Корпорация Странных Существ 2.0 (гет)

Эпизод 1. Призрак в Зеркале

Картер-Сити не спал. Он никогда не спал. Дождь барабанил по крышам, сливаясь с гулом далеких сирен и шипением неоновых вывесок. В тесной квартире на шестом этаже старого жилого блока Майк открыл глаза. Точнее, не совсем Майк. Его разум, все еще цепляющийся за имя, которое он считал своим, боролся с телом, которое ему не принадлежало.

Он лежал на продавленном диване, укрытый тонким одеялом, пропахшим табаком и сыростью. Холод пробирался под кожу, заставляя его дрожать. Грудь сдавило, словно кто-то невидимый сжимал его ребра. Майк попытался вдохнуть глубже, но воздух был густым, липким, как в заброшенной лаборатории, где он когда-то... Когда? Обрывок воспоминания — запах хлорки, гул машин, чей-то крик — мелькнул и исчез, как тень в переулке.

Он медленно сел, чувствуя, как чужие мышцы протестуют. Руки, лежавшие на коленях, были не его — слишком жилистые, с мозолями на костяшках и тонкими шрамами, которых он не помнил. Майк провел пальцами по шее, и его сердце замерло. Шрам. Тонкий, извилистый, словно след от раскаленного провода. Он был теплым, почти живым, и на мгновение Майку показалось, что он пульсирует в такт его дыханию.

— Кто ты? — прошептал он, но голос, сорвавшийся с губ, был хриплым, низким, чужим. Голос Тайлера.

Квартира молчала, но тишина была тяжелой, как взгляд невидимого наблюдателя. Тусклая лампа над столом мигала, отбрасывая дрожащие тени на серые стены. На столе — россыпь пустых кофейных стаканчиков, пара смятых пачек сигарет и старая фотография: мужчина и женщина, улыбающиеся на фоне закатного неба. Майк не знал их, но что-то в их лицах — может, тепло в глазах женщины — заставило его горло сжаться.

Он встал, пошатнувшись, и подошел к окну. Капли дождя стекали по стеклу, искажая красный неон вывески напротив: "Клуб Полночь". Буквы то загорались, то гасли, словно подмигивая. За окном Картер-Сити дышал своей мрачной жизнью: далекие вспышки полицейских дронов, силуэты прохожих под зонтами, запах мокрого асфальта, который, казалось, проникал даже сюда.

— Майк, — пробормотал он, словно проверяя, существует ли еще это имя. Но в ответ из глубины сознания донесся шепот, холодный и хриплый, как ветер в заброшенной шахте:

Ты не Майк. Ты никто.

Он вздрогнул, обернувшись, но в квартире никого не было. Только тени, шевелящиеся в углах, и скрип половиц под ногами. Майк сжал кулаки, пытаясь заглушить панику. Он не знал, как оказался в этом теле, в этом месте. Последнее, что он помнил ясно, — лицо Кейт, ее рыжие волосы, ее голос, умоляющий его бежать. И Роман, его глаза, горящие серым пламенем, и слова, которые жгли, как кислота: Мы связаны. Навсегда.

— Черт возьми, — выдохнул он, прижимая ладони к вискам. Голова пульсировала, словно кто-то бил молотком изнутри. Воспоминания Тайлера — отрывочные, как старые пленки, — всплывали непрошеными: запах пороха, крики в переулке, холод металла пистолета в руке. Майк не хотел их. Он хотел свои воспоминания, свои страхи, свою жизнь. Но они ускользали, растворяясь в чужой крови, текущей в его венах.

Он подошел к металлическому столу, где лежал полицейский жетон. "Тайлер Рейн, детектив", — гласила надпись. Майк провел пальцем по гравировке, чувствуя, как металл холодит кожу. Рядом — кобура с пистолетом, стандартным "Волком-7", с нейронным чипом для синхронизации с имплантами. Майк не знал, есть ли у Тайлера импланты, но мысль о том, что в этом теле могут быть вживлены машины, заставила его передернуться.

— Я разберусь, — сказал он, обращаясь к пустоте.

— Я найду ответы.

Но пустота не ответила. Только дождь за окном усилился, и неоновая вывеска мигнула, на секунду погрузив комнату в темноту. В этой темноте Майк почувствовал, как шрам на шее снова запульсировал, и на мгновение ему показалось, что он слышит шаги. Не здесь, не в квартире, а где-то в глубине своего разума.

Он не знал, что это было начало. Начало пути, который приведет его к тайнам Картер-Сити, к корпорациям, играющим с реальностью, к существам, рожденным из кошмаров, и к правде о том, кем он стал.

Майк стоял посреди квартиры, сжимая в руке жетон Тайлера, холодный и тяжелый, как кусок чужой судьбы. Его взгляд скользнул по комнате, задержавшись на мигающей вывеске за окном. Дождь не унимался, и Картер-Сити казался живым зверем, чье дыхание — влажный асфальт и электрический гул — проникало даже сюда. Он чувствовал себя пойманным в ловушку, но не знал, кто ее поставил.

Его ноги, повинуясь какому-то инстинкту, понесли его к двери ванной. Половицы скрипели, словно жалуясь на каждый шаг. Дверь, покосившаяся и облупленная, открылась с протяжным стоном, выпуская запах сырости и ржавчины. Майк замер на пороге, глядя на тусклый свет лампочки, свисающей на голом проводе. Она мигала, как умирающая звезда, отбрасывая неровные тени на пожелтевшую плитку.

Он шагнул внутрь, и холод пола обжег босые ступни. Раковина, покрытая пятнами ржавчины, казалась алтарем какого-то забытого культа. Кран подтекал, роняя капли, которые падали с глухим "плюх", нарушая тишину. Майк поднял взгляд к зеркалу, и его дыхание сбилось.

Там, в потемневшем стекле, стояло не его лицо. Глаза Тайлера — серые, с красными прожилками от бессонницы — смотрели на него с усталой злостью. Щеки впалые, щетина — как следы пепла на коже. Волосы, темные и растрепанные, падали на лоб, скрывая проблески седины. Это было лицо человека, которого Картер-Сити перемолол и выплюнул. Майк поднял руку, и отражение послушно повторило жест, но движение казалось чужим, механическим, как у марионетки.

— Это не я, — прошептал он, и голос Тайлера, хриплый и низкий, резанул слух.

Его пальцы скользнули к шее, где шрам — тонкий, извилистый, словно вырезанный с хирургической точностью — вдруг стал теплым. Он надавил на него, и боль, острая, как укол нейроиглы, пронзила его до костей. Майк зашипел, отступив назад, но зеркало не отпускало.

На мгновение отражение дрогнуло. Глаза Тайлера потемнели, и в них мелькнула тень — неясная фигура, стоящая за его плечом. Майк резко обернулся, но ванная была пуста. Только капля из крана упала с очередным "плюх", и лампочка мигнула, погрузив комнату в полумрак. Он снова посмотрел в зеркало, и тень исчезла, но ощущение, что за ним наблюдают, осталось.

— Кто ты? — спросил он, обращаясь к отражению. Но вместо ответа в голове зазвучал шепот, холодный и хриплый, как скрежет металла:

Ты потерян. Ты никто.

Майк сжал кулаки, пытаясь заглушить панику. Он закрыл глаза, надеясь, что это всего лишь усталость, но вместо темноты перед ним всплыли образы — фрагменты, как разбитое стекло. Лицо Кейт, ее рыжие волосы, залитые кроваво-красным светом. Глаза Романа, горящие серым пламенем, и его голос: Мы связаны. Лаборатория, запах хлорки, крик, который мог быть его собственным. И что-то еще — тварь, чьи когти блестели, как ртуть, и чьи глаза были пустыми, как бездна.

Он открыл глаза, и зеркало снова показало лицо Тайлера. Но теперь Майк заметил детали, которых раньше не видел: тонкий шрам над бровью, едва заметный след ожога на скуле. Это было лицо бойца, человека, который видел слишком много. И где-то в глубине этих глаз, за усталостью и цинизмом, Майк почувствовал отголосок себя — упрямого, напуганного, но не сломленного.

— Я найду тебя, — сказал он, не зная, обращается ли к Кейт, Роману или самому себе.

— Я разберусь.

Шрам на шее снова запульсировал, и на этот раз боль была почти живой, как будто кто-то невидимый сжал его горло. Майк отступил от зеркала, чувствуя, как стены ванной сжимаются вокруг него. За окном неоновая вывеска "Клуб Полночь" мигнула, и в ее красном свете плитка на мгновение окрасилась кровью.

Он не знал, что это был лишь первый шаг. Шаг в лабиринт, где зеркала лгут, а прошлое — это не воспоминания, а оружие, готовое разорвать его на части.

Майк отступил от зеркала в ванной, чувствуя, как шрам на шее все еще отзывается слабой болью, будто кто-то невидимый провел по коже раскаленной иглой. Его сердце колотилось, а в голове эхом звучал холодный шепот: Ты никто. Он сжал кулаки, пытаясь заглушить панику, и вернулся в гостиную, где тусклый свет лампы над столом мигал, как предсмертный пульс. Картер-Сити за окном не умолкал: вой сирен, далекий гул дронов, стук дождя по стеклу — все сливалось в мрачный ритм, от которого не было спасения.

Он остановился у металлического стола, где среди пустых кофейных стаканчиков и смятых пачек сигарет лежал жетон Тайлера. "Тайлер Рейн, детектив", — гласила надпись, выгравированная на потускневшем металле. Майк провел пальцем по буквам, чувствуя, как холод проникает в кожу. Рядом, в потрепанной кожаной кобуре, покоился "Волк-7" — пистолет с гладкой рукоятью и встроенным нейронным чипом, мигающим крохотным синим огоньком. Майк не знал, как пользоваться этим оружием, но что-то в его тяжести, в холоде металла, казалось знакомым. Словно Тайлер, чья кровь текла в его венах, шептал ему: Ты справишься.

Внезапно тишину разорвал резкий звон. Майк вздрогнул, чуть не уронив жетон. На столе ожил старый телефон, его треснувший экран вспыхнул зеленоватым светом, высвечивая имя: "Лора Кейн". Вибрация отдавалась в металлической поверхности, как барабанная дробь, и каждый звук бил по нервам. Майк замер, глядя на телефон, словно тот мог взорваться. Его рука дрогнула, но он заставил себя взять аппарат. Пальцы, слишком грубые, слишком чужие, сжали пластик, и он поднес телефон к уху.

— Рейн, — хрипло выдавил он, надеясь, что голос Тайлера звучит достаточно уверенно.

— Тайлер, ты там жив вообще? — Голос на другом конце был женским, усталым, с легкой хрипотцой, как будто его обладательница выкурила пачку сигарет за ночь.

— У нас дело. Промзона, склад на углу 17-й и Ржавой. Сообщение о пропаже, но что-то там нечисто. Выдвигайся, пока не начался очередной бардак.

Майк молчал, пытаясь осмыслить слова. Промзона. Склад. Пропажа. Это было дело Тайлера, его работа, его жизнь. Но Майк не знал, как быть детективом. Он знал, как убегать от монстров, как прятаться от корпораций, как выживать в кошмарах, но не как разбирать бумаги или допрашивать свидетелей. И все же что-то внутри — может, инстинкт Тайлера, может, его собственное упрямство — заставило его кивнуть, хотя Лора этого не видела.

— Понял, — сказал он, и его голос прозвучал тверже, чем он ожидал.

— Буду через полчаса.

— Не опаздывай, Рейн. И возьми с собой Ростову, она уже на месте. — Лора хмыкнула, и в ее тоне мелькнула тень иронии.

— И, Тайлер, постарайся не выглядеть, будто тебя переехал грузовик.

Связь оборвалась, и телефон снова погрузился в тишину. Майк положил его на стол, чувствуя, как ладони вспотели. Ростова? Имя было незнакомым, но оно вызвало легкое покалывание в шраме, словно его тело знало больше, чем разум. Он взглянул на кобуру с "Волком-7" и, повинуясь импульсу, взял ее. Пистолет был тяжелым, но лежал в руке так, будто был создан для нее. Майк не знал, пугало это его или успокаивало.

Он подошел к доске на стене, где вырезки из газет и фотографии были пришпилены в хаотичном порядке. Заголовки кричали о пропажах, нападениях, "аномалиях в промзоне".

На одной из фотографий — размытый силуэт, похожий на человека, но с чем-то неестественным в движениях. Майк почувствовал, как по спине пробежал холод. Это было не просто дело. Это было что-то, связанное с его прошлым, с Кейт, с Романом, с тварями, которые преследовали его в кошмарах.

За окном неоновая вывеска "Клуб Полночь" мигнула, и красный свет окрасил комнату кровавым оттенком. Дождь усилился, и каждая капля, ударяясь о стекло, звучала как предупреждение. Майк надел пиджак Тайлера — черный, потрепанный, с запахом табака и асфальта — и сунул пистолет в кобуру. Он не знал, готов ли, но выбора не было. Картер-Сити звал, и его голос был неумолим.

Шрам на шее снова запульсировал, и на этот раз Майк услышал шепот, почти различимый: Ты идешь туда, где все началось. Он стиснул зубы, открыл дверь и шагнул в коридор, где запах сырости и гудение старых проводов встретили его, как старые враги.

Майк шагал по мокрым улицам Картер-Сити, где дождь смешивался с запахом ржавчины и выхлопов. Неон заливал тротуары красным и синим, отражаясь в лужах, как разбитые мечты. Пиджак Тайлера, тяжелый от сырости, лип к плечам, а "Волк-7" в кобуре оттягивал пояс, напоминая о чужой жизни, которую он теперь нес. Шрам на шее пульсировал, словно отсчитывал шаги до полицейского участка. Город дышал ему в затылок — сирены, шорохи в переулках, далекий смех из подпольных баров. Майк не знал, куда идет, но тело Тайлера знало дорогу, ведя его через лабиринт улиц к старому зданию с мигающей вывеской "Участок 17".

Внутри участок встретил его запахом застарелого кофе, сигарет и сырого линолеума. Тусклые флуоресцентные лампы гудели, отбрасывая желтоватый свет на потертые стены, увешанные объявлениями и выцветшими плакатами "Разыскивается". Стойка дежурного была завалена папками, а за ней скучал офицер, лениво листая планшет с голографическим интерфейсом. Шум голосов — обрывки разговоров, треск раций, скрип стульев — создавал хаотичную симфонию, в которой Майк чувствовал себя чужаком. Он сжал жетон Тайлера в кармане, надеясь, что никто не заметит его неловкости.

— Рейн! — резкий женский голос прорезал шум, как нож. Майк обернулся и увидел ее — Еву Ростову, свою новую напарницу. Она стояла у кофейного автомата, скрестив руки, с кружкой в одной и проницательным взглядом, который, казалось, видел его насквозь. Еве было около двадцати пяти, но ее уверенность делала ее старше. Темные волосы, собранные в тугой пучок, подчеркивали острые скулы и холодные зеленые глаза, в которых читались ум и скептицизм. Ее костюм — черный пиджак, белая рубашка, брюки с идеальными стрелками — был строгим, но с легким намеком на стиль: тонкий браслет с нейронным чипом на запястье, едва заметный шрам над бровью, выдающий, что она не новичок в драках. Ева двигалась с кошачьей грацией, но каждый ее жест был точным, как выстрел.

— Ты опоздал, — сказала она, прищурившись. Ее голос был низким, с легкой хрипотцой, но без злобы — только констатация факта.

— Выглядишь, будто тебя вытащили из канавы. Что с тобой?

Майк открыл рот, но слова застряли. Он не знал, как быть Тайлером, как говорить с этой женщиной, чья энергия заполняла пространство. Его разум кричал: Я не он!, но шрам на шее снова запульсировал, и голос Тайлера, хриплый и усталый, вырвался сам собой:

— Долгая ночь. Что за дело?

Ева хмыкнула, отставила кружку и кивком указала на дверь кабинета в конце коридора.

— Промзона, склад на 17-й. Официально — пропажа рабочего, но там что-то странное. Охрана говорит, видели "аномалию". — Она выделила последнее слово, словно проверяя его реакцию.

— Лора уже скинула отчет, но я хочу сама посмотреть. Ты идешь или мне тащить тебя за шкирку?

Майк почувствовал, как его щеки горят. Ева была не просто напарницей — она была вызовом, человеком, который не потерпит слабости. Он кивнул, стараясь выглядеть уверенно, и последовал за ней. Ее шаги гулко отдавались в коридоре, а браслет на запястье мигал синим, синхронизируясь с невидимыми системами. Майк заметил, что у нее тоже есть кобура — не "Волк-7", а что-то компактное, с гравировкой, похожей на нейронный подавитель. Оружие для тех, кто предпочитает отключать врага, а не убивать.

Кабинет, куда они вошли, был тесным и загроможденным. Стол завален планшетами, бумажными папками и пустыми стаканчиками. На стене — экран с картой промзоны, где красная точка мигала на углу 17-й и Ржавой. Ева включила голографический интерфейс, и в воздухе развернулся отчет: фотографии склада, размытые кадры с камер, показывающие тень, похожую на человека, но с неестественно длинными конечностями. Майк почувствовал, как холод пробежал по спине. Это было слишком знакомо — твари из его кошмаров, те, что преследовали его в лабораториях.

— Что думаешь? — Ева повернулась к нему, ее взгляд буравил, как лазер.

— И не ври, Рейн. Ты всегда что-то чуешь, даже если молчишь.

Майк сглотнул, пытаясь собрать мысли. Он не знал, что Тайлер "чуял", но его собственные инстинкты кричали об опасности. Он указал на размытую тень на кадре.

— Это не человек, — сказал он, и его голос дрогнул.

— Или уже не человек.

Ева прищурилась, но вместо насмешки в ее глазах мелькнуло что-то похожее на интерес.

— Интересно, — протянула она, скрестив руки.

— Тогда поехали, детектив. И держи свой "Волк" наготове. Если это то, о чем я думаю, нам понадобится больше, чем кофе.

Она вышла из кабинета, и Майк последовал за ней, чувствуя, как участок сжимается вокруг него. Запах кофе и сигарет, гул ламп, шорох раций — все это было чужим, но реальным, в отличие от его ускользающих худоносный разум. Ева Ростова была загадкой, но ее присутствие было якорем, удерживающим его от падения в пропасть. За окном

Картер-Сити дышал своей мрачной жизнью: дождь, неон, тени в переулках. Майк сжал рукоять пистолета, ощущая его холод, и шагнул вслед за Евой к машине. Шрам на шее запульсировал, и шепот в голове, едва слышный, произнес: Она видит больше, чем ты думаешь.

Дождь хлестал по крыше полицейского участка Картер-Сити, превращая вывеску "Участок 17" в мигающий призрак, то вспыхивающий, то тонущий в темноте. Внутри пахло застарелым кофе, сигаретным дымом и сыростью, пропитавшей потертый линолеум. Тусклые лампы гудели, отбрасывая желтый свет на стены, увешанные выцветшими плакатами и объявлениями о пропавших без вести. Майк, все еще неуверенно ощущая себя в теле Тайлера, стоял в тесном кабинете, где воздух был густым от напряжения и запаха старых бумаг. Его пиджак, влажный от дождя, лип к плечам, а "Волк-7" в кобуре оттягивал пояс, напоминая о роли, которую он должен сыграть. Шрам на шее слегка пульсировал, как будто чувствовал, что город готовит новый удар.

Ева Ростова, его новая напарница, склонилась над столом, заваленным планшетами, папками и пустыми стаканчиками из-под кофе. Ее темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели под светом лампы, а зеленые глаза, острые и внимательные, скользили по голографическому отчету, парящему над столом. Ева была моложе Тайлера — лет двадцать пять, но ее уверенность и скептический взгляд делали ее старше. Черный пиджак, белая рубашка и брюки с идеальными стрелками подчеркивали ее строгий стиль, но тонкий браслет с нейронным чипом и шрам над бровью намекали на опыт, выкованный не в кабинетах. В кобуре у нее был не стандартный "Волк", а компактный нейронный подавитель — оружие, способное вырубить импланты врага за секунду. Она двигалась с точностью хирурга, и каждый ее взгляд был как укол, проверяющий Майка на прочность.

— Промзона, склад на углу 17-й и Ржавой, — начала Ева, ее голос был деловым, но с легкой хрипотцой, выдающей бессонную ночь.

— Официально: рабочий не вышел на смену. Неофициально: охрана видела "нечто" на камерах. Звучит как очередной бред, но Лора настаивает, чтобы мы проверили.

Майк кивнул, стараясь выглядеть так, будто понимает, о чем речь. Его разум был лабиринтом из обрывков — лицо Кейт, голос Романа, твари с ртутными когтями, — но он заставил себя сосредоточиться. Голографический экран перед Евой показывал фотографии: ржавый склад, окруженный заборами с колючей проволокой, размытые кадры с камер, где тень, похожая на человека, двигалась с неестественной скоростью. На одной из фотографий Майк заметил следы — не обуви, а чего-то когтистого, вдавленного в бетон. Его сердце сжалось. Это было не просто дело. Это было эхо его кошмаров, тех, что преследовали его в лабораториях TLNTS.

— Рутина? — спросил он, надеясь, что голос Тайлера звучит достаточно цинично.

Ева хмыкнула, не отрываясь от экрана.

— В Картер-Сити рутина — это когда никто не умирает. — Она ткнула пальцем в голограмму, увеличивая кадр с тенью.

— Это не наркоман и не грабитель. Смотри на движения. Слишком плавные, слишком... неправильные.

Майк почувствовал, как шрам на шее запульсировал сильнее, а в голове мелькнул шепот: Ты знаешь, что это. Он сжал кулак, заглушая панику, и склонился над столом, разглядывая отчет. Бумажные папки, лежавшие рядом, были испещрены пометками Тайлера — аккуратный почерк, красные чернила, слова вроде "аномалия", "TLNTS", "протокол 4". Майк не знал, что это значит, но тело Тайлера, его мышцы, его инстинкты, казалось, знали. Его рука сама потянулась к одной из папок, открыв страницу с вырезкой: "Загадочные исчезновения в промзоне. Корпорации молчат".

Ева заметила его движение и прищурилась.

— Что ты там копаешь, Рейн? — Ее тон был профессиональным, но в нем сквозило любопытство.

— У тебя опять свои теории?

Майк замер, не зная, что ответить. Тайлер, судя по всему, был человеком, который всегда что-то "копал". Он кашлянул, пытаясь выиграть время.

— Просто... чую, что это не просто пропажа, — сказал он, и его голос дрогнул, выдавая неуверенность.

Ева посмотрела на него долгим взглядом, и Майк почувствовал, как ее глаза будто сканируют его душу. Она была наблюдательной, слишком наблюдательной, и он боялся, что она заметит, что он — не Тайлер. Но вместо вопроса она кивнула.

— Тогда шевелись. Машина ждет. — Она выключила голограмму, схватила свой подавитель и направилась к выходу.

— И, Рейн, если это опять какая-то корпоративная дрянь, держи глаза открытыми. TLNTS не любит, когда мы суем нос в их дела.

Майк последовал за ней, чувствуя, как участок сжимается вокруг него. Шум раций, скрип стульев, запах кофе — все это было обыденным, но под этой рутиной скрывалась угроза, которую он ощущал кожей. Он заметил, как Ева, идя впереди, бросила взгляд на его отражение в стеклянной двери. Ее губы дрогнули в едва заметной улыбке, но в глазах было что-то еще — не то подозрение, не то интерес.

Они вышли на улицу, где дождь превратил асфальт в зеркало, отражающее неон. Полицейская машина — старый "Торнадо" с потрескавшейся краской и мигающими синими огнями — ждала у обочины. Ева села за руль, ее движения были быстрыми, точными, как у пилота. Майк занял пассажирское сиденье, ощущая холод кожаной обивки и запах бензина.

— Промзона — не самое веселое место, — сказала Ева, заводя двигатель.

— Но если там действительно что-то странное, мы это найдем. Ты же всегда находишь, верно, Тайлер?

Майк кивнул, глядя в окно, где Картер-Сити растворялся в пелене дождя. Он не знал, найдет ли он ответы или только новые вопросы, но одно было ясно: Ева Ростова не даст ему отступить. Шрам на шее запульсировал, и шепот в голове, холодный и отчетливый, произнес: Ты уже в игре.

Дождь хлестал по лобовому стеклу "Торнадо", превращая Картер-Сити в размытое пятно неона и теней. Майк, сидя на пассажирском сиденье, сжимал рукоять "Волка-7", чувствуя, как холод металла проникает в ладонь. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее пульсировал, словно второе сердце, отзываясь на гул двигателя. Ева Ростова вела машину с холодной точностью, ее зеленые глаза, острые, как лезвия, следили за дорогой. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от случайных бликов, а нейронный браслет на запястье мигал синим, синхронизируясь с системами машины. Ее кобура с компактным подавителем слегка покачивалась в такт движению, и Майк невольно подумал, что Ева готова к любому сюрпризу, в отличие от него.

Промзона Картер-Сити возникла из дождливого мрака, как скелет забытого мира. Заброшенные склады, ржавые конструкции и покосившиеся заборы с колючей проволокой тянулись вдоль разбитого асфальта. Лужи, блестящие, как ртуть, отражали тусклый свет фонарей и редкие неоновые вывески, мигающие, словно в предсмертной агонии. Воздух пах мокрым бетоном, маслом и чем-то едким, будто химикаты просочились в землю. Над промзоной нависала тень корпоративных башен, их стеклянные шпили едва виднелись в пелене дождя, напоминая о том, что даже здесь, в грязи, рука TLNTS держит все под контролем.

Ева заглушила двигатель, и тишина, нарушаемая только стуком дождя, обрушилась на них. Она повернулась к Майку, ее лицо — маска профессиональной холодности, но в глазах мелькнула искра любопытства.

— Готов, Рейн? — Ее голос был низким, с легкой хрипотцой.

— Или мне тебя за ручку вести?

Майк сглотнул, стараясь скрыть, как его руки дрожат. Он не был готов. Его разум — лабиринт из обрывков: крик Кейт, глаза Романа, когти тварей, — но тело Тайлера, его инстинкты, уже тянули его вперед.

— Пошли, — буркнул он, надеясь, что голос звучит достаточно уверенно.

Они вышли из машины, и дождь тут же обрушился на них, холодный и безжалостный. Майк натянул воротник пиджака, но вода уже стекала по его шее, заставляя шрам гореть. Ева, не обращая внимания на ливень, шагала к складу на углу 17-й и Ржавой. Ее пиджак промок, но она двигалась с той же кошачьей грацией, будто дождь был лишь декорацией. Майк поспешил за ней, его ботинки хлюпали по лужам, а отражения в воде искажали его лицо — лицо Тайлера, с усталыми глазами и щетиной, покрытой каплями.

Склад возвышался перед ними — громада ржавого металла и треснувшего бетона, с выбитыми окнами, через которые сочился мрак. Ворота, покосившиеся и покрытые граффити, были приоткрыты, и изнутри доносился слабый гул, похожий на дыхание спящего зверя. Над входом мигал фонарь, отбрасывая неровные тени на асфальт, где следы когтей — те самые, что Майк видел в отчете — блестели под дождем. Его сердце сжалось. Это было не просто дело. Это было что-то, связанное с его прошлым, с лабораториями, с кошмарами, которые он пытался забыть.

Ева остановилась у ворот, достав фонарик. Его луч разрезал темноту, высвечивая ржавые балки и лужи внутри склада. Она бросила взгляд на Майка, ее шрам над бровью казался глубже в этом свете.

— Охрана клянется, что видела "аномалию", — сказала она, ее тон был деловым, но с ноткой тревоги.

— Если это TLNTS опять что-то мутит, нам лучше быть готовыми. Проверь свой "Волк".

Майк кивнул, вытаскивая пистолет. Его пальцы, слишком грубые, слишком чужие, сжали рукоять, и синий огонек нейронного чипа мигнул, словно подмигивая. Он не знал, как стрелять, но тело Тайлера, его мышцы, казалось, помнили. Ева, заметив его неловкость, прищурилась, но ничего не сказала. Вместо этого она достала свой подавитель — тонкое устройство с гравировкой, похожее на стилет, — и шагнула к воротам.

— Держись рядом, Рейн, — бросила она через плечо.

— И не вздумай геройствовать.

Майк последовал за ней, чувствуя, как промзона сжимается вокруг него. Дождь барабанил по крыше склада, создавая ритм, от которого кровь стучала в висках. Лужи под ногами отражали их силуэты, но на мгновение Майку показалось, что в одной из них мелькнула третья тень — размытая, с горящими глазами. Он обернулся, но позади была только пустота. Шрам на шее запульсировал, и шепот в голове, холодный и отчетливый, произнес: Оно уже здесь.

Внутри склада воздух был тяжелым, пропитанным запахом ржавчины и химикатов. Луч фонарика Евы скользил по ящикам, покрытым пылью, и рваным проводам, свисавшим с потолка. Где-то в глубине раздался звук — не то скрип, не то шорох, — и Майк почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Ева замерла, ее рука с подавителем напряглась, а взгляд стал острым, как клинок.

— Слышал? — шепнула она, не оборачиваясь.

Майк кивнул, хотя горло сжало от страха. Он не знал, что их ждет, но одно было ясно: промзона Картер-Сити скрывала тайны, которые могли уничтожить их обоих. Дождь за стенами усилился, и фонарь над входом мигнул, погружая склад в почти полную темноту.

Мрак заброшенного склада в промзоне Картер-Сити обволакивал, как тяжелый туман. Дождь барабанил по ржавой крыше, создавая глухой ритм, от которого сердце Майка билось быстрее. Луч фонарика Евы Ростовой, острый и холодный, выхватывал из темноты рваные провода, покрытые пылью ящики и лужи, блестящие, как черное стекло. Воздух был густым, пропитанным запахом ржавчины, масла и чего-то едкого, почти живого, что заставляло горло сжиматься. Майк, все еще неуверенно ощущая себя в теле Тайлера, сжимал "Волк-7", его пальцы, слишком грубые, дрожали на рукояти. Пиджак, мокрый от дождя, висел на нем, как чужая кожа, а шрам на шее пульсировал, словно предчувствуя опасность.

Ева двигалась впереди, ее силуэт — четкий, как вырезанный из стали. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые и внимательные, скользили по каждому углу. Ее черный пиджак, промокший, но все еще безупречный, подчеркивал стройную фигуру, а нейронный браслет на запястье мигал синим, отслеживая что-то невидимое. В руке она держала компактный нейронный подавитель, его гравировка сверкала, как лезвие. Ева была воплощением контроля, но даже она замедлила шаг, когда луч фонарика упал на пол, высветив следы — нечеловеческие, когтистые, вдавленные в бетон, словно раскаленным металлом.

— Что за черт, — выдохнула она, присев на корточки. Ее голос, низкий и хриплый, был настороженным, но без паники.

— Это не обувь. И не животное.

Майк подошел ближе, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Следы, каждый размером с ладонь, тянулись цепочкой от ворот вглубь склада. Их края были неровными, будто когти прорезали бетон, а в центре каждого следа блестело что-то липкое, переливающееся слабым зеленоватым свечением, как радиоактивная слизь. Майк наклонился, и его желудок сжался: вещество двигалось, медленно пульсируя, словно живое. Запах, исходящий от него, был сладковатым, но с металлической горечью, напоминая о лабораториях TLNTS, где он когда-то... Когда? Обрывок воспоминания — гул машин, крик, запах хлорки — мелькнул и исчез.

— Не трогай, — резко сказала Ева, заметив, как его рука дрогнула над следом. Она направила фонарик на вещество, и его свечение стало ярче, отбрасывая призрачные блики на ржавые стены.

— Это не просто грязь. Похоже на биоматериал.

— Биоматериал? — переспросил Майк, стараясь, чтобы голос Тайлера звучал уверенно. Но его разум кричал: Ты знаешь, что это. Ты видел это в кошмарах.

Ева подняла взгляд, ее глаза сузились.

— TLNTS, — сказала она, будто выплюнула проклятие.

— Их эксперименты. Слухи ходят, что они тестируют что-то в промзоне. Но это... — Она замолчала, указав на следы.

— Это за гранью.

Майк почувствовал, как шрам на шее запульсировал сильнее, и шепот в голове, холодный и скрежещущий, произнес: Они близко. Он сжал "Волк-7", пытаясь заглушить панику. Следы вели к дальнему углу склада, где груда ящиков образовывала подобие баррикады. За ней что-то блестело — не металл, а что-то органическое, как чешуя или кожа, переливающаяся в темноте.

Ева встала, ее движения были плавными, но напряженными, как у хищника перед прыжком. Она достала сканер — тонкое устройство, похожее на стилус, — и направила его на вещество. Экран мигнул, выдавая данные: "Неизвестный состав. Органика с элементами синтетики. Высокая нейронная активность."

— Нейронная активность? — Ева нахмурилась, ее шрам над бровью стал заметнее в свете фонарика.

— Это не просто слизь. Это... думает.

Майк отступил на шаг, его ботинки хлюпнули в луже, и отражение в воде на мгновение показало не его лицо, а что-то другое — размытое, с горящими глазами. Он моргнул, и иллюзия исчезла, но страх остался.

— Надо проверить, куда ведут следы, — сказал он, удивляясь собственной решимости. Может, это был Тайлер, его инстинкты, или его собственное упрямство, но он не мог стоять на месте.

Ева кивнула, но ее взгляд задержался на нем чуть дольше, чем нужно.

— Хорошо, Рейн. Но если это ловушка, держи пушку наготове. — Она шагнула вперед, ее подавитель был направлен в темноту, а фонарик выхватывал новые следы, уходящие за баррикаду.

Они двинулись глубже, и склад словно ожил. Шорохи, едва слышные, доносились из углов, а ржавые балки над головой скрипели, будто под чьим-то весом. Майк заметил, что следы становились глубже, а вещество — гуще, его свечение пульсировало в такт его шраму. На одном из ящиков он увидел царапины — не случайные, а узор, похожий на символ, который он видел в кошмарах: спираль, перечеркнутая когтем.

— Ева, — прошептал он, указывая на узор.

Она остановилась, ее лицо стало жестче.

— Это не просто пропажа, — сказала она, ее голос был почти неслышимым.

— Это их территория.

Внезапно свет фонарика мигнул, и тьма сжалась вокруг них. Где-то впереди раздался звук — не шаги, а скольжение, как будто что-то тяжелое ползло по бетону. Ева направила подавитель в темноту, а Майк поднял "Волк-7", чувствуя, как пот стекает по виску. Дождь за стенами усилился, и его ритм смешался с биением их сердец. Шрам на шее горел, и шепот в голове стал громче: Ты найдешь их. Или они найдут тебя.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити сгущалась, словно живое существо, обволакивая Майка и Еву. Дождь за ржавыми стенами ревел, как далекий зверь, а его ритм смешивался с шорохами и скрипами, доносящимися из глубины. Луч фонарика Евы дрожал, выхватывая когтистые следы на бетоне и их зеленоватое, пульсирующее вещество, которое, казалось, дышало. Майк сжимал "Волк-7", его пальцы, чужие и грубые, скользили по холодной рукояти. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, отяжелел, а шрам на шее горел, как раскаленная проволока, посылая импульсы боли в виски. Воздух был густым, пропитанным запахом ржавчины, химикатов и чего-то сладковато-гнилостного, что вызывало тошноту.

Ева, впереди, двигалась бесшумно, ее силуэт в черном пиджаке казался вырезанным из мрака. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель дождя, а зеленые глаза, острые и настороженные, скользили по теням. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный подавитель в руке был готов к действию. Она остановилась у груды ящиков, где следы становились глубже, а их свечение — ярче, отбрасывая призрачные блики на ржавые балки. Майк, следуя за ней, чувствовал, как склад сжимается вокруг него, будто стены дышат. Скользящий звук, услышанный минуту назад, затих, но тишина была хуже — она звенела угрозой.

Ева направила фонарик на баррикаду из ящиков, и луч высветил узор на одном из них — спираль, перечеркнутую когтем, вырезанную с пугающей точностью. Майк замер, его дыхание сбилось. Этот символ был знакомым, как нож, вонзенный в память. Он видел его в кошмарах: лаборатория, гул машин, запах хлорки, и этот же знак, выжженный на металлической двери, за которой кричала Кейт. Его разум вспыхнул обрывками — глаза Романа, горящие серым пламенем, тварь с ртутными когтями, и голос, шепчущий: Ты связан. Шрам на шее запульсировал так сильно, что Майк едва не выронил пистолет.

— Рейн, ты чего? — Ева повернулась, ее голос был резким, но в нем мелькнула тревога. Ее глаза, освещенные фонариком, буравили его, и Майк понял, что она заметила его реакцию.

Он сглотнул, пытаясь собраться.

— Это... я видел это раньше, — выдавил он, и голос Тайлера, хриплый и усталый, прозвучал неубедительно.

Ева прищурилась, шагнув ближе. Ее шрам над бровью казался глубже в этом свете, а браслет мигнул, будто уловил его учащенный пульс.

— Где? — спросила она, ее тон был настороженным, почти обвиняющим.

— Это не просто граффити, Рейн. Это похоже на маркировку TLNTS.

Майк не ответил, его взгляд был прикован к символу. Он подошел к ящику, его ботинки хлюпнули в луже, и отражение в воде на миг исказилось, показав не лицо Тайлера, а что-то другое — размытое, с пустыми глазами. Он моргнул, и иллюзия исчезла, но страх сжал грудь. Его рука, повинуясь инстинкту, коснулась спирали. Дерево ящика было холодным, но узор казался теплым, почти живым, и на мгновение Майку почудилось, что он вибрирует, как шрам на его шее.

— Не трогай, — резко сказала Ева, но было поздно.

Ящик скрипнул, и часть панели отъехала в сторону, открывая тайник. Внутри, на металлической полке, лежал небольшой цилиндр, размером с кулак, покрытый тем же зеленоватым веществом, что и следы. Его поверхность была гладкой, но с тонкими линиями, похожими на нейронные цепи, и он слабо светился, пульсируя в такт шраму Майка. Рядом с цилиндром лежала пластина с выгравированным символом — той же спиралью, но с дополнительными линиями, образующими что-то вроде кода.

Майк почувствовал, как кровь стынет в жилах. Это было не просто устройство. Это было что-то из его прошлого, из лабораторий, где он был не охотником, а добычей. Воспоминание вспыхнуло ярче: Кейт, прикованная к столу, ее рыжие волосы, залитые красным светом, и голос Романа: Это ключ. Ты его найдешь.

— Что это? — Ева подошла, ее фонарик осветил цилиндр, и его свечение стало ярче, отбрасывая зеленые блики на ее лицо. Она достала сканер, но экран мигнул и выдал ошибку: "Неизвестный материал. Энергетическая аномалия."

— Это их технология, — прошептал Майк, не осознавая, что говорит вслух.

— TLNTS. Они... они создают что-то.

Ева посмотрела на него, ее глаза сузились.

— Откуда ты знаешь? — Ее тон был холодным, но в нем чувствовалось напряжение.

— Ты что-то недоговариваешь, Рейн.

Майк открыл рот, но слова застряли. Он не мог объяснить, не выдав себя. Он не Тайлер, но тело Тайлера, его инстинкты, уже тянули его к цилиндру. Его рука дрогнула, и он коснулся устройства. В тот же миг шрам на шее вспыхнул болью, а в голове раздался голос — не шепот, а крик: Ты вернулся! Видение нахлынуло: лаборатория, стеклянные капсулы, твари с пустыми глазами, и спираль, горящая на стене, как знак конца.

Он отдернул руку, задыхаясь, и цилиндр мигнул, словно в ответ. Ева схватила его за плечо, ее пальцы были сильными, почти болезненными.

— Рейн, что с тобой? — Ее голос был резким, но в нем мелькнула тревога.

— Если ты знаешь, что это, говори. Сейчас.

Майк покачал головой, пытаясь вырваться из хватки видений.

— Я... я не уверен, — солгал он, но его голос дрогнул.

— Но это опасно. Надо забрать его.

Ева отпустила его, но ее взгляд не смягчился. Она кивнула на цилиндр.

— Хорошо. Но если это ловушка, ты идешь первым.

Она достала контейнер из кармана — компактный, с защитным покрытием — и осторожно поместила цилиндр внутрь, избегая контакта с веществом. Майк смотрел, как зеленое свечение гаснет, но шрам на шее продолжал гореть. Склад вокруг них ожил: шорохи стали громче, а в темноте за баррикадой мелькнула тень — нечеловеческая, с длинными конечностями.

— Ева, — прошептал Майк, поднимая "Волк-7".

Она обернулась, ее подавитель был уже наготове. Луч фонарика дрогнул, и тень исчезла, но звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался ближе. Дождь за стенами ревел, а склад, казалось, дышал в такт их страхам. Шепот в голове Майка стал громче: Ты нашел ключ. Теперь беги.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити сжималась, как кулак, готовый раздавить Майка и Еву. Дождь ревел за ржавыми стенами, его ритм сливался с шорохами и влажным скольжением, доносящимся из глубины. Луч фонарика Евы дрожал, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, пульсирующее вещество и баррикаду из ящиков, за которой только что мелькнула тень — длинная, нечеловеческая. Майк сжимал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, словно выжженный раскаленной нитью — горел, посылая импульсы боли в виски. Воздух был тяжелым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого кружилась голова.

Ева стояла рядом, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель, а зеленые глаза, острые и холодные, следили за тенями. Нейронный браслет на запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в ее руке был направлен в темноту. Она держала контейнер с только что найденным цилиндром — странным устройством, покрытым биоматериалом, которое пульсировало, как живое. Ее лицо было маской профессиональной собранности, но шрам над бровью казался глубже в свете фонарика, выдавая напряжение.

— Рейн, держи пушку выше, — шепнула она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как удар.

— Что бы это ни было, оно близко.

Майк кивнул, но его движения были скованными. Он поднял "Волк-7", синий огонек нейронного чипа мигнул, но внезапно его голову пронзила боль — острая, как удар тока, выжигающая мысли. Он пошатнулся, хватаясь за висок, и шрам на шее вспыхнул, словно раскаленный металл, посылая волны покалывания по коже. Его зрение помутнело, склад исчез, и реальность треснула, как разбитое стекло.

Видение нахлынуло.

Он стоял в лаборатории — стерильной, залитой красным аварийным светом. Стены дрожали от гула машин, запах хлорки и крови душил. Перед ним был Роман — высокий, с острыми чертами лица и глазами, горящими серым пламенем, как расплавленный металл. Его темные волосы падали на лоб, а улыбка была холодной, хищной, как у зверя, играющего с добычей. На шее Романа блестел такой же шрам, как у Майка, но его края светились зеленоватым, как биоматериал на следах. Роман шагнул ближе, его голос, низкий и ядовитый, резал, как нож:

— Ты думал, что можешь сбежать? Мы связаны, Майк. Ключ у тебя. Найди его, или он найдет тебя.

За Романом мелькнула тварь — нечеловеческая, с ртутными когтями и пустыми глазами, ее кожа переливалась, как масло на воде. Она двигалась рывками, и спираль, выжженная на стене, пульсировала в такт ее шагам. Кейт кричала где-то вдали, ее голос тонул в гуле. Роман протянул руку, и его пальцы, холодные, как лед, коснулись шрама Майка.

— Ты мой, — прошептал он, и мир взорвался болью.

Видение оборвалось.

Майк рухнул на колени, задыхаясь, его "Волк-7" с лязгом упал на бетон. Склад вернулся — ржавые балки, лужи, зеленоватое свечение следов. Ева была рядом, ее рука с силой сжала его плечо, а глаза, полные тревоги и подозрения, буравили его.

— Рейн, черт возьми, что с тобой? — Ее голос был резким, но в нем мелькнула паника. Она присела, держа подавитель наготове, и направила фонарик на его лицо.

— Ты белый, как мертвец.

Майк пытался вдохнуть, но горло сжимало. Шрам на шее пылал, и его кожа казалась живой, пульсирующей, как цилиндр в контейнере Евы. Он видел Романа — его глаза, его шрам, его слова — так ясно, будто тот стоял здесь, в темноте склада. Видение было не просто сном; оно было предупреждением, ключом, который он не мог понять.

— Я... в порядке, — выдавил он, но голос Тайлера дрожал, выдавая ложь. Он схватил пистолет, его пальцы скользили по мокрой рукояти, и встал, игнорируя головокружение.

Ева не отводила взгляда, ее шрам над бровью казался кровавым в свете фонарика.

— Не ври мне, Рейн, — сказала она, ее тон был холодным, но в нем чувствовалось беспокойство.

— Это из-за того цилиндра? Или ты знаешь больше, чем говоришь?

Майк покачал головой, его взгляд упал на ящик, где они нашли устройство. Спираль, вырезанная на дереве, теперь казалась ярче, ее края слабо светились, как шрам на его шее. Он чувствовал, что это не случайность. Роман, TLNTS, твари — все было связано, и он был в центре.

— Это не просто дело, — прошептал он, не осознавая, что говорит вслух.

— Это... они.

Ева нахмурилась, ее рука сжала контейнер с цилиндром.

— Кто "они"? — спросила она, но в этот момент шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался совсем близко.

Она резко обернулась, направив фонарик и подавитель в сторону баррикады. Луч выхватил тень — длинную, с неестественно выгнутыми конечностями, мелькнувшую за ящиками. Майк поднял "Волк-7", его руки дрожали, но тело Тайлера, его инстинкты, заставляли держать прицел. Шрам на шее пылал, и шепот Романа эхом отдавался в голове: Найди ключ. Или умри.

Дождь за стенами ревел, а склад, казалось, дышал, готовясь поглотить их. Ева шагнула вперед, ее силуэт был единственным якорем в этом кошмаре.

— Рейн, держись, — сказала она, ее голос был стальным.

— Что бы это ни было, мы разберемся.

Но Майк знал: это не просто тварь. Это было его прошлое, его кошмары, и они пришли за ним.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити была живой, пульсирующей, как сердце зверя. Дождь хлестал по ржавой крыше, его ритм сливался с шорохами и влажным скольжением, доносящимся из-за баррикады ящиков. Луч фонарика Евы Ростовой дрожал, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, биолюминесцентное вещество и спиральный узор, вырезанный на ящике, который все еще слабо светился, будто дышал. Майк, пошатываясь, встал с колен, его "Волк-7" дрожал в руке, а лицо — бледное, с усталыми серыми глазами и щетиной — было покрыто потом. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее, тонкий и извилистый, все еще горел после приступа, как раскаленная проволока. Воздух был густым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого кружилась голова.

Ева стояла в шаге от него, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как пружина, готовая к рывку. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель дождя, а зеленые глаза, острые и проницательные, буравили Майка с такой силой, что он чувствовал себя разоблаченным. Ее нейронный браслет мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был направлен в темноту, где только что мелькнула тень — длинная, с выгнутыми конечностями. Контейнер с цилиндром, покрытым биоматериалом, висел на ее поясе, слабо светясь сквозь защитное покрытие. Шрам над бровью Евы казался глубже в свете фонарика, а ее лицо — смесь тревоги и подозрения — было как маска, скрывающая бурю мыслей.

— Рейн, ты меня пугаешь, — сказала она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как удар кнута.

— Что это было? Ты рухнул, будто тебя током шарахнуло.

Майк сглотнул, пытаясь унять дрожь. Его голова все еще гудела от видения: Роман, его горящие глаза, шрам, пульсирующий зеленым, и слова — Ты мой. Он чувствовал, что теряет контроль, что личность Тайлера, его инстинкты, срастаются с его собственной, как паразит. Но взгляд Евы, холодный и оценивающий, заставил его собраться. Он не мог позволить ей понять, что он — не Тайлер.

— Просто... головная боль, — солгал он, поднимая "Волк-7" и стараясь, чтобы голос звучал устало, но уверенно.

— Долгая ночь. Я в порядке.

Ева прищурилась, ее губы сжались в тонкую линию. Она шагнула ближе, и свет фонарика осветил ее лицо, высвечивая каждую черту: острые скулы, легкие тени под глазами, шрам, который казался живым в этом мраке. Ее взгляд был не просто любопытным — он был хирургическим, будто она препарировала его душу.

— Не ври мне, Рейн, — сказала она, понизив голос.

— Ты знаешь что-то про этот цилиндр. Про этот символ. — Она кивнула на ящик со спиралью, чье свечение теперь угасало, но все еще отбрасывало призрачные блики.

— Ты рухнул, как только его коснулся. Это не мигрень.

Майк почувствовал, как пот стекает по виску. Его шрам на шее запульсировал, и на мгновение ему показалось, что он слышит шепот Романа: Она видит. Он сжал кулак, пытаясь заглушить панику. Ева была слишком наблюдательной, слишком умной, и ее недоверие росло с каждой секундой. Он должен был отвлечь ее, иначе она начнет задавать вопросы, на которые он не мог ответить.

— Я не знаю, Ева, — сказал он, и его голос дрогнул, выдавая напряжение.

— Но этот символ... он кажется знакомым. Может, старое дело. — Он указал на цилиндр в контейнере.

— Нам надо выяснить, что это. И быстро.

Ева не ответила сразу. Ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, скользили по его лицу, подмечая каждую мелочь: дрожь в пальцах, пот на лбу, тень страха в серых глазах Тайлера. Она медленно кивнула, но ее рука сжала подавитель сильнее, а браслет мигнул, будто записывая данные.

— Хорошо, — сказала она, но ее тон был холодным, как сталь.

— Но если ты скрываешь что-то, Рейн, это вылезет. И я не люблю сюрпризы.

Майк кивнул, избегая ее взгляда. Его сердце колотилось, а шрам на шее горел, посылая волны покалывания по коже. Он чувствовал, что Ева — не просто напарница, а угроза, способная разоблачить его. Но в то же время ее присутствие было якорем, удерживающим его от падения в пропасть собственных кошмаров.

Внезапно шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался так близко, что Майк ощутил холод на затылке. Ева резко обернулась, ее фонарик метнулся в сторону баррикады, выхватывая тень — длинную, с неестественно выгнутыми конечностями, которая замерла, будто почувствовав свет. Ее глаза — два белых огонька — вспыхнули и исчезли, когда она метнулась вглубь склада.

— Черт, — выдохнула Ева, ее голос был стальным, но в нем мелькнула тревога. Она подняла подавитель, ее движения были быстрыми, точными.

— Рейн, прикрывай.

Майк поднял "Волк-7", его руки дрожали, но тело Тайлера, его инстинкты, заставляли держать прицел. Он чувствовал, как склад дышит, как тьма сгущается, готовясь проглотить их. Взгляд Евы, брошенный на него перед рывком, был полон подозрения, но и решимости. Она не доверяла ему, но пока они были в одной лодке.

Дождь за стенами ревел, а зеленоватое свечение следов на бетоне пульсировало, как шрам на его шее. Шепот Романа эхом отдавался в голове: Ты не спрячешься. Майк стиснул зубы, шагнув за Евой в темноту, где тварь ждала, а его прошлое, как призрак, дышало ему в затылок.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити была густой, почти осязаемой, словно чернила, разлитые в воздухе. Дождь ревел за ржавыми стенами, его ритм сливался с влажным скольжением и шорохами, доносящимися из глубины. Луч фонарика Евы Ростовой метался, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, пульсирующее вещество и баррикаду ящиков, за которой только что исчезла тень — длинная, с выгнутыми конечностями и белыми, горящими глазами. Майк, сжимая "Волк-7", чувствовал, как его сердце колотится, а пальцы, грубые и чужие, скользят по влажной рукояти. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как след раскаленной нити — пылал, посылая волны боли в виски. Воздух был тяжелым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого горло сжималось.

Ева двигалась впереди, ее силуэт в черном пиджаке был четким, как лезвие. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель, а зеленые глаза, острые и холодные, следили за каждым углом. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был направлен в темноту. Контейнер с цилиндром, найденным в тайнике, висел на ее поясе, слабо светясь зеленым сквозь защитное покрытие. Ее лицо, освещенное фонариком, было напряженным, шрам над бровью казался кровавым, а взгляд, брошенный на Майка, был полон подозрения.

— Рейн, держи прицел, — шепнула она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как команда.

— Оно где-то там.

Майк кивнул, поднимая "Волк-7", но его разум был на грани. Шрам на шее горел, и внезапно тишину в его голове разорвал шепот — не один голос, а хор, переплетающийся, как змеи. Найди ключ. Ты связан. Беги. Ты мой. Голоса были разными: один хриплый, как скрежет металла, другой мягкий, ядовитый, как у Романа, третий — низкий, почти нечеловеческий, похожий на рычание Вальдемара. Они накладывались друг на друга, давили, как тиски, и Майк почувствовал, как его зрение мутнеет, а склад начинает растворяться.

Ты не Тайлер, — шептал хриплый голос, и Майк увидел тень в углу — размытую, с горящими глазами, стоящую там, где не падал свет фонарика. Ты наш, — добавил ядовитый голос Романа, и его образ мелькнул перед глазами: высокий, с острыми чертами, глазами, горящими серым пламенем, и шрамом, светящимся зеленым. Убей ее, — прорычал третий голос, и Майк почувствовал, как его рука с "Волком-7" дрогнула, направив прицел на спину Евы.

— Нет, — прошептал он, стиснув зубы, и сжал пистолет сильнее, заставляя руку опуститься. Его голос был еле слышным, но Ева обернулась, ее глаза сузились.

— Что ты сказал? — Ее тон был холодным, подозрительным, а подавитель в ее руке слегка повернулся в его сторону. Свет фонарика осветил ее лицо, высвечивая острые скулы, шрам над бровью и напряженные губы.

Майк покачал головой, его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами и щетиной — было покрыто потом. Он чувствовал, как голоса в голове усиливаются, их шепот превращается в крик. Она знает. Убей. Найди ключ. Ты мой. Шрам на шее пылал, и на мгновение ему показалось, что его кожа трескается, выпуская зеленоватое свечение, как у цилиндра. Он видел образы: лаборатория, стеклянные капсулы, тварь с ртутными когтями, Кейт, кричащая за дверью со спиралью. Роман, смеющийся, его рука на шраме Майка. Вальдемар, чья тень была больше, чем склад, чьи глаза были пустыми, как бездна.

— Рейн, ты меня слышишь? — Ева шагнула ближе, ее голос пробился сквозь хор в его голове. Ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, были полны тревоги, но и подозрения.

— Ты выглядишь, будто тебя сейчас вывернет.

Майк сжал виски, пытаясь заглушить голоса. Ты не спрячешься, — шептал Роман, и его образ стал четче: он стоял в темноте склада, его шрам светился, а улыбка была холодной, как лед. Майк моргнул, и Роман исчез, но голоса остались, их шепот был как когти, царапающие его разум. Он не знал, его ли это мысли или чужие, но одно было ясно: шрам на шее был не просто меткой. Он был связью, каналом, через который Роман или Вальдемар — или оба — тянули его в пропасть.

— Я в порядке, — солгал он, выпрямляясь. Его голос дрожал, а рука с "Волком-7" была влажной от пота.

— Просто... шум в голове.

Ева не ответила. Ее взгляд был хирургическим, препарирующим, и Майк чувствовал, как ее недоверие растет. Она медленно кивнула, но ее рука сжала подавитель сильнее, а браслет мигнул, будто записывая его реакцию.

— Шум, значит, — сказала она, ее тон был ледяным.

— Держи себя в руках, Рейн. Мы в гуще дерьма, и мне не нужен напарник, который теряет контроль.

Майк кивнул, избегая ее взгляда. Его шрам на шее все еще горел, и голоса, хоть и затихли, не исчезли. Ты найдешь ключ. Или он найдет тебя, — шепнул Роман, и его слова эхом отдавались в голове. Майк посмотрел на контейнер с цилиндром, висящий на поясе Евы. Его зеленоватое свечение было слабым, но пульсировало в такт шраму, как будто они были частью одного целого.

Внезапно шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался прямо за баррикадой. Ева резко обернулась, ее фонарик метнулся в сторону, выхватывая тень — длинную, с неестественно выгнутыми конечностями, чьи белые глаза вспыхнули и исчезли.

— Двигайся, Рейн! — рявкнула она, ее голос был стальным, а подавитель нацелен в темноту.

Майк поднял "Волк-7", его руки дрожали, но тело Тайлера, его инстинкты, заставляли держать прицел. Голоса в голове ревели, шрам горел, а склад, казалось, сжимался, готовясь раздавить их. Он шагнул за Евой, чувствуя, как тьма дышит ему в затылок, а шепот Романа становится громче: Ты не выберешься.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити была живой, пульсирующей, как венозная сеть под кожей зверя. Дождь за ржавыми стенами ревел, его ритм сливался с влажным скольжением и шорохами, доносящимися из глубины. Луч фонарика Евы Ростовой метался, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, биолюминесцентное вещество и баррикаду ящиков, за которой тень — длинная, с выгнутыми конечностями — исчезла, оставив лишь эхо белых, горящих глаз. Майк сжимал

"Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти, а пот стекал по виску, смешиваясь с каплями дождя. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, посылая волны боли в виски. Голоса в голове — хриплый шепот Романа, рычание Вальдемара — затихли, но их отголоски царапали разум, как когти. Воздух был густым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого горло сжималось.

Ева двигалась впереди, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель, а зеленые глаза, острые и холодные, следили за тенями. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был нацелен в темноту. Контейнер с цилиндром, найденным в тайнике, висел на ее поясе, слабо светясь зеленым, как шрам Майка. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской собранности, но шрам над бровью казался глубже, выдавая напряжение.

— Рейн, не отставай, — бросила она через плечо, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как команда.

— И держи пушку наготове.

Майк кивнул, но его разум был на грани. Шрам на шее горел, а голоса, хоть и затихли, оставили послевкусие страха. Он шагал за Евой, его ботинки хлюпали в лужах, и отражения в воде искажали его лицо — лицо Тайлера, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной, покрытой каплями. Они миновали баррикаду, где следы становились глубже, а зеленоватое вещество пульсировало ярче, как живое. Впереди, в углу склада, что-то блестело — не металл, а стекло, покрытое пылью и трещинами.

Майк замедлил шаг, его взгляд притянуло к этой поверхности. Это было зеркало — старое, в ржавой раме, прислоненное к стене среди ящиков и рваных проводов. Его стекло, мутное и потемневшее, отражало тусклый свет фонарика Евы, но что-то в нем было неправильным, как будто оно не просто отражало, а смотрело. Майк почувствовал, как шрам на шее запульсировал сильнее, и голос Романа, ядовитый и холодный, шепнул в голове: Посмотри.

— Рейн, шевелись! — рявкнула Ева, но ее голос звучал глухо, как из-под воды.

Майк не мог отвести взгляд. Его ноги, повинуясь чему-то чужому, понесли его к зеркалу. Он остановился перед ним, и его дыхание сбилось. Отражение показало лицо Тайлера — бледное, с красными прожилками в глазах, щетиной и шрамом, который теперь слабо светился зеленым, как биоматериал на следах. Но чем дольше он смотрел, тем больше отражение менялось. Глаза Тайлера потемнели, стали пустыми, как бездна, а кожа начала трескаться, обнажая что-то под ней — не плоть, а переливающуюся, ртутную субстанцию, как у тварей из его кошмаров.

— Нет, — прошептал Майк, отступая, но зеркало не отпускало.

Отражение дрогнуло, и вместо Тайлера в стекле появился Роман. Его лицо — острые черты, темные волосы, падающие на лоб, и глаза, горящие серым пламенем — было таким реальным, что Майк почувствовал его дыхание. Шрам на шее Романа светился зеленым, пульсируя в такт шраму Майка. Он улыбнулся, холодно, хищно, и его голос, ядовитый, как дым, раздался не в голове, а из зеркала:

— Ты думал, что можешь забыть? Ты мой, Майк. Ключ у тебя.

Майк схватился за шрам, его пальцы дрожали, а боль, острая, как укол нейроиглы, пронзила его. Зеркало задрожало, и образ Романа исказился: его кожа начала плавиться, обнажая ртутную плоть, а глаза стали белыми, как у твари, что они видели. За ним мелькнула лаборатория — стеклянные капсулы, спираль на стене, крик Кейт, — и Майк почувствовал, как его разум трескается, как это зеркало.

— Рейн! — Голос Евы вырвал его из транса. Она схватила его за плечо, ее пальцы были сильными, почти болезненными. Ее лицо, освещенное фонариком, было смесью тревоги и гнева.

— Какого черта ты творишь?

Майк моргнул, и зеркало снова показало его — Тайлера, бледного, с потным лицом и дрожащими руками. Роман исчез, но шрам на шее все еще горел, а его отражение казалось чужим, как маска, готовая соскользнуть. Он сжал "Волк-7", пытаясь унять дрожь, но Ева не отводила взгляда. Ее зеленые глаза, острые, как лезвия, препарировали его, и он знал, что она видела слишком много.

— Ты пялился в это зеркало, как псих, — сказала она, ее тон был холодным, подозрительным.

— Что ты там увидел?

Майк открыл рот, но слова застряли. Он не мог сказать правду — что видел Романа, что его разум тонет в кошмарах, что он, возможно, не Тайлер. Вместо этого он солгал, его голос был хриплым, почти надломленным:

— Ничего. Просто... отражение.

Ева прищурилась, ее шрам над бровью казался кровавым в свете фонарика. Она не верила ему, и ее рука, сжимающая подавитель, напряглась.

— Ничего, значит, — повторила она, ее голос был ледяным.

— Тогда шевелись, Рейн. Эта тварь не будет ждать, пока ты разберешься со своими демонами.

Майк кивнул, но его взгляд снова скользнул к зеркалу. Оно было обычным, потемневшим, но теперь он видел в нем тень — не Романа, а чего-то большего, чьи глаза горели белым. Шрам на шее запульсировал, и шепот, холодный и отчетливый, произнес: Ты не уйдешь.

Внезапно шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался прямо за баррикадой. Ева обернулась, ее фонарик метнулся в сторону, а Майк поднял "Волк-7", чувствуя, как страх сжимает грудь. Склад дышал, тьма шевелилась, и зеркало, стоящее за ними, казалось, следило.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити дышала, сжимая Майка и Еву в своих холодных объятиях. Дождь за ржавыми стенами ревел, его ритм сливался с шорохами и влажным скольжением, доносящимся из глубины. Луч фонарика Евы Ростовой метался, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, биолюминесцентное вещество и баррикаду ящиков, за которой тень с белыми глазами исчезла в мраке. Майк сжимал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти, а пот стекал по виску, смешиваясь с каплями дождя. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, отзываясь на каждый шорох. Зеркало, стоящее в углу, все еще казалось живым, его мутное стекло отражало не только свет, но и что-то темное, следящее. Воздух был густым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого горло сжималось.

Ева стояла впереди, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как лезвие, готовое к удару. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель, а зеленые глаза, острые и проницательные, скользили по теням. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был нацелен в темноту. Контейнер с цилиндром, найденным в тайнике, висел на ее поясе, слабо светясь зеленым, как шрам Майка. Ее лицо, освещенное фонариком, было смесью собранности и подозрения, шрам над бровью казался глубже, а взгляд, брошенный на Майка, был холодным, оценивающим.

— Рейн, держи прицел, — шепнула она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как приказ.

— Эта тварь где-то рядом.

Майк кивнул, но его разум был на грани, все еще потрясенный отражением в зеркале — Роман, его горящие глаза, его слова: Ты мой. Шрам на шее горел, а голоса — шепот Романа, рычание Вальдемара — затихли, но оставили после себя ощущение, что он не один в своей голове. Он поднял "Волк-7", стараясь сосредоточиться, но внезапно тишину разорвал резкий звук — не шорох, не скольжение, а вибрация телефона в кармане пиджака.

Майк замер, его сердце пропустило удар. Ева обернулась, ее глаза сузились, а подавитель слегка повернулся в его сторону.

— Выключи это, — прошипела она, ее тон был ледяным.

— Сейчас не время.

Но Майк не мог игнорировать. Вибрация была настойчивой, почти злой, и шрам на шее запульсировал в такт, как будто знал, кто звонит. Он сунул руку в карман, вытаскивая старый телефон Тайлера — треснувший экран, потертый корпус, мигающий зеленоватым светом. Имя на дисплее заставило его кровь застыть: "Клара". Майк не знал, кто это, но тело Тайлера, его мышцы, его инстинкты, сжались, как от удара. Это было из прошлого Тайлера, из той жизни, которую Майк пытался понять, но которая ускользала, как дым.

— Рейн, я сказала, выключи! — Ева шагнула ближе, ее голос был резким, а взгляд — обвиняющим.

Майк покачал головой, его пальцы дрожали, когда он нажал "принять". Он поднес телефон к уху, и голос на другом конце — женский, низкий, с нотками усталости и тревоги — ударил, как молния:

— Тайлер, где ты? — Голос был знакомым, но не Майку, а Тайлеру, чьи воспоминания мелькнули в его голове: женщина с короткими каштановыми волосами, в кожаной куртке, с сигаретой в руке, стоящая под дождем.

— Ты обещал встретиться. Это важно. Они знают, Тайлер. Они идут за тобой.

Майк открыл рот, но слова застряли. Его разум кричал: Я не Тайлер!, но шрам на шее горел, и голос Романа, ядовитый и холодный, шепнул в голове: Она часть этого. Он сжал телефон, пытаясь собраться.

— Кто... кто это? — выдавил он, и его голос, хриплый и усталый, прозвучал неубедительно.

На другом конце повисла тишина, тяжелая, как свинец. Затем голос Клары стал жестче:

— Не играй со мной, Тайлер. Ты знаешь, о чем я. TLNTS. Они нашли его. Если ты не придешь, они доберутся до нас обоих.

— Связь оборвалась, оставив лишь гудки, которые эхом отдавались в голове Майка.

Ева смотрела на него, ее лицо было маской гнева и подозрения. Свет фонарика высвечивал ее острые скулы, шрам над бровью и глаза, зеленые, как ядовитый неон.

— Кто это был? — спросила она, ее тон был холодным, почти угрожающим.

— И почему ты выглядишь, будто увидел призрака?

Майк сглотнул, его рука с телефоном дрожала. Он не знал, кто такая Клара, но ее слова — Они знают. Они идут — были как нож, вонзенный в его разум. TLNTS, цилиндр, спираль, Роман — все было связано, и он был в центре. Шрам на шее запульсировал, и шепот Романа стал громче: Она приведет их к тебе.

— Старое дело, — солгал он, пряча телефон в карман. Его голос был надломленным, а взгляд избегал Евы.

— Ничего важного.

Ева прищурилась, ее рука сжала подавитель сильнее, а браслет мигнул, будто записывая его ложь.

— Ничего важного? — повторила она, ее тон был ледяным.

— Ты врешь, Рейн. И это начинает меня бесить.

Майк открыл рот, чтобы ответить, но шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался так близко, что волосы на затылке встали дыбом. Ева резко обернулась, ее фонарик метнулся в сторону, выхватывая тень — длинную, с неестественно выгнутыми конечностями, чьи белые глаза вспыхнули и исчезли за ящиками.

— Черт, — выдохнула она, поднимая подавитель.

— Рейн, пушка!

Майк поднял "Волк-7", его руки дрожали, но тело Тайлера, его инстинкты, заставляли держать прицел. Телефон в кармане казался тяжелым, как камень, а слова Клары эхом отдавались в голове: Они идут за тобой. Склад дышал, тьма шевелилась, и шрам на шее горел, как маяк, зовущий тварей. Шепот Романа, холодный и отчетливый, произнес: Ты не уйдешь.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити была густой, как смола, цепляющейся за кожу. Дождь за ржавыми стенами ревел, его ритм сливался с шорохами и влажным скольжением, доносящимся из глубины. Луч фонарика Евы Ростовой метался, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, биолюминесцентное вещество и баррикаду ящиков, за которой тень с белыми глазами растворилась в мраке. Майк сжимал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти, а пот стекал по виску, смешиваясь с каплями дождя. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, посылая волны боли в виски. Телефон в кармане, все еще теплый после звонка Клары, оттягивал пиджак, а ее слова — Они знают. Они идут — эхом отдавались в голове. Воздух был тяжелым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого горло сжималось.

Ева стояла в шаге от него, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как лезвие, готовое к удару. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель, а зеленые глаза, острые и проницательные, буравили Майка с холодным подозрением. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был нацелен в темноту. Контейнер с цилиндром, найденным в тайнике, висел на ее поясе, слабо светясь зеленым, как шрам Майка. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской гнева и тревоги, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались в тонкую линию.

— Рейн, кто звонил? — спросила она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как выстрел.

— И не ври мне. Ты выглядишь, будто тебя призрак ткнул.

Майк сглотнул, его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом. Шрам на шее горел, а слова Клары крутились в голове, как заезженная пластинка. Он пытался вспомнить, кто она, но память Тайлера была как разбитое зеркало — осколки, не складывающиеся в целое. Ее голос, ее предупреждение о TLNTS, вызывали смутное чувство дежавю, но оно ускользало, как тень в луже.

— Клара, — сказал он, его голос был хриплым, почти надломленным.

— Она... из старого дела.

Ева прищурилась, ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, препарировали его.

— Клара? — переспросила она, и в ее тоне мелькнула искра узнавания.

— Клара Вейн? Ты серьезно? Она же исчезла после того дела с TLNTS. Все думали, она мертва.

Имя — Клара Вейн — ударило Майка, как молния. Оно было знакомым, но не из памяти Тайлера, а из его собственного прошлого, из кошмаров, где он бежал по коридорам лаборатории, слыша крики Кейт и голос Романа. Клара Вейн. Он видел это имя, вырезанное на металлической двери, или слышал его в шепоте, когда твари с ртутными когтями преследовали его. Его разум напрягся, пытаясь ухватить воспоминание, но оно ускользало, как вода сквозь пальцы. Шрам на шее запульсировал, и шепот Романа, холодный и ядовитый, произнес: Она знает слишком много.

Майк замер, его лицо, освещенное тусклым светом фонарика, было маской растерянности и страха. Его серые глаза, красные от бессонницы, метались, а щетина, покрытая каплями, блестела, как иней. Он сжал "Волк-7", пытаясь скрыть дрожь, но Ева заметила. Ее взгляд стал острее, а рука сжала подавитель, будто она ждала, что он сделает что-то непредсказуемое.

— Что она сказала? — спросила Ева, ее тон был холодным, почти угрожающим.

— И почему ты выглядишь, будто забыл, кто ты?

Майк открыл рот, но слова застряли. Клара Вейн. Имя крутилось в голове, вызывая обрывки видений: женщина в кожаной куртке, стоящая под дождем, ее глаза, полные страха и решимости, и спираль, выжженная на стене лаборатории. Он не знал, была ли она другом Тайлера или врагом, но ее звонок был не случайным. TLNTS, цилиндр, твари — все было связано, и Клара была частью этой паутины.

— Она... предупреждала, — выдавил он, его голос дрожал, выдавая неуверенность.

— Сказала, что TLNTS знает. Что они идут.

Ева нахмурилась, ее шрам над бровью казался глубже в свете фонарика.

— Знают что? — Ее голос был стальным, а браслет мигнул, будто записывая его слова.

— Рейн, ты либо говори, либо я начну думать, что ты с ними заодно.

Майк покачал головой, его лицо исказилось, как будто он пытался вырвать воспоминание из глубин разума. Клара Вейн. Имя было ключом, но он не мог найти замок. Шрам на шее горел, и шепот Романа стал громче: Она приведет их к тебе. Он сжал виски, пытаясь заглушить голос, но Ева шагнула ближе, ее глаза буравили его.

— Рейн, ты меня пугаешь, — сказала она, понизив голос.

— Если Клара Вейн жива, это меняет все. Она была по уши в деле с TLNTS. И ты был с ней. Что ты скрываешь?

Майк не ответил, его взгляд упал на лужу у ног, где отражение его лица — лица Тайлера — искажалось, показывая на миг не его глаза, а горящие серым пламенем глаза Романа. Он моргнул, и иллюзия исчезла, но страх остался. Внезапно шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался так близко, что волосы на затылке встали дыбом.

Ева обернулась, ее фонарик метнулся в сторону, выхватывая тень — длинную, с неестественно выгнутыми конечностями, чьи белые глаза вспыхнули и исчезли за ящиками.

— Черт, — выдохнула она, поднимая подавитель.

— Рейн, пушка!

Майк поднял "Волк-7", его руки дрожали, но тело Тайлера, его инстинкты, заставляли держать прицел. Имя Клары Вейн эхом отдавалось в голове, как предупреждение, а шрам на шее горел, как маяк, зовущий тварей. Шепот Романа, холодный и отчетливый, произнес: Ты не вспомнишь. Но они уже здесь.

Тьма заброшенного склада в промзоне Картер-Сити была живой, пульсирующей, как сердце, готовое разорваться. Дождь за ржавыми стенами ревел, его ритм сливался с шорохами и влажным скольжением, доносящимся из глубины. Луч фонарика Евы Ростовой метался, выхватывая когтистые следы на бетоне, их зеленоватое, биолюминесцентное вещество и баррикаду ящиков, за которой тень с белыми глазами исчезла, оставив лишь эхо угрозы. Майк сжимал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти, а пот стекал по виску, смешиваясь с каплями дождя. Пиджак Тайлера, пропитанный сыростью, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, посылая волны боли в виски. Телефон в кармане, все еще хранящий звонок Клары Вейн, казался якорем, тянущим его в прошлое, которое он не мог вспомнить. Воздух был густым, пропитанным ржавчиной, химикатами и сладковато-гнилостным запахом, от которого горло сжималось.

Ева стояла рядом, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели от капель, а зеленые глаза, острые и проницательные, буравили темноту, где скрылась тварь. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был нацелен в мрак. Контейнер с цилиндром, найденным в тайнике, висел на ее поясе, слабо светясь зеленым, как шрам Майка. Ее лицо, освещенное фонариком, было смесью гнева и тревоги, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались в тонкую линию.

— Рейн, держи прицел! — рявкнула она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как выстрел.

— Эта тварь не ушла далеко.

Майк кивнул, поднимая "Волк-7", но его разум был где-то еще. Имя Клары Вейн эхом отдавалось в голове, вызывая обрывки видений: женщина в кожаной куртке, ее глаза, полные страха и решимости, и спираль, выжженная на стене лаборатории. Он не знал, кто она для Тайлера — друг, враг, союзник, — но ее слова — Они знают. Они идут — были как нож, вонзенный в его разум. TLNTS, цилиндр, твари, Роман — все было связано, и Клара была ключом. Шрам на шее горел, и шепот Романа, холодный и ядовитый, пытался пробиться: Она приведет их к тебе. Но Майк заглушил его, стиснув зубы. Он должен найти Клару. Это было опасно, это могло убить его, но это был единственный способ понять, кто он — Майк или Тайлер — и что скрывает его прошлое.

Ева заметила его отвлеченность, ее взгляд метнулся к нему, зеленые глаза сузились.

— Рейн, ты вообще здесь? — Ее тон был холодным, обвиняющим.

— Если ты опять вырубишься, я не буду тебя тащить.

Майк сглотнул, его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом. Он посмотрел на Еву, ее острые скулы, шрам над бровью, напряженные губы, и понял, что ее подозрения растут. Она была слишком наблюдательной, слишком умной, и если он не будет осторожен, она разоблачит его. Но сейчас не время для лжи. Он должен принять решение.

— Я в деле, — сказал он, его голос был хриплым, но решительным.

— Но нам надо найти Клару Вейн. Она знает, что здесь происходит.

Ева замерла, ее рука сжала подавитель сильнее, а браслет мигнул, будто записывая его слова.

— Клара Вейн? — переспросила она, ее тон был ледяным.

— Ты хочешь лезть в это болото? Она по уши в дерьме с TLNTS, Рейн. Если она жива, это не к добру.

Майк кивнул, его взгляд устремился вдаль, туда, где тьма склада сгущалась, скрывая тварей и тайны.

— Я знаю, — сказал он, и его голос дрогнул, выдавая страх.

— Но без нее мы не разберемся. Она — наш шанс.

Ева посмотрела на него долгим, пронизывающим взглядом, ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, искали правду. Она медленно кивнула, но ее лицо осталось жестким.

— Хорошо, Рейн. Но если это ловушка, ты идешь первым. — Она повернулась к баррикаде, ее подавитель был наготове.

— А теперь шевелись. Эта тварь не будет ждать твоих откровений.

Майк сжал "Волк-7", его руки дрожали, но в груди росла решимость, как слабый огонь в бурю. Он посмотрел вдаль, где склад растворялся в тенях, и его лицо, освещенное тусклым светом фонарика, было смесью страха и упрямства. Серые глаза, красные от бессонницы, блестели, щетина, покрытая каплями, казалась инеем, а шрам на шее слабо светился зеленым, как маяк, зовущий опасность. Он знал, что найти Клару Вейн — это шаг в пропасть. TLNTS, Роман, твари — они все ждали его там, в темноте. Но он не мог повернуть назад. Ответы были где-то там, и он должен был их найти, даже если это будет стоить ему жизни.

Внезапно шорох в темноте стал громче, и звук скольжения — влажный, тяжелый — раздался так близко, что волосы на затылке встали дыбом. Ева обернулась, ее фонарик метнулся в сторону, выхватывая тень — длинную, с неестественно выгнутыми конечностями, чьи белые глаза вспыхнули и исчезли за ящиками.

— Рейн, пушка! — рявкнула она, ее голос был стальным.

Майк поднял "Волк-7", его сердце колотилось, но взгляд был твердым. Он сделал выбор.

Клара Вейн была его целью, и он найдет ее, чего бы это ни стоило. Склад дышал, тьма шевелилась, и шрам на шее горел, как предупреждение. Шепот Романа, холодный и отчетливый, произнес: Ты идешь к ним. И они ждут.

Эпизод 2. Эхо в Статике

Картер-Сити растворялся в серой дымке, когда "Торнадо" Майка и Евы катился по разбитой дороге на окраину, где город уступал место пустошам. Дождь, терзавший промзону всю ночь, утих, оставив после себя тяжелые свинцовые тучи, которые висели над горизонтом, как крышка гроба. Пейзаж был унылым: заросшие сорняками пустыри, ржавые заборы с колючей проволокой, покосившиеся столбы с оборванными проводами. Вдалеке, на фоне серого неба, вырисовывался силуэт заброшенного объекта — бетонная коробка без окон, чьи заколоченные проемы зияли, как пустые глазницы. Стертый логотип, едва различимый на выцветшей стене, намекал на буквы TLNTS, но время и ветер почти стерли их след.

Майк, сидя на пассажирском сиденье, сжимал рукоять "Волка-7", чувствуя, как холод металла успокаивает его нервы. Пиджак Тайлера, все еще влажный от вчерашнего ливня, лип к плечам, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — слабо пульсировал, будто предчувствовал беду. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было маской собранности, но внутри он был натянут, как струна. Имя Клары Вейн, ее голос, ее предупреждение — Они знают. Они идут — крутились в голове, как заезженная пластинка. Он не знал, кто она, но чувствовал, что она — ключ к его прошлому, к Роману, к тварям, которые преследовали его в кошмарах.

Ева Ростова вела машину с холодной точностью, ее зеленые глаза, острые, как лезвия, следили за дорогой. Темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели в тусклом свете, а нейронный браслет на запястье мигал синим, синхронизируясь с планшетом, лежащим на ее коленях. Черный пиджак, белая рубашка и брюки с идеальными стрелками подчеркивали ее строгий стиль, но шрам над бровью и компактный нейронный подавитель в кобуре намекали на опыт, выкованный в бою. Она скользила взглядом по голографическому досье объекта, ее пальцы быстро листали данные: чертежи здания, старые отчеты, слухи о проектах TLNTS. Ее лицо было профессионально-непроницаемым, но Майк чувствовал ее настороженность, ее подозрения, которые росли после его поведения на складе.

— Объект 47, — сказала Ева, ее голос был низким, с легкой хрипотцой, выдающей бессонную ночь.

— Официально — склад для хранения оборудования. Неофициально — лаборатория TLNTS. Или что-то хуже. Бонни мог работать здесь до того, как исчез.

Майк кивнул, стараясь выглядеть так, будто понимает, о чем речь. Имя Виктора Бонни, как и Клары Вейн, вызывало смутное чувство дежавю, но его разум был лабиринтом из обрывков: крик Кейт, глаза Романа, спираль на стене. Он сжал кулак, заглушая панику, и посмотрел на здание, которое приближалось с каждым оборотом колес. Его бетонные стены, покрытые трещинами и мхом, казались живыми, будто хранили секреты, готовые вырваться наружу.

— Бонни? — переспросил он, надеясь, что голос Тайлера звучит достаточно цинично.

— Тот самый, что якобы растворился после взрыва в 19-м?

Ева бросила на него быстрый взгляд, ее глаза сузились.

— Ты знаешь его историю, Рейн. Не притворяйся. — Ее тон был деловым, но с ноткой предупреждения.

— Если это его лаборатория, нам лучше быть готовыми. TLNTS не оставляет такие места без охраны.

Майк почувствовал, как шрам на шее запульсировал, а в голове мелькнул шепот Романа: Ты близко. Он сжал рукоять "Волка-7" сильнее, пытаясь сосредоточиться. Ева заглушила двигатель, и тишина обрушилась на них, нарушаемая лишь скрипом ржавых заборов на ветру. Они вышли из машины, и холодный воздух, пропитанный запахом сырости и гниющей травы, ударил в лицо. Майк натянул воротник пиджака, его ботинки хрустели по гравию, а взгляд скользил по пустырю, где тени облаков ползли по земле, как призраки.

Ева захлопнула дверь "Торнадо", ее движения были быстрыми, точными, как у хищника. Она держала планшет в одной руке, а другую положила на кобуру с подавителем. Ее взгляд, острый и внимательный, остановился на здании, затем скользнул к Майку, и на мгновение ее лицо дрогнуло, выдавая сомнение. Она не доверяла ему, и Майк знал, что каждый его шаг под прицелом ее наблюдательности.

— Проверь пушку, Рейн, — сказала она, ее голос был стальным.

— Если это место Бонни, тут может быть что угодно.

Майк кивнул, вытаскивая "Волк-7" и проверяя заряд. Его пальцы, слишком грубые, слишком чужие, двигались автоматически, будто тело Тайлера знало, что делать. Но его разум кричал: Это не просто расследование. Это твое прошлое. Шрам на шее горел, и он чувствовал, что здание впереди — не просто бетонная коробка, а портал в кошмары, которые он пытался забыть.

Они двинулись к входу, их шаги эхом отдавались в тишине пустыря. Небо над головой сгущалось, и силуэт заброшенного объекта, словно тень прошлого, нависал над ними, готовый раскрыть свои тайны — или поглотить их навсегда.

Свинцовые тучи нависали над пустырем на окраине Картер-Сити, их тени ползли по ржавым заборам и заросшим сорняками кучам земли, окружавшим заброшенный объект. Бетонная коробка здания, с заколоченными проемами и стертым логотипом TLNTS, возвышалась перед Майком и Евой, как мрачный страж, хранящий тайны прошлого. Холодный ветер, пропитанный запахом сырости и гниющей травы, гнал пыль по гравию, и тишина, нарушаемая лишь скрипом ржавых петель на заборе, давила на плечи.

Майк вышел из "Торнадо", захлопнув дверь с глухим стуком. Его пиджак, все еще влажный после ночного ливня, лип к коже, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — слабо пульсировал, будто чувствовал близость опасности. Лицо Тайлера — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной, покрытой мелкими каплями конденсата — было маской деловой собранности, но внутри он был натянут, как струна. Звонок Клары Вейн, ее слова — Они знают. Они идут — жгли разум, как кислота, а воспоминания о складе, о зеркале, о Романе всплывали, как обрывки кошмара. Он сжал рукоять "Волка-7", чувствуя, как холод металла заземляет его, и сделал шаг к зданию, стараясь выглядеть невозмутимым.

Ева Ростова вышла следом, ее движения были быстрыми, точными, как у машины, настроенной на эффективность. Черный пиджак, белая рубашка и брюки с идеальными стрелками подчеркивали ее строгий стиль, но шрам над бровью, едва заметный в сером свете, и нейронный браслет, мигающий синим на запястье, выдавали ее готовность к бою. В одной руке она держала планшет с голографическим досье объекта, в другой — компактный нейронный подавитель, чья гравировка блестела, как лезвие. Ее темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели от влаги, а зеленые глаза, острые, как осколки стекла, скользнули по пустырю, затем остановились на Майке.

На мгновение их взгляды встретились, и Майк почувствовал, как его сердце пропустило удар. Глаза Евы, холодные и проницательные, были словно рентген, вскрывающий его ложь. Ее лицо — острые скулы, напряженные губы, шрам, казавшийся глубже в этом свете — осталось неподвижным, но в ее взгляде мелькнуло сомнение, тень подозрения, которое росло с каждой их встречей. Она помнила его странное поведение на складе: его реакцию на символ, его приступ у зеркала, звонок Клары Вейн, который он пытался скрыть. Ее взгляд был не просто наблюдательным — он был хирургическим, препарирующим, и Майк знал, что она ищет трещины в его маске.

— Рейн, — сказала она, ее голос был низким, с хрипотцой, но с подтекстом, который резал, как нож.

— Ты готов? Или мне опять ждать, пока ты соберешься?

Майк сглотнул, стараясь, чтобы его лицо не выдало бурю внутри. Он чувствовал, как шрам на шее запульсировал, и шепот Романа, холодный и ядовитый, мелькнул в голове: Она видит. Он заставил себя кивнуть, его голос, хриплый и усталый, прозвучал почти убедительно:

— Готов, Ростова. Веди.

Ева задержала взгляд на нем еще на секунду, ее глаза сузились, а уголок рта дрогнул, будто она хотела сказать что-то, но передумала. Она отвернулась, шагнув к входу в здание, но Майк чувствовал, как ее подозрения оседают в воздухе, как пыль после взрыва. Она не доверяла ему, и каждый его шаг был под ее прицелом. Он поправил "Волк-7" в кобуре, его пальцы, слишком грубые, слишком чужие, двигались автоматически, будто тело Тайлера знало, что делать. Но его разум кричал: Она права. Ты не тот, за кого себя выдаешь.

Они остановились у входа — массивной стальной двери, покрытой ржавчиной и царапинами. Над ней, едва различимый, виднелся выцветший логотип TLNTS, чьи буквы казались шрамами на бетоне. Пустырь вокруг был мертвенно-тихим, но Майк чувствовал, как здание смотрит на них, его заколоченные проемы — как глаза, скрывающие тайны. Шрам на шее горел, и он знал, что за этой дверью его ждет не просто расследование, а шаг в пропасть, где прошлое Тайлера и его собственные кошмары сплетались в смертельный узел.

Заброшенный объект на окраине Картер-Сити возвышался перед Майком и Евой, как бетонный монолит, хранящий тайны, которые город давно пытался забыть. Свинцовые тучи давили на пустырь, их тени ползли по ржавым заборам и заросшим сорняками кучам земли, а холодный ветер, пропитанный сыростью, гнал пыль по гравию. Стальная дверь входа, покрытая ржавчиной и глубокими царапинами, словно когтями, была заперта, ее электронная панель — потемневшая, с мигающим красным индикатором — казалась последним стражем, охраняющим мрак внутри. Над дверью, едва различимый, выцветший логотип TLNTS выглядел как шрам, выжженный временем. Тишина пустыря была обманчивой, нарушаемой лишь скрипом ржавых петель на заборе и слабым гулом ветра, но Майк чувствовал, как здание дышит, его заколоченные проемы следят за ними, как глаза.

Ева Ростова остановилась у двери, ее силуэт в черном пиджаке был четким, как вырезанный из стали. Темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели в сером свете, а зеленые глаза, острые и внимательные, изучали панель с холодной сосредоточенностью. Нейронный браслет на ее запястье мигнул синим, синхронизируясь с планшетом, который она убрала в карман. Ее пальцы, уверенные и точные, скользнули к поясу, где в компактной кобуре лежал нейронный подавитель, но вместо него она достала тонкое устройство — мультитул с гравировкой, похожий на стилус, но с набором микроинструментов. Шрам над бровью, едва заметный в тусклом свете, казался глубже, выдавая напряжение, которое она скрывала под профессиональной маской.

— Панель старая, но активная, — сказала Ева, ее голос был низким, с хрипотцой, но деловым, как у инженера перед сложной задачей.

— TLNTS не доверяет простым замкам. Это нейросеть второго поколения. Дай мне минуту.

Майк кивнул, отступив на шаг, его рука сжимала "Волк-7", а взгляд скользил по пустырю. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было напряженным, а шрам на шее слабо пульсировал, будто чувствовал близость чего-то зловещего. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, но он едва замечал дискомфорт. Его чувства, обостренные после событий на складе, ловили каждый звук: шорох травы, скрип забора, далекий гул, похожий на дыхание машины. Он прислушивался, пытаясь уловить малейший намек на движение, на тварь с белыми глазами, которая могла скрываться за ржавыми конструкциями. Имя Клары Вейн, ее голос

— Они знают. Они идут — эхом отдавалось в голове, и он чувствовал, что это место, эта лаборатория, было частью паутины, в которой он запутался.

Ева присела перед панелью, ее мультитул с тихим щелчком выдвинул тонкий зонд, который она вставила в порт. Ее пальцы двигались с хирургической точностью, а браслет мигнул, подключаясь к системе. Панель ожила, ее экран замерцал зеленым, но тут же вспыхнул красным, издав резкий сигнал тревоги. Ева нахмурилась, ее шрам над бровью стал заметнее, и она пробормотала:

— Упрямая тварь.

Она достала из кармана миниатюрный декодер — устройство размером с зажигалку, с мигающими диодами — и подключила его к панели. Искры брызнули из порта, сопровождаемые низким гудением, а экран начал мигать, выдавая потоки данных. Звук работающих инструментов — щелчки, жужжание, треск электричества — разрезал тишину, и Майк почувствовал, как его сердце ускоряет ритм. Он обернулся, его взгляд метнулся к пустырю, где тени облаков казались слишком длинными, слишком живыми. Шрам на шее запульсировал сильнее, и шепот Романа, холодный и ядовитый, мелькнул в голове: Ты уже внутри.

— Ростова, быстрее, — сказал Майк, его голос был хриплым, с ноткой тревоги.

— Что-то не так.

Ева бросила на него быстрый взгляд, ее зеленые глаза сузились, но она не ответила, сосредоточившись на взломе. Ее пальцы летали по декодеру, вводя команды, а браслет синхронизировался, заглушая защиту панели. Экран мигнул, красный сменился зеленым, и с глухим лязгом замок в двери щелкнул, отпираясь. Искры угасли, и панель затихла, оставив лишь слабое шипение перегретых цепей.

— Готово, — сказала Ева, вставая и убирая инструменты. Ее голос был стальным, но в нем мелькнула тень удовлетворения. Она посмотрела на Майка, ее взгляд был острым, оценивающим.

— Ты что, уже слышишь призраков, Рейн?

