Те же и Платон: Август (гет)

Платон собирался провести сегодня с Мартой и Риммой Михайловной как можно больше времени, помочь, поддержать, отвлечь после вчерашнего тяжёлого дня. Если бы мог, он бы вчера вообще от них не уходил, остался бы... да хоть в кухне на раскладушке. Это был тот случай, когда редкое отсутствие соседей по коммунальной квартире совсем не казалось благом. Но поскольку остаться пока было совершенно невозможно, он просто взял с Марты и её тёти твердое обещание, что после его ухода они как следует закроются и до утра больше никого в квартиру не пустят. Девочка пообещала со вздохом и добавила уже традиционное: "Мы всё понимаем, Тоша, не маленькие", а Римма Михайловна только утомлённо улыбнулась. Они обе вчера очень устали, смотреть было больно. После этого он сразу ушёл, только дождался за дверью, пока щёлкнут оба замка, и поднялся двумя этажами выше, чтобы убедиться, что квартира убитой по-прежнему опечатана.

Вот вроде и не с чего было преступнику возвращаться на место преступления, ведь взял, что хотел, но что-то грызло все равно. Вернувшись домой, Платон застал на кухне отца с дядей Володей и поделился с ними своим беспокойством. "Интуицию игнорировать не стоит, — сказал отец. — Возьми и оставь у них пока Цезаря". Мысль была дельной, жаль, что она раньше ему в голову не пришла. Так что в воскресенье он с Цезарем пришёл, к явной радости собаки.

Марта распахнула дверь чуть ли не раньше, чем он на звонок нажать успел, как будто прямо у двери его ждала. Даже не подумала спросить: "Кто?". Просияла при виде его так, что он просто не смог рассердиться на неё за неосторожность. Ухватила за руку и затащила его в квартиру, изрядно удивив, всё-таки обычно она так себя не вела. А потом ещё и прильнула к нему, даже дверь толком не закрыв. Он сам закрыл осторожно, одной рукой, вторую положил девочке на плечи. Кивнул Цезарю, отвернись, мол. Пёс неохотно покорился. Он и сам наверняка был бы не против пообниматься с Мартой, которую обожал, но пришлось удовольствоваться Гитой, которая крутилась перед ним как заводная, повизгивая от счастья.

— Ты чего? — спросил Платон чуть погодя. — Случилось что-нибудь?

— Ничегошеньки, — пробормотала Марта, не размыкая рук. — Просто неуютно одной после вчерашнего... Оказывается, я трусиха, — добавила она с огорчением.

— Ничего подобного... — начал было Платон, потом спохватился: — А почему ты одна? Где Римма Михайловна?

— А Риммочку дядя Володя в Комарово увёз, — сообщила девочка. — Мне кажется, у них свидание, и это просто замечательно. Я должна этому радоваться, а я тут сижу и боюсь не пойми чего.

Марта вздохнула, а Платон в кои-то веки сделал то, чего ему хотелось: положил ладонь на пушистый Мартусин затылок и легонько, едва касаясь, почесал её за ушком. Девочка изумлённо отпрянула:

— Ты меня... как кота? — спросила она.

— Как котёнка... — уточнил он, — по имени Гав. — Этот новый забавный мультфильм они с Мартой посмотрели как-то весной перед началом киносеанса. — Я тут тебе Цезаря привёл, будете бояться вместе. Вот только не знаю, как твоя тётя к этому отнесётся.

— Ты что, ты его оставить хочешь? — обрадовалась Марта.

— На несколько дней, пока не уляжется всё...

Марта присела и обняла Цезаря с возгласом: "Ты мой хороший!". Лёгкие руки заскользили по собачьей шерсти, лаская и теребя. Пёс положил голову Мартусе на плечо, блаженно прикрыв глаза. Теперь уже Платон с Гитой наблюдали за этим действом с неким ревнивым чувством. Впрочем, Платон был даже рад, что с ним девочка пока обычно ведёт себя сдержаннее. Неизвестно, как бы он такое выдержал.

— Ой, — спохватилась вдруг Марта, — я же не успела расчесаться! — Волосы у неё сегодня и в самом деле были в каком-то особенно живописном беспорядке. — Ты проходи в комнату, я сейчас! — Марта скрылась в ванной, оставив его наедине с собаками.

