Подземелья и чувства (гет)

«Время неумолимо текло, и дни сливались в однообразный поток. Мой запал к изменениям все еще был внутри меня, однако помимо него было еще что-то. Что-то похожее на разочарование или обиду. Тот диалог с Д’алгортом временами прокручивался в моей голове, вызывая злость на саму себя. Я будто пыталась найти кого-то похожего на меня, того, кто меня поймет и примет, но обожглась из-за собственной наивности. Ни в жизни ни один наскаариец не вернется к чувствам и не проявит искреннее сострадание. А то, что было на тренировочной площадке, оказалось лишь иллюзией — лишь попыткой опытного бойца обучить и вдохновить бедолагу-новичка.

Я тренировалась три-четыре раза в неделю, в основном в послеобеденное время, когда на площадке были и остальные ученики. Мы с Д’алгортом больше не оставались наедине, я была присоединена к небольшой группе начинающих, кто только-только переродился или хотел обучиться конкретному виду сражений. Наши роли теперь были четко распределены: я — ученица, он — учитель. Я держалась молчаливо, скрывая внутри обиду, превращая свои мысли в узкую направленность на тренировку и отсекая все остальные чувства.

В остальное время моя жизнь тянулась почти неизменно: я рано вставала, посещала занятия вместе с другими обучающимися, занималась делами по дому или читала свитки, перебирая их неторопливо, больше ради ритуала, чем ради настоящего интереса. Но кое-что все же изменилось. Я стала чаще выходить из дома, выбирая длинные, извилистые маршруты, будто каждый шаг мог увести меня подальше от мыслей, от воспоминаний, от людей.

Та беседка у тренировочной площадки — изящная, мистическая, скрытая в зелени деревьев — почему-то запала мне в память. Я ведь совсем недавно начала посещать тренировки и прежде вовсе не замечала ее — до того утра. Меня не отпускало странное чувство: будто сам мир прятал свои тайны, пока я не научилась смотреть внимательнее. С тех пор я стала искать подобные странности во время своих прогулок — замысловатые узоры на коре, будто оставленные кем-то нарочно, забытые статуи, обвитые мхом, или кристаллы, спрятанные в трещинах скал, что переливались не привычным голубым, а лиловым светом.

Иногда я ловила себя на мысли, что даже на прогулках ищу кого-то или что-то среди этих деталей, среди природы. Не зная, что именно. Но все необычное притягивало взгляд. Природа не правит, не исправляет — она просто принимает все, что было создано.

В один из выходных, когда погода испортилась, и дождь неумолимо барабанил по крышам Стойнфолла, улицы пустели, и все вокруг казалось погруженным в серую мокрую вуаль. Крупные капли соединялись в ручейки и стекали по крышам домов стремительными потоками, соревнуясь друг с другом в скорости падения. В доме я занималась уборкой — аккуратно стирала пыль с деревянных полок, вытряхивала старые ткани. За стеной слышались приглушенные звуки — мать работала в своей любимой комнате, месте, где она могла пропадать часами.

Варница была самой теплой комнатой в доме — небольшое пространство рядом с кухней, всегда пропитанное запахами трав, золы и старых зелий. Узкие полки вдоль стен хранили стеклянные пузырьки, мотки сушеных листьев и связки корней свисали вверх ногами. На одной из стен располагался кованый крюк, на котором был подвешен пучок валериановой лозы. В углу стоял низкий очаг с вогнутой медной чашей для варки, рядом обычно находилась ступка с уже растертым порошком и пучки трав, готовые к следующей смеси. Свет сюда проникал тускло, через круглое оконце под потолком, и все в этой комнате казалось погруженным в янтарный полумрак. Это было место, где Акешинь колдовала не магией, а знанием. Иногда она оставляла дверь в варницу открытой, когда зелья были особенно пахучими, но сейчас дверь была закрыта. Оттуда доносился влажный, тягучий аромат горькой хвои и чего-то чуть подгнившего — мать жгла калетру для заваривания зелья от ночной лихорадки. Я хорошо знала этот запах. Акешинь варила это зелье, когда я или кто-то из общины заболевал. Он навевал странную смесь воспоминаний: сонную тяжесть, жар и сырость компрессов.

Я окинула кухню взглядом в поисках еще неубранного уголка. С потолка свисали тонкие ленты с нанизанными амулетами и стеклянными бусинами, которые тихо покачивались, звеня при каждом дуновении воздуха. Их движение напоминало мне дыхание дома — неторопливое, почти живое.

На столе, который уже блистал чистотой, были аккуратно расставлены свечи, а в центре царственно расположился букет из полевых цветов — больше для уюта, чем для дела. Круглые деревянные табуреты с резными ножками стояли чуть в стороне, словно ждали, когда кто-нибудь сядет, не торопясь, с чашкой теплого настоя.

Вдоль стен висели простые, но заботливо вышитые полотенца, кое-где — резные дощечки с изображением змей и листьев, указывающих на принадлежность к наскаарийскому искусству. На одной из верхних полок у окна стояли глиняные кувшины с водой, над которыми поблескивал подвешенный колокольчик. В такую погоду дом словно оживал: капли дождя стучали по крышам, ветер нежно касался всех звенящих предметов, и эта тонкая симфония звуков превращала помещение в живую мелодию — тихую, но полную уюта и гармонии.

На подоконнике зеленели декоративные живые растения, с широкими листьями и яркими венчиками, чья красота была самой простой формой волшебства. В углу, заполняя все полки, лежали свитки матери — скрученными рулонами, перевязанные лентами, рядом с которыми стояла небольшая фигурка в форме змеи с величественным хвостом.

Кухня была полна мелочей — не громких и не броских, но создающих ощущение обжитости. Каждая вещь стояла на своем месте, словно была здесь всегда. В этом уюте было что-то от старинной сказки: будто если остаться здесь в тишине достаточно долго, из-под пола может выползти что-то мудрое — не пугающее, а просто древнее.

Акешинь закончила приготовление зелий и, наконец, вышла из варницы, легко вытирая руки о полотенце. Я медленно перебирала свитки, перевязывая лентой и раскладывая их в соответствии с назначением лекарств: лечебные, тонизирующие, нейтрализующие. Некоторые из свитков были совсем свежими — тонкие чернильные завитки еще блестели на поверхности, источая едва уловимый запах дубовой смолы.

— Вот, эти зелья готовы. Завтра нужно будет отнести их в целебницу, — произнесла мать ровным голосом, не поднимая глаз, пока выкладывала флаконы из карманов фартука в низкие коробочки, аккуратно оборачивая их тканью и перевязывая алыми лентами с бирками.

— Отнесу, — ответила я, не отрывая взгляда от свитков.

— Все хорошо? — голос Акешинь прозвучал чуть тише, но все так же отстраненно.

— Угу, — пробормотала я себе под нос, продолжая читать. Мои глаза зацепились за короткую строку, записанную другим, более уверенным почерком. — Ты составила новый рецепт из серебролиста?

— Верно, — коротко кивнула мать. — Листья обладают охлаждающим действием и усиливают регенерацию. Я экспериментировала с настоем — он должен смягчать ожоги и воспаления.

Ответ прозвучал как отчет, без намека на гордость. Повисла пауза. Я дочитала рецепт до конца, молча отметив для себя, как тонко мать чувствует свойства растений. Несмотря на ее холодность, ее умение творить зелья было настоящим искусством. Иногда мне казалось, что растениям она доверяет больше, чем живым существам.

— Тренируешься с Д’алгортом, значит? — нарушила она тишину, словно по инерции.

Я закончила со свитками, сложила их в связку и потянулась за метлой, чувствуя, как знакомая тяжесть в груди заставляет дыхание стать осторожным.

— Да. Вместе с остальными учениками.

— Все ли получается? Есть успехи?

Я промолчала чуть дольше, чем следовало. Привкус недавней обиды все еще оставался во мне — горький, как пережженная мята. Но я заставила себя сосредоточиться на ощущениях от последних тренировок.

— Да, я думаю, становится лучше с каждым разом.

— Славно, — сказала она так, будто отмечала строчку в своем внутреннем списке. — Д’алгорт — хороший юноша. И родители у него достойные. Его наставничество тебе пойдет на пользу.

Я сдержанно кивнула, но пальцы сжали рукоять метлы крепче, чем следовало. Половицы мягко скрипнули под моими легкими туфлями, когда я перешла в другую часть кухни, сметая пыль на своем пути. Внутри что-то отозвалось — не болью, нет. Скорее, слабым треском тонкого льда, когда по нему только начинают расползаться трещины.

— Что хочешь на ужин? — мать, казалось, хотела меня разговорить, то и дело продолжая диалог. — Может, твой любимый пирог?

Ее голос прозвучал мягче. Я не удержалась — губы сами расползлись в улыбке. Пирог из лепешечного теста — мой любимец из всех блюд матери. Тонкое хрустящее тесто с начинкой из дикого шпината, резаной зелени, тмина и мягкой заливки из яиц и молока. И всегда с золотистой корочкой!

— Было бы чудесно, — сказала я, поднимая взгляд и слегка пожимая плечами. Внутри в миг рассеялся холодок.

— Тогда заканчивай с уборкой, а я переоденусь и приступлю к готовке.

Акешинь скрылась за углом кухни, направляясь в свою комнату.

Метла плавно скользила по полу, собирая пыль, мелкие травинки и крошки засохшей зелени, когда мой взгляд вдруг зацепился за одинокий, чуть обугленный лист, лежавший у ножки стола — тонкий, ломкий, с краями, как будто опаленными жаром. Я наклонилась и подняла лист, и стоило лишь почувствовать его в пальцах, как я поняла, что это была за находка — селморас. Засушенный, утративший силу, но все еще узнаваемый по тонкому запаху горечи и золы, прячущемуся в его изломанных прожилках. Он, скорее всего, упал с одежды матери, когда та вышла из варницы с новой партией зелий — и теперь, случайно или нет, оказался передо мной.

Селморас жгут, чтобы дым помог подавить чувства — его используют в ароматических маслах и дымных связках для тех, кто слишком много чувствовал, кто колебался на пороге перерождения или страдал от собственного сердца. Он помогал унять, усмирить, заглушить то, что внутри — чтобы не мешало быть тем, кем "нужно". Удивительно, но мать никогда не использовала его для приглушения меня.

Пальцы сжимали лист, и его горечь потянулась к лицу. Я внимательно разглядывала его и вдруг ощутила почти телесную неприязнь — не к растению, не к матери, не к рецепту, — а к самой идее, что кто-то может считать, что вправе лишить другого его глубины, его боли, его любви. Лишить чувств — значит отнять саму суть. И если я что-то знала точно, так это то, что я чувствую. Слишком сильно, слишком много — но это мое. Сама мысль, что этот высохший лист обладает властью в один миг усмирить кого-то, даже меня, показалась мне ужасающей.

Я опустила руку, медленно, словно ритуально, положила лист обратно на пол — точно в центр первого луча солнца после утихающего дождя, что пробивался сквозь завесу растений, — и, не колеблясь, прижала его носком туфли, расплющила в сухую пыль, растерла, пока он не исчез окончательно, превратившись в нечто невидимое, неопасное, потерявшее власть.

Помню, этот момент навеял на меня волну размышлений. Да, я могу молчать, я могу научиться быть сдержанной, но я не позволю стереть то, что делает меня собой. Я буду осторожной. Я стану сильнее. Но я не стану пустой.

Подметая остатки пепла вместе с остальной пылью, я вдруг почувствовала, как в теле разливается тепло. Это была решимость. Да, я буду становиться лучше, сильнее, сдержаннее, но я не позволю заглушить меня до покорности».