На Божьей ладони (джен)

Грегор проснулся рано, разбуженный солнечными лучами, залившими комнату и пробившимися под веки. Потянулся, вскочил, ноги его запутались в густой шерсти овечьей шкуры, брошенной перед кроватью поверх пёстрого тканого ковра, и он едва не рухнул на пол носом вниз. На удивление, это не испортило ему настроения, только окатило не то видением, не то предчувствием, в котором он спускает ноги с кровати, и они тонут в этой длинной шерсти, такой же белой и пушистой как снег на окне…

Такое же предчувствие, но не тёмное, некромансткое, а светлое, непонятно откуда взявшееся, вело его и обещало множество новых открытий, пока он небрежно разминался, потом приводил себя в порядок в купальне, одевался в приготовленную одежду — не обычный камзол, а суконную охотничью куртку, непривычно свободную, но довольно удобную.

Первым открытием стало то, что овсянка может быть вкусной. В армии он наелся овсянки на три жизни вперёд и обзавёлся стойким к ней отвращением, поэтому дома её не подавали. Здесь же никаких распоряжений относительно меню он отдать не успел, ну и получил… Но оказалось, что если добавить в овсянку мёд и нарезать яблок, то получится очень неплохо, а рассыпчатые печенья с ягодным отваром и вовсе были выше всяких похвал.

После завтрака он с домоправительницей сударыней Кларенс полностью обошёл дом и подтвердил распоряжение относительно своей новой спальни. Домоправительница пыталась возражать, ссылаясь на то, что выбранная им комната слишком мала и темна, чем весьма Грегора удивила. Он не привык выслушивать возражения от слуг, он привык, что его распоряжения просто выполняются, и сейчас ему стоило некоторого усилия подавить раздражение и подтвердить, что он хочет именно эту комнату в качестве спальни, а соседнюю — под кабинет. А в той спальне, где он ночевал сегодня, следует устроить детскую. Услышав про детскую, Кларенс ахнула, всплеснула руками, заулыбалась, отчего лицо её смутно напомнило Грегору кого-то. Вслед за ней заулыбались горничные и лакей, которые сопровождали их в обходе, и все возражения касательно комнат сразу исчезли к облегчению Грегора.

Он подумал было прислать сюда Дживса, чтобы тот обучил здешнюю прислугу правилам, принятым в доме Бастельеро, но потом отказался от этой мысли. Это, удивившее его, простое и домашнее отношение к нему слуг, несомненно, являлось частью той тёплой ауры дома, что так его согрела, и теперь он очень боялся её разрушить. Грегору казалось, что в руки к нему попала зачарованная музыкальная шкатулка, сверкающая, хрустальная и настолько хрупкая, что малейшее неосторожное движение — и она рассыплется, тонкий механизм сломается, чудо исчезнет, и в руках у него останется только жалкая кучка блестящих осколков.

Поэтому он терпеливо выслушивал предложения сударыни Кларенс касательно тех картин, которые можно оставить на стенах, и даже поучаствовал в довольно бестолковой сортировке, которую затеяли в большой гостиной, стаскивая сюда картины со всего дома.

Все картины казались Грегору одинаковыми: бесконечные ландшафты с цветущими лугами, зелёными рощами и непременным водоёмом, над которым склоняли ветви вековые деревья. Или тонкие ивы. И все они казались ему обрезанными как раз там, где начиналось то, что могло бы дать полное представление об изображённой на них местности. И даже если на картинах изображалась осень или зима, Грегору всё равно казалось что всё это одна и та же дурно скопированная картина. Он давно бросил бы это скучнейшее занятие на слуг, но его не оставляла смутная надежда найти среди этих похожих один на другой видов тот, памятный, со склона горы у Храма Странника — свою Божью ладонь. Надежда была глупой, по картинам было видно, что милорд Аларик не заезжал в поисках натуры так далеко, но Грегор продолжал просматривать холсты один за другим.

В конце концов, он был вознаграждён. Нет, в точности тот же вид он, конечно, не нашёл, но одна из картин зацепила его. Небольшое полотно изображало вид на долину, правда, совсем с другой точки, гораздо ближе и ниже, поэтому никакая ладонь там не угадывалась, но зато на картине была видна вся усадьба, и сад, и дом, почти такой же как сейчас, разве только плюща на нем было поменьше. Перспектива на картине была нарушена так сильно, что это делало её больше похожей на иллюстрированную карту, чем на картину, но эта неправильность понравилась Грегору больше всего. К тому же эту картину было очень интересно рассматривать: на ней было множество мелких забавных деталей, скажем, маленькая беленькая собачка, очень похожая на Деми, выглядывающая из-под крыльца. Картина была старой, краски на ней слегка пожелтели, но это только усиливало общее ощущение тёплой сказочности, и Грегор приказал повесить эту картину в своей спальне.

Кроме ландшафтов во всей этой бессчётной череде картин попадались и портреты. Портреты понравились Грегору ещё меньше ландшафтов. Подумать только — это были портреты слуг! Простолюдинов! Конюх, обнимающий голову лошади, которая скалит зубы совсем как он. Косарь с косой на плече. Чумазый крестьянский мальчишка без передних зубов… Хотя, с другой стороны, кого ещё тут было рисовать лорду Аларику?