В комнату Платон заглянул с опаской: если уж Марта даже расчесаться не успела, то мало ли... Но всё было прибрано и аккуратно, как всегда. Больше всего Платону здесь нравился книжный шкаф. Собственно, это были полки — девять штук от пола до потолка, до верхней Мартуся не могла дотянуться даже со стула. На полках были расставлены семейные фотографии в рамках, где-то полтора десятка, и за время знакомства с Мартой фотографии эти менялись уже несколько раз, что было особенно интересно. Неизменным оставался только большой портрет трёхлетней Мартуси на стене у окна. Портрет был чёрно-белым, но девочка на нём почему-то всё равно выглядела рыженькой. С этим портретом была связана забавная история, приключившаяся с ними в начале знакомства.

Это было, наверное, его третье или четвёртое чаепитие с Мартой и Риммой Михайловной. Он уже немного освоился, и пока они накрывали на стол, подошёл к шкафу. Его внимание привлекла относительно недавняя фотография: Марта-подросток — напряженная, но счастливая — гордо восседала на лошади, которую держала за повод её тётя. Как оказалось позже, фото это было сделано при посещении Ленинградского зоопарка. "Что ты смотришь?" — окликнула его от двери Марта. — "Лошадь у тебя симпатичная", — отозвался он. — "Это не лошадь, это страус", — выдала внезапно девочка и унеслась на кухню. Заявление было неожиданным и крайне Платона озадачило, уж перепутать-то лошадь со страусом он никак не мог. Он тихонько фыркнул, представив Марту верхом на страусе, и когда она опять появилась в дверях, попытался её урезонить: "Да ну, Марта, какой там страус! Лошадь как лошадь..." — "Нет, — настойчиво и даже немного возмущённо возразила она, — я прекрасно помню, что это был страус!" Платон вздохнул, вспомнил Козьму Пруткова и решил, что это, в конце концов, не принципиально: "Ну, если ты настаиваешь... — сказал он. — Но по-моему, это всё-таки лошадь". Тут Марта подошла поближе, поняла, какую фотографию он рассматривает, и сползла на пол от смеха. Им с Риммой Михайловной понадобилось минут пятнадцать, чтобы понять, чем же вызван этот приступ веселья. Оказалось, всё это время девочка думала, что он рассматривает её большой портрет на стене. В углу портрета была видна неопознаваемая часть детской игрушки. Воспоминание о том дне, когда делалось фото, было одним из самых первых отчетливых детских воспоминаний Марты, и она совершенно точно помнила, что в руках у неё был пластмассовый страус. Это действительно было очень забавно, но ещё смешнее стало, когда Марта, уже почти успокоившись, вдруг сказала: "Какой ты всё-таки хороший! Почти согласился со мной. Уступчивы-ый..." После этого они уже смеялись все вместе, долго, чай остыл совершенно.

Марта подошла к нему и встала рядом. Волосы она аккуратно заплела в две косы, но Платон уже знал, что не пройдет и получаса, и непокорные пряди одна за другой вырвутся на свободу.

— Ты опять фотографии поменяла, — сказал он.

— Да, — кивнула девочка. — Я же перед нашей поездкой архив тёти Миры с тётей Фирой разбирала и столько прекрасного нашла. Тут мой папа и Риммочка маленькие, — показала она, — тут мама с папой в Алма-Ате на катке, тут вот я на мальчика похожа, видишь? А тут, на свадьбе, всё старшее поколение.

На большой свадебной, явно довоенной фотографии к удивлению Платона было две невесты и два жениха.

— Двойная свадьба? — спросил он.

— Да, — кивнула Мартуся. — Это тридцать девятый год. Мои бабушка и дедушка поженились в тридцать восьмом, к ним на свадьбу приехали бабушкины двоюродные сёстры из Днепропетровска, познакомились с дедушкиными младшими братьями и через год вышли за них замуж. В один день. Вот, слева — тётя Мира и дядя Давид, а справа — тётя Фира и дядя Марк.

В этот момент кто-то резко и настойчиво позвонил в дверь, так что они оба вздрогнули и обернулись. Через несколько секунд на кнопку звонка надавили снова.

— Милиция? — спросила несколько растерянно Марта.

