Те же и Платон: Крым (гет)

Примечания:

Дорогие читатели! Прежде чем читать следующую главу, хорошо бы освежить в памяти тексты двух песен Высоцкого — "Лирической" и "Баллады о борьбе":

https://www.culture.ru/poems/19668/liricheskaya

https://www.culture.ru/poems/19515/ballada-o-borbe

На "Лирическую" на Youtube есть совершенно замечательный клип Atenae по мотивам сериала и РЗВ. Кто не видел, очень рекомендую посмотреть: https://m.youtube.com/watch?v=1Gfly72tA60

Время у археологов они провели хорошо, можно сказать, замечательно. Сначала была эта непредвиденная, но познавательная экскурсия, потом весёлые и шумные посиделки у костра. Народу собралось прилично, археологи плюс человек тридцать гостей: и героевская молодёжь, и ребята с завода "Залив", и отдыхающих, таких как они, с десяток. Сидели на уложенных вокруг кострища стволах, на скамейках у стола чуть в стороне, да и на траве пару кусков брезента расстелили. Чтобы хватило на всех, картошку пекли в три захода. Кроме того, местные притащили целую связку вяленой рыбы — бычков и тараньки, которую гости и хозяева немедленно расхватали и сгрызли с упоением.

Римму Михайловну с дядей Володей Нонна Леонидовна увела за стол, там вообще собралась публика постарше, а они с Мартой сели прямо у костра. Пока шли на Нимфей и слушали Нонну Леонидовну, настроение у девочки было радостное и звонкое, а теперь она как-то притихла и, похоже, разволновалась, щёки прямо пламенели. Может потому, что они в первый раз были вместе вот так, в компании? В этом и для самого Платона было что-то волнительное, хотя, казалось бы, уж никак не "первый бал Наташи Ростовой".

Мальчишки тоже были здесь, Бочкин с Самсоновым даже сидели рядом, хоть и смотрели в разные стороны. Борька всё искал глазами Наталью. Когда она появилась, он подскочил и бросился к ней, но был удостоен лишь пары слов. Потом женщина отошла и села за "взрослый" стол, а Самсонов вернулся на место, не в силах скрыть острого разочарования. Шурка Бочкин тем временем украдкой посматривал на Марту. Отвернулся, закусив губу, когда понял, что Платон эти взгляды заметил. Марта не замечала, нет. Немного поев, и то только по его настоянию, она совсем замолчала. Смотрела на поутихшее пламя, на то, как извлекают из тлеющих углей испечённые картофельные клубни. Слушала шутки и анекдоты, которыми развлекалась молодёжь, а особенно песни, когда комсорг судостроительного завода Гоша Проценко взялся за гитару. Репертуар у него был обычный для таких случаев: и "Милая моя", и "Дым костра создаёт уют...", и "Вожатский вальс", и "А люди идут по свету". Пел Гоша неплохо, где не хватало голоса, брал темпераментом. Но потом кто-то из девушек попросил "что-нибудь военное", и парень, подумав, выбрал: "Бьётся в тесной печурке огонь...". Пропев несколько тактов, он сбился, перепутал аккорд, начал снова, но звучало всё это как-то беспомощно, и тогда Платон понял, что сейчас произойдёт. Дядя Володя подошёл к Гошке сзади, произнёс: "Такую песню нельзя портить", и прежде чем тот "А" успел сказать, перехватил у него гитару. Спорить с ним никто не стал, конечно же, наоборот, подвинулись, давая место. Сальников присел на бревно, перебрал струны, что-то подстроил. Когда он запел, Платон смотрел на Марту, очень интересно было её реакцию увидеть. Сколько Платон дядю Володю слушал, столько удивлялся. Разговаривал капитан совершенно обычным голосом, но стоило ему запеть, и тембр его вдруг приобретал объём и глубину, цепляя все фибры, сколько их имелось в душе. Маша однажды заявила ему авторитетно: "Хрипотцу слышишь? В ней всё и дело. Это у папы как мурчание у кошек: никто не знает, как они это делают, но всем известно, что устоять невозможно". Марта тоже не устояла, как втянула воздух при первых аккордах, так, кажется, всю песню прослушала на одном длинном выдохе. Под конец он даже за руку её взял, чтобы вернуть к реальности.

Когда дядя Володя закончил, стало очень тихо, море слышно. Потом загомонили, конечно, захлопали, стали ещё просить, на бис. Гоша Проценко больше всех просил, понимая, что сам за гитару сегодня больше взяться не рискнёт. Сальников знакомо пожимал плечами, отшучивался, а потом посмотрел вопросительно через костёр на них с Мартой, подняв брови: вам-то, мол, что спеть, дети мои? Он всегда для своих пел, даже на концерте по поводу Дня милиции в родном управлении выступать отказывался. "Я столько не выпью", — говорил. Вот и сейчас получалось, что песни были в первую очередь для них с Мартой, и ещё, понятное дело, для Риммы Михайловны. "Пожалуйста... ну, пожалуйста!" — вдруг сказала Марта громко. Сальников кивнул, спросил: "Высоцкий пойдет?" Ну конечно, куда же без Высоцкого.

