Золотая Лилия и Тёмный Соблазн (гет)

Примечания:

Иллюстрация к главе https://vk.com/photo97211035_457249765

Рассыпаюсь на многоточия,Гнев пытаясь в себе сдержать.Ты такая на вид непрочная.Сжать в горсти и навек сломать.Всё дышу над тобою ртутью я,Укрываясь в тенях кривых.Проще жизнь отнять и вернуть её,Чем ждать судьбы из рук твоих.(рок-опера «Персефона» — Колыбельная Аида)

Когда прогремел нечестивый ритуал, ему казалось, что мир стал слишком медлительным и едва мог угнаться за ним. Порой Астарион чувствовал, что он проживает сутки, состоящие из сотни часов. И его это устраивало. Он всегда был быстрее, собраннее и острее. Острее умом, реакцией да кинжалом. Не говоря о зубах. Мир словно давал ему больше времени, чтобы плести интриги, уделять себя возлюбленной и погружаться в непростые думы. Размышлять о том, какой мир он хочет построить для их вечной пары. Планировать дальнейшие шаги. Обратной стороной его длительных дум стало выпадание в унизительные воспоминания о рабстве. Они казались самой мерзостной и живучей тварью внутри него, не считая жалкого Астариона, той его стороны, что привыкла жить на позициях проигравшего.

Он ненавидел свою память за то, что она цеплялась за периоды его унижений. За все моменты слабости. За невыносимую боль. За всё то, что он был вынужден совершить, чтобы выжить. За каждое из этих ненавистных осколков памяти он жаждал вернуть Касадора к жизни, чтобы уничтожить снова. Вновь отобрать у него всё, чем он обладал. Всё, к чему он стремился. Ткнуть его носом в неприятный факт — его отродье, его раб, в полной мере забрал его жизнь и превзошёл его. Увы, второй раз убить этого сукина сына невозможно. Только теряться в воспоминаниях, сотканных из презрения к рабскому существованию. Из ненависти к самому себе. От момента, когда он в страхе за свою шкуру согласился стать отродьем, и каждое мгновение после вплоть до похищения наутилоидом.

Вампир вырывался из невыносимых пут прошлого ощетинившимся и озлобленным. Лишённым всего человеческого. Оно скрывалось где-то внутри него, пережидая его слепую ярость в безопасности. Как и Лилит. Подобно пророку, она чувствовала его настроение и пряталась. Астарион знал, что она не появится, пока он не остынет, и срывал злость на своих отродьях и смертных слугах, готовых на любое унижение ради возможности получить через укус свою маленькую вечность. Он презирал их ровно так же, как презирал себя, и выпускал пар со всей жестокостью.

Порой Лилит находила его раньше. Едва он попадал в плен воспоминаний, как она обхватывала его своими хрупкими ручками и прижималась к нему всем своим непрочным телом. Она ничего не говорила, но это и не требовалось. Достаточно было её присутствия. Её сбивчивого дыхания и громко бьющегося сердечка. Она пахла лавандой, сладостью мёда и солнцем, заставляя что-то внутри него распускаться навстречу её теплу. Прошлое всегда ей проигрывало и нехотя выпускало его из когтистой хватки. После она требовательно захватывала его время. И наступал час её бесконечности, когда она укладывалась головой на его колени, поджав ноги, и рассказывала о книге, которую прочитала, или об идеях к пьесам, или просто произносила вслух все накопившиеся мысли.

Теперь вечность превратилась для него в ад. Дни быстро сложились в одну бесконечную мучительную линию, когда он целиком и полностью осознавал то, что сделал со своей женщиной. День был наполнен высасывающим волю ничем. Его попытками заполнить своё опустевшее мироздание. Его паутина власти разрасталась. Политические союзы выстраивались в точности с его планами. Хитрое «подбрасывание» союзникам в качестве советчиков вампирских отродий обещало намертво закрепить его на лидирующих позициях не только Врат Балдура, но скоро и всего Побережья Мечей. Эти успехи не имели никакого значения для него теперь. Он приглашал аристократов на переговоры и деловые встречи, высиживал ровно столько, сколько требовалось, озвучивал свои пожелания и терпеливо дожидался когда всё завершится.

Теперь это никак не волновало его. Не тешило самолюбие, не вызывало интерес. Это была лишь его попытка оттянуть встречу с неизбежным. Днём Астарион в глазах самого себя становился призраком. Он пытался уйти подальше от её спальни. Но сам стал узником дворца. Не в первый раз… Но теперь никто не держал его, никто не запрещал ему идти в любую сторону, покинуть дворец, город, побережье, да хоть материк или этот план, найдя пристанище в доме Надежды в Аверно. Но стоило отойти слишком далеко, как безумная тяга раздирала горло пыткой. Тянула когтистой лапой назад. Никак. Не сбежать. Не покинуть.

Ему дана отсрочка, а не освобождение.

Он не различал дни. Встречи. Раскланивание в титулах. Вялая беседа с очередным смертным лордом, рукопожатие. Мрак пустоты ожидания следующего визитёра. Такой плотный и вязкий, что только худшие из кошмаров прошлого могли пробиться. Но теперь и они не имели значения. Его настоящее стало хуже кошмара. Ещё переговоры. Тот же сценарий. Попытка погрузиться в былые амбициозные начинания заранее провалена. Пустота внутри высасывала всё. Все силы уходили на то, чтобы держать лицо, оставаясь невозмутимым, в меру снисходительным и чуть саркастичным.

