Лица и маски (гет)

Проклятье злого дела в том, что вновь и вновь оно рождает зло.

Фридрих Шиллер

* * *

1730 год, январь

На берегу северной реки Сосьвы среди темных хвойных лесов, бедных полей и лугов, блеклых озер и черных болот стоит стылый городишко Березов. Природа его облачена в белый саван многие месяцы. Холод захватывает дыхание, выходя наружу голубоватым инеем. Сух и колюч воздух, темны нависающие тучи, ночи длинны и мрачны. Редкий зверь пробегает мимо. В мороз птицы на лету падают мертвыми. Всюду царствует пустынное безмолвие. Но временами мрак ночи освещает удивительный свет: свет разноцветных огней, яркий, манящий — северное сияние.

Мария любила смотреть по ночам в маленькое окошко на зеленоватые всполохи: они напоминали ей о фейерверках на балах в Москве, о счастливых днях, полных любви и радости.

— Отчего ты не ешь?

Мария отвела взгляд от окна и обернулась. Брат Дмитрий смотрел на нее и не притрагивался к пище. На грубо сколоченном деревянном столе стояла оловянная тарелка, наполовину заполненная кашей с отварным мясом.

— Не хочется, — ответила Мария.

— Ты не ешь, и я не стану.

Княжна Долгорукая нахмурилась. Посмотрев в угол комнатки, на серую печь, она заметила, как в ней затухают последние огоньки. Пламя догорало. За окном было морозно, и печь скоро остынет.

Подойдя к столу, Мария села напротив брата и проговорила:

— До завтра есть будет нечего. Выходит, придется поголодать.

Молодой князь пристально взглянул на Марию и нехотя принялся за еду. Доедая последнюю ложку каши, он вновь посмотрел на сестру и остановился.

— Где твои серьги? С яхонтами.

— Сменяла, — равнодушно ответила княжна и зябко поежилась.

Плотнее завернувшись в серую шаль, она встала из-за стола и направилась в соседнюю комнату. Складки ее темно-коричневого платья тихо зашуршали.

Дмитрий взглянул на тарелку. Мясо они ели лишь по праздникам, сегодня же праздника не было… Вот, значит, на что сменяла.

Он обернулся вслед Марии.

— Лучше бы оставила. На память.

Княжна остановилась на пороге.

Сдвинув соболиные брови, она горько усмехнулась и, не глядя на брата, сказала:

— А ты бы заболел от плохой пищи?

Дмитрий почувствовал, как кровь прилила к щекам.

— Я просил тебя остаться… Зачем ты поехала со мной?

Мария дернула плечом и шагнула через порог, не ответив. Тьма и прохлада поглотили ее невысокую фигурку.

Зайдя в комнату, княжна запалила лучинку и села на кровать, подобрав под себя ноги, чтобы не касаться ледяного пола. Глядя, как потрескивает и чернеет под желтым пламенем древесина, Мария прерывисто вздохнула и, положив голову на жесткую подушку, беззвучно заплакала.

«Зачем ты пошла за мной? Зачем?» Сколько раз она это слышала — не счесть. Слышала и каждый раз молчала. Молчала, потому что ответ он и сам знал, но всякий раз спрашивал, будто нарочно…

Как? Как она могла оставить его? Как могла кружиться на балах и на маскарадах, зная, что над ним протяжно воет северный ветер? Брат Дмитрий… С раннего детства он заботился о ней. А повзрослев, старался добиться для них обоих блага всяческими способами. Иногда — лишь во вред себе. Как и теперь… Из-за его честолюбия, непомерного, жадного они оказались в ссылке, в стылом городишке Березове. Мария могла не ехать с Дмитрием, могла остаться с тем, кого пылко любило ее сердце, и любило взаимно. Но брат…

Она поехала добровольно. По своей воле оказалась за тысячи верст от родного дома, от любви и от самой себя. Стойко делила с ним трудности жизни в холодном городишке, в мрачном остроге. День ото дня выполняла по дому всю работу: топила серую горбатую печь, носила воду, варила, стирала, убирала. Не роптала, ни словом, ни взглядом не упрекнув брата ни в чем… И все же в глубине души жалела. Жалела об ушедшем счастье, о потерянной радости. Жалела о том, что не увидит светлых глаз юного императора, не услышит его признания. И сама не скажет, как сильно любит его. Губы ее, подобные цветущей розе, будет отныне целовать северный ветер, а нежные щеки станет обмахивать белый вьюжный веер.

«Ах, братец, братец! Погубил ты мою юность!»

Вспомнился бал во дворце, в Москве, устроенный по желанию цесаревны Елизаветы в день ее именин. Блеск свечей, колыханье белых кружев, музыка и танцы, танцы, танцы! Мария кружилась и с лица ее не сходила улыбка, которую не могла скрыть даже изящная золотистая маска.

Елизавета обожала танцевать и беспрестанно выдумывала новые фигуры.

Объявили kettentanz. Цесаревна велела всем встать на танец, не сговариваясь, а так, как она пожелает. Мария оказалась напротив серебристой маски с белым пером. Маска приветственно наклонила голову. Мария кивнула в ответ.

Рядом с княжной встала цесаревна Елизавета. Серебристая маска взглянула на нее и тихо вздохнула.

Начался танец: пары, взявшись за руки, стали переходить из одной комнаты в другую, образуя изящный хоровод. Внезапно музыка стихла. Первая пара посмотрела друг на друга, и дама звонко хлопнула в ладоши. Остальные тоже взглянули друг на друга и захлопали. И каждая пара, пока танец не завершился, должна была выдумать новые движения. Другие повторяли за ней под веселый громкий смех.

Вскоре танец стал завершаться. Цесаревна Елизавета, когда утихла музыка, изящно повернулась вокруг себя, сорвав белоснежную маску с лица кавалера, что стоял напротив, и звонко рассмеялась: за молодецкой удалью и бравыми движениями скрывался сморщенный большеносый старик.

Мария, повторив движение цесаревны, сорвала маску со своего кавалера и от растерянности застыла: перед ней стоял высокий, тонкий, будто тростинка, светловолосый юноша, с голубыми глазами и мягкими чертами лица. Одет он был в красный парчовый кафтан. Это был юный император — Петр II. От неожиданности Мария не знала, что делать, да так и осталась стоять, сжимая в руках серебристую маску… Петр тоже снял с нее маску и рассмеялся. И Мария рассмеялась…

Внезапная встреча на маскараде стала началом их любви. Хотя прежде они не обращали друг на друга особенного внимания. Петр иногда встречал Марию в доме ее дяди и своего будущего тестя, князя Алексея Григорьевича Долгорукого, или у цесаревны Елизаветы. При встрече они приветливо раскланивались и расходились, обмениваясь лишь короткими фразами.