... — Владимир Сергеевич, а у вас донжуанский список очень длинный?

Время шло к полуночи, Сальников с Платоном провожали Римму с племянницей к Оксане Петровне. Детей опять отпустили вперёд, за пределы слышимости, только силуэты время от времени впереди мелькали. Ночь была тёплая, очень звездная, рядом дышало море, то есть обстановка сложилась умиротворяющая и даже романтическая. И тут такое... Вопрос Риммы застал Владимира Сергеевича настолько врасплох, что он с шага сбился, споткнулся почти. Вот это да! И... реагировать-то как? Женщина вдруг тихо рассмеялась и поразила его ещё раз, совершенно непринуждённо взяв под руку.

— Вы только не обижайтесь, но... — Он затаил дыхание, ожидая очередного подвоха. — Как-то вы уж очень по науке за мной ухаживаете: днём — ода, вечером — серенада.

Он не удержался, фыркнул. Однако. Хорошо уже то, что Римма, похоже, не ждёт ответа на заданный до этого вопрос.

— Ну, ода была всё-таки борщу... А серенада — пусть будет серенада — вам не понравилась?

— Как может не понравиться "Лирическая" Высоцкого? Только ведь, Владимир Сергеевич, не по целям били, по площадям: все женщины после вашего исполнения в слезах были, все, даже Нонна Леонидовна.

— Ничего не поделаешь, волшебная сила искусства, — усмехнулся он.

— Вот пел парень, и вроде бы неплохо пел, — задумчиво сказала Римма. — Но всё познаётся в сравнении...

— Придерживался бы этот парень стандартного вожатско-туристического репертуара, все лавры при нём остались бы, — проворчал Сальников. — Так ведь нет, он тёть Настину любимую песню попытался испортить! — Внутри опять колыхнулось острое раздражение, почти гнев, подбросившее его сегодня с места и заставившее отнять у комсомольца гитару.

— Тётя Настя — это директор детдома? — спросила Римма, и он очень обрадовался тому, как внимательно она его слушала.

— Да, тётя Настя. Анастасия Андреевна Штольман, Платонова бабушка. Вы не знали?

— Нет, — удивилась Римма. — Нет конечно, откуда?

— Ну, мало ли. От Платона...

— Нет, он ничего подобного не рассказывал. Мне, во всяком случае... Как всё удивительно переплетено. Расскажите сами, Владимир Сергеевич.

Он кивнул, ей и своим мыслям. Похоже было, что истории его нравятся Римме больше, чем оды с серенадами.

— Тётя Настя совершенно замечательная была. Я родителей своих не помню совсем и кто они были, не знаю, из раскулаченных, скорее всего, судя по времени, когда я на гособеспечение угодил. Людей в детдоме разных навидался, шесть лет у нас такой вор и прощелыга директорствовал, что и вспоминать тошно, в сороковом его, наконец, посадили. И пришла Она. Мы, дети, сначала даже не поверили, что она такая, какой кажется. Но она оказалась даже ещё лучше. Просто... фея. В эвакуации мы без неё вообще не выжили бы, да и потом... Она была генеральская вдова, так что паёк ей полагался хороший, только она всем с детьми делилась, сухофрукты для компота на мою помолвку из её пайка как раз и были. В сорок втором в Самарканде, куда нас эвакуировали, у нас трое малышей заболели скарлатиной. Их в больницу забрали и ... всё, не вернулся никто. После этого тётя Настя больше никого старалась не отдавать, сама выхаживала вместе с нянечками, медсестру пожилую местную нашла в помощь, Нису Рустамовну. По инстанциям ходила, лекарства выбивала, рыбий жир, гематоген. Личные вещи продавала, чтобы на барахолке у спекулянтов купить то, чего иначе достать было нельзя. Так и гитару купила. Как её Ниса Рустамовна тогда ругала: "Ума ты лишилась! Шайтан попутал!", а тётя Настя только смеялась: "Без музыки нельзя". Каждый вечер она нам перед сном играла и пела, всё что угодно, военные песни, революционные, романсы, Шаляпина с Утёсовым, даже Чайковского с Моцартом. Книжки читала, стихи, сказки и истории рассказывала. Если книжка заканчивалась, а нам продолжения хотелось, она сама придумывала... — Сальников замолчал, обуздывая нахлынувшие эмоции, и вдруг почувствовал, как его легко и успокаивающе погладили по запястью.

— Так это вы у неё научились и петь, и истории рассказывать? — тихо спросила Римма.