Но вот все встречи на сегодня завершились.

Отсрочка исчерпала себя.

Путь до её башни казался тропой к собственной казни. Но снова и снова он покорно проходил его. Не мыслил иного пути.

Дверь беззвучно отворилась. Комната выглядела точно так же, как в её последний смертный день. По его приказу всё осталось так, будто она вот-вот вернётся. На подоконнике остались небрежно брошенными Балдурский вестник и программки театральных постановок. Она так и не успела их прочесть. А на столе покоился бережно защищаемый от пыли свиток с почти законченным либретто. Он запрещал прикасаться к её вещам. Люто наказывал, если замечал, что после уборки что-то сдвинулось хоть на дюйм. Комната будто застыла во времени, не зная, что с хозяйкой случилось страшное. Она казалась храмом и склепом одновременно. Безжалостно душила его каждую секунду, а он упорно возвращался. В конце концов, его ненависть к себе казнила куда сильнее.

Она ждала его ровно там, где он её оставил. Сидела на кровати. В той же позе. Его сокровище, рвущее сердце на части одним своим обликом. Мучительно желанная. До сих пор желанная. Даже больше чем когда-либо. Он не мог и не хотел оставлять её даже на секунду. Сгорал живьём от ненависти к себе, пока видел её такой, но никак не мог уйти. Ненавидел себя ещё больше за каждое мгновение в разлуке. Мысли, что к ней кто-то прикоснется, кто-то посмотрит на неё или что-то с ней сделает, гнали его к ней, тащили за горло цепью. Верным псом бросали ей в ноги. Так в его жизни появилась новая несвобода. Самая крепкая.

Отчаянное желание разорвать цепи давилось невыносимой мукой нахождения вдали от неё. Его путь до кабинета становился ежедневной пыткой. Адским пламенем, сжигающим его изнутри. Агонией. Отбыванием наказания, которое он сам себе назначал.

Она ждала его. Он не запирал двери. Хотел запирать на тысячу замков, но знал, что это бесполезно. Никто не войдёт во дворец незамеченным, не пройдёт живым через его личную гвардию и едва заметных глазу отродий. Она не уйдет без его приказа. Она ничего не сделает без его приказа. Не сдвинется с места.

Она уже никогда не пожелает сама покинуть комнату.

Никогда вросло в его жизнь и звучало в каждом вздохе, в каждом воспоминании, в каждой мысли. А в её спальне никогда душило особенно рьяно.

Её свиток, почти завершённый текст мюзикла. Навсегда почти завершённый. Она никогда не допишет его. Никогда не отправит с боем в театр. Никогда с горящими глазами не потащит его за руку на свою премьеру. Никогда… Она была бы так безумно счастлива от этого маленького кусочка бытия, что засияла бы звездой только для него. Согревала бы своей бурей эмоций. Переполняла бы его своим вдохновением, невольно подталкивая скорее сложить к её ногам весь мир. А ночью распалилась бы настолько, чтобы вцепиться в него страстной хваткой и забрать себе… Никогда. Он перечеркнул всё это.

На столике лежала книга с торчащей из неё пёстрой закладкой. Незавершённая книга. Навсегда таковая. Никогда она не дочитает книгу. Никогда не потянется за новой. Никогда не будет пропадать в библиотеке. Никогда не потребует с детской настойчивостью прогуляться в город за новыми. И точно никогда не вбежит в его кабинет с требованием немедленно обсудить то, что она прочитала, пока мысль не ушла. Не будет очаровательно засыпать в библиотеке, невольно призывая его заботиться о ней, охранять её покой, а после требовательно срывать с неё утреннюю нежность…

Никогда.

— Здравствуй, моя прелесть, — погасшим голосом обратился он к ней. Без приказа она никогда не заговорит.

— Здравствуй, хозяин… — счастливо улыбнулась она ему. Всегда счастливо.

— Не называй меня так… — прошипел он, зажмурившись от отвращения. От отвращения к себе.

Она осеклась. Вопросительно взглянула на него, но он так и не смог подобрать то обращение к нему, от которого на языке не будет горчить пеплом вины. Во что он её превратил?

— Иди ко мне, — тихо приказал он, присаживаясь на край кровати.

Она привычным движением подобралась к нему и легла головой на колени, поджав ноги. Он погладил её по волосам. Мягко коснулся фарфоровой щеки. Глянул сверху вниз и позволил себе вымученную улыбку. Так она почти казалась собой. Смотрела на него, ожидая приказа. Её глаза, голубой и алый, словно подчеркивали как раскололась её жизнь на «до» и «после». Алый после ритуала. Голубой после того, как кретин Воло решил поиграть во врачевателя и попытался вытащить из неё личинку иллитида ножом. Ей повезло, что отделалась только глазом, а не испустила дух прямо на каменном столе «лекаря». Астарион тогда был в ярости и разорвал бы барда на месте, но тот успел подарить Лилит искусственный глаз, способный видеть лучше родного, и моментально сбежал.

— Ты голодная… — сам себе произнёс он, видя по глазам, что его прелесть давно не питалась.