— Нет, с какой стати им так звонить? Подожди здесь, малыш, я сам открою.

У двери уже ждал насторожившийся Цезарь, предусмотрительно державшаяся позади него Гита захлёбывалась лаем. "Спокойно, приятель", — сказал Платон, взял пса за ошейник и открыл дверь.

На лестничной площадке обнаружились две пожилые женщины, удивительным образом похожие и непохожие. Одна из них была высокой и довольно полной, с коротко стриженными седыми волосами, в совсем простом бесформенном платье и шлёпанцах, с большой сумкой в руке. Другая выглядела маленькой, хрупкой и изящной, немного старомодно, но со вкусом одетой, а тёмные с небольшой проседью волосы были замысловато уложены. При этом в линии носа, в разрезе глаз, в очерке губ, да и в массе других деталей читалось явное фамильное сходство. Платон узнал женщин сразу, потому что минуту назад видел их на фотографии. Вот уж воистину, легки на помине.

— Мальчик, ты кто? — прогудела высокая почти басом.

— Мы тебя не знаем, — подключилась маленькая, с похожей интонацией, но гораздо более высоким и резким голосом.

— Что ты здесь делаешь с большой собакой?

— Где наши девочки?

— Мы хотим знать, что с ними случилось...

— И почему к нам вчера и сегодня приходила милиция...

Платон хотел бы их успокоить, но шансов вставить слово у него не было. Напор был так силён, что оторопел даже Цезарь. К счастью, в этот момент мимо него с возгласом: "Тётечки, вы как здесь?" проскользнула Марта. Шагнула к женщинам и обняла сразу обеих. Женщины же, на лицах которых теперь читалось огромное облегчение и почти обожание, синхронно наклонились к девочке и поцеловали её — высокая в макушку, а маленькая в висок.

— Мартуся, золотце, что у вас случилось?

— Мы чувствуем, что случилось, нас не обманешь!

— Где Римма, что с ней?

— Кто этот мальчик, который не может сказать даже, как его зовут?

Марте не удавалось ответить ни на один из вопросов, женщины были просто слишком возбуждены. Но чтобы успокоить их, надо было что-нибудь объяснить. Замкнутый круг. Платон представил, что сделал бы в этой ситуации отец, и возвысил голос:

— Уважаемые дамы, давайте мы всё-таки объясним всё в квартире, не привлекая внимания соседей...

Это подействовало, но не совсем так, как он себе представлял. Женщины отвлеклись от Мартуси и воззрились на него:

— У мальчика приятный тембр голоса.

— Мартуся, лапочка, а это не твой мальчик? Ты говорила, у него тоже есть собака...

Девочка взглянула на него чуть виновато, но он лишь поощрительно ей улыбнулся, отступил с Цезарем в сторону, открыл пошире дверь и сделал приглашающий жест рукой. Женщины проплыли мимо него, а Марта чуть задержалась.

— Кто из них кто? — спросил он тихо.

— Рослая с сумкой — тётя Мира, Мира Львовна, а маленькая с причёской — тётя Фира, Эсфирь Аркадьевна, — шепнула Марта.

— Что вы там перешёптываетесь? — донеслось из кухни. — Мы всё слышим...

Когда они вошли в кухню, женщины препирались между собой.

— Мира, давай, ты разгрузишь сумку, а я наконец выясню, где Римма и почему приходила милиция.

— Фира, я сама знаю, когда мне доставать эти баночки, а выяснять мы всё будем вместе.

— Тётечки, это Платон Штольман, — представила его Марта наконец. — Я вам про него рассказывала.

— Мы уже сами догадались, что это Платон.

— Нам приятно, но мы хотим, наконец, знать, где наша Римма и почему нас вчера вечером допрашивал участковый.

— Мы очень обеспокоились, очень. Мы решили сегодня ехать, а вчера готовились на случай, если кого-то из вас арестовали и нам придётся нести передачу в кутузку...

Тем временем из большой сумки на стол одна за другой извлекались баночки, мисочки и даже небольшая кастрюлька, так что вскоре стол оказался полностью заставлен. Размер "передачи" впечатлял, что ни говори.

— С Риммочкой всё в порядке. Её увёз в Комарово дя... капитан Сальников, — принялась объяснять Марта.