— Конечно, — Он кашлянул, перевёл дух. — Мы вообще всем ей обязаны, ей и людям, которых она постепенно вокруг себя собрала. И гитару мою первую она мне на выпускной подарила, ту самую, тогда мы уже в Ленинград вернулись и в детдоме пианино появилось. Когда мы с Таней поженились и в общежитие переехали, она нам комнату помогла обставить. У меня до сих пор ещё её лампа есть. Таня моя педучилище закончила и в родной детдом работать вернулась.

— В родной детдом, — тихо повторила Римма. — Надо же... Володя, а Яков Платонович... с вами был?

Она, кажется, вовсе не заметила, что только что назвала его просто по имени.

— Ну что вы, нет. Яков же на шесть лет меня старше, так что мне в сорок первом тринадцать было, а ему — девятнадцать. Я в сорок третьем попытался на фронт удрать, хотел стать сыном полка, так поймали и вернули. Хорошо, хоть далеко убежать не успел, поэтому вернули в наш детдом, а не куда попало. А он всю войну прошёл разведчиком, немецкий же как родной у него и внешность — породистая, так что гауптманны, ротмистры и штурмбаннфюреры из него получались — заглядение. Войну закончил в Берлине, вся грудь в орденах и медалях. Я его до пятьдесят пятого только на фотографиях у тёти Насти на столе и видел.

— А я почему-то думала, что вы с ним с детства дружите.

— Давно дружим, но не с детства. Нашей дружбе ровно столько лет, сколько Платону. Как раз в пятьдесят пятом Яков вернулся из Берлина к матери в Ленинград с молодой беременной женой и пришёл работать к нам в райотдел.

— Начальником?

— Какое там, — усмехнулся Сальников. — Самым что ни на есть рядовым сотрудником, в звании младшего лейтенанта.

— Подождите, — удивилась Римма. — Вы же сами сказали, что всю войну... и ордена. И как это может быть?

— Всё правильно. Войну он закончил капитаном, остался в Германии в Группе советских оккупационных войск, служил во внешней разведке, а вот потом... Потом я не знаю.

— Не знаете?

— Нет. Он о таком не расскажет, он вообще... закрытый очень. На Платона не смотрите, в этом они не похожи нисколько.

— Но у вас же есть... — Слово "версия" просто повисло в воздухе, потому что над живым женским любопытством возобладало нечто другое. — Простите, я не должна расспрашивать. Это деликатное дело, и не моё.

— Ну почему же "не ваше"? — хмыкнул Сальников. — Вы меня расспрашиваете о родителях молодого человека, которого уже практически приняли в семью. А Яков меня о вас расспрашивал. Это нормально.

— Правда? — При его последних словах Римма почему-то совершенно растерялась. — Обо мне?

— О вас с Мартой, — подтвердил он.

— О-ох, — вздохнула женщина и остановилась. В темноте он видел её лицо довольно смутно, но понял, что она даже глаза прикрыла. Лежащие у него на предплечье пальцы едва заметно дрогнули. — Извините меня, — сказала она наконец. — Я понимаю, что это глупо, но Мартуся так ужасно волнуется по поводу возможного знакомства со старшими Штольманами, что, видимо, и меня заразила.

— Зря вы извиняетесь, — покачал головой Сальников. — У нас с женой никаких других родителей, кроме тёти Насти, не было, но по поводу знакомства с родителями зятя я изрядно понервничал, как и по поводу самого зятя, пока притёрлись. Так что я вас прекрасно понимаю.

... — Что это за лес такой заколдованный, что уйти из него невозможно, но можно унести на руках или украсть? Где эти дворец, терем и шалаш? Мне кажется, он собирается спасать её из одного заколдованного места в другое. И разница только в том, что они там будут вдвоём.

— А ты считаешь, что этого мало?

Марта замерла после его вопроса, а Платон по инерции прошёл пару шагов вперёд и обернулся к ней.

— Не-ет, не мало, но... Вот что они там делать собираются? Даже свирели во дворце кто-то другой будет слушать и морем из терема любоваться. А они — в шалаше, где найти невозможно. Красота! Такое ощущение, что он не жизнь собирается с ней провести, а отпуск.

Это было очень смешно. Просто... уморительно.

— Марта-а, — простонал Платон. — Что ты имеешь против шалашей? К тому же, метафорических?!

— Я ничего не имею против метафорических шалашей, — Марта всплеснула руками, как крыльями. — Я не знаю лучше места, чем наша с Риммочкой комната в коммуналке, а это — всем шалашам шалаш.

— Тогда почему ты возмущаешься?

— Да потому что Владимир Семёнович противоречит сам себе!

— Владимир Сергеевич?

— Владимир Семёнович Высоцкий. Вот зачем он отправляет героя с героиней туда, где они будут "ни при чём, ни при чём"?

Та-ак, они уже перешли от "Лирической" к "Балладе о борьбе". Спасибо, дядя Володя, за гремучую смесь.

— Хорошо, а куда он, по-твоему, должен был их отправить?