Кукла не чувствовала никаких потребностей. Он проверял. Надеялся, что первобытные желания пробудят в ней хоть что-то. Проверки прекратились, когда он приказал ей направить руку в огонь. Она подчинилась, не поморщившись. Позволяла своей руке гореть, пока он не приказал убрать. После, когда лечил её ожоги, он чувствовал себя ещё большим монстром чем когда-либо. Она не спала, не питалась и не двигалась без его приказа. На всякий случай каждое утро он приказывал ей дышать и жить.

Зато была покорнее всех в мире и подчинялась лишь его приказам… Разве он не этого хотел? Разве не желал, чтобы она без его разрешения не смела бы даже дышать?

Астарион вздохнул. Снял свой роскошный дублет и бросил на пол. Они повторяли это бесчисленное количество раз. Или ему казалось, что бесчисленное? Дни стали слишком однообразными. Он едва понимал, сколько прошло времени с того бала, когда его сладкие иллюзии были разрушены и проступило уродливое нутро истины. Теперь, едва он замечал признаки голода на её коже или в глазах, то медлил всего секунду, а следом небрежно закатывал рукав рубахи. Он мог найти для неё в городе лучших и самых чистых жителей, готовых почти добровольно подставить шею под её зубы. Мог привести рабски покорных слуг, которые предложили бы ей кровь по собственному желанию. Мог даже переступить через себя и отправить отродий подыскивать и соблазнять смертных тем же способом, каким он поставлял жертв Касадору. Но едва он раздумывал о крови, достойной его сокровища, как отметал всех.

— Пей, — приказал он, приближая своё запястье к её губам.

Она кусала нежно, как котёнок, и брала совсем немного. Приходилось приказывать снова, чтобы она выпила достаточно. Он знал, что делает так только хуже. Укрепляет их и без того нерушимую связь. Продлевает их мучения. Добавляет к основной цепи, стягивающей их вместе, новые оковы. Но просто не мог допустить, чтобы кто-то ещё видел её такой. Он сам не мог видеть её. Каждая секунда рядом с ней горчила страшнее дёгтя. Он желал, чтобы она исчезла. Оказалась в другом плане. Перестала существовать и терзать его. Но не мог оставить её надолго. Его тянуло к ней немыслимой болезненной тягой. Рядом с ней пытки, без неё мука.

Мир утратил краски.

Маленькая часть, часть того человечного Астариона, которого он всем сердцем презирал, упорно не желала умирать и грызла сильнее всего. Отвращение к самому себе нависало над ним грозовой тучей и становилось с каждым днём богаче на обвинения. «Монстр» стало самым простым. Только монстр вредит той, кого любит. От её безжизненного взгляда мороз по телу. От её голоса из горла рвётся отчаянный крик. От осознания, что он натворил, хочется сдирать с себя кожу. И молиться. Кому угодно. Закладывать душу сотней контрактов. Лишь бы она вернулась.

— Я так скучаю без тебя, девочка моя, — шептал он, продолжая гладить её по волосам.

— Но я здесь, с тобой.

— Да, ты здесь. Переоденься. Ты знаешь, где твои вещи, — сухо приказал он и отвернулся, разрываемый внутренними криками.

Это ты сделал. Ты уничтожил её! Ты убил единственное сердце, способное любить тебя со всей твоей грязью. Не смей отворачиваться от своего творения! Вот твой питомец, не смей даже думать о свободе, пока звёзды не взорвутся и не сожгут вас обоих. Ты желал видеть её покорной, а теперь не смей отводить взгляд!

Теперь он ночевал только в её спальне. Обнимал её, гладил по волосам, целовал в макушку и ронял бессильные слезы. Наедине с ней он уже не притворялся всесильным и самодовольным лордом. Бездушная Кукла никому бы не смогла рассказать, насколько он слаб и потерян. Её грубые холщовые брюки и рубаху отныне запрещалось трогать лишний раз. Кукла спала в них. Только в таком, ранее не любимом неказистом виде она почти напоминала Лилит. Позволяла ему почти обмануться. Он вдыхал запах её тела, дышащего лавандой, и почти верил, что она рядом. Засыпал почти поверивший, что любимая в его объятиях.

Власть уже не имела значения. Он продолжал воплощать свои планы в жизнь по привычке, чтобы хоть что-то делать. Сделки и переговоры остались. Балы и званые вечера прекратились.

Первое время он отчаянно искал ответы. Книги, свитки, легенды… даже письма колдуну-тэянцу с унизительной просьбой о помощи. Но у того не было ответа на вопрос — как всё исправить. Ни у кого не было. Вновь была открыта некромантия Тэи, найденная в подвале лекаря в Изумрудной роще. Всезнающая книга не могла дать ответ. За любую плату, что он предлагал. Свиток с описанием ритуала предлагал лишь одно решение, как освободить невесту, лишившуюся рассудка. Немыслимое для Астариона решение.

* * *

— Поговори со мной, любовь моя, — не выдержал он пытки в один из первых дней.

Не слышать её голоса, её бесконечного щебетания, казалось противоестественным. Ей всегда было что сказать. На любой его взгляд у неё было с десяток мыслей, шуточек и нелепых историй. Они так его бесили раньше. Сейчас он отдал бы всё, чтобы услышать хоть одну. Любую. Даже самую неказистую.

