Подземелья и чувства (гет)

«Здравствуй, странник! Если ты решился узнать мою историю, то будь готов погрузиться в мир магии и сражений, прочитать о жизни, наполненной переломными моментами, внутренними конфликтами и множеством удивительных событий, а также пережить весь спектр эмоций вместе со мной и моими спутниками — такими разными, но, несомненно, повлиявшими на то, кем я являюсь. И сейчас, когда я нашла пристанище в таверне небольшой деревушки, куда я попала по особому делу, у меня появилось время поведать тебе о самых истоках моего становления.

Моя история берет начало в те времена, когда я была совсем юной и уязвимой. Моя мать выбрала для меня имя, которое лишь частично было похоже на то, как называли детей моего народа — Элиша. Обычно новорожденных называют более классическими именами с обилием шипящих звуков, например, Талаш, Отлех или Несатлиш. Моему народу присуще шипение не только в звучании имен.

Наскаари — это люди-змеи, или просто змеиный народ. Выглядят они по большему счету как люди, но со змеиными признаками — чешуей, раздвоенным языком, змеиными глазами, у некоторых есть змеиный хвост. Кто-то приобретает такие внешние особенности с рождения, а кто-то становится похож на сородичей в детстве и подростковом возрасте. Самое интересное, что нет какого-либо однозначного фактора, который влияет на перерождение — считается, что тело само решает, когда ему переродиться, без какого-либо влияния, хотя Наскаари все еще пытаются определить, что именно является переломным моментом для становления. Обычно перерождение происходит естественно — например, за несколько дней тело покрывается коркой, а когда она спадает — сформировавшийся член общества уже с чешуей.

Если перерождение произошло в период с пятнадцати до восемнадцати лет, то такого члена общества называют поздним перерожденным, и этот представитель Наскаари ценится гораздо меньше, нежели тот, кто является перерожденным с момента появления на свет.

На момент начала этой истории я еще не прошла через перерождение — да, у меня не было хвоста, не было чешуи, да и глаза не стали змеиными. Я все еще чувствовала, у меня все еще были эмоции. В общем, все как у обычного, не настоящего Наскаари. Я абсолютно точно не оправдывала ожидания моего народа. Настоящие наскаарийцы, те, чье перерождение полностью завершено, — существа холодные во всех смыслах, лишенные эмоций и чувств, они хитры и расчетливы. Уже тогда меня воспринимали не более, чем отпрыска одной из общины, а будущее мое было туманно, но наверняка для меня была уготована самая низкая должность в общине.

Мой народ обосновался в эльфийском городе Стойнфолл, который они отвоевали у речных эльфов пару столетий назад. С тех пор эльфы пытались забрать свои права на владения, но безуспешно — потому им приходилось соседствовать со змеиным народом, иногда предпринимая попытки отвоевать территорию, но мои сородичи отлично давали им отпор. История вражды между Наскаари и эльфами тянется испокон веков с переменным успехом, и на тот момент разногласия между двумя народами уже почти доходили до предела, и мы все знали, что нашей армии рано или поздно придется хвататься за оружие.

Стойнфолл — довольно большой город, разделенный на 8 секториев, и мы жили в самом центре нашей общины. На каждой главной площади и перекрестке во всех секториях стояли массивные тотемы змей, вырезанные из темного камня, их глаза светились тусклым зеленым светом, а тела изгибались в витках, словно защищая город от невиданных опасностей. Помню, что во всем Стойнфолле осталось много всего со времен речных эльфов. Поля волшебных цветов и трав, которые активно использовались в алхимии, тянулись до самого горизонта, их лепестки переливались всеми оттенками голубого, пурпурного и серебристого. Могучий зеленый лес, что раскинулся вдоль широкой реки, казался живым и древним. Его ветви, как крепкие, ласковые руки, тянулись к реке, словно нежно поддерживая ее, обвивая ее берега, как в объятии. Дорожки, выложенные голубыми кристаллами, тянулись вдоль этих лесов и рек, отражая свет даже в ночной тени. Они переливались, словно звезды, спускающиеся на землю, создавая магический светящийся след, который мерцал под ногами и вел прямо к Святилищу. Казалось, что в этом городе каждый камень, каждый цветок и каждое дерево хранили память о том, что здесь когда-то жили существа, способные видеть и ощущать мир на другом, почти мистическом уровне. Для Наскаари же эти чудеса стали частью фона, частью их мира, к которому они привыкли. Все эти красоты оставались в их жизни как нечто будничное, не особо замечаемое, а в сердцах народа они не вызывали восхищения — лишь покорность и равнодушие. Я не могла понять, как такие черствые существа, как Наскаари, могут жить в этом волшебном мире, окруженном магией и чудом, и не иметь возможности восхищаться и замечать всю его красоту, как камни на дне реки, которые не способны ощутить свежесть воды и тепло солнечного света.

Как я уже указала выше, в мои шестнадцать лет я так и не обрела ни одного из признаков своего народа, потому моя жизнь была совсем не сладка.

Сколько себя помню, я всегда была изгоем, и ко мне относились соответственно. Пока мои сверстники покрывались чешуей, а их язык становился раздвоенным, я оставалась дома, уединяясь с книгами и свитками целителей. Моя мать, занимавшая должность главного целителя в Совете общины, часто приносила новые манускрипты из Святилища. Мне было так любопытно прикоснуться к тем знаниям, которыми она обладала, и я тайком ночами пробиралась в гостиную, чтобы изучать свитки, оставленные матерью на столе. Особенно мне нравились те, что были написаны недавно. У таких свитков был особенный запах, едва уловимый, но манящий, а их аура казалась наполненной какой-то волшебной, едва осязаемой силой.

Мое окружение было ко мне настроено враждебно. Дети Наскаари были красноречивы в оскорблениях и жестоки в действиях. Троица одаренных в особенности гнобила меня, иногда причиняя увечья — бывало, что меня скидывали в гнилую яму или пытались задавить хвостом. После нескольких таких происшествий Верховная общины запретила им все виды физической расправы, но оскорбления их становились все более гнусными и разнообразными. Пока Троица активно указывала мне мое место и гнобила за происхождение, остальные попросту оставались в стороне. Стало считаться, будто они закаляют меня, тем самым помогая стать "нормальной". Для Троицы было привычным делом приближаться ко мне, сидящей в одиночестве у реки, погруженной в свои мысли, и начинать рассуждать о моей никчемности с такой громкостью, чтобы привлечь внимание как можно большего количества мимо проходящих членов общины.

— Только посмотрите на нее, какая же она убогая! Почему ее до сих пор не изгнали? — это были слова одной из Троицы, Хезары.

Эта девушка была тем самым типом перерожденных, которые с самого рождения показывали всей своей натурой, что они выше и важнее остальных, что они уже родились как настоящие Наскаари. У Хезары была изумрудного цвета кожа, густые темно-зеленые волосы, которые всегда были собраны в высокий хвост, обрамленный золотым обручем, и две пряди около лица. Взгляд ее глаз, с вертикальными зрачками, которые были словно два черных рубина, всегда был таким, будто прямо в тот самый момент она мысленно мешала меня с грязью. Хезара была стройной и гибкой, с изящной, но в то же время сильной фигурой, как у настоящей воительницы. Ее внешность считалась эталонной среди сверстников, да и саму Хезару практически боготворили, больше всего — двое приспешников из Троицы.

— Если бы я был таким, как она, я бы сам ушел из общины, только бы не вызывать отвращение у Наскаари своим видом! — это едкое умозаключение сделал второй из Троицы, парень по имени Соакош.

Приспешник Хезары редко начинал первым подначивать остальных к унижению меня. Он скорее выступал в роли поддержки авторитета Хезары и тем, кто нес истину от своей подруги в массы. Я знала, что совсем недавно он был таким же, как и я — его перерождение сильно затянулось, и община негодовала по этому поводу. Его не единожды вызывали в Святилище для беседы, но я не знала, о чем с ним разговаривали. Однако вскоре, в пятнадцать с половиной лет, за одну ночь он переродился, а утром на учебу он уже не пришел, а приполз — у него вырос длиннющий коричнево-зеленый хвост. Громоздкий и неуклюжий, хвост был пока что тяжелым бременем, не поддающимся полному контролю, и его движения были явным образом нелепыми, но никто и слова не сказал на этот счет.

Сам Соакош был довольно приятной наружности: его кучерявые черные волосы небрежно были раскиданы по голове и мелкими прядками свисали у лица, аквамаринового цвета кожа будто все время была намазана маслом, потому что постоянно сияла и переливалась, подтянутое тело было практически неприкрыто — на торс было накинуто что-то наподобие сетки в мелкий квадрат, из-за чего при определенном свете можно было заметить очертания пресса. Не то чтобы я целенаправленно смотрела туда, но… невозможно было не заметить.

Я не могла понять, почему он и остальные вели себя так, будто сам Соакош не был поздним перерожденным и что с ним не было ранее таких же проблем, как со мной на тот момент. Но похоже, что после перерождения все недостатки новоиспеченного полноценного Наскаари, которые были до изменений, забываются и прощаются.

Нашлось что еще сказать на мой счет и у следующей и последней из Троицы, Шенды.

— Она до сих пор тут благодаря положению ее матери в Совете и снисходительности Верховной. Иначе давно гнила бы на Болотах!

Как и Соакош, Шенда чаще поддерживала слова Хезары, а не была инициатором унижений. Однако она была самой жестокой в проявлении физической агрессии из Троицы. "Случайный" толчок или "случайно" кинутый в меня камень — ее рук дело, я уверена, но делала она все это настолько незаметно, что, не зная Шенду слишком хорошо и оценивая ее только по внешности, невозможно было подумать, что она на такое способна.

Шенда была худой и очень светлокожей девушкой, ее тело и лицо покрывала чешуя светло-розового цвета. Это выглядело так, будто у нее полупрозрачная кожа, отчего ее худоба еще сильнее бросалась в глаза. В ее образе не было ни лишнего веса, ни мягкости — все было острое и четкое, как геометрия стальных линий. Язык же у нее был раздвоенный, как у змеи, и едва ли кто-то мог бы не заметить его, когда она говорила. Его кончики блестели, как тонкие, острые когти, ловко разделяющиеся, когда она выговаривала слова. У Шенды были длинные светлые волосы с коричневыми прядями, которые достигали почти середины бедер. Когда она заплетала их в сложную косу, казалось, что ее волосы превращались в канат, твердый и крепкий, готовый затянуться вокруг чего угодно, если она захочет. Я всегда представляла, как с этим "канатом" она может легко справиться со своими врагами — в том числе и со мной, если на то будет ее воля. К слову, Шенда переродилась еще в далеком детстве, поэтому ей точно было неведомо, что я испытывала в те года.

Что же до Болот, а именно Темных Болот, которые она упомянула, — это забытая земля, где некогда процветали поселения Наскаари, пока климат и неплодородная почва не заставили их покинуть это место. Теперь Болота напоминали странный, безжизненный уголок, где когда-то кипела жизнь, а сейчас там лишь застывшая пустота. Холод, сырость и болотистая земля поглощали любую надежду на развитие. Однако для изгнанных или тех, кто не смог переродиться, эта пустошь становилась единственным укрытием. Я слышала, что в самых глубоких уголках Темных Болот еще можно было найти обломки старых храмов и разрушенных поселений, поросшие мхом и лишайниками, — свидетельства того, что когда-то здесь жили не только отшельники, но и высокородные Наскаари. Но теперь все, что осталось, — это безжизненные руины и скрытые в тумане следы прошлого.