— Куда-то, где есть жизнь. Где она бурлит и...

Марта замолчала и смутилась, так что он вдруг понял, к чему она ведёт. Стало не до смеха. Платон часто не успевал за ней, Марта рассуждала не только стремительно, но и парадоксально. Смотрела на вещи под углом, под которым ему и в голову не пришло бы взглянуть. Это было увлекательно, пытаться понять, как она попала из точки А в точку Б, и никогда не надоедало. Сейчас он догадался просто потому, что с той ночи в поезде, когда девочка разговаривала во сне, подспудно ждал, когда она спросит наяву.

— Ты имеешь в виду что-то конкретное?

Она кивнула и проговорила на грани слышимости:

— Саяногорск...

Платон вздохнул и взял её за руки.

— Малыш, но ты же понимаешь, что мы не можем даже обсуждать это сейчас? — сказал он и понял, что ему холодно. Марта кивнула и качнулась от него, вроде бы собираясь дальше идти. — Мы просто не имеем права обсуждать это без Риммы Михайловны.

Он всё ещё держал её за руки, потихоньку притянул назад и обнял, согреваясь и согревая. Она немного посопела ему в футболку, а потом пожаловалась:

— Я боюсь...

— Чего именно?

— Того, что ты уедешь без меня, а я останусь.

— "Ни при чём, ни при чём"?

— Да.

— Если бы я хотел уехать без тебя, я бы уехал сейчас. Диплом же есть. Но я собираюсь в аспирантуру.

— Или в армию.

— Или в армию, — согласился он, — а потом в аспирантуру. Это даёт нам время.

— Нам?

— Тебе — закончить школу, поступить в институт, как хочет Римма Михайловна.

— Но я всё равно не успею доучиться!

— Доучиваться можно и на заочном. Или в Абакане, там тоже есть педагогический, от Саяногорска это километров восемьдесят.

— Ты что? Ты уже думал? — Она отодвинулась, уперевшись ладошками ему в грудь, посмотрела снизу вверх. В темноте им было плохо видно друг друга, но в голосе её звучало такое, что ему в момент сделалось жарко.

— Думал, Марта. Особенно в последнее время...

— Да, в последнее время, — эхом отозвалась она и снова подалась вперёд, давая обнять себя и обнимая. — Это так странно. Больше года мы как будто просто дружили, а теперь, после ссоры...

— После ссоры, — подтвердил он.

— Всё так быстро происходит.

— Переход количества в качество. Закон диалектики.

— Диалектики? Не физики?

— Физика тоже имеет к этому отношение. И химия. И я не знаю, что ещё. Это сложно, но хорошо... Нам надо идти дальше, малыш, пока нас не нагнали Римма Михайловна с дядей Володей.

Сальников действительно не знал толком, что случилось с Яковом в Берлине в пятьдесят пятом. Когда-то он осторожно спросил об этом тётю Настю, и услышал в ответ: "Августа Генриховна Эрлих с ним случилась..." Запрет на браки с иностанцами в пятьдесят третьем был снят, так что осуждение по 58-й статье и несколько лет лагерей Якову за брак с гражданкой ГДР не грозили. Но и в хрущёвские времена за такое по головке не гладили, так что в том, что его уволили с прежней службы и понизили в звании, не было ничего необычного. Удивительным было скорее то, что Штольмана не выслали в отдалённые районы страны и не стали препятствовать его новому трудоустройству, тем более в органах. Видимо, кто-то на самом верху поспособствовал тому, что дело спустили на тормозах.

— Яков Платонович появился у нас в отделе летом, и сначала вызвал волну раздражения. Просто цунами.

— Чем же?

— Не поверите: буквально всем. Вот представьте: на улице стоит страшная жара, так что с закрытыми окнами нечем дышать, а с открытыми — ещё жарче. А Штольман приходит на работу по всей форме, китель ещё может снять, но не галстук, а о том, чтобы расстегнуть воротник или манжеты рубашки и вовсе речи не идёт. Он старше большинства сотрудников, не по званию, а по возрасту, виски седые и внешность... совсем не пролетарская. Говорит тихо, вежливо, но так, что всем его слышно, обращается к нам исключительно на "вы" и по имени отчеству, употребляет выражения вроде "будьте добры", "если вас не затруднит" и "не сочтите за труд". Звучит, как издевательство. За полтора часа наводит порядок на доставшемся ему заваленном бумагами столе, обнаруживает среди хлама два старых дела, просматривает и категорически отказывается сдавать в архив одно из них, с ходу формулируя три — понимаете, три!!! — нуждающиеся в проверке годные версии. О том, что проверяя одну из них, мы в течение трёх дней находим преступника, которого до этого безуспешно искали два года, вы, наверное, уже и сами догадались. После первого выезда с нами на место преступления Яков Платонович с пристрастием допрашивает не подозреваемого, а эксперта-криминалиста, в результате чего тот переписывает уже составленное заключение. При обыске у скупщика краденого Штольман сам обнаруживает в уродливом мраморном пресс-папье в виде лошади тайник с золотыми слитками.

