Лица и маски (гет)

Разбушевалась метель, разгулялась. Протяжно взвыла за окном, застучала бледной рукой в стекла, взвилась сердитым вихрем.

Петр лежал в постели, укутанный одеялом. Дорогие ткани намокли от пота и жара. Воздух в комнате был раскален, жарко дымила печь, гремел над ухом склянкой с микстурой старый лекарь немец. Юный император хотел сбросить одеяло, но не получалось. Не было сил, что-то давило на грудь, не давая дышать и пошевелиться…

Он медленно открыл глаза. Крошечные желтые огоньки заплясали перед мутным взором, свет больно ударил по покрасневшим глазам.

— Фаше феличестфо, прошу, примите.

В горло потекло что-то мерзкое, горькое и теплое. Должно быть, лекарство… А может, яд… Яд… И пусть… Теперь все равно… Он и так давно уж не живет… С того дня, как плетеный возок увез ее. Отныне его сердце заморожено сибирским ветром, отныне в нем живет лишь глухое равнодушие ко всему. Мария, Мария… Если б она согласилась остаться, если бы не уезжала, он бросил бы все и побежал ей навстречу, не раздумывая, не сомневаясь, не останавливаясь. Мария, где ты?

Петр впал в забытье. Сквозь сон он слышал, как лекарь что-то шептал своему помощнику, как зашуршали рядом складки парчового платья и чей-то нежный голос, дрожа, прошептал: «Петруша… Как же это?..» Он вновь открыл глаза и посмотрел вперед. На него, наполненные слезами, взирали синие глаза красавицы Елизаветы.

Лиза… Когда-то он любил ее… И думал, что ни на кого больше не сможет посмотреть… Но смог… И вскоре понял, что любил Елизавету с детской горячностью, с нежным обожанием мальчишки к прекрасной и далекой красавице… Мария была совсем не похожа на Лизу, но ее он любил сильнее, любил истинно, правдиво. Его сердце до того, как он узнал ее, не билось так. Она была Долгорукой, однако совсем не похожей на своих родственников. И в ней он нашел то, чего не находил ни в ком, даже в Лизе: искренности, правдивости. Она не скрывала чувств, не притворялась, не завлекала его… Не носила масок…

Петр закрыл глаза. Шуршание парчового платья исчезло, стихли всхлипы и рыдания. Тьма поглотила его. Тьма уносила вдаль, то поднимая ввысь, то опуская. Он то метался под одеялом, вздрагивая и вскрикивая в тяжелом сне, и лекари всерьез опасались за его жизнь, то затихал, и его худое лицо, покрытое огромными оспенными язвами, принимало выражение покоя. Лекари вновь бросались к нему, измеряя пульс и дыхание, смазывая чем-то оспины, шурша, стуча, шепча.

Внезапно перед Петром стали возникать какие-то лица. Одно из них приблизилось, и Петр увидел Алексея Григорьевича. Князь что-то спросил у лекаря, покачал головой и вышел из комнаты. За ним Петр увидел лицо Ивана… Ванька, друг любезный! Выходит, помнил о нем. Один он и остался…

— Петр Алексеевич, подпиши завещание! Молю, государь, а не то нас, как кутят слепых, передавят! И Катерину! А она дитя твое носит… Не знал я о том, прости. Не то бы сказал.

Петр не понимал, о чем он говорил. Екатерина, ребенок… Он хотел ответить, но язык, будто придавленный чем-то, не слушался. Иван, недолго побыв рядом, вздохнул и удалился. Не вышло…

Петр перевел взгляд на голландку, стоявшую напротив кровати. В ней дико плясали языки пламени. Петр бесцельно смотрел на них и видел, как в пламени вновь появляются знакомые лица. Он видел Елизавету, веселившуюся на балу и сменявшую серебристо-белую на золотисто-розовую маску. Марию в желтоватом блеске свечи… Ее прекрасные глаза были полны печали. А после видел Марию танцующей в легком платье с венком полевых цветов на голове и слышал, казалось, ее легкое дыхание.

А после были другие лица… Улыбался Иван, низко кланялся Алексей Григорьевич, с усмешкой говорил что-то Василий Лукич.