В детстве я слышала страшилку о тех, кто попадал на Темные Болота: «Где-то в глубинах Темных Болот, под мхом и туманом, обитает Змеиный Страж. Он был изгнан из общества Наскаари за свои грехи, и теперь его душа вечна, как болотная тьма. Говорят, что, если ты заблудишься среди трясины и заденешь старое дерево, оно прошепчет тебе на ухо имя того, кто не вернулся. Но прежде, чем ты сможешь уйти, Страж найдет тебя и заберет твою душу в глубину, где никто не услышит крика. Никогда не сходи с пути, иначе твое имя станет частью его коллекции…».

Ни тогда, ни сейчас у меня нет полной уверенности в достоверности хоть какой-то информации о Темных Болотах. Для меня это так и остается местом, куда отправляют тех, кто не достоин чести быть одним из Наскаари.

— Да она же бастард! — все не унималась Хезара. — Просто смешно… У меня даже живот разболелся, так я насмеялась над ней.

— Что я сделала вам? Почему вы меня так ненавидите? — зачем-то спрашивала я, в глубине души зная, что им просто нравился сам процесс издевательства надо мной, а причины были не особо важны, если на мне уже было клеймо "не такая, как все".

— А это не очевидно, уродка? Посмотри на нас всех. Мы — истинные Наскаари, а ты… — Хезара высокомерным взглядом пробежалась от моей макушки до самых стоп и обратно, — ничтожество.

Я не отличалась стойкостью против оскорблений, да и холодности у меня не прибавилось, как рассчитывали члены общества. Хоть я и старалась делать вид, будто я становилась равнодушной к оскорблениям, снова и снова нелестные слова в мой адрес добирались до самых закоулков моей души, и слезы отчаяния вновь подступали к глазам.

— Ты расстроена? — как бы сочувствующе вопрошала Хезара. — Ну же, Элиша, мы просто напомнили тебе, кто ты. И кстати, Наскаари не испытывают эмоций. Если бы ты была одной из нас, ты бы не рыдала сейчас у всех на глазах. Смирись со своим уродством.

Закаливание унижениями совершенно не приносило плодов, отчего народ стал относиться ко мне более ожесточенно. Временами ходили слухи, что на самом деле я совсем не Наскаари, а человек-эльф, которого подкинули ненавистные эльфы с соседних территорий во имя своих грязных делишек. На самом деле, несмотря на безрассудность теории моего происхождения, отчасти эти слухи имели место быть, но я расскажу обо всем по порядку».

«Итак, на протяжении всей истории змеиный народ признавал только браки внутри общины. Брак заключался по договоренности из общей выгоды, ведь о любви не могло быть и речи — змеиный народ не испытывал никаких чувств. До совершеннолетия дети змей, как и младшие представители большинства других народов, могли испытывать эмоции и выражать их, но в процессе перерождения молодые Наскаари уничтожали чувства и концентрировались на разуме. Одни говорят, что мы перерождаемся, потому что перестаем чувствовать, а другие, что мы теряем чувства, потому что происходит перерождение. Все совсем не однозначно.

Моя мать не теряла надежды, что и со мной это вскоре произойдет. Наша семья и так была на виду у всей общины по ряду причин, потому было бы невообразимо, если бы в конечном итоге я так и не прошла через перерождение, ведь это новый повод относиться к нам по-особенному.

Акешинь всегда была образцовой матерью народа Наскаари — отстраненной и холодной, однако она по-матерински заботилась обо мне и старалась научить всему, что знала сама. Я никогда не ждала от нее слов поддержки, хотя порывы души иногда могли сподвигнуть меня поделиться с ней своими переживаниями. Мать выслушивала меня с равнодушным взглядом, а в ответ лишь вторила, что мне нужно прикладывать больше усилий, больше стараться, больше тренироваться. Акешинь говорила, что я должна быть холодной, но иногда я чувствовала ее взгляд на мне... такой, будто она сама не совсем верила в свои слова.

Лишь сейчас, после всего, что произошло, я отчасти понимаю (или мне кажется, что понимаю) ее переживания и то, о чем она думала на самом деле, но тогда такая ее реакция лишь раздражала меня. Я чувствовала себя неуслышанной, одинокой, отвергнутой.

Помню, я не хотела быть похожей на нее. Однако внешне мы были практически зеркальными отражениями — у меня те же огненно-рыжие волосы, но светлее, те же зеленые глаза, а еще в шестнадцать я уже была одного роста с матерью. Но и отличия тоже были. Например…

Мама всегда предпочитала собирать волосы в строгий, аккуратный пучок, который подчеркивал ее статность и сдержанность. Все было у нее на месте — каждую прядь она укладывала с изысканной точностью, создавая образ, в котором не было ни малейшей помарки. А я, наоборот, позволяла своим волосам свободно спадать по плечам, или заплетала их в легкие косы, которые мягко обвивали шею и спину. В моих распущенных прядях, как мне казалось, скрывался весь мой внутренний мир — чуть больше хаоса, но и больше свободы…

А еще она любила носить длинные платья из легкой ткани, украшенные изысканными узорами, характерными для народа Наскаари. Тонкие переплетения ткани изображали змеиные узоры, словно струящиеся чешуйки, и отражали ее принадлежность к общине. Я же, в свою очередь, предпочитала одежду более скромного вида, с минимумом украшений, что-то неброское.

Ну и самое главное отличие, но самое очевидное: у матери была чешуя, а у меня — нет. Тут можно только развести руками и заметить очевидные расхождения.

Я никогда не хотела стать такой, как она, а значит, я не хотела стать такой же, как и весь остальной народ Наскаари. Я не хотела терять свои чувства и ощущения, я не могла представить свою жизнь в постоянной отстраненности, холодности, безразличии. Кто бы знал об этом тогда, наверняка предположил бы, что именно из-за этого я не перерождалась. И тогда меня бы еще сильнее возненавидели.

Что же до отца… его не было. Эта тема была табуирована как в нашем доме, так и во всей общине, эта история оставалась безмолвной, как заклинание, которое никто не осмеливался нарушить. Звучит так, будто он был отпетым разбойником или предателем своего народа. Моя фантазия рисовала самые невероятные картины, но я так и не могла убедиться в том, что хотя бы одна из них была правдивой. Я пыталась несколько раз поднять этот вопрос в разговоре с мамой, но каждый раз разговор обрывался с таким же внезапным и глухим эхом, как если бы я коснулась запретной двери. Мое детство было как лабиринт, в котором тени и догадки заменяли реальность, а тайна об отце висела над нами, как тяжелое, немое облако.

После одного из последних происшествий, в которое я была втянута по воле Троицы, в расстроенном состоянии я отправилась в Святилище, чтобы поговорить с матерью. Я много размышляла о своем незавидном положении и мне захотелось узнать ее мнение о том, что мне делать дальше.

Святилище представляло собой здание с крышей в форме купола, подъем к которому состоял из двух закругленных лестниц белоснежного цвета, обвитых лозой. Они располагались с разных сторон и плавно перетекали в неширокую террасу. С самой террасы открывался чудесный вид на владения общины: были видны темно-коричневые крыши домов, могучие деревья, которые прятали за собой реку, где-то вдали мерцали кристаллы, играючи отражая солнечный свет в глаза смотрящему. Высокие двери и окна с тонкими переплетами, напоминающими эльфийские символы, украшали фасад. Место для Святилища было подобрано под стать положению, которое занимал Совет в нашей общине. Здание выглядело так, будто оно было частью самой природы — впитавшее в себя магию и историю, оставшуюся от ушедших эльфов. Мрачные Наскаари, стоя у подножия Святилища, казались неуместными, словно не обладали величием, которое исходило от этого места. Их присутствие было чуждым и не гармонировало с атмосферой, царившей вокруг.

При входе в помещение, с самого порога взгляду в миг открывалось невиданное количество книг, которые заполоняли полки высоких шкафов. Подле них для удобства любого желающего располагались столы со стульями, которые были украшены тонкой резьбой, напоминающей изгибы змеиных тел — спирали, плавные линии и символы, которые будто оживали и плавно двигались на деревянных поверхностях. Каждый элемент, будь то ножка стула или кромка стола, был покрыт узорами, как если бы сама древесина отражала природу Наскаари, обвивая пространство вокруг змееподобной силой и мощью. В главной комнате всегда царил мягкий свет, исходящий от кристаллов, которые были повсюду — на полу, стенах, потолке. Даже когда солнце скрывалось за горизонтом, его последние лучи находили хотя бы один кристалл и начинали танцевать по его граням, создавая мерцающие узоры в полумраке.

Пройдя дальше стеллажей, можно было заметить статуи, которые являлись наследием Наскаари. Все они, точно живые, стояли в круг и будто тоже являлись невольными свидетелями того, как в Святилище вершилось правосудие. В самом конце комнаты, по центру, располагался подиум, где обычно стояли представители Совета во время той или иной процессии. Всем остальным подъем на подиум был запрещен, если такая возможность не была предоставлена Советом.

В здании было еще несколько комнат, однако туда было не дозволено входить обычным жителям общины, но я точно знала, что массивные двери этих комнат скрывали за собой множество секретов.

В тот момент, когда я вошла в здание, мама была одной из немногих, кто находился в помещении. Еще несколько персон сидели на противоположной стороне библиотеки и что-то усердно изучали в книгах. Акешинь перебирала свитки, которые были освещены светом близ стоящих свечей, и было понятно, что она готовилась к очередному собранию Совета. Мать медленно подняла голову, когда я подошла, и не поменяла выражение лица, лишь вопросительно вздернула брови.

— Я хочу поговорить, — тихо произнесла я, чтобы не тревожить сосредоточенных чтецов позади.

— Не здесь, — ответила мама и жестом показала на дверь. Она отложила свитки, плавно поднялась со стула и, поправив платье, направилась к выходу, а я следом за ней.

Мы расположились на террасе прямо напротив входа. Солнце уже зашло за горизонт, оставив на небесном полотне багровый след, и община медленно погружалась во тьму. В окнах уже мерцали слабые огоньки, свет от которых отражался на влажных от вечерней росы камнях, придавая всему этому виду особую интимность. Погруженная в полумрак, улица казалась почти безжизненной, лишь несколько фигур спешили в сторону своих домов, их силуэты сливались с тенями, а их шаги отголосками отдавались в тишине. Только слабые мерцания свечей, что горели за окнами, напоминали о жизни, скрытой за стенами этих домов.

Городской стражник размеренным шагом поднялся на террасу, его тяжелая броня звякала с каждым движением. Он коротко оглядел улицу, прислушиваясь к тишине, и ненадолго остановил взгляд на наших силуэтах, прежде чем потянуться к древнему факелу, висевшему на стене, и зажечь его. Пламя едва задергалось, но мы с мамой уже смогли четко видеть очертания лиц друг друга. После того как свет разлился вокруг, стражник чуть наклонился, проверяя, не затухает ли огонь, и, удостоверившись в этом, тихо ступил обратно в темноту ночи.

— Я не понимаю, что мне делать! — сразу начала я, едва стражник исчез из зоны видимости. — Я не знаю, кто я, мама…

Акешинь резко схватила меня за плечи, чтобы угомонить мою активную жестикуляцию. Она все так же безэмоционально, немного исподлобья, смотрела на меня.

