Петля (джен)

Темно. В такой темноте я еще не оказывался никогда. Тьма словно окружила меня со всех сторон. Но не поглотила. Пустота не может поглощать. А главное, внутри тепло. Совсем не так, как там. Там, в этой больнице с ярко-белыми стенами, освещаемой тысячью ламп высокого напряжения. Там холодно. Мелькают медсестры, гудят приборы. Туда я попал неделю назад. Тьма появилась только сегодня. Раньше меня испугало бы это. Я решил бы, что умер. Однако с тех пор, как я попал во временную петлю, меня ничто уже не пугает. Ведь все не в первый раз. Я знаю, что прежде не попадал ни в больницу, ни во тьму. И все же я чувствую себя так, словно все это уже происходило. Так уже целый год, но раньше речь шла о мелочах. Те, конечно, могли происходить не впервые. А сейчас все точно. Нет другого объяснения. Однако я спокоен. Уже привык. Настолько до боли привык ко всему, что трудно заставить меня реагировать хоть на что-то подобающе. И как оно — подобающе? Со страхом?.. Мне бояться поздно. Насколько я помню всю историю… А ведь не настолько, насколько следовало бы, вовсе нет. Меньше, да, меньше. Стерлись детали. И зачем они мне теперь, в этой прекрасной, теплой тьме?..

Глаза закрылись, теперь все было совершенно и абсолютно. Как могу ощущать тепло или холод? Сам не знаю и знать не хочу. Как и многое, многое другое… Не хочу знать, что все ещё существует тот мир, снаружи. Что там что-то происходит, что там царит тот же холод. У меня есть одна причина, по которой я не выключаюсь, не сдаюсь окончательно… Причина… Какая?..

* * *

Вернули меня силой, тряской и криками. Ещё, кажется, были какие-то препараты, которые никак не могли мне помочь. Зачем? Ради чего? Ради чего же?..

«…обещаю, что ты не умрёшь…»

Сережа.

Свет. Откинутое прочь одеяло. Люди. Эля. Все это тянет меня прочь из тьмы. Вот так, живой и живи. Пока что это нужно ей. Пока что есть шанс защитить Серёжу. Будь он мертв, мёртв был бы и я… Если только моё нахождение здесь не медленное исполнение…

— Видите, он совсем после… — голос её задрожал. Эля… Эля держит меня за сумасшедшего. И все держат. Точнее, за травмированного. Тут ничего странного, после случившегося… Несложно было пострадать морально. И я пострадал, что приходится признавать. Но я не сошёл с ума, и я не забыл. Не забыл столь многое, столь страшное, столь болезненное. — Только уйду, как вот… Он же умрёт так!

— Не тревожьтесь, за ним внимательно следят. И все будет…

И дальше не хочу слушать. Да, вот я, ещё живой, могу пошевелиться. Теперь оставьте меня, так будет честно. Толку будет мало от того, чтобы допрашивать. Ведь я… Не могу объяснить, не могу рассказать. Мне совсем неважно, поймают преступника или нет, мне… Важен Сергей. И если его нет, то…

— Нет, я хочу остаться с ним. Это важно.

Потому что ты не настоящая Эля и боишься, что я все знаю и все расскажу людям. И потому, что внушаешь всем, что я — живой человек. Физически. Отсюда мне не выйти… Отчасти именно поэтому. Отчасти потому, что я не могу ходить, а чинить меня никто не станет: считают, что нужно лечить.

— Что ж… Но только не очень долго. Сами понимаете…

— Понимаю. Мне только… Может, он мне расскажет, чего не сказал следствию?

Следствию я не сказал ничего. Ровным счётом. Насколько помню, конечно. Здешняя жизнь… Проходит мимо. Да и о чем говорить им? Для них я человек. Больной человек. Моим показаниям не очень можно верить. Вот потому и смысл совсем пропадает.

— Сомнительно… Но попытка… Уже неплохо.

Плохо. Да, ещё как плохо… Но вам я не смогу доказать.

— Спасибо. Ну, Эл? — она села рядом, взяла меня за руку. Больно… Эля, мне ведь больно. Говорить, по сути, тоже. Отчасти мне поэтому разрешили слишком много не рассказывать. Основное. Записывать я тоже не особенно могу. Проблемный свидетель. Не был бы таким, если бы все знали… Но никто не знает. — Ты готов со мной поговорить?

— Ты не уйдёшь, даже если не готов, — прошелестел я. Мне нравится сохранять честность, хотя в моём положении бессмысленно. — Что ты хочешь услышать?

— Все. Все, что было, после того, как двери заклинило, а меня ударили по голове.

Значит, вот так было. Эля отошла и её ударили. Только… она умерла. Мне точно известно, что умерла. Там и тогда.

— Ты ведь знаешь, я рассказываю… С моим помешательством. Верю, что я робот…

— И что я мертвая… Я знаю, — она очень грустно и будто искренне улыбнулась. Мне стало больно от её улыбки. Потому что так похоже на улыбку сестры.

— А я не знаю… Наш создатель… Дядя… Правда мёртв?

— Правда.

— А Сережа? Кажется, мы спаслись… — моя последняя надежда. Самая последняя надежда узнать до окончательного конца меня самого.

— Ты — да. Он — нет, — очень коротко пояснила Эля. А длиннее было бы и не нужно. Даже настоящая Эля сказала бы это именно так. Потому что иначе страшно. Иначе слишком долго. И я… Разница в том, что с ней все ещё могу надеяться, потому что ей не верю.

— Значит и меня не станет скоро.

— Эл… Вы… Близнецы, но это не значит, что ты должен умереть с ним вместе, — прошептала девушка, и теперь почему-то мне казалось, что она искренне не хочет моей смерти. Но если Сергея нет… Мне её желания безразличны.

— Все вовсе не потому, что близнецы, — возразил я, очень тихо. И ведь она признаёт, что мы с ним не братья. Признаёт, но все ещё стоит на своём. На том, что мы с ней — люди. Не так давно я был бы рад утверждать это вместе с ней. — Просто я ужасно болен, ты ведь видишь. И раз Серёжи нет, цепляться за жизнь…

— Почему? А как же я? Наш дядя умер, наши родители умерли тем более, ты у меня единственный в мире родной человек!

И правда заплакала. И мне было стыдно, мне было горько… Но только она не моя сестра. И ради неё у меня просто не найдётся сил. И моё обещание… К сожалению, нет никакого шанса все поменять. Точнее, я не хочу такого шанса.

— Про родителей… Не спеши, — медленно произнёс я, хотя и глупость.

— Их нет. И не…

— Да, хорошо… Эля… Пойми, пожалуйста. Если ты и права, если все так, как говоришь ты, то все равно я — безумен. И я не люблю тебя, а люблю ту Элю, которую придумал. Я не твой брат. Не тот, кого ты знала братом.

Отпусти меня или скажи, что Сережа жив. Оставь меня, скажи что он жив. Дай мне исчезнуть, даже и без слов о его жизни, лишь бы она была. Или не была, но лишь бы… Точно.

— Эл… Ну расскажи мне, — и вот тут пропала. Заботливая сестра пропала, явилась та, которой нужна информация. А может, она одна и была тут. — Давай, — и сжимает ладонь, все крепче. — Расскажи, как все было. Назови имя…

— Имя ничего не даст. Я помню, — я устремил взгляд в потолок и вдруг стало все равно. — Но не все. Мы были у профессора… Все наши друзья и мы с тобой. Верно. Потом оказалось… Его убили, — но даже теперь мне так странно-пусто. Боюсь лишь смерти Серёжи и то… Как-то не так. Почему же?.. Да потому что петля, потому что ещё раз, потому что устал, потому что хочу к ним, а раз нет… — Дальше?..

— С самого начала. И подробно. Прошу тебя, — выдохнула она. И выбора… я не видел.

Это была не то экскурсия, не то просто прогулка по лаборатории.

Когда профессор приглашал нас, все звучало как шутка или что-то совершенно случайное, что всегда в его случае означало некую затею. Мы не пытались выяснить, что он затеял в тот раз, но ждали с нетерпением. Лишь смутная тогда тревога мешала радоваться грядущему сюрпризу.

Сколько бы раз мы ни бывали в лаборатории, всегда там было интересно. Новые проекты профессора и его коллег могли увлечь кого угодно: и нас, принадлежащих к ним, и далёких от техники «бубликов», и не слишком изобретательного Гусева. Да, все наши друзья пришли, с улыбками и любопытством.

Позднее я думал, с самого ли начала все шло не так? Да. С самого. Просто мы не заметили. Вовсе не полагалось нам ходить по лаборатории по одному, как кому в голову взбредет. Но стоило Эле увести Майю в направлении, отличном от общего, как все начали тихо разбредаться, и я сам не заметил, как остался рядом с одним только Сергеем, в той самой комнате, в которой когда-то был включён.

Гусев возник в дверях непривычно-бледным и неуверенным.

— Я же ведь только спросил его, а он!.. — его слова не были нам понятны, и не были так уж громки, чтобы все собрались, однако, очень быстро рядом были все наши друзья.

Выяснилось, наконец, одно. Что в надежде на угощение в финале, Макар нашёл профессора, только вот не услышал от него ни слова. Казалось, профессор не мог говорить вовсе.

Трудно описать, как встревоженная толпа бежит, не зная, ради чего именно. Всё равно с Элей мы были впереди и добежали слишком быстро. И тогда шум за спинами погас.

Профессор был бел, недвижен, неестественен. Он не смотрел, только глаза были раскрыты и выражали удивление. Я не мог пошевелиться, а Эля, напротив, стрелой метнулась к нему.

Понимали ли мы тогда хоть немного? Иногда со страхом я думаю, что Эля — да.

И все же предчувствия не сковали её холодом, она действовала, она стремилась проверить.

Не долго, мгновение перед словами:

— Он не дышит.

Я не ответил ей, лишь бессильно прислонился к дверному косяку.

Потерянность. Сколько ни старайся, ничего другого на ум не приходит, меня охватила потерянность. Не злость, не грусть, не ужас. Меня поглотило ничто, незнание, непонимание. Я не слышал, как пришли и как вошли в комнату друзья, я не видел их лиц, и не знал их слов. Всё, что стояло в моих глазах, все, что звенело в моих ушах — холодное компьютерное: «Он умер. Вот и все».

— Нужно вызвать скорую. И полицию, — было первым, что, наконец, достигло моего сознания из реальности. Но даже тогда, ясное сознание не хотело вернуться ко мне. Не различая лиц и голосов, я стоял, и, кажется, даже мешал им.

Сергей коснулся моего плеча и тем заставил заметить, что комната уже опустела. Только профессор на неудобном стуле… Кто-то успел закрыть его глаза, может быть, Эля.

— Ты идёшь? — спросил Сергей, так странно, так обычно, только совсем немного глухо. Трудно мне было даже перевести взгляд на него.

— Что со мной? Я не кричу и не плачу… — и мне стыдно, и я ужасаюсь себе самому.

— Если можешь, не кричи, пожалуйста, и дальше, — улыбка Серёжи, напротив, не ужасала, может, оттого, что была такой нервной и дрожащей, что не могла бы обмануть. — Пойдём, пойдём, Эл, здесь нам не станет легче.

Но я вновь повернулся к профессору. Ничто, никакое облегчение в тот миг не казалось мне нужным. Нет, напротив, хотелось почувствовать… Но чувства лишь блекли и умирали.

Когда же я нашёл в себе силы выйти, мне показалось, что умерло абсолютно все.

Мои друзья стояли вокруг телефона с застывшими лицами. И едва я подошёл, странным громом в этом бездвижии прозвучало тихое Майино:

— Он не работает.

Я замолчал, бессмысленно глядя куда-то в белизну потолка.

— Что случилось? — она говорила мягче, чем могла бы, но строже, чем надо было бы для правдоподобности.

— Больше нет сил, — прошептал я. Они кончаются быстрее, чем раньше. Куда быстрее. Хватит ли их до конца? Хватит ли их, чтобы хотя бы я сам понял. — Масло. Мне нужно масло.

— Ты умрёшь, — и снова эмоции показались реальными. Будто ей больно, будто ей страшно. — Нельзя.

— Я не могу говорить… Горло… — и все связанные с ним механизмы. Так плохо с ними ещё никогда не было. Даже в первый раз? Да, точно, тогда было иначе… Или я знал бы.

— Жди, — вдруг резкими шагами направилась к двери. Исчезла.