Но пламя взвивались сильнее в рыжей дьявольской пляске и лица менялись: улыбка Ивана превращалась в оскал, злобой и ненавистью наполнялись глаза Алексея Григорьевича, Василий Лукич протягивал вперед огненные руки. И пламя заполняло комнату, обжигая лицо и горло. И вновь Петр звал кого-то, просил лица оставить его…

За лицами юный император слышал голос — тонкий и нежный, как мелодия скрипки. Голос звал его, и он с силой стремился к нему, пытаясь пройти через огненные лица-маски.

…Очнулся Петр, когда время было за полночь. Оглядев комнату, он обнаружил, что пламени уже не было. Свечи по-прежнему горели, но их свет не резал по глазам. Над ним наклонился молодой лекарь. Внимательно взглянув на него, лекарь, закрыв рот ладонью, куда-то убежал. Через несколько минут пришел другой лекарь, старый, тот, что давал Петру горькую микстуру.

Он пощупал рукой лоб юного императора и зашептал испуганно и радостно:

— Чудо, чудо!

— Воды, — слабо проговорил Петр.

— Сейчас, сейчас…

Пока Петр пил воду, жадно припав к темной кружке, старый лекарь с недоверием смотрел на дверь, ведущую из покоев в коридор — теперь пустынный и тихий.

— Что? — спросил юный император, проследив за его взглядом.

— Государь, надо бы сообщить, што фы шифы.

— Постой… Меня уже соборовать успели?

Лекарь замахал руками:

— О нет, нет! Княсья Долгорукие…

И он рассказал о том, что видел и слышал с самого начала болезни юного императора.

После парада в честь водоосвящения у Петра начался сильный жар. Лекари, осмотревшие его, были едины во мнениях — черная оспа. Вскоре Петру стало хуже, наступил страшный жар и бред. Огромные буроватые оспины покрыли его лицо и тело. Жар не спадал, и лекари стали всерьез опасаться за жизнь юного императора. Боялись, что он не доживет до утра… Алексей Григорьевич и Иван пришли к Петру, попросив подписать составленное ими завещание о том, что трон должен перейти к Екатерине, его обрученной невесте. Петр завещание не подписал…

— А после?

— После фо дфорец приехали княсь Голицын и Андрей Ифанович Остерман. Я слышал, как княсья Долгорукие кричали, что у них подписанное фами зафещание, но их не стали слушать.

Петр приподнялся на постели и нахмурился, пытаясь вспомнить что-нибудь. Остатки памяти сохранили лица Ивана и Алексея Григорьевича, разговор о Екатерине… После он вспомнил, как до его слуха отдаленно долетали обрывки фраз: «Вашу Катерину на трон?! Да в уме ли ты, Алексей Григорьевич?!», «Елизавета! Лишь она достойна!», «Нет! Трон переходит по мужеской линии и должен перейти к сыну покойной Анны Петровны, Карлу Петеру Ульриху, двоюродному брату…»

Петр снова посмотрел на лекаря. Его морщинистое лицо было хмурым.

— Но теперь тихо. Куда они ушли? — спросил юный император.

— Гфардия их фыгнала. Фсех фыгнала. Сольдаты бунтовали. Кричали, будто княсья Долгорукие затеяли загофор, сами фсе решают, а им ни слофа не дают сказать… Да и княсь Ифан не фелел гфардейцам покидать постоф. Лишь сфоему полку разрешил.

У Петра закружилась голова. Он прилег на постель и тяжело вздохнул. Завещание, заговор… Но он не подписывал завещания… И не подписал бы, ведь не любил Катерину да и обручился с ней вынужденно… Но откуда взялось то, подписанное завещание?

— Фаше феличестфо, простите! — проговорил лекарь. — Фам нужно принять лекарстфо и поспать. Фаша болезнь отступает, но еще сильна.

— Да… — рассеянно ответил юный император.

Лекарь собрался идти, но остановился, услышав голос Петра:

— Позовите завтра во дворец Андрея Ивановича.

Старый лекарь обернулся и взглянул на юного императора, с силой приподнявшегося на постели. Его длинные светлые волосы намокли от пота и липли к щекам, усыпанным огромными оспинами. Губы побледнели и высохли, взгляд красивых светлых глаз принял выражение задумчивости и озабоченности… Петр сильно похудел от болезни, и под светлой ночной рубашкой просвечивали тонкие плечи и руки.

Лекарь поклонился и вышел, поджав губы. Ему было так жаль бедного юношу… Он обязательно поможет, сделает все, что будет в его силах.

Петр закрыл глаза и склонил голову набок. Остерман… Остерман…