Наши чувства - феникс (гет)

Кабинет Министра магии пропах табаком, деревом и чаем. Сам Корнелиус Фадж сидел за столом с круглыми очками на кончике носа, положив голову на руку и вчитываясь в письмо из Болгарии. Мари замерла рядом, пододвинув стул к его и разбираясь с уже подписанными и нет стопками документов.

— В такие моменты я думаю, что Турнир этого совершенно не стоил, — устало протерев глаза, слабо улыбнулся Фадж. Мари размяла затекшие лопатки, стукнула белоснежной стопкой листов по столу и позволила парившему над их головами степлеру вгрызться в уголок. Отложила их в сторону.

— Послезавтра второе испытание. До конца года сталось не так уж и много, — отозвалась она. — Вам еще письмо от нового заместителя Министра во Франции, мсье де Верли.

Фадж откинулся на спинку кожаного кресла и притянул к губам чашку с чаем. Мари поднялась и подошла к своей сумке, стоявшей на одном из двух черных диванов перед столом, достала оттуда запечатанный конверт и протянула ему. В дверь за их спиной постучались, светящийся шарик — маленькая копия Земли, паривший над длинной тонкой золотой ножкой, приятным женским голосом оповестил, что это был глава аврората, Кингсли Бруствер, со срочным сообщением.

— Пусть войдет, — отозвался Фадж, шарик вспыхнул золотым свечением, передавая сообщение точно такому же снаружи, и в следующее мгновение Кингсли открыл дверь и зашел внутрь. — Сделаем перерыв, мисс Сайкс.

Высокий и широкоплечий волшебник в темно-синей мантии с большими глазами навыкате мельком, по старой профессиональной привычке, оглядел кабинет и приблизился к столу Министра, приветственно кивнув Мари. Она вернулась на свой стул и, копируя выжидающий взгляд Фаджа, посмотрела на него.

— Сообщение из Российского княжества. Княгиня, — криво дернув уголком пухлых губ, произнес Кингсли пренебрежительным голосом.

У Министерства были все основания на подобный тон: княгиня — бабушка Долохова, величественно восседавшая на своем посту официально около десяти лет после недолгого перерыва, а неофициально, как иногда казалось Мари, уже больше сотни, собрала настолько профессиональную команду «бобров» (вгрызались во все, что только можно и нельзя), что сотрудничество с ними было невыносимым.

Вот и сейчас, чувствуя, как учащенно бьется сердце в груди, она нервно заерзала. От Антонина не было вестей вот уже два месяца с того момента, как он объявил перед Рождеством, что уезжает мириться с семьей. Сейчас, она была абсолютно уверена, письмо было связано с ним.

Побледневший от предвкушения затяжных бумажных боев, Фадж вскрыл конверт и принялся читать. Там было всего несколько строчек, но к тому моменту, как он трижды перечел их и вник в содержание, его глаза, казалось, готовы были выпасть из орбит.

— Они что там уже все, совсем? — поднявшись, громко воскликнул он и бросил письмо Мари. Жадно ухватившись за него, она прочитала.

Княгиня предлагала обмен заключенными: Антонин Долохов одной штукой на десять скрывающихся у них Пожирателей Смерти и пять последователей Гриндевальда.

— Все плохо? — коротко осведомился Кингсли.

Мари перечитала вновь. Она совершенно не понимала, что должна была чувствовать: как член кабинета Министра и непредвзятая личность — негодование, как человек, старавшийся избавиться от общества Антонина — радость, что его, наконец, забирают под родное крылышко. Но внутри вместо чего-то определенного в ней клубилась отвратительная смесь, варящаяся на медленном огне. Растерянно она посмотрела на Корнелиуса, ожидая его слов.

— Прочтите и решите сами, — резким жестом руки велев Мари передать письмо Кингсли, дрогнувшим голосом вскрикнул Фадж и, схватив кружку с успокаивающим ромашковым чаем, направился к заливавшемуся белесым светом окну за спиной.

Какое-то время все молчали. Желая занять себя посреди тягучей и давящей неопределенности, Мари тоже поднялась, протянула руку и забрала у Бруствера несколько раз прочитанное сообщение, после чего отложила в сторону. Непредвиденные обстоятельства непредвиденными обстоятельствами, но бумажный порядок соблюдать стоило.

— Как мне не сложно говорить это, на вашем месте, Министр, я бы согласился, — словно сквозь стиснутые зубы, тихо произнес громила Кингсли и бросил взгляд на Мари. И, хоть ему и не нужно было ее одобрение, она кивнула. — Это довольно выгодный обмен. Посмотрите на имена. Грубо говоря, даже за такого паршивца, как Долохов, с его одним лишь доказанным делом, это много.