Майк не ответил, его глаза были прикованы к двери, за которой ждала тьма. Он чувствовал, как здание смотрит на него, его бетонные стены хранят эхо прошлого — его прошлого, Тайлера, Романа, TLNTS. Шрам на шее горел, и он знал, что этот взлом был лишь первым шагом в лабиринт, где каждый поворот мог стать ловушкой. Он сжал "Волк-7", готовясь к тому, что ждало их внутри, и кивнул Еве.

— Пошли, — сказал он, и его голос, хоть и дрожал, был полон решимости.

Ева толкнула дверь, и она с протяжным скрипом открылась, выпуская холодный, затхлый воздух, пропитанный запахом химикатов и запустения. Тьма за порогом была густой, почти осязаемой, и Майк почувствовал, как его сердце сжалось. Это был не просто объект. Это была тень прошлого, и она ждала его.

Тьма за стальной дверью заброшенного объекта на окраине Картер-Сити обрушилась на Майка и Еву, как холодный, затхлый туман. Скрип ржавых петель, сопровождавший открытие двери, затих, и их встретила гнетущая тишина, нарушаемая лишь слабым эхом далеких капель, падающих где-то в глубине. Воздух был густым, пропитанным запахом запустения — сыростью, пылью и едким, почти металлическим привкусом химикатов, который оседал на языке, как пепел. Полумрак внутри был плотным, словно чернила, и лучи фонариков Евы и Майка, острые и холодные, выхватывали из мрака лишь фрагменты: потрескавшиеся бетонные стены, покрытые паутиной, рваные провода, свисающие с потолка, и обломки мебели, разбросанные по полу, как кости давно забытого мира.

Ева Ростова шагнула первой, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые и внимательные, скользили по каждому углу. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, отслеживая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был направлен в темноту, его гравировка сверкала, как лезвие. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской профессиональной собранности, но шрам над бровью казался глубже, выдавая напряжение, которое она скрывала. Контейнер с цилиндром, найденным на складе, висел на ее поясе, слабо светясь зеленым, и его пульсация отражалась в ее глазах, как призрачный отблеск.

— Осторожно, Рейн, — шепнула она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как команда.

— Это место не просто заброшено. Оно... ждет.

Майк кивнул, переступив порог, его ботинки хрустнули по осколкам стекла и пыли. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, а шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — горел, посылая импульсы боли в виски. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было напряженным, а "Волк-7" в руке дрожал, синий огонек нейронного чипа мигал, как пульс. Он чувствовал, как тьма давит на него, как будто стены дышат, и каждый шаг отдавался эхом в его костях. Имя Клары Вейн, ее предупреждение — Они знают. Они идут — крутилось в голове, а воспоминания о складе, о зеркале, о Романе всплывали, как обрывки сна.

Луч его фонарика метался по холлу, выхватывая детали: опрокинутый металлический стол, покрытый пылью, треснувшие мониторы, чьи экраны зияли пустотой, и длинные тени, которые тянулись по стенам, будто живые. Пыль, потревоженная их шагами, танцевала в свете, создавая призрачные завитки, а паутина, натянутая в углах, дрожала, как струны. Майк прищурился, его обостренные чувства ловили каждый звук: скрип балок над головой, шорох, похожий на движение в глубине коридора, и низкий гул, почти неуловимый, как дыхание спящей машины. Шрам на шее запульсировал сильнее, и шепот Романа, холодный и ядовитый, мелькнул в голове: Ты дома.

Он сжал "Волк-7", пытаясь заглушить панику, и шагнул глубже, следуя за Евой. Ее фонарик выхватил табличку на стене — выцветшую, с полустертыми буквами: "Сектор 3: Нейронные Исследования". Майк почувствовал, как холод пробирается под кожу. Это место было не просто лабораторией. Это был эпицентр чего-то, что TLNTS пыталось скрыть, и он, каким-то образом, был с этим связан. Его взгляд упал на пол, где среди пыли виднелись едва заметные следы — не когтистые, как на складе, а человеческие, но слишком свежие для заброшенного объекта.

— Ростова, — прошептал он, указывая фонариком на следы. Его голос был хриплым, с ноткой тревоги.

— Кто-то здесь был. Недавно.

Ева обернулась, ее глаза сузились, и она присела, направив фонарик на пол. Следы, едва различимые, вели вглубь коридора, где тьма становилась гуще. Ее лицо стало жестче, а рука сжала подавитель.

— Это не охрана, — сказала она, ее тон был холодным, аналитическим.

— TLNTS не оставляет следы. Это кто-то другой.

Майк почувствовал, как его сердце ускорило ритм. Клара Вейн? Или кто-то хуже? Шрам на шее горел, и он знал, что этот коридор, эта тьма, скрывает не только ответы, но и угрозу, которая уже дышала им в затылок. Ева встала, ее взгляд метнулся к нему, и на мгновение он увидел в ее глазах не только профессионализм, но и тень беспокойства.

— Идем, Рейн, — сказала она, ее голос был стальным.

— И держи глаза открытыми.

Они двинулись вперед, их фонарики выхватывали длинные тени, которые скользили по стенам, как призраки. Пыль кружилась в свете, а запах химикатов становился сильнее, пропитывая воздух ощущением, что это место не просто заброшено — оно живо, и оно ждет. Майк сжал "Волк-7", чувствуя, как тьма сжимается вокруг него, и знал, что каждый шаг уводит его глубже в лабиринт, где его прошлое и кошмары Романа уже готовились встретить его.

Тьма коридоров заброшенного объекта на окраине Картер-Сити сгущалась, словно живое существо, обволакивая Майка и Еву, пока они пробирались глубже. Лучи их фонариков, острые и холодные, выхватывали из мрака потрескавшиеся стены, покрытые паутиной, и свежие следы на пыльном полу, которые вели к массивной двери в конце коридора. Запах химикатов, едкий и металлический, становился сильнее, смешиваясь с сыростью и чем-то сладковато-гнилостным, от чего горло сжималось. Дверь, покрытая ржавчиной и царапинами, была приоткрыта, и из щели сочился слабый зеленоватый свет, пульсирующий, как биение сердца. Майк почувствовал, как шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — запульсировал в такт, и шепот Романа, холодный и ядовитый, мелькнул в голове: Ты нашел.

Ева Ростова остановилась у двери, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как лезвие, готовое к удару. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые и внимательные, изучали щель, откуда лился свет. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, а компактный нейронный подавитель в руке был нацелен вперед, его гравировка сверкала, как лед. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, и его пульсация отражалась в ее глазах, как призрачный отблеск. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской профессиональной собранности, но шрам над бровью казался глубже, выдавая нарастающую тревогу.

— Это не просто лаборатория, — шепнула она, ее голос был низким, с хрипотцой, но резким, как предупреждение.

— Что бы здесь ни делали, они ушли в спешке. Будь начеку, Рейн.

Майк кивнул, сжимая "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было напряженным, а пот стекал по виску, смешиваясь с пылью. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, но он едва замечал дискомфорт. Его чувства, обостренные после склада, ловили каждый звук: скрип балок, шорох пыли, низкий гул, похожий на дыхание машины. Имя Клары Вейн, ее слова — Они знают. Они идут — эхом отдавалось в голове, а воспоминания о зеркале, о Романе, о тварях с белыми глазами всплывали, как обрывки кошмара.

Ева толкнула дверь, и та с протяжным скрипом открылась, выпуская холодный воздух, пропитанный химикатами и чем-то живым, почти осязаемым. Они шагнули внутрь, и их фонарики осветили помещение, которое могло быть только лабораторией — или полигоном для чего-то гораздо хуже. Пол был усеян осколками стекла, сверкающими, как битый лед, а опрокинутые столы и стулья валялись в хаотичном беспорядке, будто кто-то бежал, сметая все на своем пути. Поврежденные консоли управления, чьи экраны зияли пустотой, стояли вдоль стен, их провода свисали, как внутренности вскрытой машины. Пустые колбы, некоторые треснувшие, другие покрытые засохшими пятнами зеленоватого вещества, были разбросаны по полу, а в углу виднелись клетки — металлические, с погнутыми прутьями, слишком большие для животных, но слишком тесные для людей.

Майк замер, его фонарик выхватил следы на полу — не когтистые, как на складе, а пятна того же зеленоватого вещества, которое они видели раньше. Оно слабо светилось, пульсируя, как цилиндр в контейнере Евы, и оставляло ощущение, что оно живое, дышит.

Его шрам на шее горел, и он почувствовал, как тьма сжимается вокруг него, как будто стены шепчут. Воспоминания о лаборатории из его кошмаров — стеклянные капсулы, крик Кейт, спираль на стене — вспыхнули ярче, и он сжал "Волк-7", пытаясь заглушить панику.

Ева медленно двинулась вперед, ее фонарик скользил по консолям, выхватывая детали: разбитые клавиатуры, треснувшие экраны, следы химикатов, въевшиеся в металл. Она остановилась у одной из клеток, ее луч осветил внутренности — пустые, но с царапинами на стенах, глубокими, словно вырезанными когтями. Ее лицо стало жестче, а рука сжала подавитель.

— Это не просто бегство, — сказала она, ее голос был холодным, аналитическим, но с ноткой тревоги.

— Это паника. Что бы здесь ни испытывали, оно вырвалось.

Майк шагнул к ней, его ботинки хрустнули по осколкам стекла, и его взгляд упал на стену, где среди трещин виднелась табличка: "Проект Нейро-Шторм". Название ударило его, как молния, вызвав смутное чувство дежавю. Он не знал, что это, но шрам на шее запульсировал сильнее, и шепот Романа, ядовитый и отчетливый, произнес: Ты был здесь. Майк сглотнул, его серые глаза, красные от бессонницы, метались по помещению, пытаясь найти что-то, что объяснит это чувство.

— Ростова, — сказал он, его голос был хриплым, с ноткой напряжения.

— Это место... оно не просто лаборатория. Оно... неправильное.

Ева обернулась, ее зеленые глаза сузились, и она посмотрела на него с подозрением, которое не могла скрыть.

— Неправильное? — переспросила она, ее тон был холодным, но в нем мелькнула тревога.

— Объясни, Рейн.

Майк открыл рот, но слова застряли. Он не мог объяснить, не выдав себя. Вместо этого он указал на пятна зеленоватого вещества.

— Это. Оно такое же, как на складе. И оно... живое.

Ева присела, направив фонарик на пятно. Ее лицо стало еще жестче, а браслет мигнул, будто записывая данные.

— Если это Бонни, — сказала она, ее голос был стальным, — то он играл с чем-то, что не должен был трогать.

Майк кивнул, но его взгляд был прикован к клеткам, к царапинам, к зеленоватому свечению. Он чувствовал, как лаборатория смотрит на него, как ее тени шевелятся, готовясь раскрыть тайны — или поглотить их. Шрам на шее горел, и он знал, что это место было не просто заброшено. Оно было живым, и оно помнило его.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как застывший кошмар, застрявший во времени. Полумрак, пропитанный запахом химикатов и запустения, давил на Майка и Еву, пока их фонарики выхватывали из тьмы осколки стекла, опрокинутые столы и клетки с погнутыми прутьями. Зеленоватое вещество на полу слабо светилось, пульсируя, как живое, и его ритм отдавался в шраме на шее Майка, заставляя его кожу гореть. Разбитые консоли управления, их экраны, зияющие пустотой, и рваные провода, свисающие с потолка, создавали ощущение, что это место было покинуто в панике, будто нечто вырвалось из-под контроля. Табличка на стене — "Проект Нейро-Шторм" — висела как зловещее предупреждение, и Майк чувствовал, как его разум цепляется за это название, как за ключ, который он не мог повернуть.

Ева Ростова двигалась по лаборатории с холодной точностью, ее силуэт в черном пиджаке был четким, как лезвие. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые и аналитические, скользили по оборудованию. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, записывая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был наготове, его гравировка сверкала, как холодный металл. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, и его пульсация казалась эхом свечения на полу. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской профессиональной собранности, но шрам над бровью, казавшийся глубже в этом мраке, выдавал напряжение, которое она скрывала.

Ева остановилась у одной из консолей, ее луч фонарика осветил массивное устройство, похожее на гибрид сервера и нейронного интерфейса. Его корпус, покрытый пылью и царапинами, был усеян портами и мигающими диодами, которые, несмотря на годы заброшенности, слабо мерцали, как угасающие звезды. Она присела, ее пальцы скользнули по поверхности, стирая пыль, и ее глаза сузились, когда она заметила гравировку: "B-17 NeuroSync". Рядом, едва различимый, виднелся серийный номер и логотип TLNTS, вырезанный с хирургической точностью, но почти стертый временем.

— Бонни, — выдохнула Ева, ее голос был низким, с хрипотцой, но в нем мелькнула искра узнавания.

— Это его работа. Нейроинтерфейсы второго поколения. TLNTS использовала

их для ранних экспериментов с сознанием.

Майк, стоявший в нескольких шагах, почувствовал, как имя Виктора Бонни ударило его, как электрический разряд. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — напряглось, а шрам на шее запульсировал, посылая волны боли в виски. Он сжал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти, а пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам. Имя Бонни было не просто знакомым — оно было якорем, цепляющимся за обрывки его кошмаров: лаборатория, стеклянные капсулы, крик Кейт, спираль на стене. Он не знал, почему, но это имя вызывало чувство, будто он стоит на краю пропасти.

— Бонни? — переспросил он, стараясь, чтобы голос Тайлера звучал цинично, но в нем мелькнула тревога.

— Ты уверена?

Ева обернулась, ее зеленые глаза, острые, как осколки стекла, буравили его с подозрением.

— Не прикидывайся, Рейн, — сказала она, ее тон был холодным, аналитическим, но с ноткой предупреждения.

— Ты работал по делу TLNTS. Ты знаешь, что Бонни не просто инженер. Это его почерк — нейросети, биоинтерфейсы, эксперименты, которые никто не должен был трогать.

Майк сглотнул, его взгляд упал на устройство, чьи диоды мигали, как глаза, следящие за ним. Он шагнул ближе, его фонарик осветил консоль, и он заметил тонкую трещину на корпусе, из которой сочилась капля зеленоватого вещества, такого же, как на полу. Оно слабо светилось, пульсируя в такт шраму на его шее, и Майк почувствовал, как его сердце ускорило ритм. Это не просто оборудование. Это было что-то большее — машина, которая дышала, как цилиндр в контейнере Евы.

— Если это Бонни, — сказал он, его голос был хриплым, с ноткой напряжения, — то что он здесь делал? И почему все бросили?

Ева встала, ее рука сжала подавитель, а браслет мигнул, будто записывая данные.

— Хороший вопрос, — ответила она, ее тон был стальным, но в нем мелькнула тень удивления.

— Но посмотри на это. — Она указала на консоль, где под слоем пыли виднелась надпись: "Протокол Нейро-Шторм: Фаза 2".

— Это не просто эксперименты. Это было что-то... масштабное. И, судя по состоянию, они не закончили.

Майк почувствовал, как холод пробирается под кожу. Название "Нейро-Шторм" эхом отдавалось в его голове, вызывая смутные образы: стеклянные капсулы, твари с ртутными когтями, голос Романа, шепчущий: Ты мой. Его шрам на шее горел, и он знал, что эта лаборатория — не просто место расследования. Это было сердце его прошлого, и оно билось, готовясь раскрыть свои тайны.

Ева посмотрела на него, ее глаза сузились, и Майк почувствовал, как ее подозрения растут.

— Ты что-то знаешь, Рейн, — сказала она, ее голос был холодным, почти угрожающим.

— И лучше тебе начать говорить.

Майк покачал головой, его серые глаза избегали ее взгляда. Он не мог рассказать правду — не сейчас, не здесь. Но он чувствовал, как тьма лаборатории сжимается вокруг него, как зеленоватое свечение пульсирует, как стены шепчут. Это место знало его, и оно не собиралось отпускать.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как рана, вскрытая временем, ее тьма пульсировала тайнами, которые стены хранили годами. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался вокруг Майка и Евы, пока их фонарики выхватывали из мрака осколки стекла, опрокинутые столы и клетки с погнутыми прутьями. Зеленоватое вещество на полу слабо светилось, его пульсация отдавалась в шраме на шее Майка, заставляя его кожу гореть. Разбитые консоли управления, их экраны, зияющие пустотой, и надпись "Протокол Нейро-Шторм: Фаза 2" на одной из них намекали на эксперименты, вышедшие за грань дозволенного. Воздух был тяжелым, как будто само пространство знало, что здесь произошло, и не хотело отпускать правду.

Ева Ростова стояла у консоли с гравировкой "B-17 NeuroSync", ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые и аналитические, изучали устройство, чьи диоды мигали, как угасающие звезды. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, записывая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был наготове, его гравировка сверкала, как холодный металл. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, и его пульсация казалась эхом свечения лаборатории. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской профессиональной собранности, но шрам над бровью, казавшийся глубже в этом мраке, выдавал нарастающую тревогу.

Майк, в нескольких шагах от нее, сжимал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было напряженным, а пот стекал по виску, смешиваясь с пылью. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, но он едва замечал дискомфорт. Его чувства, обостренные после событий на складе, ловили каждый шорох: скрип балок, шорох пыли, низкий гул, похожий на дыхание машины. Имя Виктора Бонни, "Нейро-Шторм", зеленоватое свечение — все это цеплялось за его разум, вызывая смутные образы: стеклянные капсулы, крик Кейт, глаза Романа, горящие серым пламенем.

Его взгляд скользнул по стене, и он замер. Там, где бетон был покрыт трещинами и пылью, что-то привлекло его внимание — не царапины, не пятна, а нечто иное. Он направил фонарик, и луч высветил странные следы: не физические повреждения, а зоны искажения, будто воздух над поверхностью дрожал, как мираж в пустыне. Они были едва заметными, но Майк видел их ясно — легкое мерцание, как тепловое марево, и слабое изменение цвета стены, от серого к тускло-зеленому, словно стена впитала энергию, которая все еще жила в ней. Следы тянулись вдоль стены, извиваясь, как вены, и исчезали в углу, где стояла клетка с погнутыми прутьями.

— Ростова, — сказал он, его голос был хриплым, с ноткой удивления и тревоги.

— Посмотри на это.

Ева обернулась, ее зеленые глаза сузились, и она шагнула к нему, направив фонарик на стену. Ее луч осветил следы, и мерцание стало заметнее, как будто свет пробудил их. Воздух над стеной дрожал, создавая иллюзию, что стена дышит, а зеленоватый оттенок пульсировал в такт свечению цилиндра на ее поясе. Ева нахмурилась, ее шрам над бровью стал заметнее, и она медленно провела пальцем по стене, не касаясь поверхности.

— Это не химикаты, — сказала она, ее тон был аналитическим, но с ноткой заинтригованности.

— Это... остаточная энергия. Как будто здесь проводили эксперименты с нейронным полем. Или с чем-то более мощным.

Майк почувствовал, как шрам на шее запульсировал сильнее, и шепот Романа, холодный и ядовитый, мелькнул в голове: Ты чувствуешь. Его обостренные чувства уловили нечто большее — не просто зрительный эффект, а ощущение, будто следы излучают тепло, не физическое, а ментальное, как слабый электрический ток, пробегающий по коже. Он шагнул ближе, его фонарик дрожал, высвечивая изгибы следов, и на мгновение ему показалось, что они движутся, как змеи, извивающиеся под поверхностью.

— Это не просто энергия, — сказал он, его голос был тихим, почти шепотом, но в нем звучала убежденность.

— Это... как память. Как будто стены помнят, что здесь было.

Ева посмотрела на него, ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, буравили его с подозрением.

— Память? — переспросила она, ее тон был холодным, но в нем мелькнула тень удивления.

— Ты начинаешь звучать, как псих, Рейн. Объясни.

Майк сглотнул, его серые глаза избегали ее взгляда. Он не мог объяснить, не выдав себя. Но он чувствовал, как следы тянут его, как будто они были частью него, частью его шрама, частью Романа. Его разум вспыхнул обрывками: лаборатория, стеклянные капсулы, твари с ртутными когтями, голос, шепчущий: Ты мой. Он сжал "Волк-7", пытаясь заглушить панику, и указал на клетку в углу.

— Там, — сказал он, его голос был хриплым, с ноткой напряжения.

— Следы ведут туда.

Ева кивнула, ее рука сжала подавитель, а браслет мигнул, будто записывая данные. Она двинулась к клетке, но ее взгляд не отпускал Майка, и он знал, что ее подозрения растут. Лаборатория дышала вокруг них, ее тьма шевелилась, а следы энергии, мерцающие на стенах, были как нити, связывающие его с прошлым, которое он не мог вспомнить — но которое помнило его.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как застывший кошмар, где тьма и тайны сплелись в удушающий узел. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался вокруг Майка и Евы, пока их фонарики выхватывали из мрака осколки стекла, опрокинутые столы и клетки с погнутыми прутьями. Зеленоватое вещество на полу слабо светилось, его пульсация отдавалась в шраме на шее Майка, заставляя его кожу гореть. Энергетические следы на стенах — мерцающие, извивающиеся, как вены — тянулись к углу, где стояла клетка, и их призрачное тепло, ментальное, а не физическое, пробиралось под кожу, вызывая дрожь. Надпись "Протокол Нейро-Шторм: Фаза 2" и гравировка "B-17 NeuroSync" на консоли намекали на эксперименты, которые пересекли грань дозволенного, и Майк чувствовал, как лаборатория смотрит на него, ее стены шепчут его имя.

Ева Ростова двигалась к клетке, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые и внимательные, изучали царапины на прутьях. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, записывая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был наготове, его гравировка сверкала, как холодный металл. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, и его пульсация казалась эхом свечения лаборатории. Ее лицо, освещенное фонариком, было маской профессиональной собранности, но шрам над бровью, казавшийся глубже в этом мраке, выдавал нарастающую тревогу.

Майк следовал за ней, сжимая "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали на рукояти. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было напряженным, а пот стекал по виску, смешиваясь с пылью. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, но он едва замечал дискомфорт. Его обостренные чувства ловили каждый шорох: скрип балок, шорох пыли, низкий гул, похожий на дыхание машины. Энергетические следы на стенах, их мерцание и тепло, тянули его взгляд, но что-то другое, более зловещее, заставило его замереть.

Его фонарик скользнул по клетке, и там, на внутренней стороне прутьев, он увидел его — символ, тот же, что был на складе, или пугающе похожий. Он был выжжен на металле, его линии, изогнутые и спиралевидные, казались живыми, будто двигались в свете фонарика. Символ был сложным: переплетение углов и кривых, напоминающее спираль, вписанную в треугольник, с тонкими, почти невидимыми линиями, которые пульсировали слабым зеленоватым свечением, как шрам на его шее. Майк почувствовал, как его сердце пропустило удар, а шрам запульсировал, посылая волны боли в виски. Его зрачки расширились, лицо застыло, а дыхание стало прерывистым, как будто воздух в лаборатории сгустился, сдавливая легкие.

— Ростова, — выдавил он, его голос был хриплым, почти шепотом, пропитанным тревогой.

— Это... оно.

Ева обернулась, ее зеленые глаза сузились, и она шагнула к клетке, направив фонарик на символ. Луч осветил его детали, и линии, казалось, ожили, их зеленоватое свечение стало ярче, как будто символ реагировал на свет — или на Майка. Ее лицо стало жестче, а рука сжала подавитель, но в ее взгляде мелькнула тень узнавания.

— Это не просто метка, — сказала она, ее тон был холодным, аналитическим, но с ноткой предчувствия.

— Это... сигнатура. TLNTS использовала такие для особо секретных проектов. Но этот... он другой.

Майк не ответил, его взгляд был прикован к символу. Он видел его раньше — не только на складе, но в кошмарах, в обрывках воспоминаний, где кричала Кейт, где Роман смеялся, где твари с ртутными когтями скользили по коридорам. Символ был ключом, но он не знал, к чему. Его разум вспыхнул образами: лаборатория, стеклянные капсулы, спираль на стене, голос Романа, шепчущий: Ты мой. Шрам на шее горел, и он почувствовал, как тьма лаборатории сжимается вокруг него, как будто символ звал его, тянул в пропасть.

Ева посмотрела на него, ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, буравили его с подозрением.

— Рейн, — сказала она, ее голос был стальным, почти угрожающим.

— Ты опять. Что с тобой? Этот символ... ты его знаешь.

Майк сглотнул, его серые глаза, красные от бессонницы, метнулись от символа к Еве. Его лицо, застывшее, с расширенными зрачками, выдавало панику, которую он пытался скрыть. Он сжал "Волк-7", пытаясь заглушить дрожь, и покачал головой, его голос дрожал, выдавая ложь:

— Не знаю. Просто... дежавю.

Ева прищурилась, ее шрам над бровью казался кровавым в свете фонарика. Она не верила ему, и Майк знал, что ее подозрения растут. Символ на клетке продолжал пульсировать, его зеленоватое свечение отражалось в его глазах, как маяк, зовущий к ответам — или к гибели. Лаборатория дышала, ее тьма шевелилась, и Майк чувствовал, как прошлое, его прошлое, надвигается, готовое поглотить его.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как сердце кошмара, где тьма и тайны пульсировали, сжимая Майка и Еву в своих холодных объятиях. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, давил на разум, а зеленоватое свечение вещества на полу и энергетические следы на стенах создавали ощущение, что это место живо, дышит, помнит. Символ, выжженный на прутьях клетки — спираль, вписанная в треугольник, с тонкими, пульсирующими линиями — горел в свете фонарика Майка, его зеленоватое мерцание отражалось в его глазах, как маяк, зовущий в пропасть.

Шрам на его шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, посылая волны боли в виски, и лаборатория, казалось, шептала его имя, тянула его вглубь.

Майк стоял, замерев, его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было маской напряжения. Его зрачки, расширенные, отражали символ, а пот стекал по виску, смешиваясь с пылью. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, а "Волк-7" в его руке дрожал, синий огонек нейронного чипа мигал, как пульс. Символ был не просто знаком — он был якорем, цепляющимся за обрывки его кошмаров: склад, зеркало, Роман, твари с ртутными когтями. Его разум, как треснувшее стекло, начал рассыпаться, и воспоминания, которые он пытался держать за барьером, рвались наружу, как буря.

Ева Ростова, стоявшая у клетки, смотрела на него, ее зеленые глаза, острые, как осколки стекла, буравили его с подозрением. Ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а нейронный браслет на запястье мигал синим, записывая данные. Компактный нейронный подавитель в ее руке был наготове, его гравировка сверкала, как лед, а контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, пульсируя в такт символу. Ее лицо, освещенное фонариком, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, и она ждала ответа, ее голос, холодный и требовательный, все еще звучал в его ушах: Ты его знаешь.

Но Майк не мог ответить. Символ, его линии, его пульсация, вгрызались в его разум, вызывая легкое головокружение, как будто пол под ногами качнулся. Мир вокруг него — лаборатория, Ева, клетки — начал размываться по краям, как картина, стекающая под дождем. Его зрение сузилось, фокусируясь на символе, и он почувствовал, как его сознание тянет в воронку, где воспоминания о Романе и складе рвались наружу. Образы вспыхивали, как молнии: зеркало, в котором его отражение превратилось в Романа, горящие серым пламенем глаза, его голос, ядовитый и холодный: Ты мой. Склад, тварь с белыми глазами, скользящая в тенях, крик Кейт, стеклянные капсулы, спираль на стене — та же, что перед ним.

Его дыхание стало прерывистым, грудь сжалась, а шрам на шее пылал, как раскаленный металл, посылая импульсы боли, которые смешивались с головокружением. Он сжал "Волк-7" сильнее, пытаясь заземлиться, но его пальцы, грубые и чужие, дрожали, а мир качался, как корабль в шторме. Его серые глаза, красные от бессонницы, метались, и он видел, как символ на клетке пульсирует ярче, его зеленоватое свечение сливается с цилиндром Евы, с пятнами на полу, с его шрамом. Это было не просто дежавю — это было вторжение, как будто лаборатория вскрывала его разум, вытаскивая то, что он пытался забыть.

— Рейн! — Голос Евы, резкий, как выстрел, вырвал его из транса. Она шагнула к нему, ее глаза сузились, а рука сжала подавитель, будто она ждала, что он сделает что-то непредсказуемое.

— Что с тобой? Ты опять отключаешься!

Майк моргнул, мир медленно вернулся в фокус, но размытие по краям осталось, как послевкусие кошмара. Его лицо, бледное и покрытое потом, было напряженным, зрачки все еще расширены, а губы дрожали, выдавая внутренний шторм. Он сглотнул, пытаясь собраться, и покачал головой, его голос, хриплый и надломленный, прозвучал неубедительно:

— Ничего. Просто... голова закружилась. Пыль, наверное.

Ева прищурилась, ее шрам над бровью казался кровавым в свете фонарика. Ее взгляд, зеленый, как ядовитый неон, препарировал его, и он знал, что она не верит ни единому слову.

— Пыль? — переспросила она, ее тон был ледяным, почти угрожающим.

— Ты пялишься на этот символ, как будто он тебя зовет, Рейн. Говори правду, или я начну думать, что ты с ними заодно.

Майк сжал кулак, его ногти впились в ладонь, пытаясь заглушить боль в шраме и хаос в голове. Он не мог рассказать правду — не сейчас, не здесь, когда воспоминания о Романе, о складе, о спирали рвались наружу, как буря, готовая разорвать его разум. Символ на клетке продолжал пульсировать, его зеленоватое свечение отражалось в его глазах, и он чувствовал, как лаборатория дышит, как ее тьма шевелится, готовясь раскрыть свои тайны — или поглотить его. Шепот Романа, холодный и отчетливый, произнес: Ты не уйдешь.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как паутина, где каждый шаг затягивал Майка и Еву глубже в тенета тайн. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался вокруг них, а зеленоватое свечение вещества на полу и энергетические следы на стенах пульсировали, как живое. Символ на прутьях клетки — спираль, вписанная в треугольник, с тонкими, мерцающими линиями — горел в свете фонарика, его зеленоватое свечение отражалось в глазах Майка, вызывая головокружение и рой воспоминаний, которые рвались наружу, как буря. Шрам на его шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, посылая импульсы боли в виски, и лаборатория, казалось, дышала, ее стены шептались, тянули его в пропасть прошлого.

Майк стоял, замерев, его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было напряженным, покрытым потом, а зрачки, расширенные, отражали символ. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, а "Волк-7" в его руке дрожал, синий огонек нейронного чипа мигал, как пульс. Его дыхание было прерывистым, грудь сжимало, а мир вокруг — лаборатория, клетки, консоли — все еще слегка покачивался, как после шторма. Воспоминания о складе, о зеркале, о Романе, о тварях с ртутными когтями вспыхивали в его голове, но он пытался удержать их за барьером, сжимая кулак, пока ногти не впились в ладонь. Его ложь — Просто голова закружилась — все еще висела в воздухе, хрупкая, как стекло, готовое треснуть.

Ева Ростова, стоявшая у клетки, наблюдала за ним с холодной проницательностью. Ее силуэт в черном пиджаке был четким, как вырезанный из стали, темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые, как лезвия, препарировали его. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, записывая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был наготове, его гравировка сверкала, как лед. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, пульсируя в такт символу. Ее лицо, освещенное фонариком, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались в тонкую линию, выдавая нарастающее раздражение. Она видела его реакцию — застывшее лицо, расширенные зрачки, дрожащие руки — и ее терпение, натянутое, как струна, лопнуло.

— Тайлер, этот символ… он тебе что-то говорит? — Ее голос, низкий, с хрипотцой, был прямым, как выстрел, и резал тишину лаборатории. Она шагнула к нему, ее глаза сузились, а взгляд, зеленый, как ядовитый неон, буравил его, не давая уклониться.

— Ты так на него смотришь… как будто он тебя знает.

Майк почувствовал, как его сердце пропустило удар. Ее слова, острые, как нож, вонзились в его разум, и шрам на шее запульсировал сильнее, будто соглашаясь с ней. Он сглотнул, пытаясь собраться, но его серые глаза, красные от бессонницы, метнулись от Евы к символу, который продолжал пульсировать, его зеленоватое свечение сливалось с цилиндром, с пятнами на полу, с его шрамом. Воспоминания — зеркало, Роман, спираль на стене — рвались наружу, и он чувствовал, как его маска, маска Тайлера, трескается под ее взглядом.

— Я... — начал он, его голос был хриплым, надломленным, и он сжал "Волк-7", пытаясь заземлиться.

— Это просто... ничего. Усталость.

Ева прищурилась, ее шрам над бровью казался глубже в свете фонарика. Она сделала еще шаг, сокращая расстояние, и ее присутствие, холодное и властное, давило на него, как тьма лаборатории.

— Усталость? — переспросила она, ее тон был ледяным, с ноткой сарказма.

— Ты врешь, Рейн. Второй раз за день. Сначала звонок, теперь это. — Она указала на символ, ее рука с подавителем была напряжена, будто она ждала, что он сделает что-то непредсказуемое.

— Если ты что-то знаешь, говори. Сейчас.

Майк сжал кулак сильнее, его ногти впились в ладонь, оставляя красные следы. Он не мог рассказать правду — не о Романе, не о кошмарах, не о том, что он, возможно, не Тайлер. Его разум был лабиринтом, где воспоминания и реальность путались, и символ на клетке был как маяк, зовущий его к ответам — или к гибели. Шепот Романа, холодный и отчетливый, мелькнул в голове: Она не должна знать. Майк заставил себя посмотреть на Еву, его серые глаза встретили ее взгляд, и он выдавил:

— Ростова, я не знаю, что это. Правда. Просто... он напоминает мне что-то. Но я не уверен, что.

Ева задержала взгляд на нем, ее глаза, зеленые, как ядовитый неон, искали трещины в его лжи. Ее лицо осталось неподвижным, но уголок рта дрогнул, выдавая, что она не верит ни единому слову. Она отступила на шаг, но ее подавитель остался наготове, а браслет мигнул, будто записывая его слова — и его ложь.

— Хорошо, Рейн, — сказала она, ее голос был стальным, с ноткой предупреждения.

— Но если ты скрываешь что-то, что поставит нас под удар, я узнаю. И тебе не понравится, что будет дальше.

Майк кивнул, его лицо, бледное и покрытое потом, было напряженным, а шрам на шее горел, как предупреждение. Лаборатория дышала вокруг них, ее тьма шевелилась, а символ на клетке продолжал пульсировать, его зеленоватое свечение отражалось в его глазах, как зов, от которого он не мог отвернуться. Напряжение между ним и Евой росло, как трещина в стекле, готовая разлететься вдребезги, и он знал, что каждый его шаг в этом месте приближает его к правде — или к краю пропасти.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как лабиринт теней, где каждый угол скрывал угрозу, а каждый звук казался предвестником беды. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался вокруг Майка и Евы, а зеленоватое свечение вещества на полу и энергетические следы на стенах пульсировали, как живое сердце. Символ на прутьях клетки — спираль, вписанная в треугольник, с тонкими, мерцающими линиями — горел в свете фонарика, его зеленоватое свечение отражалось в глазах Майка, вызывая бурю воспоминаний, которые он пытался удержать за барьером. Шрам на его шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, посылая импульсы боли в виски, и лаборатория, казалось, дышала, ее стены шептались, тянули его в пропасть прошлого.

Майк стоял, замерев, его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом, а зрачки, все еще слегка расширенные, выдавали внутренний шторм. Пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам, а "Волк-7" в его руке дрожал, синий огонек нейронного чипа мигал, как пульс. Его дыхание было прерывистым, грудь сжимало, а символ на клетке, его пульсация, все еще звенел в его голове, вызывая образы: зеркало, Роман, твари с ртутными когтями, спираль на стене. Ева, стоявшая в шаге от него, буравила его взглядом, ее слова — Если ты скрываешь что-то, я узнаю — висели в воздухе, как приговор, и он знал, что ее подозрения, острые, как лезвия, готовы разрезать его ложь.

Ева Ростова, ее силуэт в черном пиджаке четкий, как вырезанный из стали, была воплощением холодной проницательности. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые, как осколки стекла, препарировали его. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, записывая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был наготове, его гравировка сверкала, как лед. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, пульсируя в такт символу. Ее лицо, освещенное фонариком, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались в тонкую линию, выдавая нарастающее раздражение. Она ждала правды, но Майк знал, что правда — это пропасть, в которую он не мог ее утянуть.

Он сглотнул, его серые глаза метнулись от Евы к символу, и он заставил себя выдохнуть, пытаясь надеть маску Тайлера — циничную, безразличную. Его голос, хриплый и надломленный, прозвучал наигранно-безразлично, как будто он пытался убедить не только Еву, но и себя:

— Нет, просто… странный узор. Никогда такого не видел. Наверное, какой-то логотип субподрядчика.

Ложь повисла в воздухе, хрупкая, как стекло, и Майк почувствовал, как шрам на шее запульсировал сильнее, будто осуждая его. Он сжал "Волк-7", его пальцы, грубые и чужие, дрожали, а пот стекал по виску, выдавая напряжение. Его лицо, несмотря на попытку выглядеть невозмутимым, было напряженным, а серые глаза, красные от бессонницы, избегали взгляда Евы, как будто боялись, что она увидит в них правду — правду о Романе, о складе, о кошмарах, которые он не мог объяснить.

Ева прищурилась, ее зеленые глаза, ядовитые, как неон, буравили его, и уголок ее рта дрогнул, выдавая, что она не верит ни единому слову. Ее шрам над бровью казался глубже в свете фонарика, а рука с подавителем напряглась, будто она ждала, что он сделает что-то непредсказуемое.

— Логотип субподрядчика? — переспросила она, ее тон был ледяным, с ноткой сарказма, который резал, как нож.

— Ты серьезно, Рейн? Ты пялишься на него, как на призрак, а теперь говоришь, что это просто узор?

Майк сжал кулак, его ногти впились в ладонь, оставляя красные следы. Он чувствовал, как тьма лаборатории сжимается вокруг него, как символ на клетке продолжает пульсировать, его зеленоватое свечение сливается с цилиндром Евы, с пятнами на полу, с его шрамом. Воспоминания — зеркало, Роман, спираль — рвались наружу, и он знал, что его ложь, тонкая, как паутина, не выдержит ее напора. Шепот Романа, холодный и ядовитый, мелькнул в голове: Она видит.

— Ростова, — сказал он, его голос был хриплым, с ноткой раздражения, которое он пытался выдать за усталость.

— Я не знаю, что ты хочешь услышать. Я устал, освещение здесь дерьмовое, и этот символ просто... попался на глаза.

Ева задержала взгляд на нем, ее глаза искали трещины в его маске. Она медленно кивнула, но ее лицо осталось жестким, а браслет мигнул, будто записывая его слова — и его ложь.

— Ладно, Рейн, — сказала она, ее голос был стальным, с ноткой предупреждения.

— Но я слежу за тобой. И если ты врешь, это выйдет боком.

Майк кивнул, его лицо, бледное и покрытое потом, было напряженным, а шрам на шее горел, как маяк, зовущий опасность. Лаборатория дышала вокруг них, ее тьма шевелилась, а символ на клетке продолжал пульсировать, его зеленоватое свечение отражалось в его глазах, как зов, от которого он не мог отвернуться. Недоверие между ним и Евой росло, как трещина в стекле, и он знал, что каждая его ложь приближает его к краю — к правде, которая может уничтожить их обоих.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити была как живое существо, чьи тени и тайны пульсировали в унисон с зеленоватым свечением вещества на полу. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался вокруг Майка и Евы, а символ на прутьях клетки — спираль, вписанная в треугольник, с мерцающими линиями — горел в свете фонарика, его зеленоватое свечение отражалось в глазах Майка, как маяк, зовущий в пропасть. Напряжение между ними, после его лжи — Просто странный узор — висело в воздухе, как заряженная грозовая туча, готовая разразиться молнией. Шрам на шее Майка пылал, посылая импульсы боли в виски, и лаборатория, казалось, шептала его имя, ее стены дышали, готовясь раскрыть свои тайны — или поглотить их.

Ева Ростова стояла в шаге от него, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в свете фонарика, а зеленые глаза, острые, как лезвия, все еще буравили Майка с подозрением. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, записывая данные, а компактный нейронный подавитель в руке был наготове, его гравировка сверкала, как холодный металл. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, слабо светился зеленым, пульсируя в такт символу. Ее лицо, освещенное фонариком, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались в тонкую линию, выдавая, что его ложь только усилила ее недоверие.

Майк, сжимая "Волк-7", пытался удержать маску Тайлера, но его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом, а зрачки, все еще слегка расширенные, выдавали внутренний шторм. Пиджак, влажный и тяжелый, лип к плечам, а шрам на шее горел, как раскаленный металл. Он чувствовал, как тьма лаборатории сжимается вокруг него, как символ продолжает пульсировать, вызывая обрывки воспоминаний: Роман, зеркало, твари с ртутными когтями. Ее слова — Если ты врешь, это выйдет боком — эхом звучали в его голове, и он знал, что трещина в их доверии растет.

Внезапно тишину лаборатории разорвал низкий гул, похожий на дыхание пробуждающейся машины. Майк и Ева замерли, их фонарики метнулись к источнику звука. Экраны разбитых консолей, до этого мертвые, ожили, покрываясь рябью статических помех — белесыми, хаотичными, как снег в старом телевизоре. Лампы на потолке, покрытые пылью и паутиной, начали мигать с нарастающей частотой, их холодный свет вспыхивал и гас, отбрасывая длинные, дергающиеся тени, которые скользили по стенам, как призраки. Звук статических разрядов — трескучий, резкий, как электрические искры — заполнил воздух, и Майк почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом.

— Что за... — Ева шагнула к ближайшей консоли, ее подавитель был нацелен в темноту, а браслет мигнул, будто пытаясь уловить сигнал. Ее голос, низкий и хриплый, был пропитан тревогой.

— Это не просто сбой.

Майк сжал "Волк-7", его серые глаза метались по лаборатории, ловя каждую вспышку света, каждый скачок теней. Его шрам на шее запульсировал сильнее, и он почувствовал, как зеленоватое свечение символа на клетке стало ярче, будто реагируя на хаос. Экраны консолей мигали, рябь на них складывалась в нечеткие узоры, похожие на помехи, но

Майк мог поклясться, что видел в них что-то — линии, спирали, тени, мелькающие, как лица. Звук статических разрядов нарастал, переходя в низкий, почти человеческий шепот, и шрам на его шее горел, как маяк, зовущий опасность.

Ева присела у консоли, ее пальцы скользнули по клавиатуре, пытаясь уловить сигнал, но экран лишь вспыхнул ярче, рябь на нем стала гуще, как будто консоль сопротивлялась.

— Это не внешнее вмешательство, — сказала она, ее тон был холодным, аналитическим, но в нем мелькнула тень страха.

— Это... как будто система ожила. Сама по себе.

Майк шагнул ближе, его фонарик дрожал, высвечивая символ на клетке, который теперь пульсировал в такт мигающим лампам. Его разум вспыхнул обрывками: лаборатория, стеклянные капсулы, голос Романа, шепчущий: Ты мой. Он чувствовал, как тьма лаборатории сжимается, как статические разряды проникают в его кожу, вызывая дрожь.

— Ростова, — сказал он, его голос был хриплым, с ноткой паники.

— Это не просто система. Это... оно знает, что мы здесь.

Ева обернулась, ее зеленые глаза сузились, и на мгновение он увидел в них не только подозрение, но и страх. Лампы мигали быстрее, тени танцевали, а звук статических разрядов перешел в низкий, зловещий гул, как эхо чего-то, что просыпалось в глубине лаборатории. Символ на клетке горел ярче, и Майк знал, что это место, этот "Нейро-Шторм", не просто лаборатория — это ловушка, и они уже в ней.

Лаборатория заброшенного объекта на окраине Картер-Сити превратилась в эпицентр кошмара, где реальность трещала по швам. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался, как чернила, а зеленоватое свечение вещества на полу и символа на клетке — спирали, вписанной в треугольник — пульсировало, словно сердце, готовое разорваться. Экраны консолей, ожившие без причины, покрылись рябью статических помех, их белесые узоры мелькали, как тени призраков, а лампы на потолке мигали с бешеной частотой, отбрасывая дергающиеся тени, которые скользили по стенам, как живые. Звук статических разрядов, трескучий и зловещий, перешел в низкий гул, похожий на шепот толпы, и Майк чувствовал, как этот звук вгрызается в его разум, усиливая жар шрама на шее — тонкого, извилистого, как раскаленная нить.

Ева Ростова, стоявшая у консоли, пыталась уловить сигнал, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как лезвие, готовое к удару. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в мигающем свете, а зеленые глаза, острые и встревоженные, метались между экраном и темнотой. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, но сигналы сбивались, а компактный нейронный подавитель в руке дрожал, его гравировка сверкала, как лед. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, светился зеленым, его пульсация слилась с символом на клетке, создавая ощущение, что лаборатория оживает. Ее лицо, освещенное вспышками ламп, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались, выдавая страх, который она пыталась скрыть.

Майк, сжимая "Волк-7", чувствовал, как его сердце колотится, а шрам на шее горит, посылая волны боли в виски. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом, а пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам. Его разум, уже треснувший от символа, от воспоминаний о Романе и складе, начал тонуть в хаосе. Статические разряды, гул, мигающие лампы — все это было как буря, рвущая его на части. Его серые глаза метались, ловя каждую вспышку, каждый скачок теней, и он знал, что это место, этот "Нейро-Шторм", не просто лаборатория — это ловушка, и они уже в ее челюстях.

И тогда он увидел это. Его взгляд упал на уцелевшую стеклянную колбу, лежащую среди осколков на полу, и в ее мутной поверхности отразилось его лицо — но не его. Отражение было искаженным, как в кривом зеркале: глаза слишком большие, горящие серым пламенем, кожа серая, как у трупа, а шрам на шее пульсировал, будто живой. Отражение мигало, «глитчило», как сломанное видео, и на мгновение ему показалось, что это не он, а Роман, его губы изогнулись в злобной ухмылке, шепча: Ты мой. Майк замер, его зрачки расширились, а дыхание стало прерывистым, как будто воздух в лаборатории сгустился, сдавливая легкие.

— Ростова, — выдавил он, его голос был хриплым, пропитанным паникой, — посмотри на это.

Ева обернулась, ее фонарик метнулся к колбе, и ее собственное отражение вспыхнуло в стекле — но оно тоже было неправильным. Ее лицо, искаженное, как в кошмаре, имело глаза, горящие зеленым, как цилиндр на ее поясе, а шрам над бровью кровоточил, стекая по щеке. Отражение мигало, его контуры дрожали, как будто реальность вокруг них трещала, распадаясь на пиксели. Ева отступила, ее рука сжала подавитель, а браслет мигнул, выдавая сбой.

— Это не стекло, — сказала она, ее голос был низким, с ноткой страха, который она не могла скрыть.

— Это... как будто поле. Нейронное поле. Оно искажает.

Майк шагнул к другой поверхности — треснувшему экрану консоли, где его отражение снова появилось, но теперь оно было еще хуже. Его лицо расплывалось, глаза превращались в пустые провалы, а шрам на шее разрастался, как паутина, покрывая шею и грудь. Отражение двигалось не в такт с ним, его рука поднималась, хотя он стоял неподвижно, и пальцы, длинные и когтистые, тянулись к нему, как будто хотели пробить стекло. Статические помехи на экране складывались в спираль, ту же, что на клетке, и Майк почувствовал, как его разум тонет в дезориентации, как реальность становится зыбкой, как сон.

Ева направила фонарик на другую колбу, и ее отражение там было еще страшнее — ее лицо растворялось, превращаясь в маску из зеленоватого света, а глаза, теперь пустые, смотрели прямо на нее. Она сглотнула, ее рука с подавителем дрожала, и впервые Майк увидел в ее глазах не только профессионализм, но и ужас.

— Рейн, — сказала она, ее голос был хриплым, почти шепотом.

— Это не просто сбой. Это... оно играет с нами.

Лампы мигали быстрее, тени танцевали, а звук статических разрядов перешел в низкий, зловещий вой, как крик чего-то, что просыпалось в глубине. Искаженные отражения в стекле и на экранах продолжали «глитчить», их движения становились резкими, нечеловеческими, и Майк чувствовал, как шрам на шее горит, как символ на клетке зовет его, как лаборатория сжимается, готовясь проглотить их. Его разум кричал: Беги, но ноги не слушались, а отражение Романа, теперь отчетливое, смотрело на него из колбы, его губы шевелились, произнося: Ты уже здесь.

Лаборатория на окраине Картер-Сити превратилась в эпицентр кошмара, где реальность расползалась, как ветхая ткань. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался, как живое существо, а зеленоватое свечение вещества на полу и символа на клетке — спирали, вписанной в треугольник — пульсировало, как сердце, готовое взорваться. Экраны консолей, покрытые рябью статических помех, мигали, складывая узоры, похожие на тени лиц, а лампы на потолке, мигающие с бешеной частотой, отбрасывали дергающиеся тени, которые скользили по стенам, как призраки. Искаженные отражения Майка и Евы в уцелевших стеклянных поверхностях — колбах и треснувших экранах — «глитчили», их лица растворялись в кошмарных масках, глаза горели нечеловеческим светом, а движения были рваными, как в сломанном видео. Звук статических разрядов, трескучий и зловещий, перешел в низкий вой, как крик чего-то, пробуждающегося в глубине, и Майк чувствовал, как этот хаос вгрызается в его разум, усиливая жар шрама на шее — тонкого, извилистого, как раскаленная нить.

Ева Ростова, стоявшая у консоли, пыталась удержать контроль, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как натянутая струна. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в мигающем свете, а зеленые глаза, теперь полные тревоги, метались между экраном и искаженными отражениями. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, но сигналы сбоили, а компактный нейронный подавитель в руке дрожал, его гравировка сверкала, как лед. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, светился зеленым, его пульсация слилась с символом на клетке, создавая ощущение, что лаборатория дышит, живет. Ее лицо, освещенное вспышками ламп, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались, выдавая страх, который она не могла больше скрывать.

Майк, сжимая "Волк-7", чувствовал, как его сердце колотится, а шрам на шее горит, посылая волны боли в виски. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом, а пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам. Его разум, уже надломленный символом, отражениями и воспоминаниями о Романе, тонул в хаосе. Искаженное отражение в колбе — его лицо, превращенное в маску Романа, с горящими серыми глазами и злобной ухмылкой — все еще стояло перед глазами, шепча: Ты мой. Он пытался дышать, но воздух был густым, как смола, а статические разряды, вой ламп и «глитчащие» отражения создавали ощущение, что реальность рушится, обнажая что-то зловещее под ней.

И тогда он услышал это. Среди трескучей статики, среди воя и гула, из шума помех начали пробиваться обрывки слов — низкий, хриплый шепот, холодный, как могильный ветер. Сначала это были бессмысленные звуки, слоги, но они быстро сложились в нечто знакомое, пугающе знакомое. Майк... Шепот был слабым, но отчетливым, и он резал его разум, как нож. Это был голос Романа — или его эхо, ядовитое, проникающее в кости. Ты... здесь... Майк замер, его зрачки расширились, а дыхание стало прерывистым, как будто кто-то сжал его горло. Он повернул голову, его серые глаза метнулись к экранам, к колбам, к теням, но источник шепота был везде и нигде.

Статические помехи нарастали, их треск переплетался с шепотом, и Майк услышал снова: Ты... не уйдешь... Голос Романа, холодный и насмешливый, звучал, как будто он стоял за его плечом, но лаборатория была пуста, кроме него и Евы. Его шрам на шее запульсировал в такт словам, и он почувствовал, как его разум тонет в паранойе — галлюцинация это или реальность? Его взгляд упал на экран консоли, где рябь сложилась в спираль, и на мгновение он увидел его — Романа, его лицо, искаженное, как в отражении, с глазами, горящими серым пламенем, и ухмылкой, которая обещала боль.

— Рейн! — Голос Евы, резкий, как выстрел, вырвал его из транса. Она шагнула к нему, ее зеленые глаза были полны тревоги, а подавитель нацелен в темноту.

— Ты опять отключаешься! Что ты слышишь?

Майк сглотнул, его лицо, бледное и покрытое потом, было напряженным, а серые глаза, красные от бессонницы, метались, как у загнанного зверя. Он не мог сказать ей правду — не о голосе, не о Романе, не о том, что лаборатория, кажется, говорит с ним. Его разум кричал: Это не реально, но шрам на шее горел, а шепот, теперь тише, продолжал: Ты мой... Он сжал "Волк-7", пытаясь заземлиться, и выдавил, его голос дрожал, выдавая страх:

— Ничего... просто... шум. Помехи.

Ева прищурилась, ее шрам над бровью казался кровавым в мигающем свете. Ее взгляд, ядовитый, как неон, буравил его, и он знал, что она не верит. Статические разряды нарастали, их треск переплетался с шепотом, а лампы мигали, как предсмертные судороги. Лаборатория дышала, ее тьма шевелилась, и Майк чувствовал, как голос Романа, реальный или нет, вгрызается в его душу, как будто это место, этот "Нейро-Шторм", знало его лучше, чем он сам.

Лаборатория на окраине Картер-Сити была как ад, где реальность рвалась на куски, обнажая кошмары, скрытые под ее поверхностью. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался, как живое существо, а зеленоватое свечение вещества на полу и символа на клетке — спирали, вписанной в треугольник — пульсировало, как сердце, бьющееся в агонии. Экраны консолей, покрытые рябью статических помех, мигали, их узоры складывались в тени лиц, а лампы на потолке, мигающие с неистовой скоростью, отбрасывали дергающиеся тени, которые скользили по стенам, как призраки. Искаженные отражения Майка и Евы в колбах и треснувших экранах «глитчили», их лица превращались в кошмарные маски, а шепот Романа, пробивающийся сквозь треск статических разрядов

— Ты мой... — вгрызался в разум Майка, как яд. Его шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал, и лаборатория, казалось, сжималась, готовясь раздавить его.

Ева Ростова, стоявшая в шаге от него, держала нейронный подавитель наготове, ее силуэт в черном пиджаке был напряжен, как лезвие. Темные волосы, стянутые в пучок, блестели в мигающем свете, а зеленые глаза, полные тревоги и подозрения, буравили Майка. Нейронный браслет на ее запястье мигал синим, но сигналы сбоили, а контейнер с цилиндром, висящий на поясе, светился зеленым, пульсируя в такт символу. Ее лицо, освещенное вспышками ламп, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а губы сжались, выдавая страх, который она пыталась скрыть. Его ложь — Просто шум — все еще висела в воздухе, и ее взгляд, ядовитый, как неон, требовал правды.

Майк, сжимая "Волк-7", чувствовал, как его сердце колотится, а разум тонет в хаосе. Его лицо — бледное, с усталыми серыми глазами, впалыми щеками и щетиной — было покрыто потом, а пиджак Тайлера, влажный и тяжелый, лип к плечам. Шепот Романа, холодный и насмешливый, звучал в его ушах, а отражение в колбе — его лицо, превращенное в маску

Романа, с горящими серыми глазами — все еще стояло перед глазами. Он пытался дышать, но воздух был густым, как смола, а статические разряды, вой ламп и «глитчащие» отражения создавали ощущение, что реальность рушится. И тогда это случилось.

Резкая, ослепляющая боль, как удар молнии, пронзила его голову, сильнее, чем на складе, сильнее, чем он мог вынести. Майк вскрикнул, его "Волк-7" выпал из руки, звякнув о бетонный пол, а он схватился за голову, его пальцы впились в виски, как будто могли вырвать эту агонию. Шрам на шее вспыхнул, будто раскаленный металл разлили под кожу, и его кожа вокруг шрама покраснела, пульсируя, как живое существо. Мир поплыл, лаборатория закружилась, как карусель, а края его зрения размылись, окрашиваясь багровым. Вспышки света от мигающих ламп били по глазам, каждая как нож, и он видел, как экраны консолей «глитчат», их рябь складывается в спираль, в лицо Романа, в глаза, горящие серым пламенем.

Его колени подогнулись, и он рухнул на одно колено, его дыхание стало хриплым, рваным, как у загнанного зверя. Субъективный мир Майка превратился в кошмар: лаборатория качалась, стены изгибались, как в кривом зеркале, а звук статических разрядов перешел в оглушительный вой, в котором голос Романа, теперь громче, отчетливее, повторял: Ты не уйдешь... ты мой... Его разум, уже треснувший, начал разваливаться, воспоминания — склад, зеркало, твари с ртутными когтями, крик Кейт — хлынули потоком, как кровь из раны. Он видел их: стеклянные капсулы, спираль на стене, Роман, стоящий в центре, его ухмылка, его голос, зовущий его в пропасть.

— Рейн! — Голос Евы, резкий и полный паники, прорвался сквозь хаос. Она бросилась к нему, ее подавитель упал на пол, а руки схватили его за плечи, пытаясь удержать. Ее зеленые глаза, теперь полные ужаса, метались по его лицу, а браслет на запястье мигал красным, будто крича о сбое.

— Что с тобой? Говори!

Майк не мог ответить. Его серые глаза, красные от бессонницы и боли, были полны паники, зрачки расширены, как у человека, падающего в бездну. Его лицо, бледное, покрытое потом, исказилось, а шрам на шее, теперь багровый, пульсировал, как маяк, зовущий что-то из тьмы. Он пытался заговорить, но слова тонули в агонии, и все, что он мог, — это хрипеть, его пальцы цеплялись за ее пиджак, как за спасательный круг.

Лаборатория продолжала сходить с ума: лампы мигали, как в предсмертной судороге, экраны «глитчили», их рябь складывалась в спирали, в лица, в глаза. Статические разряды перешли в низкий, зловещий гул, а зеленоватое свечение символа и цилиндра Евы стало ослепительным, как будто лаборатория отвечала на его боль. Майк чувствовал, как его сознание тонет, как Роман, реальный или нет, тянет его вглубь, и он знал, что этот приступ — не просто боль, а удар из прошлого, из "Нейро-Шторма", который не собирался его отпускать.

Лаборатория на окраине Картер-Сити превратилась в арену кошмара, где реальность трещала, как тонкий лед под ногами. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался, как живое существо, а зеленоватое свечение вещества на полу и символа на клетке — спирали, вписанной в треугольник — пульсировало, как сердце в агонии. Экраны консолей, покрытые рябью статических помех, мигали, складывая тени лиц, а лампы на потолке, мигающие с неистовой скоростью, отбрасывали дергающиеся тени, которые извивались, как призраки. Статические разряды, перешедшие в зловещий гул, смешивались с шепотом Романа — Ты мой... — который вгрызался в разум Майка, как яд. Его шрам на шее — тонкий, извилистый, как раскаленная нить — пылал багровым, а приступ боли, разрывающий голову, бросил его на колено, его "Волк-7" звякнул о бетон, а пальцы впились в виски, будто могли вырвать эту агонию.

Ева Ростова, склонившаяся над ним, пыталась удержать его, ее руки вцепились в его плечи, а зеленые глаза, полные паники, метались по его лицу. Ее силуэт в черном пиджаке дрожал в мигающем свете, темные волосы, стянутые в пучок, блестели, а нейронный браслет на запястье мигал красным, крича о сбое. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, светился зеленым, его пульсация слилась с символом на клетке, как будто лаборатория отвечала на его боль. Ее лицо, освещенное вспышками ламп, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а голос, хриплый и отчаянный, пробивался сквозь хаос:

— Рейн, держись! Говори, что с тобой!

Но Майк не слышал ее. Его мир, его сознание, рухнули в пропасть, где боль была единственным якорем. Его серые глаза, красные от бессонницы, были полны ужаса, зрачки расширены, а лицо, бледное и покрытое потом, исказилось, как маска боли. Шрам на шее, теперь багровый, пульсировал, как живое существо, и в этот момент, когда его разум тонул в агонии, оно пришло — видение, яркое, как вспышка молнии, и резкое, как удар ножа.

Перед его глазами вспыхнуло лицо Романа — не отражение, не тень, а он сам, живой, реальный, ужасающе близкий. Его кожа была серой, как пепел, глаза горели серым пламенем, глубоким и холодным, как бездонная пропасть, а губы изогнулись в злобной, почти звериной ухмылке, обнажая зубы, острые, как клыки. Крупный план его глаз заполнил сознание Майка, их пламя пульсировало, как шрам на его шее, и в них была ненависть, смешанная с чем-то еще — одержимостью, триумфом. Вокруг Романа вспыхивали языки серого пламени, не горящего, а ледяного, их холод обжигал, проникая в кости, и Майк почувствовал, как его тело сковывает боль, не физическая, а глубинная, как будто его душа рвется на части.

— Ты мой... — Голос Романа, хриплый, ядовитый, разорвал тишину видения, его слова были как крючья, впивающиеся в разум. Лицо Романа приблизилось, его глаза стали больше, их пламя заполнило все, и Майк увидел в них спираль — ту же, что на клетке, на складе, в его кошмарах. Вспышка света, ослепляющая, багровая, пронзила его сознание, и он закричал, его голос, хриплый и надломленный, эхом отразился в лаборатории.

Видение было фрагментарным, как разбитое стекло, но его сила была сокрушительной. Оно длилось секунды, но оставило ощущение вечности, как будто Роман вгрызся в его душу и оставил там свой след. Майк рухнул на пол, его руки цеплялись за бетон, а дыхание, рваное и хриплое, вырывалось из груди. Его серые глаза, полные ужаса, метались, а шрам на шее, теперь почти черный, пульсировал, как маяк, зовущий что-то из тьмы.

Ева, стоявшая над ним, схватила его за воротник, ее зеленые глаза были полны шока.

— Рейн, черт возьми, что это было?! — Ее голос дрожал, а браслет мигал красным, как сигнал тревоги. Она оглянулась, ее подавитель снова был в руке, нацеленный в темноту, будто ожидая, что что-то вырвется из теней.

Майк не мог ответить. Его разум, разорванный видением, был как поле боя, где образ Романа, его глаза, его пламя, все еще горели. Лаборатория продолжала сходить с ума: лампы мигали, экраны «глитчили», их рябь складывалась в спирали, а статические разряды перешли в низкий, зловещий вой. Зеленоватое свечение символа и цилиндра Евы стало ослепительным, и Майк чувствовал, как это место, этот "Нейро-Шторм", не просто лаборатория — это портал в его прошлое, и Роман, реальный или нет, ждет его там, в глубине.

Лаборатория на окраине Картер-Сити была как пульсирующая рана, где реальность истекала кошмарами. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался, как черный туман, а зеленоватое свечение вещества на полу и символа на клетке — спирали, вписанной в треугольник — горело, как ядовитый маяк. Экраны консолей, покрытые рябью статических помех, мигали, их узоры складывались в тени лиц, а лампы на потолке, мигающие с неистовой скоростью, отбрасывали дергающиеся тени, которые извивались, как живые. Статические разряды, перешедшие в зловещий вой, смешивались с эхом голоса Романа — Ты мой... — который вгрызался в разум Майка, как кислота. Его шрам на шее — тонкий, извилистый, теперь почти черный — пылал, а видение Романа, его серые глаза, горящие пламенем, и ледяное пламя, обжигающее душу, все еще горели в его сознании, оставив его на краю пропасти.

Ева Ростова, склонившаяся над ним, держала его за воротник, ее зеленые глаза, полные шока и тревоги, метались по его лицу. Ее силуэт в черном пиджаке дрожал в мигающем свете, темные волосы, стянутые в пучок, блестели, а нейронный браслет на запястье мигал красным, крича о сбое. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, светился зеленым, его пульсация слилась с символом на клетке, как будто лаборатория питалась его болью. Ее лицо, освещенное вспышками ламп, было жестким, шрам над бровью казался кровавым, а голос, хриплый и отчаянный, пытался пробиться сквозь его агонию:

— Рейн, держись!

Но Майк не мог держаться. Боль, разрывающая его голову, была как раскаленный клинок, вонзенный в череп, сильнее, чем на складе, сильнее, чем он мог вынести. Его разум, разорванный видением Романа — его глазами, его ухмылкой, его голосом — тонул в хаосе, где воспоминания и реальность сливались в бурю. Его серые глаза, красные от бессонницы, были полны ужаса, зрачки расширены, а лицо, бледное и покрытое потом, исказилось, как маска отчаяния. Шрам на шее, багровый и пульсирующий, был как маяк, зовущий что-то из тьмы, и он чувствовал, как его тело предает его, как ноги подкашиваются под тяжестью ментального натиска.

Он попытался встать, цепляясь за Еву, но мир вокруг него закружился, как в замедленной съемке. Лаборатория качнулась, стены изогнулись, как в кривом зеркале, а мигающие лампы били по глазам вспышками, каждая как удар. Его взгляд, расфокусированный, скользил по «глитчащим» экранам, где рябь складывалась в спирали, по колбам, где его отражение, искаженное, смотрело на него глазами Романа. Его правая рука, все еще сжимавшая воздух там, где был "Волк-7", дрожала, а левая вцепилась в стену, пытаясь удержать его от падения. Но бетон, холодный и шершавый, выскользнул из-под пальцев, и Майк споткнулся, его колено ударилось о пол с глухим стуком, а тело накренилось вперед, как марионетка с обрезанными нитями.

В этот момент время, казалось, замедлилось. Его падение было как кадры из сна: пыль, поднятая его движением, закружилась в мигающем свете, как призрачные звезды; зеленоватое свечение символа на клетке отразилось в его глазах, как ядовитый неон; тени, танцующие на стенах, вытянулись, как когти, тянущиеся к нему. Его дыхание, хриплое и рваное, вырывалось из груди, а шрам на шее, теперь почти черный, пульсировал, как живое существо, посылая волны боли, которые смешивались с холодом видения Романа. Его разум кричал: Борись, но тело не слушалось, а голос Романа, ядовитый и холодный, эхом звучал в голове: Ты уже здесь.

Ева бросилась к нему, ее руки схватили его под плечи, пытаясь удержать от полного падения. Ее зеленые глаза, теперь полные не только шока, но и отчаянной решимости, были близко, а ее голос, резкий, пробивался сквозь хаос:

— Рейн, не смей отключаться! Смотри на меня!

Но Майк едва видел ее. Его взгляд, расфокусированный, цеплялся за вспышки ламп, за «глитчащие» экраны, за зеленоватое свечение, которое, казалось, пожирало лабораторию. Его лицо, искаженное болью, было как маска уязвимости, а серые глаза, полные паники, отражали не только боль, но и страх — страх, что Роман, реальный или нет, уже внутри него. Лаборатория продолжала сходить с ума: экраны мигали, рябь складывалась в спирали, лампы выли, а статические разряды перешли в низкий, зловещий гул, как дыхание чего-то, что просыпалось в глубине. Майк, на одном колене, цеплялся за стену, но чувствовал, как "Нейро-Шторм" тянет его в пропасть, где его прошлое, его кошмары, его Роман ждут, чтобы забрать его навсегда.

Лаборатория на окраине Картер-Сити была как живое существо, чьи тени и кошмары сжимали Майка и Еву в своих когтях. Полумрак, пропитанный едким запахом химикатов и запустения, сгущался, как ядовитый туман, а зеленоватое свечение вещества на полу и символа на клетке — спирали, вписанной в треугольник — пульсировало, как сердце, готовое разорваться. Экраны консолей, покрытые рябью статических помех, мигали, их узоры складывались в зловещие спирали, а лампы на потолке, мигающие с неистовой скоростью, отбрасывали дергающиеся тени, которые извивались по стенам, как призраки. Статические разряды, перешедшие в низкий, зловещий гул, смешивались с отголосками шепота Романа, и лаборатория, казалось, дышала, ее стены содрогались, готовясь проглотить их. Майк, на одном колене, цеплялся за стену, его разум разрывался от боли и видения Романа — его серых глаз, горящих пламенем, и ледяного голоса, который вгрызался в душу: Ты мой. Его шрам на шее, багровый и пульсирующий, был как маяк, зовущий что-то из тьмы.

Ева Ростова, стоявшая над ним, была шокирована, ее зеленые глаза, обычно острые, как лезвия, теперь были полны тревоги и смятения. Ее силуэт в черном пиджаке дрожал в мигающем свете, темные волосы, стянутые в пучок, блестели, а нейронный браслет на запястье мигал красным, крича о сбое. Контейнер с цилиндром, висящий на поясе, светился зеленым, его пульсация слилась с символом на клетке, как будто лаборатория питалась их страхом. Ее лицо, освещенное вспышками ламп, было жестким, но шрам над бровью, казавшийся кровавым, и дрожь в губах выдавали, что ее профессиональная маска трескается. Компактный нейронный подавитель, который она снова сжимала, дрожал в ее руке, его гравировка сверкала, как лед, но теперь это было не оружие, а талисман, за который она цеплялась в хаосе.

Сбой оборудования — мигающие лампы, «глитчащие» экраны, вой статических разрядов — был пугающим, но состояние Майка, его падение, его искаженное болью лицо, потрясли Еву сильнее. Ее подозрения, копившиеся с момента его странной реакции на символ, теперь переросли в серьезное беспокойство, смешанное с чем-то большим — страхом, что она теряет напарника, что он, возможно, не тот, за кого себя выдает. Она бросилась к нему, ее ботинки хрустнули по осколкам стекла, и, опустившись на колени, схватила его за плечи, ее пальцы впились в влажный пиджак Тайлера, пытаясь удержать его от полного падения.

— Тайлер! Что с тобой?! Опять?! — Ее голос, низкий и хриплый, был полон тревоги, но в нем звучал вопрос, почти обвинение. Она тряхнула его, ее зеленые глаза, теперь близко, буравили его, ища ответы в его искаженном лице.

Майк, цепляющийся за стену, был тенью себя. Его лицо — бледное, с впалыми щеками, щетиной и потеками пота — было маской боли и уязвимости. Его серые глаза, красные от бессонницы, были расфокусированы, зрачки расширены, как у человека, падающего в бездну. Шрам на шее, багровый, почти черный, пульсировал, как живое существо, а его дыхание, рваное и хриплое, вырывалось из груди, как у загнанного зверя. Его пиджак, влажный и тяжелый, лип к плечам, а "Волк-7", лежащий на полу, отражал мигающий свет, как забытый осколок его силы. Он пытался ответить, но слова тонули в агонии, и все, что он мог, — это хрипеть, его пальцы цеплялись за Еву, как за последнюю нить реальности.

Ева сглотнула, ее взгляд метнулся к экранам, где рябь складывалась в спирали, к символу на клетке, который горел ярче, к цилиндру на ее поясе, чье свечение стало ослепительным. Она чувствовала, как лаборатория сходит с ума, как ее оборудование, ее стены, ее тьма реагируют на Майка, на его боль, на его шрам. Ее разум, аналитический и холодный, пытался найти объяснение — нейронное поле, сбой системы, воздействие "Нейро-Шторма" — но ее сердце, обычно спрятанное за маской профессионализма, колотилось от страха за напарника.

— Держись, Рейн, — сказала она, ее голос был тише, но все еще дрожал от тревоги.

— Не смей отключаться. — Она оглянулась, ее подавитель был нацелен в темноту, будто ожидая, что что-то вырвется из теней. Ее браслет мигал красным, а цилиндр на поясе, казалось, нагревался, как будто лаборатория питалась их страхом.

Майк, на одном колене, все еще цеплялся за стену, его расфокусированный взгляд скользил по «глитчащим» экранам, по мигающим лампам, по зеленоватому свечению, которое, казалось, пожирало лабораторию. Его разум, разорванный видением Романа, был как разбитое стекло, а шрам на шее горел, как предупреждение. Лаборатория продолжала сходить с ума: экраны мигали, лампы выли, а статические разряды перешли в низкий, зловещий гул, как дыхание чего-то, что просыпалось в глубине. Ева, держащая его, была его якорем, но он чувствовал, как "Нейро-Шторм" тянет его в пропасть, где Роман, его кошмары, его прошлое ждут, чтобы забрать его навсегда.

Лаборатория на окраине Картер-Сити, еще недавно бурлящая хаосом и кошмаром, вдруг замерла, словно кто-то резко оборвал провод, питавший ее безумие. Полумрак, густой и липкий, пропитанный резким запахом химикатов — едким, как аммиак, смешанным с металлической горечью ржавчины, — стал тяжелее, но уже не давил на виски угрозой.

Зеленоватое свечение, что струилось по полу от разлитого вещества и вырезанного на ржавой клетке символа — спирали, вписанной в треугольник, — угасло, оставив лишь тусклый отблеск, похожий на пепел угасающего костра. Экраны старых консолей, еще недавно искаженные рябью статических помех, будто кричащих в цифровой агонии, погасли один за другим. Их стеклянные лица покрылись пылью и паутиной, отражая лишь холодный свет ламп, что теперь горели ровно, без прежнего лихорадочного мигания. Лампы на потолке, свисающие на потрепанных проводах, заливали помещение серым, мертвенным сиянием, высвечивая облупленные стены, покрытые трещинами, и ржавые пятна на металлических шкафах. Статические разряды, что трещали в воздухе, словно рой разъяренных ос, смолкли. Вой ветра за разбитыми окнами, шепот, что казался живым, — все исчезло, растворилось в тишине, нарушаемой лишь прерывистым, тяжелым дыханием двоих, оставшихся в этом бетонном склепе.

Майк Рейн, опустившийся на одно колено, цеплялся за холодную стену, шершавую, как наждачная бумага, покрытую слоем грязи и плесени. Его тело дрожало, будто после удара током, мышцы ныли, а кости казались свинцовыми. Лицо — бледное, почти восковое, с впалыми щеками и щетиной, что пробивалась сквозь кожу, как колючая проволока, — блестело от пота, стекающего по вискам и подбородку. Серые глаза, воспаленные от бессонницы, с красными прожилками, медленно приходили в фокус, зрачки сужались, возвращаясь из той бездны, куда их утянуло видение. Шрам на шее — длинный, неровный, оставленный старым ножом или осколком, — еще недавно пульсировал багровым, словно раскаленный металл, но теперь остывал, оставляя лишь слабое жжение, как от ожога. Его дыхание было хриплым, рваным, каждый вдох — борьба, будто он только что вынырнул из ледяной воды. Пиджак — старый, потрепанный, цвета мокрого асфальта, принадлежавший когда-то Тайлеру, его брату, чье имя он взял как маску, — лип к плечам, пропитанный потом и сыростью. Рядом на полу валялся "Волк-7" — компактный пистолет с потертым воронением, его рукоять была скользкой от пота, а ствол холодным, как сама лаборатория. Оружие казалось чужим, далеким, будто часть другой жизни, той, что Майк оставил за пределами этого места.

Боль, что еще недавно раздирала его разум, отступала медленно, оставляя за собой слабость и пустоту. Видение — серые глаза Романа, горящие холодным пламенем, и его голос, ледяной, как зимний ветер, шепчущий: Ты мой, — растворялось, но оставляло послевкусие страха, горькое и липкое, как смола. Майк стиснул зубы, пытаясь собрать осколки своего сознания. Он не мог позволить себе сломаться — не здесь, не сейчас, не перед Евой.

Ева Ростова стояла рядом, опустившись на одно колено, ее сильные руки сжимали его плечи, удерживая, как якорь в штормовом море. Ее силуэт в черном пиджаке, строгом, но слегка помятом, был напряжен, как струна. Темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели в тусклом свете, отбрасывая тень на ее лицо — бледное, с резкими чертами, отмеченное шрамом над левой бровью, который казался чернее в этом освещении.

Зеленые глаза, яркие, как изумруды, метались по его лицу, полные тревоги и чего-то еще — облегчения, что он все еще жив, все еще здесь. На запястье поблескивал нейронный браслет — тонкий, стальной, с синими светодиодами, что теперь мигали слабо, словно устройство вышло из режима тревоги и пыталось перезагрузиться. На поясе висел контейнер с цилиндром, чье зеленоватое свечение угасло, оставив лишь матовый металл. В ее правой руке снова оказался нейронный подавитель — компактный, похожий на пистолет, но с антенной вместо ствола, его корпус отливал тусклым серебром, а индикатор на боку горел зеленым, готовый к действию. Ева была как натянутая пружина — собранная, но готовая сорваться в любой момент.

— Рейн, ты как? Что это было? — Ее голос, низкий, с легкой хрипотцой, дрожал от беспокойства, но в нем уже проступало облегчение, как солнечный свет сквозь тучи.

Майк сглотнул, горло пересохло, будто набито песком. Его голос, когда он заговорил, был слабым, надтреснутым, как треснувшее стекло:

— Я... не знаю. Боль... видение... что-то... — Он запнулся, слово "Роман" чуть не сорвалось с губ, но он сдержался, сжав кулаки.

Ева нахмурилась, ее глаза сузились, изучая его. Она поднялась, не отпуская его плеч, и помогла ему встать. Ее движения были уверенными, но осторожными, как у врача, оценивающего раненого. Майк пошатнулся, ноги дрожали, но он заставил себя выпрямиться, опираясь на стену. Его взгляд скользнул по лаборатории: экраны молчали, лампы больше не мигали, воздух стал чище, хотя запах химикатов все еще царапал горло. Но тишина была обманчивой — она не успокаивала, а настораживала, как затишье перед бурей. Шрам на шее покалывал, а в глубине сознания все еще звучал шепот Романа, далекий, но неотступный.

— Ты не в порядке, Рейн, — сказала Ева, ее тон стал строже, но в нем мелькнула тень заботы.

— Нам надо убираться отсюда. Это место... оно живое, черт возьми.

Майк кивнул, слишком уставший, чтобы спорить. Он знал, что она права. Лаборатория затихла, но не умерла. Она ждала, выжидала, и где-то в ее тенях таился "Нейро-Шторм" — проект, что связывал его с Романом, с прошлым, которое он пытался забыть. Его кошмары еще не закончились.

Лаборатория на окраине Картер-Сити, еще недавно гудевшая хаосом и звенящая статическими разрядами, теперь погрузилась в зловещую тишину. Она была густой, как смола, и тяжелой, как бетонные плиты, что окружали это место, — тишина, которая не успокаивает, а душит, словно сжимая горло невидимой рукой. Воздух, пропитанный резким запахом химикатов — едким аммиаком, смешанным с металлической горечью ржавчины и едва уловимой кислинкой озона, — казался живым, но теперь он застыл, оседая на языке привкусом старого железа. Полумрак окутывал помещение, словно плотный туман, цепляясь за углы и трещины в стенах. Зеленоватое свечение, что недавно струилось по полу от разлитого вещества и вырезанного на ржавой клетке символа — спирали, вписанной в треугольник, — угасло, оставив лишь тусклые отблески, похожие на мерцание тлеющих углей. Экраны старых консолей, покрытые пылью и паутиной, молчали, их стеклянные лица отражали лишь холодный свет ламп, что свисали с потолка на обтрепанных проводах. Эти лампы, еще недавно мигавшие лихорадочно, теперь горели ровно, заливая лабораторию серым, мертвенным сиянием. Облупленные стены, испещренные трещинами, и ржавые шкафы с пятнами коррозии проступали в этом свете, как шрамы на теле заброшенного мира. За разбитыми окнами больше не выл ветер, не шептались тени — все стихло, оставив лишь звук тяжелого, прерывистого дыхания двоих, уцелевших в этом бетонном склепе.

Майк Рейн стоял, прислонившись к стене, его тело дрожало, будто после долгого бега по ледяному полю. Холодная поверхность — шершавая, как наждачная бумага, покрытая слоем грязи и плесени, — была единственной опорой, удерживающей его от падения. Его лицо, бледное, почти восковое, с впалыми щеками и щетиной, что пробивалась сквозь кожу, как колючки чертополоха, блестело от пота, стекающего по вискам и подбородку. Серые глаза, воспаленные от бессонницы и пронизанные красными прожилками, смотрели в пустоту, медленно возвращаясь из той бездны, куда их утянуло видение. Шрам на шее — длинный, неровный, словно след от рваной раны, нанесенной ножом или осколком, — еще недавно пульсировал багровым, как раскаленный уголь, но теперь остывал, оставляя лишь слабое жжение. Его дыхание было хриплым, рваным, каждый вдох — как глоток воздуха после долгого погружения под воду. Пиджак — старый, цвета мокрого асфальта, с потрепанными манжетами, когда-то принадлежавший его брату Тайлеру, чье имя он носил как чужую кожу, — лип к плечам, пропитанный сыростью и потом. Рядом, на бетонном полу, валялся "Волк-7" — компактный пистолет с потертым воронением, его рукоять, вырезанная из черного полимера, была скользкой от пота, а ствол — холодным, как ледяная сталь. Оружие лежало тихо, словно живое существо, затаившееся в ожидании момента.

Ева Ростова стояла над ним, ее силуэт в черном пиджаке — строгом, но слегка помятом, с узкими лацканами — был напряжен, как натянутая тетива. Она опустилась на одно колено, ее сильные руки сжали его плечи, удерживая его, как якорь удерживает корабль в бурю. Темные волосы, стянутые в тугой пучок, блестели в тусклом свете, отбрасывая резкую тень на ее лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над левой бровью, который казался черной трещиной на фарфоровой маске. Зеленые глаза, яркие, как изумруды, метались по его лицу, полные тревоги, но в них уже проступало облегчение — он жив, он здесь. На ее запястье поблескивал нейронный браслет — тонкий, стальной, с синими светодиодами, что мигали слабо, словно устройство вышло из режима тревоги. На поясе висел контейнер с цилиндром, чье зеленоватое свечение угасло, оставив лишь холодный матовый металл. В правой руке она сжимала нейронный подавитель — компактное устройство, похожее на пистолет, но с короткой антенной вместо ствола; его корпус отливал тусклым серебром, а индикатор на боку горел зеленым, сигнализируя готовность. Ева была как сжатая пружина — собранная, но готовая в любой момент распрямиться с сокрушительной силой.

Она помогла Майку подняться, ее руки крепко обхватили его под локти, пока он не встал, пошатываясь, как марионетка с обрезанными нитями. Его ноги дрожали, но он заставил себя выпрямиться, цепляясь за стену, словно утопающий за обломок корабля. Его взгляд, все еще затуманенный, скользнул по лаборатории: экраны молчали, лампы больше не мигали, воздух стал чище, хотя запах химикатов все еще царапал горло. Но эта тишина была обманчивой — она не успокаивала, а настораживала, как затишье перед ударом молнии. Шрам на шее покалывал, а в глубине сознания все еще звучал шепот — холодный, как зимний ветер, голос Романа: Ты мой. Майк стиснул зубы, прогоняя этот звук, но он цеплялся за него, как паутина.

Ева отпустила его, выпрямилась и скрестила руки на груди. Ее лицо, бледное и напряженное, теперь выражало не только тревогу, но и недоверие. Зеленые глаза, острые, как лезвия, впились в него, словно пытаясь вырезать правду из его души. Ее голос, низкий, с легкой хрипотцой, прорезал тишину, как нож:

— Тайлер, объяснись. Что это было? Второй раз за день. И снова эта странная реакция на… на этот символ. Ты что-то знаешь?

Майк сглотнул, его горло пересохло, будто набито песком. Он чувствовал, как ее слова давят на него, как бетонная стена лаборатории, требуя ответа, которого он не мог дать. Его взгляд метнулся к символу на клетке — спираль в треугольнике, вырезанная в ржавом металле, теперь казалась мертвой, но все еще зловещей, как древний знак, скрывающий тайну. Он не мог сказать ей правду — не о Романе, не о видениях, не о том, что его разум, возможно, был частью "Нейро-Шторма", проекта, который связывал его с этим местом. Но и ложь не шла с языка — не сейчас, когда она смотрела на него так, будто готова была вырвать ответ силой.

— Я… не знаю, Ростова, — выдавил он наконец, его голос был слабым, надтреснутым, как треснувшее стекло.

— Это… боль. И… что-то вроде галлюцинаций. Наверное, от усталости.

Ева прищурилась, ее шрам над бровью стал резче в сером свете. Она шагнула ближе, ее лицо оказалось в дюймах от его, и Майк уловил слабый запах ее духов — цветочный, с ноткой жасмина, смешанный с резким ароматом пота и страха. Ее взгляд буравил его, как луч прожектора, выискивая трещины в его словах.

— Галлюцинации? — переспросила она, и в ее голосе мелькнула ледяная насмешка.

— Ты думаешь, я поверю в это? Ты падаешь на колени, кричишь, а потом говоришь, что это от усталости? — Она наклонилась еще ближе, и ее дыхание коснулось его щеки, горячее и быстрое.

— Ты что-то скрываешь, Рейн. И это начинает меня пугать.

Майк сжал кулак, ногти впились в ладонь, оставляя красные полумесяцы. Он чувствовал, как ее слова вгрызаются в него, как ржавчина в металл, и знал, что она не отступит. Но правда была слишком тяжелой, слишком опасной, чтобы выложить ее здесь, в этом бетонном гробу, где тени могли слушать. Его серые глаза избегали ее взгляда, скользнув к полу, к пистолету, к символу — куда угодно, лишь бы не встретиться с ее изумрудным огнем.

— Ростова, я… — Он запнулся, подбирая слова, как осколки разбитого стекла.

— Я не знаю, что это было. Правда. Но этот символ… он… он как будто знакомый. Только я не помню, откуда.

Ева задержала взгляд на нем, ее глаза сузились, выискивая ложь. Она медленно кивнула, но ее лицо осталось жестким, как сталь, а нейронный браслет мигнул синим, будто фиксируя каждое его слово — и каждую недосказанность. Ее голос, когда она заговорила, был холодным и острым, как лезвие:

— Хорошо, Рейн. Но я слежу за тобой. И если ты врешь, это выйдет нам обоим боком.

Майк кивнул, его лицо, покрытое потом, напряглось, а шрам на шее снова кольнул, как предупреждение. Лаборатория молчала, но он знал — это лишь пауза. Где-то в ее тенях, в его разуме, в самом сердце "Нейро-Шторма" Роман все еще ждал, и этот шепот был лишь началом.

Лаборатория на окраине Картер-Сити стояла, как призрак прошлого, застывший в безмолвии и мраке. Её бетонные стены, покрытые трещинами и облупившейся краской, хранили следы времени — ржавые потёки, похожие на засохшую кровь, и пятна плесени, расползающиеся, как паутина по углам. Воздух внутри был густым и липким, пропитанным едким запахом химикатов — смесью аммиака, ржавчины и чего-то кислого, почти живого, что оседало на языке привкусом старого металла. Тусклый свет одиноких ламп, свисающих с потолка на истрёпанных проводах, дрожал, отбрасывая длинные тени на пол, усыпанный пылью и осколками стекла. Эти лампы, покрытые слоем грязи, едва пробивали полумрак, заливая всё серым, мертвенным сиянием, от которого холод пробирал до костей. Где-то вдалеке скрипнула ржавая дверь, её звук — низкий, протяжный, как стон — эхом отразился от стен, словно лаборатория дышала, наблюдая за своими незваными гостями. Разбитые окна, за которыми ещё недавно завывал ветер, теперь молчали, лишь изредка пропуская слабый шорох осыпающейся пыли.

Майк Рейн стоял, прислонившись к холодной стене, его тело дрожало, будто его только что вытащили из ледяной воды. Бледное лицо, покрытое липким потом, блестело в тусклом свете, а щетина, пробивающаяся сквозь кожу, делала его похожим на человека, давно забывшего о покое. Серые глаза, воспалённые и подёрнутые красными прожилками, смотрели куда-то в пустоту, всё ещё цепляясь за обрывки того, что он видел — или думал, что видел. Шрам на шее, длинный и неровный, словно след от когтей, слабо пульсировал, отдавая жжением в кожу. Его дыхание было тяжёлым, хриплым, каждый выдох вырывался с трудом, как будто он пытался вытолкнуть из себя нечто большее, чем воздух. Пиджак — старый, цвета мокрого асфальта, с потёртыми манжетами — лип к телу, пропитанный сыростью и потом. Этот пиджак, доставшийся ему от брата, был как вторая кожа, но сейчас он казался тяжёлым, как цепи. На полу рядом лежал его "Волк-7" — пистолет с потёртым воронением, чья рукоять из чёрного полимера блестела от пота, а ствол холодно поблёскивал в слабом свете. Оружие молчало, но в его холодной стали таилась готовность — как зверь, притаившийся перед прыжком.

Ева Ростова стояла напротив, её фигура в строгом чёрном пиджаке казалась высеченной из мрака. Пиджак, слегка помятый, с узкими лацканами, подчёркивал её собранность, но не скрывал напряжения, что сквозило в каждом движении. Она опустилась на одно колено, её руки — сильные, с тонкими шрамами на костяшках — сжали плечи Майка, словно пытаясь удержать его от падения в бездну. Тёмные волосы, стянутые в тугой пучок, отбрасывали резкую тень на её лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над бровью, который казался трещиной в её непроницаемой броне. Зелёные глаза, яркие и острые, как осколки стекла, метались по его лицу, ища ответы. На запястье тускло поблёскивал нейронный браслет — стальной, с мигающими синими светодиодами, которые словно следили за каждым его словом. На поясе висел контейнер с цилиндром, чьё зеленоватое свечение давно угасло, оставив лишь холодный металл. В руке она сжимала нейронный подавитель — устройство, похожее на пистолет, но с короткой антенной и зелёным индикатором, сигнализирующим готовность. Ева была как буря, затаившаяся в тишине, — спокойная снаружи, но полная разрушительной силы внутри.

Она помогла Майку подняться, её хватка была крепкой, но осторожной. Он пошатнулся, цепляясь за стену, его ноги дрожали, как у новорождённого оленя, но он заставил себя выпрямиться. Взгляд скользнул по лаборатории: молчаливые экраны консолей, покрытые пылью, ржавые шкафы, символ на клетке — спираль в треугольнике, вырезанная в металле, всё ещё зловещая, несмотря на угасшее свечение. Тишина давила, но под ней чувствовалась угроза — как шорох шагов в темноте. Шрам на шее кольнул, и в голове снова зазвучал шепот — холодный, вкрадчивый голос Романа: Ты не спрячешься. Майк стиснул зубы, прогоняя его, но тот цеплялся, как заноза.

Ева выпрямилась, скрестив руки на груди. Её лицо теперь было маской из тревоги и недоверия, зелёные глаза впились в него, как клинки. Голос, низкий и хриплый, прорезал тишину:

— Тайлер, объяснись. Что это было? Второй раз за день. И снова этот символ. Ты что-то знаешь?

Майк сглотнул, горло пересохло, будто он наглотался песка. Её слова давили, требовали правды, которую он не мог дать. Он не мог рассказать о Романе, о видениях, о том, что его разум, возможно, был связан с "Нейро-Штормом" — проектом, чьи корни уходили в эту лабораторию. Но и ложь не шла с языка — не под этим взглядом, что резал, как лазер.

— Ростова, я… я не знаю, что это. Правда, — выдавил он, голос дрожал, как треснувшее стекло.

— Но… у меня бывают… приступы. После… того случая. Головные боли, странные ощущения. А этот символ… он просто… вызвал ассоциации.

Ева прищурилась, её шрам над бровью стал резче в сером свете. Она шагнула ближе, её лицо оказалось так близко, что Майк почувствовал тепло её дыхания и слабый запах жасмина, смешанный с потом. Её глаза буравили его, выискивая трещины в его словах.