Петр был помолвлен с сестрой Марии, княжной Екатериной, хотя и не любил ее. Как и она его. Все знали о том, что Петр влюблен в свою прекрасную тетушку — цесаревну Елизавету. Да и как было ее не любить? Елизавета была прекрасна, весела, мила… С кудрями, словно сотканными из света солнца, белоснежными плечами, будто выточенными из мрамора, большими светлыми глазами, нежными, как майская роза, щеками и очаровательной улыбкой — равнодушно взирать на нее было невозможно.

Екатерина же взаимно любила родственника австрийского посла Вратислава, молодого графа Миллезимо. И об этом тоже знали. Причина же столь скорой помолвки Петра и Екатерины при отсутствии взаимных чувств друг к другу оставалась для всех тайной…

После того маскарада все изменилось. Теперь при встрече Петр и Мария говорили, хотя поначалу мало и застенчиво, но затем — долго и помногу. Княжна со дня появления при дворе видела Петра лишь издали, не знала его. Он казался далеким, равнодушным. А когда узнала его ближе — полюбила сильно и крепко. Марии было неважно, что перед ней император. Она видела в Петре прекрасного доброго юношу, с которым ее связывали и нежные чувства, и одинаковые желания. Оба при дворе, в окружении блеска и роскоши, были одиноки. Оба искали и не находили одного — искренности, честности. Всюду были маски, истинные лица скрывались за ними… Кроме их лиц.

Украдкой они стали выезжать на прогулки. Каурая и гнедая мчали парой по белым от снега лесным тропам. Вместе они встречали багровый закат над заснеженными вершинами деревьев, вместе укрывались полотном синего вечера. Для Марии и теперь оставалось загадкой: как Петр умел уезжать так, что Алексей Григорьевич, денно и нощно стороживший его, не замечал уходов? Тогда же Мария об этом не думала. Их нежные взоры словно таяли друг в друге, тонкие пальцы переплетались, сливалось воедино теплое дыхание…

Мария помнила, как он впервые поцеловал ее. Они поехали на прогулку днем. Бледное солнце возвышалось над горизонтом. Ветра не было. Княжна прижималась спиной к почерневшему стволу. Снег обжигал щеки. Сердце стучало в груди, дыхание выбивалось наружу белым паром. Петр крепко обнимал ее и раз за разом касался устами рдевших губ, алевших щек, талии под меховой шубкой. И шептал, шептал о любви. Марии помнилось каждое слово. И помнилось, как сладко сжималось сердце, как кружилась голова, а под горячей ладонью билась на шее Петра тонкая жилка…

Мария подняла голову от подушки и провела ладонью по мокрой горячей щеке. Бледная лучинка догорала; в комнате становилось темнее. Чернота сгущалась над ней, давила, будто тяжелое полотно. Мария отдаленно услышала, как скрипнула дверь: брат Дмитрий, должно быть, вышел во двор.

За окном протяжно завыл ветер. Мария привстала и, плотно завернувшись в одеяло, отвернулась к стене. Жалобно затрещала лучинка, вспыхнула в последний раз и погасла. Тьма окутала княжну. Протянув длинные руки, тьма сдавила виски и горло так, что трудно стало дышать. На мгновение Мария приоткрыла тяжелевшие веки и попыталась повернуться. Однако не вышло. Отчего-то не было сил. Хотелось лишь спать…

Во сне ей виделось что-то серое, страшное. Оно меняло лица одно за другим. Лица были ей знакомы, но серое соединяло их и перемешивало меж собой, будто подсмеивалось.

Она видела то искаженные ненавистью лица дядюшек, то розовевшее от хмеля, хохочущее лицо брата Ивана, фаворита юного императора, то печальный лик сестрицы Катерины, то хитро-задумчивое лицо вице-канцлера — Андрея Ивановича Остермана. Лица окружали ее, смеясь, печалясь, гневаясь, гримасничая. Марии становилось страшно, она просила их исчезнуть, отмахивалась, но лица приближались, невнятно о чем-то шепча.

За ними, далеко-далеко, Мария слышала знакомый голос. Он звал ее по имени, звал, моля вернуться…

* * *

Марию лихорадило третий день. Князь Дмитрий не отходил от сестры, отпаивая травами и меняя на ее пылавшем лбе потрескавшимися до крови от ледяной воды руками холодные холщовые тряпицы.

За окном завывал ветер. Сгущались черно-синие тучи.

Дмитрий стоял у печи и грел над огнем оловянную кружку с травяным отваром. Когда терпкий аромат стал долетать до его лица, он снял кружку с огня и направился в соседнюю комнату.

Подойдя к кровати, на которой лежала бледная от болезни Мария, он опустился на одно колено и, мягко проведя рукой по каштановым волосам сестры, тихо позвал ее:

— Выпей это, милая.

Мария медленно открыла глаза и взглянула на брата замутненным взором. Приподняв голову, она жадно припала к кружке и выпила отвар. Вновь положив голову на подушку, княжна сморщилась и что-то бессвязно пробормотала. Через минуту она уже спала.

Дмитрий взглянул на нее со смешанным чувством стыда и жалости. Ее карие глаза, большие и прекрасные, что так напоминали ему о матери, потускнели от болезни. Белые круглые плечики похудели, а маленький нос заострился. И в этом был виновен лишь он… Дмитрий припал к ее руке горячими губами и зажмурился.

— Прости меня, сестра.

Мария не ответила. Дмитрий тронул ее лоб рукой. Жар начинал спадать. Должно быть, травы помогают. Значит, та женщина, что дала их, не обманула. Едва увидев на пороге своего дома бледного от страха князя со сбившимися набок от быстрого бега тулупом и шапкой, она спросила лишь одно: «Захворал кто?» Дмитрий просил у нее какого-нибудь средства, чтобы сбить жар, а взамен обещал сделать любую работу. Но женщина лишь качнула головой: «Да что ты, барин! Бери так!»