В голове только шипит и бьётся какая-то сломанная мысль. Сережа… Что было в конце? Ты умер или она внушает мне это? Почему я так верю в твою жизнь?.. Должен рассказать до конца, для тебя. Для себя. Чтобы фальшивая Эля была свободна и счастлива. Но конец стерся. Я не помню… Не помню конца… Лишь имя того, кто виновен во всем.

Минуты или секунды. Она. В какой-то миг… Такая красивая. Но в её руках банка, и я уверен, это не масло. И вся красота превращается в пыль. Я теряю её целиком. Эля…

— Возьми. Горлу станет легче.

Обещает. Не верю, и все же проглатываю. Густое и холодное. Будто я проглотил белизну своей палаты.

* * *

Может быть оттого, что они могли так сильно испугаться проблемы с телефоном, а я оставался таким безразличным в собственных глазах, мне и показалось вначале, что это неважно. Починить телефон, вот и все, и нет ничего проще. Не вышло. Мы с Элей проследили провод, но он нигде не был зажат или обрезан. Проблему никак не удавалось решить внутри, а снаружи… Наружу нам выйти не удалось. Дверь из лаборатории не открывалась, несмотря на наши усилия, несмотря на наши способности. Ни взломать, ни открыть силой.

— Вечно у этих учёных чего-нибудь… Перемудрится… — тревожно поводя плечами, проворчал Гусев. Ему не удалось получить хоть какую-то поддержку, все молчали, может, пытаясь осознать, а может, стараясь не выдать страха.

— Должен же быть и другой выход, верно? — Света, как и многие, была здесь в первый раз, и, наверное, даже и те, кто уже все осматривал прежде, были обнадежены её вопросом. Тем тяжелее мне было возражать:

— Другого выхода нет. У них даже были проблемы из-за этого, но другого выхода нет. Никаких запасных, никаких пожарных.

— Но почему?

«Почему?..»

Вместо ответа я сел на пол. Не очень удобно, но подниматься не хотелось. Если бы только Эля не ушла проверять дверь, или если бы мы не сидели здесь, у сломанного телефона, будто у разбитого корыта, ожидая чуда!.. Мне бы было позволено молчать. Впрочем…

— Ладно, ясно же, с него сейчас нечего взять, — раздраженные слова Вити почти давали мне такое позволение. Он был прав, взять с меня было нечего. Ни энергии, ни желания решать проблему. Может быть, моё безразличие — вина.

Я пытался думать о другом, о том, кто мог убить профессора. Кто и как. Если кто-то извне, то зачем делать это, когда рядом не только много людей, но и двое роботов? А если изнутри… Нет-нет, не изнутри, не из нас! Не мои друзья… Ни у кого нет причины. И нет даже возможности. Может быть, это просто случилось? Ведь ни следа, ни одного следа… Но тогда не была бы запрета дверь, не был бы сломан телефон.

Я вздрогнул, и тогда только нашёл смысл в Светином «Почему». Почему выход один, почему нет окон, почему могла быть заперта дверь.

— Мы не сможем отсюда выбраться, если дверь заблокирована, — тихо сообщил я. Даже такой вести я не смог испугаться. — Здесь часто проводят опасные опыты… И чтобы ничто опасное не покинуло этих стен, уже давно есть меры предосторожности. Стены укреплены, как и дверь. И если все непоправимо плохо, её можно закрыть. А это значит… Значит, что дверь заперли не снаружи. Значит, что сегодня её не мог запереть никто, кроме профессора.

На ребят мои слова произвели ужасающее впечатление. Если до этого они были уверены, что их запер убийца, то теперь знали, что это сделал убитый. И если первый мог снова открыть замок, то второй не мог даже сказать, зачем это сделал. Я не стал говорить ребятам о том, что раз это случилось, то через три дня это место просто уничтожат. Ни к чему сеять панику. Система разработана для того, чтобы из лаборатории никто и ничто не сбежало. Здесь ведь часто разрабатывают нечто такое, что может устроить беспорядки, если выйдет из-под контроля. Только вот интересно, почему сегодня здесь никого, кроме нас, не было?

Ответа я, конечно, не знал и знать не мог. Что-то явно было не так, только я не понимал что именно.

— Постой-ка, Эл… — голос Королькова не был похож на его собственный. Но стеклянные глаза друзей так и смотрели на меня, пронзали и замирали у стены. — Постой, ты хочешь нам сказать, что Виктор Иванович запер нас здесь, осознанно запер, а рядом с нами нечто опасное?

— Например, сумасшедший робот, — вдруг резко произнесла Зоя, разрушив всю осторожность Володиной поступи. Она будто злилась, злилась на всех нас, но особенно, конечно, на меня. К сожалению, я не мог её утешить ни словами, ни хотя бы эмоциями. Потому что её злость звучала, как в старом, слишком много раз виденном фильме.

— Да, скорее всего это так.

— Но, Эл… — а Серёжа подошёл близко, тронул за руку. Но собственные его руки дрожали. — Профессор добрый… Был добрым человеком. Он любил вас с Элей. И нас, хоть немного, но любил. Он не мог так поступить с нами.

— Значит, ты думаешь, он должен был оставить дверь открытой, чтобы пострадали другие люди? — да, очень сложно беспокоиться о других, когда можешь погибнуть сам. И очень сложно беспокоиться об абстрактных людях, когда рядом может погибнуть твой ребёнок, я почти уверен. А значит, профессор решился оттого, что не видел иного пути. Оттого, что угроза была хуже некуда.

— Я думаю, он должен был хотя бы оставить подсказку, как нам выбраться… — неуверенно выдал Серёжа.

Я только покачал головой. Подсказки не было. Не могло быть… Хоть так трудно поверить, что профессор обрек нас с Элей скрывать от друзей. Обрек ожидать гибели, зная, что ее не избежать. Какое странное чувство — вместо паники, тоска. Как будто кто-то сказал мне, что я уже проиграл и борьба напрасна. Как будто тот кто-то сказал каждому, потому что в глазах моих друзей тоже тоска. Но они ничего не знают, ещё не ожидают худшего. Они будут бороться, и может, ещё победят… Снова потому что не знают, что это невозможно.

— Он не называл вам этого кода? — вновь вступил Корольков.

— Не имел права.

— Код можно узнать по отпечаткам, — как-то будто из сна припомнил Смирнов. — Я читал в детективных романах.

Они так оживились, что мне хотелось промолчать, остаться здесь, и ждать, когда они узнают… Но такого допустить нельзя. Слишком много страшного с ними случилось так быстро.

— Мне жаль, но это предусмотрено. Специальный механизм смывает следы после нажатия.

Хмурая Майя, слабо дергая один из своих хвостиков, медленно проговорила:

— Неужели у них ничего не предусмотрено на случай ошибки? На случай, если угроза устранена, но учёный забыл код? Неужели вы с Элей не можете?..

— А где Эля? — вдруг вздрогнув, перебила её Лена. — Я её уже долго не вижу.

Ответа не прозвучало. Ребята переглядывались, обошли комнату, будто могли найти Элю за диваном или в шкафу, но, конечно, не нашли. Стали кричать, звать её. Только ответа им не было.

В бессилии я опустил голову и закрыл глаза. Нет смысла бороться с усталостью. Нет смысла искать. Нет смысла думать над вопросом Майи. Только тихий звук рядом.

— А ты не пойдёшь её искать?

— Прости, мне лучше сейчас быть одному.

— Кто-то ведь убил профессора… Или что-то, — хочет, чтобы я думал, чтобы бился над этим. — Не может быть, но если не найдём постороннего. Сколько нас здесь? — вот так сказать «а вдруг один из нас?» не может друг. Только почему-то это не имеет значения. И непонятны попытки вновь придать смысл.

— Двенадцать.

— Уверен? По-моему, ты кого-то упускаешь.

Отдалённо послышался крик. Нет, я никого не упустил.

— И кто это был? — прервала меня Эля. Погрузившись в свою память, я смотрел на пародию на мою сестру теперь с ужасом, с непониманием… Тебя здесь не может быть. Ведь ты только что умерла, я прочувствовал эту печаль вновь.

— Ты…

— Я? Ты же сказал, что я умерла! — слишком громкий голос для умершей, слишком резкий. Мне бы хотелось, чтобы хоть кто-то, хоть утомительные медсестры сказали ей, что так нельзя.

— Ты умерла.

— Тогда как я могла спрашивать тебя, сколько нас? — она нахмурилась, и я наконец понял её вопрос. Кто спрашивал меня. Кто-то, кому я не придавал значения?

— Я не помню, — может быть, я и не могу помнить. Может быть, я совсем не смотрел на лицо, и не вдумывался в голос. Скорее всего, так и было, потому что мне не хотелось тогда думать… Мне хотелось быть единым с грядущей тяжестью.

— Почему никто из вас не задумался, как убили профессора? — слишком давит и осекается, понимая, что выдаёт себя.

Она ведь ничего не поняла в моем рассказе, не поняла, как мало я слышал из разговоров друзей, как мало я сумел сохранить в памяти чёткой, а не смутной. Всё ушло в Сергея, но и о нем теперь не вспомнить самого важного.

Я закрыл глаза и попытался понять, но ответ не хотел быть со мной. Как дорого мне пришлось заплатить, чтобы понять, как ощущается интуиция, как ощущаешь себя, когда тебе не нужно фактов, чтобы знать и причин, чтобы понимать.

— Может, он умер естественно. Может, он был ещё жив!

— Ты сказала, что он мёртв, — все то же безразличие, которое, кажется, злит её ещё сильнее.

— Разве я не могла ошибиться?

Думаю, когда профессор умер в первый раз, я не поверил, но сейчас этого не выяснить. Если бы Эля была человеком, она могла бы ошибиться.

— А что сказала полиция?

Она вдруг смутилась и сцепила пальцы рук, в странном мучении.

— Что его не убили. Что он умер от ужаса. Но… Но если так, как он мог запереть дверь? И почему никто не слышал его крика? Они сами в замешательстве. Поэтому нужен ты, а ты не хочешь помочь!

— Наш дядя был из тех, кто ужасается тихо…

Мне не хотелось снова думать о том, что случилось. От ужаса? Он ужасался не своей судьбе, а нашей, иного объяснения для меня не существует.

Мир вдруг тихо зашипел и пошёл тонкой рябью. Эля стала смешной, в алую крапинку, но покоя ей все ещё не было.

— Ты рассказываешь недостаточно подробно. Никто уже не мог убить дядю. А ударить меня? — ведь я ещё не дошёл до того, как она погибла. Впрочем, может, я сказал ей? Раньше, когда-то… Кажется, только вчера. — По твоим словам, все были в одной комнате. Но ты и этот второй допускали, что один из наших друзей…

Я наблюдал, как Эля шла тонкими цветными полосами и как её слова тонули в шипении. Мне стало казаться, что я и не здесь. Может, все ещё в тёплой и уютной тьме. Как жаль, что все уходит в пустоту. Как жаль, что незагадочная история для неё важнее того, где Сергей.

— Я ни за кем не следил. Может быть, кто-то вышел. Может быть, пока искали тебя…

— Слишком мало времени. Тем более, наши друзья были ещё детьми. И что у них могла быть за причина? Если только мы с тобой были роботами, то только мы и были их шансом выйти оттуда!

Да, сломать робота было бы им непросто. Но ведь Эля была настороже, а кого, кроме друга она могла к себе подпустить? Что до причины… Причины остались в тени. Странно помнить, что что-то существовало, не помня, каким оно было даже приблизительно. И глупо было бы называть теориями глупые, мелкие обиды, каких в прошлом все же хватало — лишь потому, что полностью гладкой дружбы между такой большой группой не могло быть.

— Ты понимаешь неправильно. Моё состояние было таким, что могло пройти и несколько часов, прежде, чем тебя нашли.

Она сжала руки ещё крепче, я почти слышал хруст. Рябь сделалась крупнее, шипение — громче. Почему бы теперь просто не сказать себе, что все это глупые фантазии в записи…

Эля заговорила, превозмогая шум и собственное раздражение:

— Ваш разговор был короток.

— Я не уверен, когда он начался.

— А может, ничего вовсе не было?

— Может, — но ты только что призналась, что этого бы не хотела. Что тебе роднее мир, где все умерли и где ты — не ты.

— Знаешь, Эл…

— У меня кончается энергия.

Розетки в этой палате перекрыли, когда я впервые пытался подключиться.

— … ты ужасно пугаешь меня. Я ухожу. Может это пробудит в тебе хоть немного доброты.

Экран стал весь серым, и я перестал слышать. Может быть, я и правда злодей? Может быть, я мучаю свою здоровую сестру, а сам ужасно болен? Может быть?..

