не стал бы пытаться, вот как?!

Я молчал. Неправильно. Но убеждать, что точно знал, что на них не нападали, казалось бессмысленным.

Молчание, казалось, злило Кукушкину, а может и не только её, ещё сильнее.

— Хватит, Эл! Мы в такой ситуации, ты нужен нам нормальным! А ты!..

— Я спрячу вас. Спрячу там, где можно восстановить силы. А сам пойду и увижу, что именно стало с Элей, — я встал. Теперь молчали мои друзья. Они боялись и сомневались, и, наверное, были правы. Только я помнил, что старание быть нормальным совсем не помогло в первый раз — помнил лишь ощущением, неясным и тоскливым.

И не верил, что могу что-то поменять.

* * *

— Почему ты не сказал им? — стоило мне прервать рассказ, строго спросила Эля.

— О чем? — в этот раз усталость брала свое как с человека, и глаза мои смыкались.

— О том, что во всем виноват двенадцатый.

— А разве он виноват во всем? — мутнели в глазах пестрые цветы, прячась под серостью, что подходит лишь камням, которые блокируют колеса кресла.

— Конечно!.. То есть… Из твоего рассказа это выходит. Разве не так? — её игра, столь похожая на искренность, искажалась, казалась мне слишком быстрой.

— Я не говорил, что это он.

— Почему ты не сказал друзьям о том, что он там вообще есть?

— Потому что они знали о нем столько же, сколько я. Профессор не сказал, зачем позвал нас. Но только он так улыбался…

— Что? Считаешь, он создал себе злого двойника?

— Нет. Он улыбался не так… Все мы догадывались, что может нас ждать. Дело в том, что двенадцатый — это Рэсси.