Теперь Марии станет легче, она выздоровеет. Но будет ли ему легче? Будет ли он спокоен, даже когда она станет здорова? Нет. Не будет. Ведь из-за него они оказались здесь. Из-за него она уехала, оставив все позади. Не стучат по мраморному полу дворца ее парчовые туфельки, не колышутся в каштановых кудрях золотистые ленты… Он совершил злое, дурное дело, но Мария, несмотря ни на что, поехала с ним. Выходит, сильно любила… И он любил ее. Ведь из любви к ней он пошел на это, и остальное было не столь важно… Или же было? А быть может, и вовсе не из любви? Из собственного честолюбия?

Дмитрий поднялся с колен, плотнее накрыл Марию одеялом и вышел из комнаты. Поставив кружку возле печи, он сел за стол и положил голову на руки. В комнате было почти черно, лишь желтая свечка рассеивала завесу тьмы. В оконном стекле слабо отражалось лицо молодого князя, но и при плохом свете было видно, как на его красивом округлом лице, с мягкими чертами и большими, как у Марии, зеленоватыми глазами, появились следы усталости. Соболиные брови надломились посередине от раздумий.

Мария, Мария… Не из-за их ли бедности он пошел на обман, ступил на путь интриг? Не из-за того ли, что хотел для них лучшей жизни? С юности он воспитывал ее. Они рано лишились родителей; большое имение, оставленное их отцом, князем Долгоруким, вскоре обеднело. Дмитрий отправил Марию в Петербург, где цесаревна Елизавета согласилась взять ее к себе во фрейлины.

Дмитрий же пытался выправить дела. Поначалу у него ничего не выходило: молодой князь мало смыслил в том, как управлять имением. С ранней юности он думал о жизни в столице, о должностях при дворе. Был томим этой мечтой… Дмитрий мог бы попросить помощи у ближайших родственников: у князя Алексея Григорьевича Долгорукого, родного дяди, или у Василия Лукича, что приходился двоюродным дядей. Однако пытливый ум и гордое сердце помогли ему выправить дела без их помощи. Дмитрий не стал бы обращаться к дядям: зная и об их бедности, и о том, что они с Марией остались сиротами, дяди не спешили помогать племянникам. Алексей Григорьевич грезил мечтами о близости к трону, о высшей власти. Было ли ему дело до Дмитрия с Марией?

Но вскоре имение стало вновь приносить доходы. Теперь Дмитрию с Марией не приходилось отсчитывать каждую копейку, а управляющему имением, Гавриле, каждый раз унизительно торговаться на рынке. Но этого Дмитрию стало казаться малым. Вновь его сознание захватили мысли о службе при дворе. Ему было двадцать. Он был умен, образован, хорош собой, но прозябал в Подмосковье… И не раз вспоминал, какие почести оказывались его дядям при дворе, в особенности Алексею Григорьевичу, как прекрасна была их жизнь. Дмитрий же лишь недавно смог сшить новый кафтан… И черная желчь закипала в его сердце, и зависть, темная и страшная, проникала в ум, разрастаясь, словно корень ядовитого цветка.

А Мария… Пока ей четырнадцать, но пройдет пару лет — заневестится. Теперь она при дворе цесаревны, но что будет дальше? Что дальше?..

Молодой князь поехал в Петербург — попытать счастья, но там никого не встретил: столицу перенесли в Москву, вслед за двором юного императора. В Москве, спустя несколько месяцев разлуки, он снова встретился с милой Марией. И с вице-канцлером, Андреем Ивановичем Остерманом. Тогда Дмитрию казалось, что его сам бог послал. И лишь намного позже он с горечью осознал, что его появление стало началом испытаний…

Остерман говорил вкрадчиво, мягко; ластился, будто кот.

— Я желаю помочь вам. Ваш кафтан знавал лучшие дни… Да и, признаться, вижу в вас большой талант. Вы могли бы занять хорошую должность при дворе, любезный князь.

— Я мечтаю об этом, — с улыбкой отвечал Дмитрий.

— И ваша милая сестрица, княжна Мария, достойна прекрасной партии. Будьте уверены: ей сыщется хороший жених.

— Благодарю, Андрей Иванович. Чем я могу услужить вам в благодарность за помощь?

Остерман тихо вздохнул. Потонули в грусти маленькие лукавые глазки.

— О! Любезный князь, не мне — нашему государству вы услужите. В ваших силах будущее изменить.

Хитер был, старый лис!

— Ваш дядя, князь Алексей Григорьевич, известен тлетворным влиянием на Петра Алексеевича. Государь по младости лет того не понимает… Ему бы все на охоту, на пирушки. И ваш брат, князь Иван, тоже, знаете, фаворит его императорского величества. Порой до меня доходят такие слухи о нем, что невольно я содрогаюсь. Я бы желал все исправить, но силы у меня не те, что прежде, любезный князь. Но вы молоды, умны, полны сил. И вы — Долгорукий. Помогите мне спасти нашего бедного государя от злодейства. Взамен я подыщу вам хорошую должность и достойного жениха для вашей милой сестрицы.

Дмитрий слушал, и злоба на дядей росла в нем с каждым новым словом. Как был прав Остерман! Как точно говорил! И как был добр и щедр!

— Андрей Иванович, я помогу вам. Скажите, как я могу это сделать?

— Спасти государя от ужасной напасти поможет лишь удаление от двора Алексея Григорьевича. Но это будет сделать нетрудно. Если нам удастся доказать, что он обворовал казну государеву, его немедленно вышлют.

Дмитрий на мгновение задумался. Ведь это — клевета. У Алексея Григорьевича было много грехов, но воровать он не стал бы. Да и то сказать, родня все же…

Но вновь мысли Дмитрия вернулись к мечтам о дворе, и желание пересилило иные чувства. Ведь Алексей Григорьевич о них с Марией не думал. Не будет думать о нем и он…

Дмитрий проник в архив, где хранились важные государственные бумаги: Андрей Иванович помог ему получить хорошую должность. Вскоре подложная бумага была составлена и через руки посланников Остермана попала к Петру Алексеевичу. Дмитрий ожидал ссылки дяди и награды для себя, но вышло иначе… Алексей Григорьевич, узнав обо всем, не стал сдаваться. Цепко он держался у трона, силен был и хитер — удалить его от двора не вышло.