— Страшный человек, — улыбнулась Римма. — И как же вы с ним сработалсь?

— Не сразу... В конце августа на Васильевском острове обокрали квартиру известного артиста. Вскрыли сейф, в котором, по словам хозяина, были драгоценности его жены, ценная коллекция монет и полторы тысячи рублей. Артисту, видимо, никто не объяснил, что деньги надо хранить в сберегательной кассе. Отпечатков пальцев мы не нашли, но сейф у артиста был надежный, немецкий, и специалистов по таким в Ленинграде и области по пальцам можно было пересчитать. Ближе к ночи допрашивали мы одного из таких специалистов, медвежатника Лёву Польских. Во время допроса этот самый Лёва, интеллигентная, язвительная и бесстрашная сволочь, совершенно вывел из себя одного из наших сотрудников, капитана Булатова. Был у нас тогда такой: тяжёлый человек, сварливый, злопамятный, вспыльчивый. Контужен он был сильно в конце войны, на то тяжёлый характер по большей части и списывали. В тот день он высокой дозы Лёвиного яда не выдержал, потерял контроль и двинул в ухо этого провокатора чёртова. Лёва ощерился: "Гестаповскими методами и подавно ничего от меня не добьётесь", и замолчал. И тут Штольман у него из-за спины говорит: " Что ж вы, Лев Ильич, всё ерзаете? Почему не скажете прямо, что вам в уборную надо?" и вызывает конвой. Ну, увели его, Булатов на Якова уставился, что, мол, за цирк? А тот отвечает, что бить подследственных самое последнее дело, а с такими, как Польских, ещё и бесполезное, потому что он фронтовик и не такое видел. А еще у него, похоже, больные почки, поэтому пока он работал со сложным сейфом, должен был несколько раз отлучиться в уборную, так что если в кабинете, где сейф, он все поверхности тщательно протёр, как и дверные ручки, то в туалете что-то могло остаться.

— И что, нашли?

— Даже не сомневайтесь. И отпечатки нашли, и деньги с ценностями на даче у Лёвиной любовницы, не успел он ничего сбыть.

— Вот это да!

— Вот и я так подумал, и кое-кто ещё из ребят. А Булатов на Якова взъелся, он по годам Штольману ровесник был, а по званию много старше, так что Яков "бессовестно" субординацию нарушил. Булатов даже к начальству жаловаться пошёл, но начальство уже уловило, что с новым сотрудником у нас раскрываемость может сильно улучшиться, поэтому вернулся он ни с чем. Но злобу затаил. У него вообще тогда период тяжёлый был, жена от него ушла. А тут и на работе покоя нет, Яков Платоныч глаза мозолит. Но добило его, конечно, явление супруги товарища Штольмана. Зачем Августа тогда пришла, я не помню уже, но впечатление произвела сильное.

— Красивая?

— Ну, да. Грета Гарбо с голосом Марлен Дитрих, ещё и сильно беременная и на мужа глядящая бесконечно влюблёнными глазами. Они недолго совсем поговорили и не очень понятно, Августа по-нашему тогда плохо ещё могла, мешала русские слова с немецкими. Потом Яков вышел её проводить, а Булатова прорвало. Стал орать, что всякие чистоплюи тут из себя аристократов строят, а сами на фашистских шлюхах женятся, извините за выражение. Тут уж я не выдержал, говорю, ты чего, Петруха, спятил, какая она тебе фашистка, молоденькая же совсем, ей в сорок пятом, небось, и десяти лет не было. Но его не остановить уже было, так и орал, пока не вернулся Штольман. Мы так и не поняли, что он из тех Булатовских воплей уловил, но, видимо, достаточно, потому что взгляд у него сделался нехороший. Порезаться можно было об этот взгляд. Булатов и осёкся, рот закрыл. А Яков ему и говорит: "Думал я, Пётр Викентьевич, что ты контуженный просто, а ты, оказывается, мерзавец первостатейный, грязноротый. Бить я тебя не буду, хотя и следовало бы, и хочется очень, однако же мы оба здесь при исполнении. Но и в одном отделе нам с тобой не работать". На "ты", значит, он к Булатову обратился. Я тогда подумал, что лучше пусть я до пенсии с ним на "вы" буду, чем вот так. Булатов дурной кровью налился, шипит: "Вот и вали, откуда пришёл!". А Яков улыбнулся хищно так, на все зубы, и говорит: "Нет, уволь, мне здесь нравится, и интуиция подсказывает, что приживусь я здесь. Моё это место. А вот о тебе через год уже и не вспомнит никто". И всё, после этих слов стало ясно, что инцидент исчерпан, и все как-то отмерли и разошлись по своим делам. Только Булатов постоял ещё столбом пару минут, пожирая Штольмана глазами, а потом тоже ушёл куда-то, хлопнув дверью.