— Что может быть в порядке, если нашу девочку увёз какой-то капитан?

— Нет-нет, не какой-то. Дядя Володя очень хороший, мы с ним ещё в Крыму познакомились.

— Ещё один хороший мальчик?

— Мне кажется, — не выдержал Платон, — что мальчиком дядю Володю нельзя назвать даже с большой натяжкой. Он друг моего отца...

— Значит, взрослый мальчик, — пробасила тетя Мира.

— Это хорошо, — отозвалась тётя Фира, — а то ровесник с Риммочкой не справится.

— Значит, Римма гуляет с кавалером по берегу Финского залива, а нам никто так и не объяснил, зачем милиция приходила...

Платон с Мартой переглянулись. Надо было объяснять.

— Тётечки, вы ведь помните Ирину Владимировну Флоринскую, мою учительницу музыки?

— Обязательно помним. И твою Ирину Владимировну, и её музыку...

— "Со-оловей мой, со-оловей, го-о-лоси-и-истый со-о-ловей..."

— И как она с Адочкой нашей дружила...

— И как Адочка её оперировала...

— Тётечки, да подождите! — взмолилась Марта, и когда женщины на мгновенье замолчали, выдохнула: — Её убили в четверг вечером. И квартиру ограбили.

— Вэйзмир! — выдохнула тётя Мира.

— Горе какое... — эхом отозвалась тётя Фира.

— ... Фира, не делай такое лицо, иначе я сейчас пошлю Марту за тонометром.

— Мира, дорогая моя, твоё лицо ничем не лучше.

— Давайте, я и правда измерю давление вам обеим.

— Мартуся, что там мерить, оно у нас давно уже далеко от совершенства.

— И в космонавты нас с таким давлением не возьмут...

— Значит, этот Риммочкин капитан расследует убийство бедной певицы. А что ж ты нам сказала, что у них свидание?

— Мне кажется, я такого не говорила, — растерялась Марта.

— И очень жаль, что не свидание. Мы ей всё время говорим, что свиданиями пренебрегать нельзя.

— Ну, они с дядей Володей в Комарово и по делу поехали, и погулять.

— Это очень правильно, когда приятное совмещается с полезным.

— И что же этот капитан, хороший сыщик?

— Очень хороший.

— Тогда почему за четыре дня он так и не нашёл убийцу?

— Тётечки, не было никаких четырёх дней. Ирину Владимировну только вчера нашли, — Платон понял, что Марта не собирается рассказывать, что сама нашла тело, и это было, конечно, правильно.

— А что же нас про вас допрашивали?

— Фира, это их алиби проверяли.

— Этот капитан смеет подозревать наших девочек?

— Никто не подозревает ни Марту, ни Римму Михайловну, — вмешался Платон. — Но для порядка нужна вся информация.

— Мой мальчик, о каком порядке ты говоришь, если средь бела дня убивают пожилую женщину в её квартире?

— Тётя Мира, это было вечером.

— Да пусть даже темной ночью, кому от этого легче?

— И кого тогда подозревают?

— Есть несколько версий.

— Тётечки, Платон не может об этом говорить, это... тайна следствия.

— Твой Платон не служит в милиции, и значит, никаких тайн хранить не обязан.

— Мой отец служит, — сказал Платон, — и он тоже ведёт это дело. Так что я никак не могу его подвести.

— Преданность родителям — это очень ценное качество, но мы же не можем теперь остаться в неведении!

— Обещаю, что когда следствие закончится, Марта всё подробно вам расскажет.

— Фира, мне кажется, мальчик больше не хочет говорить о милицейских делах...

— ... Мартуся, а что вы тут делали, пока мы не пришли? У вас тоже было свидание?

Марта немного растерялась, и он решил прийти ей на помощь:

— Да мы как раз о вас говорили.

— О нас? Зачем мальчику с девочкой на свидании говорить о двух пожилых женщинах?

— Марта показывала мне фотографию с вашей свадьбы.

— Это какую же?

— Я сейчас принесу...

— Фира, я забыла очки. Что там?

— Это общая фотография, где все, и все ещё живы.

— Не плачь, Фирочка.

— Почему? Многие женщины под этим небом рано или поздно плачут, глядя на свои свадебные фотографии...