Там нашлось и несколько портретов сударыни Кларенс. На всех портретах у неё был такой смущённый вид, что Грегору стало смешно, а потом он увидел этот, и ему сразу расхотелось смеяться. На этом портрете домоправительница была на пару дюжин лет моложе, чем сейчас и улыбалась той же чуть смущённой улыбкой. И увидев её, Грегор понял совершенно отчётливо, кого же ему напоминала сударыня Кларенс. А напоминала она его матушку, Аделин Бастельеро. Ту Аделин Бастельеро, какой она стала бы, доживи до пятидесяти пяти.

Видимо, что-то случилось у него с лицом, потому что он услышал:

− Что с вами, милорд? Вы побледнели… Вам плохо?

Он пробормотал:

− Нет… Всё в порядке. Продолжайте, − и ретировался в сад.

Там, слепо бродя между деревьями, он всё пытался разобраться, как же ему относиться к этому открытию. Как он не увидел сразу? Ведь сходство совершенно явное, почти как между сёстрами…

То, что отец нашёл себе заменитель погибшей жены среди прислуги, выглядело… жалко? Может он ещё и спал с ней? Грегора затошнило от этой мысли. Спать с прислугой? Он оглянулся на высокое крыльцо и увидел женскую фигуру в простом светлом платье, и почувствовал, как сбоит его сердце. Кларенс смотрела на него с крыльца встревожено, а поймав его взгляд, бросилась к нему:

− Милорд? С вами всё хорошо? Может, нюхательную соль? − и вконец смутилась, увидев его изумление. Он что, истеричная дамочка, чтоб совать ему нюхательные соли? Она что-то ещё пыталась говорить в своё оправдание, а Грегор всё рассматривал её, пытаясь угадать, насколько прав в своих диких догадках.

− Милорд Аларик часто вас рисовал… − наконец произнёс он. Щёки её порозовели, взгляд вильнул в сторону, и Грегор понял: прав! И ему стало невыразимо противно. Нет, он, конечно, не был наивным юнцом, и знал, что дворяне, случается, не брезгуют и горничными, и служанками, и даже молоденькими крестьяночками, но найти такое вот в своём собственном доме… И этот человек еще разговаривал с ним свысока! Учил его морали! И Грегор считал себя перед ним виноватым! Да ни в чём он перед ним не виноват! Перед матушкой виноват, а перед этим… Он вдруг поймал себя на том, что впервые за много лет смог подумать о матушке… просто смог о ней подумать, назвать по имени. Воспоминания о ней всё ещё причиняли боль, но боль эта была… выносима. Неужели, благодаря этой сударыне Кларенс? Как такое возможно?

− Милорд Аларик так добр, − пробормотала Кларенс, пряча глаза.

− Он… добр… да, − у Грегора язык не поворачивался спросить. Наконец, он выдавил:

− Он… заставлял вас?

Она вскинула на него удивлённый взгляд и, встретившись с ним глазами, густо покраснела:

− Нет! Нет… Я… То есть, он предложил, и я… я согласилась…

Её история была проста как сотни подобных историй. Молодая вдова купца средней руки осталась с его долгами и двумя маленькими дочерьми. Её муж был очень ловок и оборотист, удача сопутствовала ему, и он рисковал всё больше и больше, и когда, в один несчастливый день его обоз был разграблен разбойниками, оказалось, что он должен больше, чем имеет. Он пытался выбраться из долгов. Они оба пытались. Он поступил в приказчики, она давала уроки музыки и хороших манер купеческим дочкам, и казалось, что всё у них налаживается, и вот-вот станет совсем хорошо, когда однажды он просто рухнул замертво посреди улицы. Целители сказали потом − сгусток крови оторвался и остановил сердце. А у неё остановилась вся жизнь. Она продолжала что-то делать, куда-то ходить ради дочерей, но всё это было как во сне. И когда на ярмарке в Роквилле к ней подошёл знатный вельможа и предложил денег за то, что она станет позировать для портрета, она согласилась не задумываясь, потому что разве важно то, что происходит во сне? Он привёл её в этот дом и действительно написал её портрет. Потом ещё один. А потом предложил остаться в его доме. И она согласилась, потому что лорд был добр и обходителен, а также весьма щедр, а у неё две дочери, которых надо поднять и выдать замуж…

− Нет-нет, милорд, лорд Аларик никогда меня не обижал, он правда очень добр, и я… − она так и не сказала «тоже этого хотела». − Если вы хотите, чтобы я оставила это место, милорд…

− Нет, − скрежетнул Грегор, − мне нравится, как вы ведёте дом, и я ни в чём вас не виню. Вы можете сами решить, оставаться ли вам, я только хочу, чтобы вы, если решите уйти, подобрали себе замену и обучили её. Но я предпочел бы, чтобы вы остались. И, разумеется, я не потребую от вас ничего … сверх того, что вы делаете по дому.

Она покраснела ещё сильнее, хотя казалось, куда уж ещё? А он развернулся и ушёл бродить по саду.

Сад был большой и весьма неухоженный. Деревья не подстрижены, дорожки непрямые и больше похожие на лесные тропинки, хотя и посыпаны песком. Чем-то этот сад напомнил ему сад в усадьбе Войцеховича. И он решил, что, возможно, в этом есть своя прелесть. Он не будет спешить и менять здешний уклад слишком резко. Ему очень не хотелось разбить свою хрустальную шкатулку.