Вскоре Дмитрий и сам оказался в опале. Алексей Григорьевич, припав к руке юного императора и роняя слезы, рассказал о том, как Дмитрий, родной племянник, хотел оклеветать дядю, а как не вышло, покусился на жизнь государыни-невесты, Екатерины Алексеевны! Катерине и вправду было плохо, и Дмитрий с Марией незадолго до этого были у нее… Но Петр не желал верить в это. Он и сам видел Дмитрия, и Мария говорила о нем… Не мог князь отравить Катерину! Однако Алексей Григорьевич принес доказательство — алый яд в прозрачной склянке — духи, что Дмитрий подарил Екатерине… И где только князь достал такие?

Вскоре Дмитрий, лишившись должности и родового имения, по обвинению в отравлении был отправлен в ссылку, в далекий Березов… Андрей Иванович не заступился. В ответ на слова князя Дмитрия о заговоре, он сказал, что ничего не поручал ему, ничего не обещал.

Зло породило зло. Зависть — ненависть. Клевета — клевету. И Алексей Григорьевич не пожалел родную кровь, как не пожалел ее Дмитрий.

Лишь Андрей Иванович Остерман остался невредим. Кажется, он затевал заговор лишь для одного: возможности снова приблизиться к юному императору. И у него получилось. Да и влияние Алексея Григорьевича уже не было так сильно на Петра.

Дмитрия ссылали, однако Марию не тронули. Она могла оставаться при дворе, и цесаревна Елизавета даже просила за нее… Но Мария отказалась, ведь прежней жизни отныне не могло быть. Дмитрий не знал, что она чувствовала, но видел ее полные боли глаза. Когда они ехали в возке в острог, Мария неотрывно смотрела на остававшуюся позади дорогу и молчала…

Первые дни она не говорила ни слова, будто безмолвие ледяной пустыни захватило ее, сковало язык и горло. Мария ни в чем не упрекала брата, но для Дмитрия ее молчание стало самым страшным наказанием: если бы она кричала, билась в рыданиях, осыпала бы его злыми словами, ему не стало бы больнее, чем теперь.

Когда она выменяла свои яхонтовые серьги — единственное богатство и напоминание о любви юного императора — ради него, принесшего ей, вместо радости и счастья, лишь погибель, Дмитрий почувствовал себя еще тоскливее. Она сделала это из любви к нему. Любви, несмотря ни на какие проступки, сильной, всепрощающей… Стыд наполнял свинцовой тяжестью его сердце, сдавливая, как железные оковы.

И ее болезнь… О нет! Нет! Если она умрет, как ему быть? Ради кого существовать? Если сибирские ветра унесут ее жизнь, отнимут ее у него, он не найдет себе места ни в этом мире, ни в ином… Душа — неприкаянная, стыдящаяся — станет вечно бродить между небом и землей…

* * *

Мария медленно открыла глаза. Она проснулась раньше обыкновенного. Мягко сглотнув, княжна почувствовала, что не наткнулась на препятствие. Боль и лихорадка ушли, дышать стало легче.

Мария подняла глаза и взглянула в окно. День был пасмурный, но солнце, хотя бледное и тусклое, вышло из-за туч, осветило покрытую снегом землю. Впервые за столько дней Мария увидела свет. Ей стало радостно, и она улыбнулась.

Скрипнул порог: в комнате появился князь Дмитрий. Его щеки розовели от мороза. В руках он держал сверток.

Увидев, что Мария проснулась, он подошел к ней и сел возле кровати на колени.

— Сестрица милая, — с улыбкой проговорил он, — гляди, что я тебе принес.

Мария развернула сверток, и глаза ее расширились от изумления: перед ней лежали мягкие, пахнувшие шоколадом, пряники и три больших куска сахара.

— Откуда это? — спросила она, посмотрев на брата.

— У проезжих офицеров достал. Ты ешь, ешь, милая…

Мария откусила пряник и счастливо улыбнулась.

Но, доедая пряник, она задумчиво нахмурилась.

Снова взглянув на брата, Мария спросила:

— Что отдал взамен?

— Я не говорил тебе раньше: когда мы уезжали, я тайно взял с собой некоторые сбережения. На них и купил. Ешь, сестрица.

Мария пристально взглянула на брата, но ничего не сказала. Она продолжила есть пряники, и на ее лице снова заиграла улыбка — верный знак отступавшей болезни.

Дмитрий погладил ее по голове и устало прикрыл глаза. Мария скоро узнает о том, что сбережений вовсе не было. И узнает, ведь, живя с ней в холодном остроге, он не сможет долго скрывать, что отдал за ее радость свой хороший тулуп и шапку. А и пусть! Пусть он теперь станет ходить в старом, чиненом. Пусть голова и спина будут стынуть от холода… Мария улыбалась ему и впервые за столько времени была рада. За ее счастливые глаза он готов отдать все, что есть у него, и отдаст, если потребуется.

Разбушевалась метель, разгулялась. Протяжно взвыла за окном, застучала бледной рукой в стекла, взвилась сердитым вихрем.

Петр лежал в постели, укутанный одеялом. Дорогие ткани намокли от пота и жара. Воздух в комнате был раскален, жарко дымила печь, гремел над ухом склянкой с микстурой старый лекарь немец. Юный император хотел сбросить одеяло, но не получалось. Не было сил, что-то давило на грудь, не давая дышать и пошевелиться…

Он медленно открыл глаза. Крошечные желтые огоньки заплясали перед мутным взором, свет больно ударил по покрасневшим глазам.

— Фаше феличестфо, прошу, примите.

В горло потекло что-то мерзкое, горькое и теплое. Должно быть, лекарство… А может, яд… Яд… И пусть… Теперь все равно… Он и так давно уж не живет… С того дня, как плетеный возок увез ее. Отныне его сердце заморожено сибирским ветром, отныне в нем живет лишь глухое равнодушие ко всему. Мария, Мария… Если б она согласилась остаться, если бы не уезжала, он бросил бы все и побежал ей навстречу, не раздумывая, не сомневаясь, не останавливаясь. Мария, где ты?

Петр впал в забытье. Сквозь сон он слышал, как лекарь что-то шептал своему помощнику, как зашуршали рядом складки парчового платья и чей-то нежный голос, дрожа, прошептал: «Петруша… Как же это?..» Он вновь открыл глаза и посмотрел вперед. На него, наполненные слезами, взирали синие глаза красавицы Елизаветы.

