Князюшка, да тута и смертушка (джен)

В подвале дворца Юсуповых стоял стол, накрытый на две персоны, два кресла и подсвечники. В полумраке огоньки свечей напоминали сотни глаз, наблюдавших за двумя посетителями: князем Феликсом Юсуповым-младшим и Григорием Распутиным. На столе стояли хрустальные бокалы и бутылки крымской мадеры, на изящных тарелках лежали во множестве пирожные и конфеты. Вино при свечах давало красноватый отсвет и то и дело разливалось по бокалам. Пирожные, нетронутые, пылились на столе.

-Отчего не закусываете, Григорий Ефимович? — князь Юсупов очень хотел, чтобы его гость попробовал хотя бы одно пирожное.

-Я этой сволочи не ем, — глухим и хриплым голосом отвечал ему Распутин.

Несмотря на количество выпитого, застольная беседа явно не клеилась. Но Феликс не сдавался: он барственно раскинулся в кресле, взмахнул рукой и залпом выпил полный бокал мадеры:

-Ваше здоровье, Григорий Ефимович.

Распутин, довольно пьяный, но, вопреки обыкновению отнюдь не весёлый сидел за столом, подперев голову ладонью. Ему некуда было девать свои длинные ноги, и он постоянно менял позу, то скрещивая их, то закидывая попеременно одну на другую.

-Тошно мне, князюшка.

-Ну, что Вы, Григорий Ефимович, — попытался ободрить его Юсупов. — Скоро Ирен спустится к нам и сумеет развеять тоску-печаль.

-Не от печали тошно, князюшка, — полушепотом отвечал Распутин, — Грехи грудь давят. Словно вуж какой внутрях, да все черенки выел, аха.

-Не след, не след Вам, Григорий Ефимович, — Юсупов не понимал, что происходит и ронял дежурные фразы, — Вскоре Ирен...

-А хочешь, князюшка, расскажу я тебе чего, аха? — князь вздрогнул: пять минут назад перед ним сидел пьяный человек с мутными глазами и красным лицом, а теперь, казалось, был совершенно трезв и сосредоточен. — Ты, поди, рад бы услышать чего, да про Распутина, человека грешного, чего никто и не знат?

Юсупов сидел в кресле молча и испуганно глядел на своего собеседника. Серые глаза Распутина не блестели, они светились неярким, но ровным светом, словно две лампады. Темно-русые волосы падали на лоб, а бледное лицо в отблесках свечного пламени казалось неживым.