— И что же ты рассказала Платону о нашей свадьбе?

— Да я не успела, только начала...

— Расскажите сами, Мира Львовна.

— Мирочка, ты представляешь? Мальчик хочет услышать нашу историю!

— Мальчик просто не знает, что его ждёт.

— Я начну?

— Фира, ты начнёшь и ты закончишь, а я буду поддакивать...

— ... Если рассказывать, то начинать надо с Ады. Ада была у нас в семье самая умная и способная девочка, поэтому после школы она решила поступать в медицинский институт в Ленинграде. Никто не хотел её отпускать, это было очень трудное и голодное время, а медицине можно было обучаться и в Днепропетровске, но Ада упёрлась. А если Ада упиралась, то её уже было не остановить. Ада была... как танк.

— Фира, ну что ты такое говоришь, мальчик неправильно поймёт.

— Ты его недооцениваешь, всё он поймёт правильно, он же знает Римму. А если взять Римму и помножить на то время, то получится Ада. Так что Ада всё-таки уехала, почти сбежала. Она нам никогда не рассказывала, как ей пришлось в Ленинграде в первые дни, а если она про что-то не рассказывала, значит, там не было ничего хорошего. Но потом ей повезло: при поступлении прямо на первом экзамене она познакомилась с Мишей Гольдфарбом, он почти сразу привёл её к себе домой, и Мишины родители приняли Аду в семью.

— Вот теперь Платон сидит и не понимает, как можно принять в семью танк.

— Ах, Мира, что тут такого? Это же была еврейская семья. Мишина мама посмотрела на Аду и подумала: "Какую хорошую девочку с характером нашёл мой умный старший сын! Пусть она лучше будет с нами, чем где-нибудь ещё". И Ада жила с Мишиными родителями вот прямо в этой самой комнате, а братья жили в соседней, где сейчас Клавдия Степановна. Миша с Адой учились вместе, а когда доучились, прислали нам приглашение на свадьбу. То есть, конечно, не только нам, а всей семье, кто сможет приехать. Собрались ехать родители Ады, и мы с Мирой очень хотели поехать с ними. Мы с ней как раз закончили педагогический техникум и хотели увидеть что-нибудь ещё, кроме Бердичева и Жмеринки. Тогда мой отец сказал Мириному отцу: "Разве мы можем отпустить этих вертихвосток с родителями Ады? Они не знают наших проблем и не смогут с ними справиться!"

— Да, а мой папа сказал Фириному папе: "Ада сможет. Если она смогла выжить в этом Ленинграде, получить образование, найти работу и мужа, то и на этих мейделе управу найдёт". И нам разрешили поехать!

— Прямо на вокзале нас встречали Ада с Мишей и его братья. И потом мы почти всё время были вместе. Гуляли на свадьбе, смотрели город, ходили на концерты, участвовали в субботнике, делали ремонт в комнате в общежитии, куда переезжали молодожёны. Как это было хорошо, какое счастливое время!

— На пары мы разбились почти сразу, уже на вокзале, просто потому, что мой Давид был высоким, как и Миша, а Марик — нет. Я даже без каблуков была выше его на полголовы, а на каблуках это выглядело уже просто неприлично! Так что Марик достался Фире...

— Ну, что значит "достался"? Марик мне сразу понравился. Он был такой хороший мальчик, такой добрый, такой стеснительный, такой красивый! Самый красивый.

— Фира, я тебя прошу, это спорный вопрос.

— Какой спорный? У кого есть глаза, тот может посмотреть на фотографию. Какие у него были глаза, какой голос! Сейчас таких больше не делают.

— И этим голосом он всё время рассказывал нам... Фира, ты помнишь, что он нам рассказывал? Про туберкулёз кожи. Мы столько всего узнали про туберкулёз кожи! И как ярко рассказывал, сочно, до сих пор из памяти не изгладилось...

— Мира, когда тебе надо, у тебя склероз, а когда не надо — ты помнишь всякие подробности! Просто Миша с Давидом были хирургами, а Марик учился на дерматовенеролога и был своим делом по-настоящему увлечён! А ещё он ужасно смущался, и от смущения его несло и он рассказывал... так много, что это было уже неловко. Бедный, хотелось обнять и плакать...