— Ассоциации? — переспросила она, в голосе мелькнула насмешка, холодная, как сталь.

— Ты падаешь, кричишь, а потом говоришь про ассоциации? Ты думаешь, я дура, Рейн?

Майк сжал кулак, ногти впились в кожу. Он знал, что она не отступит, но правда была слишком опасной. Он отвёл взгляд, скользнув по символу, по пистолету, по теням — куда угодно, лишь бы не видеть её. Лаборатория молчала, но её стены, казалось, слушали, затаив дыхание.

— Ростова, я не вру. Не совсем. Это… сложно объяснить. Но я разберусь. Дай мне время. Ева задержала взгляд, её глаза сузились. Она кивнула, но в её движении не было доверия — только холодная решимость. Нейронный браслет мигнул синим, фиксируя его слова, его недосказанность. Её голос, когда она заговорила, был острым, как нож:

— Время, Рейн? Хорошо. Но если ты играешь со мной, пожалеешь.

Майк кивнул, пот стёк по виску, шрам на шее кольнул сильнее. Лаборатория оставалась немой, но он чувствовал — это лишь затишье. Где-то в тенях, в глубине его разума, Роман ждал, и эта ложь была лишь первым шагом к пропасти.

Лаборатория на окраине Картер-Сити казалась призраком прошлого — холодной, заброшенной, но всё ещё живой, пульсирующей тайнами в своих бетонных венах. Стены, покрытые трещинами и облупившейся серой краской, хранили следы времени: ржавые разводы, похожие на высохшую кровь, и тёмные пятна плесени, что расползались по углам, словно паучьи сети. Воздух был тяжёлым, пропитанным едким коктейлем из аммиака, ржавчины и кислоты, оседавшим на языке привкусом старого железа. Одинокие лампы, подвешенные на истрёпанных проводах, мигали тусклым светом, покрытые слоем пыли и грязи, их серое сияние едва пробивало полумрак. Пол под ногами хрустел — осколки стекла и комья пыли скрипели под ботинками, а где-то вдали, за ржавыми шкафами, раздавался низкий стон металла, словно лаборатория дышала, следя за каждым шагом.

Майк Рейн стоял, привалившись к стене, его тело дрожало, будто его только что вытащили из ледяной воды. Бледное лицо блестело от пота, щетина пробивалась сквозь кожу, а воспалённые серые глаза, пронизанные красными прожилками, смотрели в никуда. Шрам на шее — длинный, неровный, как след от когтей — слабо пульсировал, отдавая жжением. Его дыхание было хриплым, каждый выдох вырывался с трудом, словно он пытался вытолкнуть из себя нечто большее, чем воздух. Пиджак цвета мокрого асфальта, потёртый на манжетах, лип к телу, пропитанный сыростью. Рядом на полу лежал его "Волк-7" — пистолет с потёртым воронением, чья чёрная рукоять блестела от пота, а ствол холодно поблёскивал в тусклом свете.

Ева Ростова стояла напротив, её силуэт в строгом чёрном пиджаке казался вырезанным из тени. Пиджак, слегка помятый, подчёркивал её собранность, но не скрывал напряжения в каждом движении. Она опустилась на одно колено, её руки — сильные, с тонкими шрамами на костяшках — сжали плечи Майка, удерживая его. Тёмные волосы, стянутые в тугой пучок, отбрасывали тень на её лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над бровью. Зелёные глаза, острые, как осколки стекла, метались по его лицу, ища ответы. На запястье мигал нейронный браслет — стальной, с синими светодиодами, а на поясе висел контейнер с угасшим цилиндром. В руке она сжимала нейронный подавитель — устройство с короткой антенной и зелёным индикатором.

— Тайлер, объяснись, — её голос, низкий и хриплый, прорезал тишину.

— Что это было? Второй раз за день. И этот символ снова. Ты что-то знаешь?

Майк сглотнул, горло пересохло. Её слова давили, требовали правды, которую он не мог дать. Он не мог рассказать о Романе, о голосе в голове, о "Нейро-Шторме", что связывал его с этой лабораторией.

— Ростова, я… не знаю, что это, — выдавил он, голос дрожал.

— Приступы… после того случая. Головные боли, странные ощущения. Символ… просто вызвал что-то.

Ева прищурилась, её шрам стал резче в тусклом свете. Она шагнула ближе, её дыхание пахло жасмином и потом.

— Ассоциации? — в её голосе мелькнула холодная насмешка.

— Ты кричишь, падаешь, а потом говоришь про ассоциации? Думаешь, я дура, Рейн?

Майк сжал кулак, ногти впились в кожу. Ложь не шла с языка, но правда была опаснее. Он отвёл взгляд, скользнув по лаборатории — по символу на клетке, по теням, по пистолету.

— Ростова, это сложно объяснить. Дай мне время.

Ева кивнула, но в её глазах не было доверия — только холодная решимость. Нейронный браслет мигнул, фиксируя его слова.

— Время, Рейн? Хорошо. Но если ты врёшь, пожалеешь.

Пока они говорили, Ева вдруг замерла. Её взгляд скользнул мимо Майка, к монитору на стене — старому, покрытому пылью, с треснутым стеклом. Экран, ещё недавно мёртвый, ожил, слабое мерцание пробилось сквозь грязь. Она шагнула к нему, движения быстрые, но осторожные. Крупный план: монитор мигнул, строки кода замелькали в хаотичном ритме, но среди них проступили слова. Ева наклонилась ближе, её зелёные глаза сузились, пальцы сжали край консоли, оставляя следы в пыли.

— Лог-файл… он перезагрузился, — пробормотала она.

Майк повернулся, его серые глаза пытались разглядеть экран. Экран мигнул снова, и на нём проступила строка: "Активация протокола Нейро-Шторм. Фаза 3. Субъект: Роман. Статус: активен." Ева замерла, её лицо побледнело, рука сжала подавитель. Она обернулась к Майку, голос стал тихим, но полным тревоги:

— Роман… это имя тебе знакомо?

Майк почувствовал, как сердце пропустило удар. Имя Романа, вырезанное в коде, ударило, как нож. Шрам на шее кольнул, и в голове зазвучал шепот: Ты не спрячешься. Лаборатория молчала, но её тишина стала угрозой, полной ожидания.

Лаборатория на окраине Картер-Сити казалась вырванной из старого фильма ужасов, где время застыло в липкой паутине запустения. Серые бетонные стены, изрезанные трещинами, словно шрамами, хранили следы прошлого: облупившаяся краска свисала лохмотьями, ржавые потёки напоминали засохшую кровь, а чёрные пятна плесени расползались по углам, будто живые. Воздух был тяжёлым, пропитанным едким коктейлем из аммиака, ржавчины и кислоты — привкус старого железа оседал на языке, а горло драло, как от песка. Одинокие лампы, болтающиеся на истёртых проводах, мигали тусклым светом, их серое сияние тонуло в густом полумраке. Пол под ногами хрустел — осколки стекла впивались в подошвы, пыль скрипела, а где-то вдали раздавался низкий, утробный стон металла, словно само здание дышало, затаив угрозу.

Майк Рейн прислонился к стене, его тело дрожало, как после ледяного душа. Пот стекал по бледному лицу, щетина проступала сквозь кожу, точно колючий мох, а серые глаза, воспалённые и пронизанные красными прожилками, смотрели в пустоту. Шрам на шее — длинный, кривой, как молния — пульсировал слабым жжением, будто напоминая о себе. Дыхание вырывалось хрипами, каждый выдох — борьба. Пиджак цвета мокрого асфальта, потёртый на манжетах, лип к телу, пропитанный сыростью и потом. Рядом, на растрескавшемся полу, валялся "Волк-7" — пистолет с потёртым воронением, чья чёрная рукоять лоснилась от влаги его ладоней, а ствол смотрел в никуда, как верный пёс, ждущий приказа.

Напротив стояла Ева Ростова, её силуэт в строгом чёрном пиджаке казался высеченным из мрака. Пиджак, слегка помятый, но всё ещё подчёркивающий её собранность, не скрывал напряжения в плечах. Она опустилась на одно колено, сильные руки с тонкими шрамами сжали плечи Майка, удерживая его от падения. Тёмные волосы, стянутые в тугой пучок, отбрасывали резкую тень на её лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над бровью, точно меткой бойца. Зелёные глаза, холодные и острые, как осколки бутылочного стекла, метались по его чертам, выискивая правду. На запястье мигал нейронный браслет — стальной, с синими светодиодами, тихо гудящий, словно живое существо. На поясе болтался контейнер с угасшим цилиндром, а в руке она сжимала нейронный подавитель — компактный, с короткой антенной и зелёным индикатором, мерцающим в такт её дыханию.

— Тайлер, объяснись, — её голос, низкий и хриплый, прорезал тишину, как лезвие.

— Что это было? Второй раз за день. И этот символ снова. Ты что-то знаешь?

Майк сглотнул — горло пересохло, слова застревали. Её взгляд давил, требовал ответа, которого он не мог дать. Не сейчас.

— Ростова, я… не знаю, что это, — выдавил он, голос дрожал, как треснувший провод.

— Приступы… начались после того случая. Головные боли, странные вспышки. Символ… он просто что-то вызвал.

Ева прищурилась, шрам над бровью стал резче в тусклом свете. Она шагнула ближе, её дыхание — смесь жасмина и солёного пота — коснулось его лица.

— Что-то вызвал? — в её тоне скользнула холодная насмешка.

— Ты кричишь, падаешь, а потом бормочешь про "вспышки"? Думаешь, я куплюсь, Рейн?

Майк сжал кулак, ногти впились в ладонь, оставляя красные полумесяцы. Ложь не шла, но правда жгла сильнее. Он отвёл взгляд, скользнув по лаборатории: по символу, вырезанному на ржавой клетке в углу, по теням, шевелящимся в полумраке, по "Волку-7", лежащему у ног.

— Ростова, это не так просто. Дай мне время.

Ева кивнула, но её глаза остались ледяными, полными недоверия. Нейронный браслет мигнул, фиксируя его слова в своей безмолвной памяти.

— Время, Рейн? Ладно. Но если ты врёшь, пожалеешь.

И тут её взгляд резко метнулся мимо него. Старый монитор на стене — пыльный, с треснутым стеклом — вдруг ожил. Ещё минуту назад он был мёртв, но теперь слабое мерцание пробивалось сквозь грязь. Ева шагнула к нему, движения быстрые, но осторожные, как у кошки, крадущейся к добыче. Экран мигнул, строки кода замелькали в хаотичном танце, и среди них проступили слова. Она наклонилась ближе, зелёные глаза сузились, пальцы сжали край консоли, оставляя борозды в пыли.

— Лог-файл… он перезагрузился, — пробормотала она, голос стал тише, но напряжённее.

Майк повернулся, его серые глаза вцепились в экран. Экран мигнул снова, и на нём проступила строка: "Активация протокола Нейро-Шторм. Фаза 3. Субъект: Роман. Статус: активен." Ева замерла, её лицо побледнело, пальцы стиснули подавитель. Она обернулась к Майку, голос упал до шёпота, полного тревоги:

— Роман… это имя тебе знакомо?

Сердце Майка ухнуло в груди, шрам на шее кольнул, как раскалённая игла. Имя Романа, высеченное в коде, ударило, как выстрел. В голове зашептало: Ты не спрячешься. Лаборатория молчала, но её тишина стала живой, полной затаённой угрозы.

— Нет, — солгал он, голос дрогнул, как натянутая струна.

— Не знаю никакого Романа.

Ева прищурилась, её взгляд пробуравил его насквозь. Она кивнула, но в её движениях не было тепла — только холодная, стальная решимость. Нейронный браслет мигнул снова, записывая его ложь.

— Хорошо, Рейн. Но я слежу за тобой.

Обнаружение новой зацепки — имени Романа в лог-файле — разрядило воздух, как выстрел в тишине. Напряжение между ними отступило, уступив место общей цели. Ева шагнула к консоли, её пальцы замелькали по клавиатуре, выуживая данные из цифровой бездны. Майк, всё ещё дрожа, нагнулся и поднял "Волк-7" с пола. Рука сжала рукоять, холодный металл стал якорем, удерживающим его в реальности.

— Похоже, система зафиксировала несанкционированный доступ незадолго до нашего прихода, — сказала Ева, её голос стал деловым, сосредоточенным, как у хирурга над операционным столом.

Майк кивнул, его взгляд упал на пол. Среди пыли и осколков виднелись следы — не их, а чужие, свежие, ведущие к вентиляционной шахте в углу. Он указал на них, голос всё ещё хриплый, но твёрже:

— Смотри, эти следы… они ведут к вентиляции.

Ева обернулась, её зелёные глаза сузились в щёлки. Она шагнула к шахте, ботинки хрустнули по стеклу, как по тонкому льду. Следы были чёткими — пыль не успела осесть, а края отпечатков ещё хранили влагу.

— Кто-то был здесь недавно, — сказала она, тон стал сухим, профессиональным, но в нём мелькнула тень тревоги.

— И, судя по всему, они знали, что искать.

Майк сжал "Волк-7" сильнее, пальцы побелели на рукояти. Взгляд метнулся к вентиляционной шахте — за решёткой зияла тьма, густая и непроглядная, как пасть зверя. Лаборатория молчала, но её тишина стала зловещей, полной скрытого дыхания. Он знал, что за этой шахтой, за именем Романа, за "Нейро-Штормом" таится что-то смертельно опасное — сеть, которая может захлопнуться над ними обоими. Но теперь у них была общая цель — расследование, и это, пусть на миг, сплавило их воедино, как два клинка, нацеленных в одну тень.

Лаборатория на окраине Картер-Сити дышала холодом и тайной, её стены — серые, покрытые трещинами и ржавыми потёками — хранили молчаливую угрозу. Тусклый свет одиноких ламп, висящих на истёртых проводах, мигал, точно пульс умирающего, отбрасывая длинные тени, что шевелились по углам, как призраки прошлого. Воздух был густым, пропитанным едким запахом химикатов — резким аммиаком, кислотой и металлической пылью, оседающей на языке горьким привкусом. Пол хрустел под ногами: осколки стекла впивались в подошвы, скрипела пыль, а где-то вдали раздавался низкий стон металла, словно само здание ворчало, недовольное вторжением. Вентиляционная шахта в углу зияла чёрной пастью, её решётка — ржавая, с кривыми зубьями — казалась входом в преисподнюю, где таилась новая тайна.

Ева Ростова стояла у консоли, её силуэт в строгом чёрном пиджаке выделялся на фоне полумрака, точно высеченный из обсидиана. Пиджак, слегка помятый, но всё ещё подчёркивающий её собранность, цеплялся за плечи, напряжённые, как у хищника перед прыжком. Тёмные волосы, стянутые в тугой пучок, отбрасывали резкую тень на её лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над бровью, словно меткой выжившего. Зелёные глаза, холодные и острые, как осколки стекла, блестели в тусклом свете, а на запястье мигал нейронный браслет — стальной, с синими светодиодами, тихо гудящий, точно живое существо. В руке она сжимала нейронный подавитель — компактный, с короткой антенной и зелёным индикатором, пульсирующим в такт её дыханию. На поясе болтался контейнер с угасшим цилиндром, его металлическая поверхность тускло отражала свет.

Майк Рейн, прислонившись к стене, казался тенью самого себя. Его тело дрожало, будто после ледяного ветра, пот стекал по бледному лицу, оставляя блестящие дорожки. Щетина проступала сквозь кожу, как колючий мох, а серые глаза, воспалённые и пронизанные красными прожилками, смотрели в пустоту. Шрам на шее — длинный, кривой, точно удар молнии — пульсировал слабым жжением. Пиджак цвета мокрого асфальта, потёртый на манжетах, лип к телу, пропитанный сыростью и потом. В руке он сжимал "Волк-7" — пистолет с потёртым воронением, чья чёрная рукоять лоснилась от влаги его ладоней, а ствол смотрел в пол, как усталый зверь.

Ева медленно повернула голову, её взгляд скользнул по Майку, точно луч прожектора по тёмной сцене. Крупный план: её лицо — бледное, с острыми чертами, шрам над бровью казался трещиной на фарфоровой маске. Губы сжались в тонкую линию, а зелёные глаза, задумчивые и проницательные, изучали его, словно книгу, полную скрытых строк. Она заметила, как его пальцы дрожат на рукояти "Волка-7", как он сглатывает, пытаясь скрыть напряжение, и это лишь подлило масла в огонь её подозрений. Внешне она оставалась спокойной, профессиональной, но внутри её мысли кружились, как тени на стенах лаборатории.

Он лжёт, — думала она, её внутренний голос был холодным и острым, как скальпель. Роман. Это имя ударило его, как выстрел, но он отвергает его, будто оно ничего не значит. Его приступы, его шрам, его взгляд — всё это кусочки головоломки, которую он не хочет мне показывать. Она не верила в совпадения. Майк был связан с этим местом, с "Нейро-Штормом", с Романом — сильнее, чем хотел показать. Но давить на него сейчас было бы ошибкой. Он замкнётся, уйдёт в себя, и тогда она потеряет шанс узнать правду. Нет, лучше наблюдать, ждать, собирать улики, как паук плетёт сеть.

— Проверим шахту, — сказала она, голос низкий, хриплый, но деловой, с едва уловимой тенью предостережения.

— Эти следы свежие. Кто-то был здесь, и они знали, что искать.

Майк кивнул, его серые глаза мельком встретились с её взглядом, но тут же ушли в сторону, к вентиляционной шахте. Он шагнул вперёд, сжимая "Волк-7" сильнее, будто оружие могло защитить его от её проницательности. Ева последовала за ним, её ботинки хрустнули по стеклу, как по тонкому льду. Она двигалась плавно, осторожно, но в каждом её шаге чувствовалась стальная решимость.

Её взгляд снова скользнул по его лицу, запоминая детали: бледность, пот, дрожь в руках. Она видела, как он пытается собраться, как его пальцы сжимают пистолет, словно якорь, удерживающий его в реальности. Ты что-то скрываешь, Рейн, — шептала её интуиция. И я узнаю что. Но она отвернулась, её глаза сузились, глядя в темноту шахты. Пока они были союзниками, объединёнными общей целью, но это хрупкое перемирие могло рухнуть в любой момент.

Лаборатория молчала, но её тишина была живой, полной невысказанных подозрений и затаённой угрозы. Тени шевелились, металл стонал, и где-то в глубине шахты ждала новая тайна — ключ, который мог либо спасти их, либо столкнуть в пропасть.

Лаборатория на окраине Картер-Сити была как застывший кошмар, высеченный из бетона и ржавчины. Её стены, покрытые трещинами и облупившейся краской, хранили следы заброшенности: ржавые потёки, похожие на запёкшуюся кровь, и пятна плесени, расползающиеся по углам, как ядовитый мох. Воздух был тяжёлым, пропитанным едким запахом химикатов — резким аммиаком, металлической пылью и кислотой, что царапала горло и оседала на языке горьким привкусом. Тусклый свет одиноких ламп, висящих на истёртых проводах, дрожал, отбрасывая длинные тени, что шевелились по углам, словно живые. Пол хрустел под ногами: осколки стекла впивались в подошвы, пыль скрипела, а где-то вдали раздавался низкий стон металла, как будто само здание ворчало, недовольное присутствием чужаков. Вентиляционная шахта в углу зияла чёрной пастью, её ржавая решётка с кривыми зубьями казалась порталом в неизведанную тьму, а символ на клетке — спираль, вписанная в треугольник — всё ещё хранил зловещее молчание, будто наблюдая за каждым их шагом.

Ева Ростова стояла у консоли, её силуэт в строгом чёрном пиджаке был как высеченный из мрака. Пиджак, слегка помятый, но подчёркивающий её собранность, цеплялся за плечи, напряжённые, как у хищника перед прыжком. Тёмные волосы, стянутые в тугой пучок, отбрасывали резкую тень на её лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над бровью, точно меткой выжившего. Зелёные глаза, острые и холодные, как осколки стекла, блестели в тусклом свете, а на запястье мигал нейронный браслет — стальной, с синими светодиодами, тихо гудящий, словно живое существо. В руке она сжимала нейронный подавитель — компактный, с короткой антенной и зелёным индикатором, пульсирующим в такт её дыханию. На поясе болтался контейнер с угасшим цилиндром, его металлическая поверхность тускло отражала свет. Её взгляд, всё ещё полный невысказанных подозрений, скользнул по Майку, но она сдержала себя, переключив внимание на новую зацепку.

Майк Рейн стоял рядом, его тело дрожало, как после ледяного ветра. Пот стекал по бледному лицу, оставляя блестящие дорожки, а щетина проступала сквозь кожу, как колючий мох. Серые глаза, воспалённые и пронизанные красными прожилками, смотрели в пустоту, всё ещё цепляясь за обрывки видений — голос Романа, его серые глаза, горящие пламенем. Шрам на шее — длинный, кривой, как след от когтей — слабо пульсировал, отдавая жжением. Пиджак цвета мокрого асфальта, потёртый на манжетах, лип к телу, пропитанный сыростью и потом. В руке он сжимал "Волк-7" — пистолет с потёртым воронением, чья чёрная рукоять лоснилась от влаги его ладоней, а ствол смотрел в пол, как усталый зверь. Его дыхание было хриплым, каждый выдох вырывался с трудом, но он заставил себя выпрямиться, сжимая рукоять оружия, как якорь, удерживающий его в реальности.

Лог-файл на мониторе — строка, гласящая "Активация протокола Нейро-Шторм. Фаза 3. Субъект: Роман. Статус: активен" — всё ещё горел в их памяти, как раскалённый уголь. Имя Романа ударило Майка, как выстрел, но он скрыл это, сжав зубы. Ева, заметив его реакцию, не стала давить, но её зелёные глаза, острые и проницательные, запомнили каждую деталь: дрожь в его руках, уклончивый взгляд, напряжённые скулы. Она знала, что он лжёт, но сейчас их объединяла общая цель — расследование, и это перемирие, хрупкое, как тонкий лёд, держало их вместе.

— Лог-файл — это только начало, — сказала Ева, её голос был низким, деловым, но с ноткой тревоги.

— Здесь кто-то был. Следы свежие, и они ведут к шахте. Надо двигаться.

Майк кивнул, его серые глаза мельком встретились с её взглядом, но тут же ушли в сторону, к вентиляционной шахте. Он шагнул вперёд, сжимая "Волк-7" сильнее, пальцы побелели на рукояти. Ева последовала за ним, её ботинки хрустнули по стеклу, как по тонкому льду. Она двигалась плавно, но в каждом её шаге чувствовалась стальная решимость.

Они подошли к ржавой решётке вентиляционной шахты, её кривые зубья отбрасывали тени, похожие на когти. Ева направила фонарик — луч света, холодный и резкий, выхватил из тьмы узкий коридор, уходящий вглубь. Стены шахты были покрыты ржавчиной и слизью, а воздух внутри пах сыростью и чем-то ещё — едва уловимым, металлическим, как кровь. Следы на полу — свежие, с чёткими краями — вели в темноту, растворяясь в глубине.

— Кто бы это ни был, они знали, куда идти, — пробормотала Ева, её голос был тихим, но в нём звучала решимость. Она обернулась к Майку, её зелёные глаза сверкнули в свете фонарика.

— Готов?

Майк сглотнул, шрам на шее кольнул, как предупреждение. Он знал, что за этой шахтой, за именем Романа, за "Нейро-Штормом" таится что-то смертельно опасное. Но отступать было некуда. Он кивнул, его голос, хриплый и усталый, прозвучал твёрже, чем он ожидал:

— Идём.

Они шагнули в коридор, их фонари выхватывали путь вперёд, разрезая тьму, как лезвия. Свет дрожал, высвечивая ржавые трубы, свисающие с потолка, как внутренности гигантского зверя, и мокрые стены, покрытые слизью, что поблёскивала, будто живая. Их шаги эхом отдавались в узком пространстве, каждый звук — как вызов невидимому врагу. Ева шла первой, её нейронный подавитель был наготове, а браслет мигал синим, фиксируя каждый метр. Майк следовал за ней, "Волк-7" в его руке был тяжёлым, но успокаивающим, как старый друг.

Лаборатория осталась позади, её эхо статики — треск помех, вой ламп, шёпот Романа — затихло, но не исчезло. Оно жило в их памяти, в шрамах на их телах, в тенях, что следовали за ними. Коридор впереди был узким, тёмным, как глотка зверя, и каждый шаг вёл их глубже в неизвестность, где ответы — или смерть — ждали за следующим поворотом.

Эпизод 3. Укус Бетонных Джунглей

Заброшенный объект TLNTS на окраине Картер-Сити был как рана, вскрытая временем, — бетонные стены, покрытые трещинами и ржавыми потёками, хранили в себе эхо забытых экспериментов и неразгаданных тайн. Воздух внутри был густым, пропитанным едким запахом химикатов — резким аммиаком, металлической пылью и сыростью, что оседала на языке горьким привкусом. Тусклый свет одиноких ламп, висящих на истёртых проводах, едва пробивался сквозь полумрак, отбрасывая длинные тени, которые шевелились по углам, как призраки. Пол хрустел под ногами: осколки стекла впивались в подошвы, пыль скрипела, а где-то вдали раздавался низкий стон металла, словно само здание ворчало, недовольное вторжением. Вентиляционная шахта в углу зияла чёрной пастью, её ржавая решётка с кривыми зубьями казалась порталом в неизведанную тьму, а свежие следы на пыльном полу вели прямо к ней, растворяясь в глубине.

Майк Рейн стоял у входа в шахту, его силуэт в потёртом пиджаке цвета мокрого асфальта казался частью этого мрачного мира. Пот стекал по его бледному лицу, оставляя блестящие дорожки, а щетина проступала сквозь кожу, как колючий мох. Серые глаза, воспалённые и пронизанные красными прожилками, смотрели в темноту шахты, но его мысли были далеко — шрам на шее, длинный и кривой, как след от когтей, слабо пульсировал, напоминая о Романе, о его голосе, что всё ещё звучал в голове: Ты мой.

Майк сжал "Волк-7" — пистолет с потёртым воронением, чья чёрная рукоять лоснилась от влаги его ладоней, а ствол смотрел в пол, как усталый зверь. Его дыхание было хриплым, каждый выдох вырывался с трудом, но он заставил себя выпрямиться, сжимая оружие, как якорь, удерживающий его в реальности.

Рядом стояла Ева Ростова, её силуэт в строгом чёрном пиджаке был как высеченный из мрака. Пиджак, слегка помятый, но подчёркивающий её собранность, цеплялся за плечи, напряжённые, как у хищника перед прыжком. Тёмные волосы, стянутые в тугой пучок, отбрасывали резкую тень на её лицо — бледное, с острыми скулами и шрамом над бровью, точно меткой выжившего. Зелёные глаза, острые и холодные, как осколки стекла, блестели в тусклом свете, а на запястье мигал нейронный браслет — стальной, с синими светодиодами, тихо гудящий, словно живое существо. В руке она сжимала нейронный подавитель — компактный, с короткой антенной и зелёным индикатором, пульсирующим в такт её дыханию. На поясе болтался контейнер с угасшим цилиндром, его металлическая поверхность тускло отражала свет.

— Следы свежие, — сказала Ева, её голос был низким, деловым, но с ноткой тревоги.

— Кто бы это ни был, они знали, куда идти. Надо двигаться.

Майк кивнул, его серые глаза мельком встретились с её взглядом, но тут же ушли в сторону, к вентиляционной шахте. Он шагнул вперёд, сжимая "Волк-7" сильнее, пальцы побелели на рукояти. Ева последовала за ним, её ботинки хрустнули по стеклу, как по тонкому льду. Она двигалась плавно, но в каждом её шаге чувствовалась стальная решимость.

Они подошли к ржавой решётке вентиляционной шахты, её кривые зубья отбрасывали тени, похожие на когти. Ева направила фонарик — луч света, холодный и резкий, выхватил из тьмы узкий коридор, уходящий вглубь. Стены шахты были покрыты ржавчиной и слизью, а воздух внутри пах сыростью и чем-то ещё — едва уловимым, металлическим, как кровь. Следы на полу — свежие, с чёткими краями — вели в темноту, растворяясь в глубине.

— Кто бы это ни был, они знали, куда идти, — пробормотала Ева, её голос был тихим, но в нём звучала решимость. Она обернулась к Майку, её зелёные глаза сверкнули в свете фонарика.

— Готов?

Майк сглотнул, шрам на шее кольнул, как предупреждение. Он знал, что за этой шахтой, за именем Романа, за "Нейро-Штормом" таится что-то смертельно опасное. Но отступать было некуда. Он кивнул, его голос, хриплый и усталый, прозвучал твёрже, чем он ожидал:

— Идём.

Они шагнули в коридор, их фонари выхватывали путь вперёд, разрезая тьму, как лезвия. Свет дрожал, высвечивая ржавые трубы, свисающие с потолка, как внутренности гигантского зверя, и мокрые стены, покрытые слизью, что поблёскивала, будто живая. Их шаги эхом отдавались в узком пространстве, каждый звук — как вызов невидимому врагу. Ева шла первой, её нейронный подавитель был наготове, а браслет мигал синим, фиксируя каждый метр. Майк следовал за ней, "Волк-7" в его руке был тяжёлым, но успокаивающим, как старый друг.

Лаборатория осталась позади, её эхо статики — треск помех, вой ламп, шёпот Романа — затихло, но не исчезло. Оно жило в их памяти, в шрамах на их телах, в тенях, что следовали за ними. Коридор впереди был узким, тёмным, как глотка зверя, и каждый шаг вёл их глубже в неизвестность, где ответы — или смерть — ждали за следующим поворотом.

Тоннели под Картер-Сити тянулись бесконечной паутиной, словно старые вены, давно забытые живым организмом города наверху. Бетонные стены, холодные и шершавые, были покрыты трещинами, из которых сочилась влага, оставляя тёмные пятна, похожие на следы слёз. Над головой змеились ржавые трубы, их металлический скрежет раздавался где-то вдалеке, как эхо давно умерших механизмов. Кабели, толстые и обмотанные изоляцией, свисали с потолка, будто оборванные нервы, местами оголённые, с торчащими медными жилами, что тускло поблёскивали в слабом свете аварийных ламп. Эти лампы, закреплённые на стенах через неравные промежутки, мигали оранжевым и зеленоватым светом, отбрасывая длинные тени, которые плясали на затопленном полу, как призраки прошлого.

Майк шагал осторожно, его тяжёлые ботинки хлюпали по чёрной воде, что доходила до щиколоток. Его "Волк-7" — пистолет с выщербленной рукоятью и слегка потёртым стволом — лежал в руке, как старый друг, готовый выручить в любой момент. Свет его фонаря, прикреплённого к ремню, выхватывал из мрака граффити на стенах: выцветшие буквы складывались в слова на неизвестном языке, а рядом — грубо нарисованные символы, напоминающие те, что он видел в записях Романа. Его шрам на шее — длинный, неровный, оставленный когтями чего-то нечеловеческого — пульсировал, словно предупреждение, и Майк стиснул зубы, пытаясь заглушить нарастающую тревогу. Его тёмные волосы, влажные от пота, прилипли ко лбу, а серые глаза, острые и внимательные, скользили по каждому углу, выискивая угрозу.

Ева шла чуть впереди, её силуэт в облегающем чёрном пиджаке казался вырезанным из тьмы. Её короткие рыжие волосы, подстриженные под каре, блестели в свете фонаря, а шрам над левой бровью — тонкий, как лезвие — выделялся на бледной коже, придавая её лицу суровую красоту. В правой руке она сжимала нейронный подавитель — устройство размером с пистолет, но с тонким дулом и мигающим синим индикатором на корпусе. Это была её гордость, собранная из обломков технологий Картер-Сити, способная вырубить любого, кто попробует встать на пути. Её зелёные глаза, холодные и цепкие, обшаривали тоннель, а каждый шаг был точным, как у кошки, крадущейся за добычей.

Вода под ногами плескалась, отражая их фигуры — искажённые, размытые, словно тени из другого мира. Впереди тоннель разделялся: один путь уходил вниз, где свет аварийных ламп терялся в густой тьме, а другой поднимался, открывая вид на массивную решётку, за которой виднелись очертания чего-то большого и металлического. Майк остановился, его дыхание вырывалось облачками пара в холодном воздухе. Он кивнул на кучу мусора у стены — рваные мешки, пустые жестянки, обрывки проводов и что-то, похожее на старую куртку, пропитанную маслянистой грязью.

— Смотри, — хрипло сказал он, опускаясь на одно колено. Его пальцы коснулись ткани, и он нахмурился, ощутив липкость, словно кровь, давно засохшую, но всё ещё сохранившую свой металлический запах.

— Это не просто хлам. Здесь кто-то был. Недавно.

Ева присела рядом, её фонарь осветил находку. Свет выхватил из темноты блеск стекла — разбитую бутылку, лежащую среди мусора, и клочок бумаги с выцветшими буквами. Она подняла его, развернула, и её брови сдвинулись.

— "Северный выход закрыт", — прочитала она вслух, её голос был тихим, но в нём звенела сталь.

— Это не похоже на записку бродяги. Слишком... осмысленно.

Майк кивнул, его взгляд скользнул по тоннелю. Тени, казалось, сгущались, а мигание ламп стало чаще, как пульс, учащающийся перед ударом. Он встал, сжимая "Волк-7" так, что костяшки побелели.

— Надо двигаться, — сказал он, его голос был твёрд, но в нём сквозила тревога.

— Что бы здесь ни было, оно знает эти тоннели лучше нас.

Они выбрали путь вверх, к решётке. Шаги эхом отдавались в тишине, смешиваясь с далёким гулом, что доносился откуда-то из глубины. Поднявшись, они остановились перед массивной металлической преградой — ржавой, но всё ещё крепкой, с толстыми прутьями, между которыми едва пролезала рука. За ней виднелась огромная цилиндрическая конструкция, покрытая коркой грязи и ржавчины, с торчащими трубами и мигающими огоньками — остатки какого-то древнего механизма, возможно, насосной станции или генератора, давно забытого жителями Картер-Сити.

Ева провела рукой по прутьям, проверяя их на прочность, а затем достала из кармана тонкий металлический стержень — отмычку, сделанную из обломка старого дрона. Её пальцы двигались быстро, с хирургической точностью, пока замок не щёлкнул, и решётка с протяжным скрипом поддалась. Майк толкнул её плечом, и они шагнули внутрь.

За решёткой тоннель расширялся, превращаясь в огромный зал, чьи стены уходили вверх, теряясь во мраке. Пол здесь был сухим, покрытым слоем пыли и мелкого мусора, а воздух стал тяжелее, пропитанный запахом машинного масла и чего-то едкого, почти живого. В центре зала возвышалась конструкция — гигантский металлический монстр, чьи трубы и провода тянулись к потолку, как щупальца. Некоторые из них слабо гудели, а из щелей между панелями пробивался тусклый свет, окрашивая всё вокруг в болезненный зеленоватый оттенок.

Майк подошёл ближе, его фонарь скользнул по поверхности машины, высвечивая выгравированные символы — те же, что были на граффити. Его шрам запульсировал сильнее, и он почувствовал, как холод пробежал по спине. Ева стояла рядом, её подавитель был направлен в темноту, а лицо напряжено.

— Это не просто заброшенное место, — тихо сказала она, её голос дрожал от смеси страха и любопытства.

— Это часть чего-то большего. И оно всё ещё работает.

В этот момент из глубины зала донёсся звук — низкий, вибрирующий, как шаги чего-то огромного. Тени задвигались, лампы мигнули, и Майк резко обернулся, поднимая "Волк-7". Ева встала спиной к нему, её подавитель загудел, готовый к бою. Они не видели ничего, но чувствовали — что-то приближалось, и тоннели под Картер-Сити хранили куда больше тайн, чем они могли себе представить.

Тьма в зале сгущалась, словно живая, обволакивая Майка и Еву плотным коконом тревоги. Гигантская машина в центре гудела низким, утробным звуком, от которого вибрировал воздух, а ржавые трубы, торчащие из её корпуса, дрожали, как натянутые струны. Зеленоватый свет, пробивающийся из щелей между панелями, отражался на пыльном полу, рисуя зыбкие узоры, похожие на письмена давно мёртвого языка. Майк стоял, сжимая "Волк-7", его пальцы напряжённо лежали на рукояти, а шрам на шее пульсировал всё сильнее, будто второе сердце, бьющееся в ритме надвигающейся угрозы. Ева, напротив, замерла с нейронным подавителем в руках, её зелёные глаза сверкали холодной решимостью, но в уголках рта залегла тень беспокойства.

Шаги — тяжёлые, нечеловеческие — эхом отдавались где-то в глубине зала, но источник звука оставался невидимым. Майк медленно двинулся вперёд, его фонарь выхватил из мрака участок стены рядом с машиной. Там, на шершавом бетоне, виднелись глубокие царапины — длинные, рваные, словно кто-то с острыми когтями пытался вырваться наружу. Следы шли неровно, пересекаясь и наслаиваясь друг на друга, как будто существо металось в ярости или панике. Он присел, водя лучом света по отметинам, и заметил, что края царапин блестят — свежие, ещё не покрытые пылью. Его дыхание сбилось, пар от него закружился в воздухе, смешиваясь с запахом ржавчины и чего-то кислого, почти органического.

— Ева, сюда, — хрипло позвал он, не отрывая взгляда от стены. Его голос утонул в гуле машины, но она услышала, её шаги мягко зашуршали по пыли. Ева опустилась рядом, её рыжие волосы вспыхнули в свете фонаря, как языки пламени. Она протянула руку к царапинам, но остановилась в миллиметре от поверхности, словно боясь нарушить невидимую границу.

— Это не инструмент, — тихо сказала она, её голос дрожал от напряжения.

— Слишком неровно. Слишком... живо. — Она подняла подавитель, направив его в темноту, и добавила:

— Мы не одни.

Майк кивнул, его серые глаза сузились, выискивая движение в тенях. Он встал, обходя машину, и вдруг замер. На полу, у основания одной из труб, лежал сломанный предмет — металлический стержень, согнутый пополам, словно его сжали с чудовищной силой. Рядом валялись осколки стекла, острые и поблёскивающие, как зубы хищника. Он наклонился, подцепив стержень кончиком ботинка, и перевернул его. На изломе виднелись следы странной субстанции — густой, тёмно-зелёной, похожей на слизь. Она медленно стекала, оставляя маслянистый след, и в воздухе повис едкий запах, от которого у Майка защипало в горле.

— Что за чертовщина... — пробормотал он, отступая на шаг. Его фонарь скользнул дальше, и луч выхватил ещё одну находку: кусок ткани, пропитанный той же субстанцией. Это был не просто лоскут — часть рукава, грубо оторванная от чего-то большего. Ткань, плотная и чёрная, напоминала униформу, но края были изодраны, а на внутренней стороне виднелись бурые пятна — кровь, смешанная со слизью.

Ева подошла ближе, её подавитель загудел чуть громче, когда она направила его на находку. Она присела, внимательно разглядывая ткань, и её лицо напряглось.

— Это не старое, — сказала она, её голос стал резче.

— Слизь ещё влажная. Кто бы это ни оставил, он был здесь недавно. Может, час назад. Может, меньше.

Майк стиснул зубы, его пальцы крепче сжали пистолет. Он выпрямился, обводя взглядом зал. Тени шевелились, лампы мигали всё чаще, а гул машины усиливался, словно она реагировала на их присутствие. Внезапно его взгляд зацепился за что-то в углу — груду мусора, на первый взгляд обычную, но среди рваных мешков и обломков проводов виднелось что-то странное. Он подошёл, чувствуя, как холод пробирает спину, и наклонился. Это была кость — длинная, пожелтевшая, но с остатками плоти, прилипшей к суставу. Плоть была свежей, с багровыми прожилками, и от неё тянулся тонкий след той же зелёной слизи, уходящий в щель между бетонными плитами.

— Ева, — позвал он, его голос стал ниже, почти шёпотом.

— Это не просто следы. Это добыча.

Она резко обернулась, её глаза расширились, но прежде чем она успела ответить, из глубины зала донёсся новый звук — скрежет, резкий и пронзительный, как металл, царапающий бетон. За ним последовал низкий рык, глубокий и гортанный, от которого волосы на затылке Майка встали дыбом. Тени в дальнем углу зала сгустились, и что-то большое, нечёткое, двинулось в их сторону. Свет фонаря дрожал в его руке, выхватывая лишь обрывки силуэта — длинные конечности, сутулую спину, блеск чего-то влажного.

Ева вскочила, её подавитель загудел на полную мощность, синий индикатор замигал яростно. Она встала спиной к Майку, её поза была напряжённой, как у зверя перед прыжком.

— Оно идёт, — бросила она, не оборачиваясь.

— Готовься.

Майк поднял "Волк-7", его сердце колотилось, но рука оставалась твёрдой. Шрам на шее горел, как раскалённое железо, и он знал — что бы ни пряталось в этих тоннелях, оно было связано с тем, что оставило эту метку на его теле. Машина загудела громче, её свет стал ярче, и в этот момент тварь шагнула в круг зеленоватого сияния. Это было нечто нечеловеческое — длинные когтистые лапы, покрытые влажной чешуёй, сгорбленное тело, усеянное шипами, и глаза, горящие тусклым жёлтым светом. Слизь капала с его пасти, шипя при соприкосновении с полом, а рваный лоскут ткани — остаток той же униформы — свисал с одного из шипов.

— Огонь! — крикнул Майк, и выстрел "Волка-7" разорвал тишину, эхом отразившись от стен. Пуля ударила в плечо твари, выбив сноп зелёной жижи, но та лишь взревела, бросившись вперёд с ужасающей скоростью. Ева нажала на спуск подавителя, и синий разряд рванулся к существу, заставив его пошатнуться, но не остановив. Тоннель ожил — звуки боя, гул машины и рычание твари смешались в хаотичную симфонию, а Майк и Ева стояли плечом к плечу, готовые встретить угрозу, которую Картер-Сити скрывал в своих бетонных недрах.

Тоннель был тесным, как гроб, вырезанный из сырого бетона. Его стены, покрытые пятнами ржавчины и липкой, чёрной слизью, блестели в тусклом свете фонарей, отбрасывая зловещие тени. Лужи на полу хлюпали под ногами, отражая зеленоватый отблеск, а воздух — тяжёлый, пропитанный запахом гниющей сырости и едким привкусом металла — давил на лёгкие. Майк шагал осторожно, его ботинки оставляли мокрые следы, а "Волк-7" — старый, но надёжный пистолет с выщербленной рукоятью — лежал в руке, холодный и тяжёлый, как кусок льда. Ева двигалась впереди, её чёрный пиджак сливался с мраком, а нейронный подавитель — изящное устройство с тонкими синими прожилками энергии — тихо гудел, словно живое существо, готовое к прыжку. Их фонари выхватывали из темноты ржавые трубы, что свисали с потолка, как внутренности какого-то древнего механизма, и провода, змеившиеся вдоль стен, будто артерии, пульсирующие скрытой угрозой.

Тишина была обманчивой, почти осязаемой, нарушаемой лишь эхом их шагов и далёким гулом машин где-то наверху. Но затем, без малейшего предупреждения, тьма впереди взорвалась движением. Из узкого бокового прохода, скрытого за сплетением труб, вылетела тень — стремительная, бесшумная, как удар молнии в ночи. Майк дёрнулся, его инстинкты закричали раньше, чем мозг успел осознать угрозу, но существо уже было рядом, его движения — резкие, рваные, нечеловеческие — напоминали сломанный автомат, одержимый жаждой разрушения. Луч фонаря Евы полоснул по нему, и в этом мгновении они увидели его — кошмар, вырванный из самых тёмных глубин экспериментов Бонни и TLNTS.

Оно выглядело как человек — или то, что могло бы им быть в другой жизни. Его тело было гротескным сплавом плоти и металла: броня, словно вросшая в кожу, покрывала торс и конечности, местами разорванная, обнажая изуродованную, влажную плоть, сочащуюся зеленоватой слизью. Левая рука — механический протез с длинными, острыми когтями, блестящими, как хирургические скальпели, — дёргалась с неестественной скоростью.

Правая нога, наполовину живая, наполовину стальная, издавала пронзительный скрежет при каждом шаге, будто внутри перемалывались шестерёнки. Лицо скрывала маска — жуткая смесь кожи и металла, сшитая грубыми швами, — но глаза... Глаза горели жёлтым, неестественным светом, словно два раскалённых угля, полных первобытной ярости. Из-под маски доносился звук — низкий, механический рык, смешанный с животным хрипом, от которого волосы вставали дыбом.

— Господи... — выдохнула Ева, её голос сорвался, но она тут же вскинула подавитель. Синий разряд вырвался из дула, ударив существо в грудь. Энергия затрещала, осветив тоннель вспышкой, но тварь лишь пошатнулась, её броня заискрила, а из пасти вырвался ещё более громкий рык. Оно бросилось вперёд, когти сверкнули в воздухе, и Майк выстрелил — "Волк-7" рявкнул, пуля врезалась в плечо твари, выбив сноп искр и брызги зелёной жижи, что шлёпнулись на стену, шипя, как кислота.

Но оно не остановилось. Существо двигалось с пугающей скоростью, его рваные, хищные прыжки были полны силы, несмотря на повреждения. Оно ринулось на Майка, когти рассекли воздух в сантиметре от его лица, и он рухнул назад, споткнувшись о ржавую трубу. Боль пронзила спину, но адреналин заглушил её, заставив его вскочить.

— Майк, держись! — крикнула Ева, её подавитель загудел громче, и новый разряд ударил в спину твари. Она изогнулась, словно в агонии, но тут же развернулась, её жёлтые глаза вспыхнули ярче, и с ужасающим рёвом она прыгнула на Еву. Та увернулась в последний момент, её ботинок заскользил по мокрому полу, но она устояла, вскинув оружие снова. Существо приземлилось в лужу, брызнувшая слизь зашипела на бетоне, а его когти вонзились в стену, оставив глубокие борозды.

Майк выстрелил ещё раз, пуля попала в механическую ногу, и та заискрила, но тварь лишь взревела, её движения стали ещё более хаотичными. Она не чувствовала боли — это была машина, запрограммированная на убийство, с плотью, которая лишь имитировала жизнь. Её маска треснула от очередного разряда Евы, обнажив нижнюю часть лица — искривлённый рот, полный острых, металлических зубов, и провода, торчащие из шеи, как паразиты.

— Оно не умирает! — крикнул Майк, перезаряжая пистолет дрожащими руками. Его сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди, а шрам на шее пульсировал, как живое напоминание о прошлом. Существо, хромая, но не теряя мощи, снова бросилось на Еву, и её подавитель выстрелил в упор, разряд попал прямо в маску. Тварь взвыла, её голова откинулась, обнажив уязвимую шею, где плоть и металл сливались в отвратительном симбиозе.

Майк увидел шанс. Прицелившись, он выстрелил в открытую рану — пуля вошла глубоко, и существо рухнуло на колени, его тело затряслось, как в припадке. Но оно всё ещё двигалось, цепляясь когтями за пол, оставляя царапины на бетоне. Ева отступила, её лицо побледнело, но глаза горели решимостью.

— Слабое место, Майк, ищи слабое место! — выдохнула она, её голос дрожал от напряжения. Майк кивнул, лихорадочно осматривая тварь. Его взгляд упал на спину — под бронёй, среди проводов и плоти, мигал красный цилиндр, словно сердце этого кошмара. Источник питания? Контрольный модуль? Неважно — это был их шанс.

— Ева, отвлеки его! — крикнул он, перекатываясь в сторону, чтобы занять позицию. Существо, почуяв угрозу, рванулось к нему, но Ева выстрелила снова, разряд ударил в плечо, заставив тварь пошатнуться. Майк прицелился, выдохнул и спустил курок. Пуля попала точно в цилиндр — раздался взрыв, сноп искр осветил тоннель, и существо рухнуло, его тело задымилось, а механические части заискрили, испуская последний треск.

Тишина накрыла их, как саван, нарушаемая лишь звуком их тяжёлого дыхания и шипением угасающих искр. Фонари дрожали в руках, выхватывая из мрака дымящуюся тушу. Ева опустила подавитель, её пальцы сжались в кулак, а Майк убрал "Волк-7" в кобуру, чувствуя, как дрожь пробегает по всему телу.

— Что это за хрень? — прошептала Ева, её голос был хриплым, полным ужаса и отвращения. Она шагнула к существу, внимательно разглядывая его, но не приближаясь слишком близко. Майк молчал, его взгляд застыл на дымящемся теле. В голове крутилось одно имя — Роман. Он знал, что это лишь начало, что тоннели под Картер-Сити скрывают ещё больше кошмаров, и эта тварь — лишь первая ласточка грядущего хаоса.

Тишина, наступившая после падения существа, была обманчивой, как затишье перед бурей. Майк и Ева стояли в огромном зале, их грудь вздымалась от тяжелого дыхания, а воздух, пропитанный запахом горелого металла и едкой химии, царапал горло. Фонари, прикрепленные к их поясам, дрожали в такт их уставшим рукам, выхватывая из полумрака дымящуюся тушу биомеханического кошмара. Его когти, острые и длинные, как ножи мясника, все еще слабо подергивались, а из разорванного цилиндра на спине вытекала густая зеленоватая жидкость, шипящая при соприкосновении с бетонным полом. Желтые глаза твари, тускнеющие, как угасающие фонари, все еще казались живыми, и Майк невольно сжал рукоять "Волка-7", словно ожидая, что монстр вот-вот поднимется.

— Это не конец, — выдохнул он, его голос был хриплым, с металлическим привкусом крови во рту — царапина на плече саднила, а теплая струйка стекала по руке, пропитывая рукав куртки. Его лицо, покрытое слоем грязи и пота, выглядело изможденным: острые скулы, серые глаза, горящие смесью ярости и страха, и шрам на шее, пульсирующий, как маяк в ночи. Короткие темные волосы слиплись от сырости, а тяжелая кожаная куртка, потрепанная и исцарапанная, скрипела при каждом движении.

Ева, прислонившись к колонне, убрала прядь светлых волос с лица — ее обычно аккуратный хвост растрепался, а на щеке красовалась свежая ссадина, оставленная осколком бетона. Ее голубые глаза, холодные и острые, как ледяные осколки, метались по залу, выискивая новую угрозу. Нейронный подавитель в ее руках — изящное устройство из черного пластика и металла с синими прожилками энергии — слабо гудел, перегретый от выстрелов. Она была одета в облегающий комбинезон, потертый на коленях и локтях, с укрепленными вставками, которые некогда были черными, а теперь покрылись серой пылью подземелий.

— Надо двигаться, Майк, — сказала она, ее голос дрожал, но в нем чувствовалась сталь.

— Если эта штука была здесь, значит, их может быть больше.

Майк кивнул, вытирая кровь с подбородка тыльной стороной ладони. Он шагнул к туше, внимательно разглядывая ее. Металлическая броня, покрывавшая существо, была испещрена вмятинами и швами, словно сшита наспех в каком-то безумном эксперименте. Плоть, проглядывающая сквозь разрывы, была серой и влажной, с венами, пульсирующими даже после смерти. На боку твари виднелся выжженный символ — буквы "TLNTS", окруженные грубыми линиями, напоминающими когти. Это имя, как заноза, сидело в его голове, связанное с Романом и его зловещими обещаниями.

— TLNTS… — пробормотал он, сжимая кулаки.

— Это их рук дело. Они не просто экспериментируют. Они охотятся.

Ева подошла ближе, ее ботинки хлюпали по лужам, оставленным тварью. Она наклонилась, разглядывая цилиндр, все еще испускающий слабые искры.

— Это не просто источник питания, — сказала она, ее пальцы замерли в сантиметре от дымящегося металла.

— Здесь что-то вроде нейронного контроллера. Они управляют этими тварями. Может, даже видят их глазами.

Майк резко повернулся к ней, его взгляд стал жестким.

— Тогда они уже знают, где мы.

Словно в подтверждение его слов, из глубины тоннелей донесся низкий гул — далекий, но нарастающий, как приближающийся поезд. Пол под ногами задрожал, с потолка посыпалась пыль, а ржавые трубы загудели, словно перегруженные нервы. Ева вскочила, сжимая подавитель, а Майк инстинктивно поднял "Волк-7", его палец лег на спусковой крючок.

— Бежим! — крикнул он, и они сорвались с места, бросившись к дальнему концу зала, где темнел узкий проход, заваленный обломками. Их фонари метались, выхватывая из мрака искореженные куски металла, провода, свисающие, как лианы, и стены, покрытые трещинами и плесенью. Шаги гулко отдавались в пустоте, смешиваясь с их рваным дыханием и нарастающим звуком погони — рычанием, скрежетом когтей и чем-то еще, более тяжелым, будто за ними двигалась целая армия.

Тоннель сузился, заставляя их бежать гуськом. Майк шел первым, его широкие плечи задевали стены, а куртка цеплялась за выступы. Он чувствовал, как шрам на шее жжет все сильнее, будто Роман шептал ему прямо в мозг: "Ты не уйдешь". Ева следовала за ним, ее шаги были легче, но она спотыкалась о мусор — ржавые болты, куски бетона, осколки стекла, блестящие в свете фонаря, как оскаленные зубы.

Внезапно свет впереди мигнул — тусклые аварийные лампы, вмонтированные в потолок, зажглись, ослепляя их на мгновение. Они выскочили в новый зал, еще больше предыдущего, с высокими сводами, усеянными сталактитами ржавчины. В центре возвышалась массивная конструкция — остов какого-то древнего механизма, возможно, насоса или генератора, покрытого коркой грязи и паутиной проводов. По краям зала тянулись узкие мостики, ведущие к другим тоннелям, но под ними зияла черная пропасть, из которой доносился слабый гул воды.

— Куда теперь? — выдохнула Ева, ее голос сорвался, когда она оглянулась назад. Рычание приближалось, теперь уже отчетливое, многоголосое — их преследовало не одно существо.

Майк оглядел зал, его мозг работал на пределе, выискивая путь. Его взгляд упал на мостик слева — узкий, шаткий, но ведущий к темному проему, который мог быть выходом.

— Туда! — рявкнул он, хватая Еву за руку и таща ее к мостику. Металл под ногами скрипел и гнулся, ржавые перила шатались, но они бежали, не оглядываясь. Фонари бросали длинные тени, которые ломались на неровных поверхностях, создавая иллюзию движения за спиной.

И тут они появились. Из тоннеля, откуда пришли Майк и Ева, вырвались три фигуры — новые твари, похожие на первую, но крупнее, с более массивной броней и длинными шипами, торчащими из спин. Их глаза горели красным, а когти оставляли глубокие борозды в бетоне. Одна из тварей прыгнула, приземлившись на мостик позади них, отчего вся конструкция затряслась. Металл завизжал, болты начали вылетать, и мостик накренился.

— Быстрее! — крикнул Майк, толкая Еву вперед. Она споткнулась, но удержалась, вцепившись в перила. Майк обернулся, выстрелив в ближайшую тварь. Пуля попала в плечо, выбив искры, но существо лишь взревело, бросаясь на него. Он увернулся, когти прошли в сантиметре от его лица, и тварь врезалась в перила, проломив их. Мостик накренился еще сильнее, и Майк почувствовал, как пол уходит из-под ног.

Ева выстрелила из подавителя, синий разряд ударил в грудь твари, заставив ее дернуться, но вторая уже прыгнула, целясь в нее. Майк, не думая, бросился вперед, сбив Еву с ног — когти твари рассекли воздух там, где она только что стояла. Они покатились по мостику, металл гнулся под их весом, а твари наступали, их рычание заглушало все остальное.

— Цилиндры! — крикнул Майк, хватая Еву за плечи.

— Бей по ним!

Она кивнула, вскочив на ноги, и выстрелила снова, целясь в спину второй твари. Разряд попал в цель, цилиндр заискрил, и существо рухнуло, но третья уже была рядом, ее шипы блестели в свете фонарей. Майк выстрелил трижды, пули попали в шею и грудь, но тварь продолжала идти, ее движения были рваными, но неумолимыми.

Мостик затрещал, наклоняясь к пропасти. Майк схватил Еву за руку, и они бросились к проему, чувствуя, как пол рушится за их спиной. Третья тварь прыгнула, но мостик обвалился, утянув ее в темноту вместе с обломками. Грохот падения эхом разнесся по залу, смешавшись с ревом воды внизу.

Они ввалились в проем, упав на холодный бетон нового тоннеля. Фонари покатились по полу, осветив узкий коридор, уходящий во мрак. Майк и Ева лежали, тяжело дыша, их тела дрожали от адреналина. За спиной затихали звуки разрушения, но где-то вдали, в глубине тоннелей, послышался новый гул — низкий, угрожающий, обещающий новую погоню.

— Мы живы, — прошептала Ева, ее голос был едва слышен.

— Пока, — ответил Майк, поднимаясь на колени. Он протянул ей руку, помогая встать.

— Но это не конец. Они идут за нами.

Тоннели под Картер-Сити оживали, и каждый шаг вперед был шагом в неизвестность, где тьма скрывала новых врагов, а свет фонарей становился их единственной надеждой.

Дождь хлестал по крыше заброшенного склада, превращая её в скользкое поле боя, где каждый шаг грозил падением в пропасть трущоб Картер-Сити. Майк и Ева, тяжело дыша, стояли среди дымящихся останков поверженных тварей, их тела дрожали от напряжения и холода. Небо над городом, затянутое свинцовыми тучами, извергало мелкие капли, которые стекали по их лицам, смешиваясь с грязью, кровью и потом. Вдалеке мерцали неоновые огни высоток — яркие, манящие, но бесконечно далёкие, словно звёзды в чужом небе. Здесь же, в сердце городских джунглей, царила тьма, прорезаемая лишь редкими вспышками молний, что выхватывали из мрака ржавые балки, обломки стен и зловещие силуэты переулков внизу.

Майк поднялся первым, его фигура, широкая и угловатая, казалась высеченной из камня, но движения выдавали усталость. Его куртка, некогда чёрная, теперь была покрыта пятнами грязи и разрывов, а шрам на шее, длинный и кривой, блестел в свете фонарей, словно метка зверя. В правой руке он сжимал "Волк-7" — старый пистолет с потёртой рукоятью, чей ствол ещё дымился после последнего выстрела. Его серые глаза, острые, как лезвие, обшаривали крышу, выискивая новую угрозу, а короткие тёмные волосы, слипшиеся от дождя, прилипли ко лбу. Он вытер кровь с уголка рта тыльной стороной ладони и сплюнул на бетон — красная капля растворилась в луже.

Ева, сидя на коленях, пыталась восстановить дыхание. Её светлые волосы, обычно стянутые в аккуратный хвост, теперь растрепались, мокрые пряди липли к щекам и шее, а на бледной коже проступали свежие ссадины — одна над бровью, другая на скуле. Её голубые глаза, холодные и пронзительные, как зимнее небо, горели смесью ярости и решимости. В руках она держала нейронный подавитель — компактное устройство с мигающими синими диодами, чей корпус был исцарапан и покрыт грязью. Её одежда — облегающий тёмно-серый комбинезон с усиленными вставками — промокла насквозь, подчёркивая худощавую, но жилистую фигуру. Она подняла взгляд на Майка, её губы дрогнули в слабой, горькой улыбке.

— Это что, теперь наша жизнь? Бегать и драться, пока не сдохнем? — голос её был хриплым, но в нём сквозила стальная нота.

Майк хмыкнул, протягивая ей руку.

— Пока не найдём того, кто за этим стоит. Вставай, Ева. Нельзя расслабляться.

Она ухватилась за его ладонь, шершавую и сильную, и поднялась, стряхивая воду с лица. Их взгляды встретились на миг — в его глазах была мрачная уверенность, в её — искры вызова. Но времени на слова не было: из глубины склада, где-то внизу, донёсся новый звук — низкий, вибрирующий гул, от которого задрожали ржавые балки. Они переглянулись, и без слов стало ясно: бой ещё не окончен.

Майк жестом указал на край крыши, где пожарная лестница, кривая и облезлая, свисала вниз, в переулок. Дождь барабанил по металлу, превращая ступени в скользкие ловушки, но выбора не было. Ева пошла первой, её движения были быстрыми и точными, несмотря на усталость. Подавитель она засунула за пояс, чтобы освободить руки, и начала спуск, цепляясь за мокрые перила. Майк следовал за ней, "Волк-7" всё ещё был наготове, его взгляд то и дело возвращался к дверному проёму на крыше, откуда доносился нарастающий гул.

Они спустились в узкий переулок, заваленный мусором — рваные мешки, пустые бутылки, обрывки проводов валялись под ногами, хрустя и чавкая в грязи. Стены зданий, покрытые облупившейся краской и граффити, нависали над ними, словно каньон из бетона и ржавчины. Из тёмных подворотен тянуло сыростью и чем-то кислым, а редкие фонари, мигающие жёлтым светом, отбрасывали длинные, зловещие тени. Неоновые вывески вдалеке — красные, синие, зелёные — мигали, как маяки, но их свет сюда не доходил, оставляя трущобы в полумраке.

— Куда теперь? — прошептала Ева, её голос почти утонул в шуме дождя.

Майк кивнул в сторону переулка, где виднелась громада заброшенного здания — бывшей фабрики, судя по остаткам вывески с полустёртыми буквами "Carter Steel".

— Туда. Нужно укрытие. И план.

Они двинулись вперёд, стараясь ступать тихо, но мокрый асфальт чавкал под ботинками, выдавая каждый шаг. Внезапно из-за угла раздался скрежет — резкий, металлический, как нож по стеклу. Майк замер, подняв руку, и Ева тут же прижалась к стене, её рука легла на подавитель. Из тени подворотни медленно выступила фигура — ещё одно существо, но это было не похоже на предыдущих. Оно было выше, массивнее, с бронёй, покрытой шипами, и длинными когтями, что волочились по земле, высекая искры. Его глаза, горящие багровым, казались двумя раскалёнными углями, а из пасти, усеянной зубами-лезвиями, вырывался пар, смешиваясь с дождём.

— Чёрт, — выдохнул Майк, вскидывая пистолет.

— Это не просто тварь. Это охотник.

Ева стиснула зубы, её пальцы сжали подавитель.

— Тогда давай устроим ему западню.

Они бросились бежать к фабрике, петляя между мусорными баками и обломками машин. Тварь двигалась следом, её шаги гремели, как молоты по наковальне, а рычание разносилось эхом по переулку. Дверь фабрики — тяжёлая, металлическая, покрытая ржавчиной — поддалась с третьего удара плечом Майка, и они ввалились внутрь, захлопнув её за собой. Внутри царил полумрак: свет пробивался через разбитые окна, освещая пыльные стеллажи, ржавые цепи, свисающие с потолка, и груды металлолома. Запах машинного масла и плесени висел в воздухе, густой и удушливый.

— Ищем укрытие, — бросил Майк, оглядываясь.

— И слабое место этой твари.

Ева кивнула, её глаза уже выхватили из полумрака старый подъёмник в углу зала — массивный, с цепями и платформой, застывшей в метре над полом.

— Если заманить его туда, я смогу сбросить платформу. Подавитель выведет из строя его электронику, а ты добьёшь.

Майк усмехнулся, проверяя обойму "Волка-7".

— Звучит как план.

Дверь с грохотом вылетела с петель, и тварь ворвалась внутрь, её когти врезались в бетон, оставляя глубокие борозды. Майк выстрелил, пуля ударила в плечо, выбив искры, но тварь лишь взревела, бросившись вперёд. Ева метнулась к подъёмнику, её пальцы забегали по панели управления, пытаясь оживить механизм. Майк тем временем отступал, стреляя и уворачиваясь от ударов когтей, что рассекали воздух с ужасающей скоростью.

— Ева, быстрее! — крикнул он, когда тварь снесла стеллаж, едва не придавив его обломками.

Панель заискрила, и подъёмник загудел, платформа дрогнула, поднимаясь выше. Ева выхватила подавитель и выстрелила — синий разряд ударил в грудь твари, заставив её пошатнуться, но она продолжала двигаться, её броня задымилась. Майк заманил её под платформу, увернувшись от очередного удара, и крикнул:

— Сейчас!

Ева нажала кнопку, и платформа рухнула вниз с оглушительным скрежетом, придавив тварь к полу. Та взревела, её когти заскребли по бетону, но Майк подскочил ближе, выстрелив в уязвимый цилиндр на спине — тот взорвался, разбрасывая осколки и зелёную жижу. Тварь затихла, её глаза погасли, а тело обмякло под тяжестью металла.

Майк и Ева стояли в тишине, нарушаемой лишь каплями дождя, что стучали по крыше. Их одежда промокла, оружие дрожало в руках, но они были живы. Ева опустилась на колени, её грудь вздымалась, а Майк подошёл к разбитому окну, глядя на город. Неоновые огни мерцали вдали, но трущобы оставались враждебными, их тени шевелились, как живые.

— Это не случайность, — сказал он тихо.

— Кто-то выпускает этих тварей. Роман… или "Нейро-Шторм". Они знают, что мы идём.

Ева подняла взгляд, её лицо было суровым.

— Тогда мы найдём их первыми.

Они шагнули к выходу, оставляя за собой дымящиеся останки. Картер-Сити ждал их — мрачный, опасный, полный тайн. Городские джунгли не прощали слабости, но Майк и Ева были готовы драться. До конца.

Дождь хлестал по разбитому асфальту Картер-Сити, превращая трущобы в месиво из грязи и теней. Лабиринт переулков, узких, как артерии умирающего зверя, был зажат между высотками — бетонными громадинами с выбитыми окнами и ржавыми скелетами пожарных лестниц. Воздух пропитался сыростью, запахом гниющих отходов и едким привкусом металла. Майк и Ева бежали, их шаги гулко отдавались от стен, сливаются с шумом воды, стекающей по ржавым трубам. За спиной — тяжёлое дыхание и скрежет когтей по асфальту. Преследователь, тварь из кошмаров Романа, не отставал, его багровые глаза мерцали в темноте, как маяки смерти.

Майк, высокий и жилистый, с острыми чертами лица, покрытого трёхдневной щетиной, сжимал в руке свой "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы на рукояти. Его кожаная куртка, потемневшая от дождя и грязи, хлопала на ветру, а шрам на шее — память о прошлом столкновении с "Нейро-Шторм" — пульсировал в такт сердцебиению. Рядом бежала Ева — миниатюрная, с короткими чёрными волосами, прилипшими к вискам, и пронзительными серыми глазами. Её облегающий комбинезон, некогда тёмно-синий, теперь был покрыт пятнами грязи, а в руках она держала нейронный подавитель — компактное устройство с мигающим синим индикатором, чьи провода слегка искрили от перегрузки.

— Сюда! — рявкнул Майк, сворачивая в узкий проход. Стены, покрытые облупившейся краской и кривыми граффити, сжимали пространство, словно тиски. Под ногами хрустел мусор — битые бутылки, рваные пакеты, обрывки проводов, утопающие в лужах. Он перепрыгнул через перевёрнутый мусорный бак, чья крышка валялась в стороне, как оторванная голова, и чуть не поскользнулся на мокром асфальте. Удержав равновесие, он рванулся дальше, чувствуя, как адреналин разгоняет кровь.

Ева двигалась следом, её шаги были лёгкими, почти бесшумными. Она нырнула под низко свисающую пожарную лестницу, ржавую и скрипучую, а затем оттолкнулась от стены, перепрыгнув груду досок. Её ловкость была её оружием — она скользила между препятствиями, как тень, не теряя ни секунды. Но усталость уже давала о себе знать: мышцы ныли, дыхание сбивалось.

Сзади раздался грохот — тварь ворвалась в переулок. Массивная, выше человеческого роста, с бронёй, покрытой шипами, она двигалась с ужасающей грацией. Её когти, длинные и острые, как кинжалы, врезались в стены, оставляя глубокие борозды. Пасть раскрылась, обнажив зубы-лезвия, а из глотки вырвался рык, от которого волосы вставали дыбом. Багровые глаза отслеживали каждый их шаг, а тяжёлое дыхание эхом разносилось по переулку.

— Он слишком близко! — выкрикнула Ева, бросив взгляд через плечо. Тварь сократила расстояние до нескольких метров, её броня лязгала, а шипы цеплялись за мусор, разбрасывая его в стороны.

Майк резко затормозил у развилки. Два тёмных прохода — слева тупик с обвалившейся стеной, справа путь к заброшенной фабрике, чьи очертания едва виднелись в тумане. Он знал эти улицы как свои пять пальцев: годы, проведённые в трущобах, сделали его живой картой Картер-Сити. Но времени на раздумья не было — тварь уже дышала в затылок.

— Разделимся! — крикнул он, встретившись взглядом с Евой.

— Я отвлеку, ты к фабрике!

Ева кивнула, её лицо напряглось, но в глазах мелькнула искра доверия. Она метнулась вправо, а Майк рванул влево, на ходу выстрелив из "Волка". Пуля ударила в плечо твари, выбив искры и кусок брони, но та лишь взревела, бросившись за ним. Он петлял между мусорными кучами и остовами старых машин, его ботинки скользили по лужам. Перепрыгнув низкий ржавый забор, он приземлился в грязь, тут же ныряя к узкой щели между зданиями — слишком тесной для преследователя.

Тварь врезалась в забор с оглушительным скрежетом, металл прогнулся, но она полезла дальше, цепляясь когтями за прутья. Майк выстрелил снова, пуля попала в маску, выбив осколок, но существо лишь зарычало громче, спрыгнув на землю. Он протиснулся в щель, куртка зацепилась за кирпичный выступ, ткань затрещала, но он рванулся вперёд, вывалившись в соседний переулок. Тварь попыталась пролезть следом, её броня застряла, и она начала ломать стену, отрывая куски бетона.

Майк бежал, лёгкие горели, ноги дрожали от напряжения. Он бросил взгляд назад — тварь вырывалась, её когти крошили кирпич, как картон. Впереди маячила фабрика — мрачное здание с выбитыми окнами и покосившейся крышей. Ева уже была там, её силуэт мелькнул в проёме двери, и он ускорился, чувствуя, как за спиной нарастает треск.

— Быстрее! — крикнула Ева, её голос дрожал от напряжения. Она стояла у входа, сжимая подавитель, чей индикатор мигал красным. Майк влетел внутрь, и они вместе захлопнули тяжёлую металлическую дверь, задвинув ржавый засов с визгом металла о металл. Внутри царил полумрак: лунный свет пробивался через разбитые стёкла, освещая пыльные стеллажи, ржавые цепи, свисающие с потолка, и груды металлолома. Запах машинного масла смешивался с плесенью, воздух был густым и тяжёлым.

— Это его не задержит, — выдохнул Майк, отирая пот со лба. Его взгляд упал на старый подъёмник в углу — массивную конструкцию с цепями и платформой, застывшей над полом.

— Если заманить его туда, я сброшу платформу. Ты вырубишь его электронику.

Ева кивнула, её губы сжались в тонкую линию.

— Давай попробуем.

Дверь содрогнулась от удара и вылетела с петель, рухнув на пол с грохотом. Тварь ворвалась внутрь, её когти врезались в бетон, оставляя глубокие царапины. Майк выстрелил, пуля ударила в грудь, выбив искры, но тварь лишь взревела, бросившись на него. Ева метнулась к подъёмнику, её пальцы забегали по панели управления, покрытой пылью и ржавчиной. Механизм загудел, платформа дрогнула, поднимаясь.

Майк отступал, стреляя и уворачиваясь от когтей, что рассекали воздух в сантиметрах от его лица. Тварь снесла стеллаж, обломки полетели в стороны, едва не придавив его.

— Ева, давай! — крикнул он, чувствуя, как пот заливает глаза.

Панель заискрила, подъёмник ожил. Ева выстрелила из подавителя — синий разряд ударил в тварь, заставив её пошатнуться, дым пошёл от брони. Майк заманил её под платформу, увернувшись от удара, и крикнул:

— Сейчас!

Ева ударила по кнопке, и платформа рухнула с оглушительным скрежетом, придавив тварь. Та взревела, когти заскребли по полу, но Майк подскочил ближе, выстрелив в цилиндр на спине. Раздался взрыв, осколки и зелёная жижа брызнули во все стороны. Тварь обмякла, её глаза погасли.

Тишина опустилась на фабрику, нарушаемая лишь стуком дождя по крыше. Майк и Ева стояли, тяжело дыша, их одежда промокла насквозь. Ева опустилась на колени, сжимая подавитель, а Майк подошёл к окну, глядя на город. Неон мерцал вдали, но трущобы оставались враждебными, их тени шевелились, словно живые.

— Это не просто тварь, — сказал он, его голос был хриплым.

— Роман или "Нейро-Шторм" знают, что мы идём. Они играют с нами.

Ева подняла взгляд, её глаза сверкнули сталью.

— Тогда мы сыграем лучше.

Они шагнули к выходу, оставляя за собой дымящиеся останки. Картер-Сити ждал их — мрачный, холодный, полный опасностей. Игра в кошки-мышки только начиналась.

Дождь в Картер-Сити превратил улицы в зеркала, где отражались неоновые огни и тени, скользящие по крышам. Трущобы, с их лабиринтом узких переулков и заброшенных зданий, дышали угрозой, словно сам город был живым хищником, поджидающим добычу. Майк и Ева, измотанные, но не сломленные, пробирались по крыше старого склада, их ботинки скользили по мокрому металлу, а дыхание вырывалось облачками пара в холодном воздухе. Вдалеке сверкали высотки, их неон — красный, синий, фиолетовый — казался насмешкой над мраком, царящим здесь, среди ржавых балок и разбитых окон.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, иссечённым усталостью и шрамами, сжимал "Волк-7" — пистолет, чья рукоять была стёрта от долгого использования, а ствол всё ещё дымился после последнего выстрела. Его кожаная куртка, промокшая и покрытая грязью, скрипела при каждом движении, а шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, словно предупреждение. Тёмные волосы, слипшиеся от дождя, падали на лоб, а серые глаза, острые и настороженные, обшаривали тьму, выискивая врага. Ева, шедшая рядом, была его противоположностью — компактная, с короткими чёрными волосами, прилипшими к вискам, и серыми глазами, горящими холодной решимостью. Её комбинезон, некогда тёмно-синий, теперь был исцарапан и покрыт пятнами, а нейронный подавитель в её руках — устройство с мигающими синими диодами — слабо гудел, перегретый от частых выстрелов.

Они только что вырвались из западни в заброшенной фабрике, где тяжёлая платформа придавила одну из тварей, но победа была мимолётной. Новый звук — низкий, механический гул, смешанный с животным рыком — настиг их, едва они выбрались на крышу. Тварь, преследовавшая их, была не похожа на предыдущих: выше, массивнее, с бронёй, усеянной шипами, и глазами, горящими багровым светом, как раскалённые угли. Но теперь, когда они остановились, чтобы перевести дух, она показала, что её сила выходит далеко за пределы грубой мощи.

Майк присел за ржавым вентиляционным коробом, проверяя обойму "Волка-7". Его пальцы, покрытые мозолями и свежими ссадинами, двигались быстро, но он чувствовал, как усталость сковывает тело. Ева, прижавшись к стене рядом, держала подавитель наготове, её взгляд метался по крыше, выискивая движение. Дождь барабанил по металлу, заглушая звуки, но не их тревогу.

— Где эта тварь? — прошептала Ева, её голос дрожал от напряжения.

— Она была прямо за нами.

Майк не успел ответить. Внезапно свет уличных фонарей внизу — тусклых, мигающих жёлтым — потух, словно кто-то выдернул провод. Неоновая вывеска на соседнем здании, рекламирующая дешёвый бар, заискрила и погасла, а затем, с резким треском, взорвалась, осыпав улицу осколками стекла. Провода, свисающие с крыши, начали искрить, их оголённые концы извивались, как змеи, выбрасывая снопы белых искр. Майк и Ева переглянулись, их лица побледнели в свете молнии, разорвавшей небо.

— Это не просто тварь, — выдохнул Майк, его голос был хриплым.

— Она взламывает системы.

Словно в ответ, тьма перед ними сгустилась, и из воздуха, в нескольких метрах от них, возникло мерцание — тонкое, как дым, но с чёткими краями, будто разрез в ткани реальности. Мерцание расширилось, превращаясь в портал, чьи края дрожали, испуская синие искры. Сквозь него проступила фигура твари — её броня блестела под дождём, шипы торчали, как копья, а когти, длинные и острые, медленно царапали металл крыши, оставляя глубокие борозды. Она шагнула вперёд, портал за её спиной схлопнулся с низким гулом, а багровые глаза уставились на них, полные нечеловеческой ярости.

— Технопатия, — прошептала Ева, её пальцы сжали подавитель так, что костяшки побелели.

— Она управляет электроникой. И... порталы?

Майк стиснул зубы, поднимая "Волк-7".

— Значит, будем бить быстрее, чем она думает.

Тварь рванулась вперёд, её движения были стремительными, несмотря на массивное тело. Майк выстрелил, пуля ударила в броню, выбив искры, но существо не замедлилось. Оно взмахнуло когтями, и воздух перед ним снова задрожал — новый портал открылся прямо перед Майком, и когти вылетели из него, целясь в его грудь. Он бросился в сторону, рухнув на мокрую крышу, а когти врезались в вентиляционный короб, разрубив его пополам. Металл заскрежетал, пар вырвался из разорванных труб, окутывая крышу белым туманом.

Ева выстрелила из подавителя — синий разряд ударил в тварь, заставив её броню заискрить, но существо лишь взревело, его глаза вспыхнули ярче. Оно махнуло лапой, и провода над крышей ожили, извиваясь, как щупальца. Один из них хлестнул Еву по плечу, выбив подавитель из её рук — устройство покатилось по крыше, мигая красным. Она вскрикнула, но тут же перекатилась, уходя от второго удара.

— Майк, держи её! — крикнула она, бросившись за оружием. Тварь открыла ещё один портал, шагнув в него и появившись прямо за Евой. Майк выстрелил дважды, пули попали в спину, выбив куски брони, и существо развернулось, его когти сверкнули в воздухе.

Портал снова открылся, и тварь исчезла, лишь чтобы появиться в стороне, на краю крыши, её шипы задели ржавую антенну, повалив её с грохотом.

Майк понял, что обычные выстрелы не остановят её. Он заметил цилиндр на спине твари — тот же, что был у предыдущих, но этот был крупнее, с мигающими красными диодами, испускающими слабое свечение. Возможно, это был источник её способностей. Он метнулся к Еве, помогая ей подняться, и сунул ей свой фонарь.

— Свети на цилиндр! — крикнул он.

— Если это её мозги, я его вырублю!

Ева кивнула, её лицо было напряжённым, но глаза горели решимостью. Она направила луч фонаря на тварь, высвечивая цилиндр, который теперь пульсировал быстрее, словно в ответ на свет. Тварь взревела, её движения стали хаотичными — она открывала порталы один за другим, но они были нестабильными, искры разлетались, а края дрожали. Майк прицелился, его палец лёг на спусковой крючок, но тварь снова исчезла, появившись прямо перед ним.

Когти рассекли воздух, Майк увернулся, но удар задел его плечо, разорвав куртку и кожу. Кровь брызнула, смешавшись с дождём, но он стиснул зубы, выстрелив в упор. Пуля попала в цилиндр, раздался взрыв — не громкий, но резкий, как треск ломающегося стекла. Тварь замерла, её броня задымилась, а порталы вокруг начали схлопываться, испуская синие искры. Она рухнула на колени, её глаза потухли, но когти всё ещё слабо шевелились, царапая крышу.

Майк и Ева отступили, их дыхание было рваным, а тела дрожали от адреналина. Дождь смывал кровь с плеча Майка, но боль пульсировала в такт шраму на шее. Ева подняла подавитель, её пальцы дрожали, но она держала оружие наготове, словно ожидая, что тварь оживёт.

— Это... это не просто тварь, — выдохнула она, её голос дрожал от смеси страха и восхищения.

— Технопатия, порталы... Это что, проект Романа? Или что-то ещё хуже?

Майк молчал, его взгляд был прикован к дымящемуся цилиндру. Он знал, что "Нейро-Шторм" и TLNTS связаны с этим кошмаром, но масштабы их экспериментов пугали. Он вытер кровь с лица, его голос был низким, почти рычащим:

— Кто бы это ни создал, они играют с силами, которые не понимают. И мы — их мишень.

Крыша под ними задрожала — где-то внизу, в переулках, послышался новый гул. Трущобы Картер-Сити оживали, их тени шевелились, скрывая новых врагов. Майк и Ева переглянулись, их лица были суровыми, но в глазах горела решимость. Они были загнаны, но не сломлены. Игра в прятки продолжалась, и город был их полем битвы.

Дождь в Картер-Сити не утихал, превращая трущобы в лабиринт из блестящих луж и скользких теней. Узкие переулки, зажатые между обветшалыми зданиями, казались живыми — стены, покрытые облупившейся краской и граффити, шептались под ветром, а ржавые пожарные лестницы скрипели, словно предупреждая о надвигающейся угрозе. Майк и Ева бежали, их шаги гулко отдавались от мокрого асфальта, смешиваясь с далёким гулом, который становился всё ближе. Погоня не прекращалась — тварь, чья броня искрила от их атак, но не ломалась, преследовала их с неумолимой яростью, её багровые глаза мелькали в темноте, как маяки ада.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, иссечённым усталостью, выглядел как человек, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая и потрёпанная, хлопала на ветру, а свежая рана на плече сочилась кровью, пропитывая рукав. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — горел, будто раскалённое клеймо, и с каждым шагом он чувствовал, как что-то чужое шевелится в его сознании, словно Роман, или его тень, всё ещё цеплялся за его разум. В руке он сжимал "Волк-7" — пистолет с потёртой рукоятью, чей ствол был горячим от выстрелов. Его серые глаза, острые и напряжённые, метались по переулку, выискивая путь к спасению.

Ева бежала рядом, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, несмотря на усталость. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь страха и решимости. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и разрывами, подчёркивал её худощавую, но крепкую фигуру. Нейронный подавитель в её руках — устройство с мигающими синими диодами и лёгким дымком от перегрева — был её единственным щитом против кошмара, что гнался за ними. Её дыхание было рваным, но она не отставала, её взгляд то и дело возвращался к Майку, словно ища в нём опору.

Переулок сузился, стены зданий нависали над ними, как челюсти капкана. Мусорные баки, перевёрнутые и ржавые, загромождали путь, а лужи под ногами отражали неоновые отблески, создавая иллюзию, что они бегут по звёздному небу. Тварь была близко — её рычание, низкое и механическое, разносилось эхом, а скрежет когтей по асфальту звучал, как ножи, точимые о камень. Майк чувствовал, как воздух сгущается, как тьма за их спиной становится плотнее, и вдруг — вспышка. Его шрам запульсировал с такой силой, что он едва не споткнулся, а в голове, как молния, пронеслось видение: когти, летящие из темноты, портал, открывающийся прямо перед ними, и смерть, ждущая за следующим поворотом.

Майк резко остановился, его ботинки заскользили по мокрому асфальту, и он схватил Еву за руку, потянув её в сторону, к узкой щели между зданиями. Её глаза расширились от удивления, но она не сопротивлялась, доверяя его инстинктам. Они протиснулись в щель, кирпичные стены царапали их одежду, а запах плесени и сырости бил в ноздри. В тот же миг воздух впереди разрезало мерцание — портал, сияющий синими искрами, открылся там, где они должны были быть. Из него вырвались когти твари, врезавшиеся в мусорный бак с такой силой, что металл смялся, как бумага. Портал схлопнулся, но рычание твари стало громче — она знала, где они.

— Как ты... — начала Ева, её голос дрожал, но Майк оборвал её, прижав палец к губам. Его серые глаза, теперь почти чёрные в полумраке, горели странным светом, как будто он видел больше, чем мог объяснить. Его лицо, покрытое каплями дождя и грязью, было напряжено, но в нём читалась уверенность, почти сверхъестественная.

— Не спрашивай, — хрипло выдохнул он.

— Просто беги.

Они выскочили из щели в новый переулок, ещё более узкий, заваленный обломками досок и ржавыми трубами. Майк двигался первым, его движения были быстрыми, но не хаотичными — он словно знал, куда повернуть, где спрятаться. Его инстинкты, обострённые до предела, вели его, как компас в бурю. Он заметил старую пожарную лестницу, ведущую на крышу заброшенного склада, и указал на неё.

— Наверх! — крикнул он, подсаживая Еву. Она ухватилась за ржавые перекладины, её ботинки скользили, но она карабкалась с упорством, рождённым отчаянием. Майк следовал за ней, его куртка зацепилась за болт, ткань затрещала, но он рванулся вверх, чувствуя, как тварь приближается. Её когти врезались в стену внизу, кирпичная крошка посыпалась, а новый портал открылся прямо под лестницей, испуская синие искры.

Майк замер, его взгляд упал на тварь, чья броня блестела под дождём, а багровые глаза горели ненавистью. В этот момент шрам на шее вспыхнул болью, и он увидел — не глазами, а чем-то глубже, словно Роман или какая-то часть его силы всё ещё жила в нём. Он увидел, как тварь готовится открыть ещё один портал, прямо над ними, чтобы сбить их с лестницы. Без раздумий он выстрелил из "Волка-7", пуля ударила в цилиндр на спине твари, выбив сноп искр. Портал, уже начавший формироваться, задрожал и схлопнулся, а тварь взревела, её движения стали хаотичными.

— Ева, быстрее! — крикнул Майк, подталкивая её на крышу. Они перевалились через край, рухнув на мокрый металл, их фонари покатились, освещая ржавые вентиляционные короба и куски битого стекла. Тварь полезла следом, её когти цеплялись за лестницу, металл гнулся под её весом.

Майк поднялся, его грудь вздымалась, кровь стекала по руке, но он не чувствовал боли. Его глаза, теперь почти светящиеся в темноте, были прикованы к твари, что карабкалась на крышу. Он знал, что это не просто инстинкт — что-то большее, какая-то связь с Романом или с тем, что "Нейро-Шторм" оставил в его теле, давало ему это сверхъестественное чутьё. Он видел её движения, её намерения, как будто читал открытую книгу.

— Ева, целься в цилиндр! — крикнул он, указывая на спину твари, где мигал красный свет.

— Это её мозги!

Ева, стоя на коленях, вскинула подавитель, её пальцы дрожали, но она прицелилась. Тварь поднялась на крышу, её броня заискрила под дождём, и она рванулась вперёд, открывая новый портал. Но Майк уже знал, где она появится. Он бросился в сторону, утянув Еву за собой, и в тот же миг когти твари вылетели из портала, врезавшись в вентиляционный короб, разрубив его пополам.

Ева выстрелила — синий разряд ударил в цилиндр, и тварь замерла, её броня задымилась, а глаза начали гаснуть. Она рухнула на крышу, её когти последний раз царапнули металл, оставив глубокие борозды. Дождь смывал зелёную жижу, что вытекала из разбитого цилиндра, а тишина, наступившая после, казалась оглушительной.

Майк и Ева лежали на крыше, их тела дрожали от адреналина и холода. Дождь барабанил по их лицам, смывая грязь и кровь. Ева повернула голову, её серые глаза встретились с его взглядом. В них было что-то новое — смесь восхищения и подозрения.

— Как ты это сделал? — тихо спросила она.

— Ты знал, где она будет. Это... не просто удача.

Майк молчал, его взгляд упал на шрам, который он чувствовал даже сквозь боль. Он не знал, как объяснить — Роман, "Нейро-Шторм", или что-то ещё внутри него давало ему эту силу, но оно же было проклятием. Он лишь покачал головой, его голос был хриплым:

— Позже, Ева. Сначала выберемся.

Они поднялись, их силуэты в свете молний казались призраками. Трущобы Картер-Сити дышали угрозой, но Майк знал: его инстинкты, какими бы пугающими они ни были, — их единственный шанс выжить в этой игре со смертью. Где-то в тенях ждали новые враги, и он чувствовал, что Роман, или его тень, наблюдает за каждым их шагом.

Дождь в Картер-Сити затих, оставив после себя лишь тонкую морось, что оседала на ржавых крышах и разбитом асфальте, как пепел. Трущобы, с их лабиринтом переулков и заброшенных зданий, дышали сыростью и угрозой, а неоновые огни высоток вдалеке мигали холодно, словно звёзды чужого мира. Майк и Ева, измотанные погоней, нашли временное укрытие в тени полуразрушенного склада, чьи стены, покрытые облупившейся краской и граффити, хранили следы былой жизни — ржавые цепи, свисающие с потолка, и груды металлолома, блестящие под слабым светом луны. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, машинного масла и едва уловимого привкуса крови.

Майк стоял у разбитого окна, его силуэт, высокий и угловатый, казался высеченным из мрака. Его кожаная куртка, промокшая и исцарапанная, висела на плечах, как потрёпанное знамя, а свежая рана на плече сочилась кровью, пропитывая рукав. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — слабо пульсировал, будто напоминая о связи с Романом, о том, что его тень всё ещё цепляется за разум. В руке он сжимал "Волк-7" — старый пистолет с выщербленной рукоятью, чей ствол всё ещё дымился после схватки. Его серые глаза, острые и настороженные, смотрели в темноту переулка, но мысли были где-то далеко, в лабиринте вопросов, на которые он не знал ответа.

Ева сидела на перевёрнутом ящике, её компактная фигура была напряжена, как струна. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых смешались усталость, подозрение и что-то ещё — искры уважения. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и разрывами, подчёркивал её худощавую, но крепкую фигуру. Нейронный подавитель — устройство с мигающими синими диодами, слегка дымящее от перегрева — лежал у неё на коленях, а пальцы нервно постукивали по его корпусу. Она смотрела на Майка, её взгляд был цепким, изучающим, как будто она пыталась разгадать загадку, стоящую перед ней.

Тишина между ними была густой, нарушаемой лишь каплями воды, стекающими с крыши, и далёким гулом города. Ева молчала, но её глаза говорили громче слов. Она видела, как Майк предугадал атаку твари — как его тело двигалось, словно ведомое невидимой силой, как он знал, где откроется портал, где ударит коготь. Это не было удачей или опытом — это было что-то другое, что-то, что пугало и завораживало её одновременно. Её лицо, освещённое слабым светом луны, было напряжено, губы сжаты в тонкую линию, а брови слегка нахмурены, выдавая внутреннюю борьбу.

— Тайлер, — начала она, её голос был низким, с лёгкой хрипотцой, но в нём чувствовалась твёрдость.

— То, что ты сделал там, на крыше... Это не просто инстинкт. Ты знал, где будет тварь. Ты видел её ходы, как будто... — она запнулась, подбирая слова, — как будто читал её мысли.

Майк не обернулся, его взгляд остался прикован к переулку, но его плечи напряглись, а пальцы крепче сжали "Волк-7". Он чувствовал её взгляд — острый, как лезвие, впивающийся в спину. Шрам на шее кольнул, и в голове мелькнул голос — не его, а Романа, далёкий, но отчётливый: Ты мой. Он стиснул зубы, прогоняя эхо, и медленно повернулся к Еве. Его серые глаза встретились с её взглядом, и в них было что-то новое — тень уязвимости, смешанная с усталой решимостью.