Но новое утро сказало: «Нет». Вот телефон, которого здесь не было. Разряжен до нуля, зато я продержусь ещё день. Разбит, лишён сети и информации… Если бы дело было во мне, этого телефона тут никто бы не оставил.

Почему ей разрешили войти ко мне? Почему ей разрешили вывести меня наружу? Тьма не примет к себе того, кто искупался в солнечном луче.

Солнечные лучи кажутся мне теперь злыми… Нет, конечно, нет, они лишь беспощадны. Они будут блестеть на воде, на траве, и на стёклах, они откроют все, что укрыто. И если я остаюсь собой, мне нужно быть таким же. Беспощадным даже к себе, заглядывающим в тёмные углы памяти. Но я не хочу.

Всё, что мне помнится даже сейчас, среди яркой жизни, цветущей здесь, вопреки белым кляксам, Сергей и усталость в его лице. Может быть, я бы теперь мог увидеть такую же в отражении. Время так смешалось, так запуталось, что кажется — он был усталым ещё до того, как несчастье постигло нас. Возможно, и так.

Не поворачивая и не поднимая головы, я взглянул на Элю. Сегодня она будто не хотела торопиться, хотя вчера ушла неудовлетворённой. Спокойствие и прямой взгляд куда-то туда, на деревья, и вот снова кажется, что это она.

— Значит, они нашли меня?

— Нашли, — бесцветно подтвердил я. Даже этот вопрос ещё совсем её. Лишённый эмоций, будто позволяющий говорить всю жестокую правду.

— А дальше?

— Ты не знаешь, что бывает дальше? — губы потяжелели и сомкнулись. Эля не знала, что бывает «дальше». Слишком быстро она погибла, чтобы успеть понять. После смерти профессора мы не говорили, но я и сейчас легко могу представить, какой яростью она загорелась бы вскоре.

— Я знаю, что твоя история должна продолжаться.

Если бы только ты ошибалась. Если бы только моя история могла кончиться вот так, просто потому, что я молчу. Или если бы она кончилась тем, что колеса кресла сами по себе увезли меня в одну из зелёных стен.

Нет. Я ещё не знаю. Облегчение придёт только если Сергей будет спасён. Или будет действительно мёртв…

Говорить, чтобы помнить. Наверное, без Эли мне не сдвинуться с места… А с ней все шаги будто с камнями на шее.

Слова тяжелеют, ударяются о губы и ждут, когда сумеют упасть на землю, чтобы тоже расти в солнечном луче.

— Они нашли тебя…

* * *

Они нашли её. Мне не нужно было ни слова, ни даже вида вошедших Сергея и Майи. Сергей вёл её, но она как будто и не шла, а лишь перемещалась и выглядела потерянной. Сжавшаяся, не пытающаяся удержать слез, Майя плакала без звука, хотя и пыталась как будто удержать его ладонью у губ, и смотрела не видя куда-то вперед.

Они были первыми, первым знаком реальности. Все за ними совсем ничего не значили, но я все равно рассмотрел каждого, кто явился после…

До омерзения четко: Майя сложилась на стуле, как брошенная марионетка, и затем будто сорвало кран.

Вбежала Кукушкина, слишком быстрая, похожая на пружину, которую только отпустили и уже сжимают снова. Она резко опустилась на другой стул, скрестила руки на груди, и мне показалось, что тем причинила себе же боль, но не отпустила. Она задыхалась и не могла ничего сказать, а её идеальные «баранки» так дрожали, что неминуемо теряли волоски и становились лохматыми.

Чижиков пытался перепрыгнуть, напротив, слишком медленного, будто погруженного в топкую воду, Королькова. Они мешали друг другу, я бы захотел сберечь их от падения, к которому они стремились, если бы только не ощущал, что не могу встать с пола.

Чижиков звал меня, выкрикивал имя — оно только ударялось о меня и падало на пол, сразу, не подпрыгивая.

Такие разные обычно, удивительно одинаковы были теперь Гусев и Смирнов. Смущенные, будто бы виноватые, и не рискующие смотреть ни на кого. Беспомощность или неспособность грустить так сильно, как другие?.. Так неважно. Ведь сам я недвижим и не могу заплакать или закричать. Но меня не трогает и не пугает, и не смущает строгость, почти злость Светы, а их — даже очень.

Последними вошли Лена и Мила. Только они плакали так просто, так открыто, с такими громкими всхлипами. И казались оттого такими чужими…

— Что здесь происходит?! — визг, не слова, вонзились в каждого. Зоя больше не могла молчать. Хуже было то, что я мог. — Что это такое?!

— Наша Элечка…

— Она совсем не отвечала нам, ни слова!

— И не двигалась!

— Она!..

— Она была у дверей? — и все-таки я заговорил. Слишком тихо, слишком ровно. Я напугал их всех.

— Так ты… — резко опустившимся голосом, произнесла Света, — видел её?

— Нет. Этого не нужно, когда все так. Я слышал ваши крики.

— Но не пришёл! — вдруг так зло воскликнула Кукушкина. — А если бы?.. Ведь Эля была такой сильной, и умела читать мысли!

— А мы научили её этого не делать, потому что… — шелестящий голос Майи оборвался, а вернулся надорванным и слишком громким: — потому что так некрасиво!

— Не надо, Майя. Она понимала, что мы в опасности. Она бы воспользовалась своей способностью, если бы это могло её спасти. А я не спас бы вас, если бы пришёл.

— И даже не стал бы пытаться, вот как?!

Я молчал. Неправильно. Но убеждать, что точно знал, что на них не нападали, казалось бессмысленным.

Молчание, казалось, злило Кукушкину, а может и не только её, ещё сильнее.

— Хватит, Эл! Мы в такой ситуации, ты нужен нам нормальным! А ты!..

— Я спрячу вас. Спрячу там, где можно восстановить силы. А сам пойду и увижу, что именно стало с Элей, — я встал. Теперь молчали мои друзья. Они боялись и сомневались, и, наверное, были правы. Только я помнил, что старание быть нормальным совсем не помогло в первый раз — помнил лишь ощущением, неясным и тоскливым.

И не верил, что могу что-то поменять.

* * *

— Почему ты не сказал им? — стоило мне прервать рассказ, строго спросила Эля.

— О чем? — в этот раз усталость брала свое как с человека, и глаза мои смыкались.

— О том, что во всем виноват двенадцатый.

— А разве он виноват во всем? — мутнели в глазах пестрые цветы, прячась под серостью, что подходит лишь камням, которые блокируют колеса кресла.

— Конечно!.. То есть… Из твоего рассказа это выходит. Разве не так? — её игра, столь похожая на искренность, искажалась, казалась мне слишком быстрой.

— Я не говорил, что это он.

— Почему ты не сказал друзьям о том, что он там вообще есть?

— Потому что они знали о нем столько же, сколько я. Профессор не сказал, зачем позвал нас. Но только он так улыбался…

— Что? Считаешь, он создал себе злого двойника?

— Нет. Он улыбался не так… Все мы догадывались, что может нас ждать. Дело в том, что двенадцатый — это Рэсси.

Если кому-то и захотелось бы спросить, я бы не сумел сказать, сожалею или нет. Я нашёл новый выход в безмятежной, бездвижной зелености, растворился в утомительном тепле.

Рэсси был рядом, Рэсси бегал вокруг, вилял хвостом, радостно гавкал. Рэсси был псом, обычным псом и больше никаким. Ни редчайшим, ни электронным, ни страусом… И совершенно без «так далее». И все же, совершенно тем меня не трогал. Он подходил к здешней бездвижной зелёной пустоте.

Эля привела его сегодня утром, и теперь торжествовала, молчала и позволяла смотреть, видеть, что надежда потеряна и от Рэсси не будет помощи даже как от доказательства.

Глупая фальшивая Эля…

Ведь единственный, кому я хочу доказать что-то, это я сам, и её радость открывает истину.

Но и это неважно.

Как старик, говорящий лишь потому, что мысли в голове более не складываются, я заговорил в этот раз сам.

* * *

Настоящего убежища здесь, конечно, не было. Всего лишь комнаты отдыха, на случай, если опыт займёт больше времени, чем ожидалось и если придётся здесь ночевать. Кухня и рядом с ней спальня. Профессор, порой, сожалел о том, как они малы, но для нас места как раз хватало. Здесь даже можно было установить ширму меж мужской и женской сторонами, но я догадывался, что этого не случится. Все были слишком напуганы, чтобы разделяться. Скорее можно ожидать, что кровати сдвинут, лишь бы чувствовать, что друзья рядом и безопасность достижима…

Прежде, чем устроиться, меня заставили осмотреть убежище, включая душевую. Никого там было, и в конце концов я почувствовал, что было бы куда радостнее все-таки кого-нибудь найти. И по глазам друзей понял, что они того же мнения. Лучше уж сразиться с врагом, чем бояться, что он где-то или предполагать, что он среди друзей.

— Пока ты будешь там, мы подумаем, как выбраться, — пообещал Володя, но эти слова ничего не значили для меня. Во-первых, не все в состоянии думать, а во-вторых, не верится…

— А я пойду с тобой, — твердо проговорил Сергей, и вот это уже было важнее. На мгновение мне захотелось отказать ему, поспорить, но затем… Безразличие овладело мной. Нет-нет, ничего не изменится.

— Хорошо.

— Стойте! — Кукушкина бросилась к нам в последний момент. — Нам нужен ключ! Мы закроем дверь, так будет спокойнее.

— Ключ… — я обвел их всех долгим взглядом. Сколько ещё раз мне придётся их расстроить? В этот раз, конечно, только мелочь, но они не решатся с ней бороться, почти наверняка. — Ключ может быть только у профессора, если он его взял с собой.

— У него! — Кукушкина вся побелела, и другие были не лучше.

— Да, только у него.

Зоя в раздражении топнула ногой.

— Ну что же это?! Что?! Почему все за раз?!

— Потому что никому, кроме сотрудников, нет нужды иметь такой ключ… — меня прервал вздох, резкий и возмущенный. Никто не нуждался в логическом объяснении, ну конечно. Лишь в высвобождении эмоций.

— Слушай, Эл может просто запереть дверь и все, — попытался утешить её Сергей, но и он не преуспел.

— Ну да, а потом и он, как Эля, и мы никогда не выйдем!

— Кукушкина!

— Вам правда лучше было бы иметь свой ключ, — её слова меня не задели, как, наверное, не могло задеть почти ничто сейчас. Она права, если Эля пострадала, то никто не в безопасности.

— Но, Эл, это как-то… — Гусев неуверенно наморщился, будто видя в самой мысли искать что-то у профессора нечто постыдное.

— Это не осквернение могилы. И все равно было бы сделано. И если мы не решимся, — хотя, как странно говорить им это. Ведь я не решусь. Не сумею. — От запертой двери может не быть никакого толку.

— Да кто такой смелый?..

— Я, — голос прозвенел, дёрнул печальную петлю, заставил её дрожать. Удивление. Потрясение.

Майя! Майя, которая так недавно не могла и сидеть прямо, теперь была так тверда, что никто не мог бы её коснуться. За алым окружением, ярко горели её глаза, и была в них почти злость.

Её взялись отговаривать, убеждать, что справятся другие, что ей сейчас не нужно, но… Странно. Они боялись, а она — нет. Вот почему никто не сумел её остановить, и ещё не стих шум, когда Майя покинула убежище и двинулась к той самой комнате, где остался профессор.

Все двинулись за ней, и я постарался быть последним. Даже без стыда — знал, что не сумею смотреть на профессора. И знал, что лучше сохранить силы на то, чтобы увидеть Элю.

В комнату Майя вошла одна — спины друзей образовали стену у дверей; потом не выдержал Серёжа, и все же протиснулся туда следом.

Момент был самый подходящий, и я тихо проскользнул дальше по коридору. Все-таки, пускай лучше Сергей останется там, помогая Майе. Ему не нужно видеть, как один робот прощается с другим.

До выхода из лабораторий слишком короткий путь, и Эля оказалась передо мной раньше, чем я был готов. Она лежала недвижная на полу, лицом вниз — так странно… А я не мог заставить себя к ней подойти. Эля, Элечка… Младшая сестра, сильнее и смелее своего брата… Почему все-таки она лежит на полу?.. Наши тела не такие, как у людей, и даже без воли могут стоять и стоять…

Я все же пересилил себя, а сзади послышались шаги…

* * *

Я замолчал резко, неожиданно для себя самого. Чернота. Пустота. Я не мог больше ничего вспомнить и пораженно смотрел в неестественные стеклянные синие глаза Рэсси.