Если уж он решил жить здесь, ему требовалось найти место под мастерскую, а это было весьма непростой задачей. В городском доме мастерские, сокровищница и прочие защищенные помещения располагались в огромных просторных подвалах. Здесь подвалы, конечно, тоже были, но не слишком большие и полностью занятые кладовыми, недавно установленной новой магической системой отопления, кроме того там же, в подвалах, находилась весьма недурная и просторная купальня. Никакие мастерские туда уже не влезли бы, к тому же мастерская некроманта требовала сильной магической защиты, а на доме Грегор защиты не обнаружил вообще. Это было отдельной проблемой, которую тоже предстояло решить.

Лучшим вариантом для мастерской было бы какое-то отдельное прочное строение подальше от жилого дома, и Грегор брёл по саду в поисках подходящего помещения, надеясь, что его не придётся строить с нуля.

Подходящую постройку он нашёл на самом краю усадьбы, там, где сад как-то незаметно заканчивался и без всяких оград переходил в кленовую рощицу. Просторный каменный сарай на основательном фундаменте, стоял на небольшом холмике, под которым тёк маленький ручеёк. Из крыши сарая торчала узкая кирпичная труба, что говорило о наличии какого-никакого отопления. Внутри действительно нашлась странного вида небольшая печь, из-за которой торчали какие-то полусгнившие жерди, а сам сарай был завален корзинами, мешками, какими-то садовыми инструментами и тюками с сеном.

— Кузня это старая, — пояснил управляющий поместьем мэтр Абердин. — Давно уж никто не пользуется. Шуму много было, хоть к дому и не близко, однако, милорд Аларик велели кузню на рудник перенести. Оно и правильно, так-то. Где железо, там и кузня. Горн, вон, уцелел, однако. Мехи сгнили, конечно.

Железом в этой кузнице не пахло уже давно, вся она пропиталась запахами древесины и сухой травы. Грегор приказал очистить её от всего, что в ней хранилось, а потом позвать плотника, чтобы обсудить изготовление рабочего стола и стеллажей.

После обеда он занялся проверкой и установкой магической защиты. Защиту на этот дом ставили в незапамятные времена и от неё мало что осталось. Похоже, дед совсем не интересовался поместьем, а отец магической защитой не озаботился. Нет, все рунные камни были на местах, и кое-где ещё сохранился остаточный магический фон, но плетения давно истончились и исчезли. Фактически дом стоял без защиты, и Грегору подумалось, что, наверное, это и есть счастье — жить в доме, который нет нужды защищать.

Тем не менее, он восстановил и напитал основные контуры, потратив на это весь резерв и разрядив накопитель. Колдовалось легко, почти также легко, как в Академии. Всё-таки его предки знали, где лучше заложить родовые земли. Об усилении защиты он решил подумать позже. Эта задачка обещала быть интересной.

* * *

Рудник Грегор поехал смотреть на следующее утро. Его итлийка для гор не годилась совершенно, и он приказал подобрать себе более выносливую лошадь.

Ему подвели рослого крепкого жеребца, серого в яблоках, с белой гривой. Жеребец был красив, но породу Грегор определить затруднился. Постановкой головы и массивной шеей конь походил на фраганца, но был легче в кости, более сухой и поджарый, и явно не был чистокровным фраганцем. На вопрос Грегора конюх пояснил, что это потомок того фраганского жеребца, которого милорд изволили прислать дюжину лет назад. И тогда Грегор вспомнил. Вспомнил бешеный угар только что завершившейся битвы, запах дыма, взрытой копытами и снарядами и скользкой от крови земли на берегу Фарнельского озера, когда ему привели его боевой трофей — чистокровного фраганского жеребца, оставшегося после одного из убитых им тогда фраганских полковников. Все офицеры его штаба восхищённо цокали языками, глядя на этого роскошного белоснежного коня, храпящего и рвущего повод так, что его с трудом удерживали два берейтора. Грегор тогда только отмахнулся. У него имелись две прекрасно выезженные строевые кобылы дорвенантской породы, и чужой упрямый и дурноезжий жеребец, хоть самых королевских кровей, был ему и даром не нужен. Он приказал деть его куда-нибудь и забыл о нём. Оказалось, его приказ истолковали так, что сначала отправили коня в столицу, в городской дом Бастельеро, где это чудовище едва не разнесло конюшню, после чего его переправили в деревню. Здесь помощник управляющего развлекался тем, что скрещивал его с чистокровными итлийками, которых разводили в поместье. Конюх уверял, что ему удалось получить устойчивую линию вот таких вот серых в яблоках лошадей с хорошей широкой и ровной рысью, а конкретно этот красавец по кличке Ветер был ещё и иноходцем.

Иноходец оказался неплох, и хотя Грегор привык к лошадям пониже и поаккуратнее, с этим жеребцом они поладили. Нет, сначала тот пытался показать норов, но Грегор просто слегка выпустил свою силу некроманта, холодную, мертвящую. Выпустил совсем чуть-чуть, просто остудить горячую голову, и жеребец присмирел, выровнялся и больше не пытался испытывать всадника на прочность.

До рудника они с мэтром Абердином добрались за два часа, и Грегора поразил резкий переход от деревенской тишины и расслабленности к деловитой суете и многолюдью. Рудник вовсе не был дырой в горе, как это представлялось Грегору. Скорее это был целый городок, прилепившийся к подножию горы, со множеством дымящих труб, навесов, водяных колес, непонятных островерхих построек, которые навели Грегора на мысль о гномьем поселении.