Лиза… Когда-то он любил ее… И думал, что ни на кого больше не сможет посмотреть… Но смог… И вскоре понял, что любил Елизавету с детской горячностью, с нежным обожанием мальчишки к прекрасной и далекой красавице… Мария была совсем не похожа на Лизу, но ее он любил сильнее, любил истинно, правдиво. Его сердце до того, как он узнал ее, не билось так. Она была Долгорукой, однако совсем не похожей на своих родственников. И в ней он нашел то, чего не находил ни в ком, даже в Лизе: искренности, правдивости. Она не скрывала чувств, не притворялась, не завлекала его… Не носила масок…

Петр закрыл глаза. Шуршание парчового платья исчезло, стихли всхлипы и рыдания. Тьма поглотила его. Тьма уносила вдаль, то поднимая ввысь, то опуская. Он то метался под одеялом, вздрагивая и вскрикивая в тяжелом сне, и лекари всерьез опасались за его жизнь, то затихал, и его худое лицо, покрытое огромными оспенными язвами, принимало выражение покоя. Лекари вновь бросались к нему, измеряя пульс и дыхание, смазывая чем-то оспины, шурша, стуча, шепча.

Внезапно перед Петром стали возникать какие-то лица. Одно из них приблизилось, и Петр увидел Алексея Григорьевича. Князь что-то спросил у лекаря, покачал головой и вышел из комнаты. За ним Петр увидел лицо Ивана… Ванька, друг любезный! Выходит, помнил о нем. Один он и остался…

— Петр Алексеевич, подпиши завещание! Молю, государь, а не то нас, как кутят слепых, передавят! И Катерину! А она дитя твое носит… Не знал я о том, прости. Не то бы сказал.

Петр не понимал, о чем он говорил. Екатерина, ребенок… Он хотел ответить, но язык, будто придавленный чем-то, не слушался. Иван, недолго побыв рядом, вздохнул и удалился. Не вышло…

Петр перевел взгляд на голландку, стоявшую напротив кровати. В ней дико плясали языки пламени. Петр бесцельно смотрел на них и видел, как в пламени вновь появляются знакомые лица. Он видел Елизавету, веселившуюся на балу и сменявшую серебристо-белую на золотисто-розовую маску. Марию в желтоватом блеске свечи… Ее прекрасные глаза были полны печали. А после видел Марию танцующей в легком платье с венком полевых цветов на голове и слышал, казалось, ее легкое дыхание.

А после были другие лица… Улыбался Иван, низко кланялся Алексей Григорьевич, с усмешкой говорил что-то Василий Лукич.

Но пламя взвивались сильнее в рыжей дьявольской пляске и лица менялись: улыбка Ивана превращалась в оскал, злобой и ненавистью наполнялись глаза Алексея Григорьевича, Василий Лукич протягивал вперед огненные руки. И пламя заполняло комнату, обжигая лицо и горло. И вновь Петр звал кого-то, просил лица оставить его…

За лицами юный император слышал голос — тонкий и нежный, как мелодия скрипки. Голос звал его, и он с силой стремился к нему, пытаясь пройти через огненные лица-маски.

…Очнулся Петр, когда время было за полночь. Оглядев комнату, он обнаружил, что пламени уже не было. Свечи по-прежнему горели, но их свет не резал по глазам. Над ним наклонился молодой лекарь. Внимательно взглянув на него, лекарь, закрыв рот ладонью, куда-то убежал. Через несколько минут пришел другой лекарь, старый, тот, что давал Петру горькую микстуру.

Он пощупал рукой лоб юного императора и зашептал испуганно и радостно:

— Чудо, чудо!

— Воды, — слабо проговорил Петр.

— Сейчас, сейчас…

Пока Петр пил воду, жадно припав к темной кружке, старый лекарь с недоверием смотрел на дверь, ведущую из покоев в коридор — теперь пустынный и тихий.

— Что? — спросил юный император, проследив за его взглядом.

— Государь, надо бы сообщить, што фы шифы.

— Постой… Меня уже соборовать успели?

Лекарь замахал руками:

— О нет, нет! Княсья Долгорукие…

И он рассказал о том, что видел и слышал с самого начала болезни юного императора.

После парада в честь водоосвящения у Петра начался сильный жар. Лекари, осмотревшие его, были едины во мнениях — черная оспа. Вскоре Петру стало хуже, наступил страшный жар и бред. Огромные буроватые оспины покрыли его лицо и тело. Жар не спадал, и лекари стали всерьез опасаться за жизнь юного императора. Боялись, что он не доживет до утра… Алексей Григорьевич и Иван пришли к Петру, попросив подписать составленное ими завещание о том, что трон должен перейти к Екатерине, его обрученной невесте. Петр завещание не подписал…

— А после?

— После фо дфорец приехали княсь Голицын и Андрей Ифанович Остерман. Я слышал, как княсья Долгорукие кричали, что у них подписанное фами зафещание, но их не стали слушать.

Петр приподнялся на постели и нахмурился, пытаясь вспомнить что-нибудь. Остатки памяти сохранили лица Ивана и Алексея Григорьевича, разговор о Екатерине… После он вспомнил, как до его слуха отдаленно долетали обрывки фраз: «Вашу Катерину на трон?! Да в уме ли ты, Алексей Григорьевич?!», «Елизавета! Лишь она достойна!», «Нет! Трон переходит по мужеской линии и должен перейти к сыну покойной Анны Петровны, Карлу Петеру Ульриху, двоюродному брату…»

Петр снова посмотрел на лекаря. Его морщинистое лицо было хмурым.

— Но теперь тихо. Куда они ушли? — спросил юный император.

— Гфардия их фыгнала. Фсех фыгнала. Сольдаты бунтовали. Кричали, будто княсья Долгорукие затеяли загофор, сами фсе решают, а им ни слофа не дают сказать… Да и княсь Ифан не фелел гфардейцам покидать постоф. Лишь сфоему полку разрешил.

У Петра закружилась голова. Он прилег на постель и тяжело вздохнул. Завещание, заговор… Но он не подписывал завещания… И не подписал бы, ведь не любил Катерину да и обручился с ней вынужденно… Но откуда взялось то, подписанное завещание?

— Фаше феличестфо, простите! — проговорил лекарь. — Фам нужно принять лекарстфо и поспать. Фаша болезнь отступает, но еще сильна.

— Да… — рассеянно ответил юный император.

Лекарь собрался идти, но остановился, услышав голос Петра:

— Позовите завтра во дворец Андрея Ивановича.