— Что случилось? — нетерпеливо спросила Эля.

— Я больше ничего не помню. Не помню…

— Ну вот видишь. Видишь, у тебя нет доказательства, что я умерла! Ты же не помнишь! Теперь все ясно.

А мне не было ясно ничего. Ещё сегодня утром я был уверен, что помню, как осмотрел ее… И теперь этот промах сковал и заморозил меня.

Рябь, Рябь, Рябь, Рябь.

Прошло несколько дней. Несколько дней!

Разрядиться до конца и уйти во тьму мне не дали, но Эля не приходила, слово сочтя себя победительницей. Наверное, так и было. Она победила. Она услышала, что я не помню, а я не услышал, что Сергей жив.

И теперь я потерялся, запутался, застрял. Не мог забыться и не мог уйти в воспоминания. Лишь лежал, слыша только шум в ушах и видя только рябь в глазах.

Может быть, именно так и выглядит конец для робота…

Однако, я ещё не был освобождён. После метаний и после неподвижного времени в палате, вдруг…

Нет, память не возвратилась, а сделала скачок и увлекла меня дальше, в ту секунду, когда я вернулся к друзьям, в убежище.

* * *

Я стоял перед ними, и понимал странную вещь: мне не хочется говорить. Да. Хотя слова мои могли обрадовать, я не находил в себе желания их произнести. Может быть, боясь именно радости. Не знаю, оттого ли, что сам радоваться не мог, или потому, что так неуместно теперь было…

Но ожидание в комнате становилось все тяжелее, все нетерпеливее, и могло усилить страх воображением. Опустив взгляд, я сказал:

— Элю не убили.

Тишина. Недоумение.

— Элю не убили, — повторил я твёрже. — Она пострадала, пытаясь открыть дверь. Она использовала все попытки и её ударил защитный механизм.

— То есть?.. — начала было Зоя, но Майя опередила её и подбежала ко мне и схватила за руки.

— Её можно починить?!

Я медлил. Смутное чувство, то самое, что шептало, будто все уже было, говорило: ничего не выйдет. Но объективной причины сомневаться не было, как я ни искал.

— Я думаю, при нужных материалах и помощи опытных роботехников, это возможно.

* * *

Воспоминание оборвалось резко, слишком резко и неправильно.

Лицо Майи, готовой будто бы прямо сейчас прорываться через стены, чтобы только спасти Элю, медленно таяло где-то на потолке. Мне хотелось закричать, хотелось просить её остаться со мной, быть тем другом, которого нельзя подменить, и сказать правду! Но я молчал, чувствуя почему-то, что даже и динамик не пожелает произвести звук. Как будто ужасная петля, в которой я обитал, могла сдавить горло, и задушить…

Может быть, одной только мыслью, что в прошлый раз я верил ей, а теперь столь твёрд потому, что уже был обманут.

Мне ясно лишь, что я напрасно вспомнил. Что с этого момента будет ещё сложнее смотреть на неё.

Что рядом со мной действительно ходит Эля, Эля, настоящая Эля…

Которую заставили потерять самое главное. Личность.

Майя вздохнула с облегчением, но остальные оставались в напряжении.

— Это, конечно, хорошо, — медленно проговорил Корольков, — что здесь не бродит кто-то, кто даже робота может легко убить. Но это значит, что сами мы выбраться не сможем, и придётся ждать, пока дверь откроют снаружи.

— А это не очень скоро, — вздохнул Смирнов. — После того, как мы убежали в поход, родители нескоро забеспокоятся.

Действительно, прошлым летом, не сказав никому и слова, мы отправились все вместе в путешествие. И в итоге провели несколько дней на острове, потому что бушевал шторм. Всем нам досталось за эту выходку. Профессор, кажется, впервые всерьёз ругал нас с Элей. Сейчас эта история казалась такой туманной и далёкой. И такой счастливой.

— Да при чем тут родители? Наверняка, после того, как дверь закрылась, сигнал отправили. Ну… Так ведь, Эл?

— Так, — глухо согласился я. — Но они придут только через три дня.

— А… А если ты пошлешь сигнал Рэсси? Ты же можешь это сделать? — судя по взгляду, Володе казалось, что мысль очевидная, но упущенная нами прежде.

— Могу.

— Так что же ты сразу?!

— Рэсси здесь, с нами.

Корольков растерянно заморгал, но больше, как будто, никто не удивился.

— Вроде, давно сломанный лежит, — смущённо и тише, чем обычно, выдал Гусев.

Давно. Нет, на самом деле, не слишком. И порой мне кажется, именно с поломки Рэсси все и началось, все стало повторяться. Но я не уверен. Не уверен. И скорее, лишь после случая с Рэсси я стал замечать, обращать такое внимание на свои ощущения. А до того, пожалуй, лишь списывал их на необычное свойство человеческой жизни — при всей необычности, она порой повторяет одно и то же…

Да, Рэсси поломали, поломали, когда он менял форму, и оттого починка была столь затруднительна.

— Ну тогда… Тогда просто сигнал наружу! — сейчас, очевидно, думать о Рэсси было не время. Не время. Действительно, хорошее название для того, что я проживаю теперь.

— Сигнал наружу послать не удастся. Сигналы, после тревоги, считаются ненадёжными, и блокируются.

— Да что же тут все так устроено?! Человек и ошибиться не может?!

— Может. Но если он ошибся, он знает код.

— А если забыл? От волнения или просто от старости?

— Здесь, обычно, куда больше людей, и они все забыть не могут.

— А если… А если забудут? Если они изобретут средство для стирания памяти, а оно… А оно выйдет из строя и всем сразу сотрёт память?

— Тогда будет только правильно его запереть.

— А если они успеют его сломать?

— Тогда, они возьмут телефон и позвонят. У телефона в памяти забит нужный номер.

— Тфу…

— Слушай, Эл, ну рабочие компьютеры-то тут есть? — отчаянно, изо всех сил не сдавался Корольков.

— Конечно. На втором этаже, — этажей было всего два. Но первый казался интереснее, ведь в нем шла работа, а наверху, в сущности, вели документацию.

— Может, на втором этаже и окна есть? — вздохнул Гусев.

Очередной тупик. Я не спросил его, не смотрел ли он, куда идёт, прежде, чем войти. Только качнул головой.

— Ничего, — Корольков, кажется, был обнадежен, даже почти окрылен. — Я почти что уверен, что кто-нибудь неуверенный оставил себе памятку. С человеческим фактором ничего не поделаешь.

— Ну, совсем не факт, что он оставил её в компьютере, где это легко проверить, — возразила Света.

— Рационально, — замедленно сказал я. Мне что-то не нравилось, как будто этот разговор вдруг свернул куда-то на скользкий путь.

— Тогда давайте пойдём искать, — теперь немного оживились все. — Разделимся на пары.

— Точно.

— Отлично.

Вот, наверное, что. Я вдруг почувствовал себя так, словно смотрю страшный фильм. Мне хотелось крикнуть, остановить, убедить, что так нельзя. Но как и в подобных фильмах, меня словно отделяло стекло от происходящего. И я не мог. Или вовсе чувствовал, что это бессмысленно. Что если бороться, будет только хуже.

— Только… — вдруг подала голос Майя, — я бы хотела остаться. Я очень устала, — она в самом деле выглядела совсем бледной и бессильно. И после подвига с профессором, могли ли мы от неё требовать?..

— И мы тогда тоже, — взявшись за руки, прибавили «Бублики». Трудно сказать, устали ли они тоже, или просто боялись. Может быть, они и вовсе думали, что Майю одну оставлять нельзя.

— Дома отдохнули бы… — но это возражение прозвучало вяло. В общем, все мы понимали.

— Ничего, — спокойно сказал Серёжа. — Нас тут вполне достаточно. Пойдём, ребята. Если что, девчонки, кричите.

Закрыв и заперев дверь, мы встали в коридоре. Несколько тяжёлых вздохов раздалось с нескольких сторон сразу. Если бы я мог, я бы тоже вздохнул. Что-то было не так, не то. Я не мог вспомнить, заглянуть в будущее, но будущее ложилось на мои плечи и шептало, что все закончится бедой.

— Значит так, — не промедлив больше ни секунды, начала Кукушкина, — Эл пойдёт со мной, — и со всей решимостью шагнула ко мне. Я не сумел почувствовать удивления, хотя логика говорила, что этот поступок странный.

Сергей дергано усмехнулся, но промолчал, а вот Гусев все-таки спросил, обиженно:

— А это чего это?

— Потому что мне страшно! — воскликнула Зоя, даже с излишним усилием. — Нечего одному Сыроежкину постоянно… А ты тоже будь человеком, и иди со Светой.

— Зоя, — но тут уже сама Света вмешалась и даже звучала возмущённой. — Не надо мне искать защитника! Я сама защищусь, если это нужно. А это не нужно, — и подобралась поближе к Вите. — Пусть идёт с Володей, защищает мозг команды.

Кукушкина смутилась, а Гусев моргал, пытаясь осмыслить изменения в своей судьбе за полминуты. И только Володя выдохнул:

— Без меня меня женили. Ну да хорошо, я согласен.

Сергей вздохнул и бросил взгляд на Чижикова, поскольку в итоге выходило, что им идти вместе.

* * *

Я шёл чуть позади Кукушкиной и, кажется, очень этим её нервировал. Она вздрагивала, оборачивалась, сжимала кулаки или собственные плечи. Даже спотыкалась на ровном месте, что было совсем на неё не похоже. Я шёл и память моя отказывалась говорить, в каком мы коридоре, и куда нужно повернуть. Вся она стремилась вперёд и дурное предчувствие все гуще и гуще устилало моё сознание. Мы сделали неправильный выбор и он приведёт нас к дурным последствиям.

— Да что ты там плетешься, в конце концов?! — не выдержала Зоя. А я так удивлённо на неё посмотрел, ощущая, что успел потерять из виду и её саму.

— Прости. Я удивлён, что ты меня позвала. Думал, ты меня считаешь самым опасным.

Зоя бросила на меня серьёзный взгляд, и резко отвернулась.

— Так и есть. Ты — самый опасный, из тех, кого мы тут знаем. А ещё ты умный. Так что, я считаю, что с тобой сейчас безопасно. Ты не нападёшь на меня, потому что все знают, что я с тобой пошла. А если кто-то другой… Ты меня защитишь.

Я почти засмеялся. Наверное, я был бы обижен, случись такое прежде, а сейчас мне было только смешно. Смешно и тяжело одновременно. Мне не хотелось это запоминать. Мне не хотелось за это цепляться. Я опустил голову.

— Слушай, я знаю, что мы ищем код для выхода, но, если ты не возражаешь, я хотел бы вначале найти Рэсси.

— Давай, — согласилась Зоя, как-то слишком резко. — Найти его сейчас будет очень полезно.

Ещё некоторое время мы шли молча. Я принял решение о поиске, хотя ощущал нежелание что-то решать. И чувствовал, что у нас ничего не выйдет. Ничего. Решительно ничего.

Зоя вздыхала как будто громче, чем раньше. Наконец, на одном из поворотов, она резко развернулась ко мне и спросила, как будто думала вызвать меня на дуэль:

— А ты вообще в порядке?

И я остановился, ровно так, как если бы получил удар.

Только дрожь её ресниц и сжатые в бескровную полосу губы вдруг объясняли его смысл. Смысл, в который я сам едва мог поверить. Зоя казалась почти напуганной, но это был не страх, а… Сожаление.

— Ладно, — не дождавшись ответа, резко выдохнула она. — Извини. Я понимаю, я тебе не подружка и вообще… Разговаривала с тобой злобно. Но… Все это так странно и так… Мы даже не спросили тебя… А они твоя семья!

Я молчал ещё несколько секунд, заставляя её взгляд метаться и пальцы нервно перебирать по углу.

— Зоя… Знаешь, Зоя… Спасибо, что спрашиваешь. Хотя я тебе не могу ответить. Я не осознаю своего горя, — ведь знаю, что оно идёт медленным кругом, как тяжёлые зернова, и перемалывает все мои чувства в отголоски, в эхо, в ничто. — Я думаю лишь о том, что выбраться отсюда… — невозможно. Никак невозможно.

Но она не обратила внимания на недосказанность. На неправильность предложения, если оно было оконченным. Она нервно улыбнулась.

— Ну… Это правильно. Я тоже очень хочу отсюда спастись, как можно скорее. Но если… — она так и не решилась посмотреть мне в глаза. — Если вдруг…

— Хорошо. Спасибо.