— Это было первое явление народу той самой штольмановской интуиции?

— Именно, только мы тогда не знали ещё, что она скоро у нас станет притчей во языцех... А где-то неделю спустя вызвали нас на 6-ю линию Васильевского острова к одному бывшему майору-артиллеристу, тоже, между прочим, контуженному. Контузия вообще штука подлая, вроде, снаружи цел человек, не ранен, не видно ведь, что в голове у него взрывная волна наделала. В первые послевоенные годы таких вызовов вообще много было, когда контуженный человек вдруг срывался, не понимал, где он, кто вокруг него и зачем. На соседей, на близких своих кидался, а то и стрелять начинал. Оружия-то трофейного или наградного у населения на руках очень много осталось, гораздо больше, чем должно быть в мирное время. Вот и этот майор был уже милиции известен, он от сильного шума, от резких звуков несколько раз срывался, баррикадировался в квартире своей, как-то соседскую собаку, овчарку немецкую, застрелил. После этого жена его, очень приятная женщина, пистолет его, наградной ТТ, стала прятать. А в этот раз, как нам потом рассказали, майор уже две недели на взводе ходил, потому что соседи этажом выше ремонт затеяли, ну и шумели, понятное дело, как же без этого. Последней каплей стало то, что мужики ванну чугунную по лестнице на этаж волокли и уронили с диким грохотом. Артеллирист и сорвался, пистолет схватил — он как раз за пару дней до этого его случайно обнаружил — и несколько раз через дверь выстрелил. Убить никого не убил, но соседа своего в плечо ранил. И опять забаррикадировался в квартире вместе с женой, которую он тоже узнавать перестал. В уборную загнал её, закрыл там, чтоб не мешалась с уговорами, а сам занял позицию напротив входной двери с пистолетом.

Приехали мы на этот вызов тогда вчетвером: я, Яков Платонович, Миша Сурин, молодой совсем парень, месяц только, как из участковых к нам перевёлся, ну, и Петруха Булатов. Булатов, как старший по званию, был за главного. Как мы из машины вышли, чуток осмотрелись, с двумя свидетелями переговорили, он и приказал Якову остаться под окнами квартиры на всякий случай. Хотя по уму, Мишку там надо было оставлять, а Якову с нами идти, он же намного опытней. Штольман так Булатову и сказал, а тот опять злобиться начал: Раз ты опытный такой, говорит, то и один его сможешь взять, если он из окна сиганёт, а пацан не сдюжит. И только попробуй, говорит, приказ нарушить. Ну, и пошли мы.

Поднялись на этаж, сбоку от двери встали, я возле самого звонка. Позвонил раз, другой — тишина. А потом Мишка, дурак молодой, на нервах как заорёт: "Откройте, милиция!". И тут же по нам из-за двери прилетело три раза подряд. Причём стрелял майор на голос, наискось и метко, одна пуля очень близко прошла, прям холодок по щеке. Сурин тут с перепугу за свой пистолет схватился, я ему шепчу, чтоб не смел, не ясно же, где он там за дверью и где его жена, да и вообще, жалко майора, не в себе ведь он. Отступили мы, дружно ругаясь, на лестничную площадку и стали совещаться. Тут Булатов и говорит, что по мужикам с ванной наш стрелок четыре раза пальнул, вон, на стене три отметины и ещё одна пуля у соседа в плече, и по нам уже три раза, а пистолет ТТ восьмизарядный. Стало быть, в магазине у него сейчас один патрон, а есть ли второй магазин, вообще не факт. А если и есть, то всё равно время нужно, чтобы перезарядить. Поэтому нам нужно заставить его ещё один раз выстрелить и сразу вламываться. В принципе, план неплохо звучал. Булатов послал Мишку за топором с пожарного щита, мы этот щит видели, когда наверх шли. Вернулись мы к квартире как можно тише, Мишка с одной стороны от двери встал, Булатов — с другой, а я по лестнице на полпролёта выше поднялся. Пальнул, как договаривались, в самый верх двери, чтоб повыше майоровой дурной головы, и немедленно присел. И тут же пуля ровно туда прилетела, где только что моя собственная голова была. Стрелял артеллирист, что твой снайпер. А тогда уж Булатов с Мишкой ломанулись: молодой топором по петлям, Петруха ногой в замок, так что дверь и двадцати секунд на продержалась. Рухнула, ввалились они, а я чуть сзади оказался. Вижу следующую картину, и глазам своим не верю. Стоит этот майор, держит в правой руке пистолет, а в левой пустой магазин, а у него за спиной, буквально в нескольких шагах, стоит Штольман. У майора лицо дёргается, а рука нет, не дрожит, и дуло пистолета направлено прямиком мне в лоб. И отчего-то я точно знаю, что пистолет заряжен, у Якова Платоныча, видимо, интуицией заразился. И тут майор произносит, подтверждая мои худшие подозрения: "Что, фрицы? Думаете, это был мой последний патрон? Нет, это был первый из второго магазина". Пока он говорил, Яков на шаг к нему ещё приблизился, беззвучно совершенно. И одновременно с этим стоящий впереди меня Булатов чуть сместил прицел, неуловимо почти. Не знаю, каким чудом я на это внимание обратил, но обратил. Стою я у него за плечом и понимаю, что этот сукин сын, похоже, не в майора целится, а в Штольмана.