Старый лекарь обернулся и взглянул на юного императора, с силой приподнявшегося на постели. Его длинные светлые волосы намокли от пота и липли к щекам, усыпанным огромными оспинами. Губы побледнели и высохли, взгляд красивых светлых глаз принял выражение задумчивости и озабоченности… Петр сильно похудел от болезни, и под светлой ночной рубашкой просвечивали тонкие плечи и руки.

Лекарь поклонился и вышел, поджав губы. Ему было так жаль бедного юношу… Он обязательно поможет, сделает все, что будет в его силах.

Петр закрыл глаза и склонил голову набок. Остерман… Остерман…

1730 год, апрель

Весна… Запах прелой земли наполнял легкие. Лицо обдувал теплый ветер. Солнце пригревало затылок. В воздухе слышалось щебетание птиц. Весна…

Каурая мчала по широкой дороге — в Горенки. Петр, насупившись, смотрел вперед. В мыслях его было одно — увидеть Катерину, поговорить с ней. Мысль гнала каурую вперед, заставляла юного императора сильнее хмурить темные брови, больно впивать в бока лошади ботфорты со шпорами… Неужели все, что сказал Остерман, было правдой? Неужели они могли предать его? Могли?

Болезнь Петра отступала медленно. Долгие недели он провел в душных покоях, принимая лекарства и видя изо дня в день, как за окном всходит и заходит бледное зимнее солнце. После — как медленно тает снег под первыми весенними лучами, как начинают петь за окном маленькие птички — первые предвестники весны, новой жизни.

К нему не раз пытались попасть князья Долгорукие. Вначале Алексей Григорьевич, после — Иван. Однако никому из них не удалось. «Лекари не велят», — говорил офицер-преображенец, стоявший у дверей покоев Петра.

В действительности же юный император никого не желал видеть после тайного разговора с Андреем Ивановичем. Тот рассказал, что Иван Долгорукий подписал завещание от его имени в пользу Екатерины… Петр не хотел в это верить. Ванька, друг любезный! Не мог он, не мог!

Однако, похоже, то было правдой… Остерман знал, князь Голицын и канцлер Головкин — все знали… И не молчали… Эх, Ванька, Ванька!

Петр получил за время болезни от Алексея Григорьевича и от Ивана множество посланий. В них князья писали, что на них клевещут, что заговора не было… Остерман же говорил иное. Долгорукие обвиняли его, он — их. Петр не мог понять, кому из них верить. Кто лжет, кто говорит правду… Кто утаивает, кто не скрывает… Однако был один человек, который не стал бы лгать — Екатерина, государыня-невеста.

Еще одна мысль не давала Петру покоя, терзала и мучила… Иван, прося подписать завещание, твердил о ребенке. Петр плохо помнил, что он говорил, но ясно услышал, что это был его ребенок.

Петр приостановил лошадь и, тяжело опершись о ее шею, склонил голову. Юный император помнил о том, как состоялось их с Екатериной обручение, помнил и об обстоятельствах, предшествовавших ему… Петр знал Екатерину давно, почти столько, сколько и Ивана, однако никогда не испытывал к ней чувств.

Однажды душным летним вечером он праздновал свои именины у Долгоруких, в Горенках, а наутро… Наутро он, открыв глаза в опочивальне, залитой утренним светом, увидел напротив себя Екатерину. Та, стыдясь, прикрывала белоснежные круглые плечи одеялом и опускала взгляд печальных серых глаз… А через несколько мгновений на пороге комнаты возникли Алексей Григорьевич и его домашние: жена, дочери, братья, сыновья. Среди них не было лишь Ивана.

Алексей Григорьевич настаивал на скорейшем обручении и свадьбе, радостно говоря, что давно замечал взаимные чувства Петра и Екатерины. Княжна в ответ молчала. И Петр молчал. Он не помнил ничего из того, что было далее; в памяти лишь осталось, как Екатерина смотрела на него и одним взглядом умоляла молчать, не поддаваться словам окружавших, как волчья стая, князей Долгоруких — ее отца и дядей. Однако он поддался…

Вскоре состоялась помолвка. После нее Петр чувствовал себя еще несчастнее, чем раньше. Катерина тоже не проявляла к нему участия. Единственной его отрадой стали встречи с Марией и любовь, связывавшая их друг с другом с каждым днем сильнее и сильнее.

Однако теперь он все выяснит и о заговоре, и о ребенке. Выяснит, втайне надеясь, что ничего из сказанного не будет правдой.

…Горенки встречают его полуиспуганными глазами дворни и собачьим лаем, доносящимся с псарни. Пробежав по расшитым коврам через темные комнаты, Петр идет к опочивальне Екатерины. У дверей его встречает бледнеющая служанка.

— Ваше… величество… — прерывисто шепчет она, мелко дрожа. — Екатерина Алексеевна…

Но Петр, не дослушав, входит внутрь. В нос ему ударяет резкий запах спирта и свинцовый запах… Запах крови.

Екатерина сидит на кровати и прижимает к полной груди крошечного младенца. Увидев Петра, она в страхе замирает. Ее служанки с поклоном исчезают из комнаты, унося с собой тазы с мокрыми холщовыми полотенцами и окровавленные тряпки.

Петр в растерянности останавливается у кровати. Его взгляд не сходит с Екатерины и маленького розового личика младенца, доверчиво смотрящего на него влажными глазками.

Тягостное молчание продолжалось недолго.

Княжна, нерешительно взглянув на Петра, проговорила:

— Ваше величество…

Петр словно очнулся от сна. Но, будто не слыша ее, спросил:

— Кто?

— Девочка, — почти шепнула Катерина, поджав сухие губы.

Петр посмотрел ей в глаза. Она отвела взгляд в сторону.

— Значит, правду Ванька говорил…

Юный император подошел к кровати и тяжело опустился на край словно в оцепенении. В голове его до того, как он увидел Екатерину и младенца, было множество мыслей, но теперь на их место пришла оглушающая тишина. И пустота. И — ничего. Ничего.

Екатерина нахмурилась, взглянув на дрожащий взор Петра, и внезапно вспомнила о словах отца, сказанных им с месяц назад: «Если он придет, если станет говорить с тобой, скажи, что его дитя носишь! Скажи, Катенька! Спаси нас, доченька, голубушка!»

Острая жалость пронзила ее сердце. Но жалость — к Петру, не к отцу и брату с дядями. Ведь лишь по прихоти Алексея Григорьевича Екатерина пришла тогда в опочивальню, по его желанию осталась с Петром. Не поддайся она на угрозы отца отправиться в монастырь — была бы, кажется, счастлива с возлюбленным, с графом Миллезимо, в далекой Италии…

Екатерина сжала полные губы в тонкую линию. Теперь она скажет правду, ведь ради правды Петр и приехал. Довольно той, единственной, маленькой лжи…

— Нет… Он солгал.

Петр поднял на Екатерину изумленный взор.

— Солгал? — недоверчиво спросил он.

Катерина взглянула на засыпающего младенца и ощутила, как под взглядом Петра слабость пронзает ее тело. Но отступать было поздно.

— Она… Она не ваша… В ту ночь, Петр Алексеевич, вы проспали до утра, не очнувшись. Вино крепко вас усыпило. А наутро… Наутро сами помните, что вам сказал батюшка.

На лице юного императора отразилось нечто похожее на радость.

Однако, пристально взглянув на Екатерину, он произнес с недоверием:

— Ванька говорил, ты мое дитя носишь… Будто он не знал про это.

— Он и батюшка знали обо всем с начала. Они… обманули вас и едва не погубили меня…

Голос Екатерины оборвался. Она попыталась сдержать слезы, но они самовольно побежали из глаз, не останавливаясь.

— Государь великий! Молю, не погубите невинное дитя и меня!

Княжна опустила голову. Каскад тяжелых кудрей обрушился на круглые плечи.

— Расскажи мне обо всем, — произнес Петр. — Но не лги! Не лги, Катя! Довольно того, что ты уже сделала!

Екатерина рассказала обо всем, что знала. Но слова ее не принесли Петру облегчения, ведь Остерман, выходит, говорил правду — Долгорукие в ту ночь, когда он был между жизнью и смертью, затевали заговор. И у них получилось бы сделать Екатерину императрицей, если бы к ним прислушались.

Все — предательство, все ложь. Снова кругом маски… Снова обман…

Петр, выслушав княжну, встал с места и удалился так же внезапно, как и появился. Теперь все стало ясно. Все.

…Дознание провели скоро. На сей раз ни Ивану, ни Алексею Григорьевичу не удалось избежать расплаты за содеянное. С ноющем сердцем Петр подписал приказ об их ссылке с другими князьями Долгорукими, что были заодно в заговоре, в далекий Березов. Подписал, но не мог смириться, что отправляет в вечное безмолвие, обрекает на вечное душевное мучение и Ивана. В его памяти были живы их разговоры, охоты, пирушки. Эх, Ванька, Ванька! Теперь навеки ты останешься в холодной пустыне…

Княгине Долгорукой с дочерьми было велено оставаться в Горенках безвыездно и год не появляться в столице. Переписка с Алексеем Григорьевичем тоже была под запретом. С опальными князьями поехала лишь юная графиня Наталья Шереметева, невеста Ивана, несмотря ни на что любившая его сильно и крепко.

Обручение с Екатериной было расторгнуто. Лишь ей Петр разрешил покинуть имение, уехать вслед за отосланным после помолвки графом Миллезимо в Италию. Екатерина с новорожденной дочерью незамедлительно уехала, не слушая мольбы матери и сестер, не внимая их боли…

* * *

Летели дни; отголоски заговора уже не будоражили сердце юного императора, как прежде. Здоровье улучшалось, Петр вновь стал посещать Верховный Тайный совет, учиться и велел готовить отъезд со всем двором назад, в Петербург. Однако сердцу его не было спокойно… Петр часто вспоминал Марию, ее лицо и голос. Вспоминал, как улыбался ей, а она застенчиво опускала взгляд всегда серьезных, больших карих глаз.

Мария, Мария… Как сильно он желал ее увидеть! Как горько сжималось его сердце, как тоска разъедала душу! Мария… Ради нее, ради их встречи он готов оставить все в прошлом, все забыть… Юный император знал, что без брата Мария не вернется. Что же, пусть вернется и князь Дмитрий. Пусть вновь наступит весна, пусть снова зазвучит музыка, закружат в вихре танца балы и высохнут слезы в глазах Марии и старого слуги, Гаврилы, в имении молодых князей Долгоруких.

Исчезнет недоверие; прощение и спокойствие снова наполнят сердце. Вновь Петр увидит Марию, улыбнется ей. Она взглянет на него и скажет о том, как долго тосковала, в ответ услышав, как пылко им любима…

Возок, обитый алым сукном, с тихим стуком ехал по размытой весенними дождями дороге. Сквозь небольшие изящные окошки было видно, как бледные лучи солнца пригревают бурую землю.

Мария смотрела в окошко, прижав щеку к бархатной стене, и тихо улыбалась. Опустив голову, она с легкой робостью оправила складки на светлом парчовом платье и отбросила назад тяжелую косу, упавшую на грудь. Ее взгляд наткнулся на Дмитрия. Он неотрывно смотрел вперед и, кажется, был задумчив. Его брови были нахмурены, и он медленно сжимал правой рукой парчовую ткань кафтана.

— Ты молчалив… Неужто не рад нашему возвращению? — спросила Мария.

Дмитрий поднял взор на сестру. В ее больших глазах было искреннее участие к нему. И в то же время в них он увидел радость. Мария счастлива, что возвращается… Вскоре она окажется с тем, кого любит. Дворцовая жизнь захватит ее, закружит, умчит. Все забудется, все пройдет…

Однако он не сможет жить, как прежде. Безмолвие… Темное, холодное, страшное безмолвие уже проникло в его сознание. Прежним Дмитрий не станет. Веселье и счастье не расцветят его душу, ведь жизнь в Березове он никогда не сможет позабыть.

Мария… Мария будет счастлива и довольна, будет весела. У нее впереди целая жизнь… Жизнь, в которой они, увы, не будут так же сильно привязаны друг к другу, как было в Березове и до него. Их пути когда-нибудь разойдутся…

Дмитрий радовался за сестру. Радовался и тому, что прощен, что возвращается. Строки письма, написанные юным императором о его помиловании и разрешении вернуться в родовое имение с прежним положением, еще отзывались эхом в памяти. Возок вез их с Марией в Петербург, оставляя позади печаль и боль. Дмитрий видел, как Мария с каждым новым приближением к столице становится живее и веселее.

Однако в глубине души ему все же было печально, и печаль эта стыдила его. Мысль о том, что он не будет видеть ее так часто, как прежде, не будет их долгих бесед по вечерам, тихого стука ее спиц за вязанием, обдавала холодным огнем… Дмитрий бы желал, чтобы она уехала с ним, чтобы они не разделялись по приезде в Петербург, но… Тогда Мария не будет счастлива, а ее счастье для него — в стократ дороже собственного. Нет, он ни о чем не скажет ей, не нарушит покой ее сердца.

— Я рад, сестрица. Задумался.

Возок внезапно остановился. Дмитрий открыл дверцу и с беспокойством выглянул наружу.

К нему подбежал кучер и с поклоном доложил:

— Простите, барин, проехать не можем.

— Отчего?

— Надобно пропустить тех, кто едет впереди.

Дмитрий вышел из возка и взглянул на дорогу. Мария тоже вышла вслед за ним. Приложив изящную руку к глазам, она увидела, что навстречу им ехал темный возок, запряженный двумя лошадьми, а за ним ехал еще один.

Когда первый возок поравнялся с ними, Мария заметила мелькнувшие в оконце кроткие светлые глаза: глаза графини Натальи Шереметевой. Она мягко кивнула Марии. Рядом с Натальей сидел князь Иван. Заметив Марию и Дмитрия, он отвернулся в сторону.

В другом возке Дмитрий и Мария увидели горевшие ненавистью глаза Алексея Григорьевича и потухшие взоры Василия Лукича и Сергея Григорьевича. Марии на краткий миг стало жаль дядей и брата. Она знала, что больше они не вернутся, что больше никогда она не увидит их ни в блеске, ни в славе, ни померкнувших, ни павших… Никогда не увидит…

— Э-э-э, все имели, да все погибло. Награды да должности не помогли. Вон как мало служат они счастию, — проводив взглядом уезжавший возок, проговорил щербатый кучер Степан.

Дмитрий повернулся к нему.

— Довольно болтать. И мешкать нечего. Ехать пора.

На лице его не было ни радости, ни печали.

* * *

В Петербурге весна расцвечивала улицы и дома яркими красками. Распускались деревья, зацветали на окнах цветы в горшочках. Северный ветер, играючи, шевелил паруса кораблей, стоявших в порту. Блистала в лучах солнца синяя Нева.

Мария приехала в дом цесаревны Елизаветы одна. Брат Дмитрий возвращался в Подмосковье, в их имение. Перед отъездом он крепко обнял ее и, поцеловав в светлый лоб, тихо проговорил: «Я буду ждать от тебя вестей. И тебя буду ждать, сестрица. Вечно ждать. Ты можешь приехать, когда пожелаешь, и двери нашего дома будут всегда открыты, душа моя».

Мария обняла его в ответ и, поспешно простившись, села в возок. Когда он немного отъехал от места прощания, княжна уронила голову на руки и заплакала. Все слилось воедино… Она желала и остаться с братом, и поскорее попасть в Петербург, к Петру… И чувствовала вину, что так скоро оставляет Дмитрия. Но любовь к юному императору, мысли о нем заставили забыть об ином. Она так желала увидеть его, припасть к его груди и, задыхаясь от счастья, сказать, как тосковала, как в глубине души ждала встречи, в то же время и не надеясь на нее. Сказать, как сильно его любит…

Цесаревна Елизавета встретила Марию с улыбкой. В ее больших глазах отражалась радость, на прекрасном лице розовели круглые щеки.

— Право, я очень рада, что вы вернулись. Как и прежде, вы — моя фрейлина.

Мария с поклоном поблагодарила красавицу цесаревну.

Елизавета с лукавой усмешкой подняла глаза кверху.

— Он ждет.

В очах ее вспыхнул крохотный огонек.

Мария побледнела.

Елизавета улыбнулась, заметив ее смущение:

— Я давно знаю обо всем.

Мария медленно выдохнула и нахмурилась. Но, скоро поборов волнение, приподняла подол платья, подошла к темной крутой лестнице и стала подниматься. Было страшно и в то же время так сладко…

Белоснежная дверь наверху отворилась с легким скрипом. Мария остановилась на пороге и поклонилась высокой фигуре, стоявшей напротив.

— Ваше величество.

Петр обернулся, услышав ее голос. Сердце его бешено застучало, когда он увидел склоненную фигуру Марии с изящно опущенной головой с завитыми волосами. Его охватило желание коснуться губами ее кудрей, дрожавших от волнения щек и тонкой шеи…

Петр подошел ближе, и Мария подняла голову. Глаза их остановились напротив. Они смотрели друг на друга, ничего не говоря. Мария заметила, что на лице Петра после болезни осталось несколько больших шрамов. И овальное лицо вытянулось, став тоньше… Однако изменения не портили его облик. Она любила его с той же силой, что и прежде, и в ее глазах он был так же прекрасен, как ранее.

Петр неотрывно смотрел на бледное лицо княжны и ничего не говорил.

Мария нарушила молчание первой:

— Я так переменилась?

— Переменилась, — согласился Петр.

— Уже, верно, не так красива, как прежде.

— Нет, — улыбнулся юный император. — Я молчу, оттого что любуюсь тобой.

Мария опустила голову. Ее лицо медленно порозовело.

Руки Петра мягко тронули ее щеки. Подняв голову, Мария подалась вперед и поцеловала его. Петр крепко прижал к себе ее стан.

— Скажи, — шепнул он, целуя ее губы, — ты теперь не оставишь меня?

— Не оставлю, — ответила Мария и провела рукой по его светлым волосам. — Ни за что не оставлю!

* * *

Наступала весна. Щебетание птиц, тепло солнца и цветение трав наполняли душу покоем и ожиданием счастья. Весной всегда отчего-го становится радостно.

Марии и Петру тоже становилось хорошо и радостно. Оба знали: расцветут цветы, громче запоют птицы, и вновь, как холодной зимой, каурая и гнедая будут мчать рядом; они, не разнимая рук, станут смотреть друг на друга, говоря слова любви… Так будет, будет непременно!

Становясь крепче, их любовь, как незримый щит, убережет от грусти и тоски. Любовь исцелит их, залечит кровоточащие раны. Ибо любовь сильнее прошлого, сильнее невзгод и печалей. Она подарит радость и вернет покой сердцу… И когда земной путь подойдет к концу, любовь не исчезнет. Она, как живительный родник, не иссякнет, ибо истинная любовь вечна, истинная любовь — бессмертна.