Ещё несколько шагов. Я вспомнил. Нужная череда комнат была всего лишь в трех шагах. И тогда безнадежный, жалкий, срывающийся крик заставил нас обернуться.

Это Майя кричала.

— Я знала! — Зоя побелела.

Она бросилась на голос, а я стоял на месте ещё несколько долгих секунд.

Я знал. Я знал.

Этот крик означал, что конец начался.

* * *

Всё сбежались в комнату отдыха. Майя все ещё стояла в дверях, держась за дверной косяк совершенно побелевшими пальцами, так крепко, словно уже не могла их разжать и сдвинуться с места. Спешащим войти и узнать, она не позволяла, мешала. Они протискивались в комнату, кричали, тормошили её, и ничего не добивались. Им пришлось почти проползать внутрь.

Я подошёл к Майе последним. Она не моргала. По её щекам катились слезы. Я мог понять. Я понимал. И встретив мой взгляд, Майя как будто очнулась, на миг с отчаянным плачем она упала мне на грудь, а затем вдруг резко затихла и выпрямилась. И тоже вошла в комнату.

Я не хотел. Не хотел. Видеть, знать и принимать. И все же вошёл. И все же увидел.

Бублики лежали на диване, склонившись друг к другу. Будто спали. Но это был не сон.

Я знал, что они обе мертвы.

Но не мог заставить себя сказать, и бессмысленно смотрел, как Зоя и Света с криками пытались разбудить, растормошить их, привести в чувства. Тем самым лишь трепались толстые косы Милы.

Остальные молчали. Переводили глаза с одних на других и не знали, что предпринять. У Гусева покраснели нос и глаза.

Майя держала дрожащие ладони у губ, и звуки, что все же вырывались из её груди, были похожи на скулеж.

— Что с ними случилось? — наконец, сдерживая дрожь в голосе спросила Света.

— Я не знаю… Не знаю, — безнадёжно ответила Майя, качая головой. — Я не понимаю…

— Возьми себя в руки, — Зоя подошла к ней. Никто здесь не держал себя в руках, вовсе нет. — Вспомни, что вы делали.

— Мы только пили чай. Больше ничего. Они съели хлеба с вареньем, и вдруг уснули. Так быстро, так резко, что я испугалась. Я пыталась…

Майя продолжала говорить, но я не слышал. Медленно, так, как ходят люди потерявшие чувство реальности, я подошёл к столу.

Варенье розовело ядовито, самодовольно, отвратительно. Блестела новизной банка. Я осмотрел её со всех сторон и нигде не нашёл наклейки. Даже следов от наклейки. Но я знал этот цвет. Знал эту банку.

— А ты не ела, Майя? — тихо спросил я.

— Не люблю варенье…

— Тебе повезло, — а может быть, как раз не повезло. Ведь тогда все бы для неё закончилось и не было бы этих трех мучительно-длинных дней. — Сколько они съели?

— По два бутерброда, примерно…

Я несколько раз кивнул. Для смертельной дозы хватило бы меньшего.

— Да что это значит, Эл?! — не выдержал Смиронов.

— Это не варенье. Не совсем. Это снотворное.

— Стой-стой, от снотворного так сразу не умирают! Надо что-то делать!

Я замер, напуганный этими словами. Что-то делать. Петля, что сжимала нас все туже, в этот раз не давала мне ответа, можно ли сделать что-нибудь. Может быть, можно. Может быть, ещё не поздно. Только глубоко живущее давящее отчаяние говорило — это лишь продлит их мучение. Им потребуется помощь врачей, но её не окажут. И все будет происходить снова. А сейчас так просто, так спокойно и так… сладко.

И я молчал, не смея ни отрицать, ни подтверждать.

Пока одни пытались, ко мне подошёл Чижиков.

— А откуда тут такое варенье? — беззвучно, но очень строго спросил он.

— Подарок. Экспериментальная разработка. Больше одной маленькой ложки принимать нельзя… И на нем всегда была наклейка с инструкцией.

— То есть, кто угодно мог?..

— Они не просыпаются! Ничего не помогает!

Это длилось бесконечно. Я чувствовал себя бессмысленным застывшим в камне истуканом и был им.

Наконец, с бесконечным отчаянием, было решено… Унести их в комнату, где оставался профессор. Смотреть на них все эти три дня было бы ужасно.

Уносить пошли только мальчики. Девочки скрылись в спальне.

И лишь когда с этим было покончено, очень тихо прозвучал вопрос:

— А Володя-то куда делся?

Мы все перевели глаза на Гусева, а он замер, совершенно потрясенный. И пытался что-то ответить, но так и не нашёл что.

Королькова не было с нами с той самой минуты, как мы собрались в комнате отдыха снова.

— Пошли, найдём его. Наверняка он что-то нашёл на компьютере, — со старательным оптимизмом, который никак не мог бы показаться естественным, предположил Чижиков.

Почти бегом все мы поднялись на второй этаж. В кабинете горел свет.

Корольков действительно сидел в кресле у компьютера. Его глаза были направлены на тёмный экран, а губы приоткрыты. Тёмная полоска длинной неровной линией пересекала щеку от виска.

Мы потеряли троих. Сразу.

Мы стояли в гробовом молчании, переводя глаза с Королькова друг на друга. То, что случилось с ним, могло произойти лишь тогда, когда Майя закричала, когда все кинулись ей помогать. В той суматохе трудно было заметить, если кто-нибудь отсутствовал. Только в одном я был уверен: Гусев был на месте, с нами, а остальные как будто затерлись в моей памяти, отчего-то и зачем-то. Это было тревожно, так тревожно…

— Так… Тут, значит, есть кто-то ещё. Кто-то чужой! — крикнул Гусев. Но его мысль подхватило лишь коридорное эхо.

— Нет, — возразил Чижиков сдавленно. — Боюсь, что нет.

* * *

Бремя общего подозрения друг к другу, и бремя обязанности отнести и Володю туда, где лежали уже трое, тяжестью придавило нас всех к земле. Даже сейчас я помнил то чувство: безысходность. И для меня оно было особенно мрачным: я все меньше верил, что есть шанс или способ бороться.

— И мы решили, не говорить девчонкам, пока они не спросят сами.

— Это ещё почему?! — казалось, Эля взялась ниоткуда. Казалось сам я не говорил ни слова, и лишь её присутствие вдруг вынудило меня перейти на речь. — Разве вы не подвергли их большей опасности таким решением?

Я медленно поднял взгляд на Элю. На мою бедную Элю… Где-то в глубине, может быть, остались отголоски её прежней души. Но можно ли её вернуть, можно ли докричаться? Не знаю. Я не в том положении, кажется…

И я не могу.

И я отвёл взгляд.

— Мы были уверены, что сами их защитим, — прошептал я. Да, вместе мы считали так, а сам я не не ходил в себе мысли о борьбе, как и сейчас. Я был уверен, что им достаточно и скорби. Незачем ещё и терзаться от ужаса. Ведь все равно… Все равно, впереди был третий день.

* * *

Девчонки не встретили нас, и мы не могли успокоиться, пока не убедились, что они просто спят, все втроём, сдвинув кровати. Бледная заплаканная Майя, совершенно белая, меж смесью бледности и темноты — Зоей и Светой. Они казались картиной из страшных легенд… Но картиной всё-таки мирной, даже если этот мир временен. И мне хотелось видеть именно такие, до самого конца.

Мы стремилась быть тихими, и поэтому ужасно шумели.

Чижиков придумал, а Витя, Макар и Сергей поддержали, чтобы я проверил, нет ли среди других продуктов таких же опасных, как-то варенье.

Все оказалось в порядке, даже хлеб ещё не заплесневел.

Только вот я чувствовал, что мера эта не спасёт. Что я продолжаю находиться в петле, и как раз тогда, когда говорил им о пригодности продуктов, особенно ясно ощущал, что и это было.

Было. Все было. И печальные, спокойные Бублики, и застывший, безжзненный Володя. Ничто не случилось в первый раз.

Но для меня одного, только для меня, а не для ребят, и ради их успокоения я готов был заниматься чем угодно.

Только они видели моё состояние яснее, чем мне бы хотелось.

И после долгого молчания над нежеланным чаем, Витя проговорил, строго, так, словно нельзя было ему возражать:

— Нужно установить караул на ночь. Раз тут такое творится, лучше не рисковать, — все они стали ещё темнее. Мысль о том, что враг среди друзей подкрадывалась все ближе и сдавливала все крепче. — Эл не спит, но, к сожалению, я не думаю, что нам стоит полагаться только на него — извини, Эл, — я лишь кивнул, потому что не мог бы с ним спорить. Полагаться на меня теперь действительно просто не следовало. Я мог упустить шансы, запутавшись в уверенности, что ни на что не могу повлиять. — Дежурство по два часа, сидя ровно рядом с Элом. Поскольку, я больше привык к такому в походах, беру самое трудное время: вторым или третьим. Самое простое это утро и сейчас, прямо сейчас. В отличие от походов, думаю, сейчас в любом случае, будет трудно уснуть.

— Тогда я буду вторым, — решительно заявил Серёжа. — Я чувствую, что сейчас засну, и что утром не проснусь, а вот так, чтобы проснуться, а потом снова спать — мне подойдёт.

— Тогда я утром, — выдохнул Чижиков, — я уже привык по утрам отводить сестру. Интересно, как она там?..

— Лучше о себе беспокоился бы, — ответил Гусев, но спорить с графиком не стал.

* * *

Действительно, ребята не могли уснуть, вертелись, вставали ещё попить.

В отличие от девочек, они лежали каждый отдельно, и лишь для меня и постового кровати сдвинули.

Гусев сидел рядом со мной молча. Думаю, он считал минуты.

А я просто отдался течению времени, не желая ни остановиться, ни поспешить. Вот и минул первый день. Первый из трех. Так скоро и так болезненно он закончился… И мне нужно быть готовым к тому, что будет дальше. И кажется, ничего хорошего.

Через два часа Серёжа поднялся сам и признался, что так и не уснул. Зато спали Витя и Чижиков тоже. А через несколько минут после того, как лёг, заснул и Гусев.

И тогда Серёжа обнял меня за плечи и прижал к себе.

— Эл… — слов было не нужно. Я знал, он хотел сказать совсем то же, что и Зоя. Но Сергей — мой самый близкий друг. И для меня очень важно знать, что он со мной. Даже когда я такой… Безнадёжно-бессмысленный. — Прости, Эл. Ты такой тихий… Если бы ты кричал и плакал, и… А ты очень себя странно ведёшь. Мне даже смотреть страшо… Как будто…

— Как будто мне все равно? — подсказал я, чтобы ему не слишком долго подбирать эти слова.

— Я знаю, что нет, Эл. Но…

— Есть причина, Сергей, — шёпотом признался я, и сжал его ладони в своих. Сергей — мой друг. Самый близкий. И он человек, чьё воображение никогда не могло уложиться в мою логику. И… Может быть, он способен понять меня. — У меня есть предположение, из-за чего профессор запер нас здесь, но нет никакого чёткого подтверждения. Возможно, опасность представляет устройство или вещество, которое зацикливает время, — во всяком случае, если существую я, то в создание такого устройство легче поверить, чем в то, что это происходит само собой. — Вот почему я не могу реагировать ни на что так, как вы все. У меня есть ощущение, что со мной уже всё это было. Все мои чувства уже нашли выход, и теперь есть лишь пустота.

— Эл, — Серёжа посмотрел мне в глаза с беспокойством. — Может, ты просто сломался?..

— Может быть. Чинить уже некому.

Он громко вдохнул и снова обнял меня.

— Найдём, Эл, найдём... С другой стороны, наши чего только не изобретают… Может, и такое смогли. Так ты… Будущее видишь?

— Нет, иначе я бы не позволил… Нет. Я только чувствую, что проживаю все заново. Иногда предчувствую, что будет, но не так, не фактами.

Сергей помолчал, но я почти физически чувствовал, что он думает.

— И судя по твоему настроению, ждёшь ты только плохого. То есть, по ощущениям, у нас в будущем ничего хорошего?

— Да, Серёжа… Ничего. Но раньше я ощущал, что все было и по позитивным поводам: когда случайно увидел, как ты целуешь Майю или когда ты победил в эстафете, поэтому, не думаю, что дело в... Моем видении.

— Ну… А я вот смотрел пару фильмов про такое… — Серёжа запнулся и добавил спешно: — Фильм это фильм, конечно, но, Эл, обычно, чтобы все кончилось, надо сделать все как надо!