— Ка-ак?

— А вот так. Что у него там в голове замкнуло, неизвестно. Два контуженных в одной милицейской перестрелке — многовато, на самом деле. В этот момент за дверью ванной где-то сбоку женщина запричитала: "Витенька, миленький, не надо, не стреляй, свои это... Товарищи милиционеры, и вы тоже не стреляйте, ради Бога". Ну, думаю, попробуем и правда без пальбы обойтись. А что подумал Яков, я не знаю, но дальше у нас с ним всё как-то почти синхронно получилось. Я резко толкнул Булатова в бок, сбивая ему прицел, а потом ещё и в челюсть добавил на всякий случай. А Яков пару секунд спустя шагнул к оторопевшему от моих действий майору и вроде бы за шею его обнял, тот и дёрнуться ни разу не успел. И опустил он стрелка на пол осторожно, почти нежно. У меня не получилось так: Булатов ещё и о косяк изрядно приложился и мешком на пол сполз.

Мишка Сурин, бедняга, глядя на это, прямо рот разинул. Я ему говорю: "Пистолет опусти, закончилось всё...", а он только лепечет: "Это что? Вы что?" Ответил ему Штольман в своей обычной манере: "У Владимира Сергеевича — достойный удар левой, а у меня — удушающий приём. Так языка берут. Не слышали, молодой человек?" — "А как вы вообще сюда попали? У вас же приказ был — на улице оставаться!" — "Сугубо говоря, я и оставался на улице почти всё время. По водосточной трубе поднялся, потом по карнизу прошёл, обнаружил открытое из-за жары окно. Когда началась перестрелка, смог войти, не привлекая к себе внимания. Вы бы, Михаил Матвеевич, чем меня допрашивать, лучше бы женщину выпустили, волнуется же..."

— А как же Булатов?

— А никак. Я думал, что он, очухавшись, орать на нас начнёт, но он так и сидел на полу, только головой тряс и тихо ругался, пока мы со стрелком разбирались. Майор этот, кстати, когда в сознание снова пришёл, уже самим собой был, жене на радость. А вот Булатов на следующий день подал рапорт о переводе. А через восемь месяцев после очередного медицинского обследования его вообще комиссовали вчистую.

— Вы тогда что-то ему сказали?

— Никому я ничего не говорил, но Штольман и так всё понял. Мы когда в отделение вернулись, он покурить снаружи остался и мне кивнул. Стояли молча, дымили, и только под конец я от него услышал: "Никогда не рассказывайте начальству ничего, в чём не уверены до конца". Я спросил: "Вам тоже?" Он внимательно так на меня посмотрел и ответил: "Там посмотрим".

— С тех пор вы и стали дружить?

— Нет. С тех пор, пожалуй, стало понятно, что когда-нибудь станем. А дружба наша, как я уже сказал, Платонова ровесница. Тринадцатого декабря того же года Яков на работу явился сам на себя не похожий: небрежно одетый, небритый, невыспавшийся, а то и вовсе не спавший. Оказалось, Августу накануне вечером в роддом увезли. Работать-то он, конечно, всё равно работал, даже с остервенением, но на каждый телефонный звонок сам срывался. Однако всё было не то. Уехал домой он в половине девятого, а я ещё час просидел где-то, когда раздался ещё один звонок. Я думал, что это Татка меня потеряла уже, но это была тётя Настя: "Ты бы напоил его, что ли?" — говорит. — "Я Танюшу сама предупрежу". Я растерялся: "Зачем?" — "Так ведь вторые сутки уже Ася в родильном зале. Я ему говорю, что это обычное дело, при первых родах и не такое бывает, но он не слушает. Похоже, уже планирует штурм приёмного отделения". — "Я даже не знаю, что он пьёт..." — "Зато я знаю, Володя. Есть у нас всё, только собутыльника нет. Приезжай, пожалуйста". Я и поехал. А дальше вы всё знаете, я в поезде рассказывал, как мы по крышам скакали, признание краской выводили да милицию с хвоста сбрасывали. Как я Якова к тёте Насте доставил, я помню смутно, не исключено, что не я его, а он меня. Спать мы оба легли там же, а когда утром около десяти она нас растолкала, то оказалось, что мы со Штольманом на "ты" и надо срочно ехать за цветами, потому что Платон Яковлевич родился. Вот и всё...