— Конечно, хозяин, — немедленно отозвалась Кукла. — Что ты хочешь услышать?

Она не могла начать разговор сама. Не могла выдавить из себя даже самого глупого слова. Порой, засыпая вместе с Лилит, он точно так же в угрюмых думах просил её сказать хоть что-то. Она не разменивалась на что-то глубокомысленное и говорила что-то либо безумное, либо глупое, чтобы рассмешить его. Однажды она с детской улыбкой ответила «сосиска» и ещё долго смеялась. Он не знал, что именно её рассмешило, но начал смеяться вместе с ней. Но Кукла так не могла. Совсем. Не была способна с терпеливой заботой выискивать в Астарионе что-то доброе и упрямо верить, что он может быть лучше. Кукла способна только слушаться.

— Просто скажи что-нибудь. Что угодно… — с нескрываемым отчаянием попросил он.

В своей наивности он был уверен, что больше не может этого терпеть и ему нужно услышать хоть что-нибудь вместо этого холодного, бесчувственного голоса. Он думал, что сброшенная маска снисходительности поможет нарушить молчание. Тогда он верил, что сойдет с ума, если не услышит хотя бы тень прежней Лилит. Что соседство абсолютно пустой Куклы раздавит его. В отчаянии он притянул её ближе к себе и встряхнул.

Он ещё не знал, что будет продолжать так сходить с ума снова и снова.

Кукла смотрела на него с беспомощностью. Он снова приказал то, что она никак не могла выполнить. Она просто не знала как. В голове без мыслей не могло появиться даже слово «сосиска». Она была готова говорить по команде любые слова. Повторять за ним на любом языке… Но дать что-то своё, искреннее и живое — нет. Никогда.

Застряв в невозможном приказе, она лишь повторила за ним «что угодно».

Вспыхнувшая в ответ ярость могла уничтожить всех обитателей дворца. Она взорвалась вулканом и выбрала себе единственную жертву. Кровавые глаза накрыла пелена из самых разрушительных эмоций. Он желал лишь уничтожать. Рвать на части. Сдирать с неё слой за слоем, пока не закричит. Пока через боль не покажет, что в пустой оболочке есть хоть что-то…

— Хозяин, я сделала что-то не так? — наивно спросила Кукла, продолжая смотреть на него пустыми, словно пуговицы, глазами. Она сделала всё, что приказано, но он недоволен.

Гнев Астариона рассеялся дымом. Почти моментально, уступая место вине за то, как он отреагировал. Понимание безжалостно пнуло его, напомнив что перед ним находится и кто виноват в произошедшем. Марионетка не виновата в том, что глупый хозяин желает видеть в ней душу. Большое зеркало на стене отразило лицо истинного виновника. Измученный непрошеной правдой, он вновь упал на колени перед ней. Схватился за неё хваткой заблудшего сына и крепко обнял, вжимаясь лицом в её живот.

— Ты не сделала ничего плохого, ты идеальна, любовь моя… Давай сейчас просто расслабимся. И не волнуйся об этом… — прошептал он, задыхаясь от горечи, пожирающей его вместе с яростью.

В ту ночь он дал волю эмоциям, долго плакал и просил у неё прощения. Слёзы, едва покинув его глаза, впитывались в её рубаху, сохраняя тайну всесильного лорда. До самого рассвета он повторял молитвой то, что засело в его разуме и сердце ржавым клинком. Простая фраза, мучившая его настолько, что не позволяла спать:

«Пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

Кукла продолжала его терзать. Одним только своим существованием она будто вытягивала его душу, оставляя внутри сосущую мучительную пустоту. И, что хуже всего, она ни в чём не была виновата. Её искреннее «я сделала что-то не так?» ломало пополам хребет, оставляя на месте вознёсшегося вампира отчаяние и слабость.

Она стала его невестой. Его консортом. В полном смысле его намерений.

Ночами привычным движением он прижимал её к своей груди и сквозь муку убеждал себя, что с ним его Лилит. Что страшный сон реальности вот-вот растворится. Но с каждым разом это становилось всё сложнее. Хуже всего, что она казалась той же, что прежде. Но теперь покорная и послушная. Ни шага, ни жеста, ни слова, ни объятия. Марионетка без чувств, потребностей и желаний. Готовая исполнить любой приказ. Едва он скажет или помыслит — она будет вновь играть влюблённую и податливую его воле супругу. По команде она ублажит его, бездумно повторяя механические действия. Но никогда, никогда не продемонстрирует свою детскую влюблённость, буйное желание и слишком уж наивное стремление почувствовать Астариона полностью и настоящим.

Кукла не могла понять, что она делает не так. Не могла понять, что раньше в ней бурлила взрывная хаотичная жизнь, а ныне она жалкая пустая оболочка. Бесчувственная, зато беспредельно покорная хозяину.

* * *

— Вы посмотрите на него. Страдает и мучается, — комментирует происходящее Тёмный Соблазн.

— Едва ли. Он был в восторге от своей новой игрушки. С чего бы ему страдать? — фыркаю я, но не могу отрицать правду.