— Я не знаю, что это было, — сказал он, его голос был хриплым, но искренним.

— Просто... почувствовал. Как будто время замедлилось, и я увидел, что будет дальше.

Ева наклонилась вперёд, её глаза сузились, а лицо стало ещё серьёзнее. Крупный план её черт — острые скулы, лёгкая россыпь веснушек на носу, шрам над бровью, почти незаметный в полумраке — показал бы, как она борется с собой. Она хотела верить ему, но годы работы в Картер-Сити, где каждый мог быть врагом, научили её подозревать всех.

И всё же, глядя на Майка — на его измотанную фигуру, на кровь, стекающую по руке, на твёрдость в его взгляде — она не могла не признать: он был её единственным союзником в этом аду.

— Это не просто чутьё, Тайлер, — сказала она, её голос стал тише, но в нём появилась нотка уважения.

— Никто не двигается так, как ты. Никто не предугадывает удары твари, которая открывает порталы. Это... — она замолчала, её пальцы сжали подавитель, — это нечеловеческое.

Майк отвернулся, его взгляд упал на разбитое окно, где отражались их силуэты — два призрака в ночи. Он знал, что она права, но не мог рассказать ей правду — о Романе, о "Нейро-Шторме", о том, как его разум и тело изменились после того, что с ним сделали. Не потому, что не доверял, а потому, что сам не понимал, что с ним происходит. Его инстинкты, его видения — они были даром и проклятием, и он боялся, что Ева, увидев всю правду, отвернётся от него.

Ева встала, её движения были плавными, но в них чувствовалась стальная решимость. Она подошла к Майку, остановившись в шаге от него. Её лицо, освещённое лунным светом, было серьёзным, но в уголках её губ мелькнула тень улыбки — не насмешливая, а почти тёплая, как признание его силы. Она положила руку ему на плечо, её пальцы были холодными, но твёрдыми, и этот жест был одновременно проверкой и поддержкой.

— Я не знаю, что с тобой происходит, Тайлер, — сказала она, её голос стал мягче, но не утратил твёрдости.

— Но там, на крыше, ты спас нас обоих. И я видела, как ты дрался — как будто ты рождён для этого. Кто бы ты ни был, что бы ни скрывал... ты мой напарник. И я тебе доверяю. Пока.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза смягчились, но в них всё ещё читалась тень тревоги. Он кивнул, его голос был низким, почти шёпотом:

— Спасибо, Ева. Это... много значит.

Она убрала руку, её взгляд скользнул по его лицу, задержавшись на шраме. Её подозрения никуда не делись — она знала, что Майк не тот, за кого себя выдаёт, что его способности выходят за рамки человеческого. Но в этом хаотичном мире, где твари с порталами и технопатией охотились за ними, он был единственным, на кого она могла положиться. И это чувство — смесь уважения и настороженности — делало их связь сильнее, но хрупкой, как стекло.

Снаружи, в переулке, послышался далёкий гул — низкий, механический, как дыхание нового врага. Майк и Ева переглянулись, их руки одновременно легли на оружие. Трущобы Картер-Сити не давали передышки, их тени шевелились, скрывая новых охотников. Ева подняла подавитель, её лицо стало суровым, а Майк проверил обойму "Волка-7", его пальцы двигались с привычной уверенностью.

— Готова? — спросил он, его голос был твёрд, но в нём чувствовалась тень усталости.

Ева кивнула, её серые глаза сверкнули в полумраке.

— Всегда.

Они шагнули к выходу, их силуэты растворились в мороси. Город ждал их — мрачный, враждебный, полный тайн. Ева знала, что Майк скрывает правду, но в этот момент, стоя плечом к плечу, она видела в нём не загадку, а партнёра, готового драться до конца. И это было достаточно, чтобы продолжать идти вперёд, в самое сердце бетонных джунглей.

Морось над Картер-Сити сгустилась в холодный, липкий туман, окутавший трущобы, как саван. Узкие переулки, зажатые между обветшалыми зданиями, превратились в лабиринт теней, где каждый шаг отдавался эхом, а ржавые пожарные лестницы скрипели под порывами ветра. Майк и Ева бежали, их дыхание вырывалось рваными облачками, а ботинки хлюпали по лужам, смешанным с грязью и маслянистыми пятнами. За спиной нарастал гул — низкий, механический, смешанный с животным рыком. Тварь, чья броня искрила от их атак, но не ломалась, преследовала их с неумолимой яростью, её багровые глаза мелькали в тумане, как огни дьявольского маяка.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, изрезанным усталостью и шрамами, выглядел как человек, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая и исцарапанная, хлопала на ветру, а кровь из раны на плече пропитывала рукав, оставляя тёмные пятна. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, будто второе сердце, и с каждым шагом он чувствовал, как тень Романа шепчет в его сознании, усиливая инстинкты, но сея тревогу. В руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы на рукояти, чей ствол был горячим от выстрелов. Его серые глаза, острые и настороженные, обшаривали переулок, выискивая путь к спасению.

Ева бежала рядом, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, несмотря на усталость. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь страха и решимости. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и разрывами, подчёркивал её худощавую, но крепкую фигуру. Нейронный подавитель в её руках — устройство с мигающими синими диодами, слегка дымящее от перегрева — был её единственным щитом против кошмара, что гнался за ними. Её дыхание было рваным, но она не отставала, её взгляд то и дело возвращался к Майку, словно ища в нём опору.

Переулок сузился, стены зданий нависали над ними, как челюсти капкана. Мусорные баки, перевёрнутые и ржавые, загромождали путь, а лужи под ногами отражали неоновые отблески, создавая иллюзию, что они бегут по звёздному небу. Майк, полагаясь на свои инстинкты, свернул в боковой проход, надеясь вывести их к заброшенной фабрике, где можно было бы укрыться. Но вместо открытого пространства перед ними выросла стена — высокая, бетонная, покрытая трещинами и граффити, с ржавой решёткой наверху, слишком высокой, чтобы перелезть. Тупик.

— Чёрт! — выдохнул Майк, резко остановившись. Его ботинки заскользили по мокрому асфальту, и он чуть не врезался в стену. Ева затормозила рядом, её грудь вздымалась, а глаза расширились от ужаса, когда она поняла, что пути дальше нет. За их спиной раздался скрежет — тварь ворвалась в переулок, её когти врезались в асфальт, оставляя глубокие борозды. Её броня, усеянная шипами, блестела под дождём, а багровые глаза горели, как раскалённые угли. Она двигалась медленно, словно наслаждаясь их отчаянием, её пасть раскрылась, обнажив зубы-лезвия, из которых капала зелёная жижа, шипящая при соприкосновении с землёй.

— Это ловушка, — прошептала Ева, её голос дрожал, но в нём чувствовалась сталь. Она вскинула подавитель, её пальцы сжали оружие так, что костяшки побелели.

— Она загнала нас сюда.

Майк кивнул, его взгляд метался по тупику, выискивая хоть малейший шанс. Стены были слишком высокими, решётка — недосягаемой, а единственный путь назад вёл прямо к твари. Он чувствовал, как шрам на шее горит, как тень Романа шепчет в его разуме, но сейчас это не помогало. Они были в клетке, и хищник приближался.

Тупик был тесным, как гроб, заваленным мусором — рваные мешки, пустые бутылки, обрывки проводов валялись под ногами, хрустя и чавкая в грязи. Стены, покрытые облупившейся краской и граффити, нависали над ними, их трещины напоминали вены, пульсирующие угрозой. Сверху свисали ржавые трубы, из которых капала вода, смешиваясь с дождём и создавая лужи, что отражали багровый свет глаз твари. Воздух был густым, пропитанным запахом сырости, гниющих отходов и едким привкусом металла, исходившим от существа.

Тварь остановилась в нескольких метрах, её броня лязгала, а шипы цеплялись за мусор, разбрасывая его в стороны. Она не торопилась, её движения были медленными, почти ритуальными, как у хищника, уверенного в своей добыче. Внезапно воздух перед ней задрожал, и синие искры пробежали по асфальту — портал начал формироваться, его края дрожали, испуская низкий гул. Майк понял: она собирается ударить из другого угла, чтобы не дать им шанса.

— Ева, держись стены! — крикнул он, отступая назад и поднимая "Волк-7". Его голос был хриплым, но твёрдым, несмотря на отчаяние, что сжимало грудь. Ева прижалась к стене, её подавитель загудел, готовый к выстрелу, но её глаза метались между тварью и порталом, ища уязвимость.

Портал открылся, и когти твари вылетели из него, целясь в Еву. Она увернулась в последний момент, рухнув на асфальт, а когти врезались в стену, выбив облако бетонной пыли. Майк выстрелил, пуля ударила в плечо твари, выбив искры, но существо лишь взревело, его глаза вспыхнули ярче. Оно шагнуло вперёд, сокращая расстояние, а новый портал начал формироваться прямо над ними.

Майк чувствовал, как стены сжимаются, как воздух становится тяжелее. Его шрам горел, но инстинкты молчали, заглушённые страхом и усталостью. Он посмотрел на Еву — её лицо, покрытое грязью и каплями дождя, было напряжено, но в её глазах горела искра, которая не давала ей сдаться. Она поднялась, сжимая подавитель, и бросила ему быстрый взгляд, полный решимости.

— Мы не умрём здесь, Тайлер, — сказала она, её голос был низким, но твёрдым.

— Найди выход.

Майк кивнул, его взгляд упал на груду мусора у стены — среди рваных мешков и досок виднелся люк, старый и ржавый, едва заметный под слоем грязи. Это был их шанс, но тварь была слишком близко. Он знал, что нужно отвлечь её, дать Еве время открыть люк.

— Прикрой меня! — крикнул он, бросаясь вперёд, к твари. Он выстрелил дважды, пули попали в грудь, выбив куски брони, но существо не остановилось. Оно открыло ещё один портал, и когти вылетели из него, задев его куртку. Майк рухнул на колени, но тут же вскочил, уводя тварь в сторону.

Ева метнулась к люку, её пальцы забегали по ржавой поверхности, сдирая грязь и пытаясь найти ручку. Тварь заметила её движение и рванулась вперёд, но Майк выстрелил снова, пуля попала в цилиндр на спине, выбив сноп искр. Тварь взревела, её движения стали хаотичными, и она повернулась к нему, давая Еве драгоценные секунды.

Люк поддался с протяжным скрипом, открывая чёрную пасть подземного прохода. Ева обернулась, её глаза сверкнули в полумраке.

— Майк, сюда!

Он бросился к ней, увернувшись от очередного удара когтей. Тварь рванулась следом, её броня лязгала, а порталы открывались один за другим, испуская синие искры. Майк и Ева нырнули в люк, их тела скользнули по ржавой лестнице, и они рухнули на холодный бетон внизу, захлопнув крышку за собой. Тварь ударила по люку, металл прогнулся, но выдержал.

Они лежали на полу подземного тоннеля, их дыхание было рваным, а тела дрожали от адреналина. Тьма вокруг была густой, нарушаемой лишь слабым светом их фонарей, которые выхватывали из мрака ржавые трубы и мокрые стены. Тварь наверху всё ещё била по люку, её рычание эхом разносилось по тоннелю, но они были живы.

Ева посмотрела на Майка, её лицо было покрыто грязью, но глаза горели благодарностью.

— Ты снова нас вытащил, — тихо сказала она, её голос был хриплым, но в нём чувствовалось тепло.

Майк лишь кивнул, его шрам всё ещё пульсировал, а в голове звучал шёпот Романа. Он знал, что ловушка была не случайной — тварь загнала их сюда, и это означало, что кто-то, или что-то, управляет ею. Тоннель впереди уходил во мрак, и он чувствовал, что новые угрозы ждут их в глубине. Но пока они были вместе, и это давало надежду, что они смогут выстоять против бетонных джунглей и их кошмаров.

Тоннель под Картер-Сити был холодным и тесным, как могила, вырезанная в сыром бетоне. Его стены, покрытые слизью и ржавыми потёками, блестели в слабом свете фонарей, отбрасывая зловещие тени, что извивались, словно живые. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом плесени, машинного масла и едким привкусом металла, исходившим от твари, чьё рычание эхом разносилось по коридору. Люк над головой, ржавый и прогнувшийся от ударов, скрипел, готовый вот-вот поддаться. Майк и Ева стояли спиной к спине, их дыхание было рваным, а тела дрожали от адреналина. Ловушка, в которую они угодили, стала их последним рубежом — бежать было некуда, и теперь им предстояло драться, чтобы выжить.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, изрезанным усталостью и шрамами, выглядел как воин, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая и исцарапанная, висела на плечах, а кровь из раны на плече стекала по руке, капая на бетон. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — горел, будто раскалённое клеймо, и с каждым ударом сердца он чувствовал, как тень Романа шепчет в его разуме, усиливая инстинкты, но сея тревогу. В руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы на рукояти, чей ствол был горячим от выстрелов. Его серые глаза, острые и настороженные, горели яростной решимостью, а тёмные волосы, слипшиеся от пота и дождя, падали на лоб.

Ева стояла рядом, её компактная фигура была напряжена, как пружина, готовая к рывку. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых смешались страх и стальная воля. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и разрывами, подчёркивал её худощавую, но крепкую фигуру. Нейронный подавитель в её руках — устройство с мигающими синими диодами, дымящее от перегрева — гудел, готовое к бою. Её дыхание было рваным, но она держалась твёрдо, её взгляд метался между люком и Майком, ища в нём опору.

Люк с оглушительным скрежетом рухнул, и тварь ворвалась в тоннель, её массивное тело заполнило пространство, как кошмар, воплощённый в металле и плоти. Броня, усеянная шипами, блестела под светом фонарей, а длинные когти, острые, как хирургические скальпели, царапали стены, оставляя глубокие борозды. Её багровые глаза горели, как раскалённые угли, а пасть, полная зубов-лезвий, испускала зелёную жижу, шипящую при соприкосновении с бетоном. Цилиндр на её спине — источник её технопатических сил — мигал красным, испуская искры, но был всё ещё цел.

— Огонь! — крикнул Майк, вскидывая "Волк-7". Он выстрелил трижды, пули ударили в грудь твари, выбив искры и куски брони, но она лишь взревела, бросившись вперёд с ужасающей скоростью. Ева нажала на спуск подавителя, синий разряд рванулся к твари, ударив в плечо. Броня задымилась, но существо не остановилось, его когти рассекли воздух в сантиметре от её лица.

Майк бросился в сторону, уводя тварь от Евы. Он перекатился по бетону, осколки стекла впились в ладони, но он тут же вскочил, стреляя снова. Пуля попала в сустав механической ноги, и тварь пошатнулась, её движения стали рваными, но она всё ещё была смертельно опасна. Она махнула лапой, и воздух задрожал — портал открылся прямо перед Майком, из которого вылетели когти, целясь в его грудь. Он рухнул на пол, когти задели его куртку, разорвав ткань, а кровь брызнула из новой царапины на боку.

— Ева, цилиндр! — крикнул он, его голос был хриплым от боли. Он знал, что это их единственный шанс — уничтожить источник её силы.

Ева кивнула, её лицо было покрыто грязью и потом, но глаза горели решимостью. Она увернулась от очередного удара, её ботинки скользили по мокрому бетону, но она удержала равновесие. Подавитель загудел громче, и она выстрелила в упор, синий разряд ударил в цилиндр, выбив сноп искр. Тварь взвыла, её броня заискрила, а порталы, которые она пыталась открыть, начали схлопываться, испуская синие молнии.

Но тварь не сдавалась. Она рванулась к Еве, её когти врезались в стену, выбив облако бетонной пыли. Ева отбросила перегретый подавитель — он задымился, испуская едкий запах жжёной проводки — и выхватила из-за пояса короткий клинок, выточенный из обломка дрона. Она бросилась вперёд, её движения были стремительными, как у хищника. Клинок вонзился в сустав механической руки твари, металл заскрежетал, и зелёная жижа брызнула на её комбинезон, шипя, как кислота.

Майк, стиснув зубы, вскочил, игнорируя боль в боку. Он бросился на тварь, используя её замешательство. Схватив ржавую трубу, валявшуюся на полу, он с размаху ударил по цилиндру, вложив в удар всю свою ярость. Удар сотряс тоннель, цилиндр треснул, испуская красные искры, а тварь взревела, её движения стали хаотичными. Она махнула лапой, и Майк не успел увернуться — когти задели его грудь, разорвав куртку и кожу. Кровь хлынула, но он стиснул зубы, удерживая трубу, и ударил снова, прямо в треснувший цилиндр.

— Ева, добей! — крикнул он, падая на колени от боли.

Ева, сжимая клинок, прыгнула на спину твари, её ноги обхватили броню, а руки работали с хирургической точностью. Она вонзила клинок в цилиндр, пробивая его насквозь. Раздался взрыв — не громкий, но резкий, как треск ломающегося стекла. Тварь замерла, её броня задымилась, а багровые глаза потухли. Она рухнула на бетон, её когти последний раз царапнули пол, оставив глубокие борозды.

Тишина накрыла тоннель, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Майка и Евы. Они стояли над дымящейся тушей, их тела дрожали от адреналина и боли. Майк прижал руку к груди, кровь сочилась между пальцами, но он держался на ногах, его серые глаза горели яростной решимостью. Ева, покрытая зелёной жижей и грязью, опустилась на колени, её клинок выпал из рук, звякнув о бетон. Её лицо было бледным, но в глазах читалась смесь облегчения и ужаса.

— Мы сделали это, — выдохнула она, её голос был хриплым, почти шёпотом. Она посмотрела на Майка, её взгляд задержался на его ранах, на шраме, который, казалось, светился в полумраке.

— Ты в порядке?

Майк кивнул, хотя каждый вдох отдавался болью. Он вытер кровь с лица, его голос был низким, но твёрдым:

— Пока жив. Но это не конец. Они будут идти за нами.

Ева поднялась, её движения были медленными, но в них чувствовалась стальная воля. Она подобрала подавитель, который всё ещё слабо гудел, и посмотрела на тварь. Её броня, теперь треснувшая и дымящаяся, была испещрена символами TLNTS — зловещее напоминание о том, кто стоит за этим кошмаром.

— Роман... или кто-то хуже, — тихо сказала она.

— Они знают, что мы идём.

Майк кивнул, его взгляд упал на тоннель впереди, уходящий во мрак. Он знал, что их ждут новые битвы, новые ловушки, но пока они были вместе, у них был шанс. Они шагнули вперёд, их фонари выхватывали из тьмы ржавые трубы и мокрые стены, а за их спиной дымящаяся туша твари оставалась немым свидетельством их отчаянной схватки. Картер-Сити не прощал слабости, но Майк и Ева были готовы драться — до последнего вздоха.

Тоннель под Картер-Сити был холодным и тесным, как бетонная ловушка, пропитанная сыростью и угрозой. Его стены, покрытые липкой слизью и ржавыми потёками, блестели в тусклом свете фонарей, отбрасывая зловещие тени, что дрожали, словно в предчувствии новой крови. Пол, усеянный осколками стекла, обломками труб и зелёной жижей, шипящей от соприкосновения с бетоном, хрустел под ногами. Воздух был густым, пропитанным запахом жжёного металла, плесени и едким привкусом, исходившим от твари, чья дымящаяся туша лежала позади. Но победа была мимолётной — новый гул, низкий и механический, нарастал в глубине тоннеля, и Майк с Евой знали: ещё одна тварь идёт за ними, и на этот раз они будут готовы.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, изрезанным усталостью и шрамами, выглядел как человек, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая и разорванная, висела на плечах, а кровь из ран на плече и груди сочилась, оставляя тёмные пятна на бетоне. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, будто второе сердце, и с каждым ударом он чувствовал тень Романа, усиливающую его инстинкты, но сеющую тревогу. В руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, чей ствол был горячим от выстрелов. Его серые глаза, острые и яростные, обшаривали тоннель, выискивая укрытие, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб.

Ева стояла рядом, её компактная фигура была напряжена, как пружина, готовая к рывку. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь усталости и стальной решимости. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, подчёркивал её худощавую, но крепкую фигуру. Нейронный подавитель в её руках — устройство с мигающими синими диодами, дымящее от перегрева — гудел слабо, но всё ещё было боеспособным. В другой руке она сжимала короткий клинок, выточенный из обломка дрона, чьё лезвие блестело, покрытое следами зелёной слизи. Рана на бедре кровоточила, но она игнорировала боль, её взгляд был прикован к Майку, полон доверия и готовности.

Гул перерос в оглушительный рёв, и новая тварь появилась в конце тоннеля, её массивное тело заполнило пространство, как кошмар из металла и плоти. Броня, усеянная шипами, искрила от света фонарей, а длинные когти, острые, как скальпели, царапали стены, оставляя глубокие борозды. Её багровые глаза горели, как раскалённые угли, а пасть, полная зубов-лезвий, испускала шипящую зелёную жижу. Цилиндр на её спине — источник технопатических сил — мигал красным, испуская высокий, пронзительный звук, который они теперь знали как её слабость.

Майк и Ева переглянулись, их лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но в глазах горела искра надежды. Они знали, что их единственный шанс — использовать обнаруженную уязвимость: электромагнитный сбой, вызываемый подавителем, и точный удар по цилиндру. Без слов они заняли позиции, их движения были слаженными, как у танцоров, знающих каждый шаг друг друга.

— Я отвлекаю, ты бьёшь по цилиндру! — крикнул Майк, его голос был хриплым, но твёрдым. Он метнулся влево, к груде ржавых труб, валявшихся у стены, и выстрелил из "Волка-7". Пуля ударила в плечо твари, выбив искры, и она рванулась к нему, её когти рассекли воздух, а портал начал формироваться, испуская синие искры.

Ева, прижавшись к стене, переключила подавитель на максимальную мощность, игнорируя дым, валивший из корпуса. Она ждала, её глаза следили за движениями твари, выискивая момент. Майк перекатился по бетону, осколки впились в ладони, но он вскочил, стреляя снова. Пуля попала в сустав механической ноги, и тварь пошатнулась, её рычание стало громче. Он схватил ржавую трубу и с размаху ударил по броне, отвлекая внимание от Евы.

— Сейчас, Ева! — крикнул он, уворачиваясь от когтей, что врезались в стену, выбив облако бетонной пыли.

Ева выстрелила, синий разряд рванулся к цилиндру, ударив с такой силой, что тоннель осветился вспышкой. Тварь взвыла, её броня заискрила, а высокий звук, исходивший из цилиндра, стал оглушительным, как сирена. Она замерла, её движения стали рваными, а порталы, которые она пыталась открыть, схлопнулись, испуская синие молнии. Ева не остановилась — она выпустила ещё один разряд, целясь в треснувший цилиндр, и тварь рухнула на колени, её когти задрожали.

Майк увидел шанс. Он бросился к груде металлолома у стены, заметив ржавый трос, свисающий с потолка, — остаток старого подъёмника, забытого в тоннеле. Он схватил трос, его мышцы напряглись, несмотря на боль в груди, и рванул его вниз. Тяжёлая металлическая балка, державшаяся на тросе, сорвалась с потолка, рухнув на тварь с оглушительным грохотом. Балка ударила по спине, придавив цилиндр, и тварь взревела, её броня треснула, испуская сноп искр.

— Ева, добей! — крикнул Майк, отступая назад, его "Волк-7" был наготове.

Ева, сжимая клинок, прыгнула вперёд, её движения были стремительными, несмотря на рану на бедре. Она вонзила клинок в треснувший цилиндр, пробивая его насквозь. Раздался взрыв — резкий, как треск ломающегося стекла, — и тварь замерла, её багровые глаза потухли, а тело обмякло, рухнув на бетон. Зелёная жижа вытекала из разбитого цилиндра, шипя и растворяясь в лужах.

Тишина накрыла тоннель, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Майка и Евы. Они стояли над дымящейся тушей, их тела дрожали от адреналина и боли. Майк прижал руку к груди, кровь сочилась между пальцами, но он держался на ногах, его серые глаза горели торжеством. Ева, опираясь на стену, прижимала руку к ране на бедре, её лицо было бледным, но в глазах светилась гордость.

— Мы сделали это, — выдохнула она, её голос был хриплым, но в нём чувствовалось тепло. Она посмотрела на Майка, её серые глаза встретились с его взглядом, и в них мелькнула тень улыбки.

— Ты был прав. Вместе мы сильнее.

Майк кивнул, вытирая кровь с лица тыльной стороной ладони. Его шрам всё ещё пульсировал, но он чувствовал, что их слаженная работа — его инстинкты и её точность — дала им шанс. Он подошёл к Еве, протянув руку, чтобы помочь ей встать. Её пальцы, холодные, но твёрдые, сжали его ладонь, и она поднялась, её движения были медленными, но уверенными.

— TLNTS не остановятся, — сказал он, его голос был низким, но решительным.

— Но теперь мы знаем, как их бить.

Ева кивнула, подбирая подавитель, который всё ещё слабо гудел. Она посмотрела на тварь, её броня, теперь треснувшая и дымящаяся, была испещрена символами TLNTS — зловещее напоминание о том, кто стоит за этим кошмаром.

— Тогда найдём их первыми, — ответила она, её голос стал твёрже.

Они шагнули вперёд, их фонари выхватывали из тьмы ржавые трубы и мокрые стены. Тоннель уходил во мрак, но Майк и Ева двигались плечом к плечу, их слаженность была их оружием. Картер-Сити был полон кошмаров, но вместе они были силой, способной бросить вызов даже самым тёмным теням бетонных джунглей.

Тоннель под Картер-Сити был ареной хаоса, пропитанной сыростью и смертью. Его стены, покрытые липкой слизью и ржавыми потёками, были изранены глубокими бороздами от когтей твари, а пол, усеянный осколками стекла, обломками труб и шипящей зелёной жижей, блестел в тусклом свете фонарей, отбрасывая зловещие отблески. Воздух, густой и едкий, был пропитан запахом жжёного металла, крови и кислотного смрада, исходившего от поверженного кошмара. Разрушенный люк над головой, прогнувшийся и исцарапанный, зиял, как открытая рана, пропуская слабые лучи лунного света, которые смешивались с дымом, валившим от дымящейся туши твари. Майк и Ева стояли в центре этого ада, их тела дрожали от усталости и адреналина, а оружие в руках дымилось, как угасающие факелы. Победа была их, но её вкус был горьким, смешанным с предчувствием новых угроз, затаившихся в тенях бетонных джунглей.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, изрезанным усталостью и шрамами, выглядел как воин, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, как потрёпанное знамя. Раны на плече и груди сочились кровью, оставляя тёмные дорожки на его коже, а шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, будто второе сердце, напоминая о связи с Романом, чья тень всё ещё шептала в его разуме. В руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, чей ствол был горячим от выстрелов, а обойма почти пуста. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, смотрели на тварь, а тёмные волосы, слипшиеся от пота и грязи, падали на лоб, скрывая глубокую морщину напряжения.

Ева, компактная и жилистая, стояла рядом, её фигура была напряжена, но дрожь в руках выдавала изнеможение. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь облегчения и тревоги. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был изорван на бедре, где кровоточила глубокая рана. Нейронный подавитель в её руках — устройство с мигающими синими диодами, дымящее от перегрева — слабо гудел, его заряд был на исходе. Короткий клинок, выточенный из обломка дрона, лежал у её ног, покрытый зелёной слизью, а её пальцы, покрытые ссадинами, всё ещё сжимались в кулаки, готовые к бою.

Тварь лежала перед ними, её массивное тело, некогда внушавшее ужас, теперь было лишь дымящейся грудой металла и плоти. Броня, усеянная шипами, была треснувшей и искрящей, покрытой вмятинами от пуль и ожогами от разрядов подавителя. Длинные когти, острые, как скальпели, неподвижно лежали на бетоне, их концы всё ещё блестели, отражая свет фонарей. Багровые глаза, некогда горевшие, как раскалённые угли, потухли, превратившись в мутные стекляшки, а пасть, полная зубов-лезвий, застыла в последнем оскале, испуская лужицу шипящей зелёной жижи. Цилиндр на её спине — источник технопатических сил — был разбит, его красные диоды погасли, а из трещин вытекала едкая жидкость, растворяющая бетон. Символы TLNTS, выжженные на броне, были едва различимы под слоем грязи и повреждений, но их присутствие напоминало о невидимом враге, стоящем за этим кошмаром.

Тоннель был разрушен их схваткой: стены покрыты бороздами от когтей, потолок усеян трещинами от падения балки, а пол завален обломками — ржавыми трубами, кусками бетона и осколками стекла. Фонари, упавшие в пылу боя, лежали в лужах, их свет дрожал, выхватывая из мрака дымящуюся тушу и измождённые фигуры Майка и Евы. Тишина, наступившая после взрыва цилиндра, была оглушительной, нарушаемой лишь их тяжёлым дыханием и далёким стуком капель, падающих с ржавых труб.

Майк опустился на колено, его "Волк-7" выпал из руки, звякнув о бетон. Он прижал ладонь к груди, кровь сочилась между пальцами, но он лишь стиснул зубы, игнорируя боль. Его серые глаза, теперь затуманенные усталостью, смотрели на тварь, но мысли были далеко — он знал, что это лишь одна из многих, что TLNTS и "Нейро-Шторм" не остановятся. Шрам на шее кольнул, и он почувствовал эхо Романа — далёкий шёпот, обещающий новые кошмары. Он вытер кровь с лица тыльной стороной ладони, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Мы сделали это, Ева. Но это не конец.

Ева, прислонившись к стене, медленно сползла вниз, её ноги подкосились от изнеможения. Она прижимала руку к ране на бедре, кровь просачивалась сквозь пальцы, но её лицо, несмотря на бледность, светилось облегчением. Её серые глаза встретились с взглядом Майка, и в них мелькнула тень улыбки — усталая, но искренняя. Она подняла подавитель, который всё ещё слабо гудел, и покачала головой, её голос был низким, почти шёпотом:

— Мы их бьём, Тайлер. Вместе. Но, чёрт возьми, я устала.

Майк хмыкнул, его губы дрогнули в слабой усмешке. Он поднялся, игнорируя боль, и протянул ей руку. Её пальцы, холодные и покрытые грязью, сжали его ладонь, и он помог ей встать. Они стояли плечом к плечу, их силуэты в тусклом свете фонарей казались призраками, но их решимость была осязаемой. Они победили, но оба чувствовали, что это лишь временное затишье — Картер-Сити не прощал, и тени в его глубинах уже шевелились, готовя новые испытания.

Майк подобрал "Волк-7", проверив обойму — всего пара патронов. Он посмотрел на тварь, его взгляд задержался на разбитом цилиндре. Они нашли слабость — электромагнитный сбой, вызываемый подавителем, — но он знал, что их враги учатся, адаптируются. Он повернулся к Еве, его голос был низким, но решительным:

— Нам нужно больше оружия. И ответов. Роман... или кто-то ещё... они не просто охотятся. Они что-то планируют.

Ева кивнула, её глаза сузились, но в них горела стальная воля. Она подняла подавитель, её пальцы сжали его корпус, несмотря на дым, валивший изнутри. Она посмотрела на тварь, её броня, теперь треснувшая и дымящаяся, была зловещим напоминанием о том, что их ждёт впереди.

— Тогда найдём их, — сказала она, её голос стал твёрже.

— И заставим заплатить.

Они шагнули вперёд, их фонари выхватывали из мрака ржавые трубы и мокрые стены. Тоннель уходил в темноту, но Майк и Ева двигались вместе, их слаженность была их силой. Разрушенный тоннель, дымящаяся туша и их собственные раны были свидетельством их триумфа, но тревога, затаившаяся в их сердцах, напоминала: это лишь начало. Картер-Сити был живым зверем, и его когти уже тянулись к ним из теней.

Тоннель под Картер-Сити был израненным полем битвы, пропитанным сыростью и смертью. Его стены, покрытые липкой слизью и ржавыми потёками, зияли глубокими бороздами от когтей твари, а пол, усеянный осколками стекла, обломками труб и шипящей зелёной жижей, блестел в тусклом свете фонарей, отбрасывая зловещие отблески. Разрушенный люк над головой, прогнувшийся и исцарапанный, пропускал слабые лучи лунного света, которые смешивались с дымом, всё ещё валившим от дымящейся туши твари. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом жжёного металла, крови и едкого привкуса кислоты, исходившего от останков. Майк и Ева стояли среди этого хаоса, их тела дрожали от усталости, а раны кровоточили, но их разум уже переключился с яростной схватки на холодный анализ. Победа над тварью дала им передышку, но вопросы, как тени, сгущались вокруг, требуя ответов.

Майк, высокий и жилистый, с лицом, изрезанным усталостью и шрамами, выглядел как человек, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди сочились кровью, оставляя тёмные дорожки на коже. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, напоминая о связи с Романом, чья тень всё ещё шептала в его разуме, усиливая инстинкты, но сея тревогу. В руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, чья обойма была почти пуста, а ствол всё ещё тёплый. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, внимательно осматривали тварь, а тёмные волосы, слипшиеся от пота и грязи, падали на лоб.

Ева, компактная и жилистая, стояла рядом, её фигура была напряжена, но дрожь в руках выдавала изнеможение. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь облегчения и аналитической сосредоточенности. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был изорван на бедре, где кровоточила глубокая рана. Нейронный подавитель, дымящий и мигающий слабыми синими диодами, лежал у её ног, а короткий клинок, выточенный из обломка дрона, был засунут за пояс, покрытый зелёной слизью. Её пальцы, покрытые ссадинами, нервно постукивали по бедру, но её взгляд был цепким, изучающим, как у детектива, ищущего ключ к разгадке.

Тварь лежала перед ними, её массивное тело, некогда внушавшее ужас, теперь было дымящейся грудой металла и плоти. Броня, усеянная шипами, была треснувшей и искрящей, покрытой вмятинами от пуль и ожогами от разрядов подавителя. Длинные когти, острые, как скальпели, неподвижно лежали на бетоне, их концы всё ещё блестели, отражая свет фонарей. Багровые глаза потухли, превратившись в мутные стекляшки, а пасть, полная зубов-лезвий, застыла в оскале, испуская лужицу шипящей зелёной жижи. Цилиндр на её спине — источник технопатических сил — был разбит, его красные диоды погасли, а из трещин вытекала едкая жидкость, растворяющая бетон. Символы TLNTS, выжженные на броне, были частично стёрты, но их зловещее присутствие напоминало о враге, скрывающемся в тенях.

Майк опустился на корточки рядом с тварью, его фонарь, привязанный к запястью, выхватывал детали из мрака. Он внимательно осмотрел разбитый цилиндр, его серые глаза сузились, когда луч света упал на небольшой чип, торчащий из трещины. Чип был крошечным, не больше ногтя, с тонкими золотыми нитями, переплетёнными в сложный узор, и мигающим зелёным диодом, который слабо пульсировал, несмотря на разрушение цилиндра. Майк осторожно подцепил чип обломком трубы, стараясь не касаться его руками — едкая жижа всё ещё шипела вокруг. Крупный план чипа показал бы его детали: микроскопические гравировки, напоминающие код, и логотип TLNTS, едва заметный под слоем грязи.

— Это не просто имплант, — сказал он, его голос был хриплым, но в нём чувствовалась холодная сосредоточенность.

— Это что-то вроде процессора. Они управляют ими через это.

Ева, стоя над ним, склонилась ближе, её серые глаза внимательно изучали чип. Она вытерла кровь с лица тыльной стороной ладони, её брови нахмурились, а губы сжались в тонкую линию.

— Если это процессор, то он может хранить данные, — ответила она, её голос был низким, но твёрдым.

— Координаты, команды... может, даже их планы.

Майк кивнул, осторожно завернув чип в кусок рваной ткани, оторванной от подкладки куртки, и сунул его в карман. Он поднялся, его взгляд скользнул по телу твари, остановившись на участке брони, где зелёная жижа смешалась с чем-то другим — тёмной, почти чёрной субстанцией, напоминающей органическую ткань. Он указал на неё, его голос стал тише:

— Посмотри. Это не просто металл. Она... живая.

Ева присела, её пальцы, покрытые ссадинами, осторожно коснулись края брони, избегая жижи. Она подцепила клинком небольшой кусок чёрной ткани, который отделился с влажным хлюпаньем. Крупный план показал бы её текстуру: волокнистую, с тонкими прожилками, пульсирующими, как вены, и слабым свечением, которое угасало на глазах. Ева вздрогнула, но её лицо осталось суровым, аналитическим.

— Биомеханика, — тихо сказала она.

— TLNTS не просто создают машины. Они... выращивают их.

Тоннель был изуродован их боем: стены покрыты бороздами, потолок усеян трещинами, а пол завален обломками — ржавыми трубами, кусками бетона и осколками стекла. Фонари, упавшие в пылу схватки, лежали в лужах, их свет дрожал, выхватывая из мрака дымящуюся тушу и измождённые фигуры Майка и Евы. Люк над головой зиял, пропуская холодный воздух, который смешивался с дымом, создавая призрачный туман. Где-то вдалеке, в глубине тоннеля, послышался слабый гул — едва уловимый, но зловещий, как дыхание нового врага.

Майк прислонился к стене, его грудь вздымалась, кровь сочилась из ран, но он держался на ногах, его серые глаза горели холодной решимостью. Он чувствовал, как шрам на шее пульсирует, как тень Романа шепчет в его разуме, но он отмахнулся от этого, сосредоточившись на уликах. Чип и ткань были их единственным ключом к разгадке, и он знал, что они должны двигаться дальше, несмотря на усталость.

Ева поднялась, её движения были медленными, но твёрдыми. Она засунула кусок ткани в небольшой пластиковый контейнер, найденный среди мусора, и убрала его в карман комбинезона. Её серые глаза встретились с взглядом Майка, и в них мелькнула смесь усталости и решимости.

— Если это их технология, то мы близко, — сказала она, её голос был хриплым, но в нём чувствовалась надежда.

— Но нам нужно место, где можно изучить это. И... залечить раны.

Майк кивнул, вытирая кровь с лица тыльной стороной ладони. Он подобрал "Волк-7", проверив обойму — всего два патрона. Его голос был низким, но твёрдым:

— Есть старый схрон в паре кварталов. Там есть аптечка и оборудование. Но нам нужно двигаться быстро. Они знают, что мы живы.

Ева подняла подавитель, который всё ещё слабо гудел, и посмотрела на тварь, её дымящаяся броня была зловещим напоминанием о том, что их ждёт впереди. Она повернулась к Майку, её лицо, покрытое грязью и кровью, было суровым, но в уголках её губ мелькнула тень улыбки.

— Ты всё ещё в деле, Тайлер? — спросила она, её голос был усталым, но с ноткой вызова.

Майк хмыкнул, его серые глаза сверкнули в полумраке.

— Пока дышу, Ева.

Они шагнули вперёд, их фонари выхватывали из мрака ржавые трубы и мокрые стены. Тоннель уходил в темноту, а гул вдалеке становился громче, напоминая, что Картер-Сити не даёт передышки. Улики в их карманах — чип и биомеханическая ткань — были их единственным путеводным светом в этом расследовании, но они знали, что каждый шаг приближает их к новым опасностям. Майк и Ева, израненные, но непобеждённые, двигались вместе, их решимость была их оружием в сердце бетонных джунглей.

Заброшенная квартира на краю трущоб Картер-Сити была призраком прошлого, застывшим во времени. Ее стены, покрытые облупившейся краской и пятнами плесени, хранили следы былой жизни — выцветшие обои с цветочным узором, треснувшее зеркало над камином, рваный диван, провонявший сыростью. Сквозь разбитое окно врывался холодный ветер, принося с собой запах дождя и далёкий гул неоновых огней высоток, мерцающих в ночи, как звёзды чужого мира. Пол, усеянный пылью и осколками стекла, скрипел под ногами, а старый стол в углу, заваленный ржавыми инструментами и пустыми банками, служил импровизированным убежищем для Майка и Евы. После яростной схватки в тоннеле они нашли этот схрон — временное укрытие, где можно было зализать раны и собраться с мыслями, прежде чем тени Картер-Сити снова сомкнутся вокруг них.

Майк сидел на краю стола, его высокая, жилистая фигура была напряжена, несмотря на усталость. Его кожаная куртка, промокшая и разорванная, лежала в углу, открывая рваную рубашку, пропитанную кровью из ран на плече и груди. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — слабо пульсировал, будто второе сердце, и каждый его укол напоминал о Романе, чья тень цеплялась за его разум, усиливая инстинкты, но сея тревогу. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, смотрели в пустоту, а тёмные волосы, слипшиеся от пота и грязи, падали на лоб. "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы — лежал рядом, его обойма была пуста, а ствол всё ещё пах порохом. В руках он крутил чип, найденный в цилиндре твари, его золотые нити слабо мерцали в свете фонаря.

Ева сидела на полу, прислонившись к стене, её компактная фигура казалась ещё меньше в полумраке. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых смешались усталость, подозрение и уважение. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где кровоточила рана, теперь перевязанная куском ткани. Нейронный подавитель, дымящий и мигающий слабыми синими диодами, лежал рядом, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был воткнут в пол. Её пальцы, покрытые ссадинами, нервно постукивали по колену, но её взгляд был прикован к Майку — цепкий, изучающий, как у человека, который знает, что перед ним загадка, требующая ответа.

Тишина в квартире была густой, нарушаемой лишь скрипом половиц и далёким гулом города. Ева молчала, но её глаза говорили громче слов. Она видела, как Майк двигался в бою — как он предугадывал атаки твари, как его инстинкты выходили за рамки человеческого, как он знал, где ударить, чтобы сломить врага. Это не было просто опытом или удачей — это было что-то большее, и её терпение, сдерживаемое уважением, наконец лопнуло. Она откашлялась, её голос, хриплый от усталости, но твёрдый, разрезал тишину:

— Тайлер, это было… невероятно. То, как ты двигался, как предчувствовал его атаки… Это не просто полицейские навыки. Что ты такое?

Майк замер, его пальцы остановились на чипе, а серые глаза медленно поднялись к Еве. Её слова ударили, как выстрел, но в них не было обвинения — только вопрос, смешанный с восхищением и настороженностью. Он отложил чип на стол, его плечи напряглись, а шрам на шее кольнул, словно напоминая о том, что он сам не до конца понимает. Его голос, низкий и хриплый, был осторожным, но искренним:

— Я не знаю, Ева. Правда. Что-то… изменилось во мне. После Романа. После того, что они сделали.

Ева наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, но в них не было осуждения — только желание понять. Её лицо, освещённое слабым светом фонаря, было суровым, но в уголках губ мелькнула тень сочувствия.

— Ты имеешь в виду TLNTS? "Нейро-Шторм"? — спросила она, её голос стал тише, но в нём чувствовалась сталь.

— Они что-то сделали с тобой, да? Как с этими тварями?

Майк отвёл взгляд, его пальцы сжались в кулак, а шрам снова кольнул, вызвав вспышку боли. Он чувствовал эхо Романа — далёкий шёпот, как статический шум, обещающий ответы, но требующий цену. Он покачал головой, его голос стал тяжелее:

— Я не тварь. Но… да, они экспериментировали. Не знаю, что именно, но после этого я начал… видеть. Чувствовать. Как будто время замедляется, и я знаю, что будет дальше. Это спасло нас там, в тоннеле.

Ева молчала, её взгляд скользнул по его шраму, затем по чипу на столе. Она знала, что он говорит правду — или, по крайней мере, часть правды. Её опыт в Картер-Сити научил её не доверять слепо, но она видела, как Майк дрался, как он прикрывал её, как его инстинкты вытащили их из ада. Она поднялась, её движения были медленными, но уверенными, и подошла к столу, остановившись в шаге от него. Её голос стал мягче, но не утратил твёрдости:

— Ты не тварь, Тайлер. Ты мой напарник. И ты спас мне жизнь — не раз. Но если это их эксперимент, то мы должны знать, что они с тобой сделали. Не только ради тебя, но ради нас обоих.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза смягчились, но в них всё ещё читалась тень тревоги. Её слова задели что-то глубоко внутри — не только страх перед тем, что он стал, но и облегчение от того, что она не отвернулась. Он кивнул, его голос был низким, почти шёпотом:

— Я не хочу быть их марионеткой, Ева. Но я не знаю, как это остановить. Этот чип, эта ткань… может, они дадут ответы. Но я не могу обещать, что тебе понравится то, что мы найдём.

Ева скрестила руки, её серые глаза внимательно изучали его лицо — шрам, морщины усталости, твёрдость в его взгляде. Она знала, что он скрывает больше, чем говорит, но в этом мраке, среди теней Картер-Сити, он был единственным, на кого она могла положиться. Она протянула руку и слегка коснулась его плеча, её пальцы, холодные и покрытые ссадинами, были твёрдыми, но в этом жесте чувствовалась поддержка.

— Мы разберёмся, Тайлер, — сказала она, её голос был твёрд, но в нём мелькнула тёплая нотка.

— Вместе. Но больше никаких секретов, договорились?

Майк посмотрел на её руку, затем на её лицо, и в его глазах мелькнула благодарность. Он кивнул, его губы дрогнули в слабой усмешке.

— Договорились. Но если я начну отращивать когти, стреляй первой.

Ева хмыкнула, её тень улыбки стала шире, и она убрала руку, отступив назад. Она подобрала подавитель, проверив его состояние, и посмотрела на чип и контейнер с биомеханической тканью, лежавшие на столе. Её голос стал деловым, но в нём чувствовалось уважение:

— Тогда давай найдём, куда ведут эти улики. Если TLNTS и "Нейро-Шторм" играют с нами, мы должны быть на шаг впереди.

Снаружи, за разбитым окном, Картер-Сити дышал угрозой. Неоновые огни мигали вдалеке, их холодный свет не доходил до трущоб, оставляя их во мраке. Где-то в глубине города послышался низкий гул — едва уловимый, но зловещий, как дыхание нового врага. Майк и Ева переглянулись, их лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но в их глазах горела решимость. Улики, найденные в тоннеле, были их единственным ключом, но разговор, только что прошедший, укрепил их связь, сделав их союз прочнее, несмотря на тени прошлого и страхи будущего.

Майк поднялся, его движения были медленными, но уверенными. Он сунул чип в карман и взял "Волк-7", его пальцы сжали рукоять. Ева подняла подавитель и клинок, её взгляд скользнул по комнате, задержавшись на разбитом окне. Они знали, что отдых — это роскошь, которую Картер-Сити не даёт. Напарники шагнули к выходу, их силуэты растворились в полумраке, но их решимость была осязаемой, как сталь. Трущобы ждали их, и они были готовы встретить их лицом к лицу, вместе.

Заброшенная квартира в трущобах Картер-Сити была хрупким убежищем, укрытым от хищных глаз города. Ее стены, покрытые облупившейся краской и пятнами плесени, хранили эхо давно ушедших жизней — выцветшие обои с цветочным узором, треснувшее зеркало, рваный диван, пропахший сыростью. Сквозь разбитое окно врывался холодный ветер, принося с собой запах дождя и далёкий гул неоновых огней, мерцающих в ночи, как холодные звёзды. Пол, усеянный пылью и осколками стекла, скрипел под ногами, а старый стол, заваленный ржавыми инструментами и пустыми банками, стал их временным штабом. Свет фонаря, привязанного к балке, отбрасывал резкие тени, выхватывая из мрака фигуры Майка и Евы, чьи лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но усталыми. После схватки в тоннеле они нашли этот схрон, но даже здесь, в относительной безопасности, тени Картер-Сити дышали им в затылок, требуя ответов.

Майк сидел на краю стола, его высокая, жилистая фигура была сгорблена, как будто тяжесть правды давила на плечи. Его кожаная куртка, промокшая и разорванная, лежала в углу, открывая рваную рубашку, пропитанную кровью из ран на плече и груди. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — слабо пульсировал, будто второе сердце, и каждый его укол напоминал о Романе, чья тень цеплялась за его разум, усиливая инстинкты, но сея тревогу. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, смотрели на чип, лежащий на столе — крошечный кусочек технологии TLNTS с золотыми нитями и мигающим зелёным диодом. "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы — лежал рядом, пустая обойма напоминала о том, как близко они были к краю. Его тёмные волосы, слипшиеся от пота и грязи, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, нервно постукивали по краю стола.

Ева стояла у окна, её компактная фигура была напряжена, но в её осанке чувствовалась усталость. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых смешались настороженность, любопытство и тень уважения. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где кровоточила перевязанная рана. Нейронный подавитель, дымящий и мигающий слабыми синими диодами, лежал на подоконнике, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был воткнут в деревянную раму окна. Её пальцы, покрытые ссадинами, сжимали контейнер с биомеханической тканью, найденной в тоннеле, её взгляд то и дело возвращался к Майку, словно она ждала, что он заговорит первым.

Тишина в квартире была тяжёлой, как воздух перед бурей, нарушаемая лишь скрипом половиц и далёким гулом города. Ева молчала, но её серые глаза, острые и внимательные, изучали Майка, словно пытаясь пробиться сквозь его броню. Она видела его в бою — его сверхъестественные инстинкты, его способность предугадывать атаки твари, его движения, слишком быстрые, слишком точные для обычного человека. Их недавний разговор о его способностях лишь приоткрыл завесу, но она знала, что он скрывает больше. Её терпение, сдерживаемое уважением, достигло предела. Она откашлялась, её голос, хриплый от усталости, но твёрдый, разрезал тишину:

— Тайлер, хватит. Ты должен мне больше, чем "я не знаю". То, что ты сделал в тоннеле… это не просто чутьё. Ты знал, где будет тварь, знал, как её сломить. Это не навыки, это… что-то другое. Поговори со мной.

Майк замер, его пальцы остановились на чипе, а серые глаза медленно поднялись к Еве. Её слова были как нож, вонзившийся в его броню, но в её голосе не было осуждения — только настойчивость, смешанная с искренним желанием понять. Он чувствовал, как шрам на шее горит, как тень Романа шепчет в его разуме, но скрывать правду дальше было бессмысленно — по крайней мере, её часть. Он отложил чип, его плечи опустились, а голос, низкий и хриплый, был осторожным, но искренним:

— Ростова, я… я сам не до конца понимаю. После… того случая… со мной происходят странные вещи. Сны, предчувствия… Я не знаю, что это.

Ева шагнула ближе, её серые глаза сузились, но в них мелькнула тень сочувствия. Она скрестила руки, её лицо, освещённое слабым светом фонаря, было суровым, но внимательным.

— Какого случая, Тайлер? — спросила она, её голос стал тише, но в нём чувствовалась сталь. — Ты говоришь о "Нейро-Шторме"? Или о чём-то ещё? Эти сны… что ты видишь?

Майк отвёл взгляд, его пальцы сжались в кулак, а шрам снова кольнул, вызвав вспышку боли. Он видел во снах Картер-Сити, но не такой, каким знал его — город был искажён, улицы текли, как расплавленный металл, а тени шептались его именем. Он видел Романа — или его призрак, — стоящего в центре этого кошмара, с багровыми глазами, как у тварей. Но рассказать это значило открыть ящик Пандоры, и он не был готов — ни для Евы, ни для себя. Он покачал головой, его голос стал тяжелее:

— Это как дежавю. Я вижу… куски будущего, может быть. Моменты, как в тоннеле, когда я знал, где ударит тварь. Но это не чётко, не как инструкция. Это… как инстинкт, только сильнее. И сны — просто обрывки. Город, твари, что-то большое, что идёт за нами.

Ева молчала, её взгляд скользнул по его шраму, затем по чипу на столе. Она знала, что он говорит не всё — его уклончивость была осязаемой, как дым в воздухе. Но она видела его в бою, видела, как он прикрывал её, как его инстинкты вытащили их из ада. Её опыт в Картер-Сити научил её подозревать всех, но Майк был не просто напарником — он был человеком, который рисковал собой ради неё. Она подошла к столу, её движения были медленными, но уверенными, и остановилась в шаге от него. Её голос стал мягче, но не утратил твёрдости:

— Тайлер, я не дура. Ты скрываешь что-то большое, и я это чувствую. Но я видела, как ты дрался, как ты вытащил нас. Я доверяю тебе — пока. Но если эти сны, эти предчувствия связаны с TLNTS, с тем, что они сделали с тобой… ты должен сказать мне. Мы в этом вместе.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза смягчились, но в них всё ещё читалась тень тревоги. Её слова были как мост, протянутый через пропасть, и он хотел пройти по нему, но страх — страх того, кем он стал, — держал его на месте. Он кивнул, его голос был низким, почти шёпотом:

— Я не хочу тебя подставить, Ева. Если я узнаю больше — если пойму, что это за дерьмо в моей голове, — ты будешь первой, кто узнает. Это всё, что я могу обещать.

Ева изучала его лицо — шрам, морщины усталости, твёрдость в его взгляде. Она знала, что он не лжёт — или, по крайней мере, верит в то, что говорит. Но её интуиция подсказывала, что правда глубже, темнее, и что Майк, возможно, сам боится её. Она отступила, её серые глаза всё ещё держали его в фокусе, но в уголках её губ мелькнула тень улыбки — усталая, но искренняя.

— Хорошо, Тайлер. Но я держу тебя за слово. И если ты начнёшь видеть во снах, как мы побеждаем TLNTS, расскажи мне первым.

Майк хмыкнул, его губы дрогнули в слабой усмешке, и напряжение между ними слегка ослабло. Он взял чип со стола, его пальцы сжали его, как талисман.

— Если увижу, ты будешь знать, как стрелять.

Снаружи, за разбитым окном, Картер-Сити дышал угрозой. Неоновые огни мигали вдалеке, их холодный свет не доходил до трущоб, оставляя их во мраке. Где-то в глубине города послышался низкий гул — едва уловимый, но зловещий, как дыхание нового врага. Майк и Ева переглянулись, их лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но их связь, укреплённая этим разговором, стала их опорой. Чип и биомеханическая ткань, лежавшие на столе, были их единственным ключом к разгадке, но правда, которую Майк скрывал, была бомбой замедленного действия.

Майк поднялся, его движения были медленными, но уверенными. Он взял "Волк-7", его пальцы сжали рукоять, несмотря на пустую обойму. Ева подняла подавитель и клинок, её взгляд скользнул по комнате, задержавшись на контейнере с тканью. Они знали, что время в Картер-Сити — роскошь, и их укрытие не останется безопасным надолго. Напарники шагнули к выходу, их силуэты растворились в полумраке, но их решимость была осязаемой, как сталь. Трущобы ждали их, и они были готовы встретить их лицом к лицу, даже если правда, которую они искали, могла разрушить всё.

Заброшенная квартира в сердце трущоб Картер-Сити была хрупким островком безопасности, отрезанным от хищного дыхания города. Ее стены, покрытые облупившейся краской и пятнами плесени, хранили следы давно забытых жизней — выцветшие обои с цветочным узором, треснувшее зеркало, рваный диван, пропитанный сыростью. Сквозь разбитое окно врывался холодный ветер, принося запах дождя и далёкий гул неоновых огней, мерцающих в ночи, как холодные звёзды чужого мира. Пол, усеянный пылью и осколками стекла, скрипел под ногами, а старый стол, заваленный ржавыми инструментами и пустыми банками, стал их временным убежищем. Свет фонаря, привязанного к балке, отбрасывал резкие тени, выхватывая из мрака фигуры Майка и Евы, чьи лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но усталыми. После схватки в тоннеле и напряжённого разговора их союз висел на тонкой нити доверия, готовой порваться под тяжестью тайн.

Майк стоял у стола, его высокая, жилистая фигура была напряжена, как струна, несмотря на усталость. Его кожаная куртка, промокшая и разорванная, лежала в углу, открывая рваную рубашку, пропитанную кровью из ран на плече и груди. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — слабо пульсировал, напоминая о Романе, чья тень цеплялась за его разум, усиливая инстинкты, но сея тревогу. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, смотрели на чип TLNTS, лежащий на столе — крошечный кусочек технологии с золотыми нитями и мигающим зелёным диодом, словно живое сердце их врага. "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы — лежал рядом, его пустая обойма была горьким напоминанием о том, как близко они были к смерти. Тёмные волосы Майка, слипшиеся от пота и грязи, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, нервно сжимали край стола.

Ева сидела на подоконнике, её компактная фигура казалась ещё меньше в полумраке, но её осанка была прямой, как сталь. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых смешались настороженность, усталость и проблеск надежды. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где кровоточила перевязанная рана. Нейронный подавитель, дымящий и мигающий слабыми синими диодами, лежал рядом, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был воткнут в деревянную раму окна. В руках она держала пластиковый контейнер с биомеханической тканью, найденной в тоннеле, её пальцы, покрытые ссадинами, осторожно постукивали по его крышке, выдавая внутреннее напряжение.

Тишина в квартире была густой, как туман, нарушаемой лишь скрипом половиц и далёким гулом города. Ева молчала, её серые глаза изучали Майка, словно пытаясь пробиться сквозь его броню. Его недавнее признание — о снах, предчувствиях, странных изменениях после "того случая" — было лишь частью правды, и она это знала. Её интуиция, отточенная годами работы в Картер-Сити, кричала, что он скрывает больше, но она видела его в бою — его сверхъестественные инстинкты, его решимость, его готовность прикрыть её собой. Он был загадкой, возможно, даже опасной, но в этом аду он был её единственным союзником, и общая угроза, с которой они столкнулись, была слишком велика, чтобы позволить подозрениям разрушить их союз.

Ева откашлялась, её голос, хриплый от усталости, но твёрдый, разрезал тишину:

— Ладно, Тайлер. Я не знаю, что с тобой происходит. Но мы в этом вместе. И нам нужно выяснить, что это за тварь и кто за ней стоит.

Майк поднял взгляд, его серые глаза встретились с её, и в них мелькнула смесь облегчения и настороженности. Её слова были как хрупкий мост, протянутый через пропасть, и он чувствовал, что она делает шаг навстречу, несмотря на свои сомнения. Шрам на шее кольнул, вызвав вспышку боли, но он подавил её, сосредоточившись на Еве. Его голос, низкий и хриплый, был осторожным, но искренним:

— Спасибо, Ростова. Я… ценю это. И ты права — эти твари, TLNTS, "Нейро-Шторм"… это не просто охота. Это что-то большее. Нам нужно разобраться, пока они не добрались до нас.

Ева кивнула, её серые глаза сузились, но в них мелькнула тень улыбки — усталая, но искренняя. Она отложила контейнер с тканью на подоконник и скрестила руки, её лицо, освещённое слабым светом фонаря, было суровым, но в нём читалась решимость.

— Мы разберёмся, Тайлер. Но я держу тебя за слово — никаких секретов, если они могут нас убить. Я не хочу узнать, что ты видишь во снах, когда будет слишком поздно.

Майк хмыкнул, его губы дрогнули в слабой усмешке, и напряжение между ними слегка ослабло. Он взял чип со стола, его пальцы сжали его, как талисман, и кивнул.

— Справедливо. Если увижу во сне, как нас разрывают, дам знать.

Ева закатила глаза, но её улыбка стала шире, и она покачала головой, словно удивляясь его попытке пошутить в такой момент. Она подняла подавитель, проверив его состояние, и её голос стал деловым, но в нём чувствовалось тепло:

— Тогда давай найдём, куда ведут эти улики. Этот чип, эта ткань… они должны привести нас к кому-то. Или к чему-то. Но сначала нам нужны патроны и аптечка. Ты выглядишь, как будто тебя пропустили через мясорубку.

Майк посмотрел на свои раны, кровь всё ещё сочилась сквозь импровизированные повязки, и усмехнулся, его голос был усталым, но с ноткой вызова:

— Ты тоже не на параде, Ростова.

Снаружи, за разбитым окном, Картер-Сити дышал угрозой. Неоновые огни мигали вдалеке, их холодный свет не доходил до трущоб, оставляя их во мраке. Где-то в глубине города послышался низкий гул — едва уловимый, но зловещий, как дыхание нового врага. Майк и Ева переглянулись, их лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но их глаза горели решимостью. Улики — чип и биомеханическая ткань — были их единственным ключом к разгадке, но их хрупкое доверие, только что укрепившееся, стало их настоящей силой.

Майк поднялся, его движения были медленными, но уверенными. Он взял "Волк-7", его пальцы сжали рукоять, несмотря на пустую обойму, и сунул чип в карман куртки. Ева подняла подавитель и клинок, её взгляд скользнул по комнате, задержавшись на контейнере с тканью. Она убрала его в карман комбинезона, её движения были точными, несмотря на усталость. Они знали, что укрытие не останется безопасным надолго — Картер-Сити не прощал слабости, и их враги уже шли по их следу.

— Готова? — спросил Майк, его голос был низким, но в нём чувствовалась твёрдость.

Ева кивнула, её серые глаза сверкнули в полумраке.

— Всегда, Тайлер.

Они шагнули к выходу, их силуэты растворились в полумраке, но их связь, хрупкая, но прочная, была их щитом. Трущобы Картер-Сити ждали их, их тени шевелились, скрывая новых врагов, но Майк и Ева были готовы встретить их плечом к плечу, объединённые общей опасностью и надеждой на ответы, которые лежали впереди.

Заброшенная квартира в трущобах Картер-Сити была последним бастионом перед лицом надвигающейся тьмы. Ее стены, покрытые облупившейся краской и пятнами плесени, хранили следы давно угасших жизней — выцветшие обои с цветочным узором, треснувшее зеркало, рваный диван, пропахший сыростью. Сквозь разбитое окно врывался холодный ветер, принося запах дождя и далёкий гул неоновых огней, мерцающих в ночи, как холодные звёзды чужого мира. Пол, усеянный пылью и осколками стекла, скрипел под ногами, а старый стол, заваленный ржавыми инструментами и пустыми банками, стал импровизированным центром их расследования. Свет фонаря, привязанного к балке, отбрасывал резкие тени, выхватывая из мрака фигуры Майка и Евы, чьи лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но полными решимости. Улики, добытые в тоннеле — чип и биомеханическая ткань — лежали перед ними, как ключи к лабиринту, ведущему к истокам кошмара, с которым они столкнулись.

Майк стоял у стола, его высокая, жилистая фигура была напряжена, несмотря на усталость, что тяжёлым грузом лежала на плечах. Его кожаная куртка, промокшая и разорванная, была небрежно брошена в угол, открывая рваную рубашку, пропитанную кровью из ран на плече и груди. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — слабо пульсировал, напоминая о Романе, чья тень цеплялась за его разум, усиливая инстинкты, но сея тревогу. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были прикованы к чипу TLNTS — крошечному устройству с золотыми нитями и мигающим зелёным диодом, лежащему на столе. "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы — лежал рядом, его пустая обойма была горьким напоминанием о цене их выживания. Тёмные волосы Майка, слипшиеся от пота и грязи, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, осторожно держали портативный сканер, найденный среди хлама в квартире.

Ева сидела на краю стола, её компактная фигура была напряжена, но в её осанке чувствовалась стальная решимость. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь настороженности и целеустремлённости. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где кровоточила перевязанная рана. Нейронный подавитель, дымящий и мигающий слабыми синими диодами, лежал рядом, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был воткнут в деревянную столешницу. В руках она держала пластиковый контейнер с биомеханической тканью, её пальцы, покрытые ссадинами, осторожно постукивали по его крышке, выдавая внутреннее напряжение.

Тишина в квартире была напряжённой, нарушаемой лишь слабым гудением сканера и далёким гулом города. На столе перед Майком и Евой лежали их трофеи: чип, извлечённый из цилиндра твари, и биомеханическая ткань, чьи волокнистые прожилки всё ещё слабо пульсировали, несмотря на отделение от тела. Майк подключил чип к сканеру — старому, потрёпанному устройству с треснувшим экраном, но всё ещё способному считывать данные. Экран замерцал, высвечивая строки кода, которые медленно выстраивались в осмысленные фрагменты. Крупный план экрана показал бы детали: микроскопические гравировки на чипе, напоминающие шифр, и логотип TLNTS, едва заметный под слоем грязи, а затем — имя, всплывшее среди данных, как призрак из прошлого: Уильямс.

Ева наклонилась ближе, её серые глаза сузились, когда она увидела имя. Её голос, хриплый от усталости, но твёрдый, был полон настороженности:

— Уильямс? Это тот самый Уильямс? Основатель TLNTS? Я думала, он мёртв.

Майк кивнул, его серые глаза были прикованы к экрану, где данные продолжали загружаться. Его пальцы сжали сканер, а шрам на шее кольнул, вызвав вспышку боли. Он знал о Уильямсе — легендарном учёном, чьи эксперименты с биомеханикой и нейронными сетями заложили основу для TLNTS, но чья смерть якобы оборвала его работу десятилетия назад. Его голос, низкий и хриплый, был полон сдерживаемой тревоги:

— Официально — да. Но этот чип… он старый, Ева. Код, архитектура — это не современные разработки. Это что-то из ранних проектов TLNTS, из времён, когда Уильямс ещё был у руля.

Ева отложила контейнер с тканью и взяла сканер, её пальцы быстро пробежались по кнопкам, вызывая дополнительные данные. Экран высветил фрагменты чертежей — схемы биомеханических имплантов, прототипов, помеченных как "Проект Genesis". Название было обведено красным, с припиской: "Инициатор: Д. Уильямс". Ева нахмурилась, её лицо, освещённое слабым светом экрана, было суровым, но в её глазах мелькнула искра любопытства.

— Genesis? — тихо повторила она.

— Это звучит как начало чего-то большого. И эта ткань… она не просто биомеханика. Она живая, Тайлер. Как будто они пытались создать не просто машины, а… существ.

Майк посмотрел на контейнер, где биомеханическая ткань слабо светилась, её волокнистые прожилки пульсировали, как вены. Крупный план ткани показал бы её текстуру: влажную, почти органическую, с тонкими нитями, которые двигались, словно под действием невидимого тока. Он почувствовал, как шрам на шее горит, и в его разуме мелькнул образ — город, искажённый, как в его снах, и фигура в тени, чьё лицо скрывал мрак. Он стиснул зубы, прогоняя видение, и его голос стал твёрже:

— Если Уильямс или его проекты всё ещё активны, то эти твари — не случайность. Они часть чего-то большего. И мы должны узнать, чего.

Ева отложила сканер, её серые глаза встретились с взглядом Майка, и в них горела смесь решимости и предчувствия. Она знала, что они стоят на пороге чего-то огромного — тайны, которая может либо уничтожить их, либо дать ответы, которых они искали. Её голос, низкий и уверенный, был полон целеустремлённости:

— Тогда мы копаем глубже, Тайлер. Если Уильямс или его наследие стоят за этим, то где-то в Картер-Сити есть следы. Лаборатории, архивы, люди, которые знали его. Мы найдём их.

Майк кивнул, его серые глаза сверкнули в полумраке. Он чувствовал, как их хрупкое доверие, укрепившееся в схватках и разговорах, становится их силой. Он взял чип со стола, его пальцы сжали его, как талисман, и сунул в карман куртки. Его голос был хриплым, но решительным:

— Есть старый полицейский участок на севере трущоб. Там могут быть архивы TLNTS — старые дела, которые не успели сжечь. Это наш лучший шанс.

Ева поднялась, её движения были медленными, но уверенными, несмотря на боль в бедре. Она взяла контейнер с тканью, убрала его в карман комбинезона, и подняла подавитель, проверив его состояние. Её лицо, покрытое грязью и кровью, было суровым, но в уголках её губ мелькнула тень улыбки.

— Тогда двигаемся, Тайлер. Но сначала найдём патроны. Я не хочу встретить ещё одну тварь с пустыми руками.

Майк хмыкнул, его губы дрогнули в слабой усмешке. Он взял "Волк-7", его пальцы сжали рукоять, несмотря на пустую обойму, и кивнул.

— Справедливо, Ростова. Но если Уильямс жив, он пожалеет, что начал эту игру.

Снаружи, за разбитым окном, Картер-Сити дышал угрозой. Неоновые огни мигали вдалеке, их холодный свет не доходил до трущоб, оставляя их во мраке. Где-то в глубине города послышался низкий гул — едва уловимый, но зловещий, как дыхание нового врага. Майк и Ева переглянулись, их лица, покрытые грязью и кровью, были суровыми, но их глаза горели решимостью. Улики — чип и биомеханическая ткань — были их путеводной нитью, ведущей к истокам кошмара, который они поклялись остановить.

Они шагнули к выходу, их силуэты растворились в полумраке, но их связь, хрупкая, но прочная, была их щитом. Майк чувствовал, как шрам на шее пульсирует, как тень Романа шепчет в его разуме, но он знал, что Ева — его опора, его напарник в этом аду. Трущобы Картер-Сити ждали их, их тени шевелились, скрывая новых врагов, но Майк и Ева были готовы копать глубже, следуя за именем Уильямса, к истокам проекта Genesis, к тайнам, которые могли изменить всё. Их путь был опасен, но он вёл к правде, и они не собирались останавливаться.

Эпизод 4. Шёпот из Пустоты

Рассвет над Картер-Сити был холодным и безжалостным, как лезвие, скользящее по коже. Серый утренний свет, пробиваясь сквозь пелену тумана, заливал трущобы бледным сиянием, не принося ни тепла, ни надежды. Узкие улицы, мокрые от ночного дождя, блестели, отражая длинные тени покосившихся зданий, чьи облупившиеся фасады хранили шрамы времени — трещины в асфальте, ржавые потёки, граффити, кричащие о боли и бунте. Мусорные баки, переполненные гниющими отходами, источали едкий смрад, смешиваясь с запахом влажной земли и далёким дымом неоновых высоток, чьи огни всё ещё мерцали на горизонте, как звёзды умирающего мира. Картер-Сити дышал — холодно, безразлично, но с намёком на скрытую жизнь, затаившуюся в его бетонных венах, готовую в любой момент выпустить когти.

Майк и Ева вышли из заброшенной квартиры, их шаги эхом отдавались в тишине рассвета. Дверь за ними скрипнула, захлопнувшись с глухим стуком, словно отрезая их от хрупкого укрытия, где они зализывали раны и строили планы. Майк, высокий и жилистый, выглядел как человек, которого жизнь била, но не сломила. Его кожаная куртка, промокшая и разорванная, висела на плечах, покрытая пятнами крови и грязи. Раны на плече и груди, перевязанные наспех, сочились кровью, а шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, будто второе сердце, посылая уколы боли, смешанные с эхом Романа, чья тень цеплялась за его разум. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, обшаривали улицы, выискивая угрозы, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины напряжения. В руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, чья обойма была пуста, но он всё равно держал его, как талисман. В кармане куртки лежал чип TLNTS, а в памяти — имя Уильямса, как маяк, ведущий к ответам или к пропасти.

Ева шагала рядом, её компактная фигура была напряжена, но движения точны, как у хищника, готового к рывку. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь усталости, настороженности и стальной решимости. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью, разрывами и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где кровоточила рана, стянутая грубой повязкой. Нейронный подавитель, дымящий и мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был спрятан за поясом. В кармане комбинезона лежал контейнер с биомеханической тканью, её пальцы, покрытые ссадинами, то и дело касались его, словно проверяя, на месте ли их единственная зацепка. Её взгляд, цепкий и наблюдательный, скользил по Майку, затем по улицам, улавливая малейшие детали — тень в переулке, скрип ржавой вывески, отражение в луже, где мелькали их измождённые силуэты.

Трущобы Картер-Сити были лабиринтом разрухи, где каждый угол скрывал угрозу. Узкие переулки, заваленные мусором, вели к заброшенным складам и полуразрушенным домам, чьи пустые окна смотрели на них, как глазницы черепов. Граффити на стенах — яркие, яростные, с надписями вроде "TLNTS лжёт" или "Город нас жрёт" — кричали о страхе и бунте, но их краски выцветали под дождём, как надежды тех, кто их рисовал. Лужи на асфальте отражали серое небо, разбитое облаками, и длинные тени зданий, тянущиеся, как когти. Где-то вдалеке послышался лай бродячей собаки, оборвавшийся резким визгом, и тишина, наступившая после, была тяжелее, чем крик.

Майк и Ева шли молча, их шаги синхронизировались, но между ними висело хрупкое перемирие, сотканное из общей цели и недосказанных подозрений. Ева знала, что Майк скрывает больше, чем говорит — его сны, его инстинкты, его шрам, который, казалось, жил своей жизнью. Но она видела его в бою, видела, как он прикрывал её, и это заставляло её подавлять сомнения, хотя они всё ещё тлели в её разуме, как угли. Майк чувствовал её взгляд, её молчаливую настороженность, но он был слишком измотан, чтобы лгать дальше. Шрам на шее кольнул, вызвав вспышку боли, и в его голове мелькнул образ — искажённый город, багровые глаза, голос, шепчущий его имя. Он стиснул зубы, прогоняя видение, и ускорил шаг, его голос, хриплый и низкий, нарушил тишину:

— Участок в паре кварталов. Если архивы ещё там, мы найдём что-то про Уильямса. Или про Genesis.

Ева кивнула, её серые глаза скользнули по его лицу, задержавшись на шраме. Её голос, твёрдый, но с ноткой усталости, был деловым:

— Если TLNTS оставили следы, они будут там. Но, Тайлер, если там что-то… странное, ты скажешь мне. Никаких сюрпризов.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза смягчились, но в них мелькнула тень тревоги. Он кивнул, его губы дрогнули в слабой усмешке.

— Без сюрпризов, Ростова. Пока.

Ева хмыкнула, её тень улыбки была едва заметной, но тёплой. Она знала, что он не до конца искренен, но их союз, хрупкий, как стекло, был их единственной опорой в этом городе, где каждый шаг мог стать последним.

Впереди, сквозь пелену тумана, вырисовывался старый полицейский участок — массивное, обветшалое здание из тёмного кирпича, чьи стены были покрыты трещинами и мхом. Заколоченные окна, за которыми зияла тьма, смотрели на них, как пустые глаза, а ржавая вывеска с надписью "Картер-Сити, Участок №7" скрипела на ветру, готовая сорваться. Дверь, тяжёлая и покрытая облупившейся краской, была приоткрыта, словно приглашая их в пасть забвения. Над зданием нависала тень высоток, чьи неоновые огни

мигали вдалеке, напоминая, что Картер-Сити никогда не спит, даже на рассвете.

Майк остановился, его рука сжала "Волк-7", хотя он знал, что без патронов пистолет бесполезен. Его серые глаза обшарили здание, уловив движение в окне — или это был лишь отблеск света? Шрам на шее кольнул, и он почувствовал, как что-то шевельнулось в его разуме — не голос, но тень присутствия, затаившегося, как хищник. Он стиснул зубы, его голос был низким, почти шёпотом:

— Что-то не так. Будь начеку.

Ева кивнула, её рука легла на подавитель, чьи синие диоды слабо мигали. Её серые глаза сузились, улавливая детали — следы на асфальте, ведущие к двери, свежие царапины на кирпиче, едва заметные в утреннем свете. Её голос, твёрдый и холодный, был полон решимости:

— Тогда идём. Ответы ждут нас внутри.

Они шагнули вперёд, их силуэты растворились в тумане, а тени здания сомкнулись над ними, как крылья бетонного зверя. Рассвет не принёс облегчения, лишь подчеркнул разруху и предчувствие новых трудностей. Картер-Сити наблюдал за ними, его улицы шептались, а старый участок хранил свои тайны, готовые либо раскрыться, либо поглотить их навсегда.

Тяжёлая дверь заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити скрипнула, как предсмертный хрип, когда Майк толкнул её плечом. Ржавые петли застонали, выпуская облако пыли, которое закружилось в сером утреннем свете, пробивавшемся через щели в заколоченных окнах. Внутри царил мрак, густой и осязаемый, словно само здание было гробницей, где время остановилось, а тени хранили свои секреты. Запах плесени, смешанный с едким привкусом старых бумаг и ржавчины, ударил в ноздри, заставив Еву поморщиться. Пыльные коридоры, уходящие в темноту, были усеяны обломками штукатурки, разбитыми лампами и обрывками проводов, свисающими с потолка, как высохшие вены. Паутина, толстая и липкая, оплетала углы, дрожа в слабом сквозняке, что тянулся из глубины здания. Майк и Ева шагнули внутрь, их фонари выхватывали из мрака детали интерьера, но каждый луч света казался нарушением, вторжением в запретное место, где даже воздух шептал: уйдите.

Майк, высокий и жилистый, двигался первым, его фигура была напряжена, как струна, готовая лопнуть. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, скрипела при каждом движении, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, пульсировали болью. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — кольнул, посылая вспышку тревоги, и он почувствовал, как тень Романа шевельнулась в его разуме, словно хищник, почуявший добычу. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, обшаривали коридор, улавливая каждую тень, каждый шорох. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё дающий иллюзию защиты. В другой руке был фонарь, чей узкий луч резал мрак, выхватывая облупившиеся стены и разбросанные папки, валяющиеся на полу. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, дрожали от напряжения. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл напоминал о цели — найти архив, раскрыть тайну Уильямса и проекта Genesis.

Ева следовала за ним, её компактная фигура двигалась бесшумно, как тень. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь настороженности и сосредоточенности. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана всё ещё ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, его дымящий корпус был готов к бою, несмотря на перегрев. Короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был засунут за пояс, а в руке она держала фонарь, чей луч скользил по стенам, выхватывая детали — ржавые таблички с номерами кабинетов, треснувшие плитки пола, следы когтей на штукатурке, едва заметные, но зловещие. В кармане комбинезона лежал контейнер с биомеханической тканью, её пальцы то и дело касались его, словно проверяя, что их ключ к разгадке всё ещё с ней. Её взгляд, цепкий и наблюдательный, метался между Майком и темнотой, улавливая его напряжение и тени, что, казалось, шевелились за пределами света.

Коридор был узким и длинным, его стены сжимались, как челюсти бетонного зверя. Пол хрустел под ногами, усеянный осколками стекла и обрывками документов, пожелтевших от времени. Паутина, свисающая с потолка, цеплялась за волосы и плечи, её липкие нити вызывали дрожь. Лучи фонарей выхватывали из мрака детали: перевёрнутый стул, покрытый пылью, ржавый огнетушитель, прислонённый к стене, плакат с надписью "Картер-Сити: Служим и защищаем", чьи буквы выцвели, а края обгорели. Где-то в глубине здания послышался слабый скрип — то ли дверь, то ли что-то живое, — и Майк замер, его фонарь метнулся в сторону звука. Ева остановилась рядом, её рука легла на подавитель, а серые глаза сузились, вглядываясь во мрак.

— Это просто ветер, — тихо сказала она, но её голос был натянутым, как струна. Она знала, что в Картер-Сити ничто не бывает "просто".

Майк кивнул, но его шрам снова кольнул, и в его разуме мелькнул образ — тёмный силуэт, стоящий в конце коридора, с багровыми глазами, как у тварей. Он моргнул, прогоняя видение, и стиснул "Волк-7", его голос, хриплый и низкий, был полон напряжения:

— Архив должен быть в подвале. Там хранили старые дела. Но что-то мне подсказывает, нас тут не ждут с распростёртыми объятиями.

Ева хмыкнула, её тень улыбки была холодной, но в ней мелькнула искра решимости.

— Тогда не будем задерживаться, Тайлер. Чем быстрее найдём, тем меньше шансов, что нас сожрут.

Они двинулись дальше, их фонари резали мрак, как клинки, но тьма, казалось, сопротивлялась, сгущаясь за их спинами. Коридор вёл к лестнице, ведущей вниз, её ступени были покрыты пылью и обломками, а перила, ржавые и шаткие, скрипели под рукой. На стене у лестницы виднелись следы когтей — глубокие, свежие, словно кто-то или что-то недавно пробиралось здесь. Майк остановился, его фонарь осветил царапины, и он почувствовал, как шрам на шее запульсировал сильнее, посылая волну боли. Ева заметила его реакцию, её серые глаза сузились, но она промолчала, лишь крепче сжала фонарь.

Спуск в подвал был как погружение в бездну. Лестница скрипела под их весом, каждый шаг отдавался эхом, а воздух становился тяжелее, пропитанный запахом плесени и чего-то ещё — металлического, почти живого. Внизу коридор сужался, его стены были покрыты трещинами, из которых сочилась чёрная слизь, похожая на ту, что они видели на тварях. Папки и документы, разбросанные по полу, были испещрены странными символами, напоминающими код TLNTS, но искажёнными, как будто кто-то пытался их стереть. Лучи фонарей дрожали, выхватывая из мрака ржавые шкафы, перевёрнутые столы и тёмное пятно на полу, подозрительно похожее на засохшую кровь.

Майк шагнул вперёд, его фонарь осветил табличку на стене: "Архив. Вход только для уполномоченных". Дверь, тяжёлая и металлическая, была приоткрыта, её края покрыты ржавчиной, а замок взломан, словно кто-то уже побывал здесь. Он повернулся к Еве, его серые глаза были полны тревоги, но решимости.

— Если архивы ещё целы, они за этой дверью. Готова?

Ева кивнула, её рука сжала подавитель, а серые глаза сверкнули в полумраке. Её голос, твёрдый и холодный, был полон решимости:

— Всегда, Тайлер. Но если там тварь, стреляй первым. Даже без патронов.

Майк усмехнулся, его тень улыбки была усталой, но искренней. Он толкнул дверь, и она открылась с оглушительным скрежетом, выпуская волну холодного воздуха, пропитанного запахом старых бумаг и чего-то зловещего. Тьма за дверью была непроницаемой, но их фонари, как маяки, пронзили её, открывая путь в забвение. Майк и Ева шагнули внутрь, их силуэты растворились в мраке, а тени участка сомкнулись за ними, шепча о тайнах, которые ждали впереди.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был мавзолеем забытых тайн, погребённым под слоем пыли и мрака. Высокие стеллажи, уходящие в темноту, громоздились вдоль стен, их металлические полки прогибались под тяжестью папок, пожелтевших от времени. Горы документов, перевязанных истлевшими верёвками, были покрыты толстым слоем пыли, которая взлетала в воздух при малейшем движении, танцуя в лучах фонариков, как призраки прошлого. Запах плесени, старых чернил и ржавчины пропитал воздух, создавая ощущение, что время здесь не просто остановилось, а умерло, оставив после себя лишь эхо былых расследований. Потолок, покрытый трещинами, сочилась чёрной слизью, похожей на ту, что они видели на тварях, а пол, усеянный обрывками бумаг и осколками стекла, хрустел под ногами. Майк и Ева стояли в центре этого хаоса, их фонари выхватывали из мрака детали, но тени, казалось, сопротивлялись свету, шевелясь в углах, как живые.

Майк, высокий и жилистый, двигался вдоль стеллажей, его фигура была напряжена, как у охотника, чующего ловушку. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, скрипела, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли с каждым движением. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал, посылая уколы боли, и он чувствовал, как тень Романа шепчет в его разуме, словно пытаясь направить или сбить с пути. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, скользили по папкам, выискивая хоть малейший намёк на TLNTS или Уильямса. В одной руке он держал фонарь, чей луч резал мрак, выхватывая выцветшие надписи на корешках папок, а в другой — "Волк-7", бесполезный без патронов, но всё ещё сжатый, как якорь реальности. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, дрожали, перебирая пыльные документы. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был постоянным напоминанием о том, что их время истекает.

Ева стояла у соседнего стеллажа, её компактная фигура была сосредоточена, как у хирурга перед операцией. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь предвкушения и настороженности. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана всё ещё давала о себе знать. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, его дымящий корпус был готов к бою, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на полке рядом, готовый к использованию. В руках она держала фонарь, чей луч выхватывал из мрака пожелтевшие документы, а её пальцы, покрытые ссадинами, быстро перебирали папки, смахивая пыль, которая оседала на её комбинезоне. В кармане лежал контейнер с биомеханической тканью, её вес был почти осязаемым, как груз их миссии. Её взгляд, цепкий и аналитический, то и дело возвращался к Майку, улавливая его напряжение, его шрам, который, казалось, жил своей жизнью.

Тишина в архиве была гнетущей, нарушаемой лишь шорохом бумаг и скрипом стеллажей, которые, казалось, могли рухнуть в любой момент. Пыль, взлетающая в воздух, сверкала в лучах фонарей, создавая призрачные завесы, за которыми тени, казалось, шевелились. Крупный план рук Майка показал бы, как он осторожно вытаскивает папку, её корешок трескается, а пожелтевшие страницы пахнут сыростью. Надпись на обложке — "TLNTS: Инцидент 2037" — была едва читаемой, но заставила его сердце биться быстрее. Он открыл папку, и луч фонаря осветил выцветшую фотографию: группа учёных в белых халатах, стоящих перед лабораторией, а в центре — мужчина с острыми чертами лица и холодным взглядом, чьё имя было подписано как Д. Уильямс. Майк замер, его шрам кольнул, и в его разуме мелькнул образ — тот же мужчина, но в тени, с багровыми глазами, как у тварей.

— Ева, сюда, — тихо позвал он, его голос был хриплым, но в нём чувствовалось предвкушение.

Ева подошла, её фонарь осветил фотографию, и её серые глаза сузились, изучая детали. Она взяла папку, её пальцы быстро пролистали документы — отчёты о биомеханических экспериментах, чертежи имплантов, пометки о "Проекте Genesis". Крупный план страницы показал бы выцветший текст, испещрённый красными штампами "Конфиденциально", и схему, напоминающую цилиндр, который они видели на твари. Ева нахмурилась, её голос, твёрдый, но с ноткой тревоги, был полон сосредоточенности:

— Это оно, Тайлер. Уильямс был в центре всего. Но тут сказано, что проект закрыли после… инцидента. Какого чёрта они скрывали?

Майк кивнул, его серые глаза скользили по документам, но шрам на шее пульсировал сильнее, посылая волны боли. Он чувствовал, как тень Романа шевельнулась в его разуме, шепча что-то неразборчивое, но зловещее. Он стиснул зубы, прогоняя ощущение, и вытащил другую папку, помеченную "TLNTS: Персонал". Внутри были досье — пожелтевшие страницы с фотографиями, именами, датами. Одно имя заставило его замереть: Виктор Бонни. Фотография показывала мужчину с жёстким взглядом, чьи глаза, казалось, смотрели прямо сквозь объектив. Майк почувствовал, как что-то сжалось в груди, как будто это имя было ключом к двери, которую он боялся открыть.

Ева заметила его реакцию, её серые глаза сузились, и она шагнула ближе, её фонарь осветил досье.

— Бонни? — тихо спросила она, её голос был полон подозрения.

— Ты знаешь его, Тайлер?

Майк покачал головой, но его пальцы сжали папку так, что бумага треснула. Его голос, хриплый и натянутый, был уклончивым:

— Не уверен. Но… что-то знакомое. Может, из старых дел.

Ева промолчала, но её взгляд был цепким, словно она пыталась пробиться сквозь его броню. Она знала, что он скрывает больше, чем говорит, но сейчас их цель была важнее. Она повернулась к стеллажу, вытаскивая ещё одну папку, её руки двигались быстро, но осторожно, смахивая пыль, которая оседала на её лице. Луч её фонаря осветил документ с заголовком "Проект Genesis: Прототипы", и её глаза расширились, уловив слова "биомеханическое слияние" и "нейронная синхронизация". Она подняла взгляд на Майка, её голос стал тише, но в нём чувствовалась тревога:

— Тайлер, это не просто эксперименты. Они пытались создать… что-то вроде тех тварей. И, похоже, у них получилось.

Майк кивнул, его шрам горел, и он чувствовал, как тьма в комнате сгущается, словно архив был не просто хранилищем бумаг, а живым существом, наблюдающим за ними. Где-то в глубине здания послышался слабый шорох — не ветер, не скрип, а что-то ритмичное, как шаги. Он повернулся, его фонарь метнулся в сторону звука, но увидел лишь тьму. Ева замерла, её рука легла на подавитель, а серые глаза сузились, вглядываясь в мрак.

— Нам нужно спешить, — тихо сказал Майк, его голос был полон напряжения.

— Что-то здесь не так.

Ева кивнула, её движения стали быстрее, но точными. Они продолжили поиск, их фонари выхватывали из мрака пыльные секреты, но каждый найденный документ, каждая фотография приближали их к правде, которая была страшнее, чем они могли себе представить. Архив хранил тайны TLNTS, Уильямса и, возможно, самого Майка, и они знали, что отступать уже поздно.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был лабиринтом пыльных тайн, где каждый документ шептал о прошлом, а тени, казалось, наблюдали из углов. Высокие стеллажи, уходящие в темноту, скрипели под тяжестью папок, покрытых пылью, которая взлетала в воздух, мерцая в лучах фонарей, как призрачный снег. Запах плесени, старых чернил и ржавчины пропитал воздух, смешиваясь с едва уловимым металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, с которыми они столкнулись. Пол, усеянный обрывками бумаг и осколками стекла, хрустел под ногами, а чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела, как ядовитые слёзы. Майк и Ева стояли среди этого хаоса, их фонари выхватывали из мрака пожелтевшие документы, но каждый найденный след вёл их глубже в паутину тайн TLNTS, где правда была одновременно близкой и смертельно опасной.

Майк, высокий и жилистый, прислонился к стеллажу, его фигура была напряжена, как у человека, балансирующего на краю пропасти. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, пульсировали болью. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — горел, посылая волны тревоги, и он чувствовал, как тень Романа шевельнулась в его разуме, словно предчувствуя что-то. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, следили за Евой, пока он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как символ упрямства. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, нервно постукивали по стеллажу. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был якорем, удерживающим его в реальности.

Ева стояла у старого терминала, найденного в углу архива — ржавого, покрытого пылью ящика с треснувшим экраном, который, к её удивлению, всё ещё слабо гудел, питаясь от резервного источника. Её компактная фигура была сосредоточена, как у сапёра перед бомбой. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь аналитической холодности и предвкушения. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал рядом с терминалом. В руках она держала портативный дешифратор — компактное устройство с мигающими красными индикаторами, найденное среди хлама в архиве. Её пальцы, покрытые ссадинами, быстро подключали провода, вводя команды, пока экран терминала не ожил, заливая её лицо зеленоватым светом.

Тишина в архиве была напряжённой, нарушаемой лишь гудением терминала и слабым треском дешифратора. Ева, чьи навыки работы с техникой были отточены годами в Картер-Сити, пробиралась через цифровые дебри, взламывая защиту старых файлов. Экран терминала мигнул, высвечивая строки кода — хаотичный поток символов, за которыми скрывались секреты TLNTS. Крупный план интерфейса показал бы мигающие зелёные цифры, переплетающиеся, как нити ДНК, и логотип TLNTS, мелькнувший в углу, прежде чем исчезнуть. Ева нахмурилась, её серые глаза сузились, улавливая узоры в коде. Её голос, твёрдый, но с ноткой возбуждения, был полон сосредоточенности:

— Есть. Зашифрованный отчёт. Старый, ещё с 2030-х. Это может быть то, что нам нужно.