— Элиша, — медленно и размеренно начала она, — тебе уже шестнадцать. Пора учиться уничтожать эмоции. В тебе течет змеиная кровь, ты должна забыть о своей эмоциональной стороне и начать соответствовать народу Наскаари.

— Но… мама, как ты можешь быть столь жестокой? — я вырвалась из ее хватки и отступила назад. — Как же уничтожить эмоции, если они переполняют меня?

— Ты не какая-то особенная, дочь моя, все проходят через это, — мне показалось, что в глазах Акешинь промелькнуло сочувствие или даже печаль, но, зная свой народ слишком хорошо, я тут же поняла, что этот проблеск — то, что я искала хоть в чьи-то глазах, и в своей фантазии я сама наделила свою мать способностью хоть к толике сопереживания. — У тебя нет выбора, Элиша. До совершеннолетия ты должна переродиться и стать сильной. В ином случае Верховная будет недовольна… и на этот раз она не будет благосклонна.

Я отвела взгляд в сторону, в самую глубину могучего леса. Мне так хотелось исчезнуть, раствориться в этом лесном безмолвии, скинуть с себя тяжкое бремя, которое носила, как цепь, — бремя, что называлось «перерождением». Это было бы облегчением, хотя бы на мгновение, освободиться от вечного ожидания, от этой невыносимой тяжести.

— И что же мне делать? Как мне переродиться? — спросила я с отчаяньем в тихом голосе, не отводя взгляда от темноты.

— У каждого это происходит по-своему. Постоянно тренируйся и забудь об эмоциях. — Мать приблизилась и, повернув мое лицо к себе, пристально посмотрела в глаза. Ее голос стал приглушенным. — Ты обязана, Элиша. Не только ради себя, но и ради нас.

Воцарилась тяжелая тишина. Все те же слова из раза в раз и никакой конкретики. Мать отступила, соблюдая ту необходимую дистанцию, которую наши обычаи считали допустимой. Я растерянно стояла, не зная, что сказать, и просто хлопала глазами, будто слова застряли где-то внутри, не находя выхода. Акешинь тихо выдохнула, словно скидывая с плеч невидимый груз, и, расправив плечи, медленно развернулась и удалилась прочь. Она вернулась в Святилище, оставив меня стоять на террасе, во все том же молчании.

Я смотрела вдаль и погружалась в размышления о том, почему я обязана — не может быть все просто. Внутри меня бушевало чувство несправедливости, облаченное в злобу и обиду. В какой-то момент мне казалось, что я вот-вот разорвусь на части: хотелось и вырваться в крик, и расплакаться, и, в то же время, яростно сразиться за право быть собой. Но разговор с матерью, как ни странно, оставил отпечаток. «Не только ради себя, но и ради нас». В глубине души, несмотря на все, я почувствовала слабый импульс… желание изменить себя. Но я пока не знала, какую истинную цель я преследовала. И тогда я решила начать с тренировок — пусть это будет мой первый рывок в неизвестность».

«Тренировки были настоящим испытанием. Лук в руках казался чуждым, как камень, слишком тяжелый и неудобный. Моя стрела всякий раз пролетала мимо, будто в насмешку, с каким-то своим, независимым от меня, намерением. Она норовила угодить в самые неожиданные места — в кусты, в дерево, в землю, но не в мишень, которую я, казалось, видела все яснее с каждым разом, а попасть в нее все никак не могла. Каждый выстрел был как разочарование, с каждым новым промахом я ощущала, как растет во мне злоба. Она будто излучалась из каждой клетки, сжигая мое терпение.

Иногда я едва сдерживалась, чтобы не направить лук в сторону Соакоша и Хезары. Их плохо скрываемые улыбки и усмешки, когда я снова промахивалась, едва не сводили меня с ума.

— Смотри, Соакош, она прямо сейчас опять промахнется, ну или что еще лучше — попадет себе в ногу. Ты уже готовишься навестить ее в целебнице? — усмехаясь, с неподдельным самодовольством изрекла Хезара.

— Ты как обычно глаголишь истину, Хезара. Но для тебя это уже не тренировка, а целое представление, — отвечал ее соратник.

— Ты прав, в этом что-то есть... Но что ты хочешь от этой "потери времени"? Стрелы ей не помогут — и она переключится на что-то другое, правда? — продолжала диалог Хезара, не отводя от меня взгляда.

— Думаешь, она вообще что-то понимает? — без энтузиазма спросил Соакош. Его ответы звучали так, будто он даже не старался вложить в них смысл, а просто потакал Хезаре. — У нее нет того, что нужно. Она не такая, как мы.

— Это ее явно мучает, а я этим наслаждаюсь, — с ехидной улыбкой ответила собеседница. — Ее перерождение — это, как говорится, великий вопрос для всей общины. Но ничего, она еще почувствует, что значит не быть истинной Наскаари. Мы все ждем этого. Правда, она уже не сможет ничего сделать со своей слабостью. Это и есть ее проклятие.

— Я сомневаюсь, что у нее совсем нет шансов, — задумчиво произнес юноша. — Даже если она никогда не станет такой, как мы, возможно, ее и не выбросят на Болота, — Соакош поджал губы, будто уже пожалел о том, что сказал это вслух.

— Ты что, начал сочувствовать ей? Может, ты и сам на самом деле не переродился? А может быть, ты все-таки боишься, что она однажды поймает тебя на твоих слабостях? — Хезара усмехнулась, а затем пристально посмотрела на Соакоша. — Ты играешь с огнем.

— Я не боюсь, — после короткой паузы ответил юноша. Его голос теперь был ниже, и он начал говорить более уверенно. — Но она тебе не будет ровней, и никому из нас. И к тому же… это было предположение. Ты же и сама знаешь, что тренировки — это не только борьба с физической слабостью.

— Ах, ты так поэтичен, когда пытаешься был милым. Но ладно, пусть будет так. Она все равно не в нашем мире, и мы оба это знаем.

Они казались настолько уверенными в себе, что мне хотелось сделать им подарок — случайно выстрелить в их сторону. Но я знала, что даже если бы я этого хотела, моя стрела все равно бы полетела куда-нибудь в сторону дерева. Хотя, с другой стороны, попасть в дерево — это была та еще задача.

Помимо нас, на площадке был еще один член общины, наш ровесник — Аларштан. Он не был занят ничем другим, кроме своей тренировки. Аларштан был скромен и сосредоточен, а его стрела, казалось, всегда летела точно в цель. Он не говорил, не смеялся, не отвлекался — только шипение лука и тихий звук стрелы, пронзающей воздух, были слышны с его стороны.

Аларштан был высоким и стройным, с почти прозрачной светлой кожей, которая контрастировала с его темной одеждой. Его волосы были густыми, кучерявыми и средней длины, часто падающими на уши. Но если присмотреться, то можно было заметить особенность его ушей — они у Аларштана были не обычными, а узкими щелями, покрытыми тонкой чешуей. Они постоянно меняли форму, сужаясь и расширяясь, словно реагируя на окружающие звуки. Когда юноша делал выстрел из лука, уши слегка колебались, прислушиваясь к полету стрелы, а затем снова возвращались к своему изначальному виду. Это придавало Аларштану еще более загадочный вид, как будто его восприятие мира было наделено необычным и неуловимым чувством. Глаза у него были змеиные, светло-голубого цвета, с тонкими вертикальными зрачками, которые меняли форму в зависимости от освещения, придавая его взгляду хищную, но спокойную настороженность.

Аларштан не вмешивался в происходящее. Он знал, что его вмешательство не будет востребовано — здесь, на тренировочной площадке, все должны были бороться со своими страхами и слабостями сами.

Каждый мой выстрел из лука отравлялся не только неудачей, но и тем, что я не могла понять, в чем же моя ошибка. Я вроде бы правильно натягивала тетиву, правильно целилась, но вот лук все равно не слушался меня. Иногда мне казалось, что если бы я продолжала упражняться таким образом, то рано или поздно бы выбила из лука не стрелу, а саму тетиву. Сколько бы я не пыталась, стрела ускользала, как ловкая тень. Снова промах, снова злобный взгляд на мишень, как будто она была жива и смеялась надо мной вместе с Хезарой и Соакошем.

Мои попытки превращались в бесконечный цикл отчаяния и злости, и каждое утро тренировок прибавляло мне только разочарования. Но даже в этом бесплодном усилии был некий странный, почти болезненный импульс, который я не могла игнорировать. Я продолжала тренироваться не для того, чтобы просто научиться стрельбе или овладеть каким-либо другим видом оружия, а потому что, может быть, именно через это я надеялась найти способ вырваться из той пучины неопределенности, в которую меня засасывало все сильнее.

В конечном счете, потерпев неудачу в стрельбе из лука, я перешла на площадку для дуэлей.

Площадка располагалась прямо рядом с величественной башней, которая возвышалась на фоне зелени. Каменные стены башни были древними, но хорошо сохранившимися, а ее верхний этаж всегда покрывала легкая дымка, как если бы башня сама тянулась в небеса, стремясь узнать больше о мире вокруг. На первом этаже башни находился склад снаряжения, полный тренировочных мечей, щитов, луков и прочего инвентаря, необходимого для дуэлей и боевых упражнений. Второй этаж башни был оборудован для астрономических наблюдений — здесь стояли большие деревянные скамьи и простые астролябии — устройства для наблюдения за небесными телами и их движением. Также здесь располагались квадранты и другие астрономические инструменты, с помощью которых можно было следить за звездами. Этот этаж использовался как для наблюдений за небом, так и для того, чтобы следить за тренировками и дуэлями, происходящими на площадке внизу. Но, помимо этого, с самой верхушки башни открывался захватывающий вид на окружающую территорию, и, стоя у окна, можно было любоваться красотой природы, которая растворялась в бесконечном горизонте.

Площадка для дуэлей была обустроена для серьезных тренировок: ровный каменный пол, окруженный невысокими кустарниками, создавал достаточно открытое пространство для маневров, но при этом не ограничивал свободу движений. Несколько больших каменных столбов служили в качестве ориентиров, а вокруг тренировочного круга росли низкие кусты, которые часто служили укрытием для тех, кто изучал скрытные маневры или пытался выйти на противника из неожиданных углов.

Я уже стояла прямо посреди площадки, совершенно не готовая к сражению. Меч в руке казался мне тяжелым и неудобным, словно напоминанием о моих неудачах с луком. «Может быть, в бою с мечом мне повезет больше?» — думала я. «Может, это мое настоящее призвание — сражаться в ближнем бою, где не нужно метить в далекие цели, а можно просто действовать, не думая о промахах?».

Моей соперницей была Шенда. Она казалась тенью на поле, ее молчаливое присутствие всегда предвещало что-то неприятное. Холодная, злобная, она не произносила лишних слов, но ее взгляд мог заставить сомневаться в себе любого, кому не повезло попасть в ее поле зрения. Даже самые твердые духом не осмеливались встать против нее, и не потому, что она сильнее, а потому что ее глаза могли нанести куда более серьезный урон, чем любой удар.

Шенда тренировалась беспрестанно, даже в часы, когда другие предпочитали отдых. Каждый ее шаг, каждый ее жест были полны уверенности, а ее движения были молниеносными и отточенными. Я знала, что с таким противником мне не будет легко, и уже на старте чувствовала, как внутри все сжималось от тревоги. Наставник боевых искусств Фейшитан знал о разнице в опыте — о том, как давно Шенда оттачивала свои умения, и как неопытна я. Он дал указание ей быть милостивой ко мне, но я не верила, что Шенда вообще знает, что такое быть милостивой.