После бала, когда до него дошло, что перед ним лишь подобие меня, он оставил моё тело в покое. В его понимании оставил в покое. Но нынешнее положение вещей меня устраивает куда больше, чем то, что было раньше. Бесконечное изнасилование моего тела прекратилось. Без необходимости терпеть боль я чувствую себя сильнее. Лучше. Он подкармливает нас, чтобы тело не иссохло от голода и не превратилось в беспомощную мумию. Теперь Кукла проводит всё своё время в моей комнате. Наступил относительный покой. Затишье, чтобы накопить силы и рваться на свободу.

— В тебе много обиды. Ты не подмечаешь важных вещей. Мне удалось этому научиться со временем. Терпеливо сносить ваши взаимоотношения. Я наблюдала. За ним. В конце концов, когда я получу свободу, у меня будет только один шанс убить его, — замечает Тёмный Соблазн.

Я не протестую против её стремления. Ненавижу его. Ненавижу. Ненавижу! Ненавижу… Пусть покончит с ним… Мы покончим с ним. А дальше плевать на всё. Даже если придётся жить в тени. В конце концов, есть подземное царство миконидов. Огромная территория, в которой не бывает света. Есть земли дроу или крепости дварфов. Найду, где прибиться…

— И что же ты видишь? — нехотя интересуюсь я.

— Он проводит с тобой… с Куклой почти всё своё время. Но не трогает её больше в плане сношения. Только обнимает и спит вместе с ней. Это… любопытно. Как и то, что он говорит, — отмечает Тёмный Соблазн.

В ней больше терпения, чем во мне. Она даже ненавидит его холодно и взвешенно. Так спокойно, что хочется взорваться.

— Я ничего не слышу…

— Пока в тебе кричит обида, не услышишь.

— Ты так говоришь, будто это плохо! — отмечаю я.

Вид комнаты словно пощёчина. Да, покой намного лучше его постоянного внимания. Но комната напоминает мне обо всём, что он отнял. Он захотел себе безотказную игрушку. Он её получил. Чего теперь кислый, как уксус? Давай, радуйся! Играйся со своей игрушкой. Тебе ведь только это было от меня нужно. Ты получил это. Чего тебе теперь недостаёт?! Ненавижу!

— Обида — плохо, а ненавидеть ты не умеешь, — в очередной раз напоминает Тёмный Соблазн. — Ты обижена, потому что до сих пор его любишь и страдаешь от его действий. Но ты не перестаёшь при этом его любить. Из-за тебя в решающий момент наша рука может дрогнуть.

Я вновь вспыхиваю от её слов. Теперь, когда он нас не трогает и я не растрачиваю силы на боль и слёзы, энергии намного больше. Я бьюсь о стены и пугающий зеркальный лабиринт и теперь не только я, но и он покрывается трещинами. Однажды… А пока хочется злиться и отрицать её слова.

— Я хочу вырвать его чёрное сердце и раздавить! — горячо отвечаю я.

— А я хочу избавиться от него как от угрозы. Видишь — мы мыслим по-разному, хоть и вроде бы хотим одного. Но справимся ли мы с эмоциями на свободе? — она спокойна. Тёмный Соблазн вновь окутывает меня. Утешает, успокаивает. Возвращает покой там, где плескалась буря.

— До ритуала он был другим. Добрым. Чутким. Нежным. Заботливым, — всхлипываю я.

— Бедное наивное Дитя. Он не был таким никогда. Ты слепым котёнком влюбилась в него и видела только лучшее, — шепчет она, продолжая утешать. — Вспомни его с самой первой встречи. Эгоистичный, жестокий, с садистскими наклонностями как к детям, так и ко всем вокруг. Спасение рощи его удручало и только резня в лагере гоблинов забавляла. Ему было отвратительно всё сострадательное, если, конечно, оно не направлено на него. У Лунных Башен он желал захватить власть над Абсолют. До ритуала заранее приговорил своих братьев к смерти. Он никогда не был добрым. Он был настолько неуверен в своей силе, что предпочитал добиваться своего обманом и хитростями. Так он и соблазнил тебя, потому что ты была самой лёгкой жертвой, а остальные тебя слушали. Но если мог что-то потерять, то притворялся, что не очень-то хотелось, оставляя саркастичные замечания. Но я видела. Видела по глазам, как ему невыносимо терять хоть что-то.

— Значит, ритуал…

— Ритуал развязал ему руки. Позволил стать собой. И то, что он сделал… — Тёмный Соблазн нехотя признаёт: — Я понимаю почему. Когда ты всю жизнь борешься за свою неприкосновенность, то начинаешь верить, что только если станешь самым сильным, самым опасным и самым грозным монстром, то никто никогда не прикоснётся к тебе и не отберёт то, что ты желаешь. Для него в этом свобода. Я думала так же… пока ты не отвергла отца. Тогда я поняла, что ошибалась. А он всё ещё в этом уверен. Он и раньше желал отобрать тебя у всего мира, но думал, что слишком слаб, чтобы претендовать на тебя. Слишком… ничтожен. Но став лордом, а не рабом, мог не отступать от желаемого и взять. Если не добром, то силой. Ты растерялась от изменений и даже не заметила, что он остался собой.

— Самовлюблённый сукин сын!

— Дитя, какие слова? Горжусь тобой!.. Нами. Но самовлюблённый ли он? Я бы согласилась раньше, но сейчас… Нет. Самовлюблённый выбросил бы поломанную игрушку и завёл новую. Он держался бы от неё подальше или отправил бы приказом идти так далеко, пока солнце не сожжёт. Тут другое…

— Что именно? — не понимаю я.

— Глядя на него, я вспоминаю Крессу. От неё мы боли натерпелись не меньше, чем от пыток Орин, но разница между ними огромная. Орин избавлялась от конкурента, к которому испытывала зависть и ненависть. Её пытки вызваны желанием унизить, изувечить, раздавить. А Кресса нас любила. По-настоящему, — в голосе Тёмного Соблазна я слышу почти сожаление от того, что некромантку пришлось убить. — Насколько позволяло её чёрное сердце. Билась над нами день и ночь, чтобы поднять на ноги. Я вижу по глазам Астариона те же чувства. В своей собственной искажённой манере он любит тебя. Нас. А себя самого скорее презирает. И сейчас сильнее всего.

— Ты будто на его стороне, — обиженно отзываюсь я. Вот уж от кого я точно не желаю слышать слов в его пользу. Он нас использовал. Обратил в Куклу. Говорил о любви, а сам просто пользовался.

— Я на нашей стороне и всегда на ней буду. Когда-то ты остановила меня. Не когда разбудила его и предупредила. Мне ничего не мешало явиться снова следующей ночью. Но, — резко привлекает она моё внимание почти гневным обращением: — Ты закрыла его от меня своей слепой любовью, а он… заботился о тебе, оберегал даже. Для себя самого, несомненно, но оберегал. Хоть кто-то нас оберегал. Я была благодарна и отступила в тень. Решила, что если тебе с ним хорошо, то пусть будет как будет… Но случилось как случилось.

— Прости, — от её гнева мне становится не по себе.

Я могла позволить закончиться всему, не начавшись, но… я знаю, что не позволила бы ей. Никогда. Ни за что. Не его. Только не его!

— Это моя ошибка, а не твоя. Я наша защита и опора, я делаю грязную работу, я принимаю худший выбор и беру на себя все последствия. Ты музыкальное Дитя. Ты видишь в мире лучшее, пока я оберегаю нас от худшего. Но я не справилась. Позволила Орин подступить близко и нанести удар. Я подвела нас. Больше не подведу!

* * *

Сны обходили его стороной. Больше мучили воспоминания. И чем лучше был момент из прошлого, тем невыносимее просыпаться на руинах своего настоящего. Он обнимал её с отчаянием человека, утратившего всё. С ужасом, стискивающим сердце ледяной хваткой, он представлял день, когда проснётся, а рядом с ним не будет даже такой Лилит. Исчезнет даже сломанная игрушка, оставив его в абсолютном одиночестве. Он будет свободен. Но от такой свободы хотелось вырвать собственное сердце.

— Закрой глаза. Попробуй уснуть, — шептал он им обоим, обнимая её со спины.

Сквозь толстый покров ненависти пробилось воспоминание. Ночью, после его жалкого признания в унизительном прошлом, она прошмыгнула в его палатку. Он не сразу её заметил, снедаемый жгучим презрением к необходимости признаться, к неспособности отказывать, к отвратному чувству зависимости от хозяйского одобрения. К гадкому осознанию, что она могла запросто приказать ему, и он, наплевав на свои протесты, исполнил бы сказанное.

«Ты сам за себя решаешь.»

Легко сказать, если он столь бездумно продолжает подчиняться. Словно рабство вросло в его кости и даже с сотней иллитидских личинок не покинет его тела. Её слова сняли груз с его плеч. Лилит никогда ему не прикажет. Она всегда будет только на его стороне. Всё в их отношениях будет так, как захочет он. Это уже казалось чем-то невероятным. Но в палатке он вновь был атакован мерзкими мыслями. Даже сейчас он раб, вдали от господина…

— Грустишь? Давай грустить вместе, — её звонкий голос вывел его из мыслей.

Он удивлённо обернулся. Лилит спокойно сидела на втором спальном мешке… На втором? Да, теперь в его палатке было два спальных мешка. Непорядок. Где его рефлексы, не позволяющие даже мыши подобраться близко?

— Нужно что-то? — время для душевных разговоров было не слишком подходящее.

После большой порции ненавистной правды о себе ему требовалось время. Всё обдумать, переварить, переспать, а утром вернуть на лицо самодовольную улыбку и сделать вид, что для него ничего не изменилось.

— Да, хотела кое-что предложить, — невозмутимо заявила она и с чуть игривой улыбкой добавила: — Но сначала мне нужно чтобы ты повторил за мной. Громко и вслух.

— Лилит…

— Да, с этого и начнём, — хлопнула она в ладоши, словно не замечая его не самого лучшего настроения для игр. — Итак: «Лилит, мне это не нравится. Лилит, я этого не хочу. Лилит, я этого делать не буду».

— Серьёзно?! — фыркнул он. Эти слова казались издевательством. Она решила высмеять его?

— Ага, раз уж мои слова могут тобой восприниматься как приказ. Так что повтори, пожалуйста.

Астарион повторил, чувствуя себя ещё хуже. Пообещал себе высказать ей все, что о ней думает. Зарвалась. Его терпение, в отличие от лет жизни, не вечное. Пусть она воодушевила его предложением быть вместе. По-настоящему быть вместе. Считаться парой. И все в лагере теперь точно и однозначно будут знать, что Лилит с ним. Пусть только между ними осталась истина, что их отношения без секса, к которому он испытывает отвращение и никак не может перебороть себя. Пусть… да кого он обманывает… он уже в середине злого мысленного монолога успел остыть.

И тогда она добила его второй раз за вечер.

— Я сегодня буду спать у тебя, — заявила она, пододвигая второй спальник ближе к его.

— А я? — сам вырвался глупый вопрос.

— И ты тоже. Я хочу попробовать спать вместе, — пояснила она. — Пары обычно практикуют это. Просто совместный сон, без секса. И если тебе не понравится, то ты уже знаешь, что сказать мне утром.

Астарион смотрел на неё так, словно она только что просто на силе собственной невозмутимости прошла через несколько астральных планов и принесла в руках дракона, но не смог выдавить из себя не то что слова — звука сопротивления. Он позволил себя уговорить. Опыт действительно был новым. До обращения ему не приходилось спать вместе с кем-то без иных смыслов этого слова, кроме самого очевидного. А после обращения — тем более.

Начало вышло неловким. Для неё это тоже было в новинку. По первости она пыталась обнимать его, уложив голову ему на плечо. Он стоически терпел не самое удобное положение, мысленно повторяя три предложенные ею фразы. Её руки, обнимающие его, вызывали не самые приятные вспышки воспоминаний. Он едва сдерживался, чтобы не отпихнуть её. Идея вышла провальной. Утром настроение обещало быть отвратительным… Но затем Лилит, видимо, устав от неудобной позы, сползла с его плеча, повернулась к нему спиной и крепко уснула.

Астарион было выдохнул с облегчением. Можно спать. А лучше самому отползти подальше, насколько позволяет палатка, чтобы она вновь не предприняла попытку, сложить на него руки или ноги. И всё же… На мгновение он заинтересовался, был ли у её глупой идеи хоть какой-то шанс. Она лежала рядом, полностью в его власти. Напоминала сонного котёнка. Почти так же она предпочитала лежать, когда он ею ужинал. Только на другом боку. Он придвинулся к ней чуть ближе, осторожно обнял рукой и притянул её к себе. Во сне она немного пошевелилась и прижалась к нему ровно так, что его сердце пропустило удар, а следом забилось сильнее. Её лопатки так ладненько прижимались к его груди. Он чувствовал, как бьётся её хрупкое сердечко. Оно словно пыталось говорить с его сердцем, без посредников. Она казалась до безумия непрочной. Отпустит — кто-то навредит, обидит или погубит. Его руки сомкнулись вокруг неё крепче.

Что-то неведомое росло внутри него. Что-то ещё менее понятное, чем их странные отношения. Но это что-то нравилось ему не меньше. Что-то хорошее. Что-то, принадлежащее только ему. Чистое. Искреннее. Настоящее. Не вымученное, не отыгранное в тысяче опостылевших манипуляций. Что-то, что хотелось ощущать, отдаваясь на милость сна и возвращаясь в этот безжалостно несправедливый мир.

Стоит ли говорить, что утром он сообщил о своём желании спать совместно и дальше?

* * *

Тёмный Соблазн права. Я ненавижу её истину настолько, что выцарапала бы своё глупое сердце. В темноте лабиринта я забиваюсь в самый тёмный угол, пытаясь вырвать из себя все непрошенные чувства. Сквозь ярость прорывается мешающая жалость. Она подтачивает мою решимость. Я топчу её ногами. Гоню её подальше от себя. Не даю ей прозвучать во мраке. Тогда она станет слишком настоящей.

Глупая-глупая Лилит! Глупое-глупое сердце! Не смей… Не смей мне мешать! Я уже влюбилась в того, от кого следовало держаться подальше. Уже положила себя на алтарь его желаний. Позволила ему принести меня в жертву… не смогла дать отпор. Не смогла защититься. Не сдалась Баалу. Не дрогнула от голоса Миркула. Осмеяла Бейна. Чтобы Астарион играючи разбил меня на осколки. Не мешай мне, глупое сердце. Не отказывай мне в моей ненависти. Я заслужила обладать ею…

Плевать мне, что он мучается. Он заслужил страдания. Он заслужил вечность с этой Куклой. Заслужил! Он хотел покорности, вот пусть ест её самой большой ложкой. Он променял меня на Куклу! На пустую оболочку! Он сделал мне больно! Ненавижу! Ненавижу! НЕНАВИЖУ ЕГО!

Его шёпот только вызывает омерзение. Ненавижу и его. Настолько ненавижу, что вновь прячусь. В самый тёмный угол. Чтобы никто не видел и не слышал меня. Прячусь и плачу из-за него. Снова и снова, как слышу. И я ничуть не сочувствую! Просто... это мой способ ненавидеть. С дурацким бесконечным плачем, едва он вновь начнёт с ней говорить.

Почему он не перестанет? Она ему не ответит. Никогда. Она пустая оболочка. Пусть отдаёт приказы и радуется. Она всё исполнит, как он хочет. Почему он постоянно шепчет? Почему продолжает обнимать? Продолжает играть с ней, как будто… что? Хочет, чтобы я вернулась? Почему? Я была с ним. Была его. Была послушной. Но ему было мало… Почему он не оставит меня в покое? Почему мешает мне ненавидеть его?!

* * *

Однажды он почти увидел сон. Или скорее странное видение на грани между дрёмой и его отчаянным желанием забыться. Самый первый лагерь в Изумрудной роще. Место казалось опасно тихим. Потом он заметил их — маленькую непоседливую девочку, лет пяти, увлечённо играющую с плюшевым медвесычем. И взрослую суровую женщину, покрытую шрамами с отпечатком жестокости на лице. Лилит. Его Лилит. Они обе были ей. Она угадывалась в чертах обеих.

Пока малютка играла, женщина, словно ощетинившийся волк, напряженно высматривала угрозу. Последняя не заставила себя ждать. Женщина отсадила ребёнка так, чтобы малютка не видела наступающих на них теней и продолжала играть. Тем временем женщина обнажила изогнутый клинок. Тени, несущие угрозу для обеих, позорно пали. Их кровь залила поляну полукругом, но не коснулась играющего ребёнка. Вскоре женщина взяла дитя на руки и, спрятав её лицо от кровавого побоища, поспешила уйти. Но в последнюю секунду заметила Астариона и злобно оскалилась, прижимая девочку к себе крепче.

Астарион не был тем, кто способен долго терпеть свой ад стоически. Он срывался. Не сдерживал эмоций. Выплёскивал гнев на своих прислужников, пугая их до икоты. Выплёскивал всю свою боль у неподвижной фигуры Куклы. Ломал свою маску снисходительности и плакал, как брошенный ребёнок, обняв её. Чаще всего на коленях. Прижимался лицом в её живот и молился снова и снова, чтобы вернуться к моменту до ритуала. Чтобы остановиться. Не допустить. Не сломать.

Один из срывов пришёлся на утро. Боль накрыла нестерпимой волной, вынуждая отдать мысленный приказ. Кукла немедленно облачилась в первое попавшееся платье. Вложила ноги в туфельки и вышла вон из спальни. Едва ли она ушла далеко. Приказа хватило бы только, чтобы она стражем осталась у дверей и дожидалась дальнейших слов.

Невыносимо.

Сегодня её присутствие казалось особенно мучительным. Прошло почти полгода с тех пор, как они победили Нетерийский Мозг. Он узнал об этом в очередном письме Джахейры. Прежде он бы немедленно выбросил его в огонь и злорадно наблюдал, как пламя пожирает бумагу. Джахейра настраивала его женщину против него. В каждом письме просила быть осторожной. Приглашала к себе, если что-то пойдёт не так. Если он её обидит. Раньше он злился на каждое такое слово. Сейчас злился ещё больше. На себя. Джахейра могла отнять у него Лилит. Предоставить убежище от него. Но… Сейчас она осталась бы собой. А он играючи вернул бы её в свои объятия. Она слишком легко прощала ему всё.

И он всё равно оказался бы в своём персональном аду…

Астарион не страдал самообманом. Ритуал был вопросом времени. Даже зная обо всех опасностях, он бы обратил Лилит. Решение было давнишним и взвешенным. Её смертная жизнь даже при лучшем исходе была слишком короткой для него. А следом смерть отобрала бы её у него. Этого он допустить не мог. Его пределом стала бы пара-тройка лет терпения. Быть может пять, но дальше их гипотетический разговор неотвратимо состоялся бы.

Он болезненно выдохнул. Настало время небольшой отсрочки. Всего одна запланированная встреча. Ближе к вечеру. Не слишком важная, но ему нужна была хотя бы мнимая причина, чтобы покидать спальню. Облачаться в дорогие одежды, надевать на лицо маску себя прежнего и делать вид, что его мир не уничтожен. Дверь из спальни беззвучно распахнулась. Его встретил пустой коридор. Ни слуг, боящихся подходить к нему близко, ни его отродий, обычно прячущихся в западной башне. Но самое главное — Куклы тоже не было. Тревога попыталась было встрепенуться в его сердце, но пустота запросто раздавила её. Он чувствовал, что она где-то рядом. И в этот раз позволил себе повернуться и идти в сторону кабинета.

Позволил ей пропасть из-под его присмотра.

В конце концов, никто не покинет дворец…

Примечания:

Итак, снова пояснительная бригада. Согласно Ван Рихтену вампиры могут питаться друг от друга. Условно он назвал это кин-нектар. Он концентрированее человеческой крови и для насыщения его нужно меньше, но подобное «распитие» приводит к обоюдной связи между вампирами. Цитирую эту часть — Если один вампир пьет кровь другого, существа вступают в тесную связь: в течение нескольких часов после кормления разумы двух существ настолько тесно связаны, что они могут общаться телепатически так же легко, как и посредством речи. Эта телепатия сохраняется независимо от расстояния или мешающей материи, пока оба вампира находятся на одном плане. Однако один вампир не может «подслушивать» мысли, не предназначенные для общения. Кроме того, вампир, выпивший кровь, имеет значительный уровень контроля над вампиром, предоставившим кровь, пока существует телепатическая связь. Существо, которое кормило, может отдавать приказы телепатически, а второе существо должно подчиняться им в пределах разумного.