Майк подошёл ближе, его фонарь осветил терминал, и он склонился над экраном, его серые глаза отражали мигающие символы. Крупный план его лица показал бы напряжённые морщины, расширенные зрачки, в которых зелёный свет экрана смешивался с тенями усталости. Дешифратор Евы издал низкий гул, и экран терминала начал выдавать читаемый текст — отчёт, помеченный как "TLNTS: Проект Genesis, фаза 1". Слова "биомеханическое слияние", "нейронная синхронизация" и "инициатор: Д. Уильямс" выстраивались в зловещую картину. Но затем Майк замер, его шрам на шее запульсировал, и в его разуме вспыхнуло странное дежавю — как будто он уже видел этот отчёт, эти слова, эту лабораторию, описанную в документе. Образ был размытым: белые стены, гудящие машины, фигура в тени, чей голос шептал его имя. Он стиснул зубы, прогоняя видение, но его голос, хриплый и натянутый, выдал тревогу:

— Это… я это знаю. Не могу объяснить, но я уже видел это.

Ева повернулась к нему, её серые глаза сузились, улавливая его реакцию. Она заметила, как его рука сжала "Волк-7", как его шрам, казалось, потемнел в полумраке. Её голос, низкий и осторожный, был полон подозрения:

— Видел? Где, Тайлер? Это не просто дежавю. Ты знаешь больше, чем говоришь.

Майк отвёл взгляд, его пальцы нервно сжались, но он покачал головой, его голос был уклончивым:

— Не знаю, Ева. Может, старые дела. Или… что-то из снов.

Ева промолчала, но её взгляд был цепким, словно она пыталась пробиться сквозь его броню. Она вернулась к терминалу, её пальцы быстро вводили команды, и дешифратор выдал новый файл — чертежи цилиндра, похожего на тот, что был на твари, и список имён, связанных с проектом. Среди них выделялось одно: Виктор Бонни, ведущий инженер. Ева нахмурилась, её голос стал тише, но в нём чувствовалась тревога:

— Бонни. Он был правой рукой Уильямса. И, судя по этим данным, он знал всё о Genesis. Если он ещё жив, он может быть ключом.

Майк смотрел на экран, но его шрам горел, и дежавю стало сильнее, как удар тока. Он видел не только чертежи, но и лабораторию — холодную, стерильную, с запахом озона и крови. Он видел Бонни — нечёткий образ мужчины с жёстким взглядом, чьи руки были покрыты кровью, а голос звучал, как приговор. Майк моргнул, прогоняя видение, но его сердце колотилось, а шрам пульсировал, словно пытаясь вырваться из кожи. Он чувствовал, как тень Романа шевельнулась в его разуме, шепча что-то неразборчивое, но зловещее, как предостережение или угроза.

Ева заметила его состояние, её серые глаза сузились, но она не стала давить. Она отключила дешифратор, экран терминала погас, оставив их в полумраке, освещённом лишь фонарями. Её голос, твёрдый и деловой, был полон решимости:

— Это наш след, Тайлер. Уильямс, Бонни, Genesis. Но нам нужно больше. Если в архиве есть что-то ещё, мы должны найти это до того, как…

Её слова оборвал слабый шорох — не ветер, не скрип, а ритмичное царапанье, доносящееся из глубины архива. Майк повернулся, его фонарь метнулся в сторону звука, но увидел лишь тьму. Его шрам запульсировал сильнее, и он почувствовал, как что-то сжалось в груди. Ева схватила подавитель, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к Майку, её голос был шёпотом:

— Мы не одни.

Они замерли, их фонари выхватывали из мрака стеллажи и пыль, но тени, казалось, шевелились, скрывая что-то живое. Отчёт о Genesis, имя Бонни и дежавю Майка были их единственными зацепками, но архив, как и Картер-Сити, не собирался отдавать свои секреты без борьбы.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был гробницей тайн, где каждый шорох звучал как предостережение, а тени, казалось, шептались между собой. Высокие стеллажи, уходящие в темноту, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы хранили секреты TLNTS, готовые либо раскрыться, либо поглотить тех, кто осмелился их искать. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом плесени, старых чернил и ржавчины, с едва уловимым металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах. Пол, усеянный обрывками бумаг и осколками стекла, хрустел под ногами, а чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, как ядовитые вены. Майк и Ева стояли у старого терминала, чей треснувший экран всё ещё мигал зеленоватым светом, выдавая расшифрованные данные о "Проекте Genesis" и Викторе Бонни. Но тишина, наступившая после зловещего царапанья в глубине архива, была хрупкой, как стекло, готовое треснуть под натиском неизвестного.

Майк, высокий и жилистый, стоял перед терминалом, его фигура была напряжена, как у человека, которого загнали в угол. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, сочились болью.

Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — был зловещим маяком, пульсирующим в такт его сердцебиению. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были прикованы к экрану, где строки кода и чертежи цилиндра сменялись новыми данными: отчётом о "нейронной синхронизации" и списком имён, среди которых выделялось Виктор Бонни. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё дающий иллюзию контроля. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, а пальцы, покрытые ссадинами, нервно сжались, когда экран высветил новый файл, помеченный как "Genesis: Испытание 17". В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был якорем, но теперь он казался раскалённым.

Ева стояла рядом, её компактная фигура была сосредоточена, но насторожена, как у хищника, чующего угрозу. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами и серыми глазами, в которых горела смесь аналитической холодности и тревоги. Её комбинезон, тёмно-синий, но теперь покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, готовый к бою. В руках она держала портативный дешифратор, чьи красные индикаторы мигали, пока она вводила команды, взламывая защиту файла. Её пальцы, покрытые ссадинами, двигались быстро, но точно, а её взгляд то и дело возвращался к Майку, улавливая его напряжение, его шрам, который, казалось, жил своей жизнью.

Терминал издал низкий гул, и экран мигнул, высвечивая новый отчёт. Крупный план экрана показал бы строки текста: "Испытание 17: Нейронное слияние. Субъект: нестабилен. Инициатор: В. Бонни". Следом всплыла схема — лаборатория с гудящими машинами, цилиндрами, похожими на тот, что был на твари, и фигурами в белых халатах, чьи лица были размыты. Майк смотрел на экран, его серые глаза отражали зеленоватый свет, но внезапно шрам на шее запульсировал, как раскалённый уголь, посылая волну боли, которая пронзила его тело, словно электрический разряд. Он стиснул зубы, его рука сжала "Волк-7" так, что костяшки побелели, а фонарь в другой руке дрогнул, луч света метнулся по стеллажам, создавая призрачные тени.

Крупный план шрама показал бы, как он темнеет, его края, казалось, слегка светятся багровым, как будто под кожей пульсировала чужая энергия. Боль была не просто физической — она была живой, вторгающейся в его разум, как яд. Внезапно реальность исказилась: зрение Майка помутнело, архив исчез, и он оказался в видении — размытом, фрагментарном, но пугающе реальном. Он видел лабораторию: стерильные белые стены, гудящие машины, запах озона и крови. Люди в белых халатах двигались вокруг, их лица были скрыты масками, но один из них — мужчина с жёстким взглядом, чьи глаза горели холодной решимостью — смотрел прямо на него. Бонни. Его голос, низкий и резкий, эхом звучал в голове Майка: "Субъект готов. Начинаем синхронизацию." В центре комнаты стояла капсула, из которой доносился слабый стон, а багровые провода, как вены, тянулись к цилиндру, пульсирующему, как сердце.

Майк моргнул, его зрение исказилось, как будто мир вокруг него рябил, как помехи на экране. Он почувствовал, как тень Романа сжалась в его разуме, шепча что-то неразборчивое, но полное ярости. Боль в шраме усилилась, и он невольно коснулся его пальцами, его лицо исказилось от муки. Его дыхание стало прерывистым, а серые глаза, теперь расширенные, отражали не только свет экрана, но и тени видения, которые всё ещё цеплялись за его разум.

Ева заметила его состояние, её серые глаза сузились, и она отложила дешифратор, шагнув ближе. Её фонарь осветил Майка, и она увидела, как его шрам, казалось, пульсирует, а его лицо покрылось каплями пота. Её голос, низкий и тревожный, был полон настороженности:

— Тайлер, что с тобой? Эй, ты меня слышишь?

Майк не ответил сразу, его взгляд был прикован к экрану, но он видел не отчёт, а лабораторию, капсулу, Бонни. Он моргнул, прогоняя видение, и боль в шраме чуть ослабла, но оставила после себя дрожь. Его голос, хриплый и натянутый, был едва слышен:

— Я… в порядке. Просто… этот отчёт. Он… знакомый.

Ева скрестила руки, её серые глаза изучали его, как детектив, чующий ложь. Она заметила, как его пальцы дрожат, как он избегает её взгляда, и её подозрения, тлевшие с самого начала, вспыхнули с новой силой. Её голос стал твёрже, но в нём чувствовалась искренняя тревога:

— Знакомый? Тайлер, ты бледный, как мертвец, и твой шрам… он… светится? Что ты

скрываешь?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза смягчились, но в них всё ещё читалась тень страха. Он хотел рассказать ей — о видении, о Бонни, о Романе, — но слова застряли в горле, как кости. Он покачал головой, его голос был уклончивым:

— Не знаю, Ева. Это… как воспоминание, но не моё. Давай просто найдём, что нам нужно, и уйдём отсюда.

Ева промолчала, но её взгляд был цепким, словно она пыталась пробиться сквозь его броню. Она знала, что он скрывает больше, чем говорит, но шорох, доносившийся из глубины архива, напомнил ей, что время не на их стороне. Она вернулась к терминалу, её пальцы снова забегали по дешифратору, но её мысли были разделены между отчётом и Майком, чей шрам, казалось, был ключом к чему-то большему.

Терминал продолжал выдавать данные, но каждый новый файл, каждая схема усиливали ощущение, что они копают слишком глубоко. Шрам Майка всё ещё пульсировал, его багровое свечение угасало, но оставляло после себя холодную тревогу. Видение лаборатории, голос Бонни и тень Романа были как осколки пазла, который он боялся собрать. Где-то в глубине архива послышался новый звук — не царапанье, а низкий гул, как будто что-то ожило в недрах здания. Майк повернулся, его фонарь метнулся в сторону звука, но увидел лишь тьму. Ева схватила подавитель, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Что бы это ни было, нам лучше поторопиться.

Майк кивнул, его шрам всё ещё ныли, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости. Они знали, что отчёт о Genesis и имя Бонни — их единственные зацепки, но архив, как и Картер-Сити, был ловушкой, и каждый шаг приближал их к краю пропасти.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был мрачной усыпальницей, где правда пряталась среди пыльных папок и тени шептались о предательстве. Высокие стеллажи, уходящие в темноту, скрипели, словно жалуясь на тяжесть пожелтевших документов, а воздух, пропитанный плесенью, чернилами и ржавчиной, был тяжёлым, как предчувствие беды. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, напоминая о биомеханических ужасах, с которыми Майк и Ева столкнулись.

Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, выдавал расшифрованные данные о "Проекте Genesis", но каждый новый файл был как шаг по тонкому льду, готовому треснуть под их ногами. Низкий гул, доносившийся из глубины здания, усиливал напряжение, как дыхание невидимого хищника, затаившегося в тенях.

Майк, высокий и жилистый, стоял у терминала, его фигура была напряжена, как у человека, которого преследует собственное прошлое. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, словно вторя пульсации шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя.

Шрам горел, его багровое свечение угасло после недавнего видения, но оставило после себя холодную тревогу, как эхо чужого разума. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были прикованы к экрану, где строки кода и чертежи сменялись новым отчётом. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как талисман. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, а капли пота стекали по вискам, выдавая внутреннее напряжение. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как напоминание о том, что их время истекает.

Ева стояла рядом, её компактная фигура была сосредоточена, но её серые глаза метались между экраном и Майком, улавливая его тревогу. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами, где тени усталости смешивались с решимостью. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана всё ещё ныла. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала. В руках она держала портативный дешифратор, чьи красные индикаторы мигали, пока она вводила команды, углубляясь в зашифрованные файлы. Её пальцы, покрытые ссадинами, двигались с хирургической точностью, но её взгляд то и дело возвращался к Майку, чья реакция на имя Бонни в предыдущем отчёте усилила её подозрения.

Терминал издал низкий треск, и экран мигнул, высвечивая новый документ — отчёт, помеченный как "TLNTS: Испытание 17, надзор". Крупный план экрана показал бы выцветший текст, испещрённый красными штампами "Секретно", и список имён, среди которых выделялось одно, словно выжженное в сознании Майка: Виктор Бонни, ведущий инженер. Рядом была фотография — мужчина с жёстким взглядом, чьи глаза, холодные и пронизывающие, казалось, смотрели прямо сквозь экран. Его лицо, с резкими чертами и лёгкой сединой на висках, было как призрак, вырвавшийся из глубин памяти.

Майк замер, его серые глаза расширились, зрачки сузились до точек, отражая зеленоватый свет экрана. Крупный план его лица показал бы капли пота, стекающие по вискам, и дрожь в пальцах, сжимающих "Волк-7". Шрам на шее запульсировал с такой силой, что он невольно коснулся его, его лицо исказилось от боли. Боль была не просто физической — она была как ключ, отпирающий дверь в забытые воспоминания. В его разуме вспыхнули обрывки: лаборатория, гудящие машины, запах крови и озона. Бонни, стоящий у капсулы, его голос, холодный и властный: "Ты не понимаешь, что мы создаём." Майк видел себя — или кого-то другого? — в той лаборатории, слышал крики, видел багровые провода, тянущиеся к цилиндру, пульсирующему, как сердце. Воспоминания были неполными, как разбитое зеркало, но имя Бонни резало его сознание, как нож.

Он моргнул, его зрение помутнело, и реальность архива смешалась с видением. Тени на стеллажах, казалось, шевелились, принимая форму фигур в белых халатах. Голос Романа — или его эхо — шепнул в его голове, низкий и яростный: "Он лгал. Всегда лгал." Майк стиснул зубы, прогоняя видение, но шрам горел, его багровое свечение, едва заметное, пульсировало в полумраке, как маяк чужой силы.

Ева заметила его состояние, её серые глаза сузились, и она отложила дешифратор, шагнув ближе. Её фонарь осветил Майка, и она увидела, как его шрам пульсирует, как его лицо покрылось потом, а глаза, казалось, смотрят куда-то сквозь неё. Её голос, низкий и тревожный, был полон настороженности:

— Тайлер, что с тобой? Ты выглядишь, как будто увидел призрака. Это из-за Бонни?

Майк не ответил сразу, его дыхание было прерывистым, а пальцы сжали "Волк-7" так, что суставы побелели. Он моргнул, прогоняя остатки видения, и боль в шраме чуть ослабла, но оставила после себя дрожь. Его голос, хриплый и натянутый, был полон смятения:

— Я… знаю его. Не помню, откуда, но… он был там. В лаборатории. Я видел его.

Ева скрестила руки, её серые глаза изучали его, как детектив, чующий правду, спрятанную за ложью. Она заметила, как его шрам, казалось, темнеет, как он избегает её взгляда, и её подозрения, тлевшие с самого начала, вспыхнули с новой силой. Её голос стал твёрже, но в нём чувствовалась искренняя тревога:

— В лаборатории? Тайлер, ты говорил о снах, о дежавю, но это не сон. Ты знал Бонни? Или… что-то ещё?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза были полны смятения, но он покачал головой, его голос был уклончивым:

— Не знаю, Ева. Это… как осколки. Я не могу сложить их вместе. Но Бонни… он важен. Он знает, что они делали.

Ева промолчала, но её взгляд был цепким, словно она пыталась пробиться сквозь его броню. Она знала, что он скрывает больше, чем говорит, но гул, доносившийся из глубины архива, напомнил ей, что они на грани. Она вернулась к терминалу, её пальцы снова забегали по дешифратору, но её мысли были разделены между отчётом и Майком, чей шрам и реакция на Бонни были как ключи к тайне, которую она боялась разгадать.

Терминал продолжал выдавать данные, но имя Бонни, как яд, отравило тишину. Каждый новый файл — схемы, отчёты, списки — усиливал ощущение, что они копают слишком глубоко. Шрам Майка всё ещё пульсировал, его свечение угасало, но оставляло после себя холодную тревогу. Воспоминания о Бонни, лаборатории и голосе Романа были как пазл, который он не хотел собирать, но не мог игнорировать. Гул в глубине здания стал громче, теперь он был ритмичным, как шаги, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в сторону звука, но увидел лишь тьму. Ева схватила подавитель, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Нам нужно заканчивать. Что бы там ни было, оно близко.

Майк кивнул, его шрам всё ещё ныли, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости. Имя Бонни и отчёт о Genesis были их единственными зацепками, но архив, как и Картер-Сити, был ловушкой, и каждый шаг приближал их к пропасти, где правда и кошмар были одним и тем же.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как пасть зверя, проглотившая свет и надежду. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пожелтевших папок, их пыльные корешки хранили тайны, которые могли разрушить всё. Воздух был густым, пропитанным запахом плесени, старых чернил и ржавчины, с металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в теле умирающего здания. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, выдавал данные о "Проекте Genesis" и Викторе Бонни, но каждый новый файл был как удар молота, раскалывающий хрупкую грань между правдой и безумием. Ритмичный гул, доносившийся из глубины архива, стал громче, его пульсация синхронизировалась с биением сердца Майка, усиливая паранойю, что сжимала его разум.

Майк, высокий и жилистый, стоял перед терминалом, его фигура была напряжена, как у человека, стоящего на краю пропасти. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, пульсировали болью, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам горел, его багровое свечение, едва заметное, вспыхивало в полумраке, как сигнал бедствия. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были прикованы к экрану, где имя Виктор Бонни горело, как клеймо. Капли пота стекали по его вискам, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины напряжения. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как якорь. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи, но тени, казалось, шевелились, избегая света. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как ошейник, связывающий его с кошмаром.

Майк смотрел на экран, где отчёт о "Испытании 17" раскрывал детали: схемы цилиндров, описания "нейронного слияния", имя Бонни, подписанное под каждым ключевым решением. Его разум был как буря, где воспоминания о лаборатории, голосе Бонни и багровых проводах сталкивались с реальностью архива. Шрам на шее запульсировал с такой силой, что он невольно коснулся его, его пальцы дрожали, а боль пронзила его, как молния. Зрение помутнело, рябь прошла перед глазами, как помехи на старом экране, и мир вокруг него исказился. Стеллажи, терминал, пыль — всё стало размытым, как картина, растворяющаяся в кислоте. И тогда он услышал его.

Голос Романа, низкий, хриплый, но ясный, как удар колокола, разрезал тишину в его голове: "Он лжёт. Ты не должен этого знать." Это был не шепот, не эхо, а чёткая фраза, произнесённая с такой силой, что Майк пошатнулся, его фонарь выпал из руки и покатился по полу, луч света метнулся по стеллажам, создавая хаотичные тени. Крупный план его лица показал бы расширенные зрачки, полные ужаса, и капли пота, стекающие по щекам. Шрам на шее, теперь тёмный, почти чёрный, пульсировал, его края, казалось, светились багровым, как раскалённый металл. Звук голоса Романа был не просто в голове — он был физическим, как вибрация, проходящая через кости, искажая восприятие. Майк слышал, как голос эхом отдавался в его разуме, повторяя: "Лжёт… лжёт…"

Он видел фрагменты — не видение, а что-то глубже, как воспоминание, вырванное из чужой жизни. Лаборатория, холодная и стерильная, с гудящими машинами. Бонни, стоящий у пульта, его глаза, холодные и безжалостные, смотрели на капсулу, где кто-то — или что-то — кричало. Майк чувствовал себя в той капсуле, его тело было сковано, а провода, как змеи, впивались в кожу. Голос Романа, теперь громче, почти кричал: "Ты не должен был выжить!" Реальность архива вернулась рывком, но Майк всё ещё дрожал, его дыхание было прерывистым, а шрам горел, как клеймо.

Майк стиснул "Волк-7", его пальцы побелели от силы, с которой он сжимал рукоять. Он моргнул, прогоняя рябь в глазах, но голос Романа всё ещё эхом звучал в его голове, как звон, от которого невозможно избавиться. Он чувствовал, как тень Романа сжимает его разум, как паразит, вгрызающийся в сознание. Это был не просто голос — это была связь, живая и пугающая, как будто Роман был здесь, в архиве, стоя за его плечом. Майк повернулся, его фонарь, поднятый с пола, метнулся в тьму, но там была лишь пустота, лишь стеллажи и пыль. Но он знал — он не один.

Ева, стоявшая у терминала, не слышала голоса, но видела, как Майк изменился. Она отложила дешифратор, её серые глаза сузились, улавливая его дрожь, его расширенные зрачки, его шрам, который, казалось, жил своей жизнью. Она шагнула ближе, её голос, низкий и тревожный, был полон настороженности:

— Тайлер, что с тобой? Ты бормочешь. И твой шрам… он… что это было?

Майк не ответил, его взгляд был пустым, но полным ужаса. Он слышал её, но голос Романа всё ещё звенел в его голове, заглушая всё остальное. Он стиснул зубы, его голос, хриплый и надломленный, был едва слышен:

— Ничего… просто… усталость. Давай… продолжай.

Ева промолчала, но её взгляд был цепким, словно она пыталась пробиться сквозь его ложь. Она знала, что он скрывает что-то, и его реакция на имя Бонни, его шрам, его бормотание были как куски пазла, который она не могла сложить. Но гул в глубине архива стал громче, теперь он был как сердцебиение, и она вернулась к терминалу, её пальцы забегали по дешифратору, но её мысли были разделены между файлами и Майком, чей разум, казалось, разваливался на части.

Терминал продолжал выдавать данные, но имя Бонни и голос Романа были как яд, отравляющий воздух. Шрам Майка всё ещё пульсировал, его свечение угасало, но оставляло после себя холодный страх. Голос Романа был первым контактом, ясным и пугающим, и Майк знал, что это только начало. Он чувствовал, как тень Романа становится сильнее, как будто архив, с его пыльными тайнами и биомеханическими следами, был катализатором, пробуждающим то, что должно было остаться мёртвым. Гул в глубине здания стал ритмичным, как шаги, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Он знал, что они не одни, и голос Романа, теперь затихающий, оставил после себя предупреждение, которое он не мог игнорировать.

Майк стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости, но и страха. Имя Бонни, отчёт о Genesis и голос Романа были нитями, ведущими к правде, но каждый шаг вёл их глубже в пропасть, где реальность и кошмар становились одним.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как лабиринт, где правда и безумие сплелись в тугой узел. Высокие стelлажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы хранили секреты TLNTS, которые грозили раздавить тех, кто осмелился их тронуть. Воздух был густым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических ужасах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены живого существа, а ритмичный гул, доносившийся из глубины здания, был как пульс, предвещающий бурю. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё выдавал данные о "Проекте Genesis" и Викторе Бонни, но каждый новый файл был как нож, вонзающийся в хрупкое доверие между Майком и Евой.

Майк, высокий и жилистый, стоял у терминала, его фигура была напряжена, как у человека, которого загнали в угол. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам всё ещё пульсировал после голоса Романа, его багровое свечение угасло, но оставило после себя холодный страх, как след яда. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были пустыми, словно он смотрел не на экран, а в бездну собственного разума. Капли пота стекали по его вискам, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины напряжения. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как щит. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи, но тени, казалось, шевелились, избегая света. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как кандалы, связывающие его с кошмаром.

Ева стояла в шаге от него, её компактная фигура была напряжена, но её серые глаза горели смесью тревоги и решимости. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами, где тени усталости смешивались с настороженностью. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана всё ещё ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, готовый к бою. Её фонарь был направлен на Майка, и его луч выхватывал детали его лица: расширенные зрачки, дрожащие губы, шрам, который, казалось, жил своей жизнью. Её пальцы, покрытые ссадинами, сжались в кулаки, выдавая внутреннее напряжение. Она видела, как Майк бормотал что-то невнятное, как он отвечал на голос, которого она не слышала, и её подозрения, тлевшие с самого начала, вспыхнули, как пожар.

Конфронтация

Тишина в архиве была хрупкой, нарушаемой лишь гудением терминала и ритмичным гулом, доносившимся из глубины здания. Ева шагнула ближе к Майку, её фонарь осветил его лицо, и крупный план показал бы игру теней, подчёркивающую его измождённые черты: впалые щёки, пот, стекающий по вискам, глаза, полные смятения. Её серые глаза, холодные и цепкие, встретились с его взглядом, и она не стала смягчать слова. Её голос, низкий и твёрдый, был полон конфронтации, но в нём чувствовался оттенок беспокойства:

— Тайлер, хватит. Ты бормочешь, как будто с кем-то говоришь. С кем ты, чёрт возьми, разговариваешь? И что с твоим шрамом? Он… светился. Это не усталость, не сны. Что ты скрываешь?

Майк вздрогнул, её слова ударили, как хлыст, выдернув его из оцепенения. Крупный план его лица показал бы, как его серые глаза расширились, как он попытался отвести взгляд, но тени, отбрасываемые её фонарём, не давали ему спрятаться. Шрам на шее кольнул, посылая вспышку боли, и голос Романа, теперь приглушённый, но всё ещё ядовитый, шепнул в его голове: "Не говори ей. Она не поймёт." Майк стиснул зубы, его пальцы сжали "Волк-7" так, что суставы побелели. Он чувствовал, как тень Романа сжимает его разум, как паразит, но Ева стояла перед ним, её взгляд был как нож, требующий правды. Его голос, хриплый и надломленный, был полон напряжения:

— Ева, я… не знаю, как объяснить. Это… Бонни. Его имя. Оно… как будто я знал его. Но я не говорю ни с кем. Это просто… в моей голове.

Ева скрестила руки, её серые глаза сузились, и крупный план её лица показал бы, как тени подчёркивают её резкие скулы, её сжатые губы, её смесь гнева и тревоги. Она шагнула ещё ближе, её голос стал тише, но острее, как лезвие:

— В твоей голове? Тайлер, я видела, как ты отвечал. Ты сказал что-то вроде "он лжёт". Кому? Бонни? Или… кому-то ещё? Я доверяю тебе, но если ты сойдёшь с ума или утаишь что-то, что нас убьёт, я не прощу.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза были полны смятения, но в них мелькнула искра отчаяния. Он хотел рассказать ей — о голосе Романа, о видениях, о шраме, который был не просто раной, — но страх, что она отвернётся, что она увидит в нём угрозу, сковал его. Он отвёл взгляд, его пальцы нервно постукивали по рукояти "Волк-7". Его голос, низкий и уклончивый, был попыткой выиграть время:

— Это… не так просто, Ева. Я не схожу с ума. Просто… Бонни. Он как призрак. Я не знаю, почему. Дай мне время, я разберусь.

Ева промолчала, но её взгляд был как рентген, проникающий сквозь его ложь. Она знала, что он скрывает больше, чем говорит, и его бормотание, его шрам, его реакция на Бонни были как куски пазла, который она не могла сложить. Крупный план её лица показал бы, как её серые глаза смягчились на мгновение, но тут же снова стали стальными. Она понимала, что Майк — её единственный союзник в этом аду, но его тайны были как мина, готовая взорваться. Она шагнула назад, её рука легла на нейронный подавитель, но это был не жест угрозы, а инстинкт самосохранения. Её голос, теперь спокойнее, но всё ещё полный тревоги, был полон решимости:

— Хорошо, Тайлер. Но если это выйдет из-под контроля, ты скажешь мне. Мы в этом вместе, но я не собираюсь умирать из-за твоих секретов.

Майк кивнул, его серые глаза встретились с её взглядом, и в них мелькнула тень благодарности, смешанная со страхом. Он чувствовал, как голос Романа затих в его голове, но его присутствие всё ещё было там, как тень, стоящая за плечом. Шрам на шее всё ещё ныли, его пульсация была как метроном, отсчитывающий время до следующего удара. Гул в глубине архива стал громче, теперь он был как дыхание, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула к терминалу, её голос был шёпотом:

— Нам нужно заканчивать. Что бы там ни было, оно знает, что мы здесь.

Майк кивнул, его шрам всё ещё пульсировал, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости. Имя Бонни, голос Романа и данные о Genesis были их единственными зацепками, но архив, как и Картер-Сити, был ловушкой, и их хрупкое доверие висело на волоске, готовое порваться под тяжестью тайн.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как катакомбы, где правда и ложь переплелись в зловещем танце. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы хранили секреты, которые могли либо спасти, либо уничтожить. Воздух был тяжёлым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены больного организма, а ритмичный гул, доносившийся из глубины здания, был как сердцебиение, предвещающее бурю. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё выдавал данные о "Проекте Genesis" и Викторе Бонни, но каждый новый файл усиливал напряжение, как натянутая струна, готовая лопнуть. После конфронтации Евы, чьи вопросы резали, как нож, Майк чувствовал, как их хрупкое доверие трещит по швам, а голос Романа, затихший в его голове, оставил после себя холодный страх.

Майк, высокий и жилистый, стоял у терминала, его фигура была напряжена, как у человека, балансирующего на краю обрыва. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам всё ещё пульсировал, его багровое свечение угасло, но оставило после себя ощущение, что что-то чужое следит за ним изнутри. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, избегали взгляда Евы, скользя по пыльным стеллажам, словно ища укрытие. Капли пота, всё ещё блестевшие на его висках, выдавали внутреннюю бурю, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины напряжения. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как талисман. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака тени, которые, казалось, шевелились. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как груз, тянущий его в пропасть. Его пальцы нервно постукивали по рукояти пистолета, выдавая смятение, а плечи были чуть сгорблены, словно он пытался спрятаться от её вопросов.

Ева стояла в шаге от него, её компактная фигура была напряжена, но её серые глаза горели смесью скептицизма и тревоги. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами, где тени усталости подчёркивали её решимость. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, его лезвие блестело в свете фонаря. Её руки были скрещены, а пальцы, покрытые ссадинами, слегка дрожали, выдавая внутреннее напряжение. Её фонарь был направлен на Майка, и его луч выхватывал детали его лица: уклончивый взгляд, нервные жесты, шрам, который, казалось, был не просто раной, а чем-то большим. Её взгляд, цепкий и аналитический, был как сканер, пытающийся пробиться сквозь его ложь.

Тишина в архиве была неловкой, как пауза перед ударом. Гул в глубине здания стал громче, его ритм был как метроном, отсчитывающий время до неизбежного. Ева ждала ответа, её серые глаза не отпускали Майка, требуя правды. Крупный план её лица показал бы сжатые губы, слегка приподнятую бровь, смесь гнева и беспокойства, которые боролись в её взгляде. Майк чувствовал, как её слова — “С кем ты разговариваешь?” — всё ещё висят в воздухе, как приговор. Он знал, что не может рассказать ей о Романе, о голосе, который разрезал его разум, о видениях, которые были слишком реальными, чтобы быть снами. Страх, что она отвернётся, что увидит в нём угрозу, сковал его, как цепи. Он отвёл взгляд, его серые глаза скользнули по терминалу, по пыльным папкам, по чему угодно, только не на неё. Его голос, хриплый и уклончивый, был попыткой построить стену:

— Ева, это… усталость. Стресс. Эти файлы, Бонни… они всколыхнули старые травмы. Я не говорю ни с кем. Просто… иногда мысли звучат громче, чем должны.

Ева нахмурилась, её серые глаза сузились, и крупный план её лица показал бы, как тени от фонаря подчёркивают её скептицизм. Она шагнула ближе, её голос стал тише, но острее, как лезвие:

— Старые травмы? Тайлер, я видела, как ты бормотал, как твой шрам светился. Ты не просто устал. Бонни — это не случайность. Ты знаешь что-то о нём, и я хочу знать, что. Мы в этом вместе, или ты мне не доверяешь?

Майк вздрогнул, её слова попали в цель, но он стиснул зубы, его пальцы нервно сжали "Волк-7". Он чувствовал, как шрам на шее кольнул, как тень Романа шевельнулась в его разуме, шепча: “Не доверяй ей.” Он прогнал голос, но его сердце колотилось, а ложь, которую он собирался сказать, была горькой, как яд. Он посмотрел на Еву, его серые глаза встретились с её взглядом, и он решил дать ей полуправду, чтобы выиграть время. Его голос, низкий и натянутый, был полон смятения:

— Хорошо. Бонни… я видел его имя раньше. Может, в старых делах, может, в снах. Я не уверен. Но когда я увидел его в файле, это… ударило. Как будто я должен его помнить. Но, Ева, я не скрываю ничего, что может нас убить. Клянусь.

Ева промолчала, но её взгляд был как рентген, ищущий трещины в его словах. Крупный план её лица показал бы, как её серые глаза изучают его, как её губы чуть дрогнули, словно она хотела возразить, но сдержалась. Она знала, что он лжёт — или, по крайней мере, говорит не всё. Его уклончивый взгляд, нервные жесты, шрам, который был больше, чем просто раной, — всё это кричало о тайне, которую он не готов раскрыть. Но гул в глубине архива напомнил ей, что время не на их стороне, и она не могла позволить себе копать глубже. Её голос, теперь спокойнее, но всё ещё скептический, был полон предупреждения:

— Ладно, Тайлер. Я поверю тебе. Пока. Но если это “что-то” выйдет из-под контроля, и я узнаю, что ты знал больше, чем сказал, мы с тобой не закончим. Понял?

Майк кивнул, его серые глаза смягчились, но в них мелькнула тень вины. Он чувствовал, как их доверие, хрупкое, как стекло, треснуло ещё сильнее, но он не мог рассказать ей о Романе, о голосе, который был как крюк, вонзившийся в его разум. Шрам на шее всё ещё ныли, его пульсация была как напоминание о том, что правда может быть смертельной.

Ева повернулась к терминалу, её пальцы снова забегали по дешифратору, но её мысли были разделены между файлами и Майком. Она чувствовала, что он на грани, что его тайны могут стать их погибелью, но без него она не выживет в этом аду. Крупный план её рук показал бы, как её пальцы дрожат, вводя команды, как её плечи напряжены, выдавая внутреннюю борьбу. Майк смотрел на неё, его фонарь осветил её силуэт, и он почувствовал укол вины за ложь, но голос Романа, теперь затихающий, был как предупреждение, что правда может быть хуже.

Гул в глубине архива стал громче, теперь он был как шаги, тяжёлые и ритмичные, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Что бы ты ни скрывал, Тайлер, держи себя в руках. Нам нужно закончить это.

Майк кивнул, его шрам всё ещё пульсировал, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости. Имя Бонни, данные о Genesis и его ложь Еве были нитями, ведущими к правде, но архив, как и Картер-Сити, был ловушкой, и их союз, теперь хрупкий, как никогда, был их единственной надеждой.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как лабиринт теней, где каждый шаг отдавался эхом в пустоте, а правда пряталась среди пыльных папок, готовых либо осветить путь, либо поглотить в бездну. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пожелтевших документов, их корешки, покрытые пылью, хранили секреты, которые могли перевернуть всё. Воздух был густым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены живого существа, а тяжёлый, ритмичный гул, доносившийся из глубины здания, был как дыхание, предвещающее бурю. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё выдавал данные о "Проекте Genesis" и Викторе Бонни, но ложь Майка, как яд, отравляла хрупкое доверие между ними, оставляя Еву наедине с её интуицией и аналитическим умом.

Ева стояла у терминала, её компактная фигура была сосредоточена, как у шахматиста перед решающим ходом. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами, где тени усталости смешивались с огнём решимости. Её серые глаза, цепкие и аналитические, горели холодным светом, словно она видела не только экран, но и невидимые нити, связывающие разрозненные факты. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, его лезвие блестело в свете фонаря. В руках она держала портативный дешифратор, чьи красные индикаторы мигали, но теперь она подключила к нему компактный проектор, найденный среди хлама архива. Голографический интерфейс ожил, заливая пространство перед ней голубоватым сиянием, где фрагменты данных — имена, схемы, даты — плавали, как звёзды в космосе, ожидая, чтобы их соединили в созвездие правды.

Майк стоял в стороне, его высокая, жилистая фигура была напряжена, как у человека, чьё прошлое догоняет его. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, пульсировали болью, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам всё ещё ныли после голоса Романа, его багровое свечение угасло, но оставило после себя ощущение, что что-то чужое следит за ним изнутри. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, наблюдали за Евой, но в них читалась смесь вины и тревоги. Капли пота, всё ещё блестевшие на его висках, выдавали внутреннюю бурю, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины напряжения. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как щит. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как напоминание о его лжи, которая теперь висела между ним и Евой, как пропасть.

Тишина в архиве была напряжённой, нарушаемой лишь гудением терминала и слабым треском дешифратора. Голографический интерфейс перед Евой оживал, её пальцы, покрытые ссадинами, двигались с хирургической точностью, соединяя фрагменты информации. Крупный план интерфейса показал бы, как имена — Виктор Бонни, Д. Уильямс — всплывали в центре, окружённые схемами цилиндров, отчётами о "нейронном слиянии" и списками, помеченными как "Модификаторы". Линии, словно нити паутины, тянулись между ними, образуя карту заговора, которая становилась всё яснее. Ева нахмурилась, её серые глаза сузились, улавливая узоры в данных. Её голос, низкий и сосредоточенный, был полон аналитической холодности, но в нём чувствовалось возбуждение:

— Это не просто эксперименты, Тайлер. TLNTS не закрыли Genesis после инцидента. Они ушли в тень. Бонни, Уильямс — они были лишь частью чего-то большего. Посмотри на это.

Она указала на голограмму, где линия соединила имя Бонни с термином "Модификаторы". Крупный план голограммы показал бы документ, всплывший в воздухе: отчёт о биомеханических имплантах, способных переписывать нейронные связи, создавать "улучшенных" людей — или что-то, что уже не было людьми. Ева продолжила, её голос стал тише, но в нём чувствовалась тревога:

— Модификаторы… это не просто машины. Это люди, которых они… переделали. Как те твари, но умнее. И Бонни знал, как это работает. Он был не просто инженером — он был архитектором.

Майк смотрел на голограмму, его серые глаза отражали голубоватый свет, но его шрам кольнул, посылая вспышку боли. Он чувствовал, как тень Романа шевельнулась в его разуме, шепча что-то неразборчивое, но зловещее. Имя Бонни, слово "модификаторы" — всё это было как ключ, отпирающий дверь в его воспоминания, но он боялся того, что за ней скрывается. Его голос, хриплый и натянутый, был полон смятения:

— Если Бонни был архитектором, то где он сейчас? И что они сделали с… модификаторами?

Ева повернулась к нему, её серые глаза изучали его, словно ища трещины в его фасаде. Она заметила, как он сжал "Волк-7", как его взгляд стал уклончивым, и её подозрения, подогретые его ложью, вспыхнули с новой силой. Но она решила не давить, её интуиция подсказывала, что ответы лежат в данных. Её пальцы снова забегали по дешифратору, и голограмма обновилась, показав карту Картер-Сити с отмеченными точками — заброшенные лаборатории, склады, тайные объекты TLNTS. Её голос стал твёрже, но в нём чувствовалась искренняя тревога:

— Они всё ещё здесь, Тайлер. TLNTS не ушли. Эти точки… это их сеть. И если модификаторы существуют, они могут быть где угодно. Может, даже среди нас.

Майк смотрел на Еву, её силуэт, освещённый голограммой, был как маяк в этом мраке. Крупный план его лица показал бы, как его серые глаза смягчились, но в них мелькнула тень вины за ложь, которую он ей скормил. Он восхищался её умом, её способностью видеть то, что скрыто, но страх, что она раскроет его связь с Романом, сжимал его сердце. Шрам на шее всё ещё ныли, его пульсация была как метроном, отсчитывающий время до следующего удара. Он чувствовал, как гул в глубине архива становится громче, как будто здание реагировало на их открытия, и его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту.

Ева продолжала работать, её пальцы соединяли новые нити в голограмме, создавая всё более чёткую картину заговора. Крупный план её рук показал бы, как её пальцы дрожат, не от страха, а от напряжения, как её плечи напряжены, выдавая внутреннюю борьбу. Она знала, что Майк скрывает что-то, но её интуиция, подкреплённая данными, вела её вперёд. Она повернулась к нему, её серые глаза сверкнули в полумраке, и её голос, теперь спокойнее, но полный решимости, был полон предупреждения:

— Тайлер, если мы хотим выжить, нам нужно найти Бонни. Или то, что от него осталось. Но если ты знаешь что-то, что может помочь, сейчас самое время говорить.

Майк кивнул, его серые глаза встретились с её взглядом, но он промолчал, его пальцы нервно сжали "Волк-7". Он знал, что его ложь — хрупкий мост, который может рухнуть в любой момент, но правда о Романе была слишком тяжёлой, чтобы её нести. Гул в глубине архива стал ритмичным, как шаги, и Майк повернулся, его фонарь осветил тьму, но тени, казалось, шевелились, скрывая что-то живое. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сузились, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Что бы это ни было, оно близко. Нам нужно двигаться.

Майк кивнул, его шрам всё ещё пульсировал, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости. Карта заговора, созданная Евой, была их путеводной звездой, но архив, как и Картер-Сити, был ловушкой, и каждый шаг приближал их к разгадке — или к пропасти.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как пасть бетонного зверя, проглотившая свет и разум. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы хранили секреты, которые резали, как осколки стекла. Воздух был густым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в недрах умирающего здания. Ритмичный гул, доносившийся из глубины, стал громче, его тяжёлые удары были как шаги, приближающиеся из мрака. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё отображал голографическую карту заговора, созданную Евой, но для Майка реальность архива начала растворяться, уступая место клаустрофобной ловушке его собственного разума, где голос Романа становился всё настойчивее, как буря, готовящаяся разорвать его на части.

Майк, высокий и жилистый, стоял в стороне от терминала, его фигура была напряжена, как у человека, которого загнали в угол невидимый хищник. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам горел, его багровое свечение, едва заметное, вспыхивало в полумраке, как сигнал чужой силы, живущей под кожей. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были прикованы к пустоте, словно он видел что-то за пределами архива. Капли пота стекали по его вискам, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины, вырезанные страхом и отчаянием. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как якорь, удерживающий его в реальности. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи, но тени, казалось, шевелились, избегая света, как живые существа. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как кандалы, связывающие его с кошмаром, который он не мог ни понять, ни сбросить.

Ева работала у терминала, её компактная фигура была поглощена голографическим интерфейсом, где нити заговора — имена Бонни, Уильямса, модификаторы — сплетались в зловещую паутину. Её серые глаза, цепкие и аналитические, горели холодным светом, а пальцы, покрытые ссадинами, двигались с хирургической точностью, соединяя данные. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, готовый к бою. Она была сосредоточена, но её взгляд то и дело возвращался к Майку, чья отстранённость и нервозность усиливали её тревогу.

Майк пытался сосредоточиться на голограмме, на словах Евы, но его разум был как корабль, попавший в шторм. Шрам на шее запульсировал с такой силой, что он невольно коснулся его, его пальцы дрожали, а боль пронзила его, как раскалённый клинок. Зрение помутнело, рябь прошла перед глазами, как помехи на старом экране, и реальность архива начала искажаться. Стеллажи, терминал, пыль — всё стало размытым, как картина, растворяющаяся в кислоте. И тогда голос Романа, низкий, хриплый, но теперь громкий, как раскат грома, разорвал тишину в его голове: “Не иди дальше. Они ждут тебя.”

Это был не шепот, не эхо, а приказ, произнесённый с такой силой, что Майк пошатнулся, его фонарь выпал из руки и ударился о пол, луч света метнулся по стеллажам, создавая хаотичные тени, как в кошмаре. Крупный план его лица показал бы расширенные зрачки, полные ужаса, и капли пота, стекающие по щекам. Шрам на шее, теперь почти чёрный, пульсировал, его края светились багровым, как раскалённый металл, и эта пульсация отдавалась в его костях, как барабанный бой. Голос Романа был физическим, его звуковые волны, казалось, вибрировали в воздухе, искажая восприятие. Майк слышал, как он эхом отдавался в его разуме, повторяя: “Ждут… ждут…” Звук был как скрежет металла, смешанный с низким гулом, как будто голос доносился из глубин самой бездны.

Он стиснул зубы, его пальцы сжали "Волк-7" так, что суставы побелели, и он попытался сопротивляться, прогнать голос, но Роман был как тень, вцепившаяся в его сознание. В его голове вспыхнули обрывки: лаборатория, гудящие машины, Бонни, стоящий у пульта, и капсула, из которой доносился крик. Но теперь он видел не себя в той капсуле, а кого-то другого — фигуру, чьи черты были размыты, но чьи багровые глаза горели, как у тварей. Голос Романа, теперь настойчивее, почти кричал: “Ты их приведёшь к нам!” Майк моргнул, его зрение исказилось, и он почувствовал, как его разум раскалывается, как будто кто-то пытался вырвать его изнутри.

Майк упёрся рукой в стеллаж, его дыхание было прерывистым, а шрам горел, как клеймо. Он пытался сосредоточиться на реальности — на пыли, на голограмме, на Еве, — но голос Романа был как буря, заглушающая всё. Он чувствовал, что Роман не просто предупреждает — он манипулирует, пытается сбить его с пути, или, возможно, защитить от чего-то, что хуже смерти. Майк стиснул зубы, его голос, хриплый и надломленный, был едва слышен, как будто он говорил сам с собой:

— Заткнись… оставь меня…

Ева заметила его состояние, её серые глаза сузились, и она отложила дешифратор, шагнув ближе. Её фонарь осветил Майка, и она увидела, как его шрам пульсирует, как его лицо покрылось потом, а глаза, казалось, смотрят куда-то сквозь неё. Её голос, низкий и тревожный, был полон настороженности:

— Тайлер, ты опять? Что происходит? Ты бормочешь!

Майк вздрогнул, её голос выдернул его из плена Романа, но шрам всё ещё горел, а эхо голоса всё ещё звенело в его голове, как звон разбитого стекла. Он посмотрел на Еву, его серые глаза были полны отчаяния, но он стиснул "Волк-7", пытаясь удержать контроль. Его голос, хриплый и натянутый, был попыткой скрыть правду:

— Это… ничего. Просто… слишком много всего. Я в порядке.

Ева промолчала, но её взгляд был цепким, словно она пыталась пробиться сквозь его ложь. Она видела, как он дрожит, как его шрам, казалось, живёт своей жизнью, и её подозрения, подогретые его уклончивостью, вспыхнули с новой силой. Но гул в глубине архива стал громче, теперь он был как топот, и она знала, что время уходит. Она вернулась к голограмме, её пальцы снова забегали по дешифратору, но её мысли были разделены между данными и Майком, чей разум, казалось, был на грани распада.

Майк стоял, его фонарь, поднятый с пола, дрожал в руке, выхватывая из мрака стеллажи, но тени, казалось, сгущались, как будто архив сжимался вокруг него. Голос Романа затих, но его присутствие было как холодный ветер, дующий в затылок. Майк чувствовал, что Роман — не просто голос, а часть его, как паразит, вросший в его сознание, и эта мысль была хуже любого монстра. Шрам на шее всё ещё пульсировал, его свечение угасало, но оставляло после себя паранойю, которая сжимала его грудь, как тиски. Он смотрел на Еву, её силуэт, освещённый голограммой, был как маяк, но он знал, что его ложь и голос Романа могут потушить этот свет.

Гул в глубине здания стал ритмичным, как шаги, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Он чувствовал, что что-то приближается, и голос Романа, теперь затихающий, оставил после себя предупреждение, которое он не мог игнорировать: “Они ждут.” Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Тайлер, держись. Нам нужно найти выход, пока нас не нашли.

Майк кивнул, его шрам всё ещё ныли, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны решимости, смешанной с отчаянием. Голографическая карта заговора, созданная Евой, была их путеводной нитью, но голос Романа и его предупреждения были как цепи, тянущие Майка в пропасть, где правда и безумие были одним и тем же.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как склеп, где тени хранили секреты, а каждый шорох звучал как предостережение. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы были как страницы книги, написанной кровью. Воздух был густым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в недрах умирающего здания. Ритмичный гул, доносившийся из глубины, стал громче, его тяжёлые удары были как шаги невидимого зверя, крадущегося в тенях. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё отображал голографическую карту заговора, созданную Евой, но для Майка реальность архива была как тонкая плёнка, готовая порваться под натиском голоса Романа, который, хоть и затих, оставил после себя паранойю, сжимающую его разум.

Майк, высокий и жилистый, стоял у стеллажа, его фигура была напряжена, как у человека, пытающегося удержаться на краю пропасти. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам всё ещё пульсировал, его багровое свечение угасло, но оставило после себя ощущение, что что-то чужое следит за ним изнутри. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были полны смятения, а капли пота стекали по его вискам, выдавая внутреннюю борьбу. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины, вырезанные страхом. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как талисман. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи, но тени, казалось, шевелились, как живые. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как ошейник, связывающий его с кошмаром, который он не мог ни понять, ни сбросить.

Ева работала у терминала, её компактная фигура была поглощена голографическим интерфейсом, где нити заговора — имена Бонни, Уильямса, модификаторы — сплетались в зловещую паутину. Её серые глаза, цепкие и аналитические, горели холодным светом, а пальцы, покрытые ссадинами, двигались с хирургической точностью, соединяя данные. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, готовый к бою. Она была сосредоточена, но её взгляд то и дело возвращался к Майку, чья отстранённость усиливала её тревогу.

Майк пытался отвлечься от голоса Романа, чьи слова — “Они ждут тебя” — всё ещё эхом звучали в его голове, как звон разбитого стекла. Он шагнул к стеллажу, подальше от терминала, пытаясь заглушить паранойю, сжимающую его грудь. Его фонарь осветил пыльные папки, их корешки, покрытые трещинами, были испещрены выцветшими надписями. Он провёл рукой по одной из полок, смахивая пыль, которая взлетела в воздух, танцуя в луче света, как призраки. Его пальцы, покрытые ссадинами, наткнулись на что-то твёрдое, не похожее на бумагу. Он нахмурился, его серые глаза сузились, и он направил фонарь ближе. Крупный план показал бы металлическую панель, едва заметную среди ржавых креплений стеллажа, её края были покрыты пылью, но под ней виднелась тонкая щель, как будто кто-то пытался скрыть её существование.

Майк стиснул "Волк-7", его шрам кольнул, посылая вспышку боли, но он проигнорировал её, его инстинкты кричали, что это не случайно. Он сунул пистолет за пояс и потянул панель, его пальцы скользили по ржавому металлу. Панель поддалась с глухим скрежетом, открывая скрытый отсек, спрятанный в глубине стеллажа. Внутри, в полумраке, лежала небольшая металлическая коробка, покрытая ржавчиной, но с выгравированным логотипом TLNTS, едва различимым под слоем грязи. Рядом была тонкая папка, перевязанная истлевшей лентой, её пожелтевшие страницы пахли сыростью и чем-то ещё — едким, почти живым.

Майк замер, его фонарь осветил находку, и крупный план показал бы, как его серые глаза расширились, улавливая детали: гравировку на коробке, странные символы на папке, напоминающие код TLNTS, но искажённые, как будто их писали в спешке. Шрам на шее запульсировал сильнее, и голос Романа, теперь низкий и настойчивый, снова зазвучал в его голове: “Не открывай. Это их ловушка.” Майк стиснул зубы, его пальцы дрожали, но он не мог отвести взгляд от отсека. Он чувствовал, что эта находка — ключ, но к чему: к правде или к пропасти?

Майк осторожно вытащил папку, её лента треснула, и пожелтевшие страницы чуть не рассыпались в его руках. Он открыл её, и луч фонаря осветил текст, написанный от руки, с неровными буквами, как будто автор был в панике. Крупный план страницы показал бы заголовок: “Протокол: Провал Контроля”. Текст описывал эксперимент, помеченный как “Инициация: Субъект 17”, но вместо научных терминов были слова, от которых кровь стыла в жилах: “разрыв сознания”, “чужая воля”, “они говорят через нас”. Рядом была фотография — размытая, но пугающая: человек в капсуле, чьи глаза были багровыми, как у тварей, а кожа покрыта чёрной слизью. Подпись гласила: “Субъект 17: Нестабилен. Связь с Романом подтверждена.”

Майк почувствовал, как его сердце пропустило удар. Имя Роман было как удар молнии, и голос в его голове, теперь громче, почти кричал: “Ты не должен был видеть!” Шрам на шее горел, его багровое свечение вспыхнуло, отбрасывая зловещий свет на страницы. Майк моргнул, его зрение помутнело, и он увидел фрагмент видения: лаборатория, гудящие машины, фигура в капсуле, чьи багровые глаза смотрели прямо на него. Голос Романа, теперь искажённый, как скрежет металла, эхом звучал: “Они используют тебя!”

Он захлопнул папку, его дыхание было прерывистым, а пальцы дрожали. Он посмотрел на металлическую коробку, но не решился её открыть, чувствуя, что внутри может быть что-то ещё более пугающее. Его серые глаза метнулись к Еве, которая всё ещё работала у терминала, не замечая его находки. Он знал, что должен показать ей папку, но страх, что она узнает о Романе, о его связи с Субъектом 17, сковал его, как цепи.

Майк спрятал папку под куртку, его движения были быстрыми, почти виноватыми. Он поднял фонарь, его луч дрожал, выхватывая из мрака стеллажи, но тени, казалось, сгущались, как будто архив знал о его находке. Гул в глубине здания стал громче, теперь он был как топот, и Майк почувствовал, как что-то сжалось в груди. Он шагнул к Еве, его голос, хриплый и натянутый, был полон настороженности:

— Ева, нам нужно двигаться. Я… нашёл кое-что, но… давай сначала уйдём отсюда.

Ева повернулась, её серые глаза сузились, улавливая его тревогу. Она заметила, как он прячет что-то под курткой, как его шрам, казалось, пульсирует в полумраке. Её голос, низкий и подозрительный, был полон настороженности:

— Нашёл? Что, Тайлер? Покажи мне.

Майк отвёл взгляд, его пальцы нервно сжали "Волк-7". Он знал, что его ложь и утаивание находки только углубляют пропасть между ними, но голос Романа и имя Субъект 17 были слишком пугающими, чтобы делиться ими. Гул в глубине архива стал ритмичным, как шаги, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Что бы ты ни нашёл, Тайлер, это может быть нашим единственным шансом. Не заставляй меня выпытывать.

Майк кивнул, его шрам всё ещё горел, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны смятения. Неожиданная находка — папка, коробка, имя Романа — была как ключ, но он боялся, что открыть эту дверь значит шагнуть в пропасть, где правда и кошмар были одним и тем же.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как гробница, где каждый шорох звучал как предсмертный хрип, а тени хранили тайны, способные разорвать саму ткань реальности. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы были как свитки древнего проклятья. Воздух был тяжёлым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с едким металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в теле умирающего здания. Ритмичный гул, доносившийся из глубины, стал громче, его тяжёлые удары были как шаги невидимого чудовища, крадущегося в тенях. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё отображал голографическую карту заговора, созданную Евой, но для Майка реальность архива начала трещать по швам, как ветхая ткань, под натиском его находки и голоса Романа, чьи предупреждения эхом звучали в его разуме.

Майк, высокий и жилистый, стоял у стеллажа, его фигура была напряжена, как у человека, заглянувшего в бездну. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, пульсировали болью, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам горел, его багровое свечение вспыхивало в полумраке, как маяк чужой силы, живущей под кожей. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были полны ужаса и смятения, а капли пота стекали по его вискам, выдавая внутреннюю бурю. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины, вырезанные страхом. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как талисман. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи, но тени, казалось, шевелились, как живые существа. Под курткой он прятал папку, найденную в скрытом отсеке, её пожелтевшие страницы и металлическая коробка с логотипом TLNTS были как бомба, готовая взорваться. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как клеймо, связывающее его с кошмаром, который становился всё более пугающим.

Ева работала у терминала, её компактная фигура была поглощена голографическим интерфейсом, где нити заговора — имена Бонни, Уильямса, модификаторы — сплетались в зловещую паутину. Её серые глаза, цепкие и аналитические, горели холодным светом, а пальцы, покрытые ссадинами, двигались с хирургической точностью, соединяя данные. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, готовый к бою. Она не заметила, как Майк спрятал папку, но её интуиция, обострённая его уклончивостью, подсказывала, что он скрывает что-то важное.

Майк отступил в тень стеллажа, его фонарь осветил скрытый отсек, где всё ещё лежала металлическая коробка, но его внимание было приковано к папке, спрятанной под курткой. Он не мог больше ждать — голос Романа, чьи слова “Это их ловушка” всё ещё звенели в его голове, был как крюк, вонзившийся в его разум, но любопытство и страх перед неизвестным пересилили. Он присел, спрятавшись за стеллажом, и осторожно открыл папку, стараясь не привлекать внимания Евы. Луч фонаря осветил пожелтевшие страницы, и крупный план показал бы неровный почерк, испещрённый красными штампами “Секретно” и странными символами, напоминающими код TLNTS, но искажёнными, как будто их писали в агонии. На первой странице, под заголовком “Протокол Отражение”, был текст, от которого кровь стыла в жилах: “Цель: создание когнитивных дубликатов. Перенос сознания в биомеханические оболочки. Разрыв барьера реальности.”

Майк замер, его серые глаза расширились, а шрам на шее запульсировал с такой силой, что он невольно коснулся его, его пальцы дрожали. Голос Романа, теперь громче, почти кричал в его голове: “Ты не должен знать!” Но Майк не мог остановиться. Он перевернул страницу, и луч фонаря осветил схему — сложную диаграмму, напоминающую нейронную сеть, но с багровыми узлами, обозначенными как “точки синхронизации”. Рядом была фотография: капсула, окружённая проводами, внутри которой находилась фигура, чьи черты были размыты, но глаза — багровые, как у тварей — смотрели прямо в объектив. Подпись гласила: “Субъект 17: Отражение успешно. Связь с Романом активна.”

Майк почувствовал, как его сердце пропустило удар. Имя Роман было как раскалённый уголь, брошенный в его разум, а упоминание “Отражения” вызвало волну ужаса, от которой его кожа покрылась мурашками. Он пролистал дальше, и крупный план страницы показал бы отчёт, написанный от руки: “Протокол Отражение позволяет создавать копии сознания, но процесс нестабилен. Дубликаты проявляют чужую волю, как будто что-то из другой реальности проникает через разрыв. Субъект 17 стал проводником. Бонни настаивает на продолжении, несмотря на риски.” Рядом была диаграмма, изображающая две параллельные линии, обозначенные как “реальности”, соединённые багровым разрывом, из которого исходили тени, напоминающие тварей.

Шрам на шее горел, его багровое свечение вспыхнуло, отбрасывая зловещий свет на страницы, и Майк почувствовал, как реальность вокруг него искажается. Зрение помутнело, рябь прошла перед глазами, и он увидел фрагмент видения: лаборатория, гудящие машины, Бонни, стоящий у пульта, и капсула, из которой доносился крик. Но теперь он видел не одного человека в капсуле, а двух — их черты были идентичны, как отражения, но один из них был покрыт чёрной слизью, а его глаза горели багровым. Голос Романа, теперь искажённый, как скрежет металла, эхом звучал: “Ты — их ошибка!”

Майк захлопнул папку, его дыхание было прерывистым, а пальцы дрожали так сильно, что он чуть не выронил фонарь. Он чувствовал, как голос Романа сжимает его разум, как паразит, пытающийся взять контроль. Протокол Отражение, Субъект 17, копирование сознания — эти слова были как яд, отравляющий его мысли. Он посмотрел на металлическую коробку, всё ещё лежащую в отсеке, но страх, что в ней может быть что-то ещё более пугающее, остановил его. Его серые глаза метнулись к Еве, которая всё ещё работала у терминала, не замечая его находки. Он знал, что должен показать ей папку, но упоминание Романа и Отражения было слишком шокирующим, чтобы делиться им, особенно после его лжи.

Майк спрятал папку глубже под куртку, его движения были быстрыми, почти паническими. Он поднял фонарь, его луч дрожал, выхватывая из мрака стеллажи, но тени, казалось, сгущались, как будто архив реагировал на его открытие. Гул в глубине здания стал громче, теперь он был как топот, и Майк почувствовал, как что-то сжалось в груди. Он шагнул к Еве, его голос, хриплый и натянутый, был полон настороженности:

— Ева, мы… мы должны уходить. Это место… оно не просто архив.

Ева повернулась, её серые глаза сузились, улавливая его панику. Она заметила, как он прячет что-то под курткой, как его шрам, казалось, пульсирует в полумраке. Её голос, низкий и подозрительный, был полон настороженности:

— Что ты нашёл, Тайлер? Ты опять что-то скрываешь. Покажи мне, или я сама проверю.

Майк отвёл взгляд, его пальцы нервно сжали "Волк-7". Он знал, что его ложь и утаивание находки только углубляют пропасть между ними, но Протокол Отражение и связь с Романом были как правда, слишком ужасная, чтобы её озвучить. Гул в глубине архива стал ритмичным, как шаги, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Тайлер, если это то, что нас убьёт, ты скажешь мне. Сейчас.

Майк кивнул, его шрам всё ещё горел, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны смятения. Протокол Отражение был как дверь в кошмар, и он боялся, что, открыв её, он потеряет не только Еву, но и себя.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как катакомбы, где тени шептались о предательстве, а каждый шаг отдавался эхом в пустоте. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы хранили тайны, которые резали разум, как лезвия. Воздух был густым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с едким металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в недрах умирающего здания. Ритмичный гул, доносившийся из глубины, стал громче, его тяжёлые удары были как сердцебиение зверя, готового вырваться из мрака. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё отображал голографическую карту заговора, созданную Евой, но для Майка реальность архива начала распадаться, как мозаика, под натиском папки, спрятанной под его курткой, и ужасающих откровений Протокола Отражение.

Майк, высокий и жилистый, стоял в тени стеллажа, его фигура была напряжена, как у человека, заглянувшего в бездну и увидевшего своё отражение. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, висела на плечах, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя.

Шрам горел, его багровое свечение вспыхивало в полумраке, как пульсирующий маяк, излучающий чужую энергию. Его серые глаза, острые, но затуманенные усталостью, были полны смятения, а капли пота стекали по его вискам, оставляя блестящие дорожки на измождённом лице. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая морщины, вырезанные страхом и отчаянием. В одной руке он сжимал "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы, бесполезный без патронов, но всё ещё лежащий в руке, как якорь, удерживающий его в реальности. В другой руке был фонарь, чей луч дрожал, выхватывая из мрака пыльные стеллажи, но тени, казалось, шевелились, как живые существа, подстерегающие его. Под курткой он прятал папку с Протоколом Отражение, её пожелтевшие страницы и нераскрытая металлическая коробка были как бомба, чей таймер уже тикал. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как клеймо, связывающее его с кошмаром, который становился всё более осязаемым.

Ева стояла у терминала, её компактная фигура была поглощена голографическим интерфейсом, где нити заговора — имена Бонни, Уильямса, модификаторы — сплетались в зловещую паутину. Её серые глаза, цепкие и аналитические, горели холодным светом, а пальцы, покрытые ссадинами, двигались с хирургической точностью, соединяя данные. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, висел на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, лежал на краю терминала, его лезвие блестело в свете фонаря. Она чувствовала напряжение Майка, его уклончивость, но была слишком поглощена данными, чтобы заметить, как он сжимает папку, чьи тайны грозили разорвать его разум.

Майк отступил глубже в тень, его фонарь дрожал в руке, а шрам на шее запульсировал с такой силой, что он невольно коснулся его, его пальцы задрожали от боли, пронзившей его, как раскалённый клинок. Папка под курткой, с её упоминаниями Протокола Отражение, Субъекта 17 и Романа, была как триггер, отпирающий самые тёмные уголки его сознания. Он попытался отвести взгляд от стеллажей, сосредоточиться на Еве, на голограмме, но реальность начала искажаться, как стекло, плавящееся под огнём. Зрение помутнело, рябь прошла перед глазами, и архив исчез, уступив место видению — самому яркому, самому жестокому, что он когда-либо переживал.

Он оказался в лаборатории, стерильной и холодной, где стены были покрыты белыми панелями, испещрёнными трещинами, а воздух пах озоном, кровью и чем-то ещё — чем-то живым, но нечеловеческим. Гудящие машины, усеянные мигающими диодами, окружали капсулу в центре, её стеклянная поверхность была покрыта багровыми пятнами, как будто кто-то пытался вырваться изнутри. Крупный план показал бы капсулу, из которой тянулись провода, пульсирующие, как вены, и фигуру внутри — человека, чьи черты были размыты, но чьи багровые глаза горели, как раскалённые угли. Майк чувствовал, что это Роман — или его отражение, его копия, созданная Протоколом Отражение.

Видение стало резче, и Майк увидел Бонни — мужчину с жёстким взглядом, чьи глаза, холодные и безжалостные, сверкали за стёклами очков. Его руки, покрытые кровью, двигались по пульту, вводя команды, а голос, низкий и властный, звучал, как приговор: “Синхронизация начата. Разрыв открыт.” Внезапно капсула задрожала, и из неё раздался крик — нечеловеческий, полный боли и ярости, как будто что-то рвалось изнутри. Майк почувствовал, как его собственное тело содрогнулось, как будто он был в той капсуле, как будто провода впивались в его кожу, а багровые глаза смотрели изнутри его разума.

Шрам на шее горел, его багровое свечение вспыхнуло с такой силой, что свет отразился на стеллажах, заливая архив зловещим сиянием. Крупный план шрама показал бы, как его края, теперь почти чёрные, пульсируют, как будто под кожей бьётся чужое сердце. Боль была невыносимой, она пронзила его, как электрический разряд, и Майк упал на колени, его фонарь покатился по полу, луч света метнулся по стеллажам, создавая хаотичные тени, как в кошмаре. Голос Романа, теперь громкий, как раскат грома, разорвал его разум: “Они украли меня! Они украли тебя!”

Видение стало ещё более жестоким. Майк увидел, как лаборатория начала рушиться, как стены трескались, а из разрыва в реальности — багрового, пульсирующего, как рана, — вырывались тени, напоминающие тварей, но с человеческими лицами, искажёнными болью. Он видел Романа — или его копию — вырывающегося из капсулы, его тело, покрытое чёрной слизью, было как пародия на человека. Роман кричал, его багровые глаза горели, и он смотрел прямо на Майка, его голос, полный отчаяния, эхом звучал: “Ты — это я! Они сделали нас обоих!” Майк почувствовал, как его разум раскалывается, как будто кто-то пытался вырвать его душу, и он увидел себя — или своё отражение — стоящим рядом с Романом, их лица были идентичны, но его собственные глаза начали багроветь.

Майк закричал, его голос, хриплый и надломленный, разорвал тишину архива, и реальность вернулась рывком, как удар. Он лежал на полу, его дыхание было прерывистым, а шрам на шее всё ещё горел, его багровое свечение угасало, но оставило после себя ощущение, что что-то чужое вросло в его плоть. Папка выпала из-под куртки, её пожелтевшие страницы рассыпались по полу, и луч фонаря осветил слова “Протокол Отражение” и “Субъект 17”, как обвинение. Голос Романа затих, но его слова — “Ты — это я” — были как клеймо, выжженное в его сознании.

Ева, услышав его крик, оторвалась от терминала, её серые глаза расширились, и она бросилась к нему, её фонарь осветил его измождённое лицо, покрытое потом, и шрам, который, казалось, жил своей жизнью. Её голос, низкий и полный тревоги, был полон паники:

— Тайлер! Что с тобой? Ты кричал! Что это за бумаги?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза были полны ужаса и отчаяния, но он не мог говорить. Видение Романа, лаборатория, Протокол Отражение — всё это было слишком реальным, слишком жестоким, чтобы озвучить. Он стиснул зубы, его пальцы сжали "Волк-7", но его рука дрожала, выдавая его состояние. Его голос, хриплый и надломленный, был едва слышен:

— Ева… я… я видел… что-то. Это… хуже, чем мы думали.

Ева нахмурилась, её серые глаза метнулись к рассыпанным страницам, и она заметила заголовок “Протокол Отражение”. Она схватила одну из страниц, её пальцы дрожали, но её голос стал твёрже, несмотря на страх:

— Что это, Тайлер? Ты нашёл это и молчал? Говори, сейчас же!

Майк отвёл взгляд, его шрам всё ещё ныли, а видение Романа всё ещё стояло перед глазами, как открытая рана. Он знал, что его ложь и утаивание находки только углубляют пропасть между ними, но правда о Протоколе Отражение и его связи с Романом была как яд, который мог уничтожить их обоих. Гул в глубине архива стал громче, теперь он был как топот, и Майк почувствовал, как что-то сжалось в груди. Он повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Тайлер, если мы не разберёмся с этим, нас найдут первыми. Что ты видел?

Майк кивнул, его шрам всё ещё пульсировал, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны трагической решимости. Протокол Отражение и видение Романа были как зеркало, в котором он увидел не только правду, но и свою собственную гибель, и теперь он стоял на краю, не зная, шагнуть ли вперёд или отступить.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как лабиринт кошмаров, где тени шептались о предательстве, а каждый шорох звучал как предвестие конца. Высокие стеллажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы хранили тайны, которые могли разорвать разум. Воздух был тяжёлым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с едким металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических ужасах, что преследовали Майка и Еву.

Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в недрах умирающего здания. Ритмичный гул, доносившийся из глубины, стал громче, его тяжёлые удары были как шаги невидимого хищника, крадущегося в тенях. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё отображал голографическую карту заговора, но для Майка реальность архива была как хрупкое стекло, расколовшееся под тяжестью видения Протокола Отражение и голоса Романа, чьи слова “Ты — это я! Они сделали нас обоих! Они хотели победить смерть, но породили кошмар!” эхом звучали в его голове, как приговор.

Майк, высокий и жилистый, лежал на полу у стеллажа, его фигура была скрючена, как у человека, которого раздирает невидимая сила. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, смялась под ним, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, сочились болью, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам пылал, его багровое свечение, теперь яркое, как раскалённый металл, заливало полумрак зловещим светом, пульсируя в такт его учащённому сердцебиению. Его серые глаза, широко раскрытые, были полны ужаса, зрачки сужены до точек, отражая не архив, а отголоски видения — лабораторию, капсулу, багровые глаза Романа. Капли пота стекали по его вискам, оставляя блестящие дорожки на измождённом лице, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипли ко лбу, подчёркивая морщины, вырезанные страхом. Его "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы — лежал рядом, выпав из дрожащей руки, а фонарь катился по полу, его луч метался по стеллажам, создавая хаотичные тени, как в кошмаре. Под курткой валялись рассыпанные страницы папки с Протоколом Отражение, их пожелтевшие листы, испещрённые неровным почерком, были как осколки истины, слишком острые, чтобы их собрать. В кармане куртки всё ещё лежал чип TLNTS, его холодный металл был как ошейник, связывающий его с безумием.

Ева, стоявшая у терминала, бросилась к Майку, её компактная фигура двигалась с кошачьей стремительностью. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами, где тени усталости смешивались с паникой. Её серые глаза, обычно цепкие и аналитические, теперь были широко раскрыты, полные шока и страха, отражая багровое свечение шрама Майка. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, болтался на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, остался на краю терминала. Её фонарь, зажатый в руке, осветил Майка, и крупный план её лица показал бы, как её губы дрожат, как её брови нахмурены, выдавая смесь ужаса и решимости. Её пальцы, покрытые ссадинами, инстинктивно потянулись к нейронному подавителю, но замерли, словно она не знала, защищаться ей или помогать.

Ева опустилась на колени рядом с Майком, её фонарь осветил его лицо, и она увидела, как его шрам пульсирует, как багровое свечение отбрасывает тени на его кожу, делая его похожим на призрака. Крупный план шрама показал бы, как его края, теперь почти чёрные, дрожат, как будто под кожей бьётся чужое сердце, а свет, исходящий из него, искажает воздух, создавая рябь, как над раскалённым асфальтом. Майк всё ещё бормотал, его голос, хриплый и надломленный, был полон отчаяния, и Ева уловила обрывки слов: “Роман… отражение… они украли…” Его серые глаза, затуманенные, смотрели сквозь неё, как будто он был в другом мире, и это пугало её больше, чем твари, с которыми они сражались.

Ева схватила его за плечи, её пальцы впились в его куртку, и её голос, низкий, но дрожащий от тревоги, был полон паники:

— Тайлер! Очнись! Что с тобой? Что ты видишь? Говори со мной!

Майк вздрогнул, её голос пробился сквозь пелену видения, но шрам всё ещё горел, а образ Романа — его багровые глаза, его крик — всё ещё стоял перед глазами. Он моргнул, пытаясь вернуться в реальность, но боль в шраме была как якорь, тянущий его обратно в лабораторию, в капсулу, в разрыв реальности. Его дыхание было прерывистым, а пальцы судорожно сжали пол, оставляя царапины в пыли. Он посмотрел на Еву, его серые глаза были полны ужаса, и его голос, едва слышный, был как шепот из могилы:

— Ева… я… видел его… Романа… он… это я… они сделали нас…

Ева замерла, её серые глаза расширились ещё сильнее, и крупный план её лица показал бы, как её зрачки сужаются, как её губы приоткрылись от шока. Она взглянула на рассыпанные страницы папки, заметив заголовок “Протокол Отражение” и слово “Роман”, и её подозрения, тлевшие с самого начала, вспыхнули с новой силой. Она поняла, что это не просто приступ, не просто стресс — с Майком происходило нечто сверхъестественное, нечто, связанное с TLNTS, с Бонни, с этим проклятым проектом. Её рука, всё ещё лежащая на его плече, задрожала, но она не отступила, её голос стал тише, но твёрже, несмотря на страх:

— Роман? Кто это, Тайлер? Что они сделали? Твой шрам… он… нечеловеческий. Скажи мне правду, или я не смогу тебе помочь.

Майк стиснул зубы, его шрам всё ещё пульсировал, но свечение начало угасать, оставляя после себя холодную боль. Он хотел рассказать ей — о видении, о лаборатории, о Протоколе Отражение, о том, что он, возможно, не тот, кем себя считает, — но страх, что она отвернётся, что увидит в нём монстра, сковал его. Его серые глаза встретились с её взглядом, и в них мелькнула тень отчаяния. Его голос, хриплый и натянутый, был попыткой выиграть время:

— Я… не знаю, Ева. Это… как воспоминания, но не мои. Я не могу объяснить. Просто… помоги мне встать.

Ева помогла ему подняться, её руки, сильные, но дрожащие, поддерживали его, пока он не опёрся о стеллаж. Крупный план её лица показал бы, как её серые глаза изучают его, как её губы сжались в тонкую линию, выдавая внутреннюю борьбу. Она видела его шрам, его бормотание, его крик, и теперь, с папкой, лежащей у её ног, она была уверена: Майк не просто жертва, он — часть чего-то большего, чего-то, что выходит за рамки человеческого. Её интуиция, подкреплённая данными, кричала, что Протокол Отражение и Роман — ключи к разгадке, но страх перед тем, что это значит для Майка, сжимал её сердце.

Она нагнулась, собрав страницы папки, и её пальцы замерли на словах “копирование сознания” и “разрыв реальности”. Её голос, теперь спокойнее, но полный тревоги, был полон решимости:

— Тайлер, это не просто документы. Это… что-то, что они сделали с тобой. Или с тем, кем ты был. Мы разберёмся, но ты должен перестать лгать. Я видела твой шрам. Это не просто рана.

Майк кивнул, его шрам всё ещё ныли, а видение Романа всё ещё стояло перед глазами, как открытая рана. Он чувствовал, как их доверие, хрупкое, как стекло, трещит под тяжестью его тайн, но он не мог рассказать ей всё — не сейчас, когда правда была как нож, вонзённый в его душу. Гул в глубине архива стал громче, теперь он был как топот, и Майк повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила свой клинок, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Что бы это ни было, оно близко. Мы уходим, но эту папку я забираю. И ты расскажешь мне всё, Тайлер. Всё.

Майк кивнул, его шрам всё ещё пульсировал, но он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны трагической решимости. Ева стала свидетелем его кошмара, и теперь их путь, пропитанный страхом и правдой, вёл в пропасть, где Протокол Отражение и Роман были как зеркала, отражающие их собственную гибель.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как чистилище, где тени хранили проклятия, а каждый шорох звучал как обвинение. Высокие стelлажи, уходящие в непроглядную тьму, скрипели под тяжестью пыльных папок, их пожелтевшие страницы были как свитки, скрывающие правду, слишком тяжёлую, чтобы её вынести. Воздух был густым, пропитанным плесенью, чернилами и ржавчиной, с едким металлическим привкусом, напоминавшим о биомеханических кошмарах, что преследовали Майка и Еву. Чёрная слизь, сочащаяся из трещин в потолке, блестела в лучах фонарей, словно вены, пульсирующие в недрах умирающего здания. Ритмичный гул, доносившийся из глубины, стал громче, его тяжёлые удары были как шаги невидимого судьи, приближающегося с приговором. Старый терминал, чей треснувший экран мигал зеленоватым светом, всё ещё отображал голографическую карту заговора, но для Майка и Евы реальность архива была как тонкая нить, натянутая над пропастью, готовой поглотить их под тяжестью открытий

Майк, высокий и жилистый, сидел, прислонившись к стеллажу, его фигура была как у человека, только что вырвавшегося из когтей кошмара. Его кожаная куртка, разорванная и покрытая пятнами крови, была смята, а раны на плече и груди, перевязанные наспех, ныли, вторя шраму на шее — длинному, кривому, как след когтя. Шрам всё ещё пульсировал, его багровое свечение угасло, но оставило после себя холодную боль, как эхо чужой силы. Его серые глаза, затуманенные и полные смятения, метались по сторонам, пытаясь зацепиться за реальность. Крупный план его лица показал бы впалые щёки, покрытые потом, дрожащие губы и морщины, вырезанные страхом. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипли ко лбу, а капли пота стекали по вискам, блестя в свете фонаря. Его "Волк-7" — потёртый пистолет с гравировкой волчьей головы — лежал рядом, а фонарь, всё ещё катящийся по полу, отбрасывал неровные тени, делая его похожим на призрака. Под курткой валялись рассыпанные страницы папки с Протоколом Отражение, их пожелтевшие листы были как осколки зеркала, отражающие его собственное безумие. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его холодный металл был как кандалы, связывающие его с правдой, которую он боялся озвучить.

Ева стояла над ним, её компактная фигура была напряжена, как у человека, готового к бою или бегству. Короткие чёрные волосы, прилипшие к вискам, обрамляли бледное лицо с резкими скулами, где тени усталости смешивались с тревогой. Её серые глаза, обычно цепкие и аналитические, теперь горели смесью шока, страха и решимости, отражая багровое свечение шрама Майка, которое она только что видела. Крупный план её лица показал бы широко раскрытые глаза, сжатые губы и лёгкую дрожь в подбородке, выдающую её внутреннюю бурю. Её комбинезон, тёмно-синий, но покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана ныла под повязкой. Нейронный подавитель, мигающий слабыми синими диодами, болтался на поясе, а короткий клинок, покрытый зелёной слизью, был зажат в её руке, как инстинктивная защита. Папка с Протоколом Отражение, которую она собрала с пола, лежала у её ног, её пожелтевшие страницы были как улика, требующая объяснений.

Тишина в архиве была хрупкой, нарушаемой лишь гудением терминала и тяжёлым гулом, доносившимся из глубины здания. Ева опустилась на одно колено перед Майком, её фонарь осветил его лицо, и крупный план показал бы, как его серые глаза, полные отчаяния, встретились с её взглядом. Она сжала клинок, но её голос, низкий и дрожащий, был полон тревоги и требования:

— Тайлер, хватит. Я видела твой шрам, слышала, как ты кричал про Романа. Ты бормотал о Протоколе Отражение. Что это? Кто такой Роман? И что, чёрт возьми, происходит с тобой? Говори, или я оставлю тебя здесь.

Майк вздрогнул, её слова ударили, как хлыст, выдернув его из дезориентации. Он моргнул, его зрение всё ещё было мутным, а видение Романа — лаборатория, капсула, багровые глаза — стояло перед глазами, как открытая рана. Шрам на шее кольнул, посылая вспышку боли, и он невольно коснулся его, его пальцы дрожали. Голос Романа, теперь затихающий, шепнул в его голове: “Не доверяй ей. Она не поймёт.” Но Майк знал, что больше не может скрывать — не после того, как Ева стала свидетелем его кошмара. Он посмотрел на неё, его серые глаза были полны отчаяния, и его голос, хриплый и надломленный, был как исповедь:

— Ева… я… я не знаю, с чего начать. Этот шрам… он не просто рана. Он… связывает меня с кем-то. С Романом. Я слышу его голос, вижу… вещи. Лабораторию. Бонни. Капсулы. Это как воспоминания, но… не мои. Или… я не знаю, мои ли.

Ева замерла, её серые глаза сузились, и крупный план её лица показал бы, как её брови нахмурились, как её губы приоткрылись от шока. Она взглянула на шрам, который, хоть и угас, всё ещё казался живым, и её подозрения, теперь подкреплённые его словами, превратились в недоверчивую уверенность. Её голос, теперь тише, но полный настороженности, был полон вопросов:

— Роман? Ты слышишь голос? Тайлер, это… это не просто травма. Протокол Отражение… ты знаешь, что это? Копирование сознания? Ты… часть этого?

Майк отвёл взгляд, его пальцы сжали "Волк-7", лежащий рядом, как будто пистолет мог защитить его от правды. Он не упомянул, что он — Майк, что он, возможно, сам Субъект 17, но решил рассказать часть правды, чтобы удержать её доверие. Его голос, низкий и натянутый, был полон смятения:

— Я не знаю, Ева. Эти видения… они начались, когда мы нашли чип TLNTS. Роман… он как будто часть меня. Он говорит, что они украли его, что Бонни сделал что-то с нами. Я видел лабораторию, капсулы, где… копировали людей. Или их разум. Я не знаю, правда это или безумие, но это реально. Слишком реально.

Ева промолчала, но её взгляд был как рентген, ищущий трещины в его словах. Крупный план её лица показал бы, как её серые глаза изучают его, как её губы сжались, выдавая смесь страха и интриги. Она понимала, что его слова — лишь часть правды, но шрам, видение, папка с Протоколом Отражение были доказательствами, что он не просто сходит с ума. Она нагнулась, подняв одну из страниц папки, и её пальцы замерли на словах “разрыв реальности”. Её голос, теперь спокойнее, но полный решимости, был полон предупреждения:

— Если это правда, Тайлер, то ты… ты можешь быть ключом. Или ловушкой. Я хочу верить тебе, но ты должен рассказать всё. Почему Роман? Почему ты? И что они сделали с твоим шрамом?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза смягчились, но в них мелькнула тень вины. Он чувствовал, как правда, которую он утаил, давит на него, как камень, но страх, что она увидит в нём монстра, сковал его. Он кивнул, его голос был едва слышным:

— Я… попытаюсь, Ева. Но я сам не знаю всего. Просто… не бросай меня. Не сейчас.

Ева встала, её серые глаза всё ещё изучали его, но её рука, сжимавшая клинок, чуть расслабилась. Она понимала, что Майк — её единственный союзник в этом аду, но его тайны были как мина, готовая взорваться. Крупный план её рук показал бы, как её пальцы дрожат, сжимая папку, как её плечи напряжены, выдавая внутреннюю борьбу. Она знала, что Протокол Отражение и Роман — не просто слова, а нечто, что может уничтожить их, но её интуиция, подкреплённая его исповедью, вела её вперёд.

Гул в глубине архива стал громче, теперь он был как топот, и Майк, всё ещё сидящий у стеллажа, повернулся, его фонарь метнулся в тьму, но увидел лишь пустоту. Ева схватила нейронный подавитель, её серые глаза сверкнули в полумраке, и она шагнула ближе к нему, её голос был шёпотом:

— Мы уходим, Тайлер. Но эта папка и твой Роман — теперь моя забота. И если ты снова солжёшь, я не буду спрашивать дважды.

Майк кивнул, его шрам всё ещё ныли, но он поднялся, его серые глаза были полны отчаянной решимости. Его исповедь была лишь частью правды, но она связала их ещё сильнее — или ещё ближе подвела к пропасти. Протокол Отражение, Роман и его шрам были как нити, ведущие к истине, но архив, как и Картер-Сити, был ловушкой, и их хрупкий союз теперь висел на волоске.

Тьма архива давила на плечи, словно само здание знало их тайны и решило задушить их в своих объятиях. Ритмичный гул из глубины стал тяжелее, теперь он напоминал не просто шаги, а удары огромного сердца, бьющегося где-то в недрах Картер-Сити — живого, но умирающего. Чёрная слизь на потолке, поблескивая в неверном свете фонарей, казалась живой: она медленно стекала по стенам, оставляя за собой маслянистые следы, будто здание плакало нефтью. Старый терминал у дальней стены мигал тусклым зеленоватым светом, его голографическая карта дрожала, как мираж, показывая обрывки заговора, которые Майк и Ева только начали распутывать. Воздух был густым, липким, с привкусом ржавчины и плесени, и каждый вдох ощущался как глоток чего-то ядовитого.

Майк всё ещё сидел у стеллажа, его высокая, жилистая фигура казалась сломленной, но не побеждённой. Кожаная куртка, изодранная и пропитанная кровью, висела на нём, как изношенный доспех, а под ней виднелись неряшливые повязки на плече и груди, пропитанные тёмными пятнами. Шрам на шее — длинный, кривой, словно след от когтя какого-то чудовища — больше не светился, но его края оставались воспалёнными, багровыми, как будто он дышал вместе с Майком. Его серые глаза, затуманенные страхом и болью, смотрели куда-то в пустоту, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипли ко лбу, подчёркивая впалые щёки и дрожащие губы. Пот стекал по его вискам, оставляя блестящие дорожки, которые ловили свет фонаря, делая его похожим на человека, балансирующего на грани жизни и безумия. Рядом лежал его "Волк-7" — потёртый пистолет с выгравированной волчьей мордой на рукояти, металл которого был покрыт царапинами, как шрамами от прошлых битв. Чип TLNTS холодил карман куртки, его угловатая форма ощущалась даже сквозь ткань — как напоминание о том, что он не может сбежать от правды.

Ева стояла над ним, её компактная фигура была напряжена, как натянутая струна, готовая либо лопнуть, либо ударить. Короткие чёрные волосы, влажные от пота, прилипли к её вискам, обрамляя бледное лицо с острыми скулами, на котором тени усталости смешивались с тревожным блеском её серых глаз. Эти глаза, обычно холодные и аналитические, теперь пылали смесью шока, страха и решимости — как у охотника, который увидел добычу, но не уверен, кто здесь жертва. Её тёмно-синий комбинезон был покрыт грязью и пятнами кислотной жижи, а на бедре виднелась грубо зашитая рана, из-под которой сочилась тонкая струйка крови, пропитывая ткань. Нейронный подавитель на поясе мигал слабыми синими огоньками, словно умирающая звезда, а в её руке крепко сжимался короткий клинок, лезвие которого было покрыто зелёной слизью — следом от недавней схватки. Папка с Протоколом Отражение лежала у её ног, её пожелтевшие страницы шевелились от лёгкого сквозняка, как живые.

Ева сделала глубокий вдох, её грудь поднялась, а затем опустилась, выдавая внутреннюю борьбу. Она смотрела на Майка сверху вниз, её серые глаза буравили его, словно пытались вырвать из него всю правду. Его слова о Романе, о голосе в голове, о лаборатории и капсулах звучали как бред, но она видела его шрам, видела, как он кричал, видела эти проклятые страницы с надписями вроде “разрыв реальности” и “копирование сознания”. Это было слишком много для простого совпадения. Она медленно опустила клинок, но не убрала его совсем — он остался в её руке, как символ её осторожности. Её голос, низкий и твёрдый, прорезал тишину:

— Хорошо, Тайлер. Допустим, я тебе верю. Но только наполовину. Ты либо сумасшедший, либо ключ к чему-то большему, и я не собираюсь гадать, что из этого правда. Мы разберёмся с этим вместе, но если ты снова начнёшь юлить, я уйду. И ты останешься здесь один с этим… Романом.

Майк поднял взгляд, его серые глаза встретились с её, и в них мелькнула искра облегчения, смешанная с виной. Он кивнул, его пальцы нервно сжали край куртки, а затем отпустили, оставив на ткани влажные следы от пота. Его голос, хриплый и надломленный, был едва слышен:

— Спасибо, Ева. Я… я не знаю, что со мной происходит, но я не хочу это скрывать. Не от тебя. Просто… помоги мне понять.

Ева чуть наклонила голову, её брови слегка нахмурились, выдавая смесь недоверия и любопытства. Она понимала, что он всё ещё что-то утаивает — возможно, даже от самого себя, — но его тон, его взгляд, его дрожащие руки говорили о том, что он искренне боится. И этот страх был заразителен. Она медленно опустилась на корточки перед ним, положив клинок на пол рядом с собой — символический жест, который говорил: “Я не враг, но я готова защищаться”. Затем она сняла с пояса флягу, потёртую и покрытую царапинами, и протянула её Майку. Вода внутри плескалась, отражая свет фонаря, и этот простой жест казался почти неуместным в этом аду.

— Пей, — сказала она, её голос смягчился, но в нём всё ещё чувствовалась сталь. — Ты выглядишь так, будто вот-вот свалишься. Нам нужно двигаться, но сначала ты должен прийти в себя.

Майк взял флягу дрожащими руками, его пальцы скользнули по холодному металлу, оставив на нём влажные отпечатки. Он сделал глоток, вода была тёплой и слегка отдавающей железом, но она вернула ему немного ясности. Он вытер губы тыльной стороной ладони, оставив на коже грязный след, и вернул флягу Еве. Его серые глаза, теперь чуть более осмысленные, посмотрели на неё с благодарностью.

— Ты права, — прошептал он.

— Нам нужно идти. Этот гул… он становится ближе. И Роман… он не замолчит.

Ева поднялась, её движения были резкими, но уверенными. Она подхватила папку с Протоколом Отражение, прижав её к груди, как драгоценный, но опасный артефакт. Её серые глаза скользнули по архиву, задержавшись на чёрной слизи, которая теперь капала с потолка чуть быстрее, оставляя лужицы на полу. Гул стал отчётливее, и теперь в нём слышались металлические нотки, как будто что-то огромное и механическое двигалось в их сторону. Она схватила нейронный подавитель с пояса, проверив его слабые синие огоньки, и кивнула Майку:

— Поднимайся, Тайлер. Мы идём глубже. Если твой Роман и этот Протокол реальны, то ответы где-то там. Но держи свой "Волк" наготове — я не верю, что мы здесь одни.

Майк с трудом встал, опираясь на стеллаж, который скрипнул под его весом, роняя облако пыли. Он поднял "Волк-7", проверив обойму — патронов оставалось немного, но достаточно, чтобы дать отпор. Его шрам кольнул снова, как игла, и голос Романа шепнул в его голове: “Она приведёт тебя к гибели. Беги.” Но Майк стиснул зубы, отгоняя этот шёпот, и шагнул к Еве. Его серые глаза теперь горели не только страхом, но и решимостью — он не хотел быть марионеткой, ни Романа, ни кого-либо ещё.