Нет, дыра в горе тоже была, но это были целые ворота с опорами из огромных брусьев и дощатым настилом, по которому свободно проходила повозка, запряжённая пони. Там, внутри, в огромной пещере, от которой в разные стороны расходились многочисленные коридоры с такими же дощатыми настилами и деревянными подпорками, было грязно, пахло сыростью и каменной пылью, и немного — беспокойным кладбищем. Нависший скальный потолок вызывал желание пригнуть голову, ссутулиться, так что приходилось заставлять себя держать плечи прямее.

В самом центре пещеры стояло самое большое из виденных Грегором водяных колёс. В высоту оно было в три этажа и вращалось медленно, со скрипом и плеском. Это колесо, этот каменный свод давили, наваливались сверху, Грегору на мгновение показалось, что всё это сейчас рухнет и погребёт его под собой. Захотелось уйти отсюда, из этой ловушки на свежий воздух, под открытое небо, но он пересилил себя, и согласился посмотреть рудник изнутри. Его обрядили в широкую и грубую холщовую робу и такие же длинные и широкие штаны, а на голову надели кожаный колпак, чем-то напоминающий шлем. Предложили рудничную масляную лампу и тяжёлый остроконечный молоток. От лампы Грегор отказался, а молоток взял. Его толстая, отполированная многими ладонями рукоять позволяла отрешиться от ощущения многих и многих стоунов камня над головой.

Они вошли в один из боковых коридоров, впереди — один из рудничных мастеров, сутулый, коренастый, действительно очень похожий на горного гнома, только бороды не хватает, за ним — Грегор, дальше ещё несколько горняков в этих безразмерных робах делавших всех неотличимыми друг от друга. Широкий коридор — штольня, это называется штольня, — загибался влево и вел вниз, под ногами прогибались сырые доски, под ними хлюпала грязь, и Грегор думал, зачем же он сюда полез, неужели настолько засиделся в кабинете в ненавистной башне, что готов уже и под землю зарыться? Рудничный мастер, размахивая лампой, что-то хрипловато рассказывал о серебряной жиле, которая проходит здесь вдоль этой штольни и загибается к северу, показывал на грубо вырубленной грязной стене что-то, что Грегор не мог отличить от другого такого же грязного куска стены. От мотающегося туда-сюда блика лампы у него слегка кружилась голова.

Спутники их отстали, и Грегор слышал далеко позади их шаги и возню, которая в этих гулких коридорах раздавалась словно со всех сторон. Вдруг шедший впереди рудничный мастер оступился на скользком настиле и, покачнувшись, задел своей лампой каменный выступ на стене. Лампа жалобно звякнула и погасла. Тьма ударила по глазам, навалилась со всех сторон, ослепила и оглушила, ругань и возня рудокопа доносились как сквозь вату, и Грегор рывком перешёл в боевой режим, когда обостряются все чувства и магия разворачивается как крылья за плечами и позволяет остро ощущать весь окружающий мир до последней травинки, до последнего камушка.

С травинками в этой штольне не сложилось, а вот камней хватало, и Грегор остро ощутил всю эту колоссальную массу над собой, под собой, вокруг, со всех сторон, почувствовал себя крошечным муравьем, заблудившимся в огромном каменном муравейнике. Почувствовал всю разветвлённую сеть ходов, словно прогрызенных в камне, источивших его. Почувствовал, а потом — увидел. Магическое зрение активизировалось, и он увидел над собой то, что сначала принял за ночное небо. Он стоял и смотрел, пытаясь понять, откуда под землёй взялось звёздное небо, ведь он залез сюда днём! А потом, просто стоял, широко раскрыв глаза, с нарастающим восторгом смотрел, как разгораются над головой, по сторонам и даже под ногами в толще камня бесчисленные разноцветные огоньки. Сначала совсем слабенькие, они становились всё ярче, по мере того, как его глаза привыкали к темноте и магическое зрение обострялось. Стенки коридора тоже проступили во тьме чуть заметными белёсыми складками, и аура рудокопа, который пытался наощупь зажечь лампу и всё бормотал: «Простите, вашсветлость!», мешала, лезла в глаза, засвечивала картину.

Грегор бросил:

— Не зажигайте свет! И стойте здесь.

Рудокоп замер, а Грегор обошёл его и углубился дальше в штольню. Через полсотни шагов, рудокопа перестало быть видно и слышно, и Грегор остался с горой один на один. Всё в нём замерло, как тогда на рассвете над долиной, и он боялся сморгнуть, чтобы не спугнуть внезапно открывшееся ему чудо. В магическом зрении вся гора сияла изнутри множеством разноцветных огней, которые сливались в созвездия и целые звёздные реки, молочно-белые, красновато-рыжие, синевато-серые. Он догадался, наконец, что же он видит. Это же разные горные породы! Вот эта широкая жемчужно-белая река, причудливо изгибающая в толще чёрно-коричневого муара — это наверняка та самая серебряная жила, о которой говорил рудничный мастер. А вот эта, рыжая — медь? Или железо? Он подошёл к стене и молотком отколол кусочек белой и кусочек рыжеватой породы. Его настороженно окликнули издалека:

— Вашсветлость? Что у вас там?

— Всё в порядке, — отозвался он. — Не мешайте. И не зажигайте огня. Я сам. Потом.

И пошёл вперёд, откалывая и складывая в карманы своей огромной робы разноцветные светящиеся камешки — синие, красные, фиолетовые, зелёные…

Наконец, карманы его переполнились и стали изрядно оттягивать плечи, лихорадочный азарт искателя сокровищ, охвативший его, утих, и ему захотелось рассмотреть свою добычу при свете дня. Он повернул назад, миновал ауру притихшего у стены рудокопа и бросил ему:

— Возвращаемся.