Сражение началось, и для Шенды я была словно неподвижный манекен для тренировок. Ее атаки были быстрыми и непрерывными, каждое движение, каждый выпад — словно призрак, она мелькала передо мной, а я все время пыталась ее догнать, отразить удар. Меч в моей руке казался неловким, и каждое столкновение с ее оружием отзывалось в воздухе звонким эхом. Я едва успевала отбивать удары, еле-еле спасаясь от ее нападений. Звук встречающих друг друга клинков был острым и ярким, как удар молнии, и не раз я слышала его отголоски в ушах даже после того, как удар уже миновал.

Шенда не давала мне ни единого шанса на передышку. Она играла со мной, сжимая пространство между нами, заставляя меня все больше терять уверенность в себе. Она не только сражалась, но и говорила.

— Ты серьезно возомнила, что ты ровня мне в дуэли, ничтожество? — ее голос оставался ровным и уверенным, будто мы вовсе не сражались, а вели светскую беседу.

Ее слова были словно ядовитые уколы, которые не касались тела, но ранили меня гораздо глубже. Она говорила о моей ущербности, о моей неумелости, о том, что я никогда не смогу стать частью их мира. Каждое ее слово било точно в цель, каждое ее замечание резало больнее, чем самый заостренный нож.

А затем она повалила меня на каменный пол и насела сверху, и, одной рукой держа за шею, другой направила острие меча прямо мне в лицо.

— Можешь молить о пощаде! — злобно прошипела Шенда, не отводя от меня своего наполненного презрением взгляда.

Я не могла дышать, и мир перед глазами начал тускнеть. Меч в руках Шенды был как рычаг, а ее мощные пальцы — как капкан. С каждым мгновением я ощущала, как теряю силы, как темнеет в глазах, но это было не больно. Просто боль исчезала, как будто я становилась невесомой, как будто мир вокруг меня растворялся. Я не помню, когда именно ее хватка ослабла и я смогла снова вдохнуть, но помню, как после этого в глазах было мутно, и тело словно не слушалось меня.

Наставник Фейшитан помог мне встать и еще некоторое время придерживал меня, чтобы я не упала, пока я приходила в себя. На меня напал приступ кашля, а ноги были ватными. Затем он усадил меня на близ стоящую скамью, и я, наконец, поняла, что произошло.

— Шенда, ты с ума сошла? Ты могла меня придушить! — хриплым голосом отчаянно выкрикнула я.

— Жаль, что я этого не сделала. Такой был шанс, — ни одна мышца на ее каменном лице не дрогнула, пока она произносила эти слова. — Похоже, я слишком великодушна к уродцам.

Шенда удалилась, удовлетворенная очередной победой, и я осталась совсем одна сидеть на скамье. Я осмотрелась вокруг, но не нашла наставника, который совсем недавно помогал мне прийти в себя. Затем я подняла взгляд к окну на самой вершине башни и мельком увидела очертания оранжевого рукава его одеяния. В моих глазах все еще было мутно, но я точно заметила, что на втором этаже он был не один. Когда же силуэт наставника исчез из обзора окна, я отчетливо увидела темную фигуру его собеседника, которая теперь была повернута в мою сторону. А затем, подняв взгляд еще выше, я встретилась с ним глазами. И я точно знала, кто это».

«Я была охвачена смутной неудовлетворенностью. Я думала, что прилагаю достаточно усилий, чтобы измениться, но мои эмоции, как всегда, брали верх над разумом. И вот, каждый раз, когда что-то шло не так, я мгновенно теряла самообладание. Я стремилась к изменениям, правда, но они не приходили так, как я надеялась.

Сбросив с себя остаточную тревогу, я поднялась со скамьи и направилась к тренировочному кругу, где одиноко лежал мой меч — величественное орудие, которое не смогло стать моим помощником в стремлении стать сильнее. Когда я взяла его в руку, он показался тяжелее, чем во время боя, будто меч напоминал мне о той слабости, с которой я продолжала бороться. Или эта тяжесть просто свидетельствовала о том, что мои силы так и не вернулись ко мне после поражения в битве за перерождение.

Медленно высвободив воздух из легких, я направилась в башню, чтобы вернуть оружие на место. Тени разочарования следовали за мной, но я все равно продолжала идти, несмотря на тяжесть в груди. В этот момент прямо напротив меня появился наставник Фейшитан. Он только что спустился по винтовой лестнице со второго этажа, коснулся моих плеч и, словно прочитав мои мысли, молча удалился из башни, ни единым словом не нарушая мои мыслительные процессы.

Пространство комнаты было наполнено тусклым сиянием закатного солнца, которое своими лучами проникало через маленькое окно. На стенах висели древние, покрытые пылью щиты, а прямо над ними, как старые свидетели прошедших боев, на полках лежали изогнутые мечи и длинные копья, каждое из которых хранило свою историю.

Я шагнула к стойке и аккуратно положила меч на место, чувствуя, как его тяжесть постепенно отступает. Мое движение было почти механическим, как будто само пространство вокруг требовало этого жеста. Вокруг царила тишина, но в ней было что-то из прошлого, как будто стены башни, когда-то эльфийской, все еще хранили отпечатки былых времен. Тонкая резьба на полках, явно не наскаарийская, веяла далеким прошлым, когда здесь царили элегантность и гармония. Башня сохранила свою древнюю душу, и в ее тени еще звучали невидимые шаги тех, кто обитал здесь прежде.

— Поднимешься сюда? — мой внутренний поток мыслей был прерван мягким, но отчетливым голосом, который, словно отголоском, раскатился по стенам. Я подняла голову вверх.

На самой верхней ступени лестницы, в свете тусклого сияния, стоял тот самый силуэт, который я заметила ранее с улицы. Я растерянно отстранилась от инвентаря. Мозг застыл на миг, не понимая, как реагировать на этот вопрос. Юноша смотрел на меня с легким ожиданием в глазах, и я поняла, что застыть в неподвижности — не лучший ответ. Я быстро замахала головой и подошла к лестнице, чтобы подняться к вопрошающему.

Когда я поднялась наверх, юноша сделал шаг назад, позволяя мне пройти, но не приблизился. Он остался на расстоянии, сохраняя необходимую дистанцию. Я его сразу узнала. Это был Д’алгорт, сын Верховной общины и наставника Фейшитана. Вряд ли я могла бы не узнать его — Д’алгорт был тем, кого называли «будущим общины», завидным кандидатом для брака и просто примером для подражания. Мы с ним никогда не общались: не было ни повода, ни возможности. Пока я оставалась нелюдимой, он много тренировался, помогал всем в общине и с честью носил статус истинного Наскаари. Потому я была несказанно удивлена, что Д’алгорт позвал меня для беседы.

Д'алгорт был высоким и статным нааскарийцем, в кожаном жилете на шнуровке, который облегал его грудь, создавая впечатление силы, но одновременно не сковывал движения. Под жилетом виднелась распахнутая светлая туника — простая, со свободными рукавами и глубоким вырезом у горла, который открывал его шею, покрытую коричневой чешуей. На видимых участках рук также располагались узоры из чешуи. Его низкие, слегка сдвинутые брови придавали взгляду суровость, но сам он не казался опасным. Напротив, его взгляд был скорее задумчивым, с нотками недосказанности, будто он всегда был немного отвлечен от того, что происходит вокруг. Каштановые волосы были собраны в хвост, но одна непослушная прядь свободно спадала на лоб, добавляя его облику некоторую небрежность, что контрастировало с его внешней серьезностью.

— Для начала я хочу сказать, что Троица ведет себя недостойно по отношению к тебе, — его голос был ровным, но в нем чувствовалась сдержанная напряженность, словно он подбирал каждое слово. Между фразами он делал паузы, как будто размышляя, и, возможно, ожидая, что я скажу что-то в ответ. — Ты не заслуживаешь этого, Элиша.

Когда он произнес мое имя, меня сразу охватило незнакомое чувство. Он произнес это непривычно мягко, без претензии, без попытки задеть. Для меня, привыкшей к тому, что в любом общении с представителями моего народа мне приходилось пребывать в оборонительной позиции, такое обращение было совсем не знакомым и даже странным.

— Ты говоришь о тренировках? — наконец я превратила монолог в полноценный диалог.

— Да… и нет, — Д’алгорт выглядел задумчивым, но его голос становился все более решительным. — Я знаю, как они обращаются с тобой. Это немыслимо… — он замолчал, словно не решался продолжить, и долго смотрел на меня. Я в ответ опустила взгляд, не желая показывать, что его слова заставляют меня чувствовать неловкость. — Я хотел сказать, что вместо издевательств они могли бы вести себя достойно, под стать своему народу.

Тишина снова наполнила пространство между нами. Я чувствовала, как по щекам поднимается горячая волна, но сдерживала себя, пытаясь выждать нужный момент для ответа и гадая об истинной причине, почему Д’алгорт пригласил меня поговорить. Сделав шаг в сторону окна, я обратила взор в направлении гор, вершины которых величественно рисовались среди небесной глади.

— Элиша, я хотел предложить тебе помощь, — его голос снова привлек мое внимание. Д’алгорт сделал широкий шаг в мою сторону, но тут же остановился. — Я знаю, что ты испытываешь трудности на тренировках, поэтому я предположил, что ты не откажешь, если я предложу тебе быть твоим тренером.

Я удивленно распахнула глаза и перевела взгляд на юношу, пытаясь разобраться в его намерениях. Его выражение лица было уверенным, а нахмуренные брови придавали серьезности его словам.

— Что?... — протянула я почти пискляво, будто не поверив, что слух меня не подводит. — Но зачем тебе это?

— Я просто хочу поступить правильно, — он провел рукой по задней стороне своей шеи и слегка опустил голову, будто размышляя. — Да и представь лица Троицы, когда после наших тренировок ты покажешь свои навыки.

Его слова отложились в голове, а во взгляде мелькнуло нечто странное -почти улыбка, но слишком сдержанная, чтобы я смогла точно понять, что это было на самом деле.

— Так каков твой ответ? Мне ждать тебя завтра утром на урок стрельбы из лука?

Как только моих ушей коснулось словосочетание «стрельба из лука», к горлу подступило ощущение, похожее на тошноту. Похоже, мое тело уже на уровне рефлекса отвергало эту практику. Но, с другой стороны, я подумала о том, что если обучение будет проходить не под насмешки недоброжелателей, а под мотивирующие к правильному действию наставлению, то это вполне может привести к какому-нибудь положительному результату.

— Наставник мне определенно не помешает, — я развернулась к нему и расслабила корпус, который на протяжении всего диалога держался в напряжении, изображая ровную уверенную осанку, которая должна была замаскировать волнение. — Главное не подходи близко к мишени, когда я стреляю, это может быть травмоопасно.

Я усмехнулась, и он, похоже, тоже не удержался от легкого смешка, который так странно разрядил атмосферу.

— Тогда до завтра, Элиша.

Д’алгорт изобразил поклон головой и удалился так же, как его отец — бесшумно спустился и исчез за стенами башни. А я осталась все там же, наверху, в комнате, наполненной астрономической аурой.

Я приняла предложение Д’алгорта не только потому, что он был доброжелателен ко мне. Я знала, что он временами помогает своему отцу тренировать будущих защитников нашей общины, и поэтому сомнений в его умениях как наставника совершенно не было. Это был шанс изменить что-то, и я решила, что им нужно воспользоваться».