-Расскажу я тебе, князюшка, как в Сибири ко хлыстам на радения ходил. У нас-то по тобольской губернии всё поля да леса, горы Уральские, а на долине да села, значит, вдоль тракта стоят. Я-то по тракту почитай, всю Сибирь прошёл. Когда лесом шёл, когда и берегами, а по лесам у нас всё скрытники да хлысты прячутся. Ну да и набрёл я однажды в лесу да на хату. По странничьему обычаю милостыни испросил, аха. Вышел, значит, хозяин да в белой рубахе, иди, грит, отседа, покуда живой. Ну, я и пошел, да на ночь куда? Лес лесом, я и на поляну, возле кочки да под березоньку, аха. Утром просыпаюсь, а ко мне-то бегут, значит, мужики с палками, думаю так, что бить будут. У их главный-то и грит: ты авчерась за милостыней в лесную хату посыкнулся? Я-то: так не дали, да ешше и итттить велели подобру-поздорову. А они-то: тебя Григорием звать? Я им, мол, с утра Григорием был, да и что с того, аха. А они: ты, грят, святой человек? Али колдун какой? Пошто кормщику нашему язву наворожил? Он как тя за порог спровадил, тако и перегнуло его-й пополам. А на что мне, грю, ворожить-то, нешто за язву кто милостыню подаст? А любовью я бы его всяко взял. Да уж ведите, что ли, к кормщику-то, исцелю его да с Божьей помощью. А мужики-то: смотри, паря, ежели чего, так в лесу и костей твоих не найдут, значит. Повели в хату, к кормщику, а тот лежит-то на лавке в подполе, да однова помират. Его туда отнесли, потому в подполе завсегда при свечах радели.Ну стал я на молитву, Господи, Ты заповедал мне за недругов молиться, да нешто и не люди они... отпустило кормщика-то, он, значит, с лавки встал да и обнял меня: ты, Божий человек, мне добро сделал, ну да и я тебе. Приходи нынче к нам ввечеру да на радение: причастись Христа нашего да прими огненное крещение. Будешь нашим апостолом, тут тебе и все почести, аха. Ну, я. значит: прости, мол, не могу, я православному кресту как предал себя от юности, так и не отрекусь вовек. А хатку твою не выдам, аха. Не захотели меня хлысты пущать: останься, мол, хоть до прихода богородицы нашей, познакомиться да чайку попить с травками нашими да пьяной ягодой. А я, значит, до того три дни не вкушал, да так и остался. А кормщику, значит, захотелось меня послушать, он ко мне и так и эдак, расскажи, мол, Григорий, Божий человек, нешто и в поповской вере толк какой будет? Триста вер, грю, на земле существует, триста истин, да только Христос, грю, един во святей Троице и ныне и присно и во веки вечные. А у вас, грю, всяк Христос- нешто истина? А кормщик и грит: ты, Григорий, покуда у нас на радении не бывал, так и Христу нашему непричастен. А ты спой-то с нами, мол: пойдём в дом Божий молиться, там есть чудные дела! Ну, я и запел... а они, значит, притопыват, да ладошками по коленам эдак. Быстрее, значит, быстрее всё, уж повскакали с мест-то и ну кружиться! Начинается, значит, радение у их. Я вдруг таку силушку в ногах почуял, тельну рубаху с себя поскидал да как начал плясать! Ничего вперёд себе не вижу, а они, хлысты-то, значит, и покрикивают: "Пред ковчегом Давид плясаше!" Эдак с часу проплясал, да и на пол повалился, а они меня подхватыват, да в радельну рубаху обрядить норовят: Давидом-царем величают. Я на них руками-ногами, пустите, мол, а нет — не пущат. Тута и богородица ихня доспела, аха, вошла в хату да и крикнула, мол: ослобоните его, ну они как есть меня на пол обратно и кинули. А я ту богородицу узнал. По тобольской губернии в избе ночевал да на тракте, она меня ночевать и пустила. У её сын помирал, я его травами отпоил да каноном отмолил. Подошла, значит, богородица-то и грит: здравствуй, Божий человек, давно, мол, не видались. А я лежу перед ней, значит, голопупым, рожа красная, борода вразметку, ну и грю ей: отпусти меня, раба Божия, а я те ешше за сына помолюсь. А она,значит: сына-то в японску войну в солдаты забрили, он и не вернулся, аха. Вот и я больше поповскому Богу не верую, коли не уберег кровиночку-то. Я ей: тако за упокой помолюсь, нешто душу голубину в рай да не пущать? Ихня богородица-то: поповскому раю не верю. А тебя ослобоню, да только знай: вот в таком же подполе да при свечах и смерть примешь. Вот нынче чую я, князюшка, тута и смертушка. Али нет?

Князь Юсупов выронил бокал из рук.

-Григорий...Ефимович... Вы...

-Да не ты, не ты, князюшка, погубитель мой. А только вспоминать тебе Распутина, человека грешного, по самый гроб. Дай, хоть, помолюсь перед кончиною, аха. А и ты за меня молись за упокой на всяк день. Да только помни: меня убьют- и России конец. Вместе нас и похоронят.

Распутин встал и направился к красному углу с распятьем. Он широко перекрестился и начал молиться громким шепотом:

-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя...

Князь Юсупов поднялся с места. В этот же миг боковая дверь в подвале приоткрылась и в ней показался невысокий человек с револьвером в руке. Он прицелился и выстрелил Распутину в спину.

-Не-е-ет! — раздался крик Юсупова, однако пуля попала в цель и Распутин, зашатавшись, упал навзничь перед иконами. Человек с револьвером подошёл к нему вплотную и выстрелил в голову.

Юсупов рыдал в кресле, обхватив руками голову. На шум выстрелов в подвал сбежались люди, ожидавшие князя наверху: великий князь Дмитрий Павлович, депутат Пуришкевич, доктор Станислав Лазоверт и поручик Сухотин. Они поздравляли человека с револьвером, пожимали ему руку, но князь Феликс Юсупов как будто ничего не слышал. Он вскочил с места, бросился к мертвому телу и упал головой на окровавленную грудь. Юсупов молился и слушал: вдруг застучит сердце... вдруг...

Через полчаса тело Григория Распутина было выброшено в реку Мойку. Ему было всего 47 лет.