— Да что вы! — язвительно бросил Фадж. — Мы ведь с вами прекрасно знаем, что эта мелочь на нем как верхушка айсберга!

Кингсли терпеливо кивнул. Мари вышла из-за стола и приблизилась к послушно ожидавшему ее левитировавшей возле двери модельке земного шара, после чего коснулась его. Прохладный металл вспыхнул темно-золотым цветом, после чего мигнул яркой вспышкой и слабо засветился, ожидая ее слов.

— Пригласите мистера Крауча к Министру.

— Будет сделано, мисс Сайкс, — тут же отозвался приятный женский голос.

Мари обернулась ко все так же стоявшим на своих местах мужчинам. Вздохнула.

— А что ты думаешь? — переведя на нее взгляд, более спокойным голосом спросил Фадж.

— Я думаю, что Кингсли прав, — помедлив мгновение, отозвалась Мари и прямо посмотрела на Министра. — В любом случае, решать вам, но, сразу говорю, в случае отказа княгиня из нас души высосет.

— Это уж точно, — криво усмехнулся он в ответ. — Вспомнить только, какой ценой наших клерков и их здоровья она ему срок скостила.

Дверь открылась и на пороге появился Крауч. Он поспешно поздоровался со всеми, прочитал протянутое ему вернувшимся к своему креслу Фаджем письмо. Морщинки пролегли на его лбу. Бледный, серый, замкнутый человек, знавший свое дело и вгрызшийся в свой пост настолько крепко, что сдвинуть его, казалось, было невозможно. Одна из опор Министерства, к которой все слишком привыкли за долгое время.

— Вы согласитесь? — он глянул на Фаджа.

Словно не ожидав иного мнения и от него, тот кивнул.

— Тогда потребуйте более точного договора с их стороны. Пусть распишут все досконально, — вернув бумагу на стол, отозвался Крауч. Фадж вновь кивнул — словно ребенок, которого строгим тоном родитель учил уму-разуму.

Если бы Мари давно не привыкла к этой картине, то еле подавила бы желание закатить глаза. Но сейчас она не чувствовала ничего и даже не могла понять, о чем думала: действия Антонина после этого письма были для нее намного более непредсказуемы, чем после их первого разговора спустя шестнадцать лет в Мерлином забытой комнатушке отеля.

* * *

Смерть Крауча-старшего после громового и помпезного второго испытания подействовала на Эйприл давяще. Она никогда не питала особой любви к этому человеку, прекрасно помня по рассказам Барти, насколько расчетливым и ничтожным он был. Умеющий лишь ненавидеть. Горькое, черное чувство, текшее по его венам и распространявшееся на всех. Кульминацию оно нашло в отношении к сыну, а спадало лишь в присутствии жены.

Эйприл помнила все рассказы Барти. Помнила, что когда-то давно в школе он тихо плакал, вернувшись после серьезного разговора с ним в Хогсмиде — они с Регулусом завалили зачет у профессора Дамблдора и попали на отработку. На руках Барти были следы от ударов волшебной палочкой, которые он поспешно спрятал за рукавами, поняв, что она заметила. Это был первый и последний раз, когда Эйприл видела его слезы. Кажется, тогда она возненавидела его отца настолько сильно, насколько могло ее трепещущее в груди сердце.

А сейчас он умер. Он, не его сын, проводивший свои дни в тюрьме. Он.

Дядя в ответ на эту новость позволил себе насмешливую улыбку. Он никогда не отличался любовью к Краучу-старшему, но чтобы улыбаться… это было слишком даже для него. Как будто он не был ее дядей, потому что, Эйприл верила, он никогда бы не улыбнулся так, пусть бы ему сообщили, что сам Темный Лорд скончался в муках.

Он уважал смерть, какой бы она ни была и к кому бы не приходила.

Заметив ее взгляд, дядя Аластор передернул плечами и поспешно облизнулся.

Как давно у него проявилась эта привычка? Кажется, с начала года.

Он сделал глоток чая из лепестков нарцисса — его новое пристрастие, сменившее всего неделю назад зеленый с медом. Эйприл сидела в его комнате на широком подоконнике и медленно оглядывалась по сторонам. Ей казалось, что она видела это место впервые. Что она видела дядю впервые.

— Не грусти по этому человеку. Он того не заслуживает, — вновь облизавшись, дядя поставил фарфоровую белую кружку на блюдце.

Как давно он пил чай из таких кружек? Сколько Эйприл себя помнила, он довольно пренебрежительно относился к красивой посуде и вещам, терпеть не мог вычурность и был приверженцем простоты и удобства. Даже когда они ели на людях в Большом зале, он чаще всего пил из своей фляги, никогда из кружек.

Только с ней.

— Малютка Мари написала что-то о его смерти? Наверняка Министерские крысы все досконально изучают. Такой человек ушел!

Словно в тумане, Эйприл моргнула. «Малютка Мари»? Почему же он говорит, как Барти? Почему у него давние привычки Барти?

Неужели у нее вновь началось помутнение?..

Эйприл тряхнула головой, стараясь сконцентрироваться на реальности.

— Инфаркт в лесу.

— На нем не нашли следов каких-то заклинаний? Может, смерть была насильственной? — вновь облизавшись и усевшись поудобнее, заинтересованно уточнил у нее дядя, склонив голову набок. Его глаза, уставившиеся на нее, горели нездоровым для него любопытством по отношению к этому человеку. Его профессионализм, все же, он ценил всегда.

— Она не писала об этом, — помедлив, отозвалась Эйприл. — Ты же знаешь, даже если они что-то и найдут, им запрещено это разглашать. Почему бы тебе не написать Кингсли самому?

— Этому остолопу? — откинувшись на спинку стула и притянув руку к губам, пожал плечами дядя. — Если он и знает что-то, то уж точно не скажет. Даже Мари молчит, хотя она нам многое рассказывает. Они либо не нашли ничего подозрительного, либо нашли что-то слишком веско указывающее на то, что его убили.

— Мари обычно не делится рабочими секретами, — нахмурилась Эйприл. Не глядя на нее, дядя кивнул и рассеяно прикусил кончик пальца.

— Да, ты права…

— Почему тебя так волнует его смерть?

Мысли хаотично метались в голове. Эйприл чувствовала, что нащупала что-то, но не понимала, что. Либо не хотела признаваться самой себе, что ее подозрения вновь воскресли, что она снова возвращалась к глупым размышлениям о том, что дядя другой человек. Но сегодня было слишком много того, что подталкивало ее к этому выводу.

— Что-то мрачное сгущается, — неуклюже поднявшись, он доковылял до Эйприл и сжал ее бледную руку. — Мы с Альбусом говорили об этом недавно. Просто боюсь, как бы это не коснулось и Мари.

Он прикрыл глаза. Устало вздохнул.

— Иногда вы даже не представляете, как я переживаю за вас, девочки.

Заставляя себя хоть на какое-то время абстрагироваться от сомнений, Эйприл выдавила кислую улыбку и приобняла дядю. Он волнуется за них. Не стоит воспринимать все слишком буквально для сердца, скучающего по затерявшемуся в далеком прошлом человеку.

* * *

Николас замер на опушке. Прислушался. Сегодня был один из выходов в Хогсмид. Заглянув в Сладкое Королевство с Терри и вдоволь наговорившись с Ноттом на развилке неподалеку от Кабаньей Головы, он скрылся от студентов и посторонних глаз. Петляющими дорожками вышел к лесу и, подняв воротник пальто и низко опустив голову, какое-то время шел по протоптанной грибниками тропинке, после чего свернул с нее и скользнул за курганом.

За спиной предупреждающе хрустнула ветка и, давя предательскую радость в груди, стараясь сохранять строгое выражение лица, он обернулся.

Там стоял Долохов. Его отец. С тонким слоем щетины на щеках, блестящими изумрудами глазами, здоровым цветом лица и в хорошо смотрящемся на нем брючном костюме, он был похож на человека намного больше, чем в их первые встречи.

— Вы вернулись, — Николас кивнул. — Я уж думал, что мы вас больше не увидим. Как дом? Мама недавно рассказала, что тоже виделась с вами. Признаться честно, я не был удивлен.

Антонин улыбнулся ему в ответ и приблизился. Протянул руку для рукопожатия. Задумавшись всего на мгновение, Николас сжал теплую шершавую ладонь.

— Я помирился с семьей, — просто ответил он. — И рассказал им о тебе.

Лицо дрогнуло в ответ на эти слова, и Николас нервно отдернул руку. Осознав свою реакцию, тут же опустил взгляд и сделал глубокий вздох, успокаивая забившееся сердце. Антонин молчал. Он ждал его слов, но, как бы не хотелось убедить себя, сказать плохое о нем, Николас прекрасно знал, что, если он сам сейчас не заговорит, он не станет допрашивать и выяснять, почему он так отреагировал на его слова. Он ни на чем не настаивал, действуя во время их встреч осторожно, медленно.

Как хищник в засаде.

— Детское воспоминание, — поморщившись, нехотя объяснил Николас. Но, глянув исподлобья на лицо человека, не знавшего и половины трудностей его воспитания мамой, он поднял голову и ровным, уверенным тоном заговорил: — Хотите, расскажу?

— Только если ты…

— Бросьте, я расскажу, — он нетерпеливо прервал Антонина на полуслове. — До странности яркое воспоминание, хотя подслушал я этот разговор, когда мне было года четыре. Мама с тетей Эйприл были уверены, что я сплю. Не помню, что за новость, связанная с вами, пришла, но они целый день были на нервах.

— Примерно в то время мне сильно уменьшили срок из-за вмешательства бабушки, — тихо вставил Антонин. Николас кивнул.

— Наверное, они переживали, что его такими темпами снимут вовсе, не знаю. Через день или два дедушка ненадолго увез меня во Францию, и я был уверен, что это связано с их разговором, а совсем не с вами. Знаете, что они обсуждали? Вашу семью. Я помню, как стоял возле щелки, как дрожал мамин голос, как она плакала. Она боялась, что, раз ваша семья так активно взялась за вас, они узнают обо мне и рассердятся, что она не рассказала им. Она готова была написать им, привезти меня, винила себя за то, что отрывает меня от части такой же законной семьи из-за страха, что они просто-напросто заберут меня. Представляете, насколько сильное и негативное впечатление это произвело на меня? Моя любимая мама, центр мира для любого ребенка, так убивается из-за вас, из-за ваших родных. Признаться честно, в тот момент я их ненавидел. Даже сейчас у меня мурашки по коже.

Мысли вылились в речь слишком сумбурно и непонятно. Прикрыв глаза, Николас поспешно добавил:

— Может, не стоило так вываливать на вас это, но, скажите, ее опасения были правдой? Могут они подтвердиться сейчас, когда вы рассказали им обо мне?

Какое-то время Антонин молчал. Они медленно шли по оживающему после затяжной зимы лесу, подошвы обуви хлюпали в грязи и мокрой земле.

— Ее опасения тогда имели смысл, — тихим голосом произнес Антонин. Николас вдруг подумал, насколько странно было идти с ним, преданнейшим и сильнейшим сторонником Темного Лорда, вот так вот по лесу рядом, слушать его лишенный всякой злобы голос и, кажется… доверять ему? — Я слишком сильно рассердил моих близких. Боюсь, узнай они о тебе, уж точно взяли бы под свое крыло, чтобы воспитать более послушную версию меня.

— Сколько же надежд вы им разбили? — криво дернув уголком губ, отозвался Николас.

— Знай, что я не позволю им разлучить тебя с Мари, действовать против вашей воли и что-то в таком духе, — резко остановившись и повернувшись к нему, твердо проговорил Антонин, игнорируя последний, слегка язвительный вопрос. — Я пообещал себе и твоей маме, что буду защищать вас за все те годы, что меня не было рядом.

— Потратите на это все остатки своего благородства?

Слабо улыбнувшись, Антонин кивнул, и Николас позволил себе смешок.

— Я и сам не позволю никому обидеть маму. Если так желаете, можете помочь, — великодушно позволил он и вновь рассмеялся. Не глядя Антонину в глаза, пошел глубже в лес. Николас никогда не мог представить, что он способен на то, чтобы сказать такие слова. В его глазах отец приобретал все больше и больше человеческих черт. Плохо или хорошо это было, он не знал, но почему-то позволял ему это. — Может быть и хорошо, что вы вернулись. Хотите послушать о школе?

Кивнув в ответ обернувшемуся мальчишке, блеснувшему медовыми, точно такими же лукавыми, как у Мари глазами, Антонин направился следом. Он ощущал слабые потоки благодарности к непонятно когда затесавшейся в его мысли женщине. В его медленно возрождавшейся (благодаря бабкиным целебным зельям) душе пылало что-то теплое по отношению к Сайксам. Странное, необычное, поддерживающее в нем жизнь. И смешки, улыбки, голос Николаса, его присутствие рядом, и усмешки, притирки, закатывание глаз старавшейся казаться отстраненной Мари, лишь укрепляли это.

Антонин не привык вешать ярлыки, но в книгах такое, кажется, звали любовью.