— А как надо?.. — растерянно, шёпотом спросил я. И ведь правда верил, что Сергей знает ответ. Он всегда знает ответы.

— Чтобы никто не умер, конечно.

— Тогда, Сергей, я уже проиграл… — в тот же самый момент, когда все мы вошли в лабораторию сегодня.

— Нет, Эл, — Серёжа выпрямился и строго посмотрел мне в глаза. — Неправда. Мы все в опасности, после того, что стало с Володей, всем ясно... И пока ты можешь спасти очень многих из нас, и если спасешь — это будет победа. И даже… Даже если спасешь только одного — все равно, если время правда зациклено, это тоже будет победой. Ведь тогда ты будешь знать, что это возможно и как это возможно.

Слова Сергея имели сильный эффект. При очевидности мысли, я был ею поражён и взволнован. Словно Сергей сдергул с меня одеяло, словно снял каналы, словно заставил заново очнуться и почувствовать себя человеком. Я знал, что петля делает не первый круг, я знал, что пытался прежде, и знал, что мне так тяжело потому, что я уже не справлялся. Но Сергей был прав, прав, если мне удастся хотя бы только один раз, все переменится. Так существенно, что, быть может, я очнусь не в таком отчаянии в следующий раз.

И вдруг словно кто-то застучал в моей голове изнутри. Забил мыслью: «Что, если Володя был близок к выходу? Что, если там, в компьютере, есть спасение?»

Моя тяжесть вдруг вся уступила этой идее. Я не мог понять, почему так, и лишь надеялся — это потому, что она новая, что она — отклонение и в прошлой петле её не было.

Я порывисто встал с места и взял Сергея за руки.

— Серёжа… Я должен пойти, Серёжа. Сейчас.

— Куда? — засыпающий Серёжа совершенно ничего не понимал.

— Туда, где был Володя, к тому компьютеру.

— Сейчас? Эл, не надо, дождёмся утра. Это не безопасно, раз здесь… Убийца.

Я опустил взгляд. Мне было очень нелегко, особенно сейчас, в краткий миг, когда я чувствовал больше надежды, чем отчаяния. И все же, держа Сергея за руки, я выговорил:

— Серёжа, прости меня. Прости. Я бы не хотел тебе это говорить, но времени все меньше, и не в петле дело. Серёжа… — голос упал, и казалось, я упаду следом. Положить на Сергея такой груз — жестоко. Но он единственный, кому сейчас я могу доверить это. — Через три дня нас не спасут, а убьют. Уничтожат со всей лабораторией вместе.

Сережа улыбнулся. Дернулся, словно от икоты. Уставился мне в глаза.

— Шутишь, Эл?.. Шутишь, правда?..

— Прости. Не шучу, совсем не шучу.

— И ты знал?..

— Никому не станет легче от паники. Вы должны спать, отдыхать. Но я постараюсь действовать. Ты помог мне… Теперь отпусти меня, и держи наготове устройство связи.

И очень медленно, как будто теряя нить, Серёжа кивнул мне.

Я вышел в тихую глухую тьму и запер дверь.

Мне почему-то не хотелось использовать скорость. Что-то внутри шептало, что это опасно.

Я шагал осторожно и очень тихо, считая каждый поворот и каждую ступень. Я был один, но в том не было ничего тревожного. Даже что-то похожее на облегчение. Со мной был лишь я, знавший, к чему идёт, и чем все закончится. Лишь я, уже переживший все, переболевший каждым ужасом, но все равно несший с собой надежду.

Мне не было страшно, но я едва не закричал, когда услышал слишком громкий писк устройства связи.

— Смена караула и проверка связи, Эл. Зря вы это затеяли, но теперь уже ладно, — казалось, Витя на другом конце укоризненно вздохнул. — Слышишь, Эл?

— Хорошо слышу, Витя. Удачного держурства.

Я убрал устройство и подобрался к компьютеру. Экран был темен, и сам компьютер был тих — странно, я не помнил, чтобы его выключали. Но все же, протянул руку и нажал на кнопку. И…

* * *

Я молчал, а слезы катились вниз помимо моей воли. Первые слезы с тех пор, как Эля стала приходить ко мне. Первая настоящая боль в петле. Даже и сейчас мне казалось, что я действительно что-то изменил. Изменил.

— В их смерти виноват я.

— В чьей смерти, Эл? — Эля не ужасалась, Эля не сочувствовала, Эля не понимала. И смотрела на меня с безразличием куклы. — Кого-то ещё убили, пока ты был у компьютера?

— Двоих… — слабо как эхо ответил я.

Эля нахмурилась и как будто вздохнула.

— Выходит, этот убийца хотел так уж сразу всех покрошить? Почему тогда, и правда, остановился на двух, а не на всех сразу?

— Он убил одиннадцать человек за три дня, — бесцветно напомнил я, хотя полной уверенности в числе быть не могло. — Разбирать его мотивы для меня сложно. Но думаю… Ему пришлось. И разве так не лучше? Никому не пришлось страдать слишком долго.

— Кроме нас, — отстраненно произнесла Эля. И я не мог с ней поспорить, и я повторил:

— Да. Кроме нас.

* * *

— Вот он!

— Эл!

— Как вы додумались?!

— Что вы наделали?!

— Как вы могли?!

Друзья окружали меня, и кричали, и их слова падали, как будто камнями на голову. А я ничего не мог сделать, не мог пошевелиться и не мог ответить им.

Я был скован, скован ужасом, но куда прочнее — магнитным устройством, которое кто-то подло спрятал внутри компьютера, вернее, его внешней коробки. Я сам нажал на кнопку и сам включил его. И я слышал, как ближе к утру меня звали сигналами, звали с отчаянием…

— Эл, отвечай!

— Эл, только не ты тоже!

«Тоже». Такое было страшное это «тоже». Оно ударяло по груди. Оно давило настоящей болью. Оно шептало, что я все-таки что-то изменил, да только вот не к лучшему. Я не спас, а только изменил обстоятельства, а может быть, даже ускорил.

И страшнее всего было думать, что таков изьян в надежде, которую подарил мне Серёжа: что бы я ни делал, конец всегда будет тот же.

Друзья были танцующим цветным пятном, и я не мог различить их, не мог понять по голосам. Словно моё устройство не хотело знать, в чьей гибели виновато. Разве четыре часа могли того стоить? За четыре часа никто не пришёл бы уничтожать лабораторию. Никто. Но за эти четыре часа кто-то пришёл и убил моего друга…

Я ушёл в горечь глубоко, утонул в ней, и будто впрямь сквозь что-то густое, слышал ровное и одинаковое:

— Эл умер. Эл умер. Эл нам не поможет, он умер.

И не мог возражать им, не мог разубедить их, не мог утешить. И не хотел, потому что теперь не сомневался: живым я помогу им не больше, чем мёртвым.

И только руки Сергея, обнявшие мои плечи, ещё заставляли меня ждать и слушать. Но не верить. Нет, не верить.

— Пойдёмте…

— Но если… Сначала Володю, — этот голос срывался, но звучал упрямо, — а потом и Эла у этого компьютера, разве это не значит, что там правда есть важное? Мы должны посмотреть сейчас, когда все здесь.

Кто-то нажал на кнопку, и пересиливая себя, я выкрикнул:

— И больше не нажимайте!

Девчонки закричали, а Гусев отступил на несколько шагов. Только ладони Сергея на миг стиснули меня… А затем ещё раз, уже во вполне осознаных объятиях.

— Эл! Ты жив!

И через миг к этим объятиям присоединились все. Но я ощущал. Ощущал насколько слабее эти объятия стали, по сравнению с теми, что бывали прежде.

* * *

Мы снова были в безопасной комнате, но безопасности больше никто не ощущал. Я тяжело стоял у стены, почти не видя резкую, тонкую Зою, разрезающую комнату шагами.

— Давайте разберёмся. То, что случилось с Милой и Леной было легко устроить, и даже легко могло быть случайностью. Но Володя… — её голос оборвался, как будто хотел перетечь во всхлип, но не посмел. — То, что с ним случилось уже не случайность. Гусев, ты… — казалось, она хотела прокричать что-то, но вместо этого заставила себя продолжать как можно ровнее: — Когда Майя закричала, ты видел, чтобы Володя шёл за тобой?

Гусев был не более живым, чем я сам. Разбавленный и побелевший, он смотрел на Кукушкину так, будто ждал от неё казни.

— Не… Я не видел. Я сразу к Майке…

Впиваясь ногтями в плечи, Зоя кивнула.

— Теперь нам больше нельзя так делать. Нельзя, вы все слышите? Мы должны всегда быть навиду, друг с другом, что бы ни случилось.

Все молчали. Я не верил, что это поможет, но понимал, что не помогут и мои возражения тоже.

— Хорошо, — Зоя не вынесла тишины и продолжила. — Убить Володю… — быстрый вдох, — было не так трудно. Все бежали к Майе, никто бы не заметил, если бы кто-то свернул не туда. А вот подменить компьютер… Я не знаю. Но шансы вполне были, пока стояла суматоха, и пока вы, мальчики… — она осеклась, и не сказала вслух, о том, как относили Лену и Милу, может, не желая признать, что близкие подруги обратились просто в тела. — А потом… Потом вы его нашли и устроили дежурство, и эти двое, — мы с Сергеем тут же получили по тёмному взгляду, — придумали глупость. И Эл ушёл. А тогда… — она снова замолчала и теперь как будто ждала подсказки.

И я заговорил:

— Ближе к утру меня вызывали по устройству связи. Но я совсем не мог пошевелиться, никак. Думаю, меня звал Витя, хотя дежурить должен был Чижиков.

— Ну-у… Видимо, так и было. Чижиков встал на дежурство, но он слышал вас с Сыроежкиным, — теперь все стали мрачнее, ещё мрачнее, чем уже были. — Он понял… Что через три дня нам всем конец, и решил не мучиться, — её голос дрожал. И, казалось, дрожала болезненная записка на столе, написанная почерком Чижикова…

— Это на него не похоже, — вдруг остановила её Майя. — Совсем не похоже. Вспомните, каким он всегда был. Он бы никогда… Никогда…

— Но он сам же написал, что не может!

— Вдруг его заставили?! Вдруг угрожали, что иначе убьют нас всех?!

— Так, похоже, нас и так убьют всех!

Мои глаза сомкнулись. Шёл всего лишь второй день, но секретов не осталось. Теперь все разделяли один и тот же страх. И все знали, что стоит за спиной.

— И все же, видимо, Смирнов встал случайно, или не уснул, и увидел Чижикова. И стал звать на помощь…

— И тут-то на него и напали.

— Это значит, что, скорее всего, обоих убили.

Тишина. Мне хотелось закричать. О том, что мы уже ничего не поменяем. Но я молчал, как будто уходя все глубже в единое чувство со мной, уже пережившим все это.

— И что нам теперь, подозревать друг друга, как чужакам? — горько спросила Майя.

— Нет, Май. Но я уже сказала, теперь сидим все вместе. А для начала пойдём и найдём Рэсси, как хотел Эл, чтобы у нас была защита и уверенность.

Я замотал головой, силясь прорваться сквозь паутину усталости. Нет. Нет. Так нельзя, это не ведёт ни к чему хорошему. Не надо. Не надо…

Я слышал общий усталый вздох, общее сомнение.

— Может быть, Эла пока оставить здесь?..

Но я пошёл с ними. Не мог оставить одних. Не мог закрыть глаза и не видеть, несмотря на то, что знал, что не увижу уже ничего светлого.

Я шёл впереди, и Сергей — со мной рядом. Всех захватила тоска, и все молчали.

Лаборатория была велика, а мы не смели больше разделяться, и много часов ушло у нас на поиски, пока мы не остановились у входа в самый большой павильон. Там я замер и повернулся к друзьям. Будто сквозь двери на меня лился холод. Нельзя было туда идти.

— Нет. Сюда мы пойдём.

— Так, Эл, — Гусев вяло повёл плечами, — тут… Больше уж некуда, только к дверям, и туда, где все… Лежат. А вдруг тут выход есть, а?

— Вот именно, — поддержала Зоя. — Может, здесь спрятали тот подмененный компьютер, а на нем — код!

— Да зачем спорить? — Света была какой-то особенно отчаянной в тот миг. — Пошли и все.

Я должен был. Я мог бы. Но я только качал головой и пытался их уговорить.