— Мне плакать не хотелось. Мне стукнуть его хотелось — зонтиком! Вот представьте: выходим мы из филармонии, на концерт Чайковского ходили, стоим у гардероба, а Миша опять свою пластинку заводит — про симптомы и методы лечения. После "Вальса цветов" про красно-коричневые папулы и язвы...

— Мира, самая большая язва, с которой мне приходилось иметь дело в моей жизни, — это ты. Знаете, что она сказала моему мальчику? Она сказала: "Марик, как хорошо, что ты не патологоанатом!"... Вот вы смеётесь, и мы тогда смеялись, и я не удержалась тоже, а бедный Марик после этого замолчал совсем... Наше время уже подходило к концу, послезавтра предстоял отъезд, и Мира с Давидом уже целовались вовсю, а Марик всё молчал и смотрел на меня грустными глазами. И я не знала, что делать, и думала, что любовь всей моей жизни пройдёт мимо меня.

— Она не знала, что делать, а мы знали. В предпоследний день родители ушли на работу, мы — гулять, а Фиру с Мариком мы просто заперли в комнате родителей, чтобы они, наконец, договорились.

— Нам было совсем не до смеха, мы шесть часов в запертой комнате просидели. Из съестного у нас была только полулитровая банка яблочного повидла с орехами и бутылка боржоми. Третий этаж высокий, из окна можно было только прямиком в травмотологию выпрыгнуть, но мы уже почти готовы были прыгать, настолько нам было мучительно неловко. Мы же понимали, зачем это всё подстроено. Я ещё пыталась как-то разговор поддерживать, а Марик как в рот воды набрал. И минут через сорок в замкнутом пространстве я не выдержала, взмолилась: "Марик, ну что же вы молчите?! Расскажите уже что-нибудь!" — "Я не могу, — ответил он. — Вы же знаете, какой я рассказчик. О чём не начну, получается только про экзему и туберкулёз кожи..." — "Какие же глупости вы говорите! Всё не так, я в вас верю!" Мой мальчик тогда посмотрел на меня, как будто я что-то совершенно необыкновенное сказала. Вдруг встал, подошёл к окну, свистнул какому-то соседскому мальчишке, сбросил ему деньги, чтобы он купил нам нарезной батон. Этот батон мы подняли наверх в корзине, как в каком-то авантюрном романе, ели его потом с вареньем, и Марик понемногу разговорился. Он всё равно рассказывал о своей учёбе, но по-другому, очень даже увлекательно: про студенческое научное общество, про кожно-венерологический диспансер и люпозорий, про свето- и электролечение, про профессора Сахновскую, первую в мире женщину-профессора по кожным и венерическим заболеваниям — это у неё он тогда курсовую работу по туберкулёзу кожи писал. Я заслушалась прямо... и засмотрелась. И тогда он вдруг опять запнулся на полуслове, отвёл взгляд и сказал: "Это всё не то". — "Да почему? Мне очень интересно!" — "Вы очень добры, Фирочка, но это всё не то... Ведь я тоже собирался предложить вам выйти за меня замуж, но я совершенно безнадёжный трус". Тут я так ужасно растерялась, что спросила... Догадаетесь, что я спросила?

— "Почему тоже?" — отозвались Марта с Платоном чуть ли не хором.

— Какие сообразительные нынче дети пошли, — фыркнула тётя Мира. — "Тоже" было потому, что Давид сделал мне предложение в тот же день. В Днепропетровск мы обе возвращались уже невестами...

— ... Платоша, подожди, я с тобой! — Марта стремительно сбежала по лестнице с Гитой на руках.

— А как же тётушки? — спросил Платон.

— Тётя Фира сказала: "И что, мальчик будет выгуливать свою собаку один?", а тётя Мира: "Давай, бегом!" И добавили, что они сильно перенервничали, поэтому вздремнут, пока мы гуляем.

Он открыл дверь подъезда, пропуская девочку. Во дворе Марта спустила Гиту на землю. Поводок собачке уже давно не требовался, при совместных прогулках она от Цезаря не отходила.

— Ошеломили тётушки тебя? — спросила Марта сочувственно.

— Разве что поначалу, — усмехнулся Платон. — Потом приноровился.