Ева посмотрела на него, её губы дрогнули в слабой, почти незаметной улыбке — первый намёк на тепло в этом холодном аду. Их союз был хрупким, как тонкий лёд над бездной, но он был всем, что у них осталось. Она повернулась к тьме, её фонарь выхватил из мрака узкий коридор, ведущий вглубь архива, где гул становился всё громче. Майк шагнул за ней, и их тени слились в одну, дрожащую на фоне пыльных стеллажей, пока они шли навстречу неизвестности, связанной нитями Протокола Отражение и шёпота Романа.

Архив заброшенного полицейского участка №7 в Картер-Сити был как склеп, где время остановилось, а воздух сгустился от пыли и ржавчины. Высокие стеллажи, словно остовы древних стражей, тянулись ввысь, теряясь в чернильной тьме потолка, их полки прогибались под тяжестью пожелтевших папок и картонных коробок, чьи края истрепались, обнажая тайны, похороненные десятилетиями. Пол, покрытый трещинами и пятнами чёрной слизи, блестел в тусклом свете фонарей, словно кожа какого-то больного существа. С потолка свисали рваные провода, их оголённые концы искрили, отбрасывая судорожные вспышки на стены, испещрённые граффити и следами плесени. Ритмичный гул, доносящийся из глубины здания, был как сердцебиение Картер-Сити — тяжёлое, зловещее, предвещающее беду. Старый терминал в углу, с треснувшим экраном и мигающей голографической картой, казался последним маяком в этом море хаоса, но даже он дрожал, словно боялся того, что скрывалось в данных Протокола Отражение.

Майк Тайлер, высокий и жилистый, стоял у стеллажа, его фигура выделялась в полумраке как силуэт из кошмара. Его кожаная куртка, некогда чёрная, теперь была изодрана и покрыта коркой засохшей крови — багровые пятна растекались по рукавам, а дыры на плече обнажали грубо зашитые раны. Шрам на шее, длинный и кривой, как след от когтя, больше не светился багровым, но всё ещё пульсировал, отдавая холодной болью в позвоночник. Его серые глаза, затуманенные усталостью и страхом, блестели в свете фонаря, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, где капли влаги стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Лицо Майка, покрытое щетиной и морщинами, вырезанными напряжением, было как маска человека, балансирующего на грани безумия. Его "Волк-7" — потёртый пистолет с выгравированной волчьей мордой на рукояти — лежал на полу рядом, а в кармане куртки холодил кожу чип TLNTS, маленький, но тяжёлый, как груз его судьбы. Рассёянные вокруг страницы Протокола Отражение шуршали под лёгким сквозняком, их чернильные строки были как шепот прошлого, зовущий его в пропасть.

Ева Ростова стояла напротив, её компактная фигура казалась стальной пружиной, готовой к действию. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости архива, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и тревоги. Её серые глаза, острые и проницательные, горели в полумраке, отражая свет фонаря и тень сомнений. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре — под тканью ныла рана, стянутая грубой повязкой. На поясе болтался нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающий пульс, а в руке она сжимала короткий клинок, покрытый зеленоватой слизью — след недавней схватки. Её движения были точными, но в них сквозила усталость, а лёгкая дрожь в пальцах выдавала внутреннюю бурю. Папка с Протоколом Отражение, которую она подняла с пола, лежала у её ног, её потрёпанные страницы были как вызов, требующий ответа.

Тишина в архиве была обманчивой, нарушаемой лишь гудением терминала и тяжёлым эхом шагов, доносящихся из глубины. Ева шагнула к Майку, её фонарь осветил его лицо, высвечивая впалые щёки и дрожащие губы. Она сжала клинок сильнее, её голос, низкий и резкий, прорезал воздух:

— Тайлер, хватит молчать. Твой шрам, твои крики про Романа, Протокол Отражение — я видела достаточно. Говори, или я уйду прямо сейчас.

Майк вздрогнул, её слова ударили как выстрел, выдернув его из оцепенения. Он коснулся шрама, пальцы задрожали, а перед глазами мелькнуло видение — лаборатория, капсулы, багровые глаза Романа, смотрящие прямо в душу. Голос в голове шепнул: “Не доверяй ей”, но Майк стиснул зубы, подавляя этот зов. Он поднял взгляд на Еву, его серые глаза были полны смятения, и голос, хриплый и надломленный, вырвался из горла:

— Ева… этот шрам — не просто метка. Он… связывает меня с Романом. Я вижу его. Слышу. Лаборатория, капсулы, Бонни… это как воспоминания, но чужие. Или мои. Я не знаю.

Ева замерла, её серые глаза сузились, изучая его. Она взглянула на шрам — теперь тёмный, но всё ещё зловещий — и её разум заработал быстрее, соединяя кусочки мозаики. Её голос стал тише, но в нём звенела сталь:

— Роман? Видения? Тайлер, это не травма. Протокол Отражение — копирование сознания? Ты часть этого?

Майк отвёл взгляд, его рука сжала "Волк-7", лежащий рядом, словно оружие могло защитить от правды. Он не сказал, что он, возможно, Субъект 17, но решил открыть часть своих карт. Его голос дрогнул:

— Я не знаю всего, Ева. Видения начались с чипа TLNTS. Роман… он говорит, что его украли. Что Бонни сделал что-то с нами. Я видел лабораторию, где копировали разум. Это реально. Слишком реально.

Ева молчала, её взгляд был как скальпель, вскрывающий ложь. Она подняла страницу из папки, её пальцы замерли на фразе “разрыв реальности”. Её голос стал твёрже:

— Если ты прав, ты — ключ. Или угроза. Я хочу верить тебе, Тайлер, но ты должен дать мне больше. Почему Роман? Что он хочет?

Майк кивнул, его серые глаза смягчились, но в них мелькнула вина. Он чувствовал, как правда душит его, но страх её реакции сковал язык. Его голос был едва слышен:

— Я попытаюсь, Ева. Просто… останься со мной.

Ева выпрямилась, её серые глаза всё ещё буравили его, но рука с клинком чуть расслабилась. Она понимала, что Майк — её единственный шанс выжить в этом кошмаре, но его тайны были как тень, готовая их поглотить. Гул в глубине архива усилился, теперь он был как барабанная дробь, и Майк резко повернулся, направив фонарь в тьму. Пустота ответила молчанием, но угроза витала в воздухе.

Ева шагнула к терминалу, её пальцы забегали по клавишам, вызывая голографическую карту Картер-Сити. Зелёное свечение экрана осветило её лицо, высвечивая напряжённые скулы и сжатые губы. Карта развернулась в воздухе — сеть улиц, складов, лабораторий, отмеченных красными точками, как раны на теле города. Она нахмурилась, её серые глаза пробежались по данным, выхватывая узоры. Майк подошёл ближе, его фонарь добавил света, и он увидел, как Ева соединяет точки, выстраивая маршрут.

— Вот оно, — её голос был твёрд, но в нём сквозило предчувствие.

— Лаборатория “Омега”. Окраина трущоб. Если Протокол Отражение связан с TLNTS,

ответы там. Или Роман.

Она увеличила изображение — заброшенный комплекс, окружённый колючей проволокой и ржавыми башнями, появился в голограмме. Тёмные окна здания зияли, как пустые глазницы, а надпись “Омега” на воротах была едва различима под слоем грязи. Майк смотрел на карту, и шрам на шее кольнул сильнее. Голос Романа шепнул: “Ты умрёшь там”, но он стряхнул это наваждение, сжав кулаки.

— Это наш шанс, — сказал он, его серые глаза загорелись решимостью. Он поднял "Волк-7", проверил обойму — шесть патронов, потёртых, но готовых к бою. — Мы найдём правду.

Ева кивнула, её рука легла на нейронный подавитель. Она свернула карту, и голограмма погасла, оставив их в полумраке архива. Атмосфера сгустилась — решимость смешалась с предчувствием опасности, как перед прыжком в неизвестность. Они стояли плечом к плечу, два силуэта в тени стеллажей, готовые шагнуть в сердце кошмара. Лаборатория “Омега” ждала их, и с ней — ответы, Роман или, возможно, их конец.

Тьма архива сгущалась вокруг Майка и Евы, словно живое существо, дышащее сыростью и ржавчиной. Каждый их шаг отдавался гулким эхом, будто стены старого здания в Картер-Сити шептались между собой, наблюдая за пришельцами. Потрескавшиеся бетонные плиты под ногами были покрыты чёрной слизью, которая медленно текла, словно кровь из невидимой раны, оставляя за собой маслянистый блеск. С потолка свисали рваные провода, их оголённые концы искрили, бросая судорожные вспышки света на стены, испещрённые странными символами — то ли кодом TLNTS, то ли чем-то древним, давно забытым. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гниющей плесени и едким привкусом металла, который оседал на языке, как пепел перед грозой. Где-то в глубине здания нарастал ритмичный гул — низкий, тяжёлый, словно сердце гигантского механизма, пробуждающегося после долгого сна.

Майк Тайлер шёл впереди, его высокая, жилистая фигура казалась натянутой струной, готовой вот-вот лопнуть. Потёртая кожаная куртка, покрытая пятнами засохшей крови и грязи, скрипела при каждом движении, а под ней проступали грубо зашитые раны на плече и груди, пульсирующие болью в такт шагам. Шрам на шее — длинный, кривой, похожий на след от когтя — горел под кожей, словно раскалённый клинок, и с каждым мгновением жар становился сильнее. Его серые глаза, затуманенные усталостью и паранойей, метались по сторонам, выхватывая из мрака тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, а капли стекали по вискам, оставляя блестящие дорожки на измождённом лице. В правой руке он сжимал "Волк-7" — старый пистолет с выгравированной волчьей мордой на стволе, холодный и тяжёлый, но почти бесполезный: в обойме оставалось всего шесть патронов, каждый из которых мог стать последним аккордом в этой симфонии безумия. В кармане куртки лежал чип TLNTS, горячий, как уголь, будто он чувствовал близость лаборатории “Омега” и тянулся к ней.

Ева Ростова двигалась позади, её компактная фигура скользила бесшумно, как тень в ночи. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и плотно сжатые губы выдавали сдерживаемое напряжение. Её серые глаза, острые, как лезвие, следили за Майком, подмечая каждую дрожь, каждый нервный взгляд. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре — рана под тканью ныла, но Ева не обращала на неё внимания, сосредоточившись на пути вперёд. На поясе висел нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, словно звёзды, угасающие в предрассветной мгле. В руке она сжимала короткий клинок, лезвие которого покрывала зеленоватая слизь, а под мышкой держала потрёпанную папку с Протоколом Отражение, чьи страницы шуршали, как голоса давно мёртвых учёных.

Майк замер у развилки коридоров, луч его фонаря выхватил из тьмы два пути. Левый был завален обломками — рухнувшие балки и куски бетона перегораживали проход, из-под них сочилась чёрная жижа, пахнущая гнилью. Правый коридор, узкий и зловещий, уходил во мрак, его потолок был усеян каплями слизи, падающими с тихим, мерзким “кап-кап”. Майк нахмурился, его серые глаза сузились, пытаясь разглядеть хоть что-то в этой чернильной пустоте. Внезапно шрам на шее вспыхнул жгучей болью, и голос Романа, хриплый и низкий, ворвался в его разум, как раскат грома: “Не ходи туда. Это конец.”

Майк вздрогнул, его пальцы стиснули "Волк-7" так, что суставы побелели. Голос был громче, чем когда-либо, настойчивый, почти осязаемый, словно Роман стоял за его плечом, выдыхая слова прямо в ухо. Звук был искажён, будто пробивался сквозь треск старого радио, и с каждым словом реальность вокруг Майка дрожала, как мираж в пустыне. Перед глазами мелькнула галлюцинация: в конце правого коридора возникла тень — высокая, размытая фигура с багровыми глазами, горящими во мраке, как угли в костре. Её контуры дрожали, словно отражение в мутной воде, и голос Романа взревел: “Они знают, что ты идёшь. Беги, пока можешь!”

Майк моргнул, тень исчезла, но шрам продолжал пылать, а голос эхом отдавался в голове. Он стиснул зубы, пытаясь заглушить нарастающую панику, и повернулся к Еве. Его голос был хриплым, рваным, как будто слова вырывались с трудом:

— Ева… я слышу его. Он говорит, что это ловушка. Что нам нельзя туда.

Ева шагнула ближе, её серые глаза сузились, вглядываясь в него. Она заметила, как шрам на его шее потемнел, как будто под кожей разгорался пожар. Её голос был спокойным, но в нём чувствовалась сталь:

— Роман? Что именно он говорит?

Майк отвёл взгляд, его пальцы нервно теребили рукоять пистолета. Голос Романа шепнул: “Не доверяй ей. Она тянет тебя в пропасть.” Майк стряхнул это наваждение, как паутину, и встретился с её взглядом:

— Он… предупреждает. Говорит, что там конец. Но я не знаю, правда это или…

Ева нахмурилась, её рука легла на нейронный подавитель, пальцы сжали холодный металл. Она знала, что голос в голове Майка — не просто плод усталости, а что-то связанное с чипом TLNTS и Протоколом Отражение. Её голос стал тише, но решительнее:

— Мы не можем повернуть назад, Тайлер. Если Роман — часть этого, то лаборатория “Омега” — ключ. Даже если он прав, и это ловушка, у нас нет выбора.

Майк кивнул, но шрам запульсировал сильнее, и голос Романа стал яростнее, его слова вонзались в разум, как раскалённые иглы: “Ты сгинешь там, как я. Это их план.” Реальность вокруг Майка начала трещать по швам — коридор изогнулся, стены сжались, а тени на полу вытянулись, превращаясь в когтистые лапы, тянущиеся к нему. Он увидел Романа — или то, что от него осталось: размытую фигуру в конце коридора, с багровыми глазами и рваным силуэтом, будто вырезанным из тьмы. Роман поднял руку, указывая куда-то за спину Майка, и его голос, искажённый, как скрежет ржавого металла, прогремел: “Они идут за тобой. Смотри!”

Майк резко обернулся, направив фонарь в темноту позади, но там была лишь пустота — холодная, зияющая, с едва уловимым шорохом, который мог быть чем угодно: ветром, шагами, дыханием. Его сердце заколотилось, пот хлынул по спине, пропитывая куртку, а дыхание стало рваным, как у загнанного зверя. Он стиснул зубы, пытаясь удержать разум в узде, но голос Романа был как буря, сметающая всё на своём пути. Ева заметила его состояние — его расширенные глаза, дрожащие руки — и шагнула к нему, её голос прорезал тишину:

— Тайлер! Что ты видишь? Говори!

Майк моргнул, галлюцинация растаяла, но шрам всё ещё горел, а голос Романа затих до шепота, но не исчез. Он стиснул "Волк-7", его серые глаза были полны отчаяния и ярости:

— Он… там. Показывает мне их. Говорит, что они близко. Но я ничего не вижу, Ева. Ничего!

Ева схватила его за руку, её пальцы впились в кожаную куртку, и её голос стал твёрже, как якорь в этом хаосе:

— Держись, Тайлер. Это может быть иллюзия. Роман хочет сломать тебя, сбить с пути. Мы идём дальше.

Майк кивнул, но голос Романа шепнул: “Ты не переживёшь “Омегу”.” Он стряхнул это, как назойливую муху, и его серые глаза загорелись решимостью. Они шагнули в правый коридор, фонари выхватывали из мрака узкий проход, где чёрная слизь капала с потолка, шипя при соприкосновении с полом. Стены были испещрены символами TLNTS, вырезанными так глубоко, что казалось, они кровоточат тьмой. Шёпот Романа становился громче, его слова цеплялись за разум Майка, как крюки, но он шёл вперёд, чувствуя, что лаборатория “Омега” — это либо спасение, либо могила, и пути назад уже нет.

Ночь над Картер-Сити была густой, как пролитая смола, и тяжёлые свинцовые тучи висели над горизонтом, словно саван, готовый удушить последние искры света. Вспышки молний, резкие и беспощадные, на мгновение выхватывали из мрака силуэт лаборатории “Омега” — огромного, полуразрушенного комплекса на окраине трущоб, который казался живым воплощением кошмара. Его стены, покрытые ржавыми потёками и глубокими трещинами, были испещрены странными символами — такими же, как те, что Майк видел в архиве, но здесь они пульсировали, словно вены, наполненные тёмной энергией. Ржавая колючая проволока окружала здание, её острые шипы блестели в свете фонарей, как когти, ждущие жертву. Окна, выбитые и тёмные, зияли пустотой, а за ними клубилась непроглядная тьма, от которой мороз пробегал по коже. Воздух был густым, пропитанным сыростью, плесенью и металлическим привкусом, который оседал на языке, как предчувствие крови. Вдалеке мерцали неоновые огни высоток Картер-Сити, но здесь, на пороге бездны, их свет казался далёким и бесполезным, а лаборатория высилась, как чудовище, готовое поглотить всё живое.

Майк Тайлер стоял перед массивной дверью, его высокая, жилистая фигура дрожала от напряжения. Кожаная куртка, потрёпанная и покрытая пятнами засохшей крови, скрипела, когда он двигался, а свежие повязки на плече и груди пропитывались болью с каждым вдохом. Шрам на шее — длинный, кривой, похожий на след от когтя — пульсировал, как живое существо, посылая волны жара по всему телу. Его серые глаза, мутные от усталости, были прикованы к двери, а тёмные волосы, слипшиеся от пота, падали на лоб, скрывая глубокие морщины, вырезанные днями без сна. Пот стекал по его бледному лицу, оставляя блестящие дорожки, а губы, сжатые в тонкую линию, дрожали от сдерживаемого страха. В правой руке он сжимал "Волк-7" — старый пистолет с грубо вырезанной волчьей мордой на стволе, холодный металл которого был единственным, что удерживало его от падения в пропасть безумия. В кармане куртки лежал чип TLNTS, его углы впивались в рёбра, напоминая о том, что он связан с этим местом сильнее, чем хотел бы признать.

Рядом стояла Ева Ростова, её компактная фигура была напряжена, как пружина перед выстрелом. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где острые скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и тревоги. Её серые глаза, холодные и проницательные, метались между Майком и тёмными провалами окон, пытаясь разгадать, что скрывается за ними. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был грубо зашит на бедре, где рана всё ещё ныла, а на поясе висел нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающий пульс. В правой руке она сжимала короткий клинок, лезвие которого блестело зеленоватой слизью, а под левой рукой была зажата папка с Протоколом Отражение, её потрёпанные страницы шуршали на ветру, как голоса из прошлого.

Майк застыл перед дверью, его рука, сжимающая "Волк-7", дрожала, а шрам на шее горел, как раскалённый металл. Он чувствовал, как энергия Протокола Отражение пронизывает его, словно электрический разряд, заставляя волосы на затылке шевелиться. В голове снова зазвучал шепот Романа, но теперь это был не просто голос — это была сила, тянущая его внутрь, как невидимая рука, сжимающая горло. “Ты не должен был приходить,” — шептал Роман, его слова резали разум, как осколки стекла. Майк стиснул зубы, пытаясь заглушить этот зов, но присутствие Романа было повсюду — в гуле ветра, в пульсации символов, в холоде, исходящем от двери.

Ева заметила, как он побледнел, как пот стекал по его вискам, как его пальцы дрожали на рукояти пистолета. Она шагнула ближе, её голос прорезал тишину, твёрдый, но с ноткой беспокойства:

— Тайлер, ты в порядке? Ты выглядишь так, будто сейчас рухнешь.

Майк повернулся к ней, его серые глаза были затуманены, зрачки расширены, как будто он смотрел сквозь неё в бездну. Его голос был хриплым, почти сорванным:

— Он здесь, Ева. Роман. Это место… оно как его дыхание. Я чувствую его внутри себя.

Ева нахмурилась, её острые глаза скользнули по двери — тяжёлой, металлической, покрытой ржавчиной и символами, которые казались живыми в дрожащем свете фонарей. Она ощущала, что лаборатория — не просто заброшенное здание, а нечто большее, нечто, что может раздавить их, как насекомых. Но отступать было некуда. Она положила руку на плечо Майка, её пальцы сжали куртку, и её голос стал твёрже, как сталь:

— Мы вместе, Тайлер. Что бы там ни было, мы пройдём через это. Но нам нужно войти. Ответы там.

Майк кивнул, его шрам всё ещё пылал, но её слова вернули ему часть контроля. Он стиснул "Волк-7" сильнее, его пальцы перестали дрожать, и он шагнул к двери, толкнув её плечом. Металл скрипел и сопротивлялся, но поддался, открываясь с оглушительным скрежетом, который эхом разнёсся в ночи. Изнутри хлынула волна холодного воздуха, пропитанного запахом крови, озона и чего-то живого, нечеловеческого, обжигающего кожу, как мороз.

Внутри была тьма — густая, непроглядная, как сама бездна, но где-то в глубине мерцало слабое багровое свечение, пульсирующее, как сердце этого места. Майк и Ева переглянулись, их лица, освещённые фонарями, отражали смесь страха и решимости. Глаза Майка, серые и глубокие, были полны теней, а в глазах Евы горела стальная воля, готовая бросить вызов любой угрозе. Они шагнули вперёд, переступая порог, и дверь за ними захлопнулась с глухим, тяжёлым ударом, отрезая их от внешнего мира.

Свет фонарей дрожал, выхватывая из мрака ржавые трубы, свисающие с потолка, как кишки, и стены, покрытые чёрной слизью, которая, казалось, дышала, медленно стекая вниз. Майк чувствовал, как присутствие Романа усиливается, обволакивая его, как туман, а шрам на шее пульсировал в такт багровому свету вдали. Он знал, что внутри ждёт либо правда, либо конец, но пути назад не было.

Они двинулись вперёд, их шаги гулко отдавались в пустоте, а тьма сомкнулась вокруг, как живой организм, готовый поглотить их. Свет фонарей казался слабым и напуганным, дрожащим перед тем, что скрывалось в тенях. Глава обрывается на этом моменте, оставляя читателя в напряжении и предвкушении того, что ждёт Майка и Еву в сердце лаборатории “Омега”.

Эпизод 5. Расколотые Отражения

Ночь над Картер-Сити была как разлитая чернила, густая и удушающая, проглатывающая всякий намёк на звёзды. Моросящий дождь падал тонкими иглами, пробивая клочья тумана, что стелился по земле, словно призрачный саван. Неоновые огни далёких высоток на горизонте мигали холодными оттенками голубого и пурпурного, отражаясь в лужах, как равнодушные глаза, наблюдающие за агонией трущоб. Лаборатория «Омега» возвышалась перед Майком и Евой, словно мрачный храм забытого божества, её ржавые стены, покрытые трещинами и потёками, дышали зловещей тишиной. Колючий забор вокруг комплекса, проржавевший и местами обрушенный, скрипел на ветру, а его шипы, покрытые грязью, блестели, как зубы хищника. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого металла, гниющей земли и чего-то едкого, почти живого, что оседало на коже, как невидимая плёнка. Где-то в глубине здания раздавался низкий, ритмичный гул, похожий на дыхание спящего великана, готового пробудиться.

Майк Тайлер стоял перед массивной дверью лаборатории, его высокая, жилистая фигура казалась хрупкой под натиском холода, исходящего от металла. Его кожаная куртка, некогда чёрная, теперь была изодрана в клочья, с пятнами засохшей крови и свежими разводами, сочащимися из ран на плече и груди. Импровизированные повязки, наспех наложенные, пропитались багровым, а боль от ран пульсировала в такт шраму на шее — длинному, кривому, словно след когтя демона. Шрам горел нестерпимо, его багровое, почти чёрное свечение пробивалось сквозь кожу, заливая полумрак зловещим светом, который дрожал, как пламя в бурю. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были рассеянны, будто смотрели не на дверь, а в пустоту, где голос Романа, хриплый и властный, шептал: «Не входи. Это не твоя война.» Тёмные волосы, слипшиеся от пота и дождя, прилипали к бледному лбу, где капли влаги стекали по вискам, смешиваясь с грязью. Его правая рука сжимала «Волк-7» — потёртый пистолет с грубо вырезанной волчьей мордой на рукояти, холодный и тяжёлый, но с жалкими шестью патронами в обойме. Левая рука невольно тянулась к карману, где лежал чип TLNTS, его углы впивались в рёбра, как напоминание о проклятии, связывающем его с этим местом.

Ева Ростова стояла рядом, её компактная фигура была напряжена, как лук перед выстрелом. Короткие чёрные волосы, мокрые от дождя, прилипали к вискам, обрамляя бледное лицо с резкими скулами, покрытое пятнами грязи и пота. Её серые глаза, острые и цепкие, метались между дверью и Майком, в них читалась смесь тревоги за его состояние и стальной решимости, не позволяющей отступить. Тёмно-синий комбинезон, потрёпанный и покрытый пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под грубой повязкой ныла, но Ева игнорировала боль, сосредоточившись на цели. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающие звёзды, а в левой держала короткий клинок, покрытый зеленоватой слизью от прошлых схваток. Папка с Протоколом Отражение, зажатая под мышкой, шуршала на ветру, её пожелтевшие страницы были как свитки, ведущие к пропасти. Её дыхание вырывалось облачками пара, дрожащими в ледяном воздухе, а взгляд, направленный на дверь, был полон предчувствия.

Дверь перед ними была как врата в ад — массивная, ржавая, покрытая глубокими царапинами и символами, похожими на те, что они видели в архиве, но здесь они казались живыми. Их края светились слабым багровым светом, пульсируя в такт гулу изнутри, как вены, наполненные тёмной кровью. Металл был холодным, почти обжигающим, и от него исходила энергия, от которой волосы на затылке вставали дыбом. Капли дождя стекали по ржавчине, оставляя за собой тёмные дорожки, а пар от их дыхания оседал на поверхности, тут же замерзая в тонкую корку льда. Майк чувствовал, как шрам на шее откликается на символы, их ритм совпадал с его сердцебиением, а голос Романа становился почти физическим, его слова врезались в разум, как ножи: «Ты умрёшь там, Майк. Как умер я.»

Ева шагнула ближе к нему, её голос, низкий и твёрдый, прорезал тишину:

— Тайлер, ты здесь? Нам нужно войти. Мы не можем стоять тут вечно.

Майк моргнул, его серые глаза на мгновение сфокусировались на ней, но голос Романа шепнул: «Она не спасёт тебя. Беги.» Он стиснул зубы, отгоняя этот зов, и его голос, хриплый и надломленный, был едва слышен:

— Я… чувствую его, Ева. Это место… оно живое. Роман говорит, что это конец.

Ева нахмурилась, её серые глаза сузились, изучая его. Она заметила, как шрам на его шее пульсирует, как будто под кожей бьётся чужое сердце, и её рука невольно сжала нейронный подавитель сильнее. Её голос стал тише, но в нём чувствовалась сталь:

— Роман, или кто там в твоей голове, хочет нас остановить. Но мы уже зашли слишком далеко. Если это конец, мы встретим его вместе.

Майк посмотрел на неё, его губы дрогнули в слабой, горькой улыбке. Её решимость была как якорь, удерживающий его от падения в безумие, но шрам горел, а голос Романа смеялся, его шепот становился всё громче: «Ты не знаешь, что там, Майк. Но скоро узнаешь.» Он шагнул к двери, его рука, дрожащая, коснулась холодного металла, и шрам отозвался вспышкой боли, пронзившей его до костей. Символы на двери вспыхнули ярче, их свет заливал его лицо багровым, делая его похожим на призрака, и в этот момент он понял: за этой дверью ждёт либо истина, либо безумие, и пути назад уже нет.

Тьма над Картер-Сити сгустилась, словно само небо решило задушить трущобы своим мраком. Моросящий дождь, холодный и липкий, барабанил по ржавым стенам лаборатории «Омега», стекая по её трещинам, как слёзы умирающего гиганта. Туман, плотный и серый, клубился вокруг, поглощая слабые отблески неоновых огней далёких высоток, которые казались миражами из другого мира. Массивная дверь лаборатории, покрытая ржавчиной и пульсирующими символами, стояла перед Майком и Евой, как портал в преисподнюю, излучая ледяной холод, от которого кости ныли, а дыхание застревало в горле. Символы на металле, багровые и живые, мерцали, словно вены, наполненные тёмной энергией, и их ритм совпадал с тяжёлым гулом, доносящимся из глубины здания — низким, зловещим, как биение сердца, готового разорваться.

Майк Тайлер, высокий и измождённый, стоял перед дверью, его жилистая фигура дрожала от напряжения и боли. Его кожаная куртка, изорванная и пропитанная кровью, висела на нём, как лохмотья, обнажая грубо зашитые раны на плече и груди, которые сочились багровым сквозь повязки. Шрам на шее — длинный, кривой, словно след от когтя неведомого зверя — пылал нестерпимо, его багровое, почти чёрное свечение пульсировало, заливая лицо Майка зловещим светом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны внутренней борьбы, а тёмные волосы, слипшиеся от пота и дождя, прилипали к бледному лбу, где капли влаги стекали по вискам, смешиваясь с грязью. Его лицо, искажённое усилием, отражало отчаянную решимость, но в глубине зрачков мелькала тень страха, подпитываемая голосом Романа, который ревел в его голове: «Не открывай. Ты не готов к тому, что там.» В правой руке Майк сжимал «Волк-7» — старый пистолет с выгравированной волчьей мордой, холодный и тяжёлый, с шестью патронами, которые казались жалкой защитой против того, что ждало внутри. Левая рука, дрожащая, лежала на двери, её холод обжигал кожу, как сухой лёд.

Ева Ростова стояла чуть позади, её компактная фигура была напряжена, как струна, готовая лопнуть. Короткие чёрные волосы, мокрые от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь тревоги и стальной решимости. Её серые глаза, острые и настороженные, следили за Майком, подмечая его дрожь, его рассеянный взгляд, пульсирующий шрам. Тёмно-синий комбинезон, покрытый пятнами грязи и кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой пульсировала болью, но Ева не позволяла ей отвлекать себя. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающий маяк, а в левой держала короткий клинок, лезвие которого блестело зеленоватой слизью. Папка с Протоколом Отражение, зажатая под мышкой, намокла от дождя, но Ева не выпускала её, словно это был их последний билет к истине. Её дыхание вырывалось облачками пара, дрожащими в ледяном воздухе, а взгляд был прикован к двери, ожидая, что последует за их следующим шагом.

Майк стиснул зубы, его пальцы впились в ржавый металл двери, холод которого проникал в кости, как яд. Голос Романа в его голове стал громче, его слова были как удары молота: «Это не твоя судьба. Поверни назад!» Но Майк, превозмогая внутреннее сопротивление, собрал остатки воли, его серые глаза вспыхнули отчаянной решимостью. Он толкнул дверь плечом, вкладывая в движение весь свой вес, и металл, сопротивляясь, издал оглушительный скрежет, словно крик раненого зверя. Швы на его ранах натянулись, боль пронзила тело, но он не остановился. Дверь медленно поддалась, открываясь с тяжёлым стоном, и изнутри хлынула волна ледяного воздуха, настолько холодного, что он обжёг лёгкие, заставив Майка задохнуться.

Воздух был пропитан едким запахом озона, смешанным с металлическим привкусом крови и чем-то нечеловеческим — тяжёлым, органическим, вызывающим тошноту и первобытный страх, который поднимался из глубин инстинктов. Этот запах был как дыхание самой лаборатории, живой и голодной. Видимый пар от их дыхания заклубился в воздухе, оседая на коже тонкой коркой льда, а капли конденсата, стекавшие по внутренней стороне двери, блестели в свете фонарей, как слёзы. Из глубины лаборатории сочилось слабое багровое свечение, пульсирующее, как сердце, его ритм совпадал с гулом, который теперь был громче, ближе, ощутимым, как вибрация в костях. Свет манил, как маяк в бурю, но в нём было что-то зловещее, как будто он не освещал, а поглощал всё вокруг.

Ева невольно отступила на шаг, её серые глаза расширились, а рука крепче сжала нейронный подавитель. Запах ударил в ноздри, вызывая лёгкое головокружение, но она быстро взяла себя в руки, её взгляд стал настороженным, готовым к любому движению в тени. Крупный план её лица показал бы сжатые губы, лёгкую дрожь в подбородке, но стальной блеск в глазах, не позволяющий страху взять верх. Она посмотрела на Майка, его лицо, искажённое усилием и болью, было освещено багровым светом шрама, делая его похожим на человека, уже переступившего грань между живым и мёртвым. Её голос, твёрдый, но с ноткой беспокойства, прорезал тишину:

— Тайлер, держись. Мы вошли. Теперь пути назад нет.

Майк кивнул, его серые глаза на мгновение встретились с её взглядом, но голос Романа снова шепнул, теперь тише, но с ядовитой насмешкой: «Ты думаешь, она спасёт тебя? Она даже не знает, кто ты.» Шрам на шее вспыхнул ярче, посылая волну боли по телу, и Майк стиснул «Волк-7» сильнее, как будто пистолет мог заглушить этот зов. Он шагнул вперёд, переступая порог, и тьма лаборатории сомкнулась вокруг него, как челюсти зверя. Багровое свечение в глубине манило, но каждый его пульс был как предупреждение: законы привычного мира здесь не действуют.

Ева последовала за ним, её фонарь дрожал, выхватывая из мрака ржавые трубы, свисающие с потолка, и стены, покрытые чёрной слизью, которая, казалось, шевелилась в тени. Она держала нейронный подавитель наготове, её серые глаза сканировали пространство, готовые уловить малейшее движение. Дверь за ними осталась приоткрытой, но холодный ветер изнутри, казалось, тянул их глубже, как невидимая рука. Лаборатория «Омега» дышала, и её дыхание было ядовитым, обещающим либо ответы, либо гибель.

Тьма внутри лаборатории «Омега» была не просто отсутствием света — она была осязаемой, как чёрная вода, обволакивающая и давящая, готовая затянуть в свои глубины. Первый зал, в который вступили Майк и Ева, развернулся перед ними, как сцена кошмара, вырванная из самых мрачных уголков разума. Высокие потолки терялись во мраке, их ржавые балки, покрытые коркой окиси, свисали, словно кости древнего скелета, готового обрушиться. Стены, некогда стерильно-белые, теперь были покрыты чёрной, маслянистой слизью, которая, казалось, дышала — её поверхность вздымалась и опадала в медленном, почти гипнотическом ритме, отражая багровое свечение, исходящее из дальнего конца зала. Воздух был тяжёлым, пропитанным едким запахом озона, смешанным с тошнотворным смрадом гниющей плоти и металла, который оседал на языке, как яд. Пол под ногами хрустел от осколков стекла и обломков оборудования, каждый шаг отдавался эхом, нарушая зловещую тишину. Где-то в глубине зала раздавался низкий гул, теперь отчётливый, как пульс, а багровое свечение, пульсирующее в такт, манило, как маяк, обещающий ответы, но таящий угрозу.

Майк Тайлер шагал впереди, его высокая, измождённая фигура казалась тенью в этом аду. Его кожаная куртка, изодранная и пропитанная кровью, скрипела при каждом движении, а свежие раны на плече и груди сочились багровым сквозь грубые повязки, оставляя за ним тонкий след капель. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал слабее, его багровое свечение теперь было тусклым, но всё ещё зловещим, как угли, тлеющие под пеплом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к центру зала, где высились разбитые стеклянные капсулы — огромные, уродливые, похожие на те, что мелькали в его видениях, но здесь они были больше, мрачнее, пропитанные аурой боли. Голос Романа, хриплый и настойчивый, шептал в его голове: «Они здесь. Они ждут тебя.» Тёмные волосы Майка, слипшиеся от пота и дождя, прилипали к бледному лбу, где пот стекал по вискам, смешиваясь с грязью. В правой руке он сжимал «Волк-7», его холодный металл был единственным якорем в этом море безумия, но шесть патронов в обойме казались насмешкой над тем, что могло скрываться в тенях. Чип TLNTS в кармане куртки жег кожу, как раскалённый уголь, словно чувствуя близость своего истока.

Ева Ростова двигалась позади, её компактная фигура скользила бесшумно, несмотря на хруст стекла под ногами. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали профессиональный интерес, смешанный с отвращением. Её серые глаза, острые и аналитические, сканировали зал, выхватывая детали разрушений: опрокинутые столы, разорванные провода, пятна засохшей крови, смешанные с чёрной слизью. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой ныла, но Ева не позволяла боли замедлить её. В правой руке она держала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающий пульс, а в левой сжимала короткий клинок, лезвие которого блестело зеленоватой слизью. Папка с Протоколом Отражение, зажатая под мышкой, отяжелела от сырости, но Ева не выпускала её, словно это был их последний щит против неизвестности. Её фонарь, закреплённый на плече, дрожал, выхватывая из мрака фрагменты кошмара, и каждый луч света казался хрупким, готовым утонуть в тени.

Майк замер у одной из капсул, его взгляд был прикован к её содержимому. Стекло, покрытое трещинами, было мутным, но сквозь него проглядывали обрывки проводов, рваные куски биомеханических конечностей и что-то, похожее на плоть, сросшуюся с металлом. Капсулы, выстроенные в ряд, напоминали гробы, но их размеры — больше человеческого роста — и изогнутые, почти органические формы делали их чем-то иным, словно они были созданы не для людей, а для существ, которых мир ещё не видел. Из одной капсулы свисала рука — или то, что от неё осталось: искалеченная, с металлическими суставами и проводами, торчащими из разорванной плоти, она покачивалась, как маятник, в такт багровому свечению. Майк почувствовал, как шрам на шее кольнул, и голос Романа шепнул: «Это их работа. Наша работа.» Его серые глаза сузились, а рука, сжимающая «Волк-7», задрожала — не от страха, а от смутного узнавания, как будто он уже бывал здесь, в этом аду, или был его частью.

Ева медленно обошла капсулы, её фонарь выхватил из тьмы повреждённый генератор в дальнем конце зала. Огромный, покрытый ржавчиной и слизью, он излучал багровое свечение, которое пульсировало, как живое сердце, его свет отражался в осколках стекла на полу, создавая иллюзию кровавого моря. Провода, свисающие с генератора, искрили, а из его корпуса доносился низкий, вибрирующий гул, от которого волосы на затылке вставали дыбом. Ева нахмурилась, её серые глаза пробежались по оборудованию, подмечая следы разрушения: оплавленные панели, разорванные кабели, пятна крови, растёкшиеся по бетону. Её голос, низкий и сдержанный, прорезал тишину:

— Тайлер, это место… оно как могильник. Эти капсулы… они для Протокола Отражение, да?

Майк не ответил сразу, его взгляд всё ещё был прикован к капсуле. Он видел их в своих видениях — холодные, стерильные, с людьми внутри, кричащими без звука, — но здесь они были иными, извращёнными, как будто кто-то пытался создать жизнь, но породил лишь страдание. Голос Романа шепнул: «Ты помнишь, Майк. Ты был одним из них.» Шрам кольнул сильнее, и Майк стиснул зубы, отгоняя этот зов. Его голос, хриплый и надломленный, был едва слышен:

— Да. Это они. Но… что-то пошло не так. Это не просто эксперименты. Это… фабрика.

Ева посмотрела на него, её серые глаза сузились, улавливая напряжение в его голосе. Она шагнула ближе к генератору, её фонарь осветил табличку, наполовину стёртую, но всё ещё читаемую: «Омега-17: Резонанс». Она нахмурилась, её пальцы сжали нейронный подавитель, а разум заработал быстрее, соединяя кусочки мозаики. Протокол Отражение, TLNTS, капсулы, шрам Майка — всё указывало на то, что это место было не просто лабораторией, а эпицентром кошмара, который породил их. Она повернулась к Майку, её голос стал твёрже:

— Нам нужно узнать, что питало эти капсулы. Этот генератор — ключ. Но держи глаза открытыми. Мы не одни.

Майк кивнул, его серые глаза скользнули по теням, которые, казалось, шевелились в углах зала. Чёрная слизь на стенах вздрогнула, как будто почувствовав их присутствие, и гул генератора стал глубже, зловещее. Он поднял «Волк-7», его пальцы стиснули рукоять, а шрам на шее пульсировал в такт багровому свету. Они шагнули глубже в зал, их фонари дрожали, выхватывая из мрака обломки прошлого, которые подтверждали: лаборатория «Омега» была фабрикой кошмаров, и её тайны всё ещё дышали, ожидая своего часа.

Первый зал лаборатории «Омега» был как сердце заброшенного кошмара, где каждый угол скрывал угрозу, а тьма дышала злобой. Высокие потолки, усеянные ржавыми балками, терялись в чернильной пустоте, а стены, покрытые чёрной, маслянистой слизью, шевелились, словно кожа живого существа, отражая багровое свечение повреждённого генератора. Его низкий гул, тяжёлый и ритмичный, заполнял пространство, отзываясь вибрацией в костях, а пульсирующий свет заливал зал кровавыми тенями, которые, казалось, двигались сами по себе. Пол, усыпанный осколками стекла и обломками оборудования, хрустел под ногами, а воздух, пропитанный запахом озона и гниющей плоти, был густым, как ядовитый туман, обжигающий лёгкие при каждом вдохе. Разбитые стеклянные капсулы в центре зала, с их биомеханическими останками, стояли как надгробия, напоминая о жестоких экспериментах, чьи эхо всё ещё витало в этом месте. Тёмные углы зала, не тронутые светом фонарей, зияли, как провалы в бездну, и в них, казалось, что-то шевелилось — едва уловимое, но пугающее.

Майк Тайлер стоял у одной из капсул, его высокая, измождённая фигура была напряжена, как струна, готовая лопнуть. Его кожаная куртка, изодранная и покрытая пятнами крови, скрипела при каждом движении, а раны на плече и груди, скрытые под грубыми повязками, пульсировали болью, сочась багровым. Шрам на шее — длинный, кривой, словно след когтя — начал гореть снова, его багровое свечение, тусклое до этого, теперь вспыхивало, как тлеющий уголь, посылая волны жара по телу. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, метались по теням, пытаясь уловить источник шороха, который только что прорезал тишину — тихого, скребущего звука, как когти, царапающие металл. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, оставляя блестящие дорожки на грязном лице. В руках он сжимал «Волк-7», старый пистолет с выгравированной волчьей мордой, его холодный металл дрожал в пальцах, а шесть патронов в обойме казались насмешкой над надвигающейся угрозой. Голос Романа, хриплый и ядовитый, ворвался в его разум, громче, чем прежде: «Оно здесь. Оно чувствует тебя.» Майк резко обернулся, направив фонарь и ствол пистолета в темноту, его лицо было напряжено, губы сжаты в тонкую линию, а зрачки расширены, балансируя на грани между реальностью и безумием.

Ева Ростова стояла у повреждённого генератора, её компактная фигура была погружена в работу. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали сосредоточенность, смешанную с отвращением к этому месту. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к треснувшему экрану терминала, где мигающие строки кода и обрывки данных мелькали в багровом свете. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой ныла, но Ева не обращала на неё внимания, её пальцы быстро бегали по клавиатуре, пытаясь взломать систему. Нейронный подавитель висел на поясе, его синие диоды мигали слабо, как угасающий пульс, а короткий клинок, покрытый зеленоватой слизью, лежал рядом на панели, готовый к бою. Папка с Протоколом Отражение, теперь мокрая и потрёпанная, была прижата к терминалу её коленом, словно талисман. Её фонарь, закреплённый на плече, освещал экран, но его луч дрожал, отбрасывая длинные тени, которые, казалось, танцевали за её спиной.

Ева нахмурилась, её пальцы замерли на клавиатуре, когда терминал издал низкий писк, а экран мигнул, показав фрагмент схемы — что-то о «ментальном резонансе» и «субъекте 17». Она пробормотала себе под нос:

— Давай, откройся… нам нужна хоть какая-то зацепка.

Но её голос оборвался, когда она заметила движение Майка. Он стоял спиной к ней, его фонарь метался по тёмным углам зала, выхватывая из мрака ржавые трубы, свисающие с потолка, и куски разбитого оборудования, покрытые слизью. Его поза — напряжённая, с пистолетом наготове — заставила её сердце биться быстрее. Ева подняла взгляд, её серые глаза сузились, и она тихо спросила:

— Тайлер, что там?

Майк не ответил сразу. Шорох повторился — теперь громче, ближе, как будто что-то тяжёлое волочилось по полу в дальнем конце зала. Его шрам вспыхнул ярче, посылая жгучую боль по позвоночнику, и голос Романа стал резче, почти кричащим: «Оно видит тебя, Майк. Оно знает!» Майк медленно повернул голову, его серые глаза пробежались по теням, которые, казалось, сгущались, становясь плотнее, живее. Пыль, танцующая в луче его фонаря, закружилась быстрее, как будто подхваченная невидимым ветром, а с потолка упала капля чёрной слизи, шипя при соприкосновении с полом. Он стиснул «Волк-7» сильнее, его пальцы побелели, и хриплый голос вырвался из горла:

— Что-то движется. В тенях. Я слышу…

Ева оторвалась от терминала, её рука инстинктивно потянулась к нейронному подавителю. Она шагнула ближе к Майку, её фонарь осветил его лицо — бледное, напряжённое, с багровым свечением шрама, которое делало его похожим на призрака. Её голос был твёрдым, но в нём сквозила тревога:

— Держи себя в руках, Тайлер. Это может быть просто… оборудование. Или крысы.

Но её слова повисли в воздухе, когда шорох стал отчётливее — теперь это был не просто звук, а ритм, как будто что-то тяжёлое, влажное скользило по бетону, оставляя за собой след. Майк направил фонарь в угол зала, где тени сгустились, образуя непроглядный провал. Луч света дрожал, выхватывая рваные провода и куски металла, но за ними, в глубине, мелькнуло что-то — размытое, блестящее, как мокрая кожа. Его шрам кольнул сильнее, и голос Романа шепнул с насмешкой: «Ты не спрячешься. Оно уже выбрало тебя.»

Майк отступил на шаг, его дыхание стало рваным, а взгляд метался, пытаясь отличить реальную угрозу от галлюцинаций, которые, он знал, могли быть делом рук Романа.

Ева вернулась к терминалу, но её глаза теперь то и дело косились на Майка. Она чувствовала, как атмосфера в зале сгущается, как будто воздух становится плотнее, давя на грудь. Её пальцы снова забегали по клавиатуре, но теперь быстрее, почти лихорадочно, словно она пыталась опередить невидимую угрозу. Экран мигнул, показав строку: «Субъект 17: Резонанс активирован». Ева нахмурилась, её серые глаза сузились, но она не успела дочитать, когда шорох превратился в скрежет — громкий, резкий, как будто когти впились в металл. Она резко обернулась, её фонарь метнулся в ту же сторону, что и луч Майка, и на мгновение их свет слился, осветив тёмный проход в стене, где что-то шевельнулось — быстро, слишком быстро для машины, но слишком неестественно для человека.

Майк стиснул зубы, его серые глаза сузились, а «Волк-7» был направлен в темноту. Его голос, хриплый и дрожащий, прорезал тишину:

— Ева, оно там. Оно… видит нас.

Ева шагнула к нему, её нейронный подавитель был наготове, а взгляд был полон решимости, несмотря на нарастающий страх. Тени в зале, казалось, ожили, их края дрожали, как будто готовились сомкнуться вокруг них. Гул генератора стал глубже, а багровое свечение вспыхнуло ярче, заливая зал кровавым светом, который сделал тени ещё более зловещими. Граница между реальностью и безумием Майка стиралась, а угроза, скрытая в тенях, становилась всё более осязаемой.

Зал лаборатории «Омега» был как разверстая пасть кошмара, где тьма и багровое свечение генератора сливались в зловещий танец. Чёрная, маслянистая слизь на стенах вздрагивала, словно живая, отражая пульсирующий свет, который заливал пространство кровавыми тенями. Высокие потолки, усеянные ржавыми балками, растворялись во мраке, а пол, усыпанный осколками стекла и обломками, хрустел под ногами, нарушая гнетущую тишину. Воздух, тяжёлый и едкий, пропитанный запахом озона, гниющей плоти и металла, обжигал лёгкие, а низкий гул генератора, теперь громче, отдавался в груди, как сердцебиение этого проклятого места. Разбитые стеклянные капсулы в центре зала, с их биомеханическими останками, стояли как алтари, свидетельствуя об ужасах Протокола Отражение. Тёмные проходы в стенах зияли, как бездонные колодцы, и из одного из них, с тихим, влажным шорохом, медленно выступил силуэт — нечеловеческий, но пугающе знакомый.

Майк Тайлер застыл, его высокая, измождённая фигура превратилась в статую, напряжённую до предела. Его кожаная куртка, изодранная и покрытая коркой засохшей крови, скрипела, а раны на плече и груди, скрытые под пропитанными повязками, ныли в такт пульсации шрама на шее. Шрам — длинный, кривой, как след когтя — пылал, его багровое свечение вспыхнуло с новой силой, заливая лицо Майка зловещим светом, который делал его похожим на призрака, балансирующего на грани безумия. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, расширились, фиксируя силуэт, выходящий из тени. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. В руках он сжимал «Волк-7», ствол пистолета дрожал, направленный в темноту, но пальцы застыли на спусковом крючке, парализованные смесью страха и узнавания. Голос Романа, яростный и громкий, взорвался в его голове, как раскат грома: «Это одно из них! Убей, пока оно не убило тебя!» Шрам кольнул, как раскалённый гвоздь, и Майк стиснул зубы, его дыхание стало рваным, а зрачки сузились, пытаясь различить, где кончается реальность и начинается наваждение.

Ева Ростова, стоявшая у терминала, резко обернулась, её компактная фигура напряглась, как пружина. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, которое мгновенно побелело, как мрамор, при виде силуэта. Её серые глаза, острые и аналитические, расширились от шока, но тут же сузились, наполняясь смесью отвращения и тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой пульсировала болью, но Ева не замечала её, вскидывая нейронный подавитель. Его синие диоды мигали слабо, как угасающий маяк, а короткий клинок, лежавший на терминале, остался позади, теперь бесполезный. Папка с Протоколом Отражение, прижатая к панели, шуршала, словно жалуясь на забвение. Её фонарь, закреплённый на плече, дрогнул, луч света метнулся к силуэту, высвечивая его кошмарные черты, и Ева невольно сжала губы, подавляя рвущийся возглас. Её голос, низкий и дрожащий, прорезал тишину:

— Тайлер… что это за чертовщина?

Силуэт медленно выступил из тёмного прохода, его движения были рваными, как у марионетки с оборванными нитями. Это было существо, человекоподобное, но искажённое, словно неудачная пародия на человека, созданная безумным скульптором. Его кожа, блестящая от чёрной слизи, была влажной и полупрозрачной, под ней проступали вены, пульсирующие тёмной, почти чёрной кровью. Тело было асимметричным: левая рука, длинная и костлявая, заканчивалась когтистыми пальцами, которые волочились по полу, оставляя за собой влажный след, а правая была короче, сросшаяся с металлическим протезом, из которого торчали обрывки проводов. Ноги, непропорционально тонкие, изгибались под неестественными углами, хрустя при каждом шаге, как сломанные кости. Голова, наклонённая набок, была почти лысой, с клочками редких, слипшихся волос, а лицо… лица почти не было. Вместо рта — рваная щель, из которой сочилась слизь, а глаза — два тусклых, болезненно-жёлтых огонька, горящих во впадинах, как свечи в заброшенном склепе. Они смотрели прямо на Майка, и в их взгляде было что-то мучительное, почти человеческое, вызывающее одновременно страх и жалость. Существо издало тихий, стонущий звук — низкий, протяжный, как плач умирающего, от которого волосы на затылке вставали дыбом.

Майк замер, его серые глаза были прикованы к существу, а шрам на шее пылал, посылая волны боли по телу. Голос Романа кричал: «Стреляй, Майк! Оно не живое!» Но что-то в этом существе — его агония, его взгляд — заставило Майка заколебаться. Он видел в нём отражение своих видений: лаборатория, капсулы, крики. Его рука, сжимающая «Волк-7», дрожала, ствол пистолета опустился на дюйм, а дыхание стало тяжёлым, как будто воздух сгустился. Его голос, хриплый и рваный, вырвался из горла:

— Ева… оно… оно не как другие. Оно… страдает.

Ева, стоявшая в нескольких шагах, держала нейронный подавитель наготове, её пальцы сжимали рукоять, но она не стреляла. Её серые глаза метались между Майком и существом, подмечая его неестественные движения, его жёлтые глаза, которые, казалось, смотрели только на Майка. Её лицо, бледное и напряжённое, отражало отвращение, но в глубине её взгляда мелькнула тень жалости. Она шагнула ближе к Майку, её голос был твёрдым, но с ноткой неуверенности:

— Тайлер, держи его на прицеле. Я не знаю, что это, но оно не выглядит дружелюбным.

Существо сделало ещё один шаг, его когтистая рука потянулась вперёд, как будто в мольбе, и стонущий звук стал громче, теперь похожий на искажённый шёпот. Слизь капала с его тела, шипя при соприкосновении с полом, а жёлтые глаза, тусклые и больные, не отрывались от Майка, как будто видели в нём что-то знакомое. Шрам Майка вспыхнул ярче, и он почувствовал, как что-то чужое — не Роман, а что-то глубже — коснулось его разума, как холодный палец, скользнувший по спине. Голос Романа взревел: «Убей его, или оно заберёт тебя!» Но Майк не мог пошевелиться, его взгляд был прикован к существу, к его страданию, к его искажённой человечности.

Ева, заметив, что Майк замирает, шагнула вперёд, её нейронный подавитель был направлен на существо, но её палец замер на спусковом механизме. Она видела, как шрам

Майка горит, как его лицо искажается от боли, и понимала, что это существо связано с ним — с Протоколом Отражение, с Романом, с этим местом. Её серые глаза сузились, а голос стал резче:

— Тайлер, если ты не выстрелишь, это сделаю я. Назови хоть одну причину, почему мы должны оставить его в живых.

Существо остановилось, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно поняло её слова. Оно издало ещё один стон, теперь тише, почти умоляющий, и его когтистая рука опустилась, оставив на полу длинный, влажный след. Зал, освещённый багровым светом генератора, казалось, сжался, тени сомкнулись вокруг них, а гул стал громче, как предвестник бури. Это было первое столкновение с результатом Протокола Отражение — существо, которое могло быть жертвой, хищником или чем-то ещё, стояло перед ними, и его присутствие разрывало грань между страхом и жалостью.

Зал лаборатории «Омега» был как застывший кошмар, где багровое свечение генератора заливало всё кровавым светом, а тени, отбрасываемые ржавыми балками и разбитыми капсулами, дрожали, словно живые. Чёрная слизь на стенах пульсировала, её влажная поверхность отражала свет, как зеркало ада, а воздух, густой от запаха озона, гниющей плоти и металла, давил на грудь, затрудняя дыхание. Пол, усеянный осколками стекла и обломками оборудования, хрустел под ногами, а низкий гул генератора, теперь почти осязаемый, вибрировал в костях, как предвестник неотвратимой катастрофы. Тёмные проходы в стенах зияли, как бездонные пасти, а в центре зала стояло существо — искажённое, человекоподобное, но пропитанное агонией, его жёлтые глаза горели болезненным светом, как угасающие звёзды. Его присутствие наполняло пространство смесью ужаса и жалости, разрывая реальность, как тонкую ткань.

Майк Тайлер рухнул на колени, его высокая, измождённая фигура содрогнулась, словно под ударом невидимого молота. Его кожаная куртка, изорванная и покрытая пятнами крови, скрипела, а раны на плече и груди, скрытые под пропитанными повязками, пульсировали болью, но это было ничто по сравнению с агонией, исходящей от шрама на шее. Шрам — длинный, кривой, как след когтя демона — взорвался огнём, его багровое свечение вспыхнуло так ярко, что заливало лицо Майка кровавым светом, делая его похожим на жертву, приносимую в жертву. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены от боли, зрачки дрожали, теряя фокус. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, оставляя блестящие дорожки на грязном лице. Его руки, сжимавшие «Волк-7», упали на пол, пистолет с выгравированной волчьей мордой звякнул о бетон, а пальцы судорожно вцепились в шею, пытаясь заглушить невыносимую боль. Голос Романа, яростный и панический, ревел в его голове: «Оно знает тебя, Майк! Оно — это ты!» Его крик, хриплый и рваный, разорвал тишину, эхом отразившись от стен:

— Нет… хватит!

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура застыла в напряжении, как статуя, готовая к бою. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, которое теперь было белее мела, а резкие скулы и сжатые губы выдавали шок и смятение. Её серые глаза, обычно острые и аналитические, расширились, метаясь между Майком, корчащимся на полу, и существом, медленно приближающимся к нему. Она вскинула нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающий пульс, но её палец замер на спусковом механизме, парализованный нерешительностью. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой ныла, но Ева не замечала её, её внимание было приковано к кошмару перед ней. Короткий клинок, оставленный на терминале, был слишком далеко, а папка с Протоколом Отражение, прижатая к панели, казалась теперь бесполезной. Её фонарь, закреплённый на плече, дрожал, выхватывая из мрака детали существа, и её голос, дрожащий, но твёрдый, прорезал тишину:

— Тайлер, держись! Что с тобой?!

Существо сделало ещё один шаткий шаг, его движения были мучительными, как будто каждая кость в его теле ломалась заново. Его кожа, блестящая от чёрной слизи, дрожала, под ней проступали вены, пульсирующие тёмной кровью, а асимметричное тело — с длинной, когтистой левой рукой и короткой, сросшейся с протезом правой — изгибалось под неестественными углами. Его ноги, тонкие и хрупкие, хрустели при каждом движении, оставляя за собой влажный след слизи, которая шипела, касаясь пола. Голова, наклонённая набок, с редкими клочками слипшихся волос, дрожала, а жёлтые глаза, тусклые и полные агонии, были прикованы к Майку. Рваная щель, заменявшая рот, раскрылась шире, и из горла вырвался звук — низкий, стонущий, искажённый, но пугающе похожий на слово: «Май…к…» Звук был как крик, вырванный из глубин страдания, и от него кровь стыла в жилах. Существо протянуло свою когтистую руку, дрожащую и покрытую слизью, к Майку, как будто в мольбе, как будто он был его спасением — или отражением.

Майк закричал снова, его тело содрогнулось, а шрам на шее вспыхнул ослепительным багровым светом, заливая зал зловещим сиянием. Боль была не просто физической — она была ментальной, как будто что-то чужое врывалось в его разум, разрывая его на части.

Он чувствовал существо — его агонию, его страх, его отчаяние — как будто их связывала невидимая нить, натянутая до предела. Его серые глаза, полные слёз от боли, встретились с жёлтыми глазами существа, и на мгновение он увидел не монстра, а что-то человеческое, сломанное, потерянное. Его сознание балансировало на грани коллапса, образы мелькали перед глазами: лаборатория, капсулы, крики, лица, растворяющиеся в тьме. Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой насмешкой, шепнул: «Ты видишь? Это твоё отражение, Майк. Это то, кем ты станешь.» Его пальцы, вцепившиеся в шею, оставили кровавые следы, а дыхание стало хрипом, как у загнанного зверя.

Ева, в шоке, отступила на шаг, её нейронный подавитель всё ещё был направлен на существо, но её серые глаза метались между ним и Майком. Она видела, как шрам Майка горит, как его лицо искажается от боли, и понимала, что это не просто реакция на угрозу — это была связь, глубокая и пугающая. Её разум, аналитический и холодный, пытался найти объяснение: Протокол Отражение, шрам, существо — всё указывало на эксперименты, которые сломали не только тела, но и души. Она хотела выстрелить, остановить это, но что-то в агонии существа, в его жёлтых глазах, заставило её заколебаться. Её голос, теперь громче, с ноткой паники, прорезал зал:

— Тайлер, говори со мной! Что оно делает с тобой?!

Существо сделало ещё один шаг, его когтистая рука была теперь всего в метре от Майка, а стонущий звук стал тише, почти умоляющим. Слизь капала с его тела, образуя лужу на полу, а жёлтые глаза, полные боли, не отрывались от Майка, как будто он был единственным, кто мог прекратить его страдания. Шрам Майка пульсировал в такт движению существа, и он почувствовал, как что-то внутри него — не его мысли, не его боль — откликнулось, как будто существо было не врагом, а частью его самого. Его крик затих, превратившись в хрип, и он, всё ещё на коленях, посмотрел на существо, его серые глаза были полны ужаса и узнавания.

Ева, не в силах больше ждать, шагнула вперёд, её нейронный подавитель дрожал в руках, а серые глаза горели решимостью. Она не знала, что связывает Майка и это существо, но видела, как оно разрушает его. Её голос, теперь твёрдый, как сталь, прозвучал как приказ:

— Отойди от него, или я выстрелю!

Существо замерло, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно поняло угрозу, но не отступило. Его когтистая рука всё ещё тянулась к Майку, а стонущий звук стал почти неслышным, как шёпот умирающего. Зал, освещённый багровым светом, сжался вокруг них, тени сомкнулись, а гул генератора стал громче, как барабанная дробь перед казнью. Связь между Майком и существом была почти физической, как электрический разряд, и она подтверждала: это не просто монстр, а отражение — его, Романа, Протокола Отражение — и эта правда грозила разорвать Майка на части.

Зал лаборатории «Омега» был ареной кошмара, где багровое свечение генератора заливало пространство зловещим светом, а чёрная слизь на стенах пульсировала, как живая плоть, отражая тени разбитых капсул и ржавых балок. Воздух, густой и едкий, пропитанный смрадом озона, гниющей плоти и металла, обжигал лёгкие, а низкий гул генератора, тяжёлый и ритмичный, бил по нервам, как метроном ада. Пол, усеянный осколками стекла и обломками, хрустел под ногами, а тёмные проходы в стенах зияли, как бездонные пасти, готовые поглотить всё живое. В центре зала стояло существо — искажённое, человекоподобное, его блестящая от слизи кожа дрожала, а жёлтые глаза, полные агонии, были прикованы к Майку, корчащемуся на коленях. Его когтистая рука, протянутая к нему, дрожала, а стонущий звук, похожий на искажённое «Майк», эхом отражался от стен, усиливая ощущение надвигающейся катастрофы.

Майк Тайлер был на грани, его высокая, измождённая фигура содрогалась от боли. Его кожаная куртка, изорванная и покрытая пятнами крови, висела лохмотьями, а раны на плече и груди сочились багровым сквозь пропитанные повязки. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пылал ослепительным багровым светом, заливая его бледное лицо зловещим сиянием, которое делало его похожим на жертву, поглощаемую адским пламенем. Его серые глаза, воспалённые и полные слёз, были расширены, зрачки дрожали, теряя связь с реальностью. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. Его руки, только что сжимавшие «Волк-7», теперь впились в шею, пальцы оставляли кровавые следы, а пистолет лежал на полу, его волчья морда блестела в багровом свете. Голос Романа ревел в его голове, как буря: «Оно тянет тебя в бездну! Борись, или ты станешь им!» Майк хрипел, его крик затих, превратившись в стон, а тело дрожало, как будто его душа разрывалась на части.

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура была напряжена, как стальная пружина, готовая к действию. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь шока и решимости. Её серые глаза, обычно холодные и аналитические, теперь горели яростной сосредоточенностью, метаясь между Майком, корчащимся в агонии, и существом, чья когтистая рука была всё ближе к нему. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой пульсировала, но Ева не замечала боли. В руках она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, как угасающий пульс, а короткий клинок остался на терминале, слишком далеко, чтобы быть полезным. Папка с Протоколом Отражение, прижатая к панели, намокла и смялась, но Ева не думала о ней — её разум работал с лихорадочной скоростью, анализируя ситуацию. Она видела связь между Майком и существом, чувствовала её, как электрический разряд в воздухе, и понимала: стрелять в существо — значит, возможно, убить Майка.

Ева стиснула зубы, её серые глаза сузились, и в них вспыхнула искра — не страх, а холодная, аналитическая решимость. Она поняла, что существо и Майк связаны через шрам, через багровое свечение, и источник этого — не само существо, а генератор, чей гул и свет питали этот кошмар. Её взгляд метнулся к повреждённому генератору в дальнем конце зала — огромному, ржавому, с пульсирующим багровым светом, который синхронизировался с шрамом Майка. Она знала, что это риск, но отступать было некуда. Её голос, твёрдый и резкий, прорезал тишину, как клинок:

— Тайлер, держись! Я знаю, что делать!

Не теряя ни секунды, Ева вскинула нейронный подавитель, её движения были быстрыми, точными, как у машины. Она направила ствол не на существо, а на генератор, чьи искры и провода торчали, как нервы обнажённого зверя. Её палец нажал на спусковой механизм, и с глухим треском луч голубой энергии вырвался из подавителя, ударив в корпус генератора. Вспышка осветила зал, на мгновение залив всё ослепительным светом, а затем раздался оглушительный взрыв. Осколки металла, стекла и проводов разлетелись во все стороны, как шрапнель, шипя и дымясь при соприкосновении с чёрной слизью на стенах. Багровое свечение генератора мигнуло и погасло, погружая зал в почти полную тьму, нарушаемую лишь дрожащими лучами фонарей Майка и Евы.

Существо издало протяжный, душераздирающий вой — не ярости, а боли, как будто взрыв оторвал часть его сущности. Его жёлтые глаза вспыхнули ярче на долю секунды, а затем потускнели, и оно пошатнулось, его когтистая рука, почти коснувшаяся Майка, бессильно упала. Слизь, капающая с его тела, зашипела громче, как будто растворяясь без энергии генератора. Его асимметричное тело содрогнулось, а стонущий звук затих, превратившись в хрип, как у умирающего.

Майк, всё ещё на коленях, почувствовал, как боль в шраме отступила — не полностью, но достаточно, чтобы он смог вдохнуть. Его шрам, только что пылающий, теперь тускнел, его багровое свечение угасало, как тлеющие угли. Его серые глаза, всё ещё полные слёз, моргнули, возвращаясь к реальности, а дыхание стало менее рваным. Он поднял голову, его взгляд метнулся к Еве, чья фигура была едва различима в темноте, освещённой лишь её фонарём. Его голос, хриплый и слабый, вырвался из горла:

— Ева… что… ты сделала?

Ева, тяжело дыша, опустила нейронный подавитель, её серые глаза блестели в полумраке, полные адреналина и тревоги. Она шагнула к Майку, её фонарь осветил его бледное лицо, покрытое потом и кровью, и её голос, теперь мягче, но всё ещё напряжённый, прозвучал над ним:

— Я разорвала их связь. Генератор питал это… что бы оно ни было. Но это не конец, Тайлер. Вставай.

Зал погрузился в хаос: осколки генератора дымились на полу, чёрная слизь на стенах перестала пульсировать, но всё ещё сочилась, капая с потолка, как ядовитый дождь. Тьма сомкнулась вокруг них, лучи фонарей Майка и Евы дрожали, выхватывая из мрака обломки капсул, рваные провода и силуэт существа, которое теперь стояло неподвижно, его жёлтые глаза тускнели, как угасающие свечи. Гул генератора стих, но тишина была ещё более зловещей, нарушаемая лишь их тяжёлым дыханием и далёким скрежетом, доносящимся из тёмных проходов. Ева проявила нестандартное мышление, разорвав связь между Майком и существом, но её действия лишь отсрочили неизбежное — лаборатория «Омега» всё ещё дышала, и её тайны были далеко не раскрыты.

Зал лаборатории «Омега» превратился в чёрную бездну, где тьма была не просто отсутствием света, а живой, густой субстанцией, поглощающей всё, кроме дрожащих лучей фонарей Майка и Евы. Взрыв генератора оставил после себя хаос: багровое свечение угасло, и теперь лишь слабые искры, потрескивающие среди обломков, нарушали мрак. Чёрная слизь на стенах, лишившись пульсации, сочилась медленно, её капли падали с потолка, шипя, как ядовитый дождь. Пол, усеянный осколками стекла, металла и проводов, хрустел под ногами, а воздух, пропитанный едким запахом горелого пластика, озона и гниющей плоти, был тяжёлым, как мокрый саван, обжигающим лёгкие при каждом вдохе. Ржавые балки над головой скрипели, словно предвещая обрушение, а тёмные проходы в стенах зияли, как пасти, готовые выплюнуть новый кошмар. Тишина, наступившая после взрыва, была обманчивой, и её разорвал протяжный, яростный вой, исходящий из глубины зала — звук, полный боли и ярости, от которого кровь стыла в жилах.

Майк Тайлер, всё ещё слабый, стоял, опираясь на Еву, его высокая, измождённая фигура дрожала от напряжения. Его кожаная куртка, изорванная и покрытая пятнами крови, висела лохмотьями, а раны на плече и груди, скрытые под пропитанными повязками, ныли, но боль в шраме на шее утихла, оставив лишь тлеющий жар. Шрам — длинный, кривой, как след когтя — теперь едва светился, его багровое сияние угасло вместе с генератором, но каждый пульс напоминал о связи с этим местом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, метались по темноте, пытаясь уловить движение. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. В правой руке он снова сжимал «Волк-7», поднятый с пола, его холодный металл дрожал в пальцах, а шесть патронов в обойме казались жалкой надеждой против того, что скрывалось во мраке. Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой насмешкой, шепнул: «Ты думал, это конец? Оно только начинается.» Майк стиснул зубы, его решимость, подпитанная страхом и отчаянием, заставила его выпрямиться, несмотря на слабость. Его голос, хриплый и рваный, прозвучал едва слышно:

— Ева… оно не ушло. Оно… злится.

Ева Ростова поддерживала Майка, её компактная фигура была напряжена, как стальной трос. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и тревоги. Её серые глаза, острые и цепкие, сканировали темноту, выхватывая фрагменты зала: обломки капсул, рваные провода, куски металла, дымящиеся в углу. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой пульсировала, но Ева игнорировала боль, сосредоточившись на выживании. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, а в левой держала фонарь, чей луч метался по залу, создавая пугающие тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Папка с Протоколом Отражение, оставленная на терминале, была теперь недостижима, но Ева не жалела — её разум был занят одним: защитить Майка и выбраться. Её голос, твёрдый, но с ноткой напряжения, прорезал тишину:

— Я знаю, Тайлер. Держись за меня. Нам нужно двигаться.

Вой существа, теперь громче и агрессивнее, разорвал тишину, как нож, вонзившийся в плоть. Он был не просто звуком — он был физическим, давящим на уши, заставляя сердце биться быстрее. За воем последовал шорох — быстрый, влажный, как будто что-то тяжёлое скользило по бетону, а затем шаги — неравномерные, хрустящие, с треском ломающихся костей. Существо, лишившись энергии генератора, не отступило, а, наоборот, пришло в ярость, его движения стали быстрее, увереннее, как у хищника, почуявшего добычу. Его жёлтые глаза мелькнули в темноте, как два тусклых огонька, исчезая и появляясь снова, ближе, чем прежде.

Майк, опираясь на Еву, сделал шаг назад, его фонарь дрожал, выхватывая из мрака ржавые трубы и куски слизи, свисающие с потолка. Пыль, висящая в воздухе, закружилась в луче света, как призрачный туман, а тени, отбрасываемые обломками, искажались, создавая иллюзию движения. Его шрам кольнул, напоминая о связи с существом, и он почувствовал его ярость — не просто инстинкт, а что-то личное, как будто оно винило его в своей боли. Его серые глаза сузились, а пальцы сильнее сжали «Волк-7». Он прошептал, его голос дрожал от слабости:

— Оно идёт за мной… я чувствую.

Ева, поддерживая Майка, направила фонарь в сторону звука, её луч метнулся к тёмному проходу, где мелькнула блестящая кожа существа — асимметричная, покрытая слизью, с когтистой рукой, цепляющейся за стену. Её серые глаза расширились, но она быстро взяла себя в руки, её аналитический ум искал выход. Она заметила узкий коридор в противоположной стороне зала, едва различимый в темноте, и её голос стал резче, как приказ:

— Тайлер, туда! Коридор! Двигайся, или мы покойники!

Они отступили, их шаги эхом отдавались в зале, смешиваясь с нарастающим рычанием существа. Ева почти тащила Майка, его слабость замедляла их, но его решимость не позволяла упасть. Лучи их фонарей метались, создавая хаотичный танец света и тени, где каждый угол казался укрытием для нового ужаса. Существо, теперь за кадром, двигалось быстрее, его шаги стали ритмичными, как барабанная дробь, а влажный шорох слизи, волочащейся по полу, был всё ближе. Его рычание, низкое и гортанное, наполняло зал, усиливая клаустрофобию, как будто стены сжимались вокруг них.

Майк, превозмогая боль, поднял фонарь выше, его луч осветил коридор — узкий, с ржавыми стенами, покрытыми чёрной слизью, и свисающими проводами, искрящими в темноте. Его серые глаза сузились, а голос, хриплый, но полный решимости, прозвучал:

— Ева… если оно догонит нас… стреляй. Не ради меня. Ради тебя.

Ева посмотрела на него, её серые глаза сверкнули в полумраке, но она не ответила, лишь сильнее сжала нейронный подавитель. Они ускорили шаг, врываясь в коридор, их фонари дрожали, выхватывая из мрака рваные трубы и пятна крови на стенах. Сзади раздался новый вой — ближе, яростнее, — и звук когтей, царапающих бетон, как ножи по стеклу. Уничтожение генератора не остановило существо, а лишь разбудило его ярость, и теперь оно охотилось, загоняя их в глубины лаборатории «Омега», где тьма была их единственным союзником — и их величайшим врагом.

Узкий коридор лаборатории «Омега» был как артерия живого, больного организма, ведущая в его тёмное, гниющее сердце. Стены, некогда металлические, теперь были покрыты чёрной, маслянистой слизью, из которой, словно опухоли, выступали пульсирующие органические наросты, похожие на вены, переплетённые с мясом и хрящами. Они вздрагивали в ритме, напоминающем биение сердца, их поверхность блестела от влаги, а из трещин сочилась вязкая, тёмная жидкость, капавшая на пол с тошнотворным звуком. Потолок, низкий и ржавый, нависал, как крышка гроба, усеянный свисающими проводами, которые искрили, отбрасывая слабые вспышки света на стены. Пол, покрытый коркой засохшей крови и слизи, был скользким, каждый шаг грозил падением в эту липкую бездну. Воздух, тяжёлый и удушающий, был пропитан смрадом гниющей плоти, химикатов и чего-то нечеловеческого, от чего горло сжималось, а глаза слезились. За спиной Майка и Евы раздавался яростный вой существа, его когти царапали бетон, а влажный шорох его тела эхом отражался от стен, усиливая клаустрофобию, как будто коридор сжимался, загоняя их в ловушку.

Майк Тайлер бежал, его высокая, измождённая фигура пошатывалась, опираясь на Еву. Его кожаная куртка, изорванная и покрытая пятнами крови, цеплялась за наросты, оставляя за собой клочья ткани. Раны на плече и груди, скрытые под пропитанными повязками, пульсировали болью, но шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — реагировал на коридор, его багровое свечение вспыхивало слабо, синхронизируясь с пульсацией наростов. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, метались по сторонам, улавливая каждое движение теней. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. В правой руке он сжимал «Волк-7», его ствол дрожал, направленный назад, готовый к выстрелу, но шесть патронов в обойме казались насмешкой над яростью преследователя. Голос Романа, теперь приглушённый, но настойчивый, шептал: «Оно не остановится. Ты связан с этим местом, Майк.» Его дыхание было рваным, каждый шаг давался с трудом, но решимость, подпитанная страхом и инстинктом выживания, гнала его вперёд. Его хриплый голос, едва слышный, вырвался:

— Ева… оно ближе… я чувствую его.

Ева Ростова бежала рядом, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, несмотря на напряжение. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и отвращения. Её серые глаза, острые и цепкие, сканировали коридор, подмечая каждый нарост, каждый искрящий провод. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой ныла, но Ева игнорировала боль, сосредоточившись на выживании. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, а в левой держала фонарь, чей луч метался по стенам, выхватывая пульсирующие вены и лужи слизи. Она стреляла назад, голубые разряды энергии с треском вырывались из подавителя, освещая коридор вспышками, но существо, скрытое в темноте, лишь замедлялось, его вой становился громче, яростнее. Её голос, твёрдый, но с ноткой паники, прорезал шум:

— Тайлер, не останавливайся! Я держу его, но нам нужно найти укрытие!

Коридор извивался, как кишка, его стены, казалось, сжимались, а наросты на них вздрагивали, как будто реагируя на их присутствие. Один из наростов лопнул, когда Майк задел его плечом, брызнув тёмной, вязкой жидкостью, которая зашипела, попав на его куртку. Шрам на его шее кольнул, как раскалённый гвоздь, и он почувствовал, как что-то чужое — не Роман, а сама лаборатория — коснулось его разума, как холодный ветер, проникающий под кожу. Его серые глаза расширились, а дыхание стало тяжёлым, но он стиснул «Волк-7» сильнее, его пальцы побелели от напряжения. Он видел, как лучи их фонарей мечутся, создавая пугающие тени, которые, казалось, оживали, танцуя на стенах, как призраки. Его голос, хриплый и рваный, вырвался:

— Эта дрянь… она живая. Стены… они смотрят на нас.

Ева, услышав его, бросила взгляд на наросты, её серые глаза сузились. Она заметила, как вены на стенах пульсируют быстрее, как будто коридор реагировал на их страх. Она выстрелила ещё раз, голубой разряд ударил в потолок, оторвав кусок провода, который упал, искря и дымясь. Вспышка осветила силуэт существа — его блестящая кожа, асимметричные конечности и жёлтые глаза, теперь горящие яростью, мелькнули в конце коридора, ближе, чем она ожидала. Его когтистая рука цеплялась за стену, оставляя глубокие борозды, а влажный шорох слизи, волочащейся по полу, был как дыхание хищника. Её голос стал резче, как приказ:

— Майк, быстрее! Оно догоняет!

Существо издало новый вой — гортанный, звериный, полный ненависти, — и его шаги ускорились, хрустящие и тяжёлые, как будто кости ломались при каждом движении. Его жёлтые глаза мелькали в темноте, как маяки смерти, а когти скрежетали по стенам, отрывая куски слизи и наростов, которые падали с влажным шлепком. Ева стреляла снова и снова, каждый разряд освещал коридор, но существо, хотя и замедлялось, не останавливалось, его ярость, казалось, питалась их страхом.

Коридор сузился, потолок стал ещё ниже, заставляя их пригнуться. Провода, свисающие сверху, цеплялись за их одежду, искры жгли кожу, а слизь под ногами делала каждый шаг скользким, как бег по льду. Майк, превозмогая слабость, бежал быстрее, его серые глаза были прикованы к лучу фонаря Евы, который указывал путь. Его шрам пульсировал, как будто лаборатория шептала ему, но он отгонял эти мысли, сосредоточившись на выживании. Ева, прикрывая отступление, чувствовала, как её подавитель нагревается, его диоды мигали всё слабее, предупреждая о скором истощении заряда. Она бросила взгляд на Майка, его бледное лицо, покрытое потом, и её сердце сжалось, но она не позволила страху взять верх.

Коридор сделал резкий поворот, и их фонари осветили массивную дверь в конце — ржавую, покрытую царапинами, но закрытую. Надежда вспыхнула в их глазах, но за спиной вой существа стал оглушительным, его шаги — почти у них за спиной. Ева обернулась, её фонарь высветил его когтистую руку, уже в нескольких метрах, и она выстрелила в последний раз, голубой разряд ударил в грудь существа, заставив его пошатнуться. Она крикнула, её голос был полон отчаяния:

— Дверь, Тайлер! Открывай, или мы мертвы!

Майк бросился к двери, его пальцы вцепились в ржавую ручку, а шрам на шее кольнул, как будто лаборатория сопротивлялась их побегу. Существо, оправившись от выстрела, ринулось вперёд, его жёлтые глаза горели, как адский огонь, а когти вытянулись, готовые разорвать. Коридор, с его пульсирующими наростами и сочащейся слизью, был не просто местом — он был враждебным организмом, и они были в его чреве, загнанные в угол, где каждый шаг мог стать последним.

Коридор лаборатории «Омега», с его пульсирующими органическими наростами и сочащейся слизью, выплюнул Майка и Еву в новое помещение, как загнанных животных, загнанных в клетку. Операционная, в которую они ввалились, была как застывший кадр из кошмара: просторная, но гнетущая, с низким потолком, покрытым ржавыми пятнами и свисающими проводами, искрящими в полумраке. Стены, некогда белые, теперь были покрыты коркой грязи, засохшей крови и чёрной слизи, которая, хоть и не пульсировала, как в коридоре, всё ещё казалась живой, сочась из трещин. В центре комнаты возвышался ржавый операционный стол, его поверхность была покрыта толстым слоем засохшей крови, смешанной с чем-то тёмным и вязким, а вокруг валялись хирургические инструменты — скальпели, зажимы, пилы, их лезвия блестели в лучах фонарей, но были покрыты коркой ржавчины и запёкшейся плоти. Воздух был пропитан удушающим запахом антисептиков, крови и гниения, который оседал на языке, вызывая тошноту. Пол, скользкий от слизи и разлитых жидкостей, отражал дрожащие лучи фонарей, создавая иллюзию, будто они стоят на поверхности чёрного озера. За их спинами массивная дверь, через которую они вбежали, захлопнулась с оглушительным лязгом, её ржавые петли взвизгнули, как предсмертный крик, отрезая путь назад. Существо, чей яростный вой эхом разносился по коридору, было уже близко — его когти скрежетали по металлу, а влажный шорох слизи возвещал о его приближении.

Майк Тайлер, пошатываясь, выпрямился, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой в этом аду. Его кожаная куртка, изорванная и пропитанная кровью, висела клочьями, а раны на плече и груди, скрытые под повязками, сочились багровым, оставляя следы на полу. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пульсировал слабо, его багровое свечение теперь было тусклым, но каждый укол боли напоминал о связи с этим местом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, обшаривали операционную, осознавая, что они в ловушке. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. В правой руке он сжимал «Волк-7», его ствол дрожал, но пальцы были готовы к бою, несмотря на слабость. Голос Романа, теперь едва слышный, шепнул с горькой насмешкой: «Конец пути, Майк. Сражайся или сгинь.» Майк стиснул зубы, его решимость, подпитанная отчаянием, вспыхнула, как искра в темноте. Его хриплый голос, полный напряжения, прозвучал:

— Ева… мы в западне. Это наш последний бой.

Ева Ростова, стоявшая рядом, быстро осматривала операционную, её компактная фигура двигалась с хищной точностью, несмотря на усталость. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь тревоги и холодной решимости. Её серые глаза, острые и аналитические, сканировали помещение, подмечая каждый предмет: опрокинутые каталки, ржавые шкафы, разбросанные инструменты, которые могли стать оружием. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был зашит на бедре, где рана под повязкой ныла, но Ева игнорировала боль, сосредоточившись на выживании. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, сигнализируя о низком заряде, а фонарь, закреплённый на плече, дрожал, выхватывая из мрака пятна крови и блестящие лезвия. Её голос, твёрдый, но с ноткой напряжения, ответил:

— Тайлер, держись. Ищи укрытие. Я попробую задержать эту тварь.

Дверь содрогнулась от удара, её металл прогнулся, а ржавые петли взвизгнули, как будто умоляя о пощаде. Существо ворвалось в операционную, его асимметричная фигура заполнила дверной проём, как воплощение кошмара. Его кожа, блестящая от чёрной слизи, дрожала, под ней проступали вены, пульсирующие тёмной кровью. Левая рука, длинная и когтистая, волочилась по полу, оставляя за собой влажный след, а правая, сросшаяся с металлическим протезом, искрила, как сломанная машина. Ноги, тонкие и изогнутые под неестественными углами, хрустели при каждом шаге, а жёлтые глаза, горящие в полумраке, были полны ярости, как два адских фонаря. Рваная щель, заменявшая рот, раскрылась, и из горла вырвался низкий, гортанный рык, от которого волосы на затылке вставали дыбом. Слизь капала с его тела, шипя на полу, а его движения, хоть и рваные, были пугающе целеустремлёнными, как у хищника, загнавшего добычу.

Майк отступил к операционному столу, его серые глаза сузились, фиксируя существо. Он поднял «Волк-7», его пальцы дрожали, но решимость в его взгляде была непреклонной. Шрам на шее кольнул, как будто лаборатория напоминала о своей власти, но боль была терпимой, подпитывая его ярость. Он заметил ржавый шкаф в углу, достаточно крепкий, чтобы выдержать удар, и крикнул, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Ева, за шкаф! Мы можем держать его на расстоянии!

Ева, не теряя времени, метнулась к шкафу, её фонарь осветил его ржавую поверхность, усеянную вмятинами и пятнами крови. Она схватила скальпель с пола, его лезвие, хоть и ржавое, было острым, и сунула его за пояс, готовясь к ближнему бою. Её серые глаза пробежались по операционной, подмечая перевёрнутые каталки и разбросанные баллоны с газом, которые могли стать импровизированным оружием. Она выстрелила из нейронного подавителя, голубой разряд с треском ударил в плечо существа, заставив его пошатнуться, но не остановил. Её голос, резкий и полный адреналина, прозвучал:

— Тайлер, двигайся! Я прикрою!

Существо, взревев, ринулось вперёд, его когтистая рука взмахнула, сбивая каталку, которая с грохотом врезалась в стену. Его жёлтые глаза были прикованы к Майку, как будто он был единственной целью, а Ева — лишь помехой. Слизь, капающая с его тела, оставляла дымящиеся следы на полу, а его рык, теперь громче, эхом отражался от стен, усиливая клаустрофобию. Операционная, с её ржавым столом и блестящими инструментами, стала ареной, где отступление было невозможно. Майк, добравшись до шкафа, укрылся за ним, его «Волк-7» был наготове, а сердце билось так, будто готово было разорваться. Ева, стоя рядом, направила подавитель на существо, её фонарь дрожал, выхватывая его искажённый силуэт в полумраке.

Зал наполнился звуками: скрежетом когтей по металлу, шипением слизи, тяжёлым дыханием Майка и Евы, и низким рыком существа, которое медленно приближалось, его жёлтые глаза горели, как предвестники смерти. Ловушка захлопнулась, и теперь оставался только бой — жестокий, отчаянный, где каждая секунда могла стать последней. Лаборатория «Омега» дышала вокруг них, её стены, пропитанные кровью и страданием, наблюдали, как будто наслаждаясь их борьбой за жизнь.

Операционная лаборатории «Омега» превратилась в арену первобытной бойни, где каждый угол был пропитан смертью, а воздух дрожал от ярости и ужаса. Ржавый операционный стол в центре, покрытый коркой засохшей крови и вязкой слизи, скрипел под ударами, а стены, усеянные пятнами грязи и ржавчины, дрожали, как будто само здание чувствовало агонию схватки. Потолок, низкий и покрытый свисающими проводами, искрил, отбрасывая вспышки света на скользкий пол, где лужи крови и чёрной слизи отражали хаотичный танец теней. Запах антисептиков, гниения и жжёного металла был удушающим, смешиваясь с резким привкусом адреналина, который бил в виски. Лязг металла, крики, рычание и шипение слизи наполняли пространство, создавая какофонию, от которой кровь стыла в жилах. Существо, с его блестящей кожей и горящими жёлтыми глазами, двигалось в центре этого ада, как воплощение кошмара, а Майк и Ева, загнанные в угол, сражались за каждый вдох, балансируя на грани жизни и смерти.

Майк Тайлер дрался на пределе, его высокая, измождённая фигура двигалась с пугающей интуицией, как будто он предугадывал каждый удар. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились кровью, окрашивая повязки багровым. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя — пылал, его багровое свечение вспыхивало в такт движениям существа, как будто их связывала невидимая нить. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели смесью страха и решимости, зрачки сужались, улавливая каждый рывок врага. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя блестящие дорожки. В правой руке он сжимал «Волк-7», ствол пистолета дрожал, но каждый выстрел был точным, а в левой держал ржавую металлическую трубу, подобранную с пола, используя её как дубину. Голос Романа, теперь приглушённый, но настойчивый, шептал: «Ты чувствуешь его, Майк. Используй это.» Его движения, несмотря на боль, были стремительными, почти нечеловеческими, как будто шрам усиливал его инстинкты, позволяя предугадывать атаки. Его хриплый крик, полный ярости, разорвал воздух:

— Ева, слева! Оно идёт слева!

Ева Ростова сражалась с холодной, смертоносной точностью, её компактная фигура скользила между укрытиями, как тень. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали сосредоточенность, граничащую с одержимостью. Её серые глаза, острые и аналитические, следили за каждым движением существа, подмечая его слабости. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из свежей царапины, но Ева не замечала боли. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды мигали слабо, сигнализируя о почти истощённом заряде, а в левой — ржавый скальпель, подобранный с пола, его лезвие блестело, покрытое слизью врага. Фонарь, закреплённый на её плече, дрожал, выхватывая из мрака искажённый силуэт существа, а её движения были как танец — точные, выверенные, смертоносные. Её голос, резкий и полный адреналина, ответил Майку:

— Поняла! Прикрываю!

Существо атаковало с нечеловеческой силой и ловкостью, его асимметричное тело двигалось с пугающей скоростью, как будто законы физики для него не существовали. Его кожа, блестящая от чёрной слизи, дрожала, под ней пульсировали тёмные вены, а жёлтые глаза, горящие яростью, метались между Майком и Евой, выбирая цель. Левая рука, длинная и когтистая, взмахнула, разрывая воздух, её когти врезались в ржавый шкаф, оставляя глубокие борозды, а правая, сросшаяся с металлическим протезом, искрила, выбрасывая снопы искр при каждом ударе. Его ноги, тонкие и изогнутые, хрустели, позволяя ему прыгать с неестественной ловкостью, а рваная щель рта издавала гортанный рык, от которого стены дрожали. Слизь, капающая с его тела, шипела на полу, оставляя дымящиеся следы, а его атаки были непредсказуемыми, как ураган, сметающий всё на своём пути.

Майк уклонился от когтистой руки, его шрам вспыхнул, как будто предупреждая об ударе, и он инстинктивно откатился за операционный стол, который содрогнулся от следующего удара существа. Он выстрелил из «Волк-7», пуля с глухим звуком врезалась в плечо врага, выбив фонтан чёрной слизи, но существо лишь взревело громче, не замедляясь. Майк, сжимая трубу, ударил по металлическому протезу, отводя его в сторону, и крикнул, его голос был полон напряжения:

— Ева, целься в голову!

Ева, укрывшись за перевёрнутой каталкой, выстрелила из нейронного подавителя, голубой разряд с треском ударил в грудь существа, заставив его пошатнуться, но заряд был слабым, лишь разозлив врага. Она метнулась вперёд, её скальпель сверкнул в свете фонаря, вонзаясь в бок существа, откуда брызнула тёмная жидкость, шипящая, как кислота. Существо взревело, его когтистая рука взмахнула, едва не задев Еву, но она откатилась, её движения были стремительными, как у хищника. Она крикнула, её голос перекрыл рычание:

— Тайлер, держи дистанцию! Я отвлекаю!

Слаженная тактика Майка и Евы была их единственным преимуществом. Майк, предугадывая атаки благодаря шраму, который, казалось, чувствовал ритм существа, использовал укрытия, стреляя и нанося удары трубой, чтобы выиграть время. Ева, прикрывая его, отвлекала врага, её выстрелы и удары скальпелем вынуждали существо разделять внимание. Операционная превратилась в хаос: искры от выстрелов освещали мрак, осколки металла и стекла летели во все стороны, кровь и слизь смешивались на полу, создавая скользкую ловушку. Существо, несмотря на раны, не останавливалось, его жёлтые глаза горели ненавистью, а когти сверкали, как лезвия, рассекающие воздух.