«Утром следующего дня я пришла на тренировочную площадку с мишенями. Д’алгорт уже ждал меня, держа в руках два набора инвентаря для тренировки. Вокруг царила тишина, утренний воздух был свеж и прохладен, и, кроме нас двоих, там не было ни души. Тренировочная площадка была укрыта легким утренним туманом, как если бы ночь не хотела уступать место дневному свету. Свежий, слегка влажный воздух наполнял легкие, а где-то вдали еле слышно шелестела трава. Каждое движение и звук здесь казались обостренными, как если бы мир затаился перед началом важного события.

Мы обменялись приветствиями, и он передал мне лук и стрелы. Мои пальцы слегка дрожали от волнения, ведь прошлые тренировки с луком были настоящим разочарованием. Однако Д’алгорт не показывал ни намека на сомнение в моей способности. Присутствие Д’алгорта, его спокойствие и поддерживающий взгляд настраивали меня на более положительный лад.

— Ты готова? — спросил он, его голос был спокойным, почти невозмутимым. Я кивнула, несмотря на свою неуверенность, и сжала лук в руке.

— Сначала просто держи его, как будто это часть твоей руки, — Д’алгорт встал в позицию, призывая меня сделать то же самое. Он говорил и параллельно изображал те действия, к выполнению которых призывал и меня. — Почувствуй, как он лежит в ладони, и представь, что он — неотъемлемая часть твоего тела. Держи тетиву, но не натягивай ее. Просто почувствуй ее.

Я послушно приняла нужную позу, ощущая каждую ниточку тетивы, тянущуюся в моих пальцах. Это было странное чувство, до этого я даже не пробовала по-настоящему ощутить лук в руках. Это было будто не просто оружие, а что-то, что должно было стать продолжением меня самой, как говорил мой наставник. Я старалась забыть обо всех страхах и сомнениях, хотя они все еще пытались зацепиться за меня.

Д'алгорт заметил, как я напряженно держала лук, несмотря на приложенные мной усилия к расслаблению, и его голос снова прозвучал уверенно, но мягко:

— Постарайся расслабиться. Ты не сможешь натянуть тетиву, если не будешь расслаблена. Расслабь плечи, убери напряжение с рук.

Я попробовала следовать его указаниям, но с каждым мгновением напряжение только нарастало. Я почувствовала, как на моих ладонях проступали капли пота. Пальцы скользили по гладкому материалу, но напряжение в теле мешало мне двигаться плавно. Было стойкое ощущение, что каждый мускул протестует против движения. Я чувствовала, как кожа натягивается, словно пытаясь вырваться из этих ограничений. Я неуверенно попыталась натянуть тетиву, но стрела совершенно не слушалась меня. Она соскользнула с лука и упала на землю, и я невольно закрыла глаза, почувствовав, как разочарование подступает.

Д'алгорт не стал упрекать. Он просто поднял стрелу и вручил ее мне снова.

— Не спеши. Ты ждешь результата, но его нужно выстраивать шаг за шагом.

Я вновь попыталась расслабиться и убрать напряжение с плеч, но с каждым выдохом мои пальцы и ладони все равно продолжали дрожать. И вот, наконец, я почувствовала, как тетива натягивается, как будто в ответ на мой жест. Я осторожно подняла лук и попыталась выстрелить, и стрела мгновенно отскочила от тетивы. Я едва успела поймать ее взглядом, как она пролетела мимо мишени. Мне было жутко стыдно.

— Наверное, я безнадежна, — я опустила лук и неуверенно посмотрела на Д’алгорта. Но я не встретила в его взгляде злости и решимости прекратить наши занятия. Робко потянувшись к колчану, я достала новую стрелу.

— Вовсе ты не безнадежна, Элиша. Нужно набраться терпения и... расслабиться, — он замолчал, а затем медленно положил свой лук на землю и продолжил, — Можно я покажу?

Я неуверенно кивнула, не понимая, что именно он будет показывать.

Он оказался за моей спиной, почти не касаясь, но его присутствие ощущалось близко, как тень, которую нельзя игнорировать. Я почувствовала, как его дыхание немного задержалось, и с удивлением осознала, что он стоит очень близко.

Он дотронулся до моих плеч. Он дотронулся до моих плеч. Руки Д’алгорта были сильные, но аккуратные, как у того, кто точно знал, как обращаться с теми, кто нуждается в помощи и поддержке. Он плавно начал массировать мои плечи, заставляя меня глубже дышать, расслабляя каждое напряженное место в моем теле.

— Почувствуй, как твоя рука становится частью этого лука, — сказал он, его голос стал мягче, но не менее настойчивым. — Лук — это не оружие, пока ты не станешь стрелком. Пока ты только та, кто держит его.

Я медленно почувствовала, как его слова проникали в само мое сознание, вытягивая напряжение. Внезапно я осознала, как сильно сжимала руки прежде, как будто не могла позволить себе ошибиться. Он не торопил меня, его прикосновения были терпеливыми и почти неощутимыми, но все же — его поддержка была ощутимой.

— Сделай медленный размеренный вдох, — сказал Д’алгорт, легонько поправив мою руку, держащую лук. Он приблизился еще ближе, дотронувшись до моих запястий, и я почувствовала, как его пальцы касаются, словно передатчики уверенности, моих напряженных рук. Он мягко направил их, плавно поднимая мои локти так, чтобы они не свисали, а были в идеальном положении для выстрела. — Почувствуй, как ты сливаешься с луком в единое целое, как он передает тебе свою силу, — его дыхание почти касалось моего уха. Я чувствовала, как по спине пробежали мурашки. — Ты должна быть в гармонии с ним, как с настоящим другом. Ты сильна, Элиша, и ты не должна бороться с ним.

Я сделала вдох и замерла в зафиксированном положении. Мои мысли были сосредоточены на моем орудии, на его текстуре, тяжести, даже запахе. Лук, мои руки, тетива — все это стало единым целым. Я задержала дыхание и, на одно мгновение поймав наплыв уверенности, отпустила тетиву, и моя стрела устремилась в сторону мишени.

Пока я следовала указаниям учителя, почувствовав, как моя рука и лук сливаются воедино, я даже не заметила, как Д’алгорт шагнул назад, позволяя мне прожить этот момент с ощущением, будто я сделала все сама.

Я посмотрела на мишень и обнаружила, что стрела воткнулась прямо в нее. Не в центр и даже не рядом, но это уже было большим достижением.

Пульс бился в ушах, как барабанная дробь, руки вдруг стали теплыми, а грудь наполнилась таким облегчением, что мне захотелось просто закричать. На несколько секунд я забыла про все остальное: про издевательства, про то, что мне так долго говорили о моей никчемности. Мне не удалось скрыть радость, смех сам вырвался из меня — тихий, нервный, но такой настоящий. Я даже подпрыгнула один раз, что позабавило Д’алгорта и он допустил появление улыбки в уголке губ. Затем я попробовала успокоиться и даже немного покачнулась, переступая с ноги на ногу. Я потерла ладони, чтобы разогнать накопившийся от волнения пот.

— Давай еще раз, с большей уверенностью и сосредоточенностью, — произнес учитель, и, спрятав руки за спиной, встал наравне со мной, изучая глазами результат моей работы на мишени.

Я молча кивнула и, не отрывая взгляда от цели, вытащила еще одну стрелу из колчана. В руках она ощущалась легкой и хрупкой, такой, словно я легко могла ее сломать. Я сжала ее пальцами, чувствуя, как твердая древесина и острие металлического наконечника все еще остаются для меня недружелюбными и неподатливыми. Я пыталась вновь воссоздать у себя в голове момент, когда все, от дыхания до мышечных движений, сливалось в единую гармонию. Момент, когда я была полностью настроена на выстрел, как будто вся моя энергия концентрировалась в этих нескольких мгновениях. Но сейчас все было не так.

— А ты… похоже, действительно хороший наставник, — произнесла я, стараясь скрыть напряжение в голосе, но все же не поднимая глаз на Д'алгорта. Я пыталась заставить себя в полной мере сосредоточиться на уроке.

— Наверное. Я отношусь к обучению как к своей работе, — беззаботно пожал плечами юноша, но я уловила в его ответе что-то чуть более серьезное, чем он хотел показать.

— Но ты ведь помогаешь наставнику Фейшитану, своему отцу, в тренировках. Я имею в виду, что у тебя не только хорошие навыки, как у бойца, но также ты умеешь правильно говорить и действовать в процессе обучения, — мои слова порой звучали нелепо, как будто я сама не до конца понимала, что хочу сказать. Волнение захватывало меня, и его присутствие казалось одновременно ободряющим и пугающим.

Я почувствовала, как то, что я говорила, теряло всякую цельность, словно я сама не контролировала, что говорю. Руки начали дрожать, но я все равно не могла остановиться. Мне казалось, будто я должна была поддерживать диалог, чтобы он не счел меня слишком замкнутой. Мысли путались, а сердце, как бешеное, стучало в ушах. Все казалось таким важным, но одновременно я была уверена, что каждая фраза звучала глупо, особенно в его присутствии. Я думаю, тогда мне хотелось произвести на него впечатление, чтобы у него не возникло мысли о напрасности всего действа. Ведь он один из первых, кто отнесся ко мне, как мне казалось, великодушно.

— М? — ответил он, и в его голосе прозвучало легкое замешательство. Похоже, он не совсем понимал, к чему это было сказано. Я снова молчала, пытаясь сгладить эту неловкость. Воздух вокруг казался густым от молчания, которое не могло продолжаться дольше. Я боялась, что, если мы оба замолчим, этот момент затянется еще сильнее.

— Детям повезло, что ты их обучаешь, ведь ты, похоже, знаешь к каждому подход. Знаешь, как расслабить… — снова попыталась я, но в этот раз мои слова были почти невнятными. Как будто я старалась разорвать тяжесть молчания, но вместо этого только погружалась в еще большую неловкость. Мои щеки вспыхнули, и я почувствовала, как жар распространяется по телу, с каждым словом меня все сильнее накрывало чувство стыда. В следующий момент мне уже казалось, что я бы лучше исчезла, чем продолжала стоять там и пытаться говорить.

Я натянула тетиву, стараясь сосредоточиться, но дыхание становилось все более прерывистым. Я чувствовала, как напряжение скапливается в руках, в ногах, в шее — я вся была напряжена, как струна. Когда я отпустила стрелу, она едва двинулась вперед, слабо оттолкнувшись от тетивы, и вместо того, чтобы взметнуться в воздух, она сбилась в сторону. Стрела коснулась земли, не долетев даже до мишени.

Вся моя энергия словно растворилась в попытке наладить разговор с Д'алгортом, и вместо облегчения осталась лишь горечь стыда.

Мы оба стояли неподвижно. Я больше не была готова сказать хоть что-то, потому как в моем воображении Д’алгорт уже считал меня не только безнадежной, но и странной. Я украдкой посмотрела на Д’алгорта, пытаясь понять, что он думает о моем выстреле и обо мне. Он молча наблюдал, как стрела упала на землю, и теперь перевел взгляд на меня. Вдруг он прервал затянувшуюся тишину, заговорив с неожиданной искренностью:

— Да, ты права. Я понял, о чем ты говоришь, — он прочистил горло. -Действительно, я тренирую детей и остальных не только потому, что это важно для будущего нашей общины. Но и потому, что мне нравится видеть плоды своей работы. Это приносит мне удовлетворение, — Д’алгорт говорил более оживленно, он смотрел на меня и будто бы совсем забыл о неудачном выстреле. В этот момент в его глазах будто зажглась новая идея, которой он хотел поделиться со мной.

— Потому, я думаю, что мы можем попробовать иначе очистить твой разум от переживаний и настроиться на хорошие результаты.

Д’алгорт тихо собрал наш инвентарь, не обращая внимания на то, что я стояла там, все еще не шевелясь. Он забрал лук из моих рук, и мне показалось, что вместе с луком исчезла и моя последняя попытка закрепиться в этом моменте. Затем Д’алгорт ушел, чтобы положить весь инвентарь на законное место, а по возвращении лишь произнес:

— Идем со мной.

Я проследовала за ним, оставив площадку позади, не говоря ни слова. Его спокойствия было достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов.

В самом начале леса, недалеко от тренировочной площадки, стояла небольшая беседка. Строение выглядело как неотъемлемая часть природы, но не без наскаарийской статности — ее прямые линии и плавные изгибы напоминали форму змеиных тел. Деревянные перила, покрытые тонкой, почти незаметной чешуей, переплетались так, что создавали ощущение текучести, словно сама конструкция могла двигаться, как живое существо, если бы захотела.

Стены беседки были выполнены из легких, прозрачных панелей, сделанных из тростника и волокон, которые пропускали солнечные лучи, рисуя на каменном полу причудливые узоры. В некоторых местах перила и стены были украшены плетеными серебристыми нитями, которые словно следовали изгибам змеиных тел, вплетаясь в узоры. В центре, прямо над нашими головами, висели несколько крупных голубых кристаллов, чьи вершины мягко мерцали, испуская голубое, почти мистическое, свечение.

Мы зашли в беседку, и Д’алгорт сел на одну из каменных скамеек, пригласив жестом присесть рядом. Я осторожно опустилась неподалеку, пытаясь унять пульс, который все еще отдавался в груди. Молчание было мягким, не нагнетающим, и я постепенно успокаивалась.

Он первым нарушил тишину, но сделал это почти шепотом:

— Ты недооцениваешь себя и свои силы.

Я не ответила. Только пожала плечами. А потом, не удержавшись, тихо выдохнула:

— Мне просто кажется, что у меня ничего не выходит. Все идет не так.

— У тебя вышло. — Его голос был безоценочным, как констатация чего-то правдивого. — Ты попала в мишень. Это не «ничего».

Я покачала головой:

— Это твоя заслуга. Ты направил мои руки, лук, стрелу. Без твоей помощи у меня бы ничего не вышло.

Он немного помолчал, глядя в сторону леса.

— А ты всегда так строга к себе?

Странно было слышать это от наскаарийца. Ведь мне всегда казалось, что строгость к себе и контроль над ситуацией заложены в сути моего народа.

Я хотела ответить «нет», но поняла, что не могу соврать.

— Я должна. Я должна держать все под контролем. Если не я… то кто? — Я ненадолго замолчала и отвела взгляд в сторону. Ветви близ стоящих деревьев медленно покачивались от ласковых прикосновений ветра, вокруг было совсем тихо, и эта тишина так и склоняла к искренности. — У меня все разваливается. Постоянно. Я не такая, как остальные. Я не могу просто… быть.

Д’алгорт посмотрел на меня, чуть склонив голову.

— Так скажи мне, почему для тебя столь важно быть такой, как остальные? — Я все еще не понимала, почему такие противоречащие всему сущему в общине слова доносились до моих ушей из уст Д’алгорта.

— Ну как же? — Я замешкалась, а затем усмехнулась, но в этом не было веселья. — Ведь все об этом твердят. Вся община. Мать. Совет. Даже воздух здесь будто говорит: «будь как все».

Я нервно и больно почесала внешнюю сторону правой ладони, пытаясь отвлечься от подступающих слез. Нет, мне нельзя плакать при моем наставнике. Я покажусь совсем жалкой.

Д’алгорт не ответил сразу. Просто сидел рядом. Тишина между нами была уже другой — больше похожей на доверие, чем на неловкость. А потом он сказал:

— Ты сильнее, чем думаешь.

Я посмотрела на него.

— Ты это всем говоришь?

— Нет. — Он слегка улыбнулся, но глаза остались серьезными. — Только тем, кому нужно это услышать.

Я сжала пальцы в кулак, уставившись в пол.

— А если… если я не смогу переродиться?

Этот вопрос неким образом повлиял на него. Д’алгорт молчал дольше, чем я ожидала. Его взгляд, до этого мягкий, словно ушел вглубь. Я почти увидела, как на его лице, незаметно, но неотвратимо, сменяется выражение — исчезает то теплое, что было в нем раньше. Как будто дверь внутри него медленно закрылась.

— Тогда тебе будет сложно, — сказал он глухо.

Я ждала продолжения. Оправдания. Утешения. Хоть чего-то. Но его голос теперь был иным — ровным, сдержанным, он даже стал ниже. Таким, каким, наверное, разговаривают старшие с теми, кто "отклоняется".

— Очень сложно, — повторил он. — Мы не знаем, как живут те, кто так и не прошел перерождение. Их никогда не бывает среди нас.

Он откинулся назад и уставился куда-то в пространство, будто старался не смотреть на меня.

— Потому что рано или поздно… — он не договорил. Только слегка вздохнул, и в этом вздохе было больше смысла, чем в десятке слов. Я поняла, к чему он клонит. К изгнанию.

Я вдруг почувствовала себя очень одинокой. И холодной.

— Но… я стараюсь. Я же стараюсь, — прошептала я.

Он кивнул. Почти механически.

— Это важно. — И уже совсем чужим голосом добавил: — Совет это учитывает.

Совет. Не "я". Не "мы". Совет.

Что-то внутри меня дрогнуло. Вот он, настоящий Наскаари. Теперь я это вижу — в поведении тела, и слышу — в стальном голосе.

Я сглотнула, с трудом.

— А ты?.. Ты ведь не всегда такой, — я попыталась поймать его взгляд. — Только что ты был другим. Не как они.

На несколько мгновений он замер. И тогда я заметила, как его пальцы — прежде спокойные, собранные — потирают друг друга.

— Не привыкай, — сказал он тихо. — Иногда мы тоже забываем, кто мы есть.

Мы еще несколько мгновений сидели молча. Я больше ничего не говорила, и он тоже молчал — будто все важное уже было сказано, и любое слово после этого звучало бы слишком громко и неуместно.

Где-то вдалеке послышались шаги и еле уловимые разговоры. Сквозь легкую тень деревьев стали видны силуэты: первые ученики направлялись к площадке. День начинался, и вместе с ним — обычный порядок.

Д’алгорт посмотрел в ту сторону и тихо сказал:

— Мне пора.

Он встал, выпрямился и на мгновение задержал на мне взгляд. Как будто хотел сказать что-то еще. Но не сказал.

Голубые кристаллы все еще мерцали над головой, но их свет уже не казался мягким — он будто светил сквозь лед. Я встала медленно, будто вспоминая, как это — двигаться. Руки повисли вдоль тела, пустые. Казалось, что я оставила в этой беседке не только надежду, но и нечто более хрупкое — что-то, что только начинало во мне прорастать.

Д’алгорт шагнул вперед, направляясь обратно к площадке. Еще совсем недавно он стоял за моей спиной, мягко касаясь моих плеч, и его голос звучал как будто только для меня. Теперь — ни слов, ни взгляда. Только шаги, уводящие прочь.

Я шла в сторону дома, не чувствуя ни земли под ногами, ни свежести утреннего воздуха. Все казалось обесцвеченным, как будто краски момента искренности разбились о холодную действительность. Тепло, что появилось во мне на несколько мгновений, выдохлось. Оно было слишком слабым, чтобы выжить».

«Время неумолимо текло, и дни сливались в однообразный поток. Мой запал к изменениям все еще был внутри меня, однако помимо него было еще что-то. Что-то похожее на разочарование или обиду. Тот диалог с Д’алгортом временами прокручивался в моей голове, вызывая злость на саму себя. Я будто пыталась найти кого-то похожего на меня, того, кто меня поймет и примет, но обожглась из-за собственной наивности. Ни в жизни ни один наскаариец не вернется к чувствам и не проявит искреннее сострадание. А то, что было на тренировочной площадке, оказалось лишь иллюзией — лишь попыткой опытного бойца обучить и вдохновить бедолагу-новичка.

Я тренировалась три-четыре раза в неделю, в основном в послеобеденное время, когда на площадке были и остальные ученики. Мы с Д’алгортом больше не оставались наедине, я была присоединена к небольшой группе начинающих, кто только-только переродился или хотел обучиться конкретному виду сражений. Наши роли теперь были четко распределены: я — ученица, он — учитель. Я держалась молчаливо, скрывая внутри обиду, превращая свои мысли в узкую направленность на тренировку и отсекая все остальные чувства.

В остальное время моя жизнь тянулась почти неизменно: я рано вставала, посещала занятия вместе с другими обучающимися, занималась делами по дому или читала свитки, перебирая их неторопливо, больше ради ритуала, чем ради настоящего интереса. Но кое-что все же изменилось. Я стала чаще выходить из дома, выбирая длинные, извилистые маршруты, будто каждый шаг мог увести меня подальше от мыслей, от воспоминаний, от людей.

Та беседка у тренировочной площадки — изящная, мистическая, скрытая в зелени деревьев — почему-то запала мне в память. Я ведь совсем недавно начала посещать тренировки и прежде вовсе не замечала ее — до того утра. Меня не отпускало странное чувство: будто сам мир прятал свои тайны, пока я не научилась смотреть внимательнее. С тех пор я стала искать подобные странности во время своих прогулок — замысловатые узоры на коре, будто оставленные кем-то нарочно, забытые статуи, обвитые мхом, или кристаллы, спрятанные в трещинах скал, что переливались не привычным голубым, а лиловым светом.

Иногда я ловила себя на мысли, что даже на прогулках ищу кого-то или что-то среди этих деталей, среди природы. Не зная, что именно. Но все необычное притягивало взгляд. Природа не правит, не исправляет — она просто принимает все, что было создано.

В один из выходных, когда погода испортилась, и дождь неумолимо барабанил по крышам Стойнфолла, улицы пустели, и все вокруг казалось погруженным в серую мокрую вуаль. Крупные капли соединялись в ручейки и стекали по крышам домов стремительными потоками, соревнуясь друг с другом в скорости падения. В доме я занималась уборкой — аккуратно стирала пыль с деревянных полок, вытряхивала старые ткани. За стеной слышались приглушенные звуки — мать работала в своей любимой комнате, месте, где она могла пропадать часами.

Варница была самой теплой комнатой в доме — небольшое пространство рядом с кухней, всегда пропитанное запахами трав, золы и старых зелий. Узкие полки вдоль стен хранили стеклянные пузырьки, мотки сушеных листьев и связки корней свисали вверх ногами. На одной из стен располагался кованый крюк, на котором был подвешен пучок валериановой лозы. В углу стоял низкий очаг с вогнутой медной чашей для варки, рядом обычно находилась ступка с уже растертым порошком и пучки трав, готовые к следующей смеси. Свет сюда проникал тускло, через круглое оконце под потолком, и все в этой комнате казалось погруженным в янтарный полумрак. Это было место, где Акешинь колдовала не магией, а знанием. Иногда она оставляла дверь в варницу открытой, когда зелья были особенно пахучими, но сейчас дверь была закрыта. Оттуда доносился влажный, тягучий аромат горькой хвои и чего-то чуть подгнившего — мать жгла калетру для заваривания зелья от ночной лихорадки. Я хорошо знала этот запах. Акешинь варила это зелье, когда я или кто-то из общины заболевал. Он навевал странную смесь воспоминаний: сонную тяжесть, жар и сырость компрессов.

Я окинула кухню взглядом в поисках еще неубранного уголка. С потолка свисали тонкие ленты с нанизанными амулетами и стеклянными бусинами, которые тихо покачивались, звеня при каждом дуновении воздуха. Их движение напоминало мне дыхание дома — неторопливое, почти живое.

На столе, который уже блистал чистотой, были аккуратно расставлены свечи, а в центре царственно расположился букет из полевых цветов — больше для уюта, чем для дела. Круглые деревянные табуреты с резными ножками стояли чуть в стороне, словно ждали, когда кто-нибудь сядет, не торопясь, с чашкой теплого настоя.

Вдоль стен висели простые, но заботливо вышитые полотенца, кое-где — резные дощечки с изображением змей и листьев, указывающих на принадлежность к наскаарийскому искусству. На одной из верхних полок у окна стояли глиняные кувшины с водой, над которыми поблескивал подвешенный колокольчик. В такую погоду дом словно оживал: капли дождя стучали по крышам, ветер нежно касался всех звенящих предметов, и эта тонкая симфония звуков превращала помещение в живую мелодию — тихую, но полную уюта и гармонии.

На подоконнике зеленели декоративные живые растения, с широкими листьями и яркими венчиками, чья красота была самой простой формой волшебства. В углу, заполняя все полки, лежали свитки матери — скрученными рулонами, перевязанные лентами, рядом с которыми стояла небольшая фигурка в форме змеи с величественным хвостом.

Кухня была полна мелочей — не громких и не броских, но создающих ощущение обжитости. Каждая вещь стояла на своем месте, словно была здесь всегда. В этом уюте было что-то от старинной сказки: будто если остаться здесь в тишине достаточно долго, из-под пола может выползти что-то мудрое — не пугающее, а просто древнее.

Акешинь закончила приготовление зелий и, наконец, вышла из варницы, легко вытирая руки о полотенце. Я медленно перебирала свитки, перевязывая лентой и раскладывая их в соответствии с назначением лекарств: лечебные, тонизирующие, нейтрализующие. Некоторые из свитков были совсем свежими — тонкие чернильные завитки еще блестели на поверхности, источая едва уловимый запах дубовой смолы.

— Вот, эти зелья готовы. Завтра нужно будет отнести их в целебницу, — произнесла мать ровным голосом, не поднимая глаз, пока выкладывала флаконы из карманов фартука в низкие коробочки, аккуратно оборачивая их тканью и перевязывая алыми лентами с бирками.

— Отнесу, — ответила я, не отрывая взгляда от свитков.

— Все хорошо? — голос Акешинь прозвучал чуть тише, но все так же отстраненно.

— Угу, — пробормотала я себе под нос, продолжая читать. Мои глаза зацепились за короткую строку, записанную другим, более уверенным почерком. — Ты составила новый рецепт из серебролиста?

— Верно, — коротко кивнула мать. — Листья обладают охлаждающим действием и усиливают регенерацию. Я экспериментировала с настоем — он должен смягчать ожоги и воспаления.

Ответ прозвучал как отчет, без намека на гордость. Повисла пауза. Я дочитала рецепт до конца, молча отметив для себя, как тонко мать чувствует свойства растений. Несмотря на ее холодность, ее умение творить зелья было настоящим искусством. Иногда мне казалось, что растениям она доверяет больше, чем живым существам.

— Тренируешься с Д’алгортом, значит? — нарушила она тишину, словно по инерции.

Я закончила со свитками, сложила их в связку и потянулась за метлой, чувствуя, как знакомая тяжесть в груди заставляет дыхание стать осторожным.

— Да. Вместе с остальными учениками.

— Все ли получается? Есть успехи?

Я промолчала чуть дольше, чем следовало. Привкус недавней обиды все еще оставался во мне — горький, как пережженная мята. Но я заставила себя сосредоточиться на ощущениях от последних тренировок.

— Да, я думаю, становится лучше с каждым разом.

— Славно, — сказала она так, будто отмечала строчку в своем внутреннем списке. — Д’алгорт — хороший юноша. И родители у него достойные. Его наставничество тебе пойдет на пользу.

Я сдержанно кивнула, но пальцы сжали рукоять метлы крепче, чем следовало. Половицы мягко скрипнули под моими легкими туфлями, когда я перешла в другую часть кухни, сметая пыль на своем пути. Внутри что-то отозвалось — не болью, нет. Скорее, слабым треском тонкого льда, когда по нему только начинают расползаться трещины.

— Что хочешь на ужин? — мать, казалось, хотела меня разговорить, то и дело продолжая диалог. — Может, твой любимый пирог?

Ее голос прозвучал мягче. Я не удержалась — губы сами расползлись в улыбке. Пирог из лепешечного теста — мой любимец из всех блюд матери. Тонкое хрустящее тесто с начинкой из дикого шпината, резаной зелени, тмина и мягкой заливки из яиц и молока. И всегда с золотистой корочкой!

— Было бы чудесно, — сказала я, поднимая взгляд и слегка пожимая плечами. Внутри в миг рассеялся холодок.

— Тогда заканчивай с уборкой, а я переоденусь и приступлю к готовке.

Акешинь скрылась за углом кухни, направляясь в свою комнату.

Метла плавно скользила по полу, собирая пыль, мелкие травинки и крошки засохшей зелени, когда мой взгляд вдруг зацепился за одинокий, чуть обугленный лист, лежавший у ножки стола — тонкий, ломкий, с краями, как будто опаленными жаром. Я наклонилась и подняла лист, и стоило лишь почувствовать его в пальцах, как я поняла, что это была за находка — селморас. Засушенный, утративший силу, но все еще узнаваемый по тонкому запаху горечи и золы, прячущемуся в его изломанных прожилках. Он, скорее всего, упал с одежды матери, когда та вышла из варницы с новой партией зелий — и теперь, случайно или нет, оказался передо мной.

Селморас жгут, чтобы дым помог подавить чувства — его используют в ароматических маслах и дымных связках для тех, кто слишком много чувствовал, кто колебался на пороге перерождения или страдал от собственного сердца. Он помогал унять, усмирить, заглушить то, что внутри — чтобы не мешало быть тем, кем "нужно". Удивительно, но мать никогда не использовала его для приглушения меня.

Пальцы сжимали лист, и его горечь потянулась к лицу. Я внимательно разглядывала его и вдруг ощутила почти телесную неприязнь — не к растению, не к матери, не к рецепту, — а к самой идее, что кто-то может считать, что вправе лишить другого его глубины, его боли, его любви. Лишить чувств — значит отнять саму суть. И если я что-то знала точно, так это то, что я чувствую. Слишком сильно, слишком много — но это мое. Сама мысль, что этот высохший лист обладает властью в один миг усмирить кого-то, даже меня, показалась мне ужасающей.

Я опустила руку, медленно, словно ритуально, положила лист обратно на пол — точно в центр первого луча солнца после утихающего дождя, что пробивался сквозь завесу растений, — и, не колеблясь, прижала его носком туфли, расплющила в сухую пыль, растерла, пока он не исчез окончательно, превратившись в нечто невидимое, неопасное, потерявшее власть.

Помню, этот момент навеял на меня волну размышлений. Да, я могу молчать, я могу научиться быть сдержанной, но я не позволю стереть то, что делает меня собой. Я буду осторожной. Я стану сильнее. Но я не стану пустой.

Подметая остатки пепла вместе с остальной пылью, я вдруг почувствовала, как в теле разливается тепло. Это была решимость. Да, я буду становиться лучше, сильнее, сдержаннее, но я не позволю заглушить меня до покорности».

«На следующий день, как и было велено матерью, я пришла в целебницу, прижимая к груди коробочку с лечебными зельями.

Стоило лишь войти внутрь, как меня окутал тягучий, плотный воздух. В полумраке дрожали лампы со слюдяными вставками, подвешенные на длинных цепях. Вдоль стен тянулись каменные полки с простым инвентарем: скребками, чашами с порошками, костяными ножами, фиалами с притертыми крышками. Между ними стояли крошечные фигурки в форме змеиных голов — печати, которыми целители заверяли записи о больных. Воздух тянул горечью настоев, терпкой смолой и мягким, но неумолимым запахом чужой боли, от которого все пространство здесь казалось напряженным, живым.

За арочным входом открылся главный зал — длинное помещение с высокими потолками и узкими окнами под самым сводом. Свет едва проникал сквозь них, оседая на всем мягкой, почти пыльной дымкой.

Вдоль стен стояли ряды простых койко-лежанок, застеленных полотняными покрывалами, а дальше, ближе к концу помещения, располагались ширмы, за которыми скрывались те, кому требовалась особая изоляция или кто был близок к смерти. Где-то слышались глухие стоны, где-то — судорожный выдох. Между койками скользили целители — в сдержанных серо-зеленых одеждах, с повязками на руках и расшитыми поясами, где звенели стеклянные флакончики. Их движения были точными, словно отрепетированными — они уже давно перестали искать глазами, все знали на ощупь и на запах.

В дальнем конце зала находилось еще одно помещение. Над входом в ту комнату висела змеиная маска с закрытыми глазами — символ последнего сна, которому предался тот, кто попадал за эту дверь.

В то время больных было больше, чем прежде. Их доставляли с границы — порванные доспехи, ожоги, укусы, следы от магических ударов. Конфликт между Наскаари и речными эльфами уже перерос в открытые боевые столкновения. Я невольно замерла в дверях главного зала, вжимая коробку в грудь сильнее. Все внутри сжалось — не от страха, а от ощущения чужой боли, слишком осязаемой, чтобы не заметить.

Одна из целителей заметила меня. Она подошла бесшумно, как и подобает тем, кто привык ходить между жизнью и смертью. Ее голос прозвучал мягко, но точно:

— Могу я помочь?

Я вздрогнула от внезапности и перевела взгляд от коек к собеседнице.

— Ах, нет! — я прочистила горло, а затем протянула коробочку женщине. — Главный целитель Акешинь приготовила лекарства.

— Это очень вовремя, спасибо! Слишком много раненых… — молодая женщина тяжело выдохнула. — Лекарства нам очень нужны.

Благодарно кивнув, она поспешно направилась к одной из каменных полок с инвентарем. Я уже собиралась покинуть целебницу, как увидела фигуру, направляющуюся в мою сторону из глубины зала. Фигура была не в одеждах целителей — ее образ был таким, который подобает носить кому-то выше статусом в общине. Походка — слишком грациозная. Поступь — безошибочно уверенная.

Это была Иззиташ — хранитель ритуалов и магии. Она, как и моя мать, входила в Совет и всегда присутствовала на собраниях в Святилище. Но здесь, в целебнице… значит, кто-то покинул наш мир. Она приходила, чтобы готовить усопших к ритуалу прощания.

Иззиташ казалась почти неземной: высокая, одетая в длинный, струящийся плащ цвета потемневшего неба. Его края мягко касались пола и сливались с ним в единое целое, будто сама Иззиташ и была водой. На плечи ниспадали толстые косы, как свернувшиеся змеи — живые, но неподвижные, поблескивающие влажно, словно продолжение самой головы. Ее хвост — длинный, гибкий, лиловый — не шлепал, не полз — он скользил, будто разрезал воздух, оставляя за собой невидимую рябь. Она словно плыла. Когда Иззиташ приблизилась, я увидела тонкую чешую на ее щеках и кистях — она была почти прозрачной, лишь изредка вспыхивала в свете ламп нежным лиловым отливом. Ее глаза, мутно-серые, словно наполненные молоком, смотрели прямо в мои. Они глядели точно куда-то глубже, в самое нутро.

— Я ожидала сегодня увидеть Акешинь, — сказала она спокойно. — Но, похоже, ты выполняешь ее поручения. Это хорошо.

— А вы… кто-то умер, да? — неуверенно поинтересовалась я.

— Да, все верно, — хранитель Иззиташ тяжело выдохнула, но лицо ее не изменилось — для нее было обыденностью столкновение со смертью. — С границ доставили несколько погибших. Ночью Круг будет проводить ритуал прощания.

Я ничего не ответила, лишь досадно сжала губы и кивнула.

«Круг», или «Круг Иззиташ», — это неформальное, но почетное название общества, которое сформировала сама хранительница из своих избранных учеников. В Круг могут попасть только самые талантливые и усердные ученики и только по приглашению Иззиташ. Именно Круг проводит все ритуалы в общине и отвечает за важнейшие магические события.

— Как ты себя чувствуешь, Элиша? — спросила она, и этот вопрос прозвучал так, будто касался не тела.

— В порядке, — ответила я. Что еще можно было сказать?

Хранитель Иззиташ ненадолго замолчала, потом подползла ближе.

— Ты не посещаешь занятия по основам магии, верно?

Я слегка смутилась.

— Нет... Я посещаю уроки истории, письменности. Не так давно начала учиться сражениям.

Иззиташ удивленно приподняла одну бровь. Похоже, она не знала об этом.

— Неожиданная смесь. А не думала посетить мои уроки?

— Мне кажется, во мне нет ничего магического. Я же совсем обычная…

— Не тебе об этом судить, — она резко прервала меня, а затем слегка улыбнулась. — Не мы выбираем магию, а она нас. И если она есть в тебе, то пора бы дать ей волю.

Она наклонила голову, будто прислушиваясь к чему-то в воздухе, и добавила:

— Приходи ко мне на занятия. Ради интереса. Просто приди. Посмотрим, что раскроется.

Я не знала, что сказать, но она не ждала ответа.

— Сегодня вечером. Может, именно тебе суждено попасть следующей в мой Круг.

После дневных занятий и тяжелой тренировки, от которой все тело отзывалось ломотой, я долго не решалась — идти или нет. Приглашение Иззиташ звучало в голове не громче шепота, но с каждым шагом становилось тяжелее игнорировать.

Может, зря она меня позвала? Может, это была просто вежливость? А может… магия действительно может пробудиться?

Как и прочие занятия, урок магии имел свое собственное место — Каменное Кольцо, как его называли. Оно располагалось на окраине центрального сектория, чуть в стороне от основных учебных зданий, и путь к нему занял у меня немало времени. Узкая тропа вела через влажные заросли, где корни выступали из земли, будто стараясь поймать за ноги. Воздух там был гуще, чем в остальных частях центра общины.

Здание оказалось таким, каким я его себе и представляла — высокая круглая башня без окон, сложенная из темного змеиного камня. Ее основание будто уходило в землю глубже, чем полагается. Изнутри не доносилось ни звука, ни света — как если бы сама тишина охраняла ее покой.

Я задержалась у двери. Пальцы сжали ремешок сумки, сердце билось чуть быстрее. Мне было не страшно, скорее неловко. Это было нечто совсем иное. Я сделала шаг вперед и толкнула тяжелую деревянную дверь.

Внутри пахло старыми пепельными травами, масляной копотью и слегка озоном — от частых вспышек магической энергии. Вдоль стен располагались тяжелые полки с тренировочными амулетами, чарами в глиняных сосудах и урнами с зачарованным песком. С потолка свисали вязанки трав, защищающие от выбросов энергии, а в специальных нишах — лампы на змеиных маслах, пламя которых не мерцало, даже если в комнате поднимался ветер от заклинаний. В центре зала выложен мозаикой символ, изображающий змею, свернувшуюся в кольцо, а вокруг него в круг были лежали подстилки из мягкой кожи для учащихся.

Помимо меня, в круглом помещении уже находились трое наскаарийцев — две девушки и один юноша. Из них я узнала только Сех’рона — мы вместе посещали уроки истории, хотя почти не разговаривали. Остальные уже расположились на подстилках вокруг центральной мозаики, тогда как я все еще нерешительно стояла в дверях, будто ожидая разрешения войти.

Вскоре, вслед за несколькими учениками, в зал вошел Залкар — помощник Иззиташ и ее бывший ученик. Он двигался уверенно, но без напыщенности: склонил голову, не говоря ни слова, и направился к деревянному столу у стены. Там, среди аккуратно разложенных свитков, он сел и принялся разбирать записи прошлых уроков.

Я, не привлекая к себе внимания, выбрала свободную подстилку и присела, стараясь не шуметь. Никто не говорил — ни ученики, ни сам Залкар. В воздухе будто повисло тихое напряжение, предвкушение. Все ожидали начала урока.

Залкар неспешно поднялся от своего стола и окинул нас взглядом — ровным, хищным, как у всех, кто долго учился у Иззиташ. Его пальцы скользнули по свитку, и он вызвал одного из учеников продемонстрировать навыки, которые тот оттачивал с последнего занятия. Юноша уверенно встал и вышел в центр мозаики.

Я смотрела, как он разомкнул пальцы, поднимая их к груди, и из под ног будто вырвался темный дымок, мягко обнял его ладони. Движения его были спокойными, выверенными. Магия отозвалась на его зов легко, как будто всегда жила рядом. Когда ученик закончил, дым рассеялся, и он вернулся на место.

За ним вышла девушка — почти бесшумно. Она протянула руки к камню, и под ее пальцами зажглись тонкие серебристые линии, будто мозаика сама светилась. Она удерживала их дольше, чем я ожидала, и даже закрыла глаза, чуть дрогнув. Линии погасли только тогда, когда она сама убрала руки.

Один за другим они вставали и показывали свои умения — кто владел дымом, кто светом, кто-то демонстрировал умение управлять звуком. Никто не смотрел на меня, и от этого становилось только хуже. Я сидела, сжимая подол и слушая, как сердце бьется слишком быстро. Я была лишняя.

Когда дверь заскрипела и распахнулась, все замолкло. Даже Залкар прекратил свои записи и чуть склонил голову в знак почтения.

В зал вошла хранитель Иззиташ.

Ее появление было таким же плавным и неотвратимым, как всегда. Темный плащ мягко шуршал по камню. Косы-змеи тяжело легли на плечи, чуть шевелясь, когда она проходила мимо. Хвост скользил по полу, очерчивая мягкую дугу, и воздух потяжелел от ее присутствия. Она не сказала ни слова — только метнула взгляд на Залкара и на нас. Убедившись, что ничье выступление не прервано, она наконец произнесла:

— Доброго вам вечера, ученики. Надеюсь, день был благосклонен к вам. Успешно ли проходит демонстрация?

Ученики молча кивнули, Залкар коротким жестом подтвердил.

— Замечательно. Тогда посмотрим на новых учениц. Готова ли их магия сиять?

Иззиташ переместилась к столу и взяла один из свитков. Она быстро пробежалась глазами по записям и кивнула одной из учениц:

— Риасшай, ты готова сегодня вновь попробовать открыться магии? Жгла ли ты благовония, которые учитель Залкар выдал тебе на прошлом занятии?

— Да, хранитель, — прозвучал ее слабый голос.

Иззиташ жестом руки пригласила Риасшай в центр, на мозаику. Девушка послушно переместилась на указанное место и сильно сжала глаза, будто пыталась спрятаться за веками от собственного страха. Хранительница медленно высыпала на пол тонкую струйку зачарованного песка — он заискрился лиловым и зашевелился, словно живой, ожидая.

Я наблюдала, как новенькая направила ладони к песку, все еще держа глаза закрытыми, и сделала глубокий вдох. Поначалу ничего не происходило, песок лишь чуть подрагивал, словно раздумывая. Но через несколько секунд вокруг нее поднялся едва заметный серебристый вихрь, песчинки закружились вокруг пальцев, и на коже загорелись крошечные огоньки. В зале раздались редкие, сдержанные хлопки. Вместе с прекращением ее демонстрации развеялся и весь песок, который прежде танцевал в центре башни. Риасшай всхлипнула, поспешно скрыв дрожащую улыбку, и вернулась на свое место, словно виноватая в своей радости.

Далее хранительница произнесла мое имя.

Все взгляды устремились на меня. Мне стало не по себе; раньше, пока никто не смотрел, было проще дышать. Я стиснула ладони так, что ногти впились в кожу, и поднялась — по спине пробежал холод.

— Элиша, — тихо сказала Иззиташ, — я сейчас проведу тот же ритуал, что и прежде. Твоя задача — сконцентрироваться на внутренних ощущениях и попытаться взаимодействовать с зачарованным песком. Он не всегда податлив, и это нормально. Не у всех получается с первого раза — значит, магия либо медленно пробуждается, либо… ее нет. Но не будем о плохом. — Последняя ремарка совсем меня не успокоила. Я скорее склонялась к тому, что магия мне неподвластна, нежели что она спит.

Хранитель обновила песок по кругу мозаики, и он вновь еле заметно затанцевал, засиял. Сердце колотилось, ладони липли от пота. Воздух, густой от благовоний, теперь казался вязким и горячим, давя на виски.

Я не закрыла глаза, а смотрела куда-то в стену. Сделав глубокий вдох, я наконец разжала ладони и медленно направила их к песку перед собой. И… песок рванулся.

Резко. Как будто не ждал, а узнавал меня. Вихрь не поднялся, он взорвался, закружив лиловые спирали вверх. Песчинки взлетели, как искры, осыпая мне руки и плечи. В груди вспыхнуло тепло — болезненное, ослепляющее. Казалось, свет рвется наружу — из груди, пальцев… даже глаз. Я пыталась отдернуть ладони, но песок не отпускал. Он обвивался вокруг запястий, будто жаждал большего. Я испуганно посмотрела на Иззиташ — и увидела, как ее брови поползли вверх, а в полупрозрачных глазах вспыхнуло довольство.

Чем дольше вихрь кружился вокруг меня, тем тяжелее становились тело и голова. Мне казалось, я вот-вот упаду, но он не позволял. И лишь когда Иззиташ махнула рукой, песок растворился, и я впервые за все это время вдохнула.

В зале стояла тишина. Я села на свое место, обхватив колени, глотая воздух маленькими рваными вдохами. Пальцы дрожали.

И тут хранитель Иззиташ медленно, но громко захлопала. Вместе с ней и остальные.

— Другого я и не ожидала, — произнесла она, возвращаясь к столу и делая пометки в свитке.

Демонстрация продолжалась, но я уже не слышала и не видела, что делают другие. Только ее взгляд — холодный, пристальный, змеиный — не отпускал меня».