— Какая замечательная история, — сказала Римма с таким глубоким чувством, что Сальников даже немного удивился.

— Рад, что вам понравилось.

— Я как фильм хороший посмотрела: и детектив, и про любовь, и по реальным событиям.

— Что-то я не помню, чтобы я про любовь рассказывал.

— Конечно, рассказывали, Володя. Спасибо вам.

— Ну, хоть что-то в моём исполнении вам сегодня понравилось без всяких оговорок...

... — Борьку жалко, — вздохнула Марта, прерывая затянувшееся после объятий молчание. — Влип он, бедный. Как же ему помочь?

Правильно, сейчас надо говорить на нейтральные темы, потому что до дома Оксаны Петровны осталось всего-ничего, и дядя Володя с Риммой Михайловной скоро их догонят.

— Я, честно говоря, надеялся, что Наталья на костёр сегодня с этим своим таинственным "ночным гостем" придёт, — отозвался Платон. — И мы бы, наконец, узнали, кто это, и Борьку это могло бы несколько отрезвить.

— Как ушат холодной воды отрезвляет, да, — пробормотала девочка. — Ты думаёшь, её ночной гость и мой утренний пришелец — одно лицо?

— Во всяком случае, это более вероятно, чем то, что тут по посёлку два похожих на меня человека бродят... Скажи, малыш, ты ведь так его и не окликнула, значит, быстро поняла, что это не я. А как поняла? Что именно было не так?

— В том-то и дело, что я уже даже рот открыла, чтобы позвать. Но потом... испугалась вдруг чего-то. А тебя я никак не могла испугаться, понимаешь?

— Ну, конечно, чего меня бояться, если меня всегда можно... поколотить, — Он поймал немедленно прилетевший в плечо кулачок и продолжил всерьёз. — Всё-таки подумай, может, было что-то, за что зацепился взгляд?

— О-ох, не знаю. Теперь мне кажется, что он был шире и старше, но я не понимаю, почему мне так кажется... И вот как его теперь искать?

— Проще всего за Натальей проследить, конечно.

— А кто будет следить?

— Ну-у...

— Только не ты! — выпалила девочка, тут же стушевалась и добавила уже гораздо тише. — А то ей только того и надо, чтобы ты за ней ходил. Она весь вечер на тебя поглядывала, между прочим.

Мысленно Платон с ней согласился. Наталья и правда поглядывала, причём на них обоих. Ему достались взгляды недобрые, Марте — оценивающие. Но говорить об этом ему совсем не хотелось.

— Вообще-то предполагается, что тот, за кем следят, того, кто следит, не видит и о его присутствии не догадывается.

— Это только предполагается, а на деле... Ты же не профессиональный сыщик.

— Зато дядя Володя — профессиональный. Его отправим?

— Куда меня нужно отправить? — Вот и капитан с Риммой Михайловной. Судя по всему, в прекрасном настроении. И под руку. Интересно.

— За Натальей этой следить, — призналась Марта. — Только мне это совсем не нравится.

— Почему не нравится? Это — часть профессии, и в данном случае самый простой способ найти интересующего нас человека. Только, боюсь, что после сегодняшнего бенефиса я слишком заметная фигура для слежки, не удастся мне никак в толпе, которой нет, затеряться. Платон, а как насчёт того, чтобы мальчишек твоих приспособить? Не этого несчастного воздыхателя, конечно, а остальных?

— Я тоже об этом думал. Можно, наверное. Тем более они совсем не в восторге от того, как Наталья Борьке голову морочит.

В этот момент они как раз подошли к калитке, и Римма Михайловна достала из кармана выданный Оксаной Петровной ключ. Только вот он не понадобился, потому что калитка неожиданно распахнулась им навстречу.

— Ну, нарешти, — шумно выдохнула явно взволнованная Оксана Петровна. — Насилу дочекалася.

— Так, а зачем вы нас ждали? — сильно удивилась Римма Михайловна.

— В том-то и дело, что не собиралась я вас ждать! — Женщина посторонилась, пропуская их во двор. — Всё закрыла, свет потушила и преспокойно себе спать пошла. А потом поняла, что по двору кто-то ходит... По заднему опять, где Трезор. Владимир Сергеевич, сделайте одолжение, поживите, пока разбираетесь, в комнате сына. Не треба грошей, платите Руденко, если уже договорились. Но поймайте эту сволочь, чтоб ему провалиться, ещё я в своей хате ночевать не боялась!

Примечания:

Капитан Сальников исполняет песню "В землянке" в манере Владимира Трошина. Замечательную песню в замечательном исполении можно послушать здесь:

https://m.youtube.com/watch?v=O6K3OrrxJfY

Указы о запрете браков с иностранцами в СССР (1947 г.) и о его отмене (1953 г) можно посмотреть по ссылке: http://museumreforms.ru/node/13854