Майк, уклоняясь от очередного удара, почувствовал, как шрам на шее вспыхнул ярче, и на долю секунды его взгляд затуманился — он увидел операционную глазами существа, его ярость, его боль, как будто их разумы соприкоснулись. Это дало ему долю секунды, чтобы предугадать прыжок врага, и он откатился, крикнув:

— Ева, назад! Оно прыгает!

Ева мгновенно среагировала, отпрыгнув к шкафу, а существо, прыгнувшее с нечеловеческой скоростью, врезалось в операционный стол, расколов его пополам с оглушительным треском. Осколки дерева и металла разлетелись, один из них чиркнул по щеке Евы, оставив кровавую полосу, но она не дрогнула, вскинув подавитель для нового выстрела. Майк, поднявшись, выстрелил ещё раз, пуля попала в шею существа, выбив сноп слизи, и он ударил трубой по его протезу, отбрасывая врага назад.

Операционная дрожала от ярости схватки, её стены, пропитанные кровью и страданием, казалось, наблюдали за этим танцем со смертью. Майк и Ева, сражаясь на пределе человеческих возможностей, использовали всё — укрытия, оружие, интуицию, — чтобы выстоять. Связь Майка с «Отражениями», проявляющаяся через шрам, давала ему преимущество, но каждая секунда боя приближала их к краю, где один неверный шаг мог стать последним. Существо, истекающее слизью, но не сдающееся, рычало, его жёлтые глаза обещали смерть, и схватка, полная хаоса и адреналина, была далека от завершения.

Операционная лаборатории «Омега» была как эпицентр агонии, где каждый звук, каждый отблеск света был пропитан яростью и отчаянием. Ржавый операционный стол, расколотый пополам, дымился среди обломков, а стены, покрытые коркой крови, грязи и чёрной слизи, дрожали от ударов, как кожа раненого зверя. Пол, скользкий от луж крови, слизи и разлитых химикатов, отражал хаотичные вспышки искр от рваных проводов, свисающих с потолка. Воздух, удушающий и тяжёлый, был пропитан смрадом антисептиков, гниющей плоти и жжёного металла, который царапал горло, как наждачная бумага. Лязг когтей, треск выстрелов, хриплые крики и гортанный рык существа сливались в какофонию, от которой кровь стучала в висках. Существо, с его блестящей кожей и жёлтыми глазами, горящими ненавистью, двигалось с нечеловеческой скоростью, его атаки были как удары молота, разрывающие пространство. Майк и Ева, измотанные, но непобеждённые, сражались с отчаянной решимостью, их слаженные действия были единственным, что

удерживало их на грани жизни.

Майк Тайлер, измождённый и окровавленный, уклонялся от очередного удара, его высокая фигура двигалась с интуитивной ловкостью, подпитываемой шрамом на шее. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, обнажала раны на плече и груди, которые сочились кровью, окрашивая повязки багровым. Шрам — длинный, кривой, как след когтя демона — пульсировал, его багровое свечение вспыхивало в такт движениям существа, как маяк, предупреждающий об опасности. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели смесью страха и ярости, зрачки сужались, улавливая каждый рывок врага. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли крови и пота стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. В правой руке он сжимал «Волк-7», в обойме осталось всего три патрона, а в левой — ржавую металлическую трубу, покрытую слизью. Он предугадывал атаки, но усталость брала своё, и в момент, когда существо сделало резкий выпад, его когтистая рука врезалась в грудь Майка, отбросив его к стене с оглушительным треском.

Удар вышиб воздух из лёгких, и Майк рухнул на пол, его спина врезалась в ржавую стену, покрытую слизью, которая зашипела, касаясь его кожи. Боль пронзила тело, как раскалённый клинок, а шрам на шее вспыхнул, посылая волну агонии по позвоночнику. Его серые глаза затуманились, но он увидел, как существо, с его жёлтыми глазами, горящими триумфом, медленно приближается, его когти блестели, готовые нанести смертельный удар. Голос Романа, хриплый и панический, взревел в его голове: «Вставай, Майк! Оно убьёт тебя!» Но в этот момент шрам, как будто почувствовав близость смерти, взорвался ослепительным багровым светом, заливая операционную ярким, почти сверхъестественным сиянием, которое разорвало тьму, как молния.

Существо замерло, его жёлтые глаза расширились, и оно издало болезненный, душераздирающий вой, закрывая когтистой рукой лицо, как будто свет шрама сжигал его изнутри. Его асимметричное тело содрогнулось, кожа, блестящая от слизи, задрожала, а вены под ней вспыхнули, как будто наполненные огнём. Оно отступило на шаг, его движения стали рваными, как у марионетки с оборванными нитями, а вой превратился в хрип, полный агонии. Слизь, капающая с его тела, зашипела громче, оставляя дымящиеся пятна на полу, а металлический протез правой руки искрил, как сломанная машина.

Ева Ростова, стоявшая за перевёрнутой каталкой, застыла в шоке, её компактная фигура напряглась, как струна. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь изумления и решимости. Её серые глаза, острые и аналитические, расширились, отражая багровый свет, который заливал операционную, как кровавый закат. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а свежий порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, почти разряженный, а в левой — ржавый скальпель, покрытый слизью врага. Фонарь на её плече дрожал, его луч терялся в сиянии шрама, а тени, мечущиеся от вспышки, создавали иллюзию, будто стены оживают. Её разум, холодный и быстрый, мгновенно оценил ситуацию: шрам Майка был не только проклятием, но и оружием. Её голос, резкий и полный адреналина, прорезал вой существа:

— Тайлер, держись! Это наш шанс!

Майк, всё ещё прижатый к стене, закричал от боли, его тело содрогнулось, как будто шрам выжигал его изнутри. Его серые глаза, полные слёз, зафиксировались на существе, корчащемся в агонии, и он понял: свет шрама был его болью, но и его силой. Он стиснул зубы, его пальцы, дрожащие, сжали «Волк-7», а другая рука вцепилась в трубу, как в якорь. Боль была адской, но реакция существа дала ему надежду — впервые за весь бой оно выглядело уязвимым. Его голос, хриплый и рваный, вырвался из горла:

— Ева… оно боится… шрама…

Ева, не теряя ни секунды, метнулась к Майку, её движения были стремительными, как у хищника. Она схватила его за плечо, помогая подняться, её серые глаза горели решимостью. Она заметила, как багровый свет шрама угасает, оставляя лишь тусклое свечение, и поняла, что эффект временный. Её фонарь осветил существо, которое, всё ещё хрипя, начало приходить в себя, его жёлтые глаза сузились, а когтистая рука поднялась, готовясь к новой атаке. Ева подхватила ржавую каталку, толкнув её в сторону существа, чтобы выиграть время, и крикнула:

— Майк, вставай! Мы можем использовать это! Целься в глаза!

Существо, оправившись от боли, взревело, его рык был полон ярости, но в нём чувствовалась тень страха. Оно ринулось вперёд, его когти рассекли каталку, разбрасывая осколки металла, а металлический протез ударил по полу, выбив сноп искр. Майк, превозмогая боль, поднялся, его серые глаза сузились, фиксируя врага. Шрам на шее кольнул, как будто напоминая о своей силе, и он почувствовал, как что-то внутри него — не Роман, а что-то глубже — откликнулось, как будто лаборатория «Омега» сама направляла его. Он поднял «Волк-7», прицелился в жёлтые глаза существа и выстрелил, пуля с глухим звуком врезалась в его лоб, выбив фонтан слизи.

Операционная, освещённая лишь фонарями и угасающим свечением шрама, дрожала от напряжения. Тени, мечущиеся по стенам, создавали иллюзию, будто лаборатория наблюдает за схваткой, а блеск когтей и лязг металла были как музыка этого танца со смертью. Шрам Майка, его проклятие и оружие, дал им шанс, но существо, истекающее слизью, всё ещё стояло, его жёлтые глаза горели ненавистью. Майк и Ева, израненные, но не сломленные, готовились к следующему удару, понимая, что их борьба только что обрела новый, мистический поворот.

Операционная лаборатории «Омега» была как сердце кошмара, где реальность трещала по швам, а тьма, пропитанная кровью и слизью, сгущалась, словно живая. Ржавые обломки операционного стола дымились среди осколков, стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, сочились влагой, а свисающие с потолка провода искрили, отбрасывая дрожащие вспышки на скользкий пол. Воздух, удушающий и едкий, был пропитан смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, который царапал горло и оседал на языке, как яд. Звуки боя — лязг когтей, треск выстрелов, хриплые крики — затихли, сменившись зловещей тишиной, нарушаемой лишь тяжёлым дыханием Майка и Евы да низким, хриплым воем существа. Его асимметричная фигура, блестящая от слизи, застыла в нескольких метрах, жёлтые глаза, горящие в полумраке, теперь смотрели на Майка не только с яростью, но с чем-то новым — узнаванием, как будто оно видело в нём не врага, а зеркало. Операционная, освещённая лишь дрожащими лучами фонарей, стала сценой не столько физической схватки, сколько ментального разлома, где разум Майка балансировал на краю пропасти.

Майк Тайлер стоял, прижавшись к ржавому шкафу, его высокая, измождённая фигура дрожала от напряжения и боли. Его кожаная куртка, изорванная и пропитанная кровью, висела клочьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, окрашивая повязки. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пылал, его багровое свечение, только что ослепительное, теперь пульсировало слабо, но каждый импульс посылал волны агонии по телу. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены, зрачки дрожали, теряя фокус, как будто он видел не только операционную, но и что-то за гранью. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. В правой руке он сжимал «Волк-7», ствол дрожал, а два оставшихся патрона в обойме казались насмешкой над надвигающейся угрозой. Его левая рука, всё ещё сжимавшая ржавую металлическую трубу, бессильно опустилась, пальцы разжались, и труба с лязгом упала на пол. Голос Романа, хриплый и ядовитый, шепнул в его голове, как змея: «Ты чувствуешь их, Майк? Это наша связь. Ты — часть этого.» Майк стиснул зубы, его дыхание было рваным, а разум, подточенный болью, начал трещать, как старая плёнка.

Ева Ростова, стоявшая в нескольких шагах, заметила, как Майк снова «отключается», но теперь это было иначе — не просто боль или слабость, а что-то глубже, как будто его сознание ускользало. Её компактная фигура напряглась, короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали тревогу, смешанную с решимостью. Её серые глаза, острые и аналитические, метались между Майком и существом, подмечая, как его жёлтые глаза, обычно полные ярости, теперь дрожат, как будто оно разделяет агонию Майка. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, почти разряженный, а в левой — ржавый скальпель, покрытый слизью врага. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака искажённый силуэт существа, которое, к её шоку, не атаковало, а застыло, его вой стал тише, почти умоляющим. Ева шагнула ближе к Майку, её голос, низкий и встревоженный, прорезал тишину:

— Тайлер, что с тобой? Очнись!

Майк, игнорируя её голос, сосредоточился на шраме, его серые глаза закрылись, а дыхание стало тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть саму тьму. Он чувствовал, как шрам горит, как его энергия, чуждая и пугающая, течёт по венам, как раскалённая лава. Он попытался усилить свечение, как тогда, когда оно отшатнуло существо, но вместо этого его разум пронзила новая волна боли — не физической, а ментальной, как будто кто-то вонзил раскалённый крюк в его сознание и потянул. Его тело содрогнулось, он рухнул на колени, его крик, хриплый и рваный, эхом отразился от стен. Перед глазами замелькали образы, как глитчи в сломанном экране: лаборатория, стерильные капсулы, наполненные мутной жидкостью, крики, растворяющиеся в тишине, лица, искажённые болью. Но теперь эти воспоминания были иными — они не принадлежали ему. Он видел их глазами существа: тьма капсулы, холод металла, разрывающая боль, когда плоть срасталась с машиной, и голоса, шепчущие о «резонансе» и «отражении». Он чувствовал его страх, его агонию, его отчаяние — как будто их разумы слились, разделяя одно страдание.

Существо, стоявшее в центре операционной, издало низкий, хриплый стон, его жёлтые глаза, тусклые и полные боли, смотрели на Майка с чем-то, похожим на узнавание. Его асимметричное тело, блестящее от слизи, дрожало, когтистая рука, только что готовая разорвать, бессильно опустилась, а металлический протез правой руки искрил слабее, как будто его энергия угасала. Его кожа, под которой пульсировали тёмные вены, вздрагивала, а рваная щель рта раскрылась, издавая звук, похожий на искажённый шёпот. Слизь, капающая с его тела, зашипела на полу, но теперь медленнее, как будто существо теряло силы. Оно не двигалось, его взгляд был прикован к Майку, как будто оно видело в нём не врага, а отражение своего собственного ада.

Майк, всё ещё на коленях, схватился за голову, его пальцы впились в кожу, оставляя кровавые следы. Его серые глаза, теперь открытые, были полны слёз, а зрачки дрожали, как будто он пытался удержать реальность, ускользающую, как песок. Образы продолжали мелькать: лаборатория, капсула, голоса учёных, боль, разрывающая тело, и лицо — смутно знакомое, но не его собственное. Голос Романа, теперь громче, шепнул с насмешкой: «Ты видишь, Майк? Это не просто тварь. Это мы. Это Отражения.» Его крик затих, превратившись в хрип, а шрам на шее вспыхнул снова, но теперь свет был не ослепительным, а мягким, пульсирующим, как сердцебиение, соединяющее его с существом.

Ева, в шоке, опустила нейронный подавитель, её серые глаза расширились, отражая багровое свечение шрама. Она видела, как Майк корчится, как существо застыло, и чувствовала, что происходит что-то за гранью её понимания. Её разум, аналитический и холодный, пытался найти объяснение: Протокол Отражение, шрам, существо — всё указывало на ментальную связь, которая разрывала Майка. Она шагнула ближе, её фонарь осветил его бледное лицо, покрытое потом и кровью, и её голос, теперь мягче, но полный тревоги, прозвучал:

— Майк, держись! Что ты видишь? Говори со мной!

Майк, с трудом подняв голову, посмотрел на Еву, его серые глаза были затуманены, как будто он видел её через пелену. Его голос, хриплый и дрожащий, был едва слышен:

— Ева… это… оно чувствует… боль… как я…

Существо, всё ещё неподвижное, издало тихий стон, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно разделяло слова Майка. Операционная, освещённая лишь фонарями и тусклым свечением шрама, казалось, сжалась, тени на стенах дрожали, как отражения в разбитом зеркале. Звуки — искры проводов, капли слизи, тяжёлое дыхание — искажались, как в кошмарном сне, а образы, мелькающие в разуме Майка, накладывались на реальность, создавая визуальные глитчи: капсула, кровь, крики, жёлтые глаза. Связь Майка с «Отражениями» углублялась, и он начинал понимать их страдания, их природу, но эта правда грозила разорвать его разум, как хрупкую ткань, оставляя первые трещины в его сознании.

Операционная лаборатории «Омега» была как застывший фрагмент ада, где тьма и хаос сливались в единое целое, а реальность трещала, как тонкое стекло под ударами невидимого молота. Ржавые обломки операционного стола дымились среди осколков, стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, сочились влагой, словно плача от боли этого места. Свисающие с потолка провода искрили, отбрасывая дрожащие вспышки на скользкий пол, где лужи крови и слизи отражали слабый свет фонарей Евы. Воздух, удушающий и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и металла, был густым, как ядовитый туман, царапающий лёгкие при каждом вдохе. Тишина, наступившая после воя существа, была зловещей, нарушаемой лишь тяжёлым дыханием Майка, тихим стоном существа и далёким шипением слизи, капающей с его тела. Существо, с его блестящей кожей и жёлтыми глазами, теперь тусклыми, стояло неподвижно, его когтистая рука дрожала, а взгляд был прикован к Майку, как будто оно видело в нём не врага, а отражение своей агонии. Но в этот момент операционная отступила на второй план, уступив место внутреннему миру Майка, где тьма была глубже, а голос Романа стал громче, чётче, властнее, как буря, разрывающая тишину.

Майк Тайлер всё ещё стоял на коленях, его высокая, измождённая фигура дрожала, как лист на ветру. Его кожаная куртка, изорванная и пропитанная кровью, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пульсировал, его багровое свечение было мягким, но нестабильным, как угасающий маяк, посылающий сигналы в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были затуманены, зрачки дрожали, как будто он балансировал между реальностью и кошмаром. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. Его руки, только что сжимавшие «Волк-7», теперь впились в голову, пальцы оставляли кровавые следы на коже, как будто он пытался вырвать из себя чужую волю. Пистолет лежал рядом, его волчья морда блестела в слабом свете, а ржавая металлическая труба валялась в стороне, забытая. Голос Романа, теперь не просто шепот, а громкий, властный приказ, ворвался в его разум, как раскат грома: «Используй это, Майк! Наша боль — их слабость! Соединись с ним!» Майк стиснул зубы, его дыхание стало рваным, а разум, разрываемый ментальной агонией, начал тонуть в потоке чужих воспоминаний и эмоций.

Ева Ростова, стоявшая в нескольких шагах, чувствовала, как воздух сгущается, как будто сама лаборатория наблюдает за происходящим. Её компактная фигура была напряжена, короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали тревогу, смешанную с решимостью. Её серые глаза, острые и аналитические, метались между Майком, корчащимся на полу, и существом, чьи жёлтые глаза теперь смотрели с пугающей тоской. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды едва мигали, сигнализируя о разряде, а в левой — ржавый скальпель, покрытый слизью врага. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака искажённый силуэт существа, которое, к её изумлению, не двигалось, а лишь стонало, как будто разделяя боль Майка. Её голос, низкий и полный тревоги, прорезал тишину:

— Тайлер, держись! Не дай ему забрать тебя!

Майк, закрыв глаза, погрузился в свой внутренний мир, где тьма была абсолютной, как космос без звёзд, а голос Романа звучал, как эхо из бездны. Он видел его — не чётко, а как символический образ: высокую, размытую фигуру в чёрном плаще, с лицом, скрытым тенями, где только глаза, горящие багровым, как его шрам, смотрели прямо в душу. Роман стоял в центре пустоты, его голос был властным, но с ноткой отчаяния, как будто он сам был пленником этого кошмара. «Ты не понимаешь, Майк. Мы связаны — ты, я, это существо. Наша боль — ключ. Соединись с ним, почувствуй его, и ты сможешь сломать его!» Майк, содрогнувшись, почувствовал, как шрам на шее вспыхнул, как будто Роман поджёг его изнутри. Его разум снова пронзила волна чужих воспоминаний, но теперь они были чётче: он видел капсулу, наполненную мутной жидкостью, чувствовал, как иглы вонзаются в кожу, слышал крики — не свои, а существа, его страх, его ярость, его мольбу о свободе. Эти образы накладывались на его собственные видения лаборатории, создавая визуальные глитчи: стены, покрытые слизью, растворялись в стерильных капсулах, крики смешивались с воем, а жёлтые глаза существа смотрели на него из каждого угла.

Майк закричал, его хриплый голос эхом отразился от стен операционной, но в этом крике была не только боль, а что-то новое — понимание. Он чувствовал существо, его агонию, его страх, как будто их разумы слились в одну бурлящую реку страдания. Его серые глаза, теперь открытые, были полны слёз, но в них мелькнула искра решимости. Он не понимал, почему Роман помогает, но его слова имели смысл — боль была их общей слабостью, но, возможно, и их оружием. Его голос, дрожащий и слабый, вырвался:

— Роман… что ты хочешь… от меня?

Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой уверенностью, ответил: «Я хочу, чтобы ты выжил, Майк. Но для этого ты должен стать больше, чем человек. Прими его боль. Сломай его изнутри.» Майк почувствовал, как шрам пульсирует, как будто подчиняясь Роману, и его разум снова затянуло в водоворот: он видел лабораторию, учёных в белых халатах, шепчущих о «ментальном резонансе», видел существо, кричащее в капсуле, видел себя — или кого-то, похожего на него, — в той же тьме. Эти образы были как осколки зеркала, отражающие правду, которую он не мог пока понять.

Существо, всё ещё неподвижное, издало тихий, почти человеческий стон, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно чувствовало то же, что и Майк. Его асимметричное тело, блестящее от слизи, содрогнулось, когтистая рука поднялась, но не для атаки, а как будто в мольбе. Слизь, капающая с его тела, зашипела тише, а металлический протез правой руки искрил слабо, как угасающий механизм. Его взгляд, полный боли и узнавания, был прикован к Майку, как будто оно видело в нём не только врага, но и спасение.

Ева, наблюдая за этим, почувствовала, как её сердце сжимается. Она видела, как Майк корчится, как существо застыло, и понимала, что происходит что-то за гранью её контроля. Её серые глаза сузились, её разум искал объяснение: Роман, шрам, существо — всё указывало на манипуляцию, но с какой целью? Она шагнула ближе, её фонарь осветил лицо Майка, покрытое потом и кровью, и её голос, теперь твёрдый, как сталь, прозвучал:

— Майк, не слушай его! Роман врёт! Ты сильнее этого!

Майк, услышав её, моргнул, его серые глаза на мгновение прояснились, но голос Романа, властный и манипулирующий, заглушил всё: «Она не понимает, Майк. Только ты можешь. Соединись с ним, или вы оба умрёте.» Операционная, освещённая лишь фонарями и тусклым свечением шрама, дрожала, как будто само пространство реагировало на их связь. Тени на стенах извивались, как призраки, а звуки — искры, капли слизи, стоны — искажались, как в кошмарном сне. Роман, возможно, не был просто антагонистом — его мотивы были сложнее, как будто он сам был частью этого ада, и его вмешательство открывало новую, пугающую грань «Протокола Отражение». Майк, разрываемый между болью, страхом и правдой, был на грани, где его следующий шаг мог либо спасти их, либо погрузить в бездну.

Операционная лаборатории «Омега» была как разбитое зеркало кошмара, где каждый осколок отражал новый ужас. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, сочились влагой, словно плача от боли этого места, а ржавые обломки операционного стола дымились среди разбросанных осколков металла и стекла. С потолка свисали оборванные провода, искрящие, как нервы умирающего зверя, их вспышки отбрасывали дрожащие тени на скользкий пол, где лужи крови и шипящей слизи сливались в зловещий узор. Воздух, удушающий и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был тяжёлым, как могильная плита, царапая горло при каждом вдохе. Звуки — лязг когтей, хриплые крики, низкий стон существа и далёкое шипение слизи — искажались, как в лихорадочном сне, смешиваясь с гулом в ушах Майка, чей разум трещал, как старая киноплёнка, готовая порваться. Операционная, освещённая лишь дрожащими лучами фонарей Евы, стала ареной не только физической схватки, но и сюрреалистического распада, где восприятие Майка раскололось, как стекло, под ударом ментальной бури.

Майк Тайлер стоял на коленях, его высокая, измождённая фигура дрожала, как будто его тело было лишь хрупкой оболочкой для разрывающегося сознания. Его кожаная куртка, изорванная и пропитанная кровью, висела клочьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пылал, его багровое свечение пульсировало, как сердце, бьющееся в агонии, заливая его бледное лицо зловещим светом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены, зрачки дрожали, как будто он видел сразу два мира, наложенных друг на друга. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с грязью. Его руки, бессильно опущенные, дрожали, «Волк-7» лежал рядом, его волчья морда блестела в полумраке, а ржавая металлическая труба валялась в стороне. Голос Романа, властный и манипулирующий, ревел в его голове, как шторм: «Соединись с ним, Майк! Его боль — твоя сила! Стань им!» Майк, повинуясь то ли Роману, то ли собственному инстинкту, сосредоточился на шраме, и его разум, как хрупкий мост, рухнул в бездну, где его сознание слилось с сознанием существа.

Ева Ростова сражалась, её компактная фигура двигалась с хищной точностью, несмотря на усталость и страх. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и тревоги. Её серые глаза, острые и аналитические, заметили, как Майк замирает, его взгляд становится пустым, а шрам горит ярче, чем когда-либо. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды едва мигали, а в левой — ржавый скальпель, покрытый слизью врага. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака искажённый силуэт существа, чьи движения, к её удивлению, стали медленнее, почти предсказуемыми. Она не понимала, что происходит с Майком, но видела, что его состояние изменилось, и это пугало её больше, чем враг. Её голос, резкий и полный адреналина, прорезал хаос:

— Тайлер, держись! Не сдавайся ему!

Майк, погружённый в ментальную бурю, видел операционную сразу двумя парами глаз — своими и существа. Его восприятие раскололось, как экран, разделённый надвое, где цвета искажались, а образы накладывались, создавая психоделический кошмар. С одной стороны, он видел Еву, её стремительные движения, как она метается между укрытиями, её фонарь, выхватывающий из мрака обломки и слизь. С другой — он видел её глазами существа: угрожающую фигуру, чьи выстрелы из подавителя обжигают, чей скальпель режет плоть, вызывая волны боли, которые Майк чувствовал, как свои собственные. Его разум дрожал, как изображение на сломанном мониторе, звуки боя — лязг металла, рычание, крики Евы — искажались, превращаясь в низкий, гулкий рёв, как будто он слышал их под водой. Он видел себя глазами существа: измождённого, окровавленного, с горящим шрамом, который был не просто меткой, а маяком, притягивающим его, как магнит.

Существо, стоявшее в центре операционной, двигалось медленнее, его асимметричное тело, блестящее от чёрной слизи, дрожало, как будто его силы утекали. Его жёлтые глаза, теперь тусклые, смотрели на Майка с смесью страха и узнавания, а когтистая рука, только что готовая разорвать, застыла в воздухе. Его кожа, под которой пульсировали тёмные вены, вздрагивала, а металлический протез правой руки искрил слабо, как угасающий механизм. Каждый удар Евы — выстрел из подавителя, укол скальпелем — отдавался в разуме Майка, как раскалённый гвоздь, вбитый в его собственное тело. Он чувствовал его боль, его агонию, его страх перед Евой, но одновременно понимал, что это «отражение» нужно остановить, иначе оно уничтожит их всех.

Майк закричал, его хриплый голос разорвал тишину, но крик был не только его — в нём звучала боль существа, его мольба, его отчаяние. Его шрам вспыхнул ярче, багровый свет залил операционную, как кровавый закат, и существо, зажмурившись, издало низкий, мучительный стон, отступив на шаг. Его движения, теперь предсказуемые для Майка, были как замедленная съёмка — он видел, как оно готовится к прыжку, как его когти напрягаются, и крикнул, его голос был полон напряжения:

— Ева, назад! Оно прыгает!

Ева, услышав его, мгновенно откатилась за ржавый шкаф, её серые глаза расширились, когда существо, как и предсказал Майк, прыгнуло, его когти врезались в пол, выбив сноп искр. Она выстрелила из подавителя, голубой разряд ударил в плечо врага, заставив его пошатнуться, но заряд был слабым, едва замедлив его. Её разум, аналитический и быстрый, пытался понять, как Майк предугадал атаку, но времени на размышления не было. Она метнулась к Майку, её фонарь осветил его бледное лицо, покрытое потом и кровью, и её голос, теперь полный тревоги, прозвучал:

— Тайлер, как ты это делаешь? Что с тобой происходит?

Майк, всё ещё на коленях, поднял голову, его серые глаза были затуманены, как будто он смотрел сквозь неё. Его разум, расколотый между двумя перспективами, дрожал под невероятным ментальным напряжением. Он видел Еву — её решимость, её страх за него, — но одновременно видел её как угрозу, как врага, чьи атаки разрывают его плоть. Голос Романа, властный и манипулирующий, шепнул: «Ты видишь, Майк? Ты можешь сломать его. Но цена — твоё «я». Прими это, или вы умрёте.» Майк стиснул зубы, его пальцы впились в пол, оставляя кровавые следы, и он прошептал, его голос был едва слышен:

— Ева… я… я вижу его… я чувствую его…

Существо, всё ещё корчась от боли, издало тихий стон, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно чувствовало ту же связь. Его асимметричное тело содрогнулось, когтистая рука потянулась к Майку, но не для атаки, а как будто в мольбе. Операционная, освещённая багровым светом шрама и дрожащими фонарями, дрожала, как будто само пространство реагировало на их связь. Визуальные эффекты расколотого восприятия Майка — двойное зрение, наложение кадров, искажённые цвета — создавали сюрреалистический кошмар, где реальность и безумие сливались. Глубина связи Майка с «Отражениями» и Романом раскрывалась всё больше, но цена этой связи — его собственное «я» — становилась всё более пугающей, угрожая поглотить его в бездне чужой боли и страдания.

Операционная лаборатории «Омега» была как открытая рана, пульсирующая страданием и ужасом, где каждая поверхность сочилась болью этого проклятого места. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, дрожали, словно живые, а ржавые обломки операционного стола, расколотого в щепы, дымились среди осколков металла и стекла, усеявших скользкий пол. С потолка свисали оборванные провода, их искры отбрасывали зловещие вспышки на лужи крови и шипящей слизи, которые сливались в мрачный, почти живой узор. Воздух, густой и удушающий, был пропитан едким смрадом антисептиков, гниющей плоти и жжёного металла, царапающим горло и оседающим на языке, как ядовитая пыль. Звуки — хриплые крики, низкий стон существа, шипение слизи и далёкий скрежет ржавых балок — сливались в какофонию, от которой кровь стучала в висках. Операционная, освещённая лишь дрожащими лучами фонаря Евы и тусклым багровым свечением шрама Майка, была ареной агонии, где физическая и ментальная боль сплелись в невыносимый узел, разрывающий реальность.

Майк Тайлер стоял на коленях, его высокая, измождённая фигура была на грани отказа, дрожа, как треснувший сосуд, готовый разлететься на куски. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, окрашивая повязки тёмным, почти чёрным цветом. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пылал, его багровое свечение пульсировало, как сердце, бьющееся в предсмертной агонии, заливая его бледное лицо зловещим светом.

Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены, зрачки дрожали, как будто он видел не только операционную, но и бездну, где его разум сливался с разумом существа. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, бессильно опущенные, дрожали, «Волк-7» лежал в нескольких шагах, его волчья морда блестела в полумраке, а ржавая металлическая труба была давно забыта. Голос Романа, властный и ядовитый, ревел в его голове, как буря: «Мы все связаны этой болью, Майк. Это наследие Бонни.» Майк стиснул зубы, его дыхание было рваным, а тело, разрываемое двойной агонией, балансировало на грани коллапса.

Ева Ростова, стоявшая в стороне, сражалась с отчаянной решимостью, её компактная фигура двигалась с кошачьей ловкостью, несмотря на усталость. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь тревоги и ярости. Её серые глаза, острые и аналитические, метались между Майком, корчащимся на полу, и существом, чьи жёлтые глаза теперь смотрели с пугающей смесью боли и узнавания. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды едва мигали, сигнализируя о полном разряде, а в левой — ржавый скальпель, покрытый слизью врага. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака искажённый силуэт существа, которое, к её шоку, двигалось медленнее, как будто его силы утекали. Её голос, резкий и полный паники, прорезал тишину:

— Тайлер, вставай! Мы не можем остановиться!

Существо, почувствовав слабость Майка, ринулось вперёд, его асимметричное тело, блестящее от чёрной слизи, двигалось с рваной, но пугающей скоростью. Его жёлтые глаза, тусклые, но полные ярости, были прикованы к Майку, а когтистая левая рука взмахнула, как клинок, рассекающий воздух. Майк, слишком слабый, чтобы уклониться, попытался отшатнуться, но когти врезались в его правое плечо, разрывая кожу и мышцы с тошнотворным звуком. Кровь брызнула, заливая пол, а шрам на шее вспыхнул ослепительным багровым светом, как будто реагируя на рану. Майк закричал, его хриплый голос эхом отразился от стен, но боль была не только его — он почувствовал фантомную агонию, как будто те же когти разорвали плечо существа, хотя оно стояло невредимым. Его разум, уже расколотый, затопила волна двойной боли, как будто их тела синхронизировались, разделяя каждую рану, каждый укол.

Существо, к удивлению Евы, пошатнулось, его жёлтые глаза расширились, а когтистая рука, только что атаковавшая, бессильно опустилась. Оно издало низкий, мучительный стон, его асимметричное тело содрогнулось, а на его правом плече, в том же месте, где было ранено плечо Майка, вспыхнуло багровое свечение, как эхо шрама. Слизь, капающая с его тела, зашипела громче, оставляя дымящиеся пятна на полу, а металлический протез правой руки искрил, как будто его энергия угасала. Его кожа, под которой пульсировали тёмные вены, вздрагивала, как будто оно чувствовало ту же агонию, что и Майк. Их болевые пороги синхронизировались, каждая рана одного становилась раной другого, создавая пугающую связь, где боль была общим знаменателем.

Майк, рухнув на одно колено, схватился за плечо, его пальцы, скользкие от крови, дрожали. Его серые глаза, полные слёз, затуманились, а шрам на шее пульсировал, как будто перекачивая боль между ним и существом. Он видел операционную, но образы искажались: стены растворялись в стерильных капсулах, кровь на полу превращалась в мутную жидкость, а жёлтые глаза существа смотрели на него из каждого угла. Голос Романа, теперь громче, с ноткой мрачного торжества, прорвался сквозь агонию: «Ты видишь, Майк? Это наследие Бонни. Мы все связаны этой болью. Используй её, или она сломает тебя!» Майк, стиснув зубы, почувствовал, как его разум цепляется за слова Романа, как за спасательный круг. Он не знал, кто такой Бонни, но его имя, произнесённое с такой тяжестью, резонировало в его сознании, как ключ к разгадке.

Ева, в шоке, отступила на шаг, её серые глаза расширились, отражая багровое свечение шрама Майка и эхо света на плече существа. Она видела, как Майк корчится, как существо стонет, и понимала, что их связь глубже, чем она могла представить. Её разум, аналитический и холодный, пытался найти объяснение: Протокол Отражение, шрам, синхронизация боли — всё указывало на эксперименты, которые превратили их в единый организм, разделяющий страдание. Она метнулась к Майку, её фонарь осветил его бледное лицо, покрытое потом и кровью, и её голос, теперь мягче, но полный тревоги, прозвучал:

— Майк, держись! Ты можешь это остановить!

Существо, всё ещё корчась, издало тихий, почти человеческий стон, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно чувствовало не только боль, но и отчаяние Майка. Его когтистая рука потянулась к нему, но не для атаки, а как будто в мольбе, а металлический протез искрил слабо, как угасающий механизм. Вспышки багрового света на их телах — на плече Майка и плече существа — синхронизировались, как биение одного сердца, создавая визуальный кошмар, где их агония была общей. Операционная, освещённая лишь фонарём Евы и тусклым свечением шрама, дрожала, как будто стены впитывали их страдание.

Майк, превозмогая боль, поднял голову, его серые глаза встретились с жёлтыми глазами существа, и в этот момент он почувствовал не только его агонию, но и что-то глубже — страх, потерю, мольбу о прекращении мучений. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Бонни… кто он? Что он сделал с нами?

Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой насмешкой, ответил: «Бонни создал нас, Майк. Он хотел соединить души, но породил монстров. Теперь ты должен закончить это — или стать одним из них.» Майк, разрываемый двойной болью, почувствовал, как его тело и разум начинают отказывать, но правда, скрытая в словах Романа, зажгла в нём искру решимости. Связь, созданная экспериментами Бонни, была их проклятием, но, возможно, и их спасением, если он сможет использовать эту общую боль, чтобы сломать существо — или себя.

Операционная лаборатории “Омега” была как чрево умирающего чудовища, где каждая поверхность пульсировала болью и ужасом. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, сочились влагой, словно истекая ядом, а ржавые обломки расколотого операционного стола дымились среди осколков металла и стекла, усеявших скользкий пол. С потолка свисали оборванные провода, их искры отбрасывали зловещие вспышки на лужи крови и шипящей слизи, которые сливались в мрачный, почти живой узор. Воздух, удушающий и едкий, был пропитан смрадом антисептиков, гниющей плоти и жжёного металла, царапающим горло и оседающим на языке, как горькая пыль. Звуки — хриплые стоны, тяжёлое дыхание, шипение слизи и далёкий скрежет ржавых балок — сливались в тревожную какофонию, от которой кровь стучала в висках. Операционная, освещённая лишь дрожащим лучом фонаря Евы и тусклым багровым свечением шрама Майка, была ареной отчаяния, где физическая и ментальная агония сплелись в невыносимый узел. Но в этом хаосе, среди боли и страха, проблеск надежды вспыхнул, как слабая искра в кромешной тьме.

Майк Тайлер, всё ещё на коленях, был на грани физического и ментального коллапса, его высокая, измождённая фигура дрожала, как треснувшая статуя, готовая рухнуть. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, окрашивая повязки почти чёрным. Свежая рана на правом плече, нанесённая когтями существа, пылала, кровь стекала по руке, капая на пол с тошнотворным звуком. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пульсировал, его багровое свечение было нестабильным, как угасающий маяк, но каждый импульс посылал волны боли и чужих эмоций по его телу. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены, зрачки дрожали, как будто он видел два мира одновременно — свой и существа. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, дрожащие, лежали на полу, пальцы впились в бетон, оставляя кровавые следы. “Волк-7” был в нескольких шагах, его волчья морда блестела в полумраке, а ржавая металлическая труба валялась в стороне, забытая. Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой уверенностью, шепнул в его голове: “Ты видишь его, Майк. Найди слабость. Бонни оставил нам ключ.” Майк, превозмогая агонию, сосредоточился на своей ментальной связи с существом, и его расколотое восприятие, как разбитое зеркало, отразило новую правду.

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура была напряжена, как стальная пружина, готовая к действию. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь тревоги и решимости. Её серые глаза, острые и аналитические, метались между Майком, корчащимся на полу, и существом, чьи жёлтые глаза теперь смотрели с пугающей смесью боли и страха. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала нейронный подавитель, его синие диоды погасли, сигнализируя о полном разряде, а в левой — ржавый скальпель, покрытый слизью врага. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака искажённый силуэт существа, которое, к её удивлению, застыло, его когтистая рука инстинктивно прикрывала грудь. Ева заметила, как Майк, несмотря на боль, указывает на существо, его взгляд был прикован к чему-то, чего она не видела. Её голос, резкий и полный адреналина, прорезал тишину:

— Тайлер, что ты видишь? Говори!

Майк, погружённый в ментальную связь, видел операционную глазами существа, его страх, его агонию, его инстинкты. Его восприятие, расколотое, как экран с наложенными кадрами, показывало ему не только физическую форму врага, но и его суть. Он заметил, как существо, даже в ярости, инстинктивно защищает определённую точку на своей груди — чуть левее центра, где под блестящей, искажённой плотью, покрытой слизью, слабо пульсировало что-то, похожее на ядро или имплант. Это было не металлическим цилиндром, как у предыдущих тварей, а чем-то органическим, живым, излучающим слабый, почти незаметный багровый свет, синхронизированный с пульсацией его шрама. Это было его истинное “сердце” — источник его силы и уязвимости, скрытый под слоями деформированной плоти и вен, пульсирующих тёмной кровью. Майк почувствовал, как это ядро бьётся в унисон с его шрамом, как будто их связывала одна нить, сотканная из боли и экспериментов Бонни.

Существо, стоявшее в центре операционной, издало низкий, хриплый стон, его жёлтые глаза дрогнули, как будто оно чувствовало, что Майк проник в его суть. Его асимметричное тело, блестящее от чёрной слизи, содрогнулось, когтистая левая рука прижалась к груди, прикрывая пульсирующее ядро, а металлический протез правой руки искрил слабо, как угасающий механизм. Его кожа, под которой пульсировали тёмные вены, вздрагивала, а слизь, капающая с тела, зашипела громче, оставляя дымящиеся пятна на полу. Его движения, теперь предсказуемые для Майка, были как замедленная съёмка — он видел, как оно напрягается, готовясь к новой атаке, но его страх, его боль были как открытая книга.

Майк, превозмогая агонию, поднял руку, указывая на грудь существа, его серые глаза, полные слёз и решимости, встретились с глазами Евы. Его голос, хриплый и дрожащий, был едва слышен:

— Ева… там… в груди… ядро… бей туда…

Ева, услышав его, мгновенно перевела взгляд на существо, её серые глаза сузились, подмечая, как его когтистая рука прикрывает грудь. Она заметила слабое багровое свечение, пробивающееся сквозь кожу, и её аналитический разум мгновенно сложил кусочки пазла: ядро, шрам Майка, их связь. Она схватила скальпель крепче, её фонарь осветил пульсирующее ядро, и её голос, теперь твёрдый, как сталь, прозвучал:

— Поняла, Тайлер. Держись, я сделаю это!

Существо, почувствовав угрозу, взревело, его жёлтые глаза вспыхнули яростью, и оно ринулось вперёд, его когти рассекли воздух, целясь в Еву. Но Майк, используя свою связь, предугадал его движение, его шрам вспыхнул, как будто усиливая сигнал, и он крикнул, его голос был полон напряжения:

— Ева, влево! Уклоняйся!

Ева, доверяя ему, откатилась влево, когти существа врезались в ржавый шкаф, выбив сноп искр. Она метнулась вперёд, её скальпель сверкнул в свете фонаря, нацеленный на грудь врага, где пульсировало ядро. Операционная, освещённая багровым светом шрама и дрожащим лучом фонаря, дрожала, как будто стены впитывали их борьбу. Пульсирующее ядро, излучающее слабый свет, было как маяк надежды в этом хаосе, и Майк, несмотря на боль, нашёл в себе силы анализировать, используя свою связь с “Отражениями” как оружие. Но время было на исходе, и каждый шаг Евы, каждый удар существа приближал их к развязке, где победа или смерть были единственными исходами.

Операционная лаборатории “Омега” была как арена, пропитанная кровью и отчаянием, где каждый угол дышал смертью, а тьма сгущалась, словно живая. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, сочились влагой, как раны, а ржавые обломки расколотого операционного стола дымились среди осколков металла и стекла, усеявших скользкий пол. С потолка свисали оборванные провода, их искры отбрасывали зловещие вспышки на лужи крови и шипящей слизи, которые сливались в мрачный, почти живой узор. Воздух, удушающий и едкий, был пропитан смрадом антисептиков, гниющей плоти и жжёного металла, царапающим горло и оседающим на языке, как ядовитая пыль. Звуки — хриплые крики, низкий стон существа, шипение слизи и скрежет ржавых балок — сливались в тревожную какофонию, от которой кровь стучала в висках. Операционная, освещённая лишь дрожащим лучом фонаря Евы и тусклым багровым свечением шрама Майка, дрожала, как будто само пространство чувствовало, что этот момент станет решающим. В этом хаосе, среди боли и страха, доверие между Майком и Евой вспыхнуло,

как маяк, указывающий путь к последнему шансу на выживание.

Майк Тайлер, рухнувший на колени, был на грани физического и ментального коллапса, его высокая, измождённая фигура дрожала, как треснувший клинок, готовый сломаться. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, окрашивая повязки почти чёрным. Свежая рана на правом плече, нанесённая когтями существа, пылала, кровь стекала по руке, капая на пол с тошнотворным звуком. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пульсировал, его багровое свечение было нестабильным, как угасающий маяк, но каждый импульс посылал волны боли и чужих эмоций по его телу. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены, зрачки дрожали, как будто он видел одновременно реальность и разум существа. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, дрожащие, впились в пол, оставляя кровавые следы, а “Волк-7” лежал в нескольких шагах, его волчья морда блестела в полумраке. Голос Романа, теперь приглушённый, но настойчивый, шепнул в его голове: “Скажи ей, Майк. Это ваш последний шанс.” Майк, превозмогая агонию, поднял голову, его серые глаза встретились с глазами Евы, и его голос, сорванный и хриплый, но полный решимости, разорвал тишину:

— Ева… грудь… ядро… бей туда… сейчас!

Ева Ростова, стоявшая в нескольких шагах, была как натянутая струна, готовая к рывку. Её компактная фигура, напряжённая и стремительная, излучала храбрость, подпитываемую доверием к Майку. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь тревоги и непреклонной решимости. Её серые глаза, острые и аналитические, сузились, фиксируя пульсирующее ядро на груди существа, где слабый багровый свет пробивался сквозь искажённую плоть. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым. В правой руке она сжимала ржавый скальпель, его лезвие, покрытое слизью врага, сверкало в свете фонаря, закреплённого на её плече. Нейронный подавитель, теперь бесполезный, валялся в стороне, его синие диоды погасли. Ева кивнула Майку, её взгляд был полон веры в него, и её голос, твёрдый, как сталь, прозвучал:

— Я поняла, Тайлер. Держись!

Существо, почувствовав угрозу, взревело, его жёлтые глаза вспыхнули яростным огнём, а асимметричное тело, блестящее от чёрной слизи, напряглось, готовясь к атаке. Его когтистая левая рука, прикрывавшая пульсирующее ядро, опустилась, обнажая слабое место, а металлический протез правой руки искрил, выбрасывая снопы искр. Его кожа, под которой пульсировали тёмные вены, вздрагивала, а слизь, капающая с тела, зашипела громче, оставляя дымящиеся пятна на полу. Оно ринулось вперёд, его когти рассекли воздух, целясь в Еву, но она, доверяя указаниям Майка, была готова.

Время, казалось, замедлилось, как в лихорадочном сне. Ева метнулась вперёд, её движения были быстрыми и точными, как у хищника, почуявшего добычу. Её серые глаза, горящие решимостью, были прикованы к пульсирующему ядру, которое излучало слабый багровый свет, синхронизированный с шрамом Майка. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака искажённый силуэт существа, чьи жёлтые глаза пылали ненавистью. Ева уклонилась от когтистой руки, её тело изогнулось с кошачьей грацией, когти пронеслись в сантиметрах от её лица, задев прядь чёрных волос, которая упала на пол. Она перекатилась, используя скользкий пол как преимущество, и, оказавшись ближе к существу, вскинула скальпель, его лезвие сверкнуло, как молния, нацеленное прямо в ядро.

Майк, наблюдая за её рывком, почувствовал, как шрам на шее вспыхнул, как будто усиливая их связь. Его серые глаза, полные слёз и решимости, следили за каждым движением Евы, а его разум, всё ещё расколотый, видел её глазами существа — угрожающую фигуру, чей клинок был как смертельный приговор. Он крикнул, его голос был сорван, но полон отчаяния:

— Ева, сейчас! Бей!

Существо, взревев, попыталось закрыть ядро когтистой рукой, но Ева была быстрее. Её скальпель вонзился в грудь врага, прямо в пульсирующее ядро, с тошнотворным звуком разрывая плоть. Багровый свет ядра вспыхнул ярче, как взрывающаяся звезда, и существо издало душераздирающий вой, его тело содрогнулось, как будто его жизнь вытекала через рану. Слизь, хлынувшая из груди, зашипела, как кислота, а металлический протез правой руки замер, искры угасли. Его жёлтые глаза, теперь тусклые, посмотрели на Еву, а затем на Майка, с пугающей смесью боли и облегчения.

Ева, тяжело дыша, отступила, её серые глаза расширились, наблюдая, как существо пошатнулось, его когтистая рука бессильно опустилась, а тело начало оседать. Фонарь на её плече дрожал, освещая багровый свет, угасающий в ядре, и лужу слизи, растекающуюся по полу. Она повернулась к Майку, её лицо, покрытое потом и кровью, было полно тревоги и надежды. Её голос, дрожащий, но твёрдый, прозвучал:

— Тайлер… мы сделали это?

Майк, всё ещё на коленях, смотрел на существо, его серые глаза затуманились, а шрам на шее угас, оставив лишь слабое свечение. Он чувствовал, как связь с существом рвётся, как его боль и страх растворяются, оставляя пустоту. Голос Романа, теперь едва слышный, шепнул: “Хорошая работа, Майк. Но это только начало.” Майк стиснул зубы, его дыхание было рваным, но в его взгляде мелькнула искра надежды. Доверие между ним и Евой, их слаженные действия в этом аду, стали их спасением, но операционная, всё ещё дрожащая от напряжения, напоминала, что их борьба далека от завершения.

Операционная лаборатории “Омега” была как эпицентр умирающего кошмара, где стены, пропитанные кровью и страданием, дрожали, словно в предсмертной агонии. Корка засохшей крови и чёрной слизи, покрывавшая их, сочилась влагой, как гной из старой раны, а ржавые обломки расколотого операционного стола дымились среди осколков металла и стекла, усеявших скользкий пол. С потолка свисали оборванные провода, их искры отбрасывали зловещие вспышки на лужи крови и шипящей слизи, которые сливались в мрачный, почти живой узор, будто пульсирующее сердце этого ада. Воздух, удушающий и едкий, был пропитан смрадом антисептиков, гниющей плоти и жжёного металла, царапающим горло и оседающим на языке, как ядовитая зола. Звуки — хриплые крики, тяжёлое дыхание, шипение слизи и далёкий скрежет ржавых балок — затихли, сменившись зловещей тишиной, нарушаемой лишь оглушительным воем существа, чья смерть разрывала ткань этого проклятого места. Операционная, освещённая дрожащим лучом фонаря Евы и угасающим багровым свечением шрама Майка, стала свидетелем катарсиса, где победа и трагедия сплелись в неразрывный узел.

Ева Ростова, замершая в боевой стойке, сжимала ржавый скальпель, её компактная фигура дрожала от напряжения и адреналина. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и потрясения. Её серые глаза, острые и аналитические, были расширены, отражая багровый свет, исходящий из пронзённого ядра существа. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь сочилась из царапины, а порез на щеке блестел багровым, как метка выжившего. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака асимметричную фигуру существа, чьё тело начало распадаться, как угли, тлеющие в огне. Ева тяжело дышала, её грудь вздымалась, а пальцы, всё ещё сжимавшие скальпель, побелели от напряжения. Она была готова к бою, но то, что происходило перед ней, было не просто смертью — это было освобождение, и это пугало её больше, чем она могла выразить.

Майк Тайлер, всё ещё на коленях, чувствовал, как его тело и разум балансируют на грани распада. Его высокая, измождённая фигура была сломлена, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, окрашивая пол тёмными пятнами. Свежая рана на правом плече пылала, кровь стекала по руке, а шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — угас, его багровое свечение теперь едва тлело, как последние угли костра. Его серые глаза, воспалённые и обведённые, были полны слёз, зрачки дрожали, будто он всё ещё видел разум существа, его боль и страх. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, впившиеся в пол, оставляли кровавые следы, а “Волк-7” лежал в стороне, его волчья морда блестела, как забытый реликвия. Майк чувствовал, как ментальная связь с существом рвётся, оставляя в его сознании пустоту, холодную и пугающую, как беззвёздная ночь. Голос Романа, теперь едва слышный, шепнул с горькой насмешкой: “Ты сделал это, Майк. Но что ты потерял?” Майк стиснул зубы, его дыхание было рваным, но в его глазах мелькнула искра облегчения, смешанного с тревогой.

Скальпель Евы, вонзённый в пульсирующее ядро, стал катализатором конца. Ядро, скрытое под слоями искажённой плоти, вспыхнуло ослепительным багровым светом, как звезда, сгорающая в своей агонии, и существо издало крик — не просто вопль, а звук, полный боли, облегчения и чего-то почти человеческого, как будто в нём отразилась душа, освобождённая от мучений. Его жёлтые глаза, теперь тусклые, посмотрели на Еву, а затем на Майка, и в них, как слёзы, вытекли искры света, растворяющиеся в воздухе. Его асимметричное тело, блестящее от чёрной слизи, начало дрожать, как изображение на треснувшем экране, а затем распадаться. Кожа, под которой пульсировали тёмные вены, трескалась, как пересохшая земля, и из трещин вырывались тонкие нити света, багрового и белого, поднимающиеся вверх, как дым от угасающего костра. Его когтистая левая рука, всё ещё вытянутая, рассыпалась в пыль, а металлический протез правой руки, искрящий слабо, рухнул на пол с глухим лязгом, распадаясь на обугленные куски. Слизь, хлынувшая из ядра, зашипела, как кислота, но быстро испарилась, оставляя дымящиеся пятна на полу.

Существо, теперь лишь силуэт из света и пыли, осело, его форма растворялась, как песок, уносимый ветром. Операционная, освещённая его угасающим сиянием, дрожала, как будто стены впитывали его смерть. Вой затих, сменившись тишиной, такой глубокой, что она казалась осязаемой. На месте существа осталась лишь горстка пепла, серого и невесомого, и маленький, обугленный артефакт, размером с кулак, лежащий в центре. Он был чёрным, как обсидиан, с трещинами, из которых сочился слабый багровый свет, пульсирующий, как сердцебиение, синхронизированное с шрамом Майка. Артефакт излучал тепло, почти живое, и казался не просто предметом, а чем-то, хранящим эхо существа — его боли, его страха, его освобождения.

Ева, всё ещё сжимая скальпель, отступила, её серые глаза расширились, наблюдая за распадом существа. Её грудь вздымалась, дыхание было тяжёлым, а лицо, покрытое потом и кровью, отражало потрясение. Она ожидала крови, плоти, смерти, но не этого — не света, не пыли, не этого странного, почти священного конца. Её фонарь осветил горстку пепла и артефакт, и она почувствовала, как по спине пробежал холод. Её голос, дрожащий, но полный тревоги, прозвучал:

— Тайлер… что это было? Это… не похоже на других.

Майк, всё ещё на коленях, смотрел на пепел и артефакт, его серые глаза затуманились, как будто он всё ещё чувствовал эхо существа в своём разуме. Связь оборвалась, оставив пустоту, холодную и пугающую, но в этой пустоте было и облегчение, как будто он сбросил тяжёлый груз. Его шрам на шее угас, оставив лишь слабое тепло, а боль, разрывавшая его тело, отступила, сменившись усталостью, глубокой, как бездна. Он медленно поднялся, его фигура пошатнулась, но в его взгляде мелькнула искра понимания. Его голос, хриплый и слабый, был едва слышен:

— Ева… оно… оно было как мы… оно страдало…

Ева шагнула к нему, её серые глаза встретились с его, и в них была смесь тревоги и решимости. Она протянула руку, помогая ему встать, её пальцы, скользкие от крови, сжали его запястье. Она посмотрела на артефакт, лежащий в пепле, и её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Что бы это ни было, мы не закончили. Этот… артефакт. Он что-то значит.

Операционная, теперь тихая, но всё ещё пропитанная смертью, казалось, наблюдала за ними. Пепел существа, лёгкий и невесомый, поднялся в воздух, как призраки, растворяясь в полумраке. Артефакт, пульсирующий слабым светом, был как ключ — к разгадке, к боли, к наследию Бонни. Смерть существа была не просто убийством, а актом милосердия, освобождением от мучений, но она оставила больше вопросов, чем ответов. Майк и Ева, израненные, но не сломленные, стояли в центре этого ада, их доверие друг к другу стало их якорем, но тень “Протокола Отражение” всё ещё нависала над ними, обещая новые ужасы.

Операционная лаборатории “Омега” затихла, как будто выдохнула последний вздох после долгой агонии. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, теперь казались мёртвыми, их влажный блеск угас, а трещины, сочившиеся ядом, застыли, словно запёкшаяся рана. Ржавые обломки расколотого операционного стола дымились слабо, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости. С потолка, усеянного оборванными проводами, свисали капли воды, падающие с монотонным, почти гипнотическим звуком, их эхо разносилось по помещению, нарушая гнетущую тишину. Лужи крови и шипящей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, хранящее отражения только что закончившегося кошмара. Воздух, всё ещё пропитанный едким смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был тяжёлым, оседая на коже, как невидимая плёнка. Операционная, теперь лишённая пульсирующей жизни существа, стала мрачной гробницей, где каждый звук — дыхание, шорох, капля — казался слишком громким, подчёркивая опустошение, оставшееся после бури.

Майк Тайлер стоял, пошатываясь, его высокая, измождённая фигура казалась тенью самого себя, как будто битва выжгла из него последние искры силы. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече, нанесённая когтями существа, ныла, кровь запеклась, образуя корку, но боль была приглушённой, заглушённой усталостью, глубокой, чем физическая. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — больше не светился, его багровое свечение угасло, оставив лишь холодную, почти осязаемую пульсацию, напоминающую о ментальной связи, которая едва не сломала его. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели на горстку пепла и обугленный артефакт, лежащие там, где только что было существо. Зрачки, всё ещё дрожащие, отражали пустоту — не только операционной, но и его разума, где эхо боли и страха существа всё ещё звучало, как далёкий шёпот. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессильно висели, пальцы дрожали, а “Волк-7”, лежащий в нескольких шагах, казался теперь бесполезным реликтом. Голос Романа, впервые за долгое время молчавший, не звучал, но Майк чувствовал его присутствие — как холодный ветер, наблюдающий из тени. Его дыхание, тяжёлое дыхание и рваное, было единственным звуком, выдающим, что он всё ещё жив. Он пытался осмыслить произошедшее, но вместо ответов в его сознании были только вопрос: была ли смерть существа победой или чем-то большим, необратимым?

Ева Ростова стояла рядом, её компактная фигура была напряжённой, как струна, готовая лопнуть от усталости и потрясения. Короткие чёрные волосы, влажные от сырости и пота, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали попытку сохранить самообладание. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к Майку, но их взгляд был новым — смесью страха, уважения и едва уловимого подозрения, как будто она видела в нём не только напарника, но и загадку, угрожающую их выживанию. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Ржавый скальпель, всё ещё зажатый в её правой руке, дрожал, его лезвие, покрытое слизью и пеплом, отражало слабый свет фонаря, закреплённого на её плече. Нейронный подавитель, давно бесполезный, валялся в стороне, его погасшие диоды были как символ их истощённых ресурсов. Ева тяжело дышала, её грудь вздымалась, а лицо, покрытое потом и кровью, было измождённым, но в её осанке всё ещё чувствовалась стальная решимость. Она перевела взгляд на горстку пепла и обугленный артефакт, чей слабый багровый свет пульсировал, как угасающее сердце, и её голос, низкий и дрожащий, прорезал тишину:

— Тайлер… что это было? Это не тварь… это было что-то другое.

Майк медленно поднял голову, его серые глаза встретились с глазами Евы, но взгляд был затуманенным, как будто он всё ещё пытался собрать осколки своего разума. Он чувствовал пустоту, оставшуюся после обрыва ментальной связи с существом, — холодную, почти осязаемую, как будто часть его души растворилась вместе с пеплом. Его шрам на шее кольнул, как напоминание о том, что “Протокол Отражение” всё ещё держит его в своих когтях. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам, и опустился на одно колено рядом с артефактом. Его пальцы, дрожащие и покрытые кровью, потянулись к нему, но замерли в сантиметре от поверхности, как будто он боялся прикоснуться к чему-то, что могло снова затянуть его в бездну. Артефакт, чёрный, как обсидиан, с трещинами, из которых сочился слабый багровый свет, излучал тепло, почти живое, как будто хранил эхо существа — его боли, его страха, его освобождения. Майк прошептал, его голос был хриплым и слабым:

— Оно… страдало, Ева. Как мы. Я чувствовал это… всё.

Ева, всё ещё сжимая скальпель, шагнула ближе, её серые глаза сузились, изучая артефакт, а затем Майка. Её аналитический разум пытался сложить кусочки пазла: шрам, связь, существо, артефакт, имя Бонни, мелькнувшее в словах Майка. Он видел, как он изменился — не только физически, но и внутренне, как будто битва оставила в нём трещину, через которую просачивалась тьма лаборатории. Его голос, теперь мягче, но с ноткой настороженности, прозвучал:

— Ты был… с ним, да? В его голове. Как ты это сделал? И что теперь с тобой?

Майк покачал головой, его серые глаза затуманились, как будто он сам не знал ответа. Он медленно поднялся, его фигура пошатнулась, но Ева инстинктивно поддержала его, её рука сжала его запястье, покрытое кровью. Их взгляды встретились, и в этот момент тишина операционной стала почти осязаемой, как будто время замерло, давая им передышку перед новой бурей. Майк чувствовал, как её подозрение борется с доверием, и это ранило его сильнее, чем любая рана на теле. Он прошептал, его голос был полон усталости:

— Я не знаю, Ева. Но этот артефакт… он важен. Бонни… он сделал это с нами. С ним.

Ева кивнула, её серые глаза вернулись к артефакту, лежащему в пепле. Она осторожно наклонилась, её фонарь осветил его трещины, из которых сочился багровый свет, и её пальцы, дрожащие, коснулись его поверхности. Артефакт был тёплым, почти живым, и она отдёрнула руку, как будто обожглась. Её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Мы заберём его. Но, Тайлер… если ты начинаешь терять себя, я должна знать.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза были полны боли, но в них мелькнула искра решимости. Он кивнул, его дыхание стало ровнее, как будто её слова вернули его к реальности. Операционная, разрушенная и мрачная, теперь казалась не такой угнетающей, как будто смерть существа очистила её от части тьмы. Но капли воды, падающие с потолка, и слабый свет артефакта напоминали, что их битва выиграна, но война с “Протоколом Отражение” продолжается. Последствия ментального контакта, шрама и связи с Бонни ещё скажутся, и Майк с Евой, израненные, но не сломленные, стояли в этой тишине, готовясь к тому, что ждёт их впереди.

Операционная лаборатории “Омега” застыла в мрачной тишине, как заброшенный храм, где каждый угол хранил отголоски только что закончившегося кошмара. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, теперь казались безжизненными, их влажные трещины застыли, словно шрамы на теле мёртвого гиганта. Ржавые обломки расколотого операционного стола дымились слабо, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как сухие кости. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их монотонный стук раздавался в тишине, как метроном, отсчитывающий время до следующей угрозы. Лужи крови и шипящей слизи на полу, теперь подсыхающие, отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, хранящее тени ушедшего ужаса. Воздух, тяжёлый и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, оседал на коже, как невидимая пелена, напоминая о цене их выживания. Операционная, лишённая пульсирующей жизни существа, стала гробницей, где тишина была не облегчением, а зловещим предвестником новых тайн, готовых раскрыться.

Ева Ростова стояла в центре этого разрушенного святилища, её компактная фигура была напряжённой, но движения — осторожными, как у охотника, ступающего по минному полю. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали внутреннюю борьбу между усталостью и аналитической сосредоточенностью. Её серые глаза, острые, как лезвие, были прикованы к горстке пепла на полу, в центре которой лежал обугленный артефакт, чей слабый багровый свет пульсировал, как угасающее сердце. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка её решимости. Ржавый скальпель, всё ещё зажатый в её правой руке, дрожал, его лезвие, покрытое пеплом и слизью, отражало свет фонаря, закреплённого на её плече. Её левая рука, теперь свободная, медленно потянулась к артефакту, пальцы дрожали, но не от страха, а от предчувствия, что этот предмет — ключ к разгадке, ведущей к более глубокому заговору. Её дыхание, тяжёлое, но ровное, было единственным звуком, нарушающим тишину, а её разум, отточенный инстинктами детектива и техника, уже искал зацепки, анализируя каждую деталь.

Майк Тайлер стоял в нескольких шагах, его высокая, измождённая фигура пошатывалась, как дерево, выдержавшее бурю, но готовое рухнуть. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече ныла, кровь запеклась, образуя корку, но боль была приглушённой, заглушённой усталостью, глубокой, как бездна. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — больше не светился, но при приближении Евы к артефакту он кольнул, как слабый разряд тока, посылая лёгкую дрожь по позвоночнику. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, следили за каждым движением Евы, но их взгляд был затуманенным, как будто он всё ещё пытался собрать осколки своего разума после ментальной связи с существом. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессильно висели, а “Волк-7”, лежащий в стороне, казался теперь бесполезным грузом. Майк чувствовал пустоту, оставшуюся после обрыва связи, но артефакт, лежащий в пепле, вызывал в нём странное предчувствие — как будто он был не просто предметом, а частью его самого. Его голос, хриплый и слабый, прозвучал, нарушая тишину:

— Ева… будь осторожна. Я… чувствую его.

Ева, не отрывая взгляда от артефакта, кивнула, её серые глаза сузились, как у исследователя, стоящего на пороге открытия. Она опустилась на одно колено, её фонарь осветил горстку пепла, серого и невесомого, который слегка шевелился, как будто всё ещё хранил эхо жизни существа. В центре лежал артефакт — небольшой металлический предмет, размером с кулак, чёрный, как обсидиан, но с текстурой, напоминающей сплав, оплавленный в немыслимом жаре. Его поверхность была покрыта тонкими трещинами, из которых сочился слабый багровый свет, пульсирующий в ритме, синхронизированном с едва заметной пульсацией шрама Майка. На одной из сторон артефакта был выгравирован символ — не похожий на угловатые, механические знаки TLNTS, которые они видели на других устройствах лаборатории. Этот символ был текучим, почти органическим, как спираль, переплетённая с острыми, как когти, линиями, создавая впечатление чего-то древнего, почти ритуального. Артефакт был тёплым, излучая лёгкое тепло, как живое существо, и его вес, когда Ева наконец решилась поднять его, был неожиданно лёгким, как будто он был сделан не из металла, а из сгущённой тьмы.

Ева медленно подняла артефакт, держа его на ладони, её серые глаза изучали каждую деталь: трещины, свет, символ. Её разум, отточенный годами работы техником и детективом, искал зацепки, сопоставляя этот предмет с тем, что они знали о “Протоколе Отражение”. Символ не был похож на корпоративные маркировки, но его форма вызывала смутное чувство узнавания, как будто она видела что-то подобное в старых архивах или забытых чертежах. Её пальцы, дрожащие, провели по поверхности, и артефакт отозвался слабой вибрацией, почти неощутимой, но достаточно реальной, чтобы по её спине пробежал холод. Она повернулась к Майку, её голос, низкий и сосредоточенный, прозвучал:

— Это не просто имплант, Тайлер. Этот символ… он не от TLNTS. Это что-то старше. И он… живой.

Майк, всё ещё стоя в стороне, почувствовал, как шрам на шее кольнул сильнее, как будто артефакт шептал ему, пробуждая эхо ментальной связи с существом. Его серые глаза сузились, фиксируя багровый свет, исходящий из трещин артефакта, и он шагнул ближе, его ботинки хрустели по осколкам. Он наклонился, его лицо, покрытое потом и кровью, оказалось в нескольких сантиметрах от артефакта, и он почувствовал, как тепло предмета касается его кожи, как слабый ток, пробуждающий воспоминания — не его, а чьи-то чужие. Образы мелькнули в его сознании: стерильные капсулы, фигура в белом халате, голос, шепчущий о “резонансе”, и этот символ, вырезанный на металлической плите. Майк отшатнулся, его дыхание стало тяжёлым, и он прошептал:

— Бонни… это его работа. Я видел этот символ… в его лаборатории.

Ева посмотрела на него, её серые глаза расширились, смесь страха и любопытства мелькнула в её взгляде. Она сжала артефакт крепче, её пальцы побелели, и её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Если это связано с Бонни, то мы нашли что-то большее, чем просто тварь. Это улика, Тайлер. Но… что она делает с тобой?

Майк покачал головой, его серые глаза затуманились, как будто он боялся ответа. Он чувствовал, как шрам пульсирует, как артефакт зовёт его, но он не мог понять — предупреждение это или угроза. Операционная, разрушенная и мрачная, теперь казалась хранилищем тайн, а артефакт в руке Евы был ключом к заговору, уходящему корнями в прошлое лаборатории. Тишина, нарушаемая лишь каплями воды и их тяжёлым дыханием, была пропитана предчувствием, что эта находка приведёт их к новым ужасам, скрытым в недрах “Протокола Отражение”. Майк и Ева, израненные, но связанные доверием, стояли на пороге открытия, которое могло либо спасти их, либо уничтожить.

Операционная лаборатории “Омега” была как заброшенное святилище, где тьма и разруха хранили тайны, готовые всплыть из глубин забвения. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, застыли в молчании, их влажные трещины казались шрамами, скрывающими древние секреты. Ржавые обломки расколотого операционного стола, окружённые осколками металла и стекла, слабо дымились, как алтарь, на котором только что была принесена жертва. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук отдавался эхом, словно метроном, отсчитывающий время до раскрытия новой угрозы. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, хранящее отражения не только прошлого, но и чего-то гораздо более зловещего. Воздух, тяжёлый и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, оседал на коже, как невидимый яд, напоминая о том, что каждая победа в этом аду имеет свою цену. Операционная, теперь тихая, но полная скрытого напряжения, стала сценой для открытия, которое угрожало перевернуть всё, что Майк и Ева знали о “Протоколе Отражение”.

Ева Ростова стояла в центре разрушенной операционной, её компактная фигура была напряжённой, но движения — уверенными, как у техника, привыкшего находить порядок в хаосе. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали сосредоточенность, смешанную с тревогой. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к обугленному артефакту в её руке — чёрному, как обсидиан, предмету с трещинами, из которых сочился слабый багровый свет. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка её выживания. Ржавый скальпель, теперь бесполезный, был засунут за пояс, а её правая рука сжимала модифицированный планшет — компактное устройство с потрескавшимся экраном, усеянное самодельными антеннами и датчиками, которые Ева собирала из обломков лаборатории. Фонарь на её плече дрожал, его луч освещал артефакт, отбрасывая тени, которые извивались на стенах, как призраки, наблюдающие за её действиями. Её дыхание было ровным, но сердце колотилось, предчувствуя, что этот предмет откроет дверь в новый, более зловещий лабиринт.

Майк Тайлер стоял в нескольких шагах, его высокая, измождённая фигура казалась тенью, едва удерживаемой в этом мире. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече ныла, кровь запеклась, но боль отступила, сменившись глубокой усталостью, которая тянула его к земле. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — слабо пульсировал, как будто артефакт в руке Евы будил его, вызывая лёгкую дрожь, пробегающую по позвоночнику. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, следили за Евой, но их взгляд был затуманенным, как будто он всё ещё слышал эхо существа в своём разуме. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессильно висели, а “Волк-7”, лежащий в стороне, казался теперь далёким воспоминанием. Имя “Вальдемар”, произнесённое Евой, вызвало у него смутное, тревожное чувство, как будто он слышал его в кошмарах, которые преследовали его ещё до лаборатории. Его голос, хриплый и слабый, прозвучал:

— Ева… это имя… Вальдемар. Оно… знакомо.

Символ Вальдемара

Ева, не отрывая взгляда от артефакта, кивнула, её серые глаза сузились, как у детектива, почуявшего след. Она опустилась на одно колено, положив артефакт на ржавую металлическую плиту, служившую импровизированным столом. Её планшет, потрёпанный, но надёжный, ожил с низким гудением, его экран засветился тусклым голубым светом, отбрасывая призрачные отблески на её лицо. Она достала тонкий провод с самодельным разъёмом, встроенным в корпус планшета, и осторожно подключила его к артефакту, найдя едва заметное углубление на его поверхности. Планшет издал серию щелчков, его антенны мигнули, а экран замерцал, как будто борясь с потоком данных, исходящих из артефакта. Ева ввела несколько команд, её пальцы, покрытые грязью, двигались с точностью хирурга, и через мгновение голографический интерфейс развернулся над планшетом, заливая операционную призрачным светом.

На голограмме появился символ, выгравированный на артефакте — текучий, почти органический, как спираль, переплетённая с острыми, когтеобразными линиями, пульсирующий багровым, как будто живой. Под символом начали появляться строки текста, фрагменты данных, вырванные из глубин памяти артефакта. Ева, затаив дыхание, читала, её серые глаза расширились, отражая шок и неверие. Текст был смесью научных заметок, мифологических отсылок и зашифрованных записей, но одно имя выделялось, повторяясь снова и снова: Вальдемар. Голограмма показала изображение — древний манускрипт, пожелтевший и потрескавшийся, с тем же символом, окружённым текстами на неизвестном языке. Следом появилось описание: “Вальдемар, сущность или культ, стремящийся к расколу миров, поглощению силы отражений, связывающий души через боль и резонанс”. Ещё одно изображение мелькнуло — алтарь, окружённый фигурами в рваных плащах, и тот же символ, вырезанный в камне, залитый чем-то, похожим на кровь.

Ева отшатнулась, её лицо побледнело, а голос, дрожащий, но полный решимости, прозвучал:

— Тайлер… это не просто имплант. Этот символ… он связан с чем-то, что старше TLNTS. Вальдемар… это не человек. Это… что-то другое. Культ, сущность, я не знаю. Но они хотели использовать “отражения” для… раскола миров.

Майк, слушая её, почувствовал, как шрам на шее кольнул сильнее, как будто имя “Вальдемар” пробудило что-то в его подсознании. Его серые глаза сузились, а в памяти мелькнули обрывки — не его воспоминаний, а чужих: тёмный зал, фигура в белом халате, шепчущая о “резонансе”, и голос, произносящий “Вальдемар” с благоговением и страхом. Он шагнул ближе, его ботинки хрустели по осколкам, и наклонился к голограмме, его лицо, покрытое потом и кровью, осветилось её призрачным светом. Его голос, хриплый и полный тревоги, прозвучал:

— Я… слышал это имя. В своих снах. Или… в его снах. Существа. Бонни… он был связан с этим?

Ева посмотрела на него, её серые глаза были полны смеси страха и решимости. Она отключила планшет, голограмма угасла, оставив лишь слабый багровый свет артефакта, пульсирующий в её руке. Её разум, аналитический и быстрый, уже строил гипотезы: TLNTS, Бонни, Вальдемар — всё указывало на заговор, выходящий за рамки корпоративных экспериментов. Она сжала артефакт, её пальцы побелели, и её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Если Вальдемар стоит за этим, то мы лишь пешки, Тайлер. Роман, TLNTS, существа — всё это может быть частью чего-то большего. Нам нужно найти, что Бонни знал об этом.

Операционная, разрушенная и мрачная, теперь казалась лишь фрагментом огромной головоломки. Артефакт, пульсирующий в руке Евы, был как маяк, ведущий к новым опасностям. Символ Вальдемара, выгравированный на нём, горел в их памяти, как предупреждение о зловещей силе, которая, возможно, манипулировала даже Романом. Майк и Ева, израненные, но связанные общей целью, стояли в этой тишине, чувствуя, как тень новой угрозы нависает над ними, обещая раскрыть ужасы, которые сделают их прошлые битвы лишь прелюдией.

Операционная лаборатории “Омега” была как мрачный склеп, где тьма и разруха хранили тайны, готовые разорвать ткань реальности. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались окаменевшими свидетелями вековых ужасов, их влажные трещины застыли, словно шрамы на теле древнего чудовища. Ржавые обломки расколотого операционного стола дымились слабо, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости давно забытых жертв. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук отдавался эхом, как биение сердца, отсчитывающее время до раскрытия зловещего заговора. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, хранящее отражения не только их борьбы, но и чего-то гораздо более древнего и пугающего. Воздух, тяжёлый и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, оседал на коже, как невидимый яд, напоминая о том, что каждая минута в этом аду приближает их к истине, которая может оказаться смертельной. Операционная, теперь тихая, но пропитанная напряжением, стала эпицентром открытия, которое угрожало перевернуть всё, что Майк и Ева знали о своём мире.

Ева Ростова стояла в центре этого разрушенного храма, её компактная фигура была напряжённой, но движения — точными, как у техника, привыкшего выживать благодаря своему уму. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь сосредоточенности и нарастающего ужаса. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к модифицированному планшету в её руках — потрёпанному устройству с потрескавшимся экраном, усеянному самодельными антеннами и датчиками, которые слабо мигали, борясь с потоком данных. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка её решимости. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а обугленный артефакт, теперь лежащий на ржавой плите рядом, пульсировал слабым багровым светом, как будто наблюдая за её действиями. Фонарь на её плече дрожал, его луч освещал голографический интерфейс планшета, заливая операционную призрачным голубым светом, который отражался в её глазах, как звёзды в ночном небе. Её дыхание было ровным, но пальцы, вводящие команды, дрожали, выдавая внутреннее напряжение. Её аналитический ум, как машина, перемалывал данные, выстраивая картину, которая становилась всё более зловещей.

Майк Тайлер стоял в нескольких шагах, его высокая, измождённая фигура казалась тенью, едва удерживаемой в этом мире. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече ныла, кровь запеклась, но боль была приглушённой, заглушённой усталостью, которая тянула его к земле. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — слабо пульсировал, как будто артефакт и данные на планшете Евы будили в нём эхо ментальной связи с существом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, следили за голограммой, но их взгляд был затуманенным, как будто он видел не только экран, но и обрывки чужих воспоминаний. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессильно висели, а “Волк-7”, лежащий в стороне, казался теперь бесполезным грузом. Имя “Вальдемар” и упоминание “ментального резонанса” вызвали у него смутное, тревожное чувство, как будто нити его прошлого и настоящего сплетались в зловещий узор, который он не мог пока распутать. Его голос, хриплый и слабый, прозвучал:

— Ева… это связано со мной. С шрамом. Я чувствую это.

Голографический интерфейс планшета Евы развернулся шире, заливая операционную призрачным светом. На экране появились схемы и диаграммы, связывающие символ Вальдемара с “Протоколом Отражение” и экспериментами TLNTS. Центральным элементом была спиралевидная структура, обозначенная как “ментальный резонанс” — процесс, позволяющий соединять сознания через боль и страдание, используя “отражённые души” как источник энергии. Текст, фрагментарный и зашифрованный, упоминал Вальдемара как древнюю сущность или культ, чьи знания легли в основу экспериментов TLNTS. Одна из записей гласила: “Вальдемар показал нам путь к резонансу. Отражения — не просто копии, но сосуды для силы, которая расколет миры”. Следующая диаграмма показывала структуру “Протокола Отражение” — сеть капсул, имплантов и ментальных узлов, где шрамы, подобные тому, что был у Майка, служили “якорями” для связи с отражениями. Имя Бонни мелькало в заметках как главного архитектора, но её записи были помечены как “еретические”, а её судьба — неизвестной.

Ева, читая данные, побледнела, её серые глаза расширились, отражая шок и неверие. Её пальцы замерли над планшетом, а голос, дрожащий, но полный решимости, прозвучал:

— Тайлер… TLNTS не просто проводили эксперименты. Они использовали знания Вальдемара. Этот “ментальный резонанс”… это то, что связало тебя с существом. Твой шрам — не случайность. Ты… ты был частью их плана. Возможно, даже не ты один.

Майк, слушая её, почувствовал, как шрам на шее кольнул сильнее, как будто слова Евы пробудили что-то в его подсознании. Его серые глаза сузились, а в памяти мелькнули обрывки — не его воспоминаний, а чужих: стерильные капсулы, фигура в белом халате, голос, шепчущий о “резонансе”, и символ Вальдемара, вырезанный на металлической плите. Он шагнул ближе к голограмме, его лицо, покрытое потом и кровью, осветилось её призрачным светом. Его голос, хриплый и полный тревоги, прозвучал:

— Бонни… он знал. Он пытался что-то сделать с этим. Но Вальдемар… он… он как тень. Я чувствую его.

Ева посмотрела на него, её серые глаза были полны смеси страха и решимости. Она переключила голограмму, показав карту лаборатории “Омега” с отмеченными зонами, обозначенными как “узлы резонанса”. Одна из зон, глубоко под землёй, была помечена как “Камера Вальдемара”. Ева сжала планшет, её пальцы побелели, и её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Если TLNTS работали на Вальдемара, или использовали его, то мы лишь задели поверхность. Эта “Камера Вальдемара”… она может быть ключом. Но, Тайлер, если твой шрам — часть этого, то ты… ты можешь быть их оружием.

Майк стиснул зубы, его серые глаза затуманились, как будто он боялся правды, которую Ева выстраивала перед ним. Он чувствовал, как шрам пульсирует, как артефакт, лежащий на плите, зовёт его, но он не мог понять — был ли он жертвой или частью плана. Операционная, разрушенная и мрачная, теперь казалась лишь верхушкой айсберга, скрывающего древнюю угрозу. Схемы на голограмме, связывающие Вальдемара, TLNTS и “Протокол Отражение”, были как паутина, в которой Майк и Ева оказались запутаны. Ощущение глобального заговора, где они были лишь пешками, нависло над ними, обещая новые ужасы, которые сделают их прошлые битвы лишь прелюдией к настоящей войне.

Операционная лаборатории “Омега” была как замороженное сердце кошмара, где каждый угол хранил эхо древнего ужаса, а тишина звенела, как натянутая струна, готовая лопнуть. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались окаменевшими, их влажные трещины застыли, словно вены, переставшие качать яд. Ржавые обломки расколотого операционного стола, окружённые осколками металла и стекла, слабо дымились, как угли давно потухшего костра. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук отдавался эхом, как биение сердца, замедляющееся перед остановкой. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, в котором отражалась не реальность, а бездна, готовая поглотить всё живое. Воздух, тяжёлый и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был ледяным, как дыхание могилы, оседая на коже, словно невидимый иней. Операционная, лишённая пульсирующей жизни, стала ареной для внутреннего распада Майка, где знание, только что обрушившееся на него, оказалось ядом, разъедающим его душу.

Майк Тайлер стоял неподвижно, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой, как стеклянная статуя, готовая рассыпаться от малейшего касания. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль отступила, сменившись холодом, который, казалось, исходил не из тела, а из глубин его сознания. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — внезапно ожил, но его свечение было не багровым, как прежде, а ледяным, почти чёрным, с синими прожилками, словно вены, наполненные ядом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были расширены, зрачки дрожали, отражая не операционную, а пустоту — бесконечную, холодную, как космос без звёзд. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота замерзали, словно слёзы, застывшие на коже. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессильно дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, лежащий в стороне, казался теперь далёким артефактом, бесполезным против того, что разъедало его изнутри. Голос Романа, давно молчавший, ворвался в его разум, как раскат грома в мёртвой тишине: “Он идёт за тобой, Майк. За нами обоими.” Эти слова, произнесённые с ядовитой смесью страха и насмешки, были как клинок, вонзённый в его сознание, и Майк почувствовал, как его душа начала распадаться.

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, готовая к действию, но её серые глаза, острые и аналитические, были полны тревоги. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали попытку сохранить контроль в этом кошмаре. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Модифицированный планшет, всё ещё зажатый в её руках, слабо гудел, его голографический интерфейс угас, но схемы и диаграммы, связывающие Вальдемара, TLNTS и “Протокол Отражение”, всё ещё горели в её памяти. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а обугленный артефакт, лежащий на ржавой плите, пульсировал слабым багровым светом, как будто наблюдая за Майком. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака лицо Майка, чьи глаза теперь казались чужими, пустыми, как окна заброшенного дома. Её голос, низкий и полный тревоги, прорезал тишину:

— Тайлер, что с тобой? Ты выглядишь… не как ты.

Майк не ответил, его серые глаза затуманились, как будто он смотрел сквозь Еву, сквозь стены, в бездну, которая звала его. Шрам на шее пылал, но это была не боль, а нечто иное — холод, пустота, как будто часть его души отмирала, растворяясь в ледяной тьме. Или, наоборот, что-то чужое пробуждалось, как паразит, спавший в его теле, теперь разбуженный именем Вальдемара. Его сознание, уже расколотое ментальной связью с существом, начало искажаться, как изображение на треснувшем экране. Перспектива операционной изменилась: стены изгибались, как в лихорадочном сне, их кровавые трещины пульсировали, словно вены, а лужи слизи на полу шевелились, как живые. Цвета выцвели, сменившись холодными оттенками синего и чёрного, как будто мир вокруг замерзал. Его собственное отражение в луже крови исказилось: глаза стали чёрными, как бездна, а шрам светился ледяным синим, излучая тонкие нити света, которые тянулись в темноту, как щупальца.

Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, шепнул: “Ты чувствуешь его, Майк? Вальдемар… он не просто имя. Он в нас. В тебе. В шраме. Бонни пытался остановить это, но теперь поздно.” Майк стиснул зубы, его пальцы впились в виски, оставляя кровавые следы, как будто он пытался вырвать чужую волю из своей головы. Его дыхание стало рваным, а тело дрожало, как будто его разрывало изнутри. Он чувствовал, как его “я” размывается, как воспоминания — его детство, его жизнь до лаборатории — растворяются в потоке чужих образов: тёмный алтарь, фигуры в рваных плащах, символ Вальдемара, вырезанный в камне, и голос, шепчущий о “расколе миров”. Он закричал, его хриплый голос эхом отразился от стен, но в этом крике была не только боль, а что-то новое — страх, что он становится чем-то большим, чем человек, или, наоборот, теряет себя навсегда.

Ева, видя его состояние, шагнула ближе, её серые глаза расширились, отражая ледяное свечение его шрама. Её аналитический разум пытался понять, что происходит, но страх за Майка пересиливал логику. Она схватила его за руку, её пальцы, покрытые грязью, сжали его запястье, холодное, как мрамор. Её голос, теперь резкий, но полный отчаяния, прозвучал:

— Майк, держись! Не дай этому забрать тебя! Ты сильнее!

Майк, услышав её, моргнул, его серые глаза на мгновение прояснились, но пустота в них осталась. Он посмотрел на Еву, его лицо, покрытое потом и кровью, было искажено болью и страхом. Его голос, дрожащий и слабый, вырвался:

— Ева… я… я не знаю, кто я… Вальдемар… он… внутри.

Шрам на его шее вспыхнул ярче, ледяной свет залил операционную, как дыхание зимы, и стены, казалось, задрожали, как будто само пространство реагировало на его состояние. Артефакт на плите, пульсирующий багровым, внезапно мигнул, его свет стал холоднее, синхронизируясь с шрамом. Ева, всё ещё держа Майка, почувствовала, как её собственное сердце сжимается от ужаса. Она понимала, что знание, которое они добыли, имеет свою цену — и Майк платит её прямо сейчас. Операционная, мрачная и разрушенная, стала свидетелем его распада, а голос Романа, шепчущий о Вальдемаре, был как предвестник неизбежного. Майк, разрываемый между своим “я” и чужой волей, был на грани, где его следующий шаг мог либо спасти его, либо погрузить в кошмар, из которого нет возврата.

Операционная лаборатории “Омега” была как застывший кошмар, где каждый угол пульсировал зловещей энергией, а тишина звенела, словно натянутая нить, готовая разорваться. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались живыми, их влажные трещины шевелились, как вены, хранящие древний яд. Ржавые обломки расколотого операционного стола тлели, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые временем. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук звучал как предсмертный пульс, эхом отражаясь в мрачной пустоте. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это портал в иную реальность, где тени двигались сами по себе. Воздух, ледяной и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был как дыхание могилы, оседающее на коже тонким слоем инея. Операционная, лишённая жизни, но полная скрытой угрозы, стала зеркалом, в котором реальность и безумие начали сливаться, стирая грани между тем, что было, и тем, что надвигалось.

Майк Тайлер стоял, пошатываясь, его высокая, измождённая фигура казалась призраком, едва удерживаемым в этом мире. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была далёкой, заглушённой холодом, который разливался по его телу, как яд. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — светился не багровым, а ледяным чёрно-синим, с тонкими прожилками, словно вены, наполненные тьмой. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были пустыми, зрачки дрожали, отражая не операционную, а бездну, которая звала его изнутри. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота замерзали, как слёзы, застывшие на коже. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, лежащий в стороне, казался теперь бесполезным реликтом, а голос Романа, звучащий в его голове, был как клинок, вонзающийся всё глубже: “Он идёт за тобой, Майк. За нами обоими.” Майк чувствовал, как его сознание, уже расколотое, растворяется в холодной пустоте, где его собственная душа становилась чужой.

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, готовая к действию. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь тревоги и решимости. Её серые глаза, острые и аналитические, следили за Майком, чьё поведение становилось всё более пугающим. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Модифицированный планшет, теперь убранный в рюкзак, всё ещё гудел в её памяти, а обугленный артефакт, лежащий на ржавой плите, пульсировал слабым багровым светом, как будто наблюдая за происходящим. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака фигуру Майка, чьи глаза теперь казались чужими. Её голос, низкий и полный тревоги, прозвучал:

— Тайлер, ты слышишь меня? Что ты делаешь?

Майк, не отвечая, медленно двинулся к дальней стене операционной, где висела металлическая панель, некогда часть медицинского оборудования, теперь покрытая ржавчиной и трещинами, как разбитое зеркало. Его шаги были тяжёлыми, ботинки хрустели по осколкам, а дыхание — рваным, как будто каждый вдох давался с трудом. Шрам на шее пульсировал, его ледяной свет отбрасывал зловещие тени, которые извивались на стенах, как призраки. Он остановился перед панелью, его серые глаза, пустые и дрожащие, уставились на её поверхность, где в искажённом отражении мелькнула его фигура — бледная, израненная, с горящим шрамом. Но затем отражение дрогнуло, как изображение на сломанном экране, и Майк замер, его сердце сжалось от ужаса.

В металлической панели, словно в окне в иной мир, он увидел не себя, а Романа. Его лицо, знакомое и чужое, было искажено злобной ухмылкой, губы растянуты в гримасе, обнажающей зубы, как у хищника. Глаза Романа горели серым пламенем, их зрачки были узкими, как щели, излучая холодную, почти нечеловеческую ярость. Его кожа была бледной, почти прозрачной, с тонкими чёрными венами, пульсирующими под поверхностью, а волосы, тёмные и длинные, падали на лицо, как тени. Отражение Романа шевельнулось, его ухмылка стала шире, и голос, низкий и шипящий, как ветер в заброшенной шахте, прошептал: “Скоро, Майк. Очень скоро.” Слова эхом отразились в разуме Майка, как удар молота, а отражение дрогнуло, как “глитч” на старом мониторе, искажая лицо Романа — его глаза на мгновение стали чёрными, как бездна, а ухмылка растянулась до неестественных пределов.

Майк отшатнулся, его ботинки скользнули по полу, и он рухнул на колени, его руки впились в виски, оставляя кровавые следы. Его крик, хриплый и полный ужаса, разорвал тишину:

— Нет… нет, это не я! Убирайся!

Шрам на шее вспыхнул ярче, его ледяной чёрно-синий свет залил операционную, как дыхание зимы, и стены, казалось, задрожали, как будто само пространство реагировало на его панику. Отражение в панели мигнуло и вернулось к его собственному — бледному, измождённому, с пустыми глазами, но Майк не был уверен, было ли это реальностью или его разум окончательно сломался. Он чувствовал, как Роман становится ближе, его влияние, как яд, пропитывает каждую клетку, стирая грани между ним и чем-то чужим, что пробуждалось в его шраме.

Ева, увидев его падение, метнулась к нему, её серые глаза расширились, отражая ледяное свечение его шрама. Она опустилась рядом, её пальцы, покрытые грязью, сжали его плечо, пытаясь вернуть его к реальности. Её голос, резкий, но полный отчаяния, прозвучал:

— Майк, посмотри на меня! Это не реально! Ты здесь, со мной!

Майк, дрожа, поднял голову, его серые глаза встретились с её, но в них была паника, как у человека, теряющего себя. Его голос, слабый и дрожащий, вырвался:

— Ева… я видел его. Романа. Он… он во мне.