— Не надо. Не надо… — а в голове, как будто туда ворвался кто-то чужой, шептали: «Какой смысл? Это случится так или иначе. Так или иначе, это случится. Это произойдёт все равно». — Нет… Нет…

Не ходите туда, нет, нет, не ходите, ни за что не ходите, не смейте, остановитесь, нет, нет, не…

— У меня хорошая новость.

Я вздрогнул всем телом и невидяще уставился туда, откуда шёл звук. Это был голос Эли. Это было так невественно, это было неправильно, и я закричал от ужаса.

— Я сказала: хорошая новость, — с нажимом повторила она.

А я все не мог отбросить воспоминания, разрывающего все.

— Серёжа жив?.. — блекло спросил я, но в глазах все ещё стояли они, перед входом в огромный павильон.

— Я забираю тебя домой.

— Но я не здоров.

— Да.

— Значит, я скоро уйду вслед за ними, верно? — палата каплями и кусочками собиралась перед моими глазами. Но Эля была пустотой.

Уйти — это тоже хорошая новость. Может быть, в этот раз ничего не повторится. Все кончится. Совсем.

— Ты жестокий.

Но ничего в этом мире не было более жестокого, чем её голос и её глаза. И едва показавшись, они снова растаяли в моей тёмной памяти.

Все друзья проскользнули мимо меня, и это удалось им слишком просто, как если бы я снова стоял скованным. А в голове все шептали, шептали, шептали: «Нет смысла, нет смысла, нет смысла»…

И только Серёжа стоял рядом со мной, очень мрачный, но серьёзный.

— Там что-то настолько плохое, Эл? Ты предчувствуешь?

Кивки как будто среди толстой ваты.

— Но если ты останешься стоять здесь, пока они идут, это не сделает лучше, Эл. Наоборот, только хуже. Отсюда ты не сможешь помочь, не сможешь никого защитить, разве ты сам не понимаешь?

Ещё один кивок. Я повернулся, а тело как будто одоревенело. Я дрожал, как-то странно, словно замеля подпрвгивала подо мной, и уже не мог различить, воспоминание это или реальность.

Я не успел сделать и шагу — раздался ужасающий вопль и мерзкий хлюпающий звук. Визг, крик. Кричал и Сергей.

Я бросился вперёд, туда, где слышал…

И замер, все-таки не в силах вынести того, что увидел.

Кровь была уже всюду, хотя казалось, все началось мгновения назад.

Гусев кричал на полу, а Света лежала бездвижно. Краем глаза я пытался зацепиться за Майю и Зою, напуганных и ищущих убежища, но не мог, потому что…

Передо мной, сияя невыносимой синевой глаз, стоял Рэсси. И вся его пасть была в крови.

Рэсси. Рэсси. Будто мои глаза разбивались тысячу раз изнутри. Это был он. Это не мог быть он. Но по предвиденному ужасу, по знакомости чувств, я знал, что он был сейчас, тогда и будет снова, если петля сделает ещё круг. Рэсси стоял, а мои друзья кричали от боли, только я не мог двинуться…

Пока не услышал истошный крик Зои:

— Лови же его, Эл!

Я бросился за Рэсси, но он в тот же миг бросился бежать, а когда мы достигли края павильона, Рэсси взлетел к высокому потолку, и я уже не мог достичь его.

Нечеловеческий крик рвался из груди, и очень трудно было заставить себя вернуться, чтобы надеяться, что моим друзьям ещё можно помочь…

Меня тряхнуло.

Я подпрыгнул снова. Яма на дороге. Коляска жалобно скрипнула.

— Ты издеваешься надо мной, — почти со всхлипом сказала Эля. — Это был Рэсси, но когда я тебя спросила, ты сказал, что он не виноват!

— Он не виноват, Эля… — я все ещё не мог очнуться. Не хотел больше. Я знал, что уже очень близок к концу. Там и здесь, везде близок к концу. — Или, по-твоему, простой пес мог все это устроить?

— Нет. Но электронный…

— Рэсси не мог. Не сам, не по своей воле, никак, ни в коем случае. Но разве ты не помнишь профессора фон Круга? Разве ты не помнишь, что он однажды уже перепрограммировал Рэсси и Рэсси стал совсем другим? Им можно управлять…

— И что? — Эля совсем рассердилась и совсем расплылась в небе. — Ты тянул все это время, чтобы сказать, что виноват профессор фон Круг, кто бы это ни был?

— Нет, — я устало качнул головой. — Лишь для того, чтобы понять самому, почему все это случилось.

Мы обшарили наше убежище снова, и забаррикадировали дверь.

Света была мертва. Гусев стонал от боли, не приходя в сознание, и пытались ему помочь только мы с Майей. Зоя впала в истерику, а Серёжа нервно метался из комнаты в комнату, кричал, и почти рвал на голове волосы. Он искал выход отчаянно, панически. А когда вслух рассказывал, что придумал, Майя нервно кусала губы: каждая новая идея была ещё большим безумием, чем предыдущая.

Лишь к ночи мы немного успокоились и собрались за нежеланным ужином. Зою знобило, а улыбка Сергея пугала. У Майи не держалась голова, а Гусев… Так и не пришёл в себя. В том, что он дождётся помощи, сомневались уже все.

— Как это может быть? — уронив ложку на стол, не выдержала Зоя. — Я не понимаю, Эл, как это может быть?! Рэсси ведь твой!..

— Да, но это не защищает его от перепрограммирования. Кто-то влез, кто-то его заразил. У него странные глаза…

— И он может ворваться сюда, к нам, в любую минуту, да? — нервно уточнила Зоя.

Я покачал головой. Меня это не утешало, но, может быть, их утешит немного:

— Нет. У Рэсси нет человеческой формы, он не сможет открыть дверь. А выбить не получится бесшумно. Кроме того, он ведь не рискнул вступить со мной в схватку. Хотя, я не уверен, что он бы уступил… — я замолчал, и я не удивился тому, что сейчас от них ускользают простые мысли. Ведь кто-то убил Смирнова… Но напоминать, пугать ещё сильнее, я не хотел.

— Не понимаю, — тихо произнесла Майя. — Как при таком уровне безопасности, кто-то мог переделать Рэсси так, чтобы никто не знал?

— Ну, Громов, наверное, знал, раз нас запер… — тонко, снова близко к истерике, заметила Зоя. — И вообще, вот Сыроежкин… Сыроежкин! — она вскочила и почти схватила Серёжу. — Серёжа… Ты же в прошлый раз смог вернуть Рэсси, я же помню! Сделай это ещё раз, сделай, пожалуйста! Хотя бы… Хотя бы заставь его проломить стену, чтобы мы вышли!

Сережа застыл, наверное, удивляясь, как мог забыть. Затем улыбка чуть более спокойная коснулась его губ.

— Да… Да, я попробую это сделать. Только утром, ладно? В таком состоянии воли не сосредоточить.

— Пожалуйста, Сыроежкин, отнесись к этому очень серьёзно! Я не хочу… — она сорвалась на всхлип.

Сергей кивнул.

На время мы все успокоились.

Я не говорил им ничего из того, что думал. Я ждал.

Наступила ночь. Дежурство было установлено больше для того, чтобы вовремя оказать помощь Гусеву, чем чтобы защититься друг от друга. Никто и никого, кажется, больше не подозревал. Ведь все так просто: это Рэсси. Это Рэсси. А тот, кто его испортил найдётся потом, позднее.

Первой осталась Майя. Она устало прислонилась ко мне, вздохнула.

— Как думаешь, Эл, если это вирус… Ты сказал, Элю можно починить. Вдруг, она тоже ходит здесь?

Я кивнул.

— Может быть. Но если я не вернул её, то Рэсси не смог бы тем более. Извини.

— Нет, я и не хотела бы, — покачала головой Майя. — Ей было бы очень больно и очень стыдно. Но если она всё-таки заражена, я бы хотела… Ей помочь. Её увидеть. Её успокоить.

Я бессильно улыбнулся и поцеловал Майю в лоб.

— Я рад, что у Эли есть такая подруга, как ты, — шёпотом сказал я.

Майя грустно улыбнулась мне в ответ.

Казалось, а может быть, помнилось, я прощался с ней в этот момент. Навсегда.

Следующим дежурил Серёжа. Вид у него был тёмный, непривычный.

— Я так устал, Эл…

Да. Все мы устали. И такая усталость ведёт лишь к одному: к безразличию.

Когда затихла Майя, Серёжа прошептал:

— Есть проблема, Эл. Чтобы управлять Рэсси, нужно быть к нему очень близко. И при этом, сосредоточиться. Я не уверен…

— Я пойду с тобой, конечно же. И я обещаю, — я сжал его ладонь. — Ты не умрёшь.

Он заглянул мне в глаза. Он знал, что моё обещание — страшное. Ведь я не могу лгать. Если моё обещание не будет исполнено, я очень медленно сломаюсь, вывернусь наизнанку, обращусь в металлическую пыль.

— Эл… Как ты?..

— Потому что это ты.

Он вздрогнул, окинул меня ещё одним долгим взглядом.

— В смысле?..

— Ты. Ты причина, Сергей, я это понял.

— Какая ещё причина, Эл?

-… — я ничего не смог сказать, меня будто что-то сбивало и ломало. А мысль была так проста… — Твоя смерть повергнет меня в отчаяние, и я снова не смогу ничего исправить. Поэтому, ты не можешь умереть.

— Ну и жуть, Эл… Хотя, после всего, даже нет сил пугаться. Но все равно, это нехорошо. Неправильно… Тут девчонки, а ты мне обещаешь. Мы должны их защищать…

— Ты их защитишь, если справишься. А если нет, смысла не будет. На самом деле, не думаю, что Рэсси сможет пробить стену. Но… Он может стать большим животным и проглотить нас. Тогда, возможно, мы уцелеем. Но для него… Это будет конец.

Больше мы не говорили. Следующей поднялась Зоя, но она, почти тут же, прижалась к моей груди. Я обнял её за плечи, наверное, впервые думая о том, как она тонка и хрупка. Это трудно заметить днем, это трудно заметить, когда она — та строгая и немного вредная Кукушкина. Но сейчас она была лишь напуганным человеком, почти ребёнком, шепчущим только одно: «Я не хочу. Я не хочу. Не хочу…»

Утром мы все молчали друг с другом. И мы с Сергеем ушли, беззвучно и решительно. У нас оставался всего один день. Всего один шанс.

И никто из нас в его совсем не верил.

* * *

Я замолчал, но губы мои ещё шевелилась, а глаза раскрылись широко-широко. Я знал. Но я больше не видел. Осталась одна только белизна. Невыносимая и всеобъемлющая.

— Я не помню ничего. Ничего больше. Ничего.

— Ничего?! Все это время и ничего?! — голос Эли искажался, и я ничего не понимал. Она тряхнула меня за плечи. — Ты должен назвать мне имя! Имя виновного, Эл! Разве я зря ждала?!

— Имя виновного… — улыбка исказила мои губы, прежде, чем я совсем пропал: — Сергей.

Все кончилось. Кончился и я сам.

У меня больше не было сломанных ног и сломанных рук. Ничего не было.

Я помнил правду. Я помнил её всегда, с самого начала в больнице. Но как тогда, так и теперь, я не мог понять, почему. Что случилось. Что привело. Во всех воспоминаниях Сергей был нормальным. И лишь иногда как будто усталым, как будто печальным — но разве это странно?..

Только теперь было уже все равно. Я был только куском белой пустоты. Я плыл в пустоте в пустоту.

Я больше не был уверен в том, что была петля. Может быть, я только внушил себе это от усталости и бессилия.

Не было никакого смысла объяснять Эле правду. Эля знала правду. Эля была частью той правды.

Обрывки и осколки памяти тихо плыли ко мне навстречу. И самый острый вонзился в грудь

Я стоял посередине комнаты, а Сергей сидел на полу. Он улыбался, но его глаза были неживыми и жуткими.

— Зачем же ты это сделал, Эл? — мягко спросил он, словно бы растекаясь очень медленно. Нет-нет. Это не он растекался, а моё зрение ломалось. Все было не так.

— Что?..

— Зачем ты убил их, Эл? Кукушкина так верила, что ты её спасешь, похоже, надеялась, что ты её великий рыцарь, а ты…

— Я не понимаю… — Сергей улыбался, а что-то похожее на тонкие осколки медленно проникало под мою кожу. Когда, наконец, боль ярко пронзила меня, я вдруг вспомнил все. Все, яркой вспышкой. Все дурнотой неверия. Все.

Когда все разбрелись, мы с Сергеем остались в комнате, где меня создали. В комнате, где лежал и Рэсси. Рэсси с новым, человеческим телом. Мы испортили сюрприз. Мы вошли, хотя профессор не разрешал. Мы вошли… Ведь в моей голове стучало, что нужно войти.

— А сам Рэсси, он не против, что теперь человек? — Сергей был рассеянным. Нет. Лишь казался таким. Его взгляд выдавал сосредоточенность почти страшную. — Он хотел быть таким, как другие собаки.

— Все в порядке. Он сможет быть собакой, когда захочет. Просто теперь у него будет и такая форма тоже. Это подстраховка, Сергей. Никто не будет знать о нем. Когда… Когда профессор умрет, Рэсси появится в другом городе, как человек, и скажет, что он отец: мой и Элин. И мы будем его детьми. Надеюсь, в том же городе, в котором ты станешь учиться или работать. Но только если понадобится…

— Да нет, Эл, не понадобится, — спокойно возразил Сергей. Мне казалось, что я уже вёл с ним этот разговор, но я спросил:

— Почему?

— Потому что сейчас ты включишь Рэсси, оставив его без прежнего разума, — его голос не изменился ни на тон, но звучал лишь в моей голове. — И он пойдёт и сломает телефон, снаружи, а потом вернётся и спрячется. А ты пойдёшь к профессору и велишь ему запереть дверь. И убьёшь его.

И я действительно пошёл. Беспрекословно и бессердечно. И профессор послушал меня. Только убивать мне не пришлось: он умер от ужаса. От ужаса, когда понял, какая судьба ждёт нас всех.

Я вспомнил глаза Эли, злые глаза, полные боли и гнева. Она боролась, в отличие от меня. Может быть, она была сильнее — все-таки, у неё был дар к чтению мыслей. Но, может быть и иначе — просто она не любила Сергея, не доверяла ему целиком, как мы с Рэсси. Она была опасна для Серёжи. И он переборол её волю, заставив совершить только глупость, но не убийство. А когда её ударило, я стёр её. Стёр, пока Майя доставала ключ. Стёр мою милую, упрямую, сторгую сестру… И вернул к жизни её тело.

Думаю, после этого, Сергей не решался мной пользоваться. Смерть Бубликов и Володи не была не моей совести. Витю и Чижикова тоже убил не я, ведь я действительно стоял в комнате обездвиженный. Теперь было ясно, что Рэсси мог. И пустая Эля могла.

И только ещё одно, последнее воспоминание: Эля, Рэсси и я. И несчастные, напуганные, кричащие… Зоя и Майя. И Гусев, так и не пришедший в себя.

Я плакал, и знал, что бессилие моё сейчас в сотни раз хуже, чем было прежде.

А Сергей улыбался. Рэсси и Эля вошли в комнату. Их глаза сияли жутким синим цветом. Верно, и мои стали такими же. Нечеловеческими. Непомнящими. Незнающими. Беспощадными.

— Сейчас мы заберёмся в Рэсси, как ты и предлагал, Эл. И дождёмся спасения. Я придумаю, как все объяснить.

— Почему?.. — мой голос как будто пытался найти дорогу сквозь толстую вязкую стену.

— Потому что я не хочу умирать, и не хочу отвечать за все, что тут случилось, но… Не хочу, чтобы за это отвечали вы тоже. Не знаю, Эл, правда ли есть твоя петля времени и устройство, ее создающее… Долго тебе ждать придётся для новой попытки, если есть. Но, утешу, возможно, это тебе только кажется: я ломал твою голову очень долго, чтобы приучить мне подчиняться без сомнений.

— Ради чего? За что, Серёжа?..

— Да за все хорошее, — огрызнулся он, но потом пожал плечами, как будто извиняясь. — Да нет, Эл, без ехидства. Вы ничего плохого не сделали. Вы замечательные и все вокруг замечательно. Мы живём в чудесном безоблачном мире. Даже странно, что в нем есть такая вот лаборатория, правда? — Серёжа вздохнул. — Ничего, Эл. Нет никакой причины.

Его слова разъедали меня очень медленно. Слезы капали очень медленно. Секунды остановились, но минуты менялись незаметно.

— И поэтому, Эл, я думаю, будь эта петля правдой, ты все равно ничего не поменял бы. Ты никогда не заподозришь меня. Никогда не подумаешь, потому что нет логической цепочки. Если не в лаборатории, то где-нибудь ещё. Как-нибудь ещё. Это случится все равно, ещё раз, снова. Нет решения, Эл. Не для твоей логичной головы. Так что, все попытки будут лишь мучением для тебя, а я буду приходить к тому же, снова, снова и снова. Не знаю… — он снова помолчал, вставая на ноги, — не знаю, велеть ли Эле стереть тебя, как ты стёр её. Все-таки, Эл, я тебя люблю. В хорошем смысле.

— А разве можно любить в плохом смысле? — устало спросил я.

— Конечно. Особенно, когда ты любишь, а весь класс смеётся, и она смеётся, и тебе за это ещё и достаётся.

— С тобой такого не было… — сорванно возразил я. Потому что его взгляд почему-то шептал, что было, точно было. Но разве я мог бы не знать?!

— Конечно, нет, Эл.

Он вдруг засмеялся.

Рэсси превращался. Эля была готова. Серёжа был прав, до такого мне не дойти даже за гранью отчаяния. Весь этот ужас был просто так. Просто так… И неизвестно, продолжится ли, если мы спасемся.

И я… Протянул руку. И смех обратился в хрип. Ни Эля, ни Рэсси не успели бы ничего изменить.

Сергей умер.

А мне оставалось только ждать конца.

* * *

Во мне, в том, чем я был теперь, ничего не осталось. Ни боли, ни крика, ни слез. Теперь я помнил все, и все равно не мог понять. Не видел ответа нигде.

И не хотел кануть прежде, чем узнаю, что же случилось с Серёжей.

Я плыл и летел, и тихий звон позвал меня.

Пыльное зеркало. Я прошёл сквозь него, и оно процарапало меня изнутри, сделало лоскутами, но это уже ничего не значило.

Палата была та же. Та же кровать, те же стены, те же лампы. И на кровати очень похожий на меня. Сергей.

Он поднял глаза, но от глаз его осталась лишь густая чернота.

— А, Эл. Видишь, я дошёл до ручки. Говорю с тобой напрямую. Хотя тебя нет, не так ли? Ну, иди сюда, садись. В конце концов… Ты единственный, кто у меня есть.

Я прошёл и сел на его кровать. Кровать не прогнулась. Сквозь меня видна была простынь.

— Почему ты здесь? Что с тобой? Ты все-таки выжил?

— Подожди, Эл, все по порядку.

Глаза его затуманились.

— Я всегда любил воображать… Мечтать. Представлять мир и жизнь получше. Так что, Эл, представь себе, я — писатель. Почти, — Серёжа дернул плечами, будто смеялся сам над собой. А мне не было понятно, но мне некуда было спешить, и я слушал его. — Только вот людей придумываю плоховато, в смысле, имена и внешности — совсем не моё. Личности — пожалуйста. И, как видишь, на помещения тоже фантазии не хватает… Твою палату я описал ровно как свою.

— Описал?

Он протянул ко мне белый планшет. Я прочёл несколько строк. Там… Там были те мысли, что текли в моей голове не так давно. Там были слова, которые мы говорили друг другу. Там были описания, которые я видел…

— Не понимаю…

— Подожди, это легко, Эл. Я всегда был одинок, всегда. Даже дядя Витя — профессор Громов ваш… Не очень часто со мной говорил. Он подарил мне Рэсси. Да. Рэсси был до тебя. А тебя… Не было. Тебя нет, Эл.

Я заглянул ему в глаза, и осознал это с трудом. Меня нет? Но тогда… Кто же думает и сидит здесь?..

— Да, Эл. Это странно. Ты — лишь фантазия. Или безумие. Наверное, безумие. И ты — самое настоящее, что у меня есть. И самое лучшее… Дядя Витя обещал мне тебя, но не создал. Не смог или… Не знаю. А мне уже так понравилась эта идея. И я… — он снова горько улыбнулся, — стал представлять. Стал писать истории о тебе. Я ввёл в них тех, кого особенно ярко видел в жизни. Но так, Эл… Чтобы Гусев получал по заслугам, а потом и вообще относился ко мне с уважением, и был хуже во всем… Это из-за него я здесь, — он кивнул на свои ноги. — Из-за него. Не такой уж он и смешной… Всегда оставляю его напоследок, чтобы посмотреть, как он медленно подыхает… — он осекся, но без смущения. — И другие… Другие в воображении тоже стали лучше. И Майка… Да и сам я тоже. В общем, я забавлялся, утешал себя. Сначала это помогало. А потом стало только хуже. И я решил вас бросить. Перестал придумывать. А вы стали меня звать, доставать, дёргать… Надоели. И я решил вас убить. И убил.

Убил.

Я проследил за воздухом, что он выдохнул. Я устало моргнул.

Теперь было ясно, что это не тот Сергей. Не тот, кого я знал. Не тот, кто заставил меня убить своих друзей.

Кто-то другой. Измученный и несчастный. И очень одинокий.

Он был тем, кто почему-то не мог вынести разницы между приятным вымыслом и печальной правдой, но не смог и отпустить своего вымысла.

И я поцеловал его, хотя мой поцелуй вряд ли был ощутим сейчас.

Он вздрогнул и посмотрел мне в глаза. И показался совсем жалобным.

— Только без тебя, Эл, во мне как будто появилась дыра. Я стал пустым. Никаким. Бесцельным. Ты был больше, чем просто выдумка. Ты… Ты был лучшим, что во мне осталось. Моей душой. И без тебя я не могу. Поэтому, я вернул тебя. Думал, перехитрил сам себя… Нет. Ты ожил, но какую бы историю я ни придумал, все они кончались там же, в твоей петле. Как будто кто меня за руку тянул писать именно так. Пока ты не остановишь меня, Эл, я не смогу… Ничего исправить.

Я помолчал, глядя на него. У меня не было сил, но сейчас не было и слабости. Я не мог злиться. Я тихо спросил:

— Дорасскажи мне эту историю. Ты выжил? Несмотря ни на что, выжил? Почему Эля приходила ко мне?

Сережа помотал головой.

— Не выжил. Но я успел ей приказать, чтобы она проследила, чтобы тебе не было легко. Там была такая причина, а здесь — я надеялся, если дать тебе это время, ты лучше запомнишь. Потому что… Я не могу на тебя влиять. Не могу влезть в твою голову, как ни смешно, если учесть…

Конечно, ничего смешного в этом не было. Я помолчал ещё немного.

— Ты не можешь сделать так, чтобы не ты был виноват?

— Нет. Иначе ты не остановишь меня, Эл.

— Хорошо, Серёжа, — пускай в этом хорошо не было ничего действительно хорошего. — Я сделаю все, чтобы спасти наших друзей и тебя. Сколько бы раз ни пришлось…

— Спасибо, Эл. И… Прости меня.

Я беззвучно кивнул, и вновь поплыл в белой пустоте. Может быть, я был лишь частью Серёжи. Может быть, лишней частью, портящей все. Но я должен был спасти нас в целом.

Я плыл. А следом за мной — грустные слова:

— Я злился на девочек-бубликов, за то, что они так неразлучны и добры друг к другу.

— Я злился на Володю Королькова, за то, что он такой умный и гордый, и поправляет меня, и одергивает мои фантазии.

— Я злился на Чижикова, за то, что он был таким радостным и любознательным, и никогда не унывал.

— Я злился на Витю и Свету за их силу, их оптимизм, и их влюблённость, которую они не трудились скрывать.

— Я злился на Зою Кукушкину за то, что она доносила учителям о каждой мелочи и так злорадствовала, когда меня ругали. И за то, что она разболтала, что мне нравится Майя.

— Я злился на Майю Светлову, за то, что она такая весёлая и светлая, и совсем не любит меня.

— Я злился на Макара Гусева, за то, что он злобная безмозглая тварь с кулаками, которой не нравлюсь именно я.

— Я злился на Рэсси за то, что он когда-то исчез из моей жизни навечно.

— Я злился на профессора Громова, за то, что он не создал тебя.

— Я злился на тебя, за то, что ты не существуешь. За то, что ты такой идеальный. За то, что в вымышленном мной мире, ты все равно важнее, чем я.

— Я злился на себя… Потому что я всегда не такой, как надо…

— Я злился на весь мир. И поэтому мой мир был мной уничтожен…

* * *

Это была не то экскурсия, не то просто прогулка по лаборатории.