— Дык, темно, вашсветлость… — смущённо пробормотал тот.

— Ах, да… — спохватился Грегор, щёлкнув пальцами, засветил маленький огонёк, и зашипел, зажмурившись — так сильно резанул свет по привыкшим к темноте глазам. Пришлось пригасить огонёк до еле заметного светлячка и подождать, пока глаза заново привыкнут к свету.

Дальше их ждали отставшие спутники во главе со старшим рудничным мастером и их встревоженные расспросы. Предоставив сопровождавшему его рудокопу объясняться, Грегор отправился к выходу, уверенно выбирая нужные повороты. Остатками боевой концентрации он всё ещё ощущал шахту целиком, со всеми её ходами, переходами, разветвлениями. Ну, может, не всю, всё-таки она была очень велика, но, по крайней мере, ближайшую сотню шагов.

На поверхности он выгреб из карманов свою добычу, разложил на плоском скальном уступе и едва сдержал стон разочарования. Все принесённые им камни оказались… просто грязными камнями. Он всё всматривался магическим зрением, но камни так и остались камнями, никакого свечения в них Грегор не увидел. Он уже собрался смахнуть их все под ноги, как его остановило восторженное восклицание старшего рудничного мастера у него за спиной:

— Ох, ну и глаз у вас, вашсветлость! Вы посмотрите, сударь Абердин, это же медный колчедан! А я говорил, что здесь есть медь! — он выхватил из кучи один из камней, который вроде был потемнее других, и приказал пробегавшему мимо чумазому мальчишке: — А ну, тащи лоток!

Мальчишка приволок кособокий черпак с водой, и рудокопы, сгрудившись вокруг него, принялись отмывать принесённые Грегором камни. Процедура эта сопровождалась чередой восклицаний «ого!», «ты только посмотри!», «халцедон», «пиритовая обманка», «кварцевые включения» и прочими, столь же малопонятными фразами. А потом старший рудничный мастер взял самый крупный из принесённых Грегором камней, светло-серый и ноздреватый, взвесил его в руке, приладил к скале, и, предвкушающее пробормотав: «А ну-ка, глянем», тюкнул по нему молотком. Камень неожиданно легко раскололся на две почти равные части, и Грегор увидел, что внутри камень пуст, а в округлой продолговатой его полости густо-густо, как зёрнышки граната, сидят блестящие фиолетовые крупинки.

— Аметисты! — гордо заявил мастер, так, словно это он сам эти аметисты и сотворил. — Вы очень удачливы, вашсветлость!

Грегору пришлось объяснять, что удача здесь ни при чём, и описывать то, что он видел в шахте. И управляющий, и рудничные мастера пришли в неописуемое волнение, и Грегору показалось, что они готовы вот прямо сейчас потащить его обратно под землю составлять карту всевозможных залежей. Он им, что — ещё один рудокоп? Ему пришлось выразительно кашлянуть и нахмуриться:

— Разве вы не обращались за этим к стихийным магам?

— Приводили одного, как же, — поморщился Абердин. — Плату содрал, по ближайшим штольням походил, указал, куда серебряная жила идёт, а то мы без него не видим. А про остальное — ни слова. И ходил-то он при свете, а не как вы.

В конце концов, они договорились в ближайшие пару недель обследовать рудник и составить-таки карты залежей, для чего Грегор приказал снабдить все найденные им образцы подробным описанием и отправить в усадьбу. Имевшаяся там библиотека была невелика, всего на пару шкафов, но, как успел заметить Грегор, там стояло несколько книг по горному делу. Что ж, ему будет что почитать перед сном.

А потом его повели смотреть литейню. Там, под навесом, было темновато, от печи шёл ровный тяжёлый жар, крутилось водяное колесо, тяжко вздыхали мехи, и сопровождавший его литейный мастер подробно рассказывал, как из руды выплавляется серебро. Видимо Грегор ещё не вполне отошёл от боевой концентрации, потому что ему казалось, что всё, что говорил литейщик, смутно ему знакомо, словно он уже знал всё это когда-то давно, но забыл, а теперь вот — вспоминал. Все слова, которые он вроде бы слышал впервые, сразу наполнялись содержанием, ощущениями, запоминались намертво. Он был уверен, что уже слышал этот глухой перестук загружаемой в печь шихты, чувствовал шероховатость мергели, жар, исходящий от тигля, видел радужную свинцовую плёнку на поверхности серебряного расплава при купелировании, и как эта плёнка вдруг раздалась, обнажив блестящую поверхность живого серебра. Он прикоснулся чистой силой к зеркальной поверхности расплава, потянулся глубже, и почувствовал, что «на ощупь» расплавленное серебро бархатистое, густое и вязкое как мёд.

Потом ему показали печь, где выплавляли железо. Она была больше, выше и, как показалось Грегору, горячее.

— Сейчас шлаки выпустим, — прокричал ему на ухо литейный мастер сквозь гул пламени и вздохи мехов. — На ковку не годятся.

Одно из отверстий в нижней части печи открылось, и оттуда хлынул раскалённый добела поток. Грегор невольно прищурился, и ему показалось, что у текущей жидкости есть аура. Такого не бывает, ведь так? Металл не живой… Но боевая концентрация вернулась, магическое зрение обострилось, и он выпустил магию, позволил ей смешаться с металлом и почувствовать, как железо отличается от серебра «на ощупь». Оно тоже было похоже на мёд, но более жидкий, в который добавили зёрнышек, мелких и покрупнее, и эта текстура отзывалась лёгкой щекоткой его силе, а сила льнула к металлу, сливалась с ним. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного.

