Шепот Костяного Леса (гет)

Снег падал мягко, но неумолимо, укрывая тропу серым саваном, словно мир стирал их следы, едва они успевали оставить их. Копыта лошадей хрустели по тонкому насту, каждый шаг отдавался в груди Элары глухим эхом, как стук сердца, что билось в такт её страху. Она сидела в седле, сгорбившись, её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку, а босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам старой кобылы. Тонкая шаль, ветхая и рваная, трепетала на ветру, не спасая от ледяного дыхания зимы, что пробиралось под кожу, как жадные пальцы. Её узелок — жалкий свёрток с пожитками: старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — был прижат к груди, словно щит против серой неизвестности, что ждала впереди. Её шрам на запястье пульсировал, слабый, но настойчивый, как напоминание о тьме, что жила внутри неё, о звёздах, что шептались в её снах.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась высеченной из стали, неподвижной и непреклонной. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал ровно, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали при каждом движении, и этот звук, холодный и ритмичный, был единственным, что нарушало тишину, кроме воя ветра. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась между сугробами, теряясь в сером мареве. Чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как стена, что отгораживала Элару от мира, от него, от самой себя.

Элара почувствовала укол в груди — острый, почти физический. Она не могла удержаться и повернула голову, её серые глаза, полные тревоги и тоски, метнулись назад. Там, за пеленой падающего снега, едва различимый силуэт поместья Вейла растворялся в серой мгле. Обветшалые стены, потрескавшиеся и покрытые копотью, стояли, как кости поверженного зверя. Тёмные окна, пустые и зияющие, смотрели на неё, как глаза, что знали её страх, её боль, её прошлое. Над одной из труб вился тонкий дымок — слабый, дрожащий, как последний вздох дома, что она когда-то называла своим. Это был её мир, её клетка, её кошмар, и теперь он уходил, таял, как сон, оставляя за собой только холод и пустоту.

Она сглотнула, её горло пересохло, а глаза защипало от слёз, которые она не позволила пролиться. Поместье было её тюрьмой, но оно было знакомым — каждый холодный камень, каждый скрип половиц, каждый взгляд барона или Келвина, полный страха и подозрения. Теперь же всё, что она знала, исчезало, и впереди была только тропа, снег и Каэдан — её стальной страж, чья воля была законом, а молчание — приговором.

— Прощай, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова, не дав им долететь до ушей Каэдана. Она не была уверена, кому говорит — поместью, прошлому или самой себе. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто прощаясь с тем, что осталось позади.

Каэдан вдруг слегка натянул поводья, и его жеребец замедлил шаг. Элара вздрогнула, её кобыла тоже остановилась, фыркнув и мотнув головой. Она посмотрела на него, её сердце заколотилось, ожидая приказа, вопроса, чего угодно, но он лишь поправил ремень на поясе, где висел меч, и снова тронул коня вперёд. Его взгляд не коснулся её, его лицо не дрогнуло, и это равнодушие было как холодный клинок, что резал её изнутри.

— Ты всегда так молчишь? — слова вырвались у Элары, прежде чем она успела их остановить. Её голос, слабый и дрожащий, повис в воздухе, как дым, и она тут же пожалела о них. Её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок.

Каэдан не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец шёл ровно, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как одиночество, холодное и липкое, обволакивает её, как снег. Она была одна — даже здесь, на этой тропе, рядом с ним, она была одна.

Тропа уходила вперёд, узкая и едва различимая, а поместье за спиной становилось всё меньше, пока не исчезло совсем, проглоченное серой мглой. Элара выпрямилась в седле, насколько могла, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные тоски и решимости, посмотрели вперёд. Она не знала, куда ведёт эта дорога, но знала, что назад пути нет. Её прошлое стало пеплом, и теперь, под стальным взглядом Каэдана, под воем ветра, под тяжестью её собственной тьмы, она шагала в неизвестность, где её судьба ждала своего часа.

Хруст снега под копытами лошадей был единственным ритмом, что задавал пульс этому бесконечному пути. Каждый шаг кобылы Элары — медленный, размеренный — отдавался в её теле, как тиканье часов, отсчитывающих время, которое, казалось, застыло в этой серой пустоте. Ветер завывал, низкий и протяжный, словно плач забытых духов, и его ледяные пальцы пробирались под её ветхую шаль, жалкую, как её надежды. Она куталась в неё, сгорбившись в седле, её худые руки, посиневшие от холода, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — был прижат к груди, как талисман, хранящий тепло её прошлого. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам лошади, а серые глаза, затуманенные усталостью и тревогой, смотрели на спину Каэдана, что маячила впереди, как тёмный маяк в море снега.

Каэдан ехал ровно, его высокая фигура в потёртых доспехах была неподвижной, как статуя. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал с той же стальной уверенностью, что исходила от его хозяина. Копыта ломали наст с хрустом, пар из ноздрей поднимался в воздух, а чёрная грива колыхалась на ветру, как знамя. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, создавая холодный, механический ритм, что сливался с хрустом снега. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, были прикованы к тропе, что вилась вперёд, теряясь в серой мгле. Чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, изрезанное шрамами, оставалось маской, лишённой эмоций. Он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как пропасть, что разделяла их, глубже и холоднее, чем сугробы вокруг.

Элара чувствовала, как монотонность пути убаюкивает её, но это было не умиротворение, а что-то тяжёлое, гнетущее, как будто время тянуло её вниз, в бездонную яму. Хруст, вой, позвякивание доспехов — эти звуки стали её миром, её клеткой, и они же тревожили её, как шёпот, что предупреждал о чём-то невидимом. Она смотрела на спину Каэдана, на его прямую осанку, на то, как он держал поводья с лёгкостью, что казалась почти нечеловеческой, и чувствовала себя ещё меньше, ещё слабее. Её шрам на запястье запульсировал, слабый, но настойчивый, и она ощутила, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто откликнулась на эту пустоту, на эту тишину.

— Каэдан, — позвала она, её голос был хриплым, почти утонувшим в ветре. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд на свои руки, вцепившиеся в седло.

— Мы… долго ещё так будем?

Он не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как одиночество, холодное и липкое, обволакивает её, как снег. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но вместо этого лишь сильнее сжала узелок, как будто он мог защитить её от его молчания, от этого пути, от самой себя.

Кобыла под ней фыркнула, её тёплое дыхание вырвалось облачком пара, и Элара на миг прижалась к её гриве, ища хоть каплю тепла. Лошадь была её единственным спутником, что не смотрел на неё с холодом или подозрением, и это простое, живое тепло было как искра в её замерзающем сердце. Но даже это не могло прогнать гнетущую тишину, что висела между ней и Каэданом, между ней и этим миром.

Тропа тянулась вперёд, узкая и едва различимая, окружённая сугробами, что громоздились, как молчаливые стражи. Ветер выл, снег кружился в воздухе, застилая всё пеленой, и Элара чувствовала, как её веки тяжелеют, как монотонный ритм копыт утягивает её в дрёму. Но каждый раз, когда её голова начинала клониться, её шрам пульсировал, и она вздрагивала, её серые глаза широко распахивались, обшаривая серую мглу. Что-то было не так. Что-то следило за ними — или это её страх играл с ней, рождая тени там, где их не было?

— Ты хоть что-нибудь скажешь? — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос эхом разнёсся над тропой, но тут же утонул в ветре. Она стиснула луку седла, её сердце колотилось, ожидая ответа, но Каэдан лишь слегка повернул голову — не к ней, а к тропе, как будто проверяя, нет ли там угрозы. Его молчание было ответом, и оно било сильнее любых слов.

Элара опустила взгляд, её русые волосы, мокрые и тяжёлые, упали на лицо. Она чувствовала себя потерянной, как лист, что несёт буря, и этот ритм копыт, этот холод, эта тишина были её судьбой — по крайней мере, пока. Но где-то глубоко внутри, под слоем страха и одиночества, теплилась искра — слабая, но живая. Она не знала, куда ведёт эта тропа, но знала, что не остановится. Не перед ним. Не перед этим миром.

Тропа, узкая и предательская, вилась через бескрайние поля, где снег лежал тяжёлым саваном, скрывая всё, что могло бы напомнить о жизни. Хруст копыт Элариной кобылы и вороного жеребца Каэдана был единственным звуком, разрывающим тишину, но даже он казался слабым, заглушённым воем ветра, что нёсся над землёй, как призрак, ищущий покоя. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, как последняя искра тепла в этом мёртвом мире. Её босые ноги, онемевшие от холода, болтались по бокам лошади, а шаль, тонкая и рваная, трепетала на ветру, не спасая от ледяных игл, что жалили кожу. Её серые глаза, затуманенные усталостью и тревогой, скользили по пейзажу, и с каждым взглядом её сердце сжималось, как будто мир вокруг был не просто мёртв, а зловеще пуст, словно кто-то вырвал из него душу.

Вокруг простирались заснеженные поля, серые и бесплодные, где снег не сверкал, а лежал тусклым, как пепел, покрывалом. Далеко впереди чернели леса — не те, что шепчут о жизни, а скопища голых, скрюченных деревьев, чьи ветви, тонкие и ломкие, тянулись к небу, как костистые пальцы, молящие о спасении. Их стволы, чёрные и покрытые инеем, стояли, как надгробия, и ни один лист, ни одна птица не нарушали их мрачного одиночества. Реки, что когда-то, должно быть, пели, теперь были скованы толстым льдом, мутным и серым, как глаза слепца. Элара смотрела на них, и ей чудилось, что подо льдом что-то шевелится — тени, слишком быстрые, чтобы быть реальными, но слишком чёткие, чтобы быть игрой света. Она моргнула, прогоняя видение, но холод, пропитавший её кости, только усилил её тревогу.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была как маяк в этом царстве зимы — тёмный, холодный, но единственный ориентир. Его вороной жеребец шагал с неумолимой уверенностью, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, как дым. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, сливаясь с ритмом копыт, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и непроницаемые, смотрели только вперёд, на тропу, что терялась в серой мгле. Лицо его, суровое и изрезанное шрамами, не дрогнуло ни разу, и это равнодушие к мёртвому миру вокруг было как вызов — или как доказательство, что он сам был частью этой безжизненной пустоты.

Элара почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, слабый, но настойчивый, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто откликнулась на эту землю, на её упадок, на её молчание. Она хотела спросить Каэдана, что это за место, почему оно такое мёртвое, но его спина, прямая и неподвижная, была как стена, от которой её слова отскакивали бы, как камни. Она сглотнула, её горло пересохло, и вместо вопроса прошептала, так тихо, что ветер унёс её слова:

— Здесь ничего нет…

Её голос потонул в вое ветра, но она не ждала ответа. Каэдан не оглянулся, не замедлил шага, и его молчание было громче, чем любой крик. Элара стиснула узелок сильнее, её пальцы дрожали, и она почувствовала, как осколок Торина, спрятанный в ткани, твёрдый и угловатый, впивается в её рёбра. Это было её единственное напоминание о том, что у неё есть тайна, есть сила, есть что-то, что этот мёртвый мир не отнял.

Тропа повернула, и они въехали на край чёрного леса, где деревья стояли ближе, их ветви сплетались над головой, как рваная сеть. Элара подняла взгляд, и ей показалось, что лес смотрит на неё — не глазами, а пустотой, что зияла между стволами. Ветер здесь был тише, но холоднее, и он нёс с собой запах сырости и гниения, как будто под снегом тлело что-то, что не могло умереть полностью. Она вздрогнула, её кобыла фыркнула, мотнув головой, и Элара прижалась к её гриве, ища тепла, но даже лошадь казалась напряжённой, её уши дёргались, как будто она слышала то, что Элара не могла.

— Это место… оно как могила, — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос эхом разнёсся между деревьями, и она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули. Она посмотрела на Каэдана, ожидая, что он снова проигнорирует её, но он слегка повернул голову — не к ней, а к лесу, как будто проверяя, не разбудил ли её голос что-то в этой тьме.

— Держи язык за зубами, — сказал он, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Здесь слова могут стоить жизни.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, вцепившись в луку седла. Его слова, редкие и острые, как клинок, ударили её, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, пополз по её спине. Что он имел в виду? Что скрывалось в этом лесу, в этом мёртвом мире? Она хотела спросить, но его спина, его молчание, его сталь заставили её проглотить слова.

Лошади шли дальше, их копыта хрустели по снегу, а чёрные деревья провожали их пустыми взглядами. Элара чувствовала, как её тьма шепчет громче, как её шрам горит, как будто знал, что этот мёртвый пейзаж, этот упадок, эта зима были не просто фоном, а частью её судьбы. Она посмотрела на Каэдана, на его непреклонную фигуру, и подумала: если этот мир мёртв, то что он ищет в нём? И что он видит в ней?

Элара подняла взгляд, и её сердце сжалось, словно зажатое в ледяной руке. Небо над ней было не просто серым — оно было свинцовым, тяжёлым, как крышка гроба, что накрыла весь мир. Ни единого просвета, ни намёка на солнце, ни тени звёзд, которые, как она смутно помнила, когда-то сияли в её снах. Плотная пелена висела низко, почти касаясь скрюченных ветвей чёрного леса, что тянулся вдоль тропы, и давила на плечи, словно хотела прижать её к земле, к этому мёртвому снегу, к этой бесконечной пустоте. Ветер выл, бросая в лицо колючие хлопья, и Элара моргнула, её ресницы слиплись от влаги, но она не могла отвести глаз от этого неба — оно было не просто пустым, оно было неправильным, как будто кто-то вырвал из мира свет и надежду, оставив только серую бездну.

Её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, как талисман, хранящий её от этого гнетущего мира. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а тонкая шаль, рваная и бессильная против ветра, трепетала, как пойманная птица. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, полные смятения, искали в этом небе хоть что-то — искру, трещину, знак, — но находили только пустоту. Её шрам на запястье запульсировал, острый и горячий, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала тайну этого неба, тайну, что Элара ещё не могла понять.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была как тень, вырезанная из стали. Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, сливаясь с ритмом копыт, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не поднялись к небу. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, оставалось непроницаемым, как будто это свинцовое небо было для него обыденностью, как будто он давно смирился с его тяжестью.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как клаустрофобия сжимает её грудь. Это небо было не просто пустым — оно было живым, оно наблюдало, оно знало. Она вспомнила свои сны, где звёзды пели ей, где их свет был как обещание, как маленькое чудо, что могло спасти её. Но здесь, в Этерии, звёзд не было. Их отсутствие было не просто нормой — оно было проклятием, частью этого мёртвого мира, где деревья походили на кости, а реки — на могилы. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма шепчет: Звёзды есть. Они спрятаны. Найди их.

— Почему здесь нет звёзд? — слова вырвались у неё, слабые и дрожащие, почти утонувшие в вое ветра. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто тоже чувствовала тяжесть этого неба.

Каэдан не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как одиночество, холодное и липкое, обволакивает её, как снег. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но его молчание было как стена, непроницаемая и безжалостная.

— Ты хоть знаешь, как это… давит? — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Она не ждала ответа, но её сердце всё равно сжалось, когда его не последовало. Она посмотрела на свои руки, на узелок, на осколок Торина, что лежал внутри, и подумала о его словах: Не доверяй ему. Но как она могла доверять кому-то в мире, где даже небо было врагом?

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, мимо чёрных лесов, под этим свинцовым куполом, что душил всякую надежду. Элара чувствовала, как её тьма шепчет громче, как её шрам горит, как будто знал, что это небо — не просто пелена, а завеса, скрывающая правду. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и подумала: если он не видит звёзд, то что он ищет? И почему он ведёт её в эту тьму?

— Они должны быть где-то, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой.

— Звёзды. Они не могут просто исчезнуть.

Каэдан повернул голову — не к ней, а к небу, всего на миг. Его тёмно-зелёные глаза скользнули по серой пелене, и Элара уловила в них что-то — тень, слишком быструю, чтобы понять. Он снова посмотрел вперёд, его губы сжались в тонкую линию.

— Не ищи того, чего нет, — сказал он, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Это только сделает тебя слабее.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была не только холодность — в них была предупреждение, как будто он знал больше, чем говорил. Она посмотрела на небо ещё раз, на эту серую бездну, и почувствовала, как её тьма шепчет: Они есть. Они ждут. И в этот момент, под свинцовым куполом, она поняла, что её путь — это не просто дорога, а поиск, и звёзды, спрятанные где-то за этой пеленой, были частью её судьбы.

Элара цеплялась за седло, словно за обломок корабля в бурном море, её худые пальцы, побелевшие от напряжения, впились в потёртую кожу луки так сильно, что ногти оставляли следы. Каждый шаг кобылы — медленный, но неумолимый — отдавался в её теле, как удар молота, и её спина, напряжённая до боли, дрожала от усилий удержаться. Неровности тропы, скрытые под серым снегом, заставляли её качаться, и она то и дело теряла равновесие, её босые ноги, онемевшие от холода, скользили по бокам лошади, не находя опоры. Её шаль, тонкая и рваная, трепетала на ветру, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — болтался у груди, норовя выскользнуть из её дрожащих рук. Её русые волосы, мокрые от снега, липли к щекам, а серые глаза, полные смятения, метались от тропы к спине Каэдана, чья лёгкость в седле была как насмешка над её неуклюжестью.

Кобыла под ней фыркнула, мотнув головой, и Элара ахнула, её тело качнулось вперёд, а руки, уже ноющие от напряжения, едва удержали её от падения. Она стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как жар унижения заливает щёки, несмотря на ледяной ветер, что хлестал её лицо. Она никогда не ездила верхом — её жизнь в каморке поместья Вейла, её дни, полные тени и страха, не готовили её к таким испытаниям. Каждый толчок, каждая яма на тропе были для неё как удар, напоминающий, насколько она чужая в этом мире, насколько слабая, насколько неподготовленная.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была воплощением спокойствия и силы. Его вороной жеребец шагал уверенно, копыта с хрустом ломали снег, а чёрная грива колыхалась, как знамя. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали в такт движению, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не коснулись её. Он сидел в седле легко, как будто родился в нём, его тело двигалось в гармонии с конём, и эта естественность, эта уверенность были как нож, что резал Элару изнутри. Он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как ещё одна неровность на тропе, от которой она теряла равновесие.

Элара украдкой взглянула на него, её глаза скользнули по его широким плечам, по мечу, что висел на поясе, по тому, как его руки, в кожаных перчатках, держали поводья с лёгкостью, почти небрежной. Она почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, слабый, но настойчивый, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто напоминая ей, что она не должна сдаваться, даже если её тело кричит от боли, а душа — от одиночества.

— Как ты это делаешь? — вырвалось у неё, её голос был хриплым, дрожащим, почти утонувшим в вое ветра. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок. Её кобыла шагнула в сторону, и Элара ахнула, её тело качнулось, а руки, уже онемевшие, едва удержали её в седле.

Каэдан не ответил. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще услышал. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как унижение, горячее и горькое, сжимает её горло. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но вместо этого лишь сильнее сжала луку, её пальцы дрожали от боли и холода.

— Я пытаюсь, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Это было не для него — для себя, для кобылы, для этого мёртвого мира, что смотрел на неё свинцовым небом. Она выпрямилась в седле, насколько могла, её худые плечи напряглись, а спина, ноющая от усталости, задрожала от усилия. Её кобыла фыркнула, как будто подбадривая её, и Элара прижалась к её гриве, ища тепла, но даже это не могло прогнать боль в руках, в ногах, в сердце.

Тропа повернула, и они выехали на открытую местность, где снег лежал ровным, серым покрывалом, а чёрные деревья вдалеке торчали, как кости. Элара снова взглянула на Каэдана, на его лёгкость, на его сталь, и подумала: если он может, то и она должна. Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма шепчет: Ты не слабая. Ты не упадёшь. Она сглотнула, её горло пересохло, и она попыталась сесть ровнее, подражая ему, но её тело предало её — она качнулась, её руки задрожали, и она едва не соскользнула.

— Проклятье, — прошипела она, её голос был полон злости на себя, на эту тропу, на этот мир. Она посмотрела на Каэдана, ожидая, что он обернётся, что его холодные глаза осудят её, но он не дрогнул. Его молчание было как зеркало, в котором она видела свою слабость, свою неуклюжесть, свою боль.

— Я не упаду, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой. Она не была уверена, кому это говорит — ему, себе или этому свинцовому небу, что давило сверху. Но в этот момент, несмотря на боль в руках, на холод в ногах, на страх в сердце, она почувствовала искру — крохотную, но живую. Она не упадёт. Не сейчас. Не перед ним.

Каэдан слегка повернул голову — не к ней, а к тропе, как будто проверяя, нет ли там угрозы. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, и Элара уловила в них что-то — тень, слишком быструю, чтобы понять. Он не сказал ни слова, но его молчание, на этот раз, было не таким тяжёлым, как будто он услышал её, как будто её слова, её борьба, её искра были замечены. И этого, пока, было достаточно.

Холод был не просто ветром — он был живым, злым, с когтями, что впивались в кожу Элары, пробираясь под её ветхую шаль и тонкое платье, словно хищник, ищущий слабое место. Она куталась плотнее, её худые плечи сгорбились, а пальцы, посиневшие и дрожащие, стиснули узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — как будто он мог защитить её от ледяного дыхания, что сжимало её рёбра. Её босые ноги, привыкшие к холодным полам поместья Вейла, теперь горели от постоянного контакта с ледяным ветром, что хлестал по ним, как плеть. Они онемели, превратились в бесчувственные куски плоти, болтающиеся по бокам кобылы, и каждый шаг лошади отдавался в её теле тупой болью, как напоминание, что этот мир не прощает слабости. Её русые волосы, мокрые от снега, липли к щекам, а серые глаза, полные усталости и отчаяния, смотрели на тропу, но видели только серую мглу, что сливалась с её собственным смятением.

Ветер выл, низкий и протяжный, бросая в лицо колючие хлопья снега, что жалили, как иглы. Элара моргнула, её ресницы слиплись от влаги, и она почувствовала, как холод пробирает её до костей, как будто её кровь замедляет свой бег, превращаясь в лёд. Она стиснула зубы, её губы, потрескавшиеся и сухие, задрожали, но она не позволила себе застонать. Она не могла позволить себе слабости — не здесь, не перед Каэданом, чья фигура впереди была как стальной маяк, холодный и непреклонный.

Каэдан ехал ровно, его высокая фигура в потёртых доспехах казалась высеченной из гранита. Его вороной жеребец шагал уверенно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой пелене. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали в такт движению, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не коснулись её. Он сидел в седле легко, его тело двигалось в гармонии с конём, и этот холод, этот ветер, казалось, не трогали его — как будто он сам был частью этой зимы, её стражем, её воплощением.

Элара почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, как будто пытаясь разбудить её замерзающее тело. Её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как живое существо, что знало, что этот холод — не просто погода, а испытание, часть пути, что должен был сломать её или закалить. Она сжала узелок сильнее, её пальцы, уже онемевшие, едва чувствовали ткань, но она знала, что осколок Торина там, твёрдый и угловатый, как её единственная связь с чем-то большим, чем эта тропа, этот снег, этот мир.

— Холодно, — прошептала она, её голос был слабым, почти утонувшим в вое ветра. Она не ждала ответа, но её глаза, полные смятения, метнулись к Каэдану, ища хоть малейший намёк на то, что он чувствует этот холод, эту боль. Но его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще жив.

Элара стиснула зубы, её горло сжалось, и она почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, жгут глаза. Она заморгала, прогоняя их, и сжала луку седла, её руки, ноющие от напряжения, задрожали. Она не будет плакать. Не перед ним. Не перед этим ветром. Она попыталась выпрямиться, подражая его стальной осанке, но её тело, ослабевшее от холода, предало её — она качнулась, её кобыла фыркнула, и Элара ахнула, едва удержавшись.

— Проклятье, — прошипела она, её голос был полон злости на себя, на этот холод, на эту тропу. Она посмотрела на Каэдана, ожидая, что он обернётся, что его холодные глаза осудят её слабость, но он не дрогнул. Его молчание было как зеркало, в котором она видела свою уязвимость, свою боль, свою борьбу.

— Как ты не мёрзнешь? — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос эхом разнёсся над тропой, но тут же утонул в ветре. Она стиснула узелок, её сердце колотилось, ожидая ответа, но Каэдан лишь слегка повернул голову — не к ней, а к горизонту, как будто проверяя, нет ли там угрозы.

— Холод — не враг, — сказал он наконец, его голос был низким и хриплым, как скрежет металла.

— Слабость — враг. Прекрати ныть.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда, острая и безжалостная, как этот ветер. Она хотела огрызнуться, сказать, что она не слабая, что она пытается, но горло сжалось, и она лишь сильнее сжала луку, её кобыла шагнула вперёд, как будто подталкивая её.

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, что давило сверху, как крышка. Элара чувствовала, как холод проникает глубже, как её тело дрожит, как её дыхание становится прерывистым, но она не позволила себе остановиться. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот холод — не конец, а начало. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и подумала: если он может выстоять, то и она сможет. Не ради него. Ради себя.

— Я не слабая, — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова. Но это было не для него. Это было для неё самой, для её звёзд, для её пути, что ждал впереди, в этом ледяном, безжалостном мире.

Элара сидела в седле, её тело дрожало от холода, что пробирал до костей, но её глаза, серые и тревожные, были прикованы к фигуре Каэдана, что маячила впереди, как тёмная тень на фоне серого снега. Она изучала его украдкой, её взгляд скользил по его широким плечам, по потёртым доспехам, по мечу, что висел на поясе, покачиваясь в такт шагам вороного жеребца. Её худые пальцы, посиневшие и онемевшие, сжимали луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, как якорь, удерживающий её в этом ледяном мире. Её босые ноги, замёрзшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепетала на ветру, бессильная против ледяных игл, что жалили кожу. Но сейчас её мысли были не о холоде, не о боли в руках, а о нём — о Каэдане, этом стальном загадочном страже, что вёл её в неизвестность.

Каэдан ехал ровно, его высокая фигура была неподвижной, как скала, что не поддаётся бурям. Его вороной жеребец, мощный и гордый, шагал с неумолимой уверенностью, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, создавая холодный ритм, что сливался с воем ветра. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, суровое и изрезанное шрамами, оставалось скрытым от неё — он не оглядывался, не говорил, и его молчание было как завеса, за которой скрывалась правда о нём. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и Элара гадала, что он видит там — дорогу, угрозу или что-то, что она не могла даже представить.

Она пыталась прочесть его, как книгу, но Каэдан был написан на языке, которого она не знала. Его уверенная посадка, то, как его руки в кожаных перчатках держали поводья с лёгкостью, почти небрежной, то, как его голова была слегка наклонена, как будто он прислушивался к чему-то, чего она не слышала, — всё это было загадкой. Кто он? Почему он взял её с собой? Что скрывается за его сталью, за его шрамами, за его молчанием? Её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала ответы, но не хотела делиться ими.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она наклонилась чуть ближе к гриве кобылы, ища тепла, но её глаза не отрывались от Каэдана. Она замечала детали, которые раньше ускользали: выцветший плащ, что колыхался за его спиной, был заштопан в нескольких местах, как будто он чинил его сам, в спешке, в полевых условиях. Его меч, длинный и тяжёлый, был не украшением, а инструментом, покрытым царапинами, как и его доспехи. Его осанка, прямая и непреклонная, говорила не только о силе, но и об усталости, что пряталась где-то глубоко, в тени его глаз. Он был воином, но кем ещё? Стражем? Палачом? Спасителем? Или просто человеком, которого этот мёртвый мир сломал, как сломал всё остальное?

— Кто ты? — прошептала она, так тихо, что ветер унёс её слова, не дав им долететь до него. Она не ждала ответа, но её сердце всё равно сжалось, когда его не последовало. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, и Элара вздрогнула, её тело качнулось в седле, а руки, ноющие от напряжения, едва удержали её.

Она вспомнила слова Торина: Не доверяй ему. Они эхом звучали в её голове, смешиваясь с воем ветра, с хрустом снега, с позвякиванием доспехов. Но как она могла не доверять тому, кто был её единственным проводником в этом мире? И как она могла доверять тому, кто смотрел на неё, как на обузу, чьё молчание было холоднее, чем снег под копытами? Её шрам запульсировал сильнее, и она почувствовала, как её тьма шепчет: Он знает больше, чем говорит. Смотри глубже.

— Ты хоть человек? — вырвалось у неё, громче, чем она хотела. Её голос, хриплый и дрожащий, разрезал тишину, и она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули. Она опустила взгляд, вцепившись в узелок, её пальцы дрожали от холода и страха.

Каэдан не ответил, но его голова чуть дрогнула — едва заметно, как будто он услышал, но решил, что её слова не стоят ответа. Его жеребец шагнул вперёд, копыта хрустнули по снегу, и Элара почувствовала, как унижение, горячее и горькое, сжимает её горло. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, но вместо этого лишь сильнее сжала луку, её кобыла фыркнула, как будто подбадривая её.

— Я просто хочу понять, — сказала она тише, её голос был почти мольбой.

— Почему ты молчишь? Почему ты… такой?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к тропе, его тёмно-зелёные глаза скользнули по горизонту, как будто он искал что-то в серой мгле. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что она наконец пробила его стальную стену. Но он лишь поправил поводья, его перчатки скрипнули, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Понимание не спасёт тебя. Двигайся.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот мир. Она посмотрела на его спину, на его меч, на его доспехи, и почувствовала, как её тьма шепчет громче: Он не твой враг. Но он и не твой друг. Она не знала, кто он, но знала, что он — её путь, её загадка, её тень впереди.

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, что давило сверху. Элара смотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и думала: если она не может понять его, то, может, ей стоит понять себя? Её шрам горел, её звёзды шептались, и она знала, что эта дорога, этот холод, этот человек были частью её судьбы — и разгадка ждала где-то впереди, в серой неизвестности.

Элара чувствовала, как холод сжимает её тело, но её мысли были где-то глубже, там, где пульсировала её тревога, её тайна. Её рука, дрожащая и посиневшая, невольно скользнула к узелку, прижатому к груди, и пальцы, онемевшие от ветра, нащупали сквозь грубую ткань твёрдый, угловатый предмет — осколок Торина. Он был холодным, как лёд, но его тяжесть, его реальность были как якорь, удерживающий её в этом сером, мёртвом мире. Она сжала узелок сильнее, её худые плечи сгорбились, а босые ноги, замёрзшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, пока та шагала по тропе, хрустя снегом. Её шаль, рваная и тонкая, трепыхалась на ветру, а мокрые русые волосы липли к щекам, но Элара не замечала этого — её серые глаза, полные смятения, смотрели внутрь, туда, где эхо голоса Торина звучало, как предупреждение: Не доверяй ему.

Осколок был её секретом, её бременем, её загадкой. Она помнила, как Торин, его лицо, бледное и напряжённое, сунул ей этот предмет в руки в тёмной каморке поместья Вейла, его глаза горели лихорадочным светом, а голос дрожал от страха и решимости. «Он хранит силу, Эла, — сказал он тогда, — но он опасен. Не показывай его. Не доверяй ему.» Кому — ему? Каэдану? Или кому-то ещё, кого Торин боялся так сильно, что его руки тряслись, когда он передавал ей осколок? Элара не знала, но теперь, на этой тропе, под свинцовым небом, слова Торина были как крюк, вцепившийся в её сердце, разжигая тревогу, что смешивалась с любопытством.

Она украдкой взглянула на Каэдана, её спутника, чья фигура впереди была как стальная тень на фоне серой мглы. Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в холоде. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — вмятинами и царапинами, — позвякивали, сливаясь с воем ветра, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, и ни разу не коснулись её. Он сидел в седле с лёгкостью, почти небрежной, его руки в кожаных перчатках держали поводья, а меч на поясе покачивался, как напоминание о его силе, его опасности. Кто он? Почему он молчит? Что он знает об этом мире, об этом осколке, о ней самой?

Её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и она почувствовала, как её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто откликнулась на её мысли, на её страх, на её тайну. Осколок в узелке был не просто предметом — он был живым, он говорил с ней, но она не понимала его языка. Она сжала узелок сильнее, её пальцы, уже онемевшие, едва чувствовали ткань, но тяжесть осколка была реальной, как её собственное сердцебиение. Что это за сила, о которой говорил Торин? Почему она должна скрывать его? И почему её тьма, её звёзды, кажется, знают больше, чем она сама?

— Что ты скрываешь? — прошептала она, её голос был слабым, почти утонувшим в ветре. Она не ждала ответа, но её глаза, полные тревоги, метнулись к Каэдану, ища хоть малейший намёк на то, что он чувствует её взгляд, её сомнения. Но его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще жив.

Элара стиснула зубы, её горло сжалось, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, ползёт по её спине. Она вспомнила, как Каэдан смотрел на неё — те редкие моменты, когда его тёмно-зелёные глаза встречались с её, острые, как лезвия, и непроницаемые, как сталь. В них не было тепла, но было что-то — тень, слишком быстрая, чтобы понять. Знает ли он об осколке? Чувствует ли он его, как она чувствует его тяжесть, его зов? Или его молчание, его холод — это маска, скрывающая что-то более опасное?

— Торин, что ты мне дал? — прошептала она, её голос дрожал, как её руки. Она посмотрела на узелок, на грубую ткань, что скрывала её тайну, и подумала о Торине — его бледном лице, его дрожащих руках, его страхе. Он был её единственным другом в поместье, единственным, кто видел в ней не тень, не проклятье, а человека. И теперь он был далеко, может, мёртв, а она осталась с его бременем, с его словами, с его страхом.

— Ты боишься его? — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой. Она замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в узелок. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто почувствовала её смятение.

Каэдан повернул голову — не к ней, а к горизонту, его глаза скользнули по серой мгле, как будто он искал что-то в этом мёртвом мире. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её слова пробили его стальную стену. Но он лишь поправил поводья, его перчатки скрипнули, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Бояться — значит проиграть. Двигайся.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот ветер. Она посмотрела на его спину, на его меч, на его доспехи, и почувствовала, как её тьма шепчет: Он не знает. Но он чувствует. Она не знала, что это значит, но знала, что осколок, её тайна, её груз, был частью чего-то большего — и Каэдан, её стальной спутник, был связан с этим, хочет он того или нет.

Тропа тянулась дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, что давило сверху. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она знала, что эта дорога, этот холод, этот человек, этот осколок — всё это было частью её судьбы. И разгадка, как и опасность, ждала впереди, в серой неизвестности.

Тропа тянулась через мёртвые поля, где снег лежал серым саваном, а чёрные деревья на горизонте торчали, как кости, под свинцовым небом, что давило сверху. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его твёрдая тяжесть была как напоминание о её тайне. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяных игл, что жалили кожу. Её серые глаза, полные тревоги, скользили по спине Каэдана, чья стальная фигура впереди была единственным ориентиром в этом пустынном мире. Но внезапно что-то изменилось — ритм копыт его вороного жеребца замедлился, и Элара почувствовала, как её сердце подпрыгнуло, словно почуяв угрозу, которую она ещё не видела.

Каэдан натянул поводья, его движения были плавными, но точными, как у хищника, готового к прыжку. Его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв — вмятинами и царапинами, — замерла, и он медленно повернул голову, его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, как лезвие, заскользили по кромке чёрного леса, что тянулся вдоль тропы. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а лицо, суровое и изрезанное шрамами, напряглось, каждая морщина стала глубже, как будто он видел что-то, чего Элара не могла даже вообразить. Его правая рука, в кожаной перчатке, легла на эфес меча, пальцы сжались с такой сдерживаемой силой, что кожа скрипнула, и этот звук, тихий, но резкий, разрезал тишину, заставив Элару вздрогнуть. Он прислушивался, его голова чуть наклонилась, как будто он ловил шёпот ветра, хруст ветки, шорох снега — что-то, что было за гранью её восприятия.

Элара замерла, её дыхание сбилось, а кобыла под ней фыркнула, мотнув головой, как будто тоже почувствовала напряжение. Она сжала узелок сильнее, её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала, что этот момент, эта бдительность Каэдана, была не просто привычкой, а необходимостью. Она посмотрела туда, куда были устремлены его глаза — на тёмную кромку леса, где голые ветви сплетались, как рваная сеть, и снег лежал нетронутым, но ничего не увидела. Только серую мглу, только тишину, только холод. Но Каэдан видел больше — или чувствовал, и это пугало её сильнее, чем свинцовое небо над головой.

Его вороной жеребец стоял неподвижно, пар из ноздрей поднимался в воздух, а чёрная грива колыхалась на ветру, как знамя. Доспехи Каэдана позвякивали, но теперь этот звук казался не ритмичным, а зловещим, как тиканье часов перед взрывом. Его осанка, прямая и непреклонная, излучала не только силу, но и опыт — годы, проведённые в мире, где один неверный шаг мог стать последним. Элара заметила, как его левая рука, всё ещё державшая поводья, чуть напряглась, а пальцы правой, лежащей на эфесе, двигались медленно, почти ласково, как будто он успокаивал клинок, готовый вырваться из ножен.

— Что там? — прошептала она, её голос был хриплым, дрожащим, почти утонувшим в вое ветра. Она тут же пожалела об этом, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, вцепившись в луку седла. Её кобыла шагнула в сторону, и Элара ахнула, её тело качнулось, но она удержалась, её сердце колотилось, как пойманная птица.

Каэдан не ответил. Его глаза продолжали сканировать лес, затем медленно переместились к далёкому холму, едва различимому в серой пелене. Его лицо оставалось непроницаемым, но Элара уловила, как его губы сжались в тонкую линию, как будто он принял решение, но не собирался делиться им. Он был охотником, стражем, воином, и эта бдительность, эта готовность к бою были выжжены в нём, как шрамы на его доспехах. Элара почувствовала, как страх, холодный и липкий, ползёт по её спине, но вместе с ним росло и любопытство — что он видит? Что он знает? И почему его молчание, его сталь, его глаза пугают её больше, чем этот мёртвый мир?

— Каэдан, — позвала она, громче, её голос дрожал, но в нём была решимость.

— Ты видишь что-то? Скажи мне.

Он повернул голову — не к ней, а к тропе, его взгляд скользнул по снегу, как будто проверяя, нет ли следов. Его рука всё ещё лежала на эфесе, но теперь пальцы замерли, как будто он ждал, что угроза проявит себя. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, и на миг Элара подумала, что он ответит, что она наконец пробила его стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Молчи. И держись ближе.

Элара замерла, её сердце заколотилось, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была забота — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и она подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние между ними. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что Каэдан не просто бдителен — он знает этот мир, его опасности, его тайны. И её осколок, её звёзды, её судьба были частью этого, хочет она того или нет.

Тропа тянулась дальше, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как предупреждение. Элара смотрела на Каэдана, на его руку на эфесе, на его глаза охотника, и думала: если он видит угрозу, то что он видит в ней? И почему его бдительность, его сталь, его молчание кажутся ей одновременно защитой и клеткой?

Элара затаила дыхание, её серые глаза, полные тревоги, были прикованы к Каэдану, чья фигура впереди застыла, как статуя, выкованная из стали и льда. Его рука, в кожаной перчатке, всё ещё лежала на эфесе меча, пальцы сжимали рукоять с такой силой, что кожа скрипела, и этот звук, тихий, но зловещий, резал тишину, как нож. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали кромку чёрного леса, где голые ветви сплетались, как когти, и снег лежал нетронутым, скрывая тайны, которых Элара не могла разглядеть. Её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая тяжесть была как напоминание о её собственной уязвимости. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяного дыхания, что пробирало до костей. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её учащённому сердцебиению, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала, что опасность близко, но где она? И почему

Каэдан, её стальной страж, замер, как охотник, почуявший добычу?

Тишина была невыносимой, тяжелее свинцового неба, что давило сверху. Ветер выл, но теперь его вой казался не просто плачем зимы, а предупреждением, как будто мир сам шептал: Берегись. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она наклонилась чуть ближе к гриве кобылы, ища тепла, но её глаза не отрывались от Каэдана. Его вороной жеребец стоял неподвижно, пар из ноздрей поднимался в воздух, а чёрная грива колыхалась, как тень. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — блестели в тусклом свете, а его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, было напряжено, каждая морщина казалась глубже, как будто он видел что-то, что она не могла даже вообразить.

И вдруг — движение. Каэдан медленно, почти неохотно, убрал руку с эфеса меча, его пальцы разжались, и кожа перчатки скрипнула, как будто отпуская натянутую пружину. Он выпрямился в седле, его плечи слегка расслабились, но его осанка осталась прямой, непреклонной. Он тронул поводья, и вороной жеребец шагнул вперёд, копыта хрустнули по снегу, ломая наст с привычной уверенностью. Элара ахнула, её дыхание вырвалось облачком пара, и она почувствовала, как напряжение, сковывавшее её тело, спадает, но оставляет за собой горький осадок — неопределённость, как яд, что медленно растекается по венам.

— Что это было? — вырвалось у неё, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ветер тут же унёс его, как ненужный шёпот. Она стиснула узелок, её пальцы, уже онемевшие, дрожали, а её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто тоже ждала ответа. Но Каэдан не обернулся, не сказал ни слова, его спина, прямая и холодная, была как стена, от которой её вопросы отскакивали, как камни.

Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как тревога, липкая и холодная, сжимает её грудь. Что он увидел? Что заставило его застыть, как хищника перед прыжком? И почему он молчит, оставляя её в этом неведении, где каждый шорох, каждый скрип ветвей кажется предвестником беды? Её шрам запульсировал сильнее, и она ощутила, как её тьма шевельнулась, как будто знала больше, чем она сама, но не хотела делиться. Она посмотрела на узелок, на грубую ткань, скрывающую осколок Торина, и вспомнила его слова: Не доверяй ему. Но как она могла доверять кому-то, кто не даёт ей ответов, кто смотрит на мир, как на врага, и на неё — как на обузу?

— Ты хоть скажешь, что там было? — её голос, громче, чем она хотела, разрезал тишину, но тут же утонул в вое ветра. Она выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные смятения, впились в спину Каэдана, ища хоть малейший намёк на то, что он услышал её, что он ответит.

Он не обернулся. Его рука, теперь державшая поводья, двигалась с лёгкостью, почти небрежной, а его тёмно-зелёные глаза смотрели вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля. Но Элара заметила, как его голова чуть наклонилась, как будто он прислушивался — не к ней, а к миру, к его шёпотам, к его угрозам. Его молчание было ответом, и оно било сильнее любых слов, оставляя её с чувством, что она — лишь тень в его мире, ненужная и хрупкая.

— Я не ребёнок, — сказала она, её голос дрожал, но в нём была искра решимости.

— Если там что-то есть, я должна знать. Я… я иду с тобой, разве нет?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к лесу, его взгляд скользнул по чёрным ветвям, как будто он всё ещё искал что-то. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её слова, её смелость, её страх пробили его стальную стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Если там что-то есть, ты узнаешь. А пока — держись ближе и молчи.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была забота — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние между ними. Её сердце колотилось, её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот момент, эта тишина после напряжения, была не концом, а затишьем перед чем-то большим. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, на его руку, что больше не касалась меча, и подумала: если он видит угрозу, то почему он защищает её? И если он молчит, то что он скрывает?

Тропа тянулась дальше, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как эхо её вопросов. Элара сжала узелок, её звёзды шептались, и она чувствовала, что эта дорога, этот человек, эта тайна были частью её судьбы — и ответы, как и опасности, ждали впереди, в серой неизвестности.

Тропа вилась через мёртвые поля, где снег лежал тяжёлым саваном, а свинцовое небо давило сверху, как крышка, скрывающая звёзды, которые Элара всё ещё надеялась увидеть. Её худые пальцы, посиневшие от холода, цеплялись за луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая тяжесть была как напоминание о её тайне, о её пути. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяного дыхания, что пробирало до костей. Её серые глаза, полные тревоги и усталости, скользили по спине Каэдана, чья стальная фигура впереди была как тень, вырезанная из этого мёртвого мира. Но теперь её взгляд зацепился за что-то новое — у обочины тропы, наполовину скрытые снегом, возвышались руины, как кости давно забытого зверя, и от них веяло скорбью, древней и тяжёлой, как само время.

Руины были едва различимы в серой мгле: несколько обрушившихся каменных стен, покосившихся и треснувших, словно их сломала не только зима, но и что-то более жестокое. Камни, покрытые инеем, сверкали тускло, как мёртвые глаза, а мох, тёмный и влажный, цеплялся за трещины, как отчаянная попытка жизни уцелеть в этом запустении. Снег укрыл обломки, смягчая их углы, но не мог скрыть их скорби — эти стены, эти камни хранили память о чём-то, что было важным, что было священным, но теперь забытым. Элара почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шевельнулась внутри, как будто знала эти руины, как будто они были частью её снов, где звёзды пели ей о надежде, о чуде.

Она прищурилась, её взгляд скользнул по одной из стен, где, наполовину скрытый снегом, виднелся вырезанный узор — круг с расходящимися лучами, похожий на звезду, но стёртый, почти неразличимый. Её сердце сжалось, как будто она нашла осколок своего сна, но тут же страх, холодный и липкий, пополз по её спине. Что это было? Часовня, посвящённая звёздам? Башня, где когда-то следили за небом, которого теперь нет? Или что-то ещё, что этот мир отверг, проклял, уничтожил? Её тьма шептала: Это место знало звёзды. Оно помнит. И Элара почувствовала, как её узелок, её осколок, стал тяжелее, как будто он тоже знал эти руины, как будто он был их частью.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была неподвижной, как всегда. Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой пелене. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, сливаясь с воем ветра, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, прилипли к вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, и ни разу не коснулись руин. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, оставалось непроницаемым, как будто эти камни, эта скорбь, этот упадок были для него не более чем пейзажем, который он видел тысячу раз.

Элара сглотнула, её горло пересохло, и она наклонилась чуть ближе к гриве кобылы, ища тепла, но её глаза не отрывались от руин. Она хотела спросить Каэдана, что это за место, почему оно такое, но его спина, его молчание, его сталь были как барьер, через который её слова не могли пробиться. Она сжала узелок сильнее, её пальцы, онемевшие от холода, дрожали, и она почувствовала, как осколок Торина впивается в её рёбра, как будто напоминая ей о его словах: Не доверяй ему. Но как она могла не доверять тому, кто вёл её через этот мёртвый мир? И как она могла доверять тому, кто не замечал скорби этих камней, этих звёзд, что были стёрты с их стен?

— Что это было? — прошептала она, её голос, слабый и дрожащий, утонул в вое ветра. Она не ждала ответа, но её сердце всё равно сжалось, когда его не последовало. Её кобыла фыркнула, мотнув головой, как будто тоже чувствовала тяжесть этого места.

Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, и решилась.

— Эти руины… они что-то значат? — её голос, громче, чем она хотела, разрезал тишину, но тут же был заглушён ветром. Она выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные смятения, впились в его спину, ища хоть малейший намёк на ответ.

Каэдан не обернулся. Его рука, державшая поводья, двигалась с лёгкостью, почти небрежной, а его глаза смотрели вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля. Но Элара заметила, как его голова чуть наклонилась, как будто он прислушивался — не к ней, а к миру, к его шёпотам. Его молчание было ответом, и оно било сильнее любых слов, оставляя её с чувством, что эти руины, эти звёзды, эта скорбь были не для него — или были слишком опасны, чтобы говорить о них.

— Это было что-то… святое, да? — сказала она, её голос дрожал, но в нём была искра решимости.

— Я видела узор. Похожий на звезду. Почему его стёрли?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к руинам, его тёмно-зелёные глаза скользнули по обрушившимся стенам, по снегу, по мху, и на миг Элара уловила в них что-то — тень, слишком быструю, чтобы понять. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Камни молчат. И ты молчи. Это не твоя тайна.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот мир. Она посмотрела на руины ещё раз, на стёртый узор звезды, и почувствовала, как её тьма шепчет: Они помнят. Они ждут. Она не знала, что это значит, но знала, что эти камни, эти забытые молитвы, были частью её пути — и Каэдан, её стальной спутник, знал больше, чем говорил.

Тропа тянулась дальше, уводя их от руин, от их скорби, от их тайн. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот мир, эти руины, этот человек были частью её судьбы — и ответы, как и опасности, ждали впереди, в серой неизвестности.

Тропа уводила прочь от руин, но их тень всё ещё лежала на сердце Элары, тяжёлая и холодная, как снег, что хрустел под копытами её кобылы. Она сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая твёрдость была как напоминание о тайнах, что она несла с собой. Её босые ноги, онемевшие от ледяного ветра, болтались по бокам лошади, а рваная шаль, тонкая и бесполезная, трепыхалась, словно пытаясь сбежать от этого мёртвого мира. Её серые глаза, полные смятения и затаённой печали, то и дело возвращались к руинам — к обрушившимся стенам, покрытым инеем и мхом, к стёртому узору звезды, что едва угадывался под снегом. От этих камней веяло скорбью, древней и безмолвной, и Элара чувствовала, как её шрам на запястье пульсирует, горячий и настойчивый, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — хотела рассказать ей их историю.

Но Каэдан, её стальной спутник, ехал впереди, и его равнодушие к руинам было как нож, что резал её любопытство. Его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв — царапинами и вмятинами, — была неподвижной, как скала, что не замечает бурь.

Его вороной жеребец шагал ровно, копыта с хрустом ломали наст, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в серой мгле. Его чёрные волосы, мокрые от снега, прилипли к вискам, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля. Он не удостоил руины взглядом, его лицо, суровое и изрезанное шрамами, не дрогнуло, и его доспехи позвякивали с той же холодной ритмичностью, как будто эти камни, эта скорбь, эта забытая звезда были для него не более чем пылью на ветру. Его безразличие было абсолютным, как будто он давно научился не видеть прошлого, не слышать его шёпота, не чувствовать его боли.

Элара задержала взгляд на руинах, её сердце сжалось, как будто она прощалась с чем-то, чего не могла понять. Ей хотелось остановиться, подойти ближе, коснуться этих камней, стереть снег с узора звезды, узнать, кому они молились, о чём просили, почему их святилище — если это было святилище — превратилось в груду обломков. Но Каэдан не замедлил шага, его жеребец шёл вперёд, и Элара почувствовала, как её кобыла, фыркнув, следует за ним, как будто даже она знала, что останавливаться нельзя. Её любопытство, её печаль были как искры, что тлели в её груди, но ветер этого мира, холодный и безжалостный, гасил их, оставляя только пепел.

Она сжала узелок сильнее, её пальцы, онемевшие от холода, дрожали, и она почувствовала, как осколок Торина впивается в её рёбра, как будто напоминая ей о его словах: Не доверяй ему. Её взгляд метнулся к Каэдану, к его спине, к его мечу, что покачивался на поясе, к его рукам в кожаных перчатках, что держали поводья с лёгкостью, почти небрежной. Почему он не смотрит на руины? Почему он не чувствует их скорби? Или он знает их тайну, но предпочитает молчать, как молчит обо всём остальном? Её тьма шептала: Он видел слишком много. Он забыл, как смотреть. И Элара не знала, пугало её это или вызывало жалость.

— Ты их даже не заметил, — прошептала она, её голос, слабый и дрожащий, утонул в вое ветра. Она не ждала ответа, но её глаза, полные затаённой боли, всё ещё цеплялись за руины, за их мох, за их иней, за их звезду, что исчезала за пеленой снега.

Каэдан не обернулся. Его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с шага, и только лёгкий скрип доспехов был знаком, что он вообще жив. Элара стиснула зубы, её губы задрожали, и она почувствовала, как печаль, тяжёлая и липкая, оседает в её груди, как снег на этих камнях. Она хотела крикнуть, заставить его обернуться, спросить, почему он такой — почему он не видит, не чувствует, не говорит. Но вместо этого она отвернулась от руин, её взгляд упал на тропу, на серый снег, на следы копыт, что вели вперёд, в неизвестность.

— Они были важны, — сказала она вдруг, громче, чем хотела, её голос эхом разнёсся над тропой.

— Эти камни. Кто-то их строил. Кто-то… верил во что-то. Почему тебе всё равно?

Каэдан повернул голову — не к ней, а к горизонту, его тёмно-зелёные глаза скользнули по серой мгле, как будто он искал что-то в этом мёртвом мире. Его губы сжались в тонкую линию, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её слова, её печаль, её вызов пробили его стальную стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Прошлое мёртво. Оно не поможет тебе выжить. Двигайся.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот ветер. Она посмотрела на руины ещё раз, на их скорбь, на их звезду, и почувствовала, как её тьма шепчет: Они не мёртвы. Они ждут. Она не знала, что это значит, но знала, что эти камни, эта забытая вера, были частью её пути — и Каэдан, с его безразличием, с его сталью, был частью этой же загадки.

Тропа уводила дальше, через мёртвые поля, под свинцовым небом, где ветер выл, как эхо её вопросов. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот мир, эти руины, этот человек были частью её судьбы — и ответы, как и опасности, ждали впереди, в серой неизвестности.

Тропа тянулась через мёртвые поля, где снег лежал серым покрывалом, а свинцовое небо душило всякую надежду на свет. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие от холода, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая тяжесть была как талисман, хранящий её от этого ледяного мира. Её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль трепыхалась на ветру, бессильная против ледяных игл, что жалили кожу. Её серые глаза, полные тревоги, следили за спиной Каэдана, чья стальная фигура впереди была единственным ориентиром в этой серой пустоте. Но вдруг его вороной жеребец замедлил шаг, и Элара почувствовала, как её сердце сжалось, словно предчувствуя беду.

Каэдан натянул поводья, его движения были резкими, но точными, как у хищника, почуявшего добычу. Он спешился с такой ловкостью, что снег едва хрустнул под его сапогами, и его высокая фигура в потёртых доспехах, покрытых шрамами битв — царапинами и вмятинами, — наклонилась над обочиной тропы. Его чёрные волосы, мокрые от снега, упали на лицо, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, впились в снег, как будто он мог выдать свои тайны. Элара затаила дыхание, её кобыла фыркнула, мотнув головой, и она сжала узелок сильнее, её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — знала, что Каэдан нашёл нечто, чего она должна бояться.

Он присел на корточки, его правая рука в кожаной перчатке коснулась снега, пальцы медленно провели по странным следам, что темнели на обочине. Это были не волчьи следы, не человеческие — что-то иное, неправильное, с глубокими бороздами от когтей, длинных и кривых, как будто существо, оставившее их, не просто шло, а рвало землю в ярости. Следы образовывали странный рисунок, почти узор, как будто они были не случайными, а намеренными, как метка, как предупреждение. Элара прищурилась, её взгляд метнулся к следам, и она почувствовала, как холод, не от ветра, а от страха, ползёт по её спине. Эти когти, эти борозды — они не принадлежали ничему, что она могла представить, и всё же её тьма шептала: Ты знаешь их. Они из твоих снов.

Каэдан замер, его пальцы остановились на одной из борозд, и Элара заметила, как его губы сжались в тонкую линию, а морщины на его изрезанном шрамами лице стали глубже. Его доспехи позвякивали, но теперь этот звук казался зловещим, как тиканье часов перед ударом. Он медленно поднял взгляд, его глаза скользнули по кромке чёрного леса, что тянулся вдоль тропы, затем к далёкому холму, едва различимому в серой мгле. Его левая рука, всё ещё державшая поводья, напряглась, а правая скользнула к эфесу меча, но не сжала его — пока. Его бдительность, его опыт были как броня, что окружала его, но Элара видела в его глазах тень — не страха, но знания, как будто он уже встречался с этим, с чем-то, что оставило эти следы.

— Что это? — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ветер тут же унёс его. Она стиснула узелок, её пальцы, онемевшие от холода, дрожали, а её кобыла шагнула в сторону, как будто тоже чувствовала угрозу. Элара выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные смятения, впились в Каэдана, ища ответ, хоть малейший намёк на то, что он знает.

Он не ответил. Его взгляд вернулся к следам, его пальцы провели по борозде ещё раз, как будто он пытался запомнить её, понять её. Затем он медленно поднялся, его доспехи скрипнули, и он выпрямился, его высокая фигура казалась ещё более грозной на фоне серого снега. Он поправил поводья, его вороной жеребец фыркнул, мотнув гривой, и Каэдан шагнул к коню, готовясь снова сесть в седло. Его молчание было как стена, но Элара почувствовала, как напряжение, исходящее от него, сгущает воздух, как будто эти следы были не просто отметинами, а предвестником чего-то, что уже дышало им в спину.

— Каэдан, — позвала она, громче, её голос дрожал, но в нём была решимость.

— Это не просто следы, да? Что их оставило? Скажи мне.

Он повернул голову — не к ней, а к лесу, его тёмно-зелёные глаза скользнули по чёрным ветвям, как будто он искал движение, шорох, тень. Его рука всё ещё была близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, и на миг Элара подумала, что он ответит, что её страх, её вопросы пробили его стальную стену. Но он лишь сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Не отставай. И держи глаза открытыми.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была тревога — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние между ними. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что эти следы, эти когти, были не просто угрозой — они были частью этого мира, частью её пути, частью её звёзд. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, на его руку, что теперь снова держала поводья, и подумала: если он знает, что это, то почему не говорит? И если он боится, то что может напугать его?

Тропа тянулась дальше, мимо следов, что темнели на снегу, как раны, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как предостережение. Элара сжала узелок, её осколок Торина был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот мир, эти следы, этот человек были частью её судьбы — и опасность, как и ответы, ждала впереди, в серой неизвестности.

Тропа была холодной и безмолвной, снег хрустел под копытами, а ветер выл, как предвестник беды, но для Элары мир сузился до следов на обочине — глубоких борозд от когтей, что рвали снег, как плоть. Её сердце колотилось, заглушая даже завывания ветра, и она, не отдавая себе отчёта, соскользнула с кобылы, её босые ноги, онемевшие и бесчувственные, утонули в снегу, посылая ледяные иглы через её тело. Она сжала узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимая его к груди, как щит, а её худые пальцы, посиневшие от холода, дрожали. Её рваная шаль трепыхалась на ветру, а мокрые русые волосы липли к щекам, но её серые глаза, полные страха и смятения, были прикованы к Каэдану, что стоял на коленях у следов, его стальная фигура казалась высеченной из этого мёртвого мира.

Каэдан медленно поднял голову, его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, как клинок, встретились с её взглядом, и Элара почувствовала, как её дыхание застряло в горле. В его глазах не было страха — только серьёзность, глубокая и тяжёлая, как свинцовое небо над ними. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, было напряжено, каждая морщина

говорила о годах, проведённых в мире, где опасность была такой же обыденной, как снег.

Его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, упали на лоб, а доспехи, покрытые царапинами и вмятинами, поблёскивали в тусклом свете, позвякивая, когда он чуть шевельнулся. Его правая рука, в кожаной перчатке, всё ещё касалась борозды в снегу, а левая, державшая поводья вороного жеребца, была неподвижной, как будто он был готов в любой момент вскочить и встретить угрозу.

Элара шагнула ближе, её ноги дрожали, снег скрипел под её босыми ступнями, и она почувствовала, как её шрам на запястье запульсировал, горячий и резкий, как будто её тьма — её звёзды, её шёпот — знала, что эти следы, эти когти, были не просто отметинами, а знаком чего-то, что уже видело её сны. Она остановилась рядом с Каэданом, её худое тело сгорбилось, а серые глаза, расширенные от страха, скользнули по следам — длинным, кривым бороздам, что извивались в снегу, как змеи, оставляя узор, слишком осмысленный, чтобы быть случайным. Её тьма шептала: Они близко. Они знают.

Каэдан смотрел на неё, и в его взгляде было что-то новое — не тепло, не жалость, но подтверждение, как будто он видел её страх и признавал его реальность. Он слегка кивнул, его подбородок едва дрогнул, и его глаза вернулись к следам, указывая на них лёгким движением руки, как будто говорил: Смотри. Это не игра. Элара сглотнула, её горло пересохло, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает её грудь, но этот взгляд, этот немой обмен, был как мост между ними — хрупкий, но реальный. Впервые она почувствовала, что он не просто её страж, её тень, а человек, который знает, что такое опасность, и готов встретить её.

Её кобыла фыркнула за спиной, мотнув головой, и Элара вздрогнула, её тело качнулось, но она удержалась, её пальцы стиснули узелок так сильно, что она почувствовала, как осколок Торина впивается в её рёбра. Она вспомнила слова Торина: Не доверяй ему. Но сейчас, стоя рядом с Каэданом, глядя на эти следы, она не знала, кому доверять — ему, себе или этому миру, что смотрел на неё когтями в снегу. Её тьма шептала: Он видит. Но он не говорит.

— Что это за тварь? — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ветер тут же унёс его. Она посмотрела на Каэдана, её серые глаза искали ответа, но его лицо оставалось непроницаемым, только лёгкая тень в его взгляде говорила, что он услышал.

Он медленно поднялся, его доспехи скрипнули, и он выпрямился, его высокая фигура нависла над ней, как башня. Его тёмно-зелёные глаза снова встретились с её, и на этот раз в них была не только серьёзность, но и что-то ещё — предупреждение, острое, как лезвие. Он кивнул ещё раз, едва заметно, и его рука скользнула к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, но не сжали рукоять. Его молчание было громче слов, и Элара почувствовала, как её сердце колотится, как будто пытаясь вырваться из груди.

— Мы в опасности? — спросила она, громче, её голос дрожал, но в нём была решимость. Она выпрямилась, насколько могла, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные страха и вызова, не отрывались от его лица.

Каэдан посмотрел на неё, его взгляд был тяжёлым, как сталь, но в нём не было осуждения. Он медленно перевёл глаза на следы, затем на чёрный лес, что тянулся вдоль тропы, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Пока нет. Но держись рядом. И не шуми.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была забота — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и шагнула к своей кобыле, её босые ноги утопали в снегу, посылая дрожь через всё тело. Она забралась в седло, её движения были неловкими, но решительными, и подстегнула лошадь, чтобы сократить расстояние до Каэдана, который уже садился на своего жеребца.

Тропа тянулась дальше, мимо следов, что темнели в снегу, как раны, мимо чёрного леса, под свинцовым небом, где ветер выл, как эхо её страха. Элара сжала узелок, её шрам горел, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот момент, этот немой обмен взглядами, был не просто подтверждением опасности, а шагом ближе к Каэдану — не к его сердцу, но к его миру. Она посмотрела на его спину, на его руку, что теперь снова держала поводья, и подумала: если он видит угрозу, то почему защищает её? И если он молчит, то что он знает?

Тропа, покрытая серым снегом, убегала вперёд, как бесконечная рана, а чёрный лес, что тянулся вдоль неё, смотрел пустыми глазами голых ветвей. Элара всё ещё дрожала от их немого обмена взглядами над следами — когтями, что рвали снег, как плоть, — и её сердце колотилось так громко, что заглушало даже вой ветра. Она едва успела забраться в седло, её худые руки, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а босые ноги, онемевшие от ледяного холода, скользили по бокам кобылы, ища опоры. Её узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая твёрдость была как напоминание о её тайне, о её страхе. Её рваная шаль трепыхалась на ветру, а мокрые русые волосы липли к щекам, но её серые глаза, полные ужаса, были прикованы к Каэдану, чья стальная фигура уже взлетела в седло с ловкостью, от которой у неё перехватило дыхание.

Каэдан тронул поводья, и его вороной жеребец рванул вперёд, переходя на быструю рысь, копыта с хрустом вгрызались в снег, взметая белые вихри. Его доспехи, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, как боевой барабан, а чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, хлестали по вискам. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали тропу, лес, горизонт, как будто он видел тени, которых Элара не могла разглядеть. Его правая рука, в кожаной перчатке, сжимала поводья, а левая лежала близко к эфесу меча, готовая в любой момент выхватить клинок. Его осанка, прямая и непреклонная, излучала не только силу, но и напряжение — он знал, что те следы, те когти, были не просто отметинами, а дыханием чего-то, что уже кралось за ними.

Элара ахнула, её кобыла, почуяв её панику, дёрнулась вперёд, но её неуклюжие движения едва позволяли не отставать. Она сжала луку так сильно, что её пальцы заныли, а её худое тело качалось в седле, каждый толчок отдавался болью в её замёрзших ногах. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Они идут. Они близко. Она бросила взгляд через плечо, её глаза обшаривали чёрный лес, но видела только серую мглу, только снег, только тени, что могли быть чем угодно — ветвями, ветром или чем-то хуже. Страх, холодный и липкий, сжал её грудь, и она почувствовала, как слёзы жгут глаза, но она заморгала, прогоняя их, и подстегнула кобылу, её дыхание вырывалось рваными облачками пара.

— Каэдан! — крикнула она, её голос, хриплый и надломленный, разрезал воздух, но ветер тут же унёс его.

— Что это было? Они… они идут за нами?

Каэдан не обернулся, его спина оставалась прямой, его жеребец мчался вперёд, копыта выбивали ритм, как сердцебиение войны. Но его голова чуть наклонилась, как будто он услышал её, и его тёмно-зелёные глаза мелькнули, скользнув по лесу, затем по ней — всего на миг, но этого хватило, чтобы она увидела в них не страх, а решимость, острую, как сталь. Он не ответил, но его молчание было громче слов, и Элара почувствовала, как её паника растёт, как будто его взгляд подтвердил: да, они в опасности, и времени на объяснения нет.

— Проклятье, скажи хоть что-нибудь! — выкрикнула она, её голос дрожал, но в нём была злость, смешанная со страхом. Она наклонилась вперёд, её кобыла рванула быстрее, но её тело, слабое и замёрзшее, едва держалось в седле. Её узелок болтался, угрожая выскользнуть, и она прижала его сильнее, чувствуя, как осколок Торина впивается в её рёбра, как будто напоминая о его предупреждении: Не доверяй ему. Но как она могла не доверять тому, кто был её единственной защитой в этом мире, где когти оставляли следы в снегу?

Каэдан наконец повернул голову — не полностью, но достаточно, чтобы она уловила его профиль, его суровое лицо, изрезанное шрамами. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла, перекрывая вой ветра:

— Двигайся. Быстрее. Не оглядывайся.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на луке седла. Его слова были как удар, но в них была правда — холодная, безжалостная, как этот мир. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу сильнее, её ноги, замёрзшие и слабые, пытались удержать ритм. Её сердце колотилось, её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот бег, этот страх, были не просто реакцией на следы — они были частью чего-то большего, чего-то, что уже видело её звёзды, её сны.

Тропа мчалась под копытами, снег взлетал вихрями, а чёрный лес, казалось, придвинулся ближе, его ветви, как когти, тянулись к ним. Элара бросила ещё один взгляд через плечо, несмотря на предупреждение Каэдана, и её глаза расширились — там, в серой мгле, что-то шевельнулось, тень, слишком быстрая, чтобы быть ветром, слишком тёмная, чтобы быть снегом. Она ахнула, её кобыла споткнулась, и она едва удержалась, её крик утонул в ветре.

— Каэдан! — её голос был полон паники, но он не обернулся, его жеребец нёсся вперёд, его фигура была как маяк в этой буре страха. Она прижалась к гриве кобылы, её тело дрожало, её звёзды шептались, и она знала, что они бегут не просто от следов, а от чего-то, что уже видело их, что уже знало их имена.

Тропа мчалась под копытами, снег взлетал вихрями, а чёрный лес, что тянулся вдоль дороги, казался живым, его голые ветви шевелились, как пальцы, жаждущие схватить. Элара цеплялась за седло, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, впились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — болтался у груди, его угловатая твёрдость била по рёбрам с каждым рывком кобылы. Её босые ноги, замёрзшие до боли, скользили по бокам лошади, а рваная шаль трепыхалась на ветру, как пойманная птица, не спасая от ледяного дыхания, что хлестало её лицо. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, расширенные от страха, метались от тропы к лесу, где тени, быстрые и тёмные, мелькали между стволами, как призраки, что знали её имя.

Кобыла неслась рысью, её копыта выбивали неровный ритм, и каждый толчок отдавался в теле Элары, как удар молота, но её страх был сильнее боли. Она чувствовала взгляд — не просто ветер, не просто холод, а что-то живое, тяжёлое, что сверлило её спину, как пара глаз, спрятанных в чёрной глубине леса. Она оглянулась, её шея хрустнула от резкого движения, но видела только голые ветви, скрюченные, как когти, и снег, что лежал нетронутым, но лгал, скрывая следы. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Они здесь. Они видят. Элара стиснула зубы, её губы, потрескавшиеся и сухие, задрожали, и она прижалась к гриве кобылы, ища тепла, но даже лошадь, казалось, дрожала, её уши дёргались, как будто она тоже чуяла, что они не одни.

Каэдан мчался впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была как стальной клинок, рассекающий серую мглу. Его вороной жеребец, мощный и неутомимый, нёсся рысью, копыта с хрустом вгрызались в снег, а чёрная грива хлестала по воздуху, как знамя. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, сливаясь с ритмом копыт, а его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, бились о виски. Его тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, смотрели только вперёд, на тропу, что вилась через мёртвые поля, но Элара заметила, как его правая рука, в кожаной перчатке, лежала близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, как будто он тоже чувствовал, что лес не спит.

Элара снова оглянулась, её глаза обшаривали тёмную кромку леса, и ей показалось — нет, она была уверена, — что там, между чёрными стволами, что-то шевельнулось. Тень, слишком быстрая, чтобы быть ветром, слишком тёмная, чтобы быть снегом, скользнула за деревом, и её сердце подпрыгнуло, как будто хотело вырваться из груди. Она ахнула, её кобыла споткнулась, и она едва удержалась, её крик утонул в ветре. Она посмотрела на Каэдана, ища в его спине, в его стали, хоть малейший намёк на то, что он тоже видел, тоже чувствовал, но его фигура оставалась непреклонной, как будто этот лес, эти тени, этот страх были для него лишь частью пейзажа.

— Там кто-то есть, — вырвалось у неё, её голос, хриплый и надломленный, разрезал воздух, но ветер тут же унёс его. Она наклонилась вперёд, её кобыла рванула быстрее, но её тело, слабое и замёрзшее, дрожало от напряжения.

— Каэдан, я видела! В лесу… что-то движется!

Он не обернулся, его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с ритма, но Элара заметила, как его голова чуть наклонилась, как будто он прислушивался — не к ней, а к лесу, к его шёпотам, к его угрозам. Его правая рука скользнула ближе к мечу, пальцы чуть шевельнулись, и этот жест, маленький, но точный, был как подтверждение: он знал. Он чувствовал. Но его молчание, его сталь, его холод были как стена, через которую её страх не мог пробиться.

— Проклятье, скажи что-нибудь! — крикнула она, её голос дрожал, но в нём была злость, смешанная с паникой. Она бросила ещё один взгляд в лес, и её глаза расширились — там, в глубине, между стволами, мелькнула ещё одна тень, длинная и угловатая, как будто существо, что кралось за ними, не заботилось о том, чтобы прятаться. Её узелок выскользнул из рук, но она поймала его, прижав к груди, чувствуя, как осколок Торина впивается в её кожу, как будто напоминая о его предупреждении: Не доверяй ему. Но как она могла не доверять тому, кто был её единственной защитой в этом мире, где тени двигались, как живые?

Каэдан наконец повернул голову — не к ней, а к лесу, его тёмно-зелёные глаза скользнули по чёрным ветвям, как будто он искал то, что видела она. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла, перекрывая вой ветра:

— Не смотри туда. Глаза вперёд. И держись ближе.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на луке седла. Его слова были как приказ, но в них была тревога — холодная, суровая, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние до Каэдана. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что эти тени, это ощущение взгляда, были не просто её страхом — они были реальны, как следы когтей в снегу, как её звёзды, как её судьба. Она посмотрела на спину Каэдана, на его руку, что теперь снова сжимала поводья, и подумала: если он знает, что это, то почему не говорит? И если он не боится, то что может напугать её сильнее, чем его молчание?

Тропа неслась под копытами, снег взлетал вихрями, а чёрный лес, казалось, дышал, его тени двигались на периферии её зрения, как призраки, что ждали своего часа. Элара сжала узелок, её осколок был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот бег, этот страх, этот человек были частью её пути — и то, что следило за ними, знало, куда они идут.

Тропа, изрезанная копытами, убегала вперёд, но серый свет, что едва пробивался сквозь свинцовое небо, угасал, как свеча под порывом ветра. Сумерки опускались на мёртвые поля, густые и синие, как чернила, разлитые по горизонту, и тени, что тянулись от чёрного леса, удлинялись, сплетаясь в сплошную массу, словно паутина, готовая поймать их. Элара сгорбилась в седле, её худые пальцы, посиневшие и дрожащие, вцепились в луку, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его угловатая твёрдость была как единственная реальность в этом мире, что растворялся во тьме. Её босые ноги, замёрзшие до острой боли, болтались по бокам кобылы, а рваная шаль, тонкая и измученная ветром, трепыхалась, как последний вздох. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, полные страха, метались по лесу, где тени, что мелькали на периферии, теперь сливались с наступающей ночью, становясь чем-то большим, чем просто игрой света.

Холод стал острее, как лезвие, что вонзается в кожу, а ветер, пронзительный и злой, хлестал её лицо, вырывая из лёгких тепло, заставляя её дрожать так, что зубы стучали. Сумерки принесли с собой не просто тьму, но ощущение, что мир сжимается, что лес, дорога, небо — всё дышит, всё смотрит, всё ждёт. Элара чувствовала взгляд на спине, тот же, что преследовал её с тех пор, как она увидела тени между деревьями, и теперь он стал тяжелее, как будто ночь сама была глазами, что следили за ней. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её панике, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Они ближе. Ночь их дом. Она стиснула узелок, её пальцы, онемевшие от холода, едва чувствовали ткань, но осколок Торина был там, твёрдый и холодный, как её страх.

Каэдан ехал впереди, его высокая фигура в потёртых доспехах была почти неразличима в сгущающихся сумерках, как тень, что сливалась с тьмой. Его вороной жеребец, мощный и неутомимый, нёсся рысью, копыта с хрустом вгрызались в снег, а пар из ноздрей поднимался в воздух, растворяясь в синей мгле. Доспехи Каэдана, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, но теперь этот звук казался приглушённым, как будто ночь заглушала всё, кроме её собственного дыхания. Его чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, бились о виски, а тёмно-зелёные глаза, острые и холодные, сканировали тропу, лес, тени, что росли, как живые. Его правая рука, в кожаной перчатке, сжимала поводья, а левая лежала близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, как будто он знал, что ночь — не просто время суток, а союзник того, что оставило когти в снегу.

Элара прижалась к гриве кобылы, её тело дрожало, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Она оглянулась, несмотря на приказ Каэдана не смотреть, её глаза обшаривали чёрный лес, но теперь он был сплошной стеной тьмы, где ветви, как когти, растворялись в синем мраке. Ей показалось, что там, в глубине, что-то шевельнулось — не тень, не ветер, а что-то живое, угловатое, с глазами, что ловили последний свет. Она ахнула, её кобыла споткнулась, и она едва удержалась, её крик утонул в ветре. Её тьма шептала: Они ждут. Они знают. И Элара почувствовала, как страх, липкий и холодный, сжимает её горло, как будто ночь сама душила её.

— Каэдан, — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, был едва слышен в вое ветра. Она выпрямилась в седле, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные паники, впились в его спину, ища хоть малейший намёк на то, что он тоже чувствует эту тьму, этот взгляд.

— Ночь… она неправильная. Что-то не так.

Он не обернулся, его спина осталась прямой, его жеребец не сбился с ритма, но Элара заметила, как его правая рука чуть напряглась, как будто он сжал поводья сильнее. Его тёмно-зелёные глаза мелькнули, скользнув по лесу, и она поняла, что он знает — он чувствует, но его молчание, его сталь, его холод были как броня, через которую её страх не мог пробиться.

— Мы не остановимся, да? — спросила она, громче, её голос дрожал, но в нём была мольба. Она наклонилась вперёд, её кобыла рванула быстрее, но её тело, слабое и замёрзшее, едва держалось в седле.

— Я… я чувствую их. Они смотрят.

Каэдан повернул голову — не к ней, а к лесу, его глаза, как два клинка, резали тьму, ища то, что она не могла увидеть. Его губы сжались в тонкую линию, и он сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла, перекрывая ветер:

— Не думай о них. Думай о дороге. И держись.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была правда — холодная, суровная, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и подстегнула кобылу, чтобы сократить расстояние до Каэдана. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что эта ночь, эти тени, этот холод были не просто окружением — они были врагом, что дышал ей в спину. Она посмотрела на спину Каэдана, на его руку, что теперь снова сжимала поводья, и подумала: если он не боится ночи, то что он знает о ней? И если он молчит, то что скрывает?

Тропа исчезала во мраке, снег под копытами казался синим, а чёрный лес, теперь почти невидимый, дышал, его тени сгущались, как чернила, заливая мир. Элара сжала узелок, её осколок Торина был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что эта ночь, этот страх, этот человек были частью её судьбы — и то, что следило за ними, уже знало их путь.

Тьма сгустилась, как чернила, заливая тропу и чёрный лес, что дышал угрозой за их спинами. Сумерки давно уступили место ночи, и холод, острый, как клыки, впивался в кожу Элары, заставляя её дрожать так, что кобыла под ней фыркала, чувствуя её страх. Её худые пальцы, посиневшие и онемевшие, цеплялись за луку седла, а узелок с пожитками — старые башмаки, деревянная заколка, потрёпанное платье и осколок Торина — прижимался к груди, его твёрдая угловатость была как напоминание, что она ещё жива, что она ещё борется. Её босые ноги, замёрзшие до боли, болтались по бокам лошади, а рваная шаль, измученная ветром, трепыхалась, как пойманная птица. Её русые волосы, мокрые и тяжёлые, липли к щекам, а серые глаза, полные тревоги, пытались разглядеть хоть что-то в синем мраке, но видели только спину Каэдана, чья стальная фигура впереди была единственным маяком в этой пустоте.

Каэдан вдруг натянул поводья, его вороной жеребец замедлил рысь, копыта хрустели по снегу тише, и Элара почувствовала, как её сердце, и без того бьющееся в панике, подпрыгнуло. Он повернул голову, его тёмно-зелёные глаза, острые, как клинки, скользнули по лесу, затем по тропе, и остановились на чём-то слева — тёмной складке в ландшафте, где снег, казалось, скрывал что-то твёрдое. Его лицо, суровое и изрезанное шрамами, напряглось, морщины стали глубже, а чёрные волосы, мокрые и слипшиеся, упали на лоб. Его доспехи, покрытые шрамами битв — царапинами и вмятинами, — позвякивали, но теперь этот звук был приглушённым, как будто он старался не привлекать внимания ночи. Он тронул поводья, направляя жеребца в сторону от тропы, к тому, что выглядело как неглубокий овраг, частично скрытый снегом и тенью скального навеса, чьи чёрные края едва угадывались в темноте.

Элара ахнула, её кобыла, почуяв смену направления, фыркнула и шагнула следом, но её тело, слабое и дрожащее, качнулось в седле, и она вцепилась в луку, её пальцы заныли от напряжения. Её шрам на запястье горел, пульсируя в такт её страху, и её тьма — её звёзды, её шёпот — шептала: Он знает, что ночь опасна. Он ищет укрытие. Она посмотрела на Каэдана, на его прямую спину, на его руку, что теперь сжимала поводья с осторожной силой, и почувствовала, как её паника смешивается с надеждой — он знал, что делать, он видел этот мир, его тени, его когти, и, может, он найдёт место, где они смогут пережить эту ночь.

Овраг был узким, его стены, покрытые снегом, спускались к каменистому дну, где ветер, казалось, был чуть слабее, а скальный навес, выступающий над краем, создавал подобие крыши, укрывая от ледяного дыхания ночи. Снег здесь лежал тонким слоем, открывая чёрные камни, что блестели, как мокрые кости, и Элара почувствовала, как её тьма шевельнулась, как будто это место знало её звёзды, знало её сны. Каэдан спешился, его сапоги хрустнули по снегу, и он шагнул к навесу, его глаза сканировали каждый угол, каждую тень, как будто он ждал, что ночь вышвырнет из мрака нечто с когтями. Его правая рука, в кожаной перчатке, лежала близко к эфесу меча, пальцы замерли в готовности, а левая держала поводья жеребца, чья чёрная грива колыхалась, как тень.

Элара с трудом слезла с кобылы, её ноги, замёрзшие и слабые, подкосились, и она едва не упала, её руки вцепились в гриву лошади, чтобы удержаться. Её дыхание вырывалось рваными облачками пара, а серые глаза, полные смятения, следили за Каэданом, что теперь осматривал овраг, его высокая фигура двигалась с точностью охотника, проверяющего ловушку. Он наклонился, его пальцы коснулись снега у края навеса, как будто искал следы — те же когти, что они видели на тропе, — но, кажется, ничего не нашёл. Его лицо оставалось непроницаемым, но Элара уловила, как его плечи чуть расслабились, как будто он решил, что это место, пока, безопасно.

— Здесь? — прошептала она, её голос, хриплый и дрожащий, повис в воздухе, но ночь, казалось, проглотила его. Она шагнула ближе к оврагу, её босые ступни утопали в снегу, посылая дрожь через всё тело, и она сжала узелок сильнее, чувствуя, как осколок Торина впивается в её рёбра.

— Мы остановимся… в этом месте?

Каэдан не ответил сразу. Он выпрямился, его тёмно-зелёные глаза скользнули по ней, затем по лесу, что теперь был сплошной стеной тьмы, и только вой ветра напоминал, что мир за оврагом всё ещё жив. Его губы сжались в тонкую линию, и он кивнул, едва заметно, как будто слова были роскошью, которую он не мог себе позволить. Он повернулся к жеребцу, привязывая его к низкой ветке, что торчала из стены оврага, и сказал, его голос низкий и хриплый, как скрежет металла:

— Здесь. Ветер слабее. И нас не так легко увидеть. Привяжи коня.

Элара замерла, её щёки вспыхнули, и она опустила взгляд, её пальцы дрожали на узелке. Его слова были как приказ, но в них была забота — холодная, прагматичная, но реальная. Она сглотнула, её горло пересохло, и шагнула к кобыле, её руки, неловкие и замёрзшие, пытались завязать поводья вокруг той же ветки, но узел получался слабым, дрожащим, как её собственные нервы. Она посмотрела на Каэдана, на его стальную фигуру, на его руку, что теперь проверяла меч в ножнах, и подумала: он знает, как выживать, но знает ли он, как жить? И если он ищет укрытие, то от чего мы прячемся?

— Это место… безопасно? — спросила она, её голос дрожал, но в нём была искра решимости. Она выпрямилась, насколько могла, её худые плечи напряглись, а серые глаза, полные страха и надежды, впились в его лицо.

— Я имею в виду… те следы, те тени… они не найдут нас здесь?

Каэдан посмотрел на неё, его взгляд был тяжёлым, как сталь, но в нём не было осуждения. Он шагнул к навесу, его сапоги хрустнули по снегу, и он провёл рукой по камню, как будто проверяя его прочность. Затем он сказал, его голос низкий и твёрдый:

— Безопасных мест нет. Но это лучше, чем дорога. Собери ветки. Нужен огонь.

Элара кивнула, её сердце колотилось, и она шагнула к краю оврага, её глаза обшаривали снег, ища сухие ветки, что могли бы гореть. Её шрам горел, её тьма шептала, и она знала, что этот овраг, этот навес, этот человек были не просто укрытием — они были частью её пути, частью её звёзд. Она посмотрела на Каэдана, на его фигуру, что теперь казалась частью ночи, и почувствовала, что ночь, как и он, скрывает больше, чем показывает.

Тропа осталась позади, а чёрный лес, теперь невидимый, дышал, его тени ждали, как звери, что знают запах добычи. Элара сжала узелок, её осколок был тяжёлым, её звёзды шептались, и она чувствовала, что этот ночлег, этот холод, эта тьма были лишь началом — и то, что следило за ними, уже знало, где они спрятались.

Ночь опустилась на овраг, словно тяжелый черный плащ, сотканный из теней и ледяного ветра. Скальный навес, низкий и угрюмый, нависал над головами, как каменная пасть, готовая сомкнуться. Снег, тонким слоем укрывший землю, хрустел под ногами и блестел в тусклом свете луны, пробивавшейся сквозь рваные облака. Холод был повсюду — он грыз кожу, пробирался под одежду, сжимал легкие, заставляя дыхание вырываться короткими, белыми облачками. Элара стояла у скалы, ее худые плечи дрожали под ветхой шалью, а босые ноги, посиневшие от стужи, поджимались к телу в тщетной попытке сохранить тепло. Она прижимала к груди свой узелок — жалкий скарб, где лежали старые башмаки, потрепанное платье и осколок Торина, острый и холодный, как сама ночь. Ее серые глаза, огромные и тревожные, метались по укрытию, выхватывая из темноты неровные края камней и силуэты лошадей, что беспокойно топтались у входа.

Каэдан шагнул вперед, его высокая фигура в потертых доспехах казалась частью этого сурового мира. Он был словно выкован из стали и камня — широкие плечи, покрытые вмятинами нагрудник, шрамы, что пересекали его лицо, как старые карты сражений. Его черные волосы, влажные от снега, прилипли к вискам, а дыхание, ровное и спокойное, вырывалось паром, будто он и не замечал холода. Он подошел к вороному жеребцу, чья грива блестела, как смоль, и начал расседлывать его. Руки в кожаных перчатках двигались с отточенной точностью: он расстегнул подпругу, снял седло, и конь, фыркнув, мотнул головой, его темные глаза тревожно блестели в темноте. Каэдан провел ладонью по его шее, успокаивая, и жеребец притих, доверчиво прижавшись к хозяину. Затем он перешел к кобыле Элары — маленькой, серой, с дрожащими боками. Она жалобно заржала, и Каэдан, не говоря ни слова, погладил ее морду, его пальцы скользнули по спутанной гриве, словно обещая защиту.

Элара смотрела на него, сжавшись в комок у скалы. Ее шаль, тонкая и рваная, трепыхалась на ветру, открывая тощие руки, покрытые гусиной кожей. Зубы стучали, пальцы дрожали, а узелок, что она прижимала к груди, казался единственным якорем в этом море холода и страха. Она хотела тепла, огня, света, который бы разогнал тени, что шевелились в углах укрытия, но понимала — огонь был запретом. Следы в снегу, что они видели на закате, когтистые и глубокие, говорили о том, что где-то там, в лесу, бродит нечто, что не спит. И все же она не выдержала.

— Каэдан… — Голос ее был слабым, почти потерянным в вое ветра.

— Мы не разведем огонь? Хоть маленький? Я… я не чувствую ног.

Он замер, не оборачиваясь, его рука застыла на рукояти меча, что лежал у скалы. Затем медленно повернул голову, и его темно-зеленые глаза, острые, как клинок, впились в нее. В них не было ни капли жалости — только холодная, стальная решимость.

— Огонь — это смерть, — отрезал он, его голос был низким и грубым, как скрежет точильного камня.

— Хочешь, чтобы они нас нашли? Мерзни. Это лучше, чем сгореть в их когтях.

Элара сглотнула, ее горло пересохло, а пальцы судорожно сжали узелок. Она знала, что он прав, но его слова резали, как нож, и страх, что жил в ней, только разгорался. Она опустила взгляд, пряча слезы, что жгли глаза, и сильнее прижалась к скале, словно та могла дать тепло. Но камень был ледяным, как и все вокруг, и она чувствовала, как холод сжимает ее грудь, душит, заставляет сердце биться быстрее.

Каэдан закончил с лошадьми и подошел к ней, его сапоги хрустнули по снегу. Он присел рядом, доспехи скрипнули, и Элара вздрогнула, когда его тень упала на нее. Он был близко — так близко, что она ощутила тепло его дыхания на своей щеке, и это тепло было единственным, что напоминало о жизни в этой ледяной могиле. Его лицо, суровое и неподвижное, было обращено к выходу из укрытия, где тьма зияла, как бездонная пропасть. Он молчал, но его присутствие было щитом, тяжелым и холодным, но надежным.

— Не шуми, — наконец сказал он, его голос стал тише, но в нем все еще звенела сталь.

— И держись ближе. Если что-то придет, я услышу первым.

Она кивнула, ее губы дрожали, и медленно придвинулась к нему. Его доспехи были ледяными, но она прижалась к его боку, ища хоть крупицу тепла. Каэдан не шевельнулся, его взгляд был прикован к темноте, а рука лежала на мече, готовом в любой момент сорваться с места. Лошади за их спиной тихо фыркали, их дыхание сливалось с ветром, а тени на стенах оврага продолжали свой жуткий танец.

Элара закрыла глаза, пытаясь уснуть, но холод и страх не отпускали. Осколок Торина, спрятанный в узелке, давил на ребра, словно напоминая о ее тайне, о ее пути. Она знала, что эта ночь — лишь начало, и то, что скрывалось во тьме, уже чуяло их запах. А Каэдан, неподвижный и молчаливый, как страж из старых легенд, был ее единственной надеждой выжить до утра.

Ночь опустилась на овраг, как тяжелый занавес, сотканный из чернил и ледяных нитей. Скальный навес нависал над ними, низкий и угрюмый, словно потолок гробницы, готовый обрушиться под тяжестью зимы. Тонкий слой снега, припорошивший землю, хрустел под ногами, отражая слабый свет луны, что пробивалась сквозь рваные облака, будто кто-то там, наверху, разодрал небо когтями. Ветер выл снаружи, злой и беспощадный, пробираясь сквозь щели в камнях, словно живое существо, жаждущее их тепла. Лошади у входа в укрытие топтались и фыркали, их дыхание вырывалось белыми клубами, смешиваясь с воем стихии, а тени их длинных морд плясали на стенах, как призраки.

Элара сидела, прижавшись спиной к холодному камну, ее худые плечи дрожали под тонкой шалью, а босые ноги, посиневшие и окоченевшие, она подтянула к груди, обхватив их руками. Ее узелок — жалкий комок тряпья с осколком Торина внутри — лежал рядом, и она то и дело касалась его пальцами, словно проверяя, не исчез ли он в этой бесконечной ночи. Ее серые глаза, огромные, как у загнанного зверя, блестели от страха и усталости, метались по укрытию, выхватывая из мрака острые края скал и смутные очертания Каэдана. Волосы, спутанные и влажные от снега, липли к ее бледному лицу, а дыхание

срывалось короткими, судорожными толчками.

Каэдан сидел чуть дальше, у самого выхода, его широкая фигура в потрепанных доспехах казалась высеченной из камня. Шрамы на его лице, глубокие и неровные, словно борозды на старой коре, говорили о битвах, которые он пережил, а темно-зеленые глаза, острые и цепкие, не отрывались от тьмы снаружи. Его черные волосы, слипшиеся от сырости, падали на лоб, но он не шевелился, чтобы их поправить. Доспехи, покрытые вмятинами и царапинами, поскрипывали, когда он чуть менял позу, но в остальном он был неподвижен, как страж из древних сказаний. Его меч лежал рядом, рукоять стерта от долгого использования, а ножны покрыты пятнами ржавчины — верный спутник, готовый в любой момент ожить в его руках.

— Ты слышишь? — голос Элары дрогнул, едва пробившись сквозь вой ветра. Она подняла голову, вглядываясь в темноту за пределами укрытия.

— Там… что-то есть.

Каэдан не повернулся, но его плечи напряглись, а рука легла на рукоять меча.

— Ветер, — коротко ответил он, голос низкий и хриплый, как скрежет камня о камень.

— Он играет с твоей головой.

— Это не ветер, — прошептала она, сильнее прижимаясь к скале. Ее пальцы стиснули узелок так, что костяшки побелели.

— Я чувствую… оно смотрит на нас.

Он наконец взглянул на нее, и в его взгляде мелькнула тень раздражения, быстро сменившаяся холодным спокойствием.

— Если бы оно смотрело, я бы уже его зарубил, — сказал он, но в его тоне не было насмешки, только стальная уверенность.

— Спи. Завтра будет хуже.

— Хуже? — Элара сглотнула, ее голос стал тоньше, почти детским.

— Как может быть хуже, чем это?

Каэдан промолчал, снова отвернувшись к выходу. Его молчание было тяжелее слов, и Элара почувствовала, как холод сжимает ее сердце еще сильнее. Она знала, что он прав — эта ночь была лишь началом, слабым отголоском того, что ждало их впереди. Осколок Торина, острый и холодный, лежал в узелке, и ей казалось, что он пульсирует, как живое существо, шепча ей о тайнах, которые она не хотела знать.

Ветер снаружи взвыл громче, бросив в укрытие горсть снега, что закружилась в воздухе, как рой злых духов. Лошади заржали, дергая поводья, и одна из них ударила копытом о землю, выбив искры из камня. Элара вздрогнула, ее глаза расширились.

— Они тоже боятся, — прошептала она, глядя на Каэдана.

— Даже они.

— Лошади чуют ветер, — отрезал он, но его пальцы крепче сжали меч.

— Или что-то еще. Не важно. Я здесь.

Его слова были грубыми, но в них была сила, которая на миг прогнала дрожь из ее тела. Она посмотрела на него — на его суровый профиль, на шрамы, на руку, готовую в любой момент схватить оружие. Он был ее щитом, холодным и непреклонным, но пока живым. И все же, глядя на него, она не могла избавиться от ощущения, что даже Каэдан, со всей его сталью и стойкостью, не сможет защитить ее от того, что скрывалось во тьме.

Ночь тянулась бесконечно, холод грыз их кости, а ветер пел свою жуткую песнь. Элара закрыла глаза, но сон не шел — только образы: черные тени, крадущиеся меж скал, глаза, горящие во мраке, и дорога, что вела в никуда, в самое сердце зимы и неизвестности. Их путь только начался, и он был усеян опасностями, которые они еще не могли себе представить.