Мой Майрон - За Гранью (гет)

Зов возник не извне, а из глубины их сущностей, словно пробудилась давно уснувшая струна. Майрон ощутил его раньше — не как звук, а как разрыв самой ткани, на которой держалось его существование. Вибрация пронзила его, заставив сжаться в рефлекторном отторжении. Потом пришло осознание: это был отголосок Песни Эру, но не той, что он помнил. Не гармония созидания, а что-то иное — очищающее, перерождающее, будто время, свернувшись в кольцо, позволило начать все сначала.

Зов принес весть: Арда, которую он знал, исчезла. Ее место заняло нечто чистое, незамутненное, словно переписанный начисто с черновика текст. Новая Арда, Арда Неискаженная, звала, но не принуждала — ее голос был приглашением, а не приказом.

Аэлин тоже услышала этот голос. В ней, никогда не слышавшей Великой Мелодии Айнур, он отразился иначе — внезапной надеждой, вкусом горного воздуха, лучом рассветного солнца. Он ворвался в сознание теплой волной, смывая тяжесть одиночества, которое она скрывала даже от себя. Она порывисто обернулась к Майрону:

— Они зовут нас!

Ей хотелось одновременно смеяться и плакать, когда Зов постепенно начал усиливаться, переливаясь все новыми оттенками.

— Теперь мы сможем уйти туда, к ним!

Майрон молчал. Его гордыня, острая как клинок, впивалась в сознание, разрывая его на части. Вернуться? Преклониться? Перед теми, кого предал, с кем так упорно боролся? Внутренний голос, коварный и убедительный, шептал: «Даже если они простят… Это будет унижением. Ты станешь себе самому вечным живым напоминанием о поражении. Они будут правы, а ты — неправ. Ты будешь памятником глупости, который они поставят всем на обозрение, чтобы все видели: вот цена гордыни».

Его страх кристаллизовался в ясность. «Они примут ее. А меня? Меня выставят на посмешище. Или, что хуже, пожалеют».

Но тогда зачем зовут обоих? Чтобы посмеяться?

Аэлин приблизилась к нему:

— Майрон…

Он поднял голову, и она увидела на его лице гордыню и усталость. Усталость от вечной войны с миром, с собой, с памятью о том, кем он мог бы стать. Ее сердце сжалось, но не от жалости — от гнева. Не на него. На все то, что украло у него право быть слабым.

Майрон знал, что она пыталась сказать. Знал, что больше всего ей хочется следовать за Зовом, обрести полноту жизни там, куда тот ведет. Но он знал и другое: откажись он, она останется с ним. Даже если шанса уйти больше не представится. Она не оставит его. Он ясно осознавал теперь, что именно ее тихое упорство, ее присутствие удерживало его от полного и окончательного падения в ту тьму, что все еще виднелась на горизонте. Если бы не это, он бы давно схлопнулся сам в себя, замкнулся в эгоистическом отторжении всего и вся и не смог бы уже ничего услышать извне.

Аэлин стояла неподвижно. Ее молчание было вопросом, казалось, к самой сути его существа. А его гордыня кричала: «Они не достойны тебя!» Но другая часть, та, что он давно запер в глубине, шептала: «Она достойна большего, чем твое упрямство». Ее вера, ее готовность идти за ним уже давно стали зеркалом, в котором он видел не Саурона — а Майрона, того, кто когда-то хотел не подчинять, а созидать. Но лишь теперь он заставил себя не отвернуться, а наконец пристально взглянуть в это отражение.

И тогда случилось невозможное: он забыл о себе.

Не в порыве жертвенности, не в приступе раскаяния — просто перестал видеть границу между «я» и «она». Гордыня, всегда кричавшая о его исключительности, смолкла, освободив место чему-то новому — желанию отдать.

Майрон поднялся. Не как владыка, восстающий из пепла, а как человек, впервые ощутивший вес собственного тела. Все внутри его протестовало, но он выпрямился, преодолевая сопротивление каждой клетки, каждой частицы, привыкшей лишь брать.

Он стремительно и слепо шагнул к ней, сжал ее протянутую руку и молча повел ее на Зов.