Встречи с Варшавой (джен)

Стефании часто говорили, что она красива — люди, города, страны. Друзья восхищались ее светлыми волнистыми волосами, ее голубыми глазами, в которых светилась то мягкость, то решимость, ее бровями вразлет, ее благородным профилем, ее вскинутой головой, ее точеной фигурой с идеальной осанкой, ее тонкими руками с длинными пальцами. Ее поклонники превозносили каждую ее черту (Михал по этому поводу только фыркал). Ее враги произносили привычные комплименты с лживо медоточивыми улыбками и холодными глазами — ее красота была неотделима от ее гордости, и потому Стефанию хотели сломить еще сильнее.

На протяжении веков своего существования Стефания реагировала на восхищение по-разному. Маленькой девочкой, еще в бытность свою в поместье старого Леха, на замечания соседей в духе: "Какие у тебя чудесные волосы, Стефка!" она вежливо склоняла голову и отвечала: "С кем не бывает!" (этот ответ неизменно вызывал веселье у окружающих). Стефания была искренна, не понимая, что проку в красоте ее коротких, до плеч, волос. Вот если бы похвалили то, как она скачет верхом или фехтует, было бы другое дело!

В семнадцатом веке, став фактической столицей, она, постоянно высмеиваемая паном Войцехом за "провинциальность", еще не привыкшая к новом образу жизни, вся пунцовела, поспешно отвешивала поклон вместо того, чтобы присесть в реверансе, что-то лепетала и отчаянно вздергивала подбородок. Пан Войцех пренебрежительно кривил губы и после, во время занятий, выразительно высказывал ей свои сомнения в том, что она сумеет стать достойной столицей.

Но все же важнее всего ей были слова, сказанные Михалом. Не ей (он и не знал ее тогда), а юноше-шляхтичу из Варшавы, Стефану Мазовецкому. Не в залах королевского дворца, а в лесу, на привале после сшибки со шведами. То была похвала, но не красоте, а крепкой руке и острой сабле. Михал сказал тогда:

— Ты юн, Стефан, и еще неопытен, но рука у тебя верная. Искусный воин был твой учитель, это несомненно.

— Благодарю тебя, пане Михале, — с достоинством отвечала она, с детства выученная, как следует отвечать на подобное.

В веке восемнадцатом Стефания была подобна яркой звезде. Она всегда была одета по моде (и никто не знал, что платья перешиваются), танцевала на всех балах, научилась поддерживать разговор на любую тему (даже если ничего не знала в этой сфере) и кокетничать, заливисто хохотала. На ее счету уже числилось несколько разбитых сердец. Восхищение льстило ее самолюбию, но что было от него проку, когда Михал, тот, кого она любила, не обращал на нее внимания?

Вот горькая шутка судьбы: потеря отчизны предшествовала тому, что Стефания вышла замуж. Брак с Михалом — брак-манифестация, их (Михала) протест из последних сил, — стал на удивление счастливым союзом. И, спустя еще двадцать лет, ее чувства наконец стали взаимны.

В девятнадцатом веке Стефания была первой красавицей, это признали все — и друзья, и враги, и даже несколько высокомерный Пьер де Сенье (громогласно объявивший ее "первейшей из польских красавиц", представляя Наполеону). Но и потом, находясь под властью России, она сияла. Между восстаниями она — везде своя (среди поляков, разумеется, в Петербурге она и не старалась стать такой) — была окружена всеобщим обожанием. И лишь Михал, тот, кого она любила, тот, что любил ее, молчал — но она все читала в его глазах.

В яркое межвоенное двадцатилетие Второй Речи Посполитой Стефания перестала быть только светской дамой. Да, она по-прежнему посещала рауты, да, ей понравилось проводить выходные в клубах, но все же большую часть времени был занята своими обязанностями столицы.

А потом началась война, и Стефания не видела перед собой другого пути, кроме того, который избрала. Она вступила в "Тайную польскую армию", потом, вместе с ней, вошла в AK. Она ждала, боролась и вновь ждала — вопреки всему, даже когда сил не осталось.

Она медленно возвращалась к жизни после войны: надевала чуть старомодные, но все так же элегантные платья; пудрила лицо, румянила щеки и подкрашивала губы — первые годы, стремясь скрыть шрамы на лице и почти мертвенную бледность; завивала седые волосы "марсельской волной" — и сама себе казалась призраком отчаянно веселой Стефки из восемнадцатого века.

Два десятилетия спустя шрамы исчезли с ее лица, волосы отросли и медленно наливались цветом, а что до шрамов на ее теле — "Бог с ними!" — она никогда (разве что на рубеже двадцатых-тридцатых, в клубе) не носила открытых платьев.

Когда Агнешка, пятнадцатилетняя (тогда, в шестьдесят девятом) дочь Кшиси и ее мужа, Тадека Новака, сказала Стефании, что та похожа на Беату Тышкевич, она только хмыкнула — все было ровно наоборот. Но собственная красота перестала казаться Стефании столь важной. Это место заняли ее шрамы.

Шрамов всегда было достаточно. Часть из них Стефания даже — странно сказать! — любила. То были шрамы от ее боевых ран, полученные во время бесчисленных сшибок, стычек, дел, сражений... Этим "боевым" шрамам она "запретила" исчезать (и раньше почасту рассматривала перед зеркалом).

Но это были шрамы ее лично, с городом не связанные, возникшие от сабельной или пулевой раны, а не от взорванных или сожженных зданий. А шрамы города Стефания практически ненавидела.

Ненавидела — потому, что и те, и другие воплощали собой память, а Стефания меньше всего хотела помнить залитую кровью Прагу и пушки, наведенные на Варшаву. Спустя годы неволи, спустя двадцать лет свободы, она сумела подзалечить эти рубцы внутри себя. Но началась новая война, и они получили новый удар в спину.

И можно что угодно говорить, но Стефания никогда не забудет — ни лиц повстанцев, сражавшихся за Польшу и Варшаву — за нее, получается, — ни горящих домов. Эти воспоминания так и останутся кровоточащей, пульсирующей от боли раной в ее душе.

А это значит, что ненавистные ей шрамы никогда не исчезнут.