Грегору вспомнилась вдруг салфетка, та зачарованная салфетка с пирожками в припасах, выданных ему в дорогу Войцеховичем, — там магия была слита с тканью почти также, как сейчас его собственная сила купалась в остывающих потёках выпущенного из печи шлака. Значит, он сможет зачаровать эти капли металла так же, как была зачарована та салфетка? Ну и что, что он не артефактор? Магия — это в первую очередь сила, и только потом цвет. Что он теряет, в конце концов? В крайнем случае, у него просто ничего не получится.

На что бы их ему зачаровать? Да вот, самое простое — на тепло! Пусть вот эта отскочившая от желоба горячая капля не остывает до конца, пусть хранит свое тепло! И он потянулся к ней магией, свивая её волей в тугой жгут, наполняя намерением и вплавляя в тёмно-красную и неровную каплю, которая быстро темнела, оказавшись на воздухе. Капля впитывала его силу, как губка и продолжала темнеть, но, как показалось Грегору, медленнее, чем соседние капли. Он всё вливал в неё магию, ловя ощущение жара печи, текстуру и запах металла, вплавляя всё это в продолговатую, похожую на обломок ветки, каплю, запирая в ней. Когда капля совсем потемнела, он магией притянул её к себе, поймал в ладонь и едва не отбросил прочь. Она оказалась демонски горяча! Но он удержал её, окутав коконом силы, заставляя остыть ещё. В конце концов, он остудил её достаточно, чтобы она больше не жгла, а просто грела ему ладонь, а потом спрятал в поясной кошель.

Один из литейщиков огромными клещами извлёк из печи большой раскалённый, оранжево-красный ком. «Крица», — подумал Грегор за мгновение до того, как услышал это слово от литейного мастера, и снова удивился, но как-то отстранённо. Он даже не сразу расслышал, как ему говорят:

— Кузню пойдёте смотреть, вашсветлость?

Он молча кивнул, и его повели дальше, туда, где раздавались звонкие удары металл о металл, где в полумраке тощий высокий сутулый старик в кожаном фартуке с лысым черепом, прикрытым замызганной косынкой, почти без замаха ударял молотком по раскаленному красному куску железа, который держал клещами, и стоящий рядом с ним плечистый детина бил туда же большим молотом, размахиваясь широко и хэкая при каждом ударе.

Грегор стоял и смотрел, как меняется этот кусок с каждым ударом, вытягивается в длинный прут, потом прут превращается в полосу, одни зёрна внутри него сливаются с другими, мельчают, распадаются, и это зрелище завораживало не меньше хорошо выстроенного защитного плетения.

Вот старик отстранил молодого, сунул полосу в печь, а потом, заново раскалённую, начал сгибать её об острый клюв наковальни быстрыми точными ударами. Железо послушно изгибалось под его руками, и это было так похоже на магию! Только эта магия не рассеивалась, не исчезала, а застывала, воплощалась в металле и оставалась навсегда. И Грегор не мог отвести взгляда от этого зрелища и всё смотрел, смотрел и вспоминал.

… Свой первый нож Грегор получил в семь лет, когда стало ясно, что он будет магом. Прекрасный нож — лёгкий плоский и светлый клинок с односторонней заточкой, удобная, обтянутая замшей рукоять, которая идеально ложилась в ладонь, слегка обозначенная крестовина и упор для пальца.

И первое, что он сделал этим ножом — вырезал себе рапиру. Он уже второй год учился фехтованию на деревянных рапирах, и как они устроены, знал хорошо. Он пробрался в дровяной сарай, выбрал самый ровный, без сучков, обломок липовой доски, забрался в самую дальнюю часть сада и там, в зарослях, не обращая внимания на занозы, два часа с упоением выстругивал тонкое четырёхгранное лезвие и рукоять. У него получилось довольно ровно вывести все грани, он даже сумел правдоподобно вырезать яблоко, и выточил крестовину, и уже додумался, как сделать в ней паз, чтобы насадить на рукоять, когда его обнаружили слуги.

Дед отобрал у него нож, сказав ему, что тот безнадёжно испорчен, и что его поделка не стоит потраченного на неё времени. Он маг и дворянин, а не ремесленник-простолюдин, и ему гораздо важнее научиться приказывать другим, чем тратить время и мастерить что-то самому. Это принесёт гораздо больший результат.

И он учился. Учился говорить особым «обязательным» голосом, учился смотреть мимо и сквозь тех, кому он приказывает. Учился уверенности в том, что его не ослушаются и приказ будет выполнен. А вскоре дед начал учить его магии, и Грегор, совершенно очарованный подчинившейся ему силой, забыл о первом своём неудачном опыте применения ножа.

Его самодельную рапиру дед приказал пустить на растопку, а ему через неделю подарил другой нож. Довольно длинный прямой и острый трехгранный стилет с большой слегка выгнутой вперёд крестовиной, он напоминал дагу. Грегор и пользовался им, как оружием второй руки, когда стал учиться фехтовать двумя руками. Он даже дал клинку имя «Жало». Это было прекрасное оружие, в самый раз для некроманта, и оно абсолютно не годилось ни для каких столярных работ. Грегор не расставался с этим ножом до Академии, а в после первого курса, когда рука подросла, сменил его на другой, менее заметный, покороче, плоский, тёмный, обоюдоострый клинок, которым и пользовался по сей день.

И вот сейчас, глядя, как под руками старого кузнеца из ничего рождается нечто, он снова почувствовал этот давно и прочно забытый зуд в руках, эту упругую гибкость материала, и эту радость от того, как он покоряется тебе, упрямый и неподатливый, как проступает из бесформенной заготовки то, что ты просто увидел в своём воображении. Заново вспоминал эту первую когда-то познанную им магию, магию творения.

Его сила снова потянулась вперед, туда, к этому раскаленному куску металла, туда, где материя ещё не застыла в своём окончательном воплощении, туда, где легче всего её изменить, и он понял, что нашёл. Нашёл то, чем хотел бы заниматься дальше. Он ведь решил, что он не останется Архимагом, и уйдёт из Академии. И если раньше ему казалось, что Карлонская Академия станет новым его делом, то теперь со всей ясностью понял — не станет. Станет в лучшем случае заменой, подделкой. Нет, его хорошо там встретили, и, захоти он переехать совсем — примут с распростертыми объятиями, но он никогда не станет там своим. Останется почётным гостем, которому кланяются и улыбаются, но который увидит только то, что покажут, и от которого ничего на самом-то деле не зависит…

Кузнец закончил гнуть полосу и Грегор увидел, что получилась подкова.

— Подай зубило, — прохрипел старик, и подмастерье проворно метнулся в сторону и принёс небольшую заострённую железку.

Потом они вдвоём пробивали в подкове дыры под гвозди, а Грегор только крепче сжимал кулаки, так сильно ему хотелось попробовать самому. Он, что, в самом деле хочет стать кузнецом? Зачем? Ковать подковы? Да нет же! Оружие! Ножи! Рапиры! И… пушки! Барготовы бантики, как же ему не хватало пушек там, на фраганской войне! Хоть дюжину, хоть полдюжины! Он сможет делать пушки — у него есть всё, что для этого нужно! Он сможет зачаровывать их. Он вслепую нащупал на поясе кошель и почувствовал сквозь тонкую кожу, как греет ладонь зачарованная металлическая капля. Он ещё не знает толком, что и как ему нужно будет делать, но он научится! У него получится! У него всегда получалось то, чего он по-настоящему хотел, а сейчас он больше всего хочет найти новый путь и новое дело для себя, большое и важное. А вот это всё — эта гора, эта литейня, кузня — то, что ещё и не оформилось толком, просто бродит в воображении в виде смутных идей — очень похоже на то, что он ищет.

Старик ещё раз прогрел готовую подкову и сунул её в бочку с водой. Подкова зашипела и подняла облачко пара, а старик вдруг глянул на него в упор и, словно увидев что-то в его глазах, улыбнулся понимающе, и прошепелявил, обнажая редкие зубы:

— Хотите попробовать, вашсветлось?

— Смитс! Что ты себе позволяешь! — одёрнул его Абердин откуда-то из-за Грегорова плеча, но Грегор решительно его перебил:

— Хочу!

Ему тут же нашли и кожаный фартук, и рукавицы, а Смитс вручил ему молот, достал из печи ещё один раскалённый кусок металла и сказал:

— Вот куды я бью, туды и вы бейте, вашсветлось, куды я, туды и вы. Аккуратненько… Вот так… Вот так…

Грегор поднимал молот и опускал, поднимал и опускал, и видел, как проминается под его ударами железо, вытягивается, выравнивается и уплотняется, как разбиваются крупные зерна в структуре металла вблизи поверхности и как остаются они неизменными в глубине куска. И тогда с очередным ударом он выпустил магию, направляя её вслед за молотом туда, в сердцевину раскалённого прута.

— Куды ж ты лупишь так, вахлак косорукий, пережжёшь заготовку!

Грегор и сам увидел, что перестарался. Крупные зёрна кристаллической структуры в сердцевине прута в месте удара распались, слиплись, поверхность его промялась слишком сильно, а с краю наметился разрыв. Пытаясь сообразить, как можно это исправить, он не сразу почувствовал, как что-то изменилось вокруг, словно в жаркой кузне вдруг потянуло холодным сквозняком. А когда почувствовал — поднял глаза, увидел застывшие лица вокруг, увидел раззявленный и перекошенный рот Смитса, животный ужас в его глазах, и только тогда осознал что было только что сказано и кому.

Он растерянно посмотрел на Смитса, а тот со звоном уронил свой молот, повалился ему в ноги, и, трясясь как в лихорадке, запричитал: «Простите, вашсветлость, простите ради Благих, я не то…, я не хотел…»

Это было как в дурном повторяющемся сне — ещё один старик, трясущийся у его ног, только на этот раз Грегор точно знал, как следует поступить. Разумеется, этого зарвавшегося наглеца следует выпороть, а если после этого он останется жив, — отправить под землю на полгода. Именно такое наказание практиковали на руднике исстари. И он знал, что должен поступить именно так. Такое оскорбление спускать нельзя. Но язык у него примерз к нёбу. Этот старик понял его, почувствовал его желание, взялся его учить — ведь взялся же, — так же, как, вероятно, учил своих подмастерьев, так же, как учили его самого. А что он неотёсан и груб… так, где найти учтивого кузнеца?

Грегор обвёл взглядом стоящих вокруг него людей. Хмурые, некрасивые, с въевшейся в лица рудничной пылью и грубыми руками, они были его людьми, зависели от его воли и знали это. Но в них не было ни страха, ни подобострастия, того, что как ни скрывай, пробивалось в любом простолюдине с которым ему приходилось иметь дело в столице, и которое так раздражало Грегора. В этих было достоинство — достоинство мастеров своего дела. Они напомнили Грегору его младших офицеров — лейб-дворян, выслужившихся из простолюдинов, таких же неотёсанных и корявых, со скверной выправкой, отвратительными манерами, чудовищно грубых и отчаянно храбрых.

В конце концов, он здесь хозяин, и ему решать, как поступать со своими людьми, и он произнёс:

— Поднимите молоток, Смитс. Я принимаю ваши извинения.

Едва заметный вздох облегчения скорее почудился, чем прозвучал, Смитс замер, поднял голову, взглянул на Грегора мутными глазами.

— Продолжим, — приказал Грегор.

Старику помогли встать, подали молот. Он попытался его поднять, даже замахнулся, но от замаха его повело назад, и он упал бы, но его подхватили, удержали, а он повис обессилено на чужих руках и опять забормотал: «Простите, вашсветлость…»

У Грегора скулы свело от отвращения и бессильной злости, и он отвернулся. Почему он решил, что в них нет страха? Потому что ещё не напугал их как следует?

— Дозвольте мне, вашсветлость! — плечистый подмастерье Смитса выдвинулся из-за спины старика и улыбнулся. Улыбка эта совсем не понравилась Грегору, но он кивнул.

Парень подхватил молот и клещи, сунул заготовку в печь, а когда она накалилась, положил на наковальню и ударил. Ударил он точно по тому же месту, по которому перед этим бил Грегор, по тому самому, где он разрушил внутреннюю структуру металла, и от нового удара заготовка сплющилась ещё сильнее, и разрыв по краю обозначился чётче.

— Давайте, вашсветлость, бейте, не жалейте! — белые зубы парня выделялись на тёмном закопчённом лице, и Грегор, задавив сомнения, ударил. Подмастерье снова ударил в то же самое место, Грегор последовал его примеру, потом ещё раз, и ещё.

С каждым ударом заготовка сплющивалась всё сильнее, зёрна кристаллов внутри неё дробились, уплотнялись и переуплотнялись, трещины появились уже с обеих сторон. Теперь заготовка напоминала Грегору раздавленную лягушку. Он опустил молот и снова обвёл взглядом стоящих вокруг. Все они отводили глаза, кто-то брезгливо морщился. Похоже, эта заготовка напоминала раздавленную лягушку не ему одному.

— Устали, вашсветлость? — подмастерье улыбался нагло, с фальшивым сочувствием. Решил, что глупый лорд просто захотел развлечься и помахать молоточком? У Грегора потемнело в глазах, захотелось проклясть наглеца, наложить Зелёную Гниль на эту ухмыляющуюся физиономию. Пальцы сами зашевелились, выплетая заклятие, сила послушно наполняла плетение, и он уже представил, как заклятие срывается с пальцев, облепляет наглое лицо, как это лицо начинает стекать вниз, как катается по земле и воет его жертва, сдирая с себя кожу и мясо, как все отшатываются от него и разбегаются в ужасе… Как он остаётся один.

Эта картина отрезвила его, наполнила отвращением к самому себе. Неужели он до такой степени не может себя контролировать? Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, распуская магическое плетение, поглощая выпущенную силу, и в упор посмотрел на зарвавшегося подмастерья:

— Что можно сделать из этой заготовки?

— Дык, чего захотите, — тот всё еще улыбался, но улыбка его слегка поблекла.

— Подкову? — Грегор кивнул на ту, что сделал при нём Смитс.

— Можно и подкову, — парень ещё не понял, что пора остановиться, но уже почувствовал неладное. Где-то сзади Абердин прошипел что-то весьма нелестное.

— Делай, — приказал Грегор.

— Сейчас? — подмастерье больше не улыбался. Он оглянулся на мрачные лица вокруг, безуспешно попытался поймать чей-нибудь взгляд, снова посмотрел на Грегора, и только теперь смутился и спрятал глаза.

Но наглец оказался слишком упрям и всё же попытался. Раскалил заготовку докрасна и стал выправлять её, выравнивать, пытаться зарастить разрывы. Когда не вышло, перерубил пополам и попытался соединить половинки. Сначала Грегор наблюдал за его потугами с брезгливостью, потом заинтересовался. Остальные тоже придвинулись ближе. Парень, видимо, был неплохим мастером, и кое-что ему удалось. Он почти выровнял прут, сваренный из двух половин, хотя Грегор видел, что с одного конца металл всё равно уплотнён сильнее, чем с другого, поэтому когда подмастерье стал гнуть из прута подкову, на сгибе её снова появились разрывы. Он попытался снова соединить половины, но Смитс, который уже пришёл в себя и мрачно следил за работой, остановил его, отвесив затрещину и толкая вниз на колени:

— Прекрати позорить меня и извинись перед его светлостью.

Стоящий на коленях подмастерье выдавил, не поднимая головы:

— Простите, вашсветлость.

Они думают, что это так просто? Что он проглотит вот такое и простит этого наглеца, решившего, что может безнаказанно над ним насмехаться? Похоже, он поспешил с выводами об их достоинстве. Они простолюдины, и не знают что это такое. Снисхождение они принимают за слабость, а благородство — за глупость.

— Я могу простить неосторожную грубость, но не намеренную ложь, — процедил Грегор и добавил: — Выпороть. И в шахту.

Он всё же сломал свою хрустальную шкатулку, и невидимый блеск её осколков резал глаза.