— Да, ты молодец, ничего лишнего не сказал, сколько ни выспрашивали, — согласилась Мартуся и тут же покосилась на него лукаво: — А я-то надеялась что-нибудь новое о тебе узнать, когда они за тебя принялись...

— Хочешь узнать что-то новое — спроси сама, — ответил он серьёзно. — Тут тебе тётушки не помогут...

Марта кивнула, соглашаясь. Потом шагнула и взяла его под руку. Соседки на скамеечке за её спиной заинтересованно переглянулись, одна что-то шепнула другой на ухо. Он посмотрел на женщин прямо и как мог строго. Конечно, до отца ему было далеко, но играть с ним в гляделки они всё равно не стали, сделали вид, что ничего не произошло.

Платон с Мартой вышли со двора на улицу и, не сговариваясь, повернули налево. За год с лишним еженедельных прогулок они проложили по окрестностям несколько маршрутов, выбор зависел от настроения, погоды, времени суток. Сегодня оба выбрали самый длинный, часа на полтора. Раз уж тётушки отпустили Марту, этим было грех не воспользоваться.

— Я тут подумала, что бы мы с тобой делали, если бы нас на шесть часов в комнате заперли... — протянула задумчиво девочка.

— И... что? — Вроде и не с чего было ожидать подвоха, но Платон всё равно напрягся.

— Наверное, в шахматы играли бы... Да и не сидели бы мы взаперти, ты бы наверняка дверь открыл как-нибудь.

— Мог бы и открыть, — пожал плечами Платон. — Уж нашёл бы что-нибудь, что как отмычку приспособить можно. А мог бы и не открывать, не портить замок. Спуститься с третьего этажа тоже не проблема — и мне самому, и тебя безопасно спустить, если есть необходимость...

А ещё Платон подумал, что ему сейчас ни шесть, ни даже шестьдесят часов с ней в замкнутом пространстве не были бы в тягость. Конечно, плохо, если нет возможности попасть в кухню или в уборную, но вот если бы их заперли вместе не в комнате, а скажем, в квартире, то... Тут он посмотрел на Марту и увидел, как у неё вдруг загорелись щёки. Похоже, им снова пришло в голову одно и то же, и Марта, как водится, оказалась на шаг впереди. М-да... Девочка совершенно смутилась и смотрела теперь в сторону. Надо было срочно отвлечься и её отвлечь.

— Тоша, они же тебе понравились? — вдруг выпалила Мартуся, в очередной раз его опередив.

— Твои тётушки? Конечно, даже очень. Хотя я, честно говоря, как-то совсем иначе их представлял. Просто вы с Риммой Михайловной на них совсем не похожи...

— Я на маму свою очень похожа, ты же видел фотографии, а Риммочка — внешне на дедушку, а по характеру, как все говорят, на бабушку Аду. Только зря тётечки это, никакой Риммочка, конечно, не танк.

— Мне кажется, это они совсем не в том смысле, что она может кого-нибудь переехать, а в смысле целеустремлённости и в том, что Римма Михайловна серьёзная боевая единица. Словом, сильная, решительная женщина... и тут твои тётушки, безусловно, правы. Слабой и дар этот был бы не по плечу.

— Ох уж этот дар... — пробормотала Марта. — Почему Риммочка должна одна с ним мучиться? Почему нельзя хотя бы разделить его на двоих?

— Малыш, — изумился он, — тебе что, хочется кусочек дара?

— Не то чтобы хочется, но... И ничего смешного! — вдруг возмутилась она, хотя Платон и не думал смеяться. — Неужели не понятно, что нельзя ей с ним одной?!

— Понятно, — быстро согласился Платон. — Очень даже понятно. Мы ни в коем случае её одну не оставим и поможем ей со всем разобраться. А вот другое...

— Что другое?

— Понимаешь, когда читаешь дневники прадеда, то иногда такое ощущение, что у них с Анной Викторовной дар действительно был один на двоих. Я тебе уже рассказывал, что дар по-настоящему проявился, когда они познакомились, покинул Анну Викторовну, когда прадед пропал, и немедленно вернулся, когда они снова встретились. То есть дар совершенно точно зависел от первого Якова Платоновича самым кардинальным образом. И ещё прадед мог защитить Анну Викторовну от воздействия наиболее зловредных духов, ей просто физически было легче с ними общаться, если он был рядом. Он не раз писал об этом, например, так: "Анна Викторовна опять изволили принимать духов в моё отсутствие. Результат — как водится, трехдневное недомогание. Если и научился я каким-то образом урезонивать эти сущности, то урезонить Анну Викторовну за тридцать лет совместной жизни мне так и не удалось..."

Марта рассмеялась и тут же снова задумалась:

— Тоша, а ведь эти яркие видения у Риммочки начались в Крыму, то есть как раз после того, как она познакомилась с дядей Володей. Ты не думаешь, что...

— Я не знаю, малыш, — ответил Платон. — Последовательность событий ведь совсем не означает, что между ними есть причинно-следственная связь. Хорошо, если ты права, это был бы замечательный вариант, но всё может быть намного проще и прозаичней. В поезде Римма Михайловна рассказала нам во всех подробностях о том, что случилось в семьдесят втором, о падении самолёта и своём наитии. Рассказала о том, о чём молчала много лет, и возможно, таким образом сама разбудила свой спящий дар. А может, в поезде, в Харькове или даже в первые дни в Крыму случилось что-то ещё, о чём мы пока не знаем, или знаем, но не понимаем, что это важно. Время покажет...

Платон помнил, хотя и не хотел обсуждать это с Мартой, что в поезде Римма Михайловна встретилась не только с дядей Володей, но и с человеком из своего прошлого. Виктор Анатольевич Белых — имя он запомнил, потому что этого человека милиция допрашивала по делу мерзавца Тарадзе — был не просто Римме Михайловне знаком. Его появление у них в купе вместе с Тарадзе было для Мартиной тёти серьёзным потрясением, пожалуй, не меньшим, чем рассказ о страшных событиях семьдесят второго года. Она постаралась это скрыть, но Платон всё равно заметил. Могла ли эта встреча иметь значение? Платон надеялся, что нет, потому что этот человек был в прошлом, его, похоже, вычеркнули и постарались позабыть. Плохо, если дар окажется как-то с ним связан...

— Цезарь, миленький, ты чего? — спросила настороженно Марта. — Что там у тебя? Кошка?

Цезарь действительно вёл себя странно: он стоял, напружинившись, у раскидистого куста бузины на обочине и тихо, но отчётливо рычал. К задним ногам пса жалась напуганная этим низким утробным звуком Гита. Нет, это не могла быть кошка. На них Цезарь обычно не обращал никакого внимания, а вот у Мартусиной собачки они, напротив, вызывали бурный всплеск эмоций.

— Он сначала сунулся в куст, — пробормотала Мартуся, — а теперь — вот...

Платон сделал девочке знак, чтобы подождала в стороне, а сам подошёл к собаке вплотную.

— Что там, дружище? — Пёс сделал несколько шагов вперёд, нырнул в куст, снова вынырнул, зарычал громче. Платон раздвинул ветки, чертыхнулся, раздавив гроздь красных ягод, наклонился и наконец разглядел на земле у ствола продолговатый металлический предмет. Позвал:

— Малыш, иди сюда! — Девочка рванула к нему бегом.

— Что тут?

— Где ближайший таксофон, знаешь? — ответил он вопросом на вопрос.

— Впереди на углу, возле почтового отделения.

— Умница... Мой номер телефона помнишь?

— Платон, ну... — возмутилась Мартуся.

— Хорошо. Позвонишь отцу, он должен быть дома. Скажешь, где мы, и что мы, похоже, нашли орудие убийства.

Примечания:

1. Афоризм, вспомнившийся Платону:

"Если на клетке слона прочтешь надпись: буйвол, — не верь глазам своим"

Из собрания мыслей и афоризмов «Плоды раздумья» (1854) Козьмы Пруткова.

2. Люпозорий — санаторий и трудовая колония для больных с кожными формами туберкулеза.

Сведения по истории кафедры дерматовенерологии Первого Ленинградского медицинского института (ныне Первого Санкт- Петербургского государственного медицинского университета им. академика Павлова) почерпнуты отсюда:

https://www.1spbgmu.ru/obrazovanie/kafedry/190-universitet/structura/kafedry/klinicheskie/kafedra-dermatovenerologii/istoriya-kafedry/110-istoriya-kafedry