Ева, стиснув зубы, посмотрела на металлическую панель, её фонарь осветил её поверхность, но отражение было лишь их собственным — искажённым, но без следов Романа. Её аналитический разум пытался найти объяснение: галлюцинация, влияние шрама, Вальдемар? Но страх за Майка пересиливал логику. Она сжала его плечо сильнее, её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Мы разберёмся, Тайлер. Но ты не сдашься. Не ему.

Операционная, мрачная и разрушенная, стала свидетелем нарастающего ужаса, где реальность и безумие сливались. Артефакт на плите, пульсирующий багровым, мигнул, его свет стал холоднее, как будто он реагировал на шрам Майка. Отражение Романа, будь то галлюцинация или нечто большее, было первым знаком того, что его влияние усиливается, а Вальдемар, скрытый в тенях, становится всё ближе. Майк, разрываемый между своим “я” и чужой волей, был на грани, где его следующий шаг мог либо спасти его, либо погрузить в кошмар, из которого нет возврата.

Операционная лаборатории “Омега” была как мёртвое сердце кошмара, где тьма и разруха сжимались вокруг Майка, словно когти, готовые раздавить его. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались ближе, их влажные трещины пульсировали, как вены, наполненные ядом. Ржавые обломки расколотого операционного стола тлели, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые безжалостным временем. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их монотонный стук звучал как насмешка, отсчитывающая секунды до его окончательного падения. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, в котором его собственное отражение искажалось, становясь чужим. Воздух, ледяной и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был как яд, проникающий в лёгкие, усиливая ощущение клаустрофобии, которая теперь исходила не только из операционной, а из самого разума Майка. Но настоящий кошмар разворачивался не в разрушенной комнате, а внутри его головы, где голос Романа, некогда шёпот, стал громким, насмешливым, почти осязаемым, как ментальный паразит, вгрызающийся в его душу.

Майк Тайлер стоял на коленях, его высокая, измождённая фигура дрожала, как треснувший столб, готовый рухнуть под тяжестью бури. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была далёкой, заглушённой ледяным холодом, разливающимся по его телу, как яд, исходящий из шрама. Шрам на шее — длинный, кривой, как след когтя демона — пульсировал чёрно-синим светом, его ледяные прожилки, словно вены, излучали зловещий холод, который проникал в кости. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были пустыми, зрачки дрожали, как будто он смотрел не на операционную, а в бездну своего разума, где тени двигались сами по себе. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота замерзали, как слёзы, застывшие на коже. Его руки, покрытые кровью и грязью, были прижаты к вискам, пальцы впивались в кожу, оставляя кровавые борозды, как будто он пытался вырвать голос Романа из своей головы. “Волк-7”, лежащий в стороне, казался теперь бесполезным куском металла, а его собственное тело — клеткой, в которой он был заперт с хищником. Голос Романа, теперь чёткий, как звон колокола в пустом соборе, звучал в его сознании, насмешливый и ядовитый: “Бороться бессмысленно, Майк. Я часть тебя. А ты… скоро станешь мной.”

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, готовая к действию, но её серые глаза, острые и аналитические, были полны тревоги. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и страха за Майка. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Модифицированный планшет был убран в рюкзак, а ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака фигуру Майка, чьи глаза теперь казались чужими, а шрам светился зловещим светом, отбрасывая тени, которые извивались на стенах, как призраки. Она видела, как он корчится, закрывая уши, и её сердце сжалось от ужаса. Её голос, низкий и полный отчаяния, прорезал тишину:

— Тайлер, скажи что-нибудь! Что происходит?

Майк не ответил, его тело содрогнулось, как будто его ударило током. Он закрыл уши ладонями, но голос Романа не затихал — он был внутри, в каждой клетке, в каждом ударе сердца. “Ты видел меня в отражении, Майк. Ты знаешь, что я близко. Вальдемар хочет нас обоих, но я… я могу защитить тебя. Слушай меня.” Голос был насмешливым, но в нём мелькнула нотка сочувствия, как будто Роман играл с ним, наслаждаясь его агонией. Майк трёл виски, его ногти оставляли кровавые царапины, но это не помогало — голос становился громче, заполняя его разум, как вода, заливающая тонущий корабль. Его внутренний мир, некогда знакомый, теперь был как лабиринт, где стены изгибались, а тени шептали. Он видел образы: тёмный алтарь, символ Вальдемара, вырезанный в камне,

и лицо Романа, ухмыляющееся из темноты, его глаза, горящие серым пламенем. “Ты слаб, Майк. Но я могу сделать тебя сильнее. Просто… отдайся мне.”

Майк закричал, его хриплый голос эхом отразился от стен, но крик был не только его — в нём звучала ярость, страх и что-то чужое, как будто Роман пытался вырваться наружу. Его шрам вспыхнул ярче, чёрно-синий свет залил операционную, как дыхание зимы, и стены, казалось, задрожали, как будто само пространство реагировало на его внутреннюю борьбу. Он рухнул на колени, его руки скользнули по лицу, оставляя кровавые разводы, а глаза, пустые и дрожащие, уставились в пол, где его отражение в луже слизи исказилось, показав на мгновение лицо Романа — его ухмылку, его горящие глаза.

Ева метнулась к нему, её серые глаза расширились, отражая ледяное свечение его шрама. Она опустилась рядом, её пальцы, покрытые грязью, схватили его за плечи, пытаясь вернуть его к реальности. Её голос, резкий, но полный отчаяния, прозвучал:

— Майк, посмотри на меня! Ты сильнее этого! Не дай ему забрать тебя!

Майк, услышав её, моргнул, его серые глаза на мгновение прояснились, но пустота в них осталась. Он посмотрел на Еву, его лицо, покрытое потом, кровью и царапинами, было искажено паникой. Его голос, дрожащий и слабый, вырвался:

— Ева… он… он говорит со мной. Роман. Он… хочет меня.

Роман, как будто услышав его, рассмеялся в его голове, его голос был как раскат грома: “Она не спасёт тебя, Майк. Никто не спасёт. Вальдемар уже здесь. Ты чувствуешь его, правда?” Майк стиснул зубы, его пальцы впились в пол, оставляя кровавые следы, как будто он пытался зацепиться за реальность. Он пытался игнорировать голос, но это было как бороться с приливом — Роман был везде, его насмешки, его советы, его угрозы заполняли каждый уголок его разума.

Ева, видя его агонию, сжала его плечи сильнее, её серые глаза были полны решимости. Она понимала, что Майк на грани срыва, и её аналитический разум искал способ помочь ему. Она посмотрела на артефакт, лежащий на плите, его багровый свет теперь казался холоднее, как будто он реагировал на шрам Майка. Её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Тайлер, мы найдём способ остановить это. Роман, Вальдемар — они не получат тебя.

Майк, дрожа, кивнул, его серые глаза встретились с её, и в них мелькнула искра надежды, но голос Романа, теперь тише, но с ядовитой уверенностью, шепнул: “Она ошибается, Майк. Я уже здесь.” Операционная, мрачная и разрушенная, стала клеткой для его разума, где Роман, как ментальный паразит, пытался установить контроль. Шрам на шее пульсировал, его ледяной свет был как маяк, ведущий Вальдемара к нему, а Майк, разрываемый между своим “я” и чужой волей, был на грани, где его борьба могла либо спасти его, либо стать его концом.

Операционная лаборатории “Омега” была как чрево умирающего зверя, где каждый угол дышал гниением и отчаянием, а тишина была лишь зловещей паузой перед новым ударом. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались живыми, их влажные трещины сочились, как раны, из которых медленно вытекала тьма. Ржавые обломки расколотого операционного стола тлели, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости, раздавленные невидимой силой. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук звучал как насмешка, отсчитывающая мучительные секунды существования Майка. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, в котором его собственное отражение растворялось, уступая место чему-то чужому. Воздух, ледяной и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был как яд, который проникал в лёгкие, усиливая ощущение, что тело Майка больше не принадлежит ему. Операционная, мрачная и разрушенная, стала не только физической тюрьмой, но и ареной для его внутреннего ада, где шрам на шее, пульсирующий и неумолимый, превратился в его постоянного мучителя.

Майк Тайлер стоял, привалившись к ржавой стене, его высокая, измождённая фигура дрожала, как треснувший клинок, готовый сломаться. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но её боль была ничтожной по сравнению с агонией, исходящей от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам пульсировал, его свечение чередовалось между багровым, как раскалённые угли, и чёрно-синим, как ледяная бездна, с тонкими прожилками, которые извивались под кожей, словно живые черви. Иногда на его поверхности проступали узоры — тонкие, едва заметные линии, напоминающие символ Вальдемара, которые появлялись и исчезали, как мираж. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны муки, зрачки дрожали, как будто он видел не операционную, а внутренний кошмар, где его душа разрывалась на части. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по вискам, смешиваясь с кровью и оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессознательно тянулись к шраму, пальцы скользили по коже, как будто он мог вырвать источник боли. “Волк-7”, лежащий в стороне, был забыт, а голос Романа, теперь чёткий и насмешливый, звучал в его голове, как постоянный спутник: “Боль — это дар, Майк. Она делает тебя ближе к нему. К Вальдемару.”

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, готовая к действию, но её серые глаза, острые и аналитические, были полны тревоги. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости и беспомощности перед страданиями Майка. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Модифицированный планшет был убран в рюкзак, а ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака лицо Майка, чьи глаза были полны боли, а шрам светился зловещим светом, отбрасывая тени, которые извивались на стенах, как призраки. Она видела, как он корчится, касаясь шрама, и её сердце сжалось от ужаса. Её голос, низкий и полный тревоги, прозвучал:

— Тайлер, ты можешь это вытерпеть? Нам нужно двигаться, но… этот шрам… он убивает тебя.

Майк стиснул зубы, его пальцы впились в шрам, оставляя кровавые следы, но боль не отступала — она была как живой организм, пульсирующая, жгучая, пронизывающая каждую клетку. Шрам вспыхнул ярче, его багровый свет сменился чёрно-синим, и на его поверхности проступил новый узор — спираль, переплетённая с когтестями линиями, как символ Вальдемара, но теперь более чёткий, почти выжженный. Майк почувствовал, как холод, исходящий из шрама, разливается по его телу, замораживая кровь в венах, а затем, как раскалённый клинок, вонзается в его разум. Его сознание, уже расколотое, задрожало, как стекло, готовое рассыпаться, и голос Романа, насмешливый, но с ноткой сочувствия, прозвучал громче: “Ты не можешь остановить это, Майк. Шрам — это канал. Вальдемар говорит через него. Через нас.”

Майк рухнул на колени, его хриплый крик эхом отразился от стен, но в нём была не только боль, а что-то ещё — отчаяние, страх, что он становится чем-то большим, чем человек, или, наоборот, теряет себя. Его серые глаза, теперь затуманенные, уставились на пол, где его отражение в луже слизи исказилось: шрам светился, как маяк, а кожа вокруг него трескалась, обнажая чёрные вены, которые пульсировали, как живые. Он чувствовал, как шрам становится не просто меткой, а активным источником — силы или слабости, он не знал, но это было нечто, что связывало его с Вальдемаром, с Романом, с “Протоколом Отражение”. Боль была его постоянным спутником, напоминанием о проклятии, которое он не мог сбросить.

Ева метнулась к нему, её серые глаза расширились, отражая зловещее свечение шрама. Она опустилась рядом, её пальцы, покрытые грязью, схватили его за руку, пытаясь вернуть его к реальности. Её голос, резкий, но полный отчаяния, прозвучал:

— Майк, держись! Мы найдём способ остановить это. Этот шрам… он не должен тебя сломать!

Майк, дрожа, посмотрел на неё, его серые глаза были полны муки, но в них мелькнула искра решимости. Его голос, слабый и хриплый, вырвался:

— Ева… он… он не затихает. Это… как будто он живой. Роман… он говорит, что это Вальдемар.

Роман, как будто услышав его, рассмеялся в его голове, его голос был как раскат грома: “Ты начинаешь понимать, Майк. Шрам — это не проклятие. Это дар. Скоро ты увидишь.” Майк стиснул кулаки, его ногти впились в ладони, оставляя кровавые следы, как будто он пытался заглушить голос болью. Он чувствовал, как шрам пульсирует, как узоры на нём становятся ярче, как будто они пишут на его коже послание, которое он не мог прочесть.

Ева, видя его агонию, посмотрела на артефакт, лежащий на плите, его багровый свет теперь казался холоднее, как будто он был связан с шрамом Майка. Её аналитический разум искал решение, но страх за Майка пересиливал логику. Она сжала его руку сильнее, её голос, теперь твёрдый, прозвучал:

— Мы найдём ответ, Тайлер. Этот шрам… он не заберёт тебя. Мы сильнее.

Майк, дрожа, кивнул, но шрам вспыхнул снова, его чёрно-синий свет залил операционную, как дыхание зимы, и стены, казалось, задрожали, как будто само пространство чувствовало его боль. Операционная, мрачная и разрушенная, стала свидетелем его страдания, где шрам, как живой канал, связывал его с чем-то древним и неумолимым. Боль была не просто физической — она была напоминанием, что его борьба с Вальдемаром, Романом и самим собой только начинается, и цена этой борьбы может оказаться его душой.

Операционная лаборатории “Омега” была как склеп, где каждый угол хранил зловещие тайны, а тишина была пропитана напряжением, словно воздух перед грозой. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались ближе, их влажные трещины сочились, как раны, готовые раскрыть древний яд. Ржавые обломки расколотого операционного стола тлели, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые неумолимым временем. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук звучал как метроном, отсчитывающий последние мгновения перед неизбежной конфронтацией. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, в котором отражались не только их фигуры, но и трещины их доверия. Воздух, ледяной и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был тяжёлым, оседая на коже, как невидимый груз, усиливая ощущение, что эта комната стала ареной не только для физической борьбы, но и для битвы за правду. Операционная, мрачная и разрушенная, была свидетелем момента, когда отношения Майка и Евы достигли точки невозврата, где подозрения Евы, как яд, начали разъедать их хрупкий союз.

Ева Ростова стояла неподвижно, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, готовая к рывку, но её движения были сдержанными, как у охотника, изучающего добычу. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали решимость, смешанную с холодной тревогой. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к Майку, их взгляд был долгим, изучающим, как будто она пыталась проникнуть в его душу, чтобы найти ответы, которые он скрывал. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Модифицированный планшет, убранный в рюкзак, всё ещё гудел в её памяти, его данные — схемы “Протокола Отражение”, символ Вальдемара, упоминания ментального резонанса — были как кусочки пазла, которые она сложила в пугающую картину. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака лицо Майка, чьи глаза были полны боли и страха. Её аналитический ум, отточенный годами работы техником и детективом, больше не мог игнорировать правду: Майк скрывал нечто важное, нечто смертельно опасное, и это угрожало не только ему, но и ей. Её дыхание было ровным, но сердце колотилось, предчувствуя, что её следующий шаг изменит всё.

Майк Тайлер стоял в нескольких шагах, его высокая, измождённая фигура казалась тенью, едва удерживаемой в этом мире. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с агонией, исходящей от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам пульсировал, его свечение чередовалось между багровым и чёрно-синим, с тонкими прожилками, которые извивались под кожей, как живые черви. На его поверхности проступали узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ

Вальдемара, которые появлялись и исчезали, как зловещий шифр. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны муки, зрачки дрожали, как будто он видел не только Еву, но и тени, шепчущие в его разуме. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессознательно тянулись к шраму, пальцы дрожали, как будто он пытался заглушить его боль. “Волк-7”, лежащий в стороне, был забыт, а голос Романа, чёткий и насмешливый, звучал в его голове: “Она знает, Майк. Она видит тебя насквозь. Скажи ей… или я сделаю это за тебя.” Майк чувствовал её взгляд, её нарастающее подозрение, и это было как нож, вонзающийся в его сердце. Он понимал, что момент истины близок, но правда, которую он скрывал, могла уничтожить их обоих.

Ева шагнула ближе, её серые глаза сузились, как у судьи, готового вынести приговор. Фонарь на её плече осветил лицо Майка, его шрам, пульсирующий зловещим светом, и её взгляд стал ещё тяжелее. Она сложила все наблюдения в своей голове, как детектив, завершающий расследование: его странное поведение, его реакция на имя Роман, светящийся шрам, его бормотание о Вальдемаре, данные из папки с “Протоколом Отражение”, упоминающие ментальный резонанс и якоря, подобные его шраму. Каждый фрагмент был как осколок стекла, и теперь она видела отражение ужасающей истины. Её доверие к Майку, выкованное в аду лаборатории, трещало по швам, и она больше не могла молчать. Её голос, низкий, но твёрдый, как сталь, прорезал тишину:

— Тайлер, хватит. Я вижу, что с тобой происходит. Этот шрам, Роман, Вальдемар… ты знаешь больше, чем говоришь. Что ты скрываешь? Кто ты на самом деле?

Майк замер, его серые глаза встретились с её, но в них была смесь боли, страха и вины. Шрам на шее вспыхнул ярче, его чёрно-синий свет отбрасывал зловещие тени, которые извивались на стенах, как призраки, наблюдающие за их разрывом. Голос Романа, насмешливый и ядовитый, прозвучал в его голове: “Она права, Майк. Ты лжёшь ей. Лжёшь себе. Расскажи ей о Бонни. О нас.” Майк стиснул зубы, его пальцы впились в шрам, оставляя кровавые следы, как будто он пытался заглушить голос болью. Он чувствовал, как правда, которую он прятал даже от самого себя, рвётся наружу, как зверь, запертый в клетке. Его дыхание стало рваным, а голос, хриплый и слабый, вырвался:

— Ева… я… я не знаю всего. Но… Роман… он во мне. Я не могу его остановить.

Ева отступила на полшага, её серые глаза расширились, но в них не было страха — только холодная решимость. Она видела, как Майк корчится, как шрам пульсирует, как его лицо искажается от внутренней борьбы, и её аналитический ум сделал последний вывод: Майк был не просто жертвой, он был частью “Протокола Отражение”, возможно, ключом к плану Вальдемара. Её голос, теперь резкий, но полный боли, прозвучал:

— Ты не можешь остановить? Или не хочешь? Тайлер, я доверяла тебе. Мы прошли через ад вместе. Но если ты не расскажешь мне правду — всю правду — я не смогу идти дальше.

Майк пошатнулся, как будто её слова были ударом. Его серые глаза затуманились, как будто он видел не только Еву, но и тени своего прошлого — Бонни, Роман, Вальдемар, лаборатория, где всё началось. Шрам вспыхнул снова, его узоры стали ярче, как будто они писали на его коже послание, которое он не мог прочесть. Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой уверенностью, шепнул: “Она уйдёт, Майк. И тогда останемся только мы.” Майк стиснул кулаки, его ногти впились в ладони, оставляя кровавые следы, как будто он пытался зацепиться за реальность. Он посмотрел на Еву, его лицо, покрытое потом, кровью и царапинами, было искажено отчаянием. Его голос, дрожащий, но полный решимости, вырвался:

— Ева… я не хочу тебя потерять. Но… правда… она может убить нас обоих.

Ева не отвела взгляда, её серые глаза были как клинки, пронзающие его душу. Она понимала, что их отношения на грани разрыва, что её доверие исчерпано, но часть её всё ещё цеплялась за того Майка, который сражался рядом с ней. Она шагнула ближе, её голос, теперь мягче, но всё ещё твёрдый, прозвучал:

— Тогда расскажи мне, Тайлер. Всё. Или мы закончим здесь.

Операционная, мрачная и разрушенная, стала свидетелем их конфронтации, где шрам Майка, пульсирующий зловещим светом, был как маяк, ведущий к истине, которая могла либо спасти их, либо уничтожить. Артефакт на плите, всё ещё пульсирующий багровым, казался молчаливым наблюдателем, а голос Романа, шепчущий в голове Майка, был как предвестник того, что точка невозврата уже пройдена. Майк и Ева, израненные, но связанные общей борьбой, стояли на пороге, где правда могла стать их последним испытанием.

Операционная лаборатории “Омега” была как арена, где время застыло в преддверии рокового удара. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались ближе, их влажные трещины пульсировали, словно вены, готовые разорваться от напряжения. Ржавые обломки расколотого операционного стола тлели, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости, ждущие последнего приговора. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук звучал как метроном, отсчитывающий последние секунды перед моментом истины. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это зеркало, в котором их отражения дрожали, как души, балансирующие на грани. Воздух, ледяной и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был тяжёлым, как невидимый груз, сжимающий грудь, усиливая ощущение, что эта комната стала эпицентром не просто выживания, но и разрушения или возрождения их союза. Операционная, мрачная и разрушенная, была свидетелем момента, где вопрос Евы, как клинок, мог либо разрубить их доверие, либо выковать его заново.

Ева Ростова стояла в шаге от Майка, её компактная фигура была напряжённой, но осанка — прямой, как сталь, выкованная в огне. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь холодной решимости и едва уловимой боли. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к Майку, их взгляд был как луч, пронзающий тьму, не оставляющий места для лжи. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а модифицированный планшет, убранный в рюкзак, всё ещё гудел в её памяти, его данные о “Протоколе Отражение”, Вальдемаре и ментальном резонансе были как топливо для её подозрений. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака лицо Майка, чьи глаза были полны муки, а шрам пульсировал зловещим светом. Её дыхание было ровным, но сердце колотилось, как барабан, предчувствуя, что её вопрос изменит всё. Её голос, спокойный, но твёрдый, как гранит, прорезал тишину, каждое слово падало, как удар молота:

— Тайлер, или кто ты на самом деле… Кто такой Роман? И какое отношение он имеет к тебе и этому… “Отражению”?

Майк Тайлер замер, его высокая, измождённая фигура казалась статуей, треснувшей под тяжестью правды. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с агонией, исходящей от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам вспыхнул, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками пульсировал, как сердце, отзываясь на вопрос Евы, а узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — проступили ярче, как будто они были выжжены на его коже. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, расширились, зрачки дрожали, отражая смесь страха, отчаяния и, где-то в глубине, облегчения — как будто правда, которую он так долго скрывал, наконец-то могла вырваться. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, бессильно сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя кровавые следы. “Волк-7”, лежащий в стороне, был забыт, а голос Романа, чёткий и насмешливый, прогремел в его голове, как раскат грома: “Она задала вопрос, Майк. Теперь не отвертеться. Скажи ей… или я сделаю это за тебя.” Майк стиснул зубы, его лицо, покрытое потом, кровью и царапинами, исказилось, как будто он пытался удержать бурю, рвущуюся изнутри.

Момент, когда слова Евы повисли в воздухе, был как застывший кадр, где время остановилось, а реальность сжалась до их двух фигур в центре разрушенной операционной. Лицо Майка, освещённое дрожащим лучом фонаря, было как маска, на которой страх, отчаяние и облегчение боролись за контроль. Его серые глаза, теперь затуманенные, смотрели на Еву, но казалось, что он видит не только её, а тени своего прошлого — Бонни, Роман, лабораторию, где всё началось. Шрам на шее вспыхнул ярче, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками залил комнату, отбрасывая зловещие тени, которые извивались на стенах, как призраки, ждущие его ответа. Его дыхание стало рваным, как будто каждое слово Евы вырывало из него кусок души. Он чувствовал, как правда, которую он прятал даже от самого себя, рвётся наружу, как зверь, запертый в клетке. Голос Романа, теперь тише, но с ядовитой уверенностью, шепнул: “Скажи ей,

Майк. Она заслуживает знать. Или ты боишься, что она отвернётся?”

Ева не двигалась, её серые глаза были как клинки, пронзающие его, но в их глубине мелькнула тень боли — она не хотела этого, но не могла отступить. Её лицо, бледное и измождённое, было решительным, скулы напряжены, а губы сжаты в тонкую линию. Фонарь на её плече дрожал, его луч создавал резкие тени, которые подчёркивали её взгляд, полный ожидания и тревоги. Она видела, как Майк корчится, как шрам пульсирует, как его лицо искажается, и её аналитический ум, отточенный годами, подсказывал, что ответ Майка определит их будущее — либо они продолжат бороться вместе, либо их союз рухнет здесь, в этом аду. Её дыхание было ровным, но пальцы, сжимающие рюкзак, побелели, выдавая её внутреннее напряжение.

Майк, застигнутый врасплох её вопросом, пошатнулся, его ботинки скользнули по полу, но он удержался, прислонившись к ржавой стене. Его серые глаза, теперь полные муки, встретились с её взглядом, и в этот момент тишина операционной стала почти осязаемой, как будто сама комната затаила дыхание. Он открыл рот, но слова застряли в горле, как будто правда была слишком тяжёлой, чтобы её произнести. Шрам вспыхнул снова, его узоры стали ярче, как будто они писали на его коже послание, которое он не мог игнорировать. Его голос, хриплый и дрожащий, наконец вырвался, каждое слово было как удар:

— Ева… Роман… он… он не просто голос. Он… часть меня. И… “Отражение”… это не просто эксперимент. Это… я.

Ева замерла, её серые глаза расширились, отражая шок и неверие. Шрам Майка, пульсирующий зловещим светом, был как маяк, ведущий к истине, которая могла разрушить всё, что они построили. Операционная, мрачная и разрушенная, стала свидетелем их момента истины, где вопрос Евы, как клинок, вонзился в сердце их союза. Артефакт на плите, всё ещё пульсирующий багровым, казался молчаливым наблюдателем, а голос Романа, шепчущий в голове Майка, был как предвестник бури, которая вот-вот разразится. Майк и Ева, израненные и стоящие на грани, были на пороге откровения, которое могло либо спасти их, либо стать их концом.

Операционная лаборатории “Омега” была как гробница, где время и пространство сжались в одну точку, пропитанную предчувствием надвигающегося откровения или катастрофы. Стены, покрытые коркой засохшей крови и чёрной слизи, казались живыми, их влажные трещины пульсировали, словно вены, готовые разорваться от напряжения. Ржавые обломки расколотого операционного стола тлели, окружённые осколками металла и стекла, которые хрустели под ногами, как кости, ждущие последнего вздоха. С потолка, усеянного оборванными проводами, падали капли воды, их ритмичный стук звучал как сердцебиение умирающего мира, эхом отражаясь в гнетущей тишине. Лужи крови и подсыхающей слизи на полу отражали дрожащий луч фонаря Евы, создавая иллюзию, будто пол — это портал, где их отражения дрожали, балансируя на грани реальности и безумия. Воздух, ледяной и пропитанный смрадом антисептиков, гниения и жжёного металла, был тяжёлым, как невидимый саван, сжимающий грудь, усиливая ощущение, что эта комната стала эпицентром, где правда, как клинок, готова разрубить их судьбы. Операционная, мрачная и разрушенная, была ареной для финального акта, где тайна “Отражений” и Романа висела в воздухе, готовая либо освободить Майка, либо поглотить его навсегда.

Ева Ростова стояла в шаге от Майка, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, готовая лопнуть. Короткие чёрные волосы, влажные от пота и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь решимости, тревоги и едва уловимой боли. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к Майку, их взгляд был как луч прожектора, не оставляющий места для теней. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым, как метка их общей борьбы. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а модифицированный планшет, убранный в рюкзак, всё ещё гудел в её памяти, его данные о “Протоколе Отражение” и Вальдемаре были как топливо для её вопроса, который теперь висел в воздухе, как приговор. Фонарь на её плече дрожал, его луч выхватывал из мрака лицо Майка, чьи глаза были полны муки, а шрам пульсировал зловещим светом. Её дыхание было ровным, но пальцы, сжимающие рюкзак, побелели, выдавая напряжение, которое разрывало её изнутри. Она ждала ответа, её лицо, освещённое слабым светом, было как маска, скрывающая страх за Майка и решимость узнать правду, какой бы она ни была.

Майк Тайлер стоял неподвижно, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой, как стекло, треснувшее под тяжестью истины. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на полу. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с агонией, исходящей от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками вспыхивал, как маяк, а узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — проступали ярче, как будто они выжигались на его коже, переписывая его сущность. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были устремлены не на Еву, а на осколок металлической панели на стене, некогда часть оборудования, теперь покрытый ржавчиной и трещинами, как разбитое зеркало. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и крови стекали по вискам, оставляя грязные дорожки. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, лежащий в стороне, был забыт, а голос Романа, теперь спокойный, почти печальный, звучал в его голове, как эхо из другого мира: “Скажи ей, Майк. Скажи ей, кто мы.”

Майк медленно шагнул к металлической панели, его ботинки хрустели по осколкам, а дыхание было рваным, как будто каждый вдох был борьбой. Шрам на шее вспыхнул ярче, его пульсирующий свет залил операционную, отбрасывая зловещие тени, которые извивались на стенах, как призраки, ждущие его ответа. Он остановился перед панелью, его серые глаза, пустые и дрожащие, уставились на её поверхность, где в искажённом отражении мелькнула его фигура — бледная, израненная, с горящим шрамом. Но затем отражение дрогнуло, как вода, потревоженная камнем, и Майк замер, его сердце сжалось от ужаса.

В металлической панели, словно в окне в иной мир, он увидел Романа. Его лицо, знакомое и чужое, было лишено привычной злобной ухмылки. Вместо этого Роман смотрел на Майка с выражением, которое было трудно прочитать — смесью боли, ненависти и чего-то ещё, почти братского, как будто они были связаны не только проклятием, но и чем-то глубже. Его глаза, горящие серым пламенем, были глубокими, как колодцы, полные невысказанных тайн. Кожа Романа была бледной, почти прозрачной, с тонкими чёрными венами, пульсирующими под поверхностью, а волосы, тёмные и длинные, падали на лицо, как тени. Отражение Романа шевельнулось, его губы медленно разомкнулись, и голос, спокойный и печальный, прозвучал в голове Майка, как звон хрусталя: “Скажи ей, Майк. Она должна знать. Мы не можем больше прятаться.”

Майк почувствовал, как его собственное “я” начинает растворяться, как песок, уносимый ветром. Шрам на шее вспыхнул ослепительным светом, его чёрно-синий оттенок сменился багровым, а затем — почти белым, как раскалённый металл, и узоры на нём задвигались, как живые, переплетаясь в символы, которые он не мог понять. Его сознание, уже расколотое, задрожало, как стекло, готовое рассыпаться, и он почувствовал, как что-то чужое — Роман, Вальдемар, или нечто иное — поднимается из глубин, заполняя пустоту, которую он больше не мог контролировать. Его серые глаза, теперь полные паники, на мгновение вспыхнули серым пламенем, как у Романа, и Ева, стоящая позади, невольно отступила, её дыхание сбилось.

Ева, видя его состояние, шагнула ближе, её серые глаза расширились, отражая пульсирующий свет шрама. Её лицо, бледное и напряжённое, было смесью тревоги и решимости. Она ждала ответа, её пальцы сжали рюкзак, как будто он был её последним якорем в этом кошмаре. Её голос, дрожащий, но твёрдый, прозвучал снова, как удар:

— Майк, ответь мне. Кто такой Роман?

Майк, всё ещё глядя в отражение, где Роман смотрел на него с почти человеческим сочувствием, почувствовал, как его горло сжимается. Шрам пылал, его свет был как маяк, ведущий к истине, которую он боялся произнести. Его серые глаза, теперь полные борьбы, встретились с глазами Евы, и в них мелькнула тень Романа — его серое пламя, его боль. Он открыл рот, его голос, хриплый и дрожащий, начал формировать слова, но в этот момент шрам вспыхнул ослепительно, и его сознание дрогнуло, как будто кто-то другой пытался говорить через него.

Операционная, мрачная и разрушенная, застыла в этом мгновении, где правда висела на волоске. Артефакт на плите, пульсирующий багровым, мигнул, его свет синхронизировался с шрамом Майка, как будто они были частью одного механизма. Ева, стоящая в напряжении, ждала ответа, её серые глаза были полны надежды и страха. Отражение Романа в металлической панели дрогнуло, его губы шевельнулись, как будто он хотел закончить фразу за Майка. Голос Романа, теперь мягкий, почти умоляющий, прозвучал в голове Майка: “Скажи ей, Майк. Или я скажу.”

Майк, разрываемый между своим “я” и чужой волей, начал говорить, его голос был как эхо из бездны:

— Ева… Роман… он…

И в этот момент глава оборвалась, оставляя вопрос без ответа, а их судьбы — в подвешенном состоянии, на грани откровения или катастрофы.

Эпизод 6. Шрам Времени

Дождь хлестал по крыше старого “Торнадо”, словно тысячи пальцев, барабанящих по металлу, создавая монотонный, почти гипнотический ритм, который был единственным звуком в гнетущей тишине, окутавшей салон. Полицейский автомобиль, потрёпанный временем, с облупившейся краской и треснувшими фарами, медленно катился по мокрым, пустынным улицам Картер-Сити, оставляя за собой шлейф брызг. Лобовое стекло, покрытое трещинами и грязью, едва справлялось с потоком воды, а дворники, скрипящие и изношенные, размазывали неоновые огни вывесок в сюрреалистические полосы — красные, синие и зелёные мазки, словно город истекал светом, растворяющимся в ночи. Улицы были пустынны, лишь лужи, как зеркала, отражали кричащие вывески заброшенных баров и ломбардов, создавая иллюзию, что Картер-Сити — это не город, а призрак, тонущий в собственной тьме. Воздух внутри машины был тяжёлым, пропитанным запахом сырости, ржавчины и едва уловимого металлического привкуса крови, который всё ещё витал после бойни в лаборатории “Омега”. Тишина между Майком и Евой была не просто отсутствием слов — она была осязаемой, как стена, разделяющая их, готовая рухнуть под тяжестью невысказанных вопросов и страхов.

Ева Ростова сидела за рулём, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна. Её короткие чёрные волосы, ещё влажные от сырости лаборатории, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали бурю, бушующую внутри. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к дороге, но их взгляд был далёким, как будто она видела не асфальт, а лабиринт вопросов, которые не давали ей покоя: кто такой Роман, что скрывает Майк, и как далеко заходит этот заговор, связанный с “Протоколом Отражение”? Её руки, покрытые грязью и мелкими царапинами, крепко сжимали руль, костяшки побелели, как будто она пыталась удержать не только машину, но и контроль над ситуацией, ускользающей из её рук. Тёмно-синий комбинезон, потрёпанный и покрытый пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете приборной панели. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался с каждым поворотом машины, а рюкзак с модифицированным планшетом лежал на заднем сиденье, как молчаливый свидетель их открытий. Ева бросала короткие, тревожные взгляды на Майка, пытаясь оценить его состояние, но каждый раз её взгляд возвращался к дороге, как будто она боялась, что встреча с его глазами разрушит её решимость.

Майк Тайлер, откинувшись на пассажирском сиденье, был как тень самого себя, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой, готовой рассыпаться под тяжестью его собственного существования. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на сиденье. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в тусклом салоне, но каждый его всплеск отдавался в теле

Майка ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были пустыми, отражая лишь мелькающие неоновые огни за окном, которые размазывались в длинные полосы, как следы призраков. Он смотрел в окно, но видел не город, а отголоски видений — лицо Романа, его серые глаза, горящие пламенем, зеркальный зал, где тысячи его отражений шептали о Вальдемаре. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли дождя, попавшие через приоткрытое окно, стекали по его впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы давно забытой жизни. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, пальцы дрожали, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался теперь бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но не менее ядовитым: “Ты не можешь убежать, Майк. Мы связаны. Всегда были.”

“Торнадо” медленно катился по пустынным улицам, его шины шуршали по мокрому асфальту, создавая низкий, почти убаюкивающий гул, который смешивался с барабанящим дождём. Неоновые вывески — “Казино Золотая Моль”, “Ломбард Последний Шанс” — кровоточили светом в лужи, их отражения дрожали, как призраки, растворяющиеся в воде. Картер-Сити, некогда кипящий жизнью, теперь был как заброшенный театр, где декорации остались, но актёры исчезли. Улицы, залитые дождём, казались бесконечными, их тёмные переулки зияли, как пасти, готовые поглотить неосторожных. В салоне машины тишина была почти осязаемой, как третий пассажир, сидящий между Майком и Евой, разделяя их невидимой стеной. Ни один из них не решался заговорить — слова казались слишком тяжёлыми, слишком опасными после всего, что произошло в лаборатории “Омега”. Вопрос Евы, заданный там, всё ещё висел в воздухе, как неразорвавшаяся бомба: “Кто такой Роман?” Майк чувствовал её взгляд, её тревогу, но не мог заставить себя повернуться к ней. Его разум был как разбитое зеркало, где каждый осколок отражал Романа, Вальдемара, Бонни, и он боялся, что одно слово может разрушить их хрупкое партнёрство.

Ева, сжимая руль, чувствовала, как её собственные мысли кружатся в вихре. Данные на планшете — схемы “Протокола Отражение”, упоминания ментального резонанса, символ Вальдемара — были как пазл, который она почти собрала, но последний кусок, ключ к разгадке, был в Майке. Его шрам, его бормотание, его взгляд, полный боли и страха, — всё указывало на то, что он не просто жертва, а часть чего-то гораздо большего. Она бросила ещё один взгляд на него, её серые глаза сузились, пытаясь разглядеть, что скрывается за его пустым взглядом. Но вместо ответов она видела только его измождённое лицо, его шрам, слабо пульсирующий, как маяк, ведущий в неизвестность. Её сердце сжалось — не от страха, а от осознания, что их партнёрство, выкованное в аду лаборатории, висит на волоске, и этот волосок может оборваться в любую секунду.

Майк, откинувшись на сиденье, закрыл глаза, но видения не исчезли. Он видел Романа — его серые глаза, его ухмылку, его боль. Он видел зеркальный зал, где тысячи его отражений шептали о Вальдемаре. Шрам на шее пульсировал, его холод пробирал до костей, как будто что-то чужое пыталось прорваться наружу. Голос Романа, теперь тихий, но настойчивый, шепнул: “Ты не можешь молчать вечно, Майк. Она заслуживает правды.” Майк стиснул зубы, его пальцы сжались в кулаки, оставляя кровавые следы на ладонях. Он знал, что разговор неизбежен, но правда, которую он скрывал, была как яд, который мог отравить их обоих.

“Торнадо” свернул в тёмный переулок, его фары выхватили из мрака облупившуюся вывеску “Мотель Полночь”. Дождь усилился, его капли стекали по лобовому стеклу, как слёзы города, оплакивающего их судьбы. Тишина в машине стала невыносимой, как затишье после бури, которое страшнее самой бури. Майк и Ева, израненные, уставшие, но всё ещё связанные общей борьбой, ехали в неизвестность, где каждый километр приближал их к ответам — или к их концу.

“Торнадо” остановился с тяжёлым скрипом, его двигатель кашлянул, словно умирающий зверь, и замолк. Дождь продолжал хлестать по крыше, его ритм замедлился, но всё ещё звучал как похоронный марш, провожающий их в очередное убежище. Заброшенный мотель “Полночь” возвышался перед ними, его облупившиеся стены, покрытые пятнами плесени и граффити, казались надгробием, воздвигнутым над надеждами Картер-Сити. Уличный фонарь, мигающий тусклым жёлтым светом, отбрасывал длинные, изломанные тени на мокрый асфальт, где лужи отражали не только свет, но и их собственные силуэты — израненные, сгорбленные, как призраки, вернувшиеся из ада лаборатории “Омега”. Подъезд мотеля зиял тёмным провалом, его ржавые перила и облупившаяся краска источали запах сырости и заброшенности, а разбитые окна на первом этаже пялились на них, как пустые глазницы. Воздух был холодным, пропитанным влагой и металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к их одежде. Тишина, прерванная только шорохом дождя, была не убежищем, а клеткой, где их молчание стало почти осязаемым, как стена, разделяющая Майка и Еву.

Ева Ростова открыла дверцу машины, её движения были механическими, почти профессиональными, как у санитара, привыкшего к раненым, но её серые глаза, острые и аналитические, выдавали бурю внутри. Короткие чёрные волосы, влажные от дождя и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы отражали смесь тревоги и холодной решимости. Тёмно-синий комбинезон, потрёпанный и покрытый пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете фонаря. Её руки, покрытые грязью и мелкими царапинами, крепко сжимали рюкзак с модифицированным планшетом, а ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, как напоминание о том, что она готова ко всему. Она обошла машину, её ботинки хлюпали по лужам, и остановилась у пассажирской дверцы, её взгляд скользнул по Майку, чья фигура казалась тенью, едва удерживаемой в этом мире. Её сердце сжалось, но она подавила эмоции, её профессионализм взял верх. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал:

— Тайлер, давай. Мы на месте.

Майк Тайлер, сидящий на пассажирском сиденье, был как сломанная статуя, его высокая, измождённая фигура дрожала от слабости и холода. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на сиденье. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в темноте салона, но каждый всплеск отдавался в его теле ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были пустыми, отражая лишь мигающий свет фонаря за окном. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли дождя, попавшие через приоткрытое окно, стекали по его впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, пальцы дрожали, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался теперь бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тихим, но ядовитым: “Она смотрит на тебя, Майк. Она не доверяет тебе. И правильно делает.”

Ева открыла дверцу, её движения были осторожными, почти нежными, но в них чувствовалась дистанция, как будто она помогала не напарнику, а пациенту, чьё состояние ей ещё предстоит оценить. Она протянула руку, её пальцы, покрытые грязью, коснулись его плеча, и Майк, не сопротивляясь, позволил ей помочь. Его тело было тяжёлым, как будто каждый шаг отнимал последние силы, и он пошатнулся, опираясь на её плечо. Их тени, вытянутые светом уличного фонаря, слились в одну длинную, изломанную фигуру, дрожащую на мокром асфальте, как отражение их хрупкого союза. Подъезд мотеля встретил их запахом сырости и плесени, его стены, покрытые облупившейся краской, были испещрены трещинами, как шрамы, а ржавые перила скрипели под рукой Евы. Лестница, ведущая к квартире, была завалена мусором — пустыми бутылками, окурками, обрывками газет, — и каждый шаг эхом отдавался в пустом здании, как стук сердца, замедляющегося перед остановкой.

Ева достала ключ, его ржавый металл холодил пальцы, и вставила его в замок двери, ведущей в их временное убежище. Замок заскрипел, сопротивляясь, но поддался с глухим щелчком, как будто неохотно открывая путь в ещё большую тьму. Дверь отворилась, обнажая тёмный проём квартиры, где воздух был спёртым, пропитанным запахом пыли и заброшенности. Майк, опираясь на Еву, переступил порог, его ботинки оставляли мокрые следы на потрескавшемся линолеуме. Его серые глаза, пустые и затуманенные, скользнули по комнате, но он не видел ни облупившихся стен, ни треснувшего окна, через которое пробивался тусклый свет фонаря. Он видел Романа — его лицо, его серые глаза, горящие пламенем, и зеркальный зал, где тысячи отражений шептали о Вальдемаре. Шрам на шее пульсировал, его холод был как напоминание, что он всё ещё связан с чем-то, что не отпустит его.

Ева, поддерживая Майка, довела его до старого, продавленного дивана в углу комнаты и помогла сесть. Её движения были механическими, но её серые глаза, полные беспокойства, изучали его лицо, пытаясь понять, сколько от Майка осталось и сколько от того, что он скрывает. Она отступила на шаг, её пальцы всё ещё сжимали рюкзак, как будто он был её якорем в этом хаосе. Молчание между ними стало почти осязаемым, как стена, разделяющая их, и квартира, вместо убежища, казалась клеткой, где их партнёрство было под угрозой. Ева, теперь не просто напарник, а наблюдатель, возможно, даже тюремщик, смотрела на Майка, её взгляд был полон вопросов, которые она пока не решалась задать. Голос Романа, тихий и ядовитый, прозвучал в голове Майка: “Она ждёт, Майк. Но что ты ей скажешь? Правда убьёт вас обоих.”

Майк, сидя на диване, стиснул зубы, его пальцы впились в колени, оставляя кровавые следы. Он чувствовал её взгляд, её тревогу, но не мог заставить себя заговорить. Квартира, мрачная и заброшенная, была как отражение их хрупкого перемирия — готового рухнуть под тяжестью правды, которую он не мог больше скрывать.

Заброшенная квартира, их временное убежище, была как склеп, где время остановилось, а воздух пропитался пылью и отчаянием. Тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся через треснувшее окно, отбрасывал длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости и трещинами, словно шрамами давно забытого прошлого. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, скрипел под каждым шагом, а запах плесени и сырости смешивался с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка и Евы. Старая мебель — продавленный диван, покосившийся стол, одинокий стул с ободранной обивкой — казалась реликтами мира, который давно перестал существовать. Окно, завешанное рваными шторами, дрожало от порывов ветра, пропуская холодные струи дождя, которые оставляли влажные пятна на подоконнике. В центре комнаты, на пыльном столе, словно маяк в море тьмы, лежал рюкзак Евы, из которого она сейчас извлекала свой главный трофей — потрёпанную папку с надписью “Протокол Отражение”. Квартира, мрачная и заброшенная, была не убежищем, а клеткой, где напряжение между Майком и Евой достигало своего пика, а тишина, прерываемая лишь скрипом половиц и далёким шумом дождя, была как бомба замедленного действия, готовая взорваться.

Ева Ростова, стоя у стола, была воплощением холодной решимости, но её компактная фигура дрожала от внутренней бури. Короткие чёрные волосы, всё ещё влажные от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и личной тревоги. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к папке, но на мгновение скользнули к Майку, оценивая его состояние. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а рюкзак, теперь лежащий у её ног, был открыт, обнажая модифицированный планшет, чей экран слабо мерцал, как будто храня тайны лаборатории “Омега”. Ева медленно, с почти ритуальной осторожностью, положила папку на стол, её пальцы, покрытые грязью и мелкими царапинами, задержались на её потрёпанной обложке, где капли дождя стекали, оставляя тёмные дорожки. Этот жест был не просто действием, а вызовом — молчаливым, но непреклонным, заявлением, что она больше не будет игнорировать правду, которую Майк скрывал. Её дыхание было ровным, но в её глазах горела искра, готовая разжечь пожар. Она не произнесла ни слова, но её молчание было громче любых вопросов.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как призрак, едва удерживаемый в этом мире. Его высокая, измождённая фигура сгорбилась, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке.

Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в тусклой комнате, но каждый его всплеск отдавался в теле Майка ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к папке на столе, их взгляд был пустым, но полным страха — страха не перед Евой, а перед тем, что эта папка означала. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и дождя стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, пальцы дрожали, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался теперь бесполезным грузом, а голос Романа, тихий и ядовитый, прозвучал в его голове: “Она знает, Майк. Папка — это твой приговор. Или твой шанс.” Майк чувствовал, как его сердце сжимается, понимая, что разговор неизбежен, и правда, которую он скрывал, может разрушить всё.

Ева отступила от стола, её движения были медленными, но уверенными, как будто она оставляла папку на сцене, где должен разыграться их последний акт. Папка, мокрая и потрёпанная, лежала на пыльном столе, её обложка, покрытая пятнами воды и грязи, была как обвинение или приговор, брошенный между ними. Размытые буквы “Протокол Отражение” на обложке казались живыми, их контуры дрожали в тусклом свете, как будто они шептали о тайнах, которые Майк не мог больше скрывать. Капли воды стекали с папки, образуя лужицы на столе, где пыль смешивалась с влагой, создавая грязные разводы, как кровь, пролитая в их борьбе. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящим полом, казалась слишком тесной, как будто само пространство сжималось, усиливая напряжение, которое было почти осязаемым. Тишина, прерываемая лишь далёким шумом дождя и скрипом штор, была как натянутая струна, готовая лопнуть.

Майк, сидя на диване, не мог отвести взгляд от папки. Его серые глаза, пустые и затуманенные, отражали её образ, как зеркало, в котором он видел не только бумагу, но и своё прошлое — лабораторию, Бонни, Романа, Вальдемара. Шрам на шее пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками стал ярче, как будто он реагировал на присутствие папки, на её правду. Его дыхание стало рваным, как будто каждый вдох был борьбой, а пальцы, дрожащие на коленях, сжались в кулаки, оставляя кровавые следы на ладонях. Голос Романа, теперь тише, но с ноткой насмешки, прозвучал в его голове: “Она ждёт, Майк. Но что ты ей скажешь? Правда — это нож, который режет обоих.” Майк стиснул зубы, его лицо, покрытое потом, кровью и царапинами, исказилось, как будто он пытался удержать бурю, рвущуюся изнутри.

Ева стояла у стола, её серые глаза были прикованы к Майку, но она не давила, не торопила. Её жест — папка на столе — был вызовом, но не агрессивным, а холодным, расчётливым, как ход шахматиста, ставящего мат. Она перехватывала инициативу, давая понять, что больше не будет слепо следовать за Майком, что их партнёрство теперь зависит от его ответа. Её дыхание было ровным, но её пальцы, всё ещё сжимающие край рюкзака, побелели, выдавая напряжение, которое она скрывала под маской профессионализма. Она ждала, её взгляд был как клинок, готовый разрубить ложь, но в её глазах мелькнула тень боли — она не хотела этого, но не могла отступить.

Квартира, мрачная и заброшенная, стала ареной их молчаливой конфронтации, где папка на столе была как бомба замедленного действия, готовая взорвать их хрупкое перемирие. Шрам Майка, пульсирующий зловещим светом, был как маяк, ведущий к истине, которую он боялся раскрыть. Тишина, сгустившаяся между ними, была полна невысказанных вопросов, и каждый их взгляд, каждый вздох был шагом к неизбежному разговору, который мог либо спасти их, либо уничтожить.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как замороженный момент времени, где каждая трещина на стенах, каждый скрип половиц хранил эхо их общей боли. Тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся через треснувшее окно, отбрасывал длинные, дрожащие тени на облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости, словно следами слез давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые временем. Запах плесени и сырости смешивался с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка и Евы, создавая удушающую атмосферу, где воздух казался густым, как яд. В центре комнаты, на пыльном столе, лежала потрёпанная папка с надписью “Протокол Отражение”, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как обвинение, брошенное в самое сердце их молчаливой конфронтации. Квартира, мрачная и заброшенная, была не убежищем, а клеткой, где их напряжение, подобно электрическому разряду, искрило в воздухе, готовое взорваться. Тишина, прерываемая лишь далёким шумом дождя и скрипом рваных штор, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью правды.

Ева Ростова стояла у стола, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, но её серые глаза, острые и аналитические, были полны тревоги. Короткие чёрные волосы, влажные от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали борьбу между профессиональной собранностью и личной тревогой за Майка. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а рюкзак с модифицированным планшетом лежал у её ног, его слабое мерцание напоминало о тайнах лаборатории “Омега”. Её взгляд, всё ещё прикованный к Майку, был полон ожидания, но в нём мелькнула тень страха — не за себя, а за него, за то, что он скрывал, и за то, что это могло означать для них обоих.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура сгорбилась, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в тусклой комнате, но каждый его всплеск отдавался в теле Майка ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к папке на столе, но их взгляд был пустым, полным страха перед неизбежным разговором. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался бесполезным грузом, а голос Романа, тихий и ядовитый, шепнул в его голове: “Скажи что-нибудь, Майк. Или она сделает это за тебя.”

Майк открыл рот, его голос, хриплый и слабый, начал формировать слова, но внезапно его пронзила новая волна боли, как будто раскалённый металл хлынул под кожу. Он согнулся пополам, его пальцы вцепились в шею, где шрам запылал, его чёрно-синий свет сменился багровым, а затем — почти белым, как раскалённая сталь. Кожа вокруг шрама покраснела, воспалённая, с тонкими трещинами, из которых сочилась тёмная, почти чёрная кровь, как будто его тело отвергало что-то чужеродное. Боль была не просто физической — она была как живое существо, пульсирующее, жгучее, раздирающее его изнутри. Майк стиснул зубы, пытаясь сдержать крик, но его лицо, покрытое потом и кровью, исказилось в агонии, а серые глаза, теперь полные муки, затуманились, как будто он падал в бездну.

Шрам, с его извивающимися узорами — спиралями и когтестыми линиями, напоминающими символ Вальдемара — стал ярче, как будто он был не просто раной, а каналом, через который что-то пыталось прорваться. Его дыхание стало рваным, каждый вдох был как борьба, а капли пота, смешанные с кровью, стекали по его лбу, падая на обивку дивана, как слёзы его преданного тела.

Ева, увидев его состояние, метнулась к нему, её профессионализм взял верх над тревогой. Её серые глаза расширились, отражая пульсирующий свет шрама, а её лицо, бледное и напряжённое, было смесью решимости и страха. Она опустилась на колени перед Майком, её руки, дрожащие, но уверенные, потянулись к рюкзаку, где она хранила старую аптечку, найденную в машине. Её пальцы, покрытые грязью, лихорадочно рылись в содержимом, вытаскивая бинты и пузырёк с антисептиком, но её взгляд не отрывался от Майка. Её голос, резкий, но полный тревоги, прозвучал:

— Тайлер, держись! Что с тобой? Это шрам? Скажи мне!

Майк, согнувшись на диване, не мог ответить. Его пальцы впились в шею, оставляя кровавые борозды, как будто он пытался вырвать источник боли. Шрам горел, его свет был как маяк, ведущий в тьму, и каждый его пульс отдавался в его теле, как удар молота. Он чувствовал, как его разум мутнеет, как будто что-то чужое — Роман, Вальдемар, или само “Отражение” — пытается захватить контроль. Голос Романа, теперь тише, но с ноткой сочувствия, прозвучал в его голове: “Это не просто боль, Майк. Это цена. Ты всё ещё хочешь знать правду?” Майк стиснул зубы, его лицо, искажённое агонией, было как маска, скрывающая борьбу за его собственное “я”.

Ева, найдя аптечку, вытащила бинты и антисептик, её руки дрожали, но движения были точными, как у хирурга. Она приблизилась к Майку, её серые глаза были полны тревоги, но она старалась сохранять контроль. Она коснулась его плеча, её пальцы, холодные от сырости, почувствовали жар, исходящий от его кожи. Шрам, теперь ярко-багровый, с чёрными прожилками, был как открытая рана, не заживающая, а живущая своей собственной жизнью. Ева, подавляя страх, начала обрабатывать кожу вокруг шрама, её голос, теперь мягче, но всё ещё твёрдый, прозвучал:

— Майк, дыши. Я здесь. Мы разберёмся с этим. Но ты должен говорить со мной.

Майк, дрожа, кивнул, но его серые глаза, затуманенные болью, были устремлены в пустоту. Шрам, пульсирующий зловещим светом, был не просто раной — он был каналом, последствием перегрузки в лаборатории “Омега”, где “Протокол Отражение” оставил свой след. Квартира, мрачная и заброшенная, стала свидетелем его агонии, где боль, как предатель, напоминала, что его связь с “Отражениями” была не только ментальной, но и физической. Папка на столе, всё ещё лежащая в центре комнаты, была как молчаливый судья, наблюдающий за их борьбой, где каждый стон Майка был шагом к неизбежной правде.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как саркофаг, где время застыло в гнетущей тишине, а каждая тень на облупившихся стенах казалась отголоском их страхов. Тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся через треснувшее окно, отбрасывал дрожащие узоры на потрескавшийся линолеум, где пыль и осколки стекла лежали, как останки давно забытого мира. Запах плесени и сырости, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка и Евы, создавал удушающую атмосферу, где воздух был тяжёлым, как невидимый груз. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала на пыльном столе, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как обвинение, которое никто не решался озвучить. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной их молчаливой борьбы, где боль Майка, пульсирующая в его шраме, была как маяк, ведущий в тьму, а тишина, прерываемая лишь скрипом половиц и далёким шумом дождя, была как предвестник надвигающегося кошмара.

Ева Ростова, стоя на коленях перед Майком, всё ещё держала пузырёк с антисептиком и бинты, её серые глаза, острые и полные тревоги, были прикованы к его лицу. Короткие чёрные волосы, влажные от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и личной тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Её руки, дрожащие, но уверенные, рылись в старой аптечке, пока не нашли потрёпанный блистер с обезболивающим — последнюю надежду притупить агонию Майка. Она выдавила две таблетки, её пальцы, покрытые грязью, слегка дрожали, но её голос, мягкий, но твёрдый, прозвучал:

— Майк, проглоти это. Это должно помочь. Просто… держись.

Майк Тайлер, согнувшийся на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, всё ещё пульсировал, его багровый свет с чёрными прожилками ослаб, но кожа вокруг него была воспалённой, красной, с тонкими трещинами, из которых сочилась тёмная кровь. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны муки, а лицо, покрытое потом и кровью, исказилось, как будто он балансировал на грани реальности. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, когда он взял таблетки из рук Евы, его пальцы едва слушались. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался бесполезным грузом, а голос Романа, теперь тише, но всё ещё ядовитый, шепнул: “Боль уйдёт, Майк. Но я останусь. Всегда.” Майк проглотил таблетки, запив их глотком воды из фляги Евы, и его тело медленно обмякло, как будто обезболивающее растворило не только боль, но и его связь с реальностью.

Боль притупилась, как будто раскалённый металл в его шраме остыл, оставив лишь слабое жжение, но сознание Майка начало ускользать, как песок сквозь пальцы. Его веки отяжелели, и он провалился в тяжёлый, лихорадочный сон, где реальность квартиры растворилась, как дым, уступив место сюрреалистическому кошмару. Он стоял на крыше небоскрёба посреди Картер-Сити, но город, который он знал, был мёртв. Здания, покосившиеся и покрытые трещинами, уходили под чёрную, маслянистую воду, которая заливала улицы, как живое существо, поглощающее всё на своём пути. Небо было затянуто багровыми тучами, их края кровоточили алым, как раны, а неоновые вывески, всё ещё мигающие на фасадах, истекали светом, который растворялся в воде, образуя маслянистые пятна — красные, синие, зелёные, словно город плакал кровью. Вода, холодная и липкая, лизала края крыши, где стоял Майк, но он не чувствовал её прикосновений, хотя холод пробирал его до костей, как будто его тело было частью этого тонущего мира. Ветер, пропитанный запахом гниения и металла, завывал, как хор призраков, а звуки — далёкие сирены, треск разрушающихся зданий, шёпот воды — сливались в какофонию, от которой его разум дрожал.

Майк стоял один, его высокая фигура была как силуэт, вырезанный из тьмы. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, а шрам на шее пульсировал багровым светом, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, теперь пустые и дезориентированные, скользили по тонущему городу, но он не мог найти точку опоры. Здания, уходящие под воду, отражались в чёрной поверхности, создавая искажённые копии, которые дрожали, как призраки, готовые исчезнуть. Неоновые вывески — “Казино Золотая Моль”, “Ломбард Последний Шанс” — кровоточили светом, их отражения в воде были как раны, из которых сочилась жизнь города. Майк шагнул к краю крыши, его ботинки хлюпали по мокрой поверхности, но каждый шаг был как падение в пропасть. Он чувствовал одиночество, безысходность, как будто этот тонущий город был метафорой его разума, растворяющегося в хаосе “Отражений”. Голос Романа, теперь далёкий, но отчётливый, прозвучал, как эхо из глубин воды: “Это твой мир, Майк. Твой разум. И он тонет.”

Майк стиснул кулаки, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрожали, как будто он пытался зацепиться за реальность. Шрам на шее вспыхнул ярче, его багровый свет отражался в чёрной воде, создавая пульсирующий круг, как сигнал, зовущий что-то из глубин. Он посмотрел вниз, в маслянистую воду, и увидел своё отражение — но оно было не его. Лицо Романа, с горящими серыми глазами и бледной, почти прозрачной кожей, смотрело на него из воды, его губы шевелились, но слов не было. Майк отступил, его сердце колотилось, как молот, а шрам горел, как будто он был не просто раной, а каналом, связывающим его с этим кошмаром. Тонущий Картер-Сити, с его багровым небом и кровоточащим неоном, был как зеркало его души, где каждый образ, каждый звук был отголоском его борьбы с самим собой, с Романом, с Вальдемаром. Сон, пропитанный одиночеством и апокалипсисом, был не просто кошмаром — он был предупреждением, что его разум тонет, и спасение, если оно возможно, лежит где-то в глубинах этой тьмы.

Тонущий Картер-Сити, раскинувшийся под багровым небом, был как кошмар, сотканный из обломков разума Майка. Чёрная, маслянистая вода заливала улицы, поглощая здания, чьи покосившиеся силуэты тонули в её глубинах, как утопленники, цепляющиеся за последние мгновения жизни. Неоновые вывески, мигающие на фасадах, кровоточили светом — красным, синим, зелёным, — их отражения в воде дрожали, как раны, из которых сочилась душа города. Небо, затянутое багровыми тучами, истекало алым, словно рана, разорванная над горизонтом, а ветер, пропитанный запахом гниения и металла, завывал, как хор потерянных душ. Крыша небоскрёба, на которой стоял Майк, была единственным островком в этом море хаоса, но даже она дрожала под его ногами, как будто готова была провалиться в бездну. Шрам на его шее пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая свет в чёрной воде, создавая круги, которые расходились, как сигнал бедствия. Звуки — шёпот воды, треск рушащихся зданий, далёкие сирены — сливались в какофонию, от которой его разум дрожал, а холод, пробирающий до костей, был не просто физическим, а метафорой одиночества, сковывающего его душу. Этот сюрреалистический мир был зеркалом его тонущего сознания, где каждый образ был отголоском его борьбы с Романом, Вальдемаром и самим собой.

Майк Тайлер стоял на краю крыши, его высокая, измождённая фигура была как силуэт, вырезанный из тьмы. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, смешиваясь с водой, стекающей с его одежды. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, горел багровым светом, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — пульсировали, как сердце, бьющееся в унисон с этим кошмаром. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, скользили по тонущему городу, но не могли найти точку опоры. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли воды стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы его прошлого. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался зацепиться за ускользающую реальность. Голос Романа, далёкий, но отчётливый, эхом звучал в его голове: “Ты не один, Майк. Посмотри внимательнее.”

Майк, стоя на краю крыши, почувствовал, как его взгляд притягивает движение на соседнем здании. Сквозь багровый сумрак и пелену дождя, который теперь лил, как слёзы неба, он увидел фигуру — хрупкую, почти полупрозрачную, стоящую на крыше напротив. Это была Кейт. Её рыжие волосы, яркие, как пламя, были единственным пятном света в этом сером кошмаре, они развевались на ветру, как факел, бросающий вызов тьме. Её лицо, бледное и почти эфирное, было знакомым, но искажённым, как воспоминание, стёртое временем. Она была одета в тот же лёгкий плащ, который носила в их последнюю встречу, но теперь он был изорван, его края растворялись в воздухе, как дым. Её зелёные глаза, полные боли и тоски, были устремлены на Майка, и она медленно подняла руку, протягивая её к нему, как будто пытаясь преодолеть пропасть между ними. Её губы шевелились, но её голос, искажённый, как эхо, тонущее в шуме воды, был едва различим: “Майк… они… отражения… не верь…”

Майк замер, его сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его грудь. Он шагнул к краю крыши, его ботинки скользили по мокрой поверхности, а шрам на шее вспыхнул ярче, его багровый свет отражался в чёрной воде, создавая пульсирующий круг, как маяк, зовущий тьму. Он попытался докричаться до неё, его голос, хриплый и полный отчаяния, разорвал тишину:

— Кейт! Кейт, подожди! Что ты имеешь в виду?!

Но его слова утонули в вое ветра и шуме воды, а фигура Кейт начала растворяться, её рыжие волосы мерцали, как угасающий огонь, а её тело становилось всё более прозрачным, как призрак, ускользающий в небытие. Её глаза, полные невысказанной боли, всё ещё смотрели на него, и её губы снова шевельнулись, повторяя: “Не верь… отражениям…” Майк протянул руку, его пальцы дрожали, как будто он мог ухватить её, но между ними была не просто пропасть, а целая бездна, заполненная чёрной водой и тенями прошлого. Его серые глаза, теперь полные вины и тоски, затуманились, а шрам на шее горел, как будто он был не просто раной, а каналом, через который его прошлое возвращалось, чтобы преследовать его.

Тонущий город вокруг него задрожал, здания накренились ещё сильнее, их отражения в воде исказились, как лица, кричащие в агонии. Неоновые вывески, кровоточащие светом, мигали всё быстрее, их свет сливался в багровый вихрь, который кружился вокруг Майка, как буря. Ветер завывал громче, его звук был как крик, полный боли и предчувствия беды. Кейт, теперь едва видимая, сделала последний шаг к краю крыши, её фигура растворилась в багровом свете, но её голос, слабый и искажённый, эхом прозвучал в его голове: “Они лгут, Майк… даже он…” Майк упал на колени, его руки вцепились в край крыши, а шрам вспыхнул ослепительным светом, как будто он пытался удержать его в этом кошмаре.

Сон, пропитанный печалью и ностальгией, был как зеркало его прошлого, где Кейт, его потеря, его вина, возвращалась, чтобы предупредить его. Но о чём? О Романе? О Вальдемаре? Или о нём самом? Тонущий Картер-Сити, с его багровым небом и кровоточащим неоном, был как сцена, где его разум разыгрывал трагедию, а фигура Кейт, полупрозрачная и ускользающая, была символом всего, что он потерял — и предупреждением о том, что правда, которую он ищет, может стать его концом.

Тонущий Картер-Сити, поглощённый чёрной, маслянистой водой, был как кошмар, вырванный из глубин разума Майка, где каждый образ был осколком его расколотого “я”. Здания, покосившиеся и изъеденные трещинами, уходили под воду, их отражения дрожали в чёрной поверхности, как призраки, цепляющиеся за последние мгновения существования. Небо, затянутое багровыми тучами, кровоточило алым, его свет отражался в воде, создавая иллюзию, будто город плавает в море крови. Неоновые вывески — “Казино Золотая Моль”, “Ломбард Последний Шанс” — мигали, истекая светом, который растворялся в воде, образуя маслянистые пятна, как раны, сочащиеся ядом. Ветер, пропитанный запахом гниения и ржавого металла, завывал, как хор потерянных душ, а звуки — треск рушащихся зданий, далёкие сирены, шёпот воды — сливались в зловещую симфонию, от которой разум Майка дрожал, как натянутая струна, готовая лопнуть. Крыша небоскрёба, на которой он стоял, была как последний бастион в этом апокалиптическом мире, но даже она дрожала под его ногами, словно готовая провалиться в бездну. Шрам на его шее горел багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая свет в воде, создавая круги, которые пульсировали, как сигнал, зовущий что-то из глубин. Этот сюрреалистический кошмар был не просто сном — он был зеркалом его души, где каждый образ был предупреждением, а каждый звук — эхом его страха.

Майк Тайлер стоял на краю крыши, его высокая, измождённая фигура была как силуэт, вырезанный из тьмы, дрожащий под натиском ветра и ужаса. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, смешиваясь с водой, стекающей с его одежды. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли воды стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы его прошлого. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, были полны ужаса и дезориентации, как будто он потерял себя в этом тонущем мире. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался зацепиться за ускользающую реальность. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, был не просто меткой — он был живым, пульсирующим объектом, его багровый свет с чёрными прожилками горел, как маяк, ведущий в бездну. Голос Романа, теперь тише, но с ноткой зловещего предупреждения, эхом звучал в его голове: “Посмотри на него, Майк. Это не просто шрам. Это твой якорь. И твой конец.”

Майк, всё ещё стоя на краю крыши, опустил взгляд на свою шею, где шрам пылал, как раскалённый уголь. В этом кошмаре он видел его не просто как рану, а как физический объект, вросший в его плоть, как чужеродный механизм, пульсирующий багровым светом, который разрезал тьму, как клинок. Кожа вокруг шрама была воспалённой, красной, с тонкими трещинами, из которых сочилась тёмная, почти чёрная кровь, как будто его тело отвергало этот маяк, но не могло избавиться от него. Узоры шрама — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — извивались, как живые, их движение было гипнотическим, но зловещим, как танец змей. Свет шрама пульсировал в ритме его сердца, каждый всплеск отдавался в его теле, как удар молота, а круги света, расходящиеся от него в чёрной воде внизу, были как сигнал, зовущий что-то из глубин. Майк, в ужасе, понял, что шрам — это не просто метка, а канал, источник тьмы, притягивающий кошмары, которые теперь окружали его.

Из чёрной, маслянистой воды начали подниматься тени — бесформенные, искажённые фигуры, похожие на утопленников, чьи тела были изломаны, а лица — размыты, как картины, стёртые временем. Их руки, длинные и костлявые, тянулись к Майку, их пальцы, покрытые слизью, дрожали, как будто они были голодны, жаждущие его света, его жизни. Их глаза — пустые, чёрные провалы — смотрели на него, а их рты, растянутые в безмолвных криках, шептали что-то, что он не мог разобрать. Тени поднимались из воды, их формы извивались, как дым, но их движение было целенаправленным, притягиваемым багровым светом шрама. Майк отступил, его ботинки скользили по мокрой крыше, а его сердце колотилось, как барабан, готовый разорваться. Он чувствовал, как шрам жжёт, как будто раскалённый металл тек под его кожей, связывая его с этими тенями, с этим кошмаром. Его серые глаза, теперь полные ужаса, метались между тенями и шрамом, а его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Нет… уйдите… не подходите!

Но тени не слушали. Они поднимались всё выше, их искажённые формы сливались с водой, образуя волны, которые лизали край крыши, как языки чёрного пламени. Их шёпот стал громче, превращаясь в хор голосов, где каждый звук был как нож, вонзающийся в его разум: “Ты наш… ты зовёшь нас…” Шрам вспыхнул ослепительным светом, его багровое сияние залило крышу, отражаясь в воде, как маяк, ведущий тьму к нему. Майк упал на колени, его руки вцепились в шею, пальцы впились в воспалённую кожу, оставляя кровавые борозды, как будто он мог вырвать этот источник кошмара. Но шрам был сильнее, его свет был как цепь, связывающая его с этими тенями, с этим миром, с Вальдемаром. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, прозвучал: “Ты не можешь остановить это, Майк. Шрам — это мы. Это ты.”

Тонущий город задрожал, здания накренились ещё сильнее, их отражения в воде исказились, как кричащие лица, а неоновые вывески, кровоточащие светом, мигали всё быстрее, их свет сливался в багровый вихрь, который кружился вокруг Майка, как буря. Ветер завывал, его звук был как крик, полный боли и ужаса. Тени, поднимающиеся из воды, были теперь ближе, их костлявые руки почти касались его, их пустые глаза горели голодом. Майк, в ужасе, понял, что шрам — это не просто рана, а канал, притягивающий зло, которое он сам вызвал. Этот кошмар, с его тонущим городом и тенями-утопленниками, был визуализацией его связи с “Отражениями”, где шрам был маяком, ведущим тьму к нему, и, возможно, к Еве, ждущей его в реальном мире.

Кошмар тонущего Картер-Сити растворился, как чернила, смытые водой, и Майк почувствовал, как его тело проваливается в пустоту, словно крыша небоскрёба под ним рассыпалась в пыль. Тьма сомкнулась вокруг него, но она была не пустой — она дышала, пульсировала, как живое существо, и в её глубинах мерцали искры, похожие на звёзды, но холодные, как глаза мертвецов. Внезапно тьма расступилась, и Майк оказался в бесконечном зале, где стены, пол и потолок были зеркалами, отполированными до ослепительного блеска. Каждый их дюйм отражал его фигуру, но не одну — тысячи, бесконечное множество Майков, смотрящих на него с разных сторон, их взгляды были как клинки, вонзающиеся в его разум. Зеркала не просто отражали — они искажали, создавая галерею его лиц, где каждое было другим: в одном он был старше, с морщинами, вырезанными горем, в другом — моложе, с глазами, полными надежды, давно потерянной, а в третьем — его глаза горели серым пламенем, как у Романа, с ухмылкой, полной яда. Воздух в зале был ледяным, пропитанным металлическим привкусом, как будто само пространство было пропитано эхом лаборатории “Омега”. Звуки — низкий, почти неуловимый гул, похожий на работу невидимого механизма, и слабое эхо шагов, хотя Майк стоял неподвижно — создавали ощущение, что этот зал был живым, наблюдающим, готовым поглотить его. Этот зеркальный лабиринт был не просто сном — он был метафорой его расколотого сознания, где каждый осколок отражал кусок его души, его страхов, его связи с “Отражениями”.

Майк Тайлер стоял в центре зала, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой, как стекло, готовое треснуть под давлением бесконечных отражений. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на зеркальном полу. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как змеи, отражаясь в каждом зеркале, создавая иллюзию, что весь зал был пронизан этим светом. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, метались от одного отражения к другому, пытаясь найти настоящее, но каждое лицо было чужим, искажённым, как маска, скрывающая его “я”. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался ухватиться за реальность, но зеркала лишь смеялись над ним, отражая его страх. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался бесполезным в этом мире, где враг был не снаружи, а внутри. Голос Романа, теперь низкий и гулкий, как эхо из глубин зала, прозвучал: “Видишь, Майк? Это всё ты. И всё это — я.”

Майк шагнул вперёд, его ботинки скрипнули по зеркальному полу, и каждое его движение отражалось тысячами копий, создавая иллюзию, что он был не один, а частью армии своих собственных призраков. Зеркала окружали его, их холодные поверхности были как стены, сжимающие его разум, вызывая клаустрофобию, несмотря на бесконечность пространства. В одном отражении он увидел себя старше, с сединой в волосах и глазами, полными усталости, его лицо было покрыто шрамами, как карта страданий. В другом — он был моложе, с чистой кожей и взглядом, полным решимости, но даже в этом отражении шрам на шее горел, как предупреждение. В третьем — его глаза пылали серым пламенем, как у Романа, а его губы изгибались в знакомой ядовитой ухмылке, которая заставила Майка отступить, его сердце сжалось от ужаса. Он повернулся, но зеркала поворачивались вместе с ним, их отражения множились, создавая лабиринт лиц, где каждое было его, но ни одно не было настоящим. Зал был как ловушка, где его идентичность растворялась, а шрам, пульсирующий багровым светом, был как маяк, ведущий его всё глубже в этот кошмар.

Майк остановился, его дыхание стало рваным, как будто воздух в зале был слишком тонким, чтобы дышать. Он поднял руку к шее, его пальцы коснулись шрама, и боль, притуплённая в реальном мире, здесь вспыхнула с новой силой, как раскалённый металл, текущий под кожей. Шрам был не просто меткой — он был живым, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — двигались, как змеи, их багровый свет отражался в зеркалах, создавая вихрь, который кружился вокруг него. Майк посмотрел в одно из зеркал, и там, среди тысяч его отражений, мелькнула фигура Романа — его бледное лицо, серые глаза, горящие пламенем, и длинные тёмные волосы, падающие на плечи, как тени. Роман не улыбался, его взгляд был холодным, но в нём была тень боли, как будто он тоже был пленником этого зала. Майк, в ужасе, отступил, его голос, дрожащий и хриплый, вырвался:

— Кто ты? Что ты хочешь от меня?!

Но зеркала не ответили. Вместо этого они задрожали, их поверхности покрылись трещинами, как будто кто-то бил по ним невидимым молотом. Осколки отражений рассыпались, создавая калейдоскоп лиц — его, Романа, Кейт, Бонни, — все они сливались в один хаотичный образ, где границы между ними стирались. Шрам на шее вспыхнул ослепительным светом, его багровое сияние залило зал, и Майк почувствовал, как его разум трескается, как эти зеркала, под давлением бесконечных отражений. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, эхом прозвучал из всех зеркал сразу: “Ты не понимаешь, Майк. Мы не разные. Мы — одно.”

Зал задрожал, зеркала начали рушиться, их осколки падали на пол, но не разбивались, а растворялись в воздухе, как дым. Майк упал на колени, его руки вцепились в волосы, как будто он мог удержать свой разум от распада. Шрам, пульсирующий багровым светом, был как сердце этого кошмара, связывающее его с Романом, с Вальдемаром, с “Отражениями”. Этот зал был не просто сном — он был прямой метафорой его расколотого сознания, где каждое отражение было частью его, но ни одно не было целым. Тени его прошлого, его страхов, его вины кружились вокруг него, а шрам, как маяк тьмы, притягивал их всё ближе, угрожая поглотить его полностью.

Зеркальный зал, бесконечный и холодный, был как лабиринт, сотканный из осколков разума Майка, где каждая поверхность — стены, пол, потолок — отражала его, но искажённо, как кривые зеркала в заброшенном цирке. Тысячи его лиц смотрели на него, каждое — другое, но все они были связаны багровым светом шрама, пульсирующим, как сердце этого кошмара. Зеркала, отполированные до ослепительного блеска, создавали иллюзию бесконечности, но эта бесконечность была ловушкой, где каждый шаг усиливал клаустрофобию, сжимая его разум. Воздух был ледяным, пропитанным металлическим привкусом, как в стерильной лаборатории “Омега”, но теперь он был густым, почти осязаемым, как будто сам зал дышал, наблюдая за ним. Звуки — низкий, механический гул, похожий на работу невидимого двигателя, и слабое эхо шагов, хотя Майк едва двигался — создавали ощущение, что этот зал был живым, его зеркала были глазами, следящими за каждым его движением.

Шрам на шее Майка горел, его багровый свет с чёрно-синими прожилками отражался в каждом зеркале, создавая вихрь света, который кружился вокруг него, как буря. Этот зал был не просто сном — он был ареной, где его идентичность, его связь с “Отражениями”, подвергалась испытанию, и каждый осколок зеркала был частью его расколотого “я”.

Майк Тайлер стоял в центре зала, его высокая, измождённая фигура дрожала, как тень, готовящаяся раствориться. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на зеркальном полу. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — извивались, как живые, отражаясь в зеркалах, создавая иллюзию, что весь зал был пронизан этим светом. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, метались от одного отражения к другому, но каждое лицо было чужим: старше, с морщинами, вырезанными горем, моложе, с надеждой, давно потерянной, или с глазами, горящими серым пламенем, как у Романа. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным в этом мире, где враг был внутри него. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой манипулятивной насмешки, эхом звучал из глубин зала: “Ты не можешь убежать, Майк. Мы — это ты.”

Майк, в ужасе, отступил, его ботинки скрипнули по зеркальному полу, и каждое его движение отражалось тысячами копий, создавая хоровод его собственных призраков. Зеркала окружали его, их холодные поверхности сжимали пространство, усиливая паранойю, как будто тысячи глаз следили за ним со всех сторон. Он повернулся, пытаясь найти выход, но зал был бесконечным, его отражения множились, создавая лабиринт, где каждое лицо было его, но ни одно не было настоящим. Внезапно одно из зеркал дрогнуло, его поверхность покрылась рябью, как вода, потревоженная камнем, и в нём проявилось лицо Романа — бледное, почти прозрачное, с длинными тёмными волосами, падающими на плечи, как тени, и серыми глазами, горящими пламенем, которое было одновременно знакомым и чужим. Его губы изогнулись в улыбке, но это была не привычная ядовитая ухмылка, а нечто более сложное — смесь насмешки, боли и странного сочувствия, как будто он был не просто антагонистом, а проводником в этом кошмаре.

Роман заговорил, и его голос, чистый и насмешливый, звучал не в голове Майка, а из зеркала, как будто само стекло было живым, вибрирующим от его слов. “Видишь, Майк? Мы все — это ты. И ты — это мы. Посмотри внимательнее.” Его голос был как клинок, острый и холодный, но в нём была странная притягательность, как будто он предлагал не угрозу, а откровение. Майк замер, его серые глаза, полные ужаса, были прикованы к отражению Романа. Его лицо в зеркале было близким, почти осязаемым, его серые глаза горели, как два факела, а губы шевелились, синхронно с голосом, который эхом отражался от всех зеркал, создавая хор, от которого у Майка закружилась голова. Он отступил ещё на шаг, но зеркала двигались вместе с ним, их отражения сжимались вокруг него, как стены, готовые раздавить его.

Майк стиснул зубы, его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Хватит! Я не ты! Я не хочу быть тобой!

Но Роман в зеркале лишь улыбнулся шире, его глаза вспыхнули ярче, и его голос, теперь мягче, но с ноткой манипулятивной уверенности, прозвучал снова: “Ты не понимаешь, Майк. Это не выбор. Это правда. Мы связаны — шрамом, Вальдемаром, “Отражениями”. Посмотри на себя. Посмотри на нас.” Зеркала вокруг задрожали, их поверхности покрылись трещинами, но вместо того чтобы разбиться, они начали искажаться, показывая новые отражения — Майк, но с чертами Романа: его серые глаза, его ухмылка, его боль. В одном отражении Майк видел себя, стоящего рядом с Романом, их шрамы пульсировали в унисон, как два маяка, связанных одной тьмой. В другом — он видел себя, но с лицом Романа, его голос сливался с его собственным, как будто они были одним целым.

Майк упал на колени, его руки вцепились в волосы, как будто он мог вырвать этот кошмар из своего разума. Шрам на шее вспыхнул ослепительным светом, его багровое сияние залило зал, отражаясь в каждом зеркале, создавая вихрь, который кружился вокруг него, как буря. Его дыхание стало рваным, как будто воздух в зале был ядовитым, а его серые глаза, теперь полные паранойи, метались от одного отражения к другому, пытаясь найти себя, но находя только Романа. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, эхом прозвучал из всех зеркал: “Прими это, Майк. Мы — одно. И только вместе мы можем остановить его.”

Зал задрожал, зеркала начали трещать, их осколки зависли в воздухе, как звёзды, но каждая их грань отражала лицо Романа, его серые глаза, его насмешливую улыбку. Майк, в ужасе, понял, что Роман был не просто антагонистом — он был частью его, проводником в этом кошмаре, который пытался заставить его принять их общую природу. Этот зал, с его бесконечными отражениями и манипулирующим голосом, был не просто сном — он был ареной, где Майк должен был столкнуться с правдой о себе, о Романе, о “Отражениях”, или потерять себя навсегда.

Зеркальный зал, бесконечный и ледяной, дрожал, как будто само пространство не могло выдержать тяжести правды, которую он навязывал Майку. Зеркала, отполированные до ослепительного блеска, отражали тысячи его лиц — старых, молодых, с глазами Романа, горящими серым пламенем, — но теперь они начали трещать, их поверхности покрывались паутиной трещин, как будто кто-то невидимый бил по ним молотом. Каждый треск был как удар по его разуму, каждый осколок — как кусок его расколотого “я”. Воздух в зале стал густым, пропитанным металлическим привкусом и запахом озона, как перед грозой, а низкий гул, похожий на работу невидимого механизма, усиливался, становясь почти оглушительным. Шрам на шее Майка пылал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражаясь в трескающихся зеркалах, создавая вихрь света, который кружился вокруг него, как буря. Голос Романа, теперь громкий и полный отчаяния, эхом звучал из всех зеркал: “Ты не можешь отрицать это, Майк. Мы — одно. Посмотри!” Внезапно зеркала рухнули, их осколки зависли в воздухе, как звёзды, а затем рассыпались, и Майк почувствовал, как его сознание проваливается в пустоту, как будто пол под ним исчез, утягивая его в бездну.

Тьма сомкнулась вокруг него, но она была не пустой — она была живой, пульсирующей, как сердце, и в её глубинах загорелся красный свет, мигающий, как аварийные лампы. Майк оказался в стерильной, холодной лаборатории, её стены, покрытые белой плиткой, блестели, как кости, а воздух был пропитан запахом антисептика и металла. Это была лаборатория “Омега”, место, где всё началось, но теперь он видел её одновременно с двух сторон — своими глазами, как жертва, лежащая на металлическом столе, и глазами Романа, стоящего рядом с Бонни. Его сознание разрывалось, как экран, разделённый надвое, каждый образ был как нож, вонзающийся в его разум. Он чувствовал боль и страх жертвы, холод металла под спиной, и одновременно — холодную ярость и отчаяние Романа, чьи серые глаза горели, как факелы, полные ненависти и боли. Этот кошмар был не просто сном — он был воспоминанием, общим для них обоих, раскрывающим суть “Протокола Отражение”.

Майк, лежащий на столе, видел себя глазами жертвы — его тело, привязанное ремнями, дрожало, кожа была покрыта потом, а шрам на шее, тогда ещё свежий, сочилась кровью, его узоры только начинали формироваться, как чёрно-синие нити, вплетающиеся в плоть. Красный свет аварийных ламп заливал лабораторию, отражаясь от белых стен, создавая иллюзию, что всё помещение было пропитано кровью. Его серые глаза, полные ужаса, метались по комнате, фиксируя фигуры в белых халатах, чьи лица были скрыты масками, и Бонни — женщину с холодным взглядом и длинными светлыми волосами, собранными в тугой пучок. Её голос, резкий и бесстрастный, звучал, как приказ: “Увеличьте резонанс. Мы почти на грани.” Майк чувствовал, как иглы, воткнутые в его вены, вводили что-то холодное, как лёд, его тело сотрясалось от боли, а шрам на шее горел, как будто в него вливали раскалённый металл. Его разум кричал, но его голос был нем, заглушённый страхом и агонией.

Одновременно он видел ту же сцену глазами Романа, стоящего рядом с Бонни. Роман был выше, его фигура была напряжённой, как натянутая струна, его длинные тёмные волосы падали на плечи, а серые глаза, горящие пламенем, были полны холодной ярости. Его кожа была бледной, почти прозрачной, а шрам на шее, идентичный шраму Майка, пульсировал в унисон, как будто они были связаны невидимой нитью. Роман сжимал кулаки, его пальцы дрожали, как будто он боролся с желанием броситься на Бонни, но его взгляд был прикован к Майку на столе, и в его глазах была не только ненависть, но и отчаяние, как будто он видел в Майке не просто жертву, а часть себя. Его голос, низкий и дрожащий, прозвучал, обращаясь к Бонни: “Это слишком далеко зашло. Ты не понимаешь, что ты делаешь.” Но Бонни лишь холодно улыбнулся, его глаза, голубые, как лёд, были лишены жалости: “Мы создаём будущее, Роман. И вы оба — его часть.”

Майк, разрываемый двойным восприятием, чувствовал, как его сознание трещит, как зеркала в зале. Он был одновременно жертвой, чьё тело горело от боли, и Романом, чья ярость была как буря, сдерживаемая только отчаянием. Шрам на шее, пульсирующий багровым светом, был как мост между ними, связывающий их в этом кошмаре. Красный свет аварийных ламп мигал, отражаясь от металлических поверхностей — капсулы, игл, инструментов, — создавая эффект “сплит-скрина”, где каждый образ был как удар по его разуму. Он чувствовал страх жертвы, его сердце колотилось, как молот, а его крик, беззвучный, разрывал горло. Но он также чувствовал холодную ярость Романа, его ненависть к Бонни, к Вальдемару, к системе, которая сделала их обоих пешками в этом эксперименте. Голос Романа, теперь внутри его головы, был как эхо, полное боли: “Мы были созданы вместе, Майк. Мы — две стороны одной медали. И мы оба — их жертвы.”

Лаборатория задрожала, её стены начали растворяться, как будто само воспоминание рушилось под тяжестью правды. Красный свет аварийных ламп становился ярче, заливая всё вокруг, как кровь, а фигуры в белых халатах превращались в тени, их маски растворялись, обнажая пустые лица. Майк, всё ещё привязанный к столу, и Роман, стоящий рядом с Бонни, одновременно посмотрели друг на друга, их шрамы вспыхнули ослепительным светом, как два маяка, связанных одной тьмой. Майк, в ужасе, понял, что “Протокол Отражение” был не просто экспериментом — он был процессом, который сделал их единым целым, расколов их души, чтобы создать связь, которую нельзя разорвать. Его сознание, разрываемое между болью жертвы и яростью Романа, было на грани распада, а лаборатория, теперь растворяющаяся в багровом свете, была как сцена, где правда о их общей природе была раскрыта.

Этот кошмар, с его стерильной лабораторией и красным светом, был не просто воспоминанием — он был откровением, показывающим, что Майк и Роман были не просто врагами, а двумя сторонами одной медали, созданными в одном эксперименте. Их шрамы, их боль, их ярость были связаны, и эта связь, как канал, вела к Вальдемару, чья тень нависала над ними, как невидимый кукловод.

Майк вырвался из кошмара с криком, который разорвал тишину заброшенной квартиры, как нож, вспарывающий ткань реальности. Он резко сел на продавленном диване, его грудь вздымалась, а сердце колотилось, как молот, бьющий по наковальне. Холодный пот заливал его лицо, капли стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, которые всё ещё цеплялись к его коже. Шрам на шее горел, как раскалённый уголь, его багровый свет с чёрно-синими прожилками пульсировал, как будто воспоминание о лаборатории “Омега” было не просто сном, а реальностью, врезавшейся в его плоть. Комната, мрачная и заброшенная, казалась не убежищем, а продолжением кошмара, где каждый угол был пропитан тенью его страхов. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через грязное, треснувшее окно, отбрасывая длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости, словно следами слёз давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как кости. Запах плесени и металлический привкус крови, всё ещё цепляющийся к его одежде, наполняли воздух, делая его густым, почти осязаемым. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала на пыльном столе, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как немой свидетель его мучений. Тишина, прерываемая лишь его тяжёлым дыханием и далёким шумом утреннего дождя, была как затишье перед новой бурей, а квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как клетка, где реальность была не лучше кошмара.

Майк Тайлер, сидя на диване, был как призрак, едва удерживаемый в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны ужаса, их взгляд метался по комнате, пытаясь отличить реальность от кошмара, но каждый угол, каждая тень казались продолжением зеркального зала и лаборатории. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали, как слёзы, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы впились в обивку дивана, оставляя кровавые следы, как будто он пытался зацепиться за реальность. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но не менее ядовитым: “Ты видел, Майк. Теперь ты знаешь. Мы — одно.”

Майк, всё ещё задыхаясь, провёл дрожащей рукой по лицу, пытаясь стереть пот и кровь, но его пальцы лишь размазали грязь, как будто он пытался стереть само воспоминание. Его серые глаза, широко раскрытые, метались по комнате, фиксируя детали — облупившиеся стены, треснувшее окно, папку на столе, — но каждый предмет казался чужим, как будто он всё ещё был в зеркальном зале, где его отражения смеялись над ним. Шрам на шее горел, его багровый свет был слабее, чем во сне, но всё ещё ощутим, как будто лаборатория “Омега” оставила свой след не только в его разуме, но и в его теле. Он стиснул зубы, его лицо, искажённое страхом и болью, было как маска, скрывающая бурю внутри. Его дыхание, рваное и тяжёлое, было единственным звуком в комнате, кроме слабого шума дождя, который стучал по окну, как пальцы, требующие ответа.

Он попытался встать, но его ноги дрожали, как будто реальность была слишком хрупкой, чтобы выдержать его вес. Его взгляд упал на папку на столе, её размытые буквы “Протокол Отражение” были как обвинение, как напоминание о том, что сон был не просто кошмаром, а ключом к его прошлому. Он видел лабораторию, капсулу, Бонни, Романа — и себя, разорванного между жертвой и проводником. Его разум всё ещё чувствовал боль игл, холод металла, ярость Романа, его отчаяние, его слова: “Мы — две стороны одной медали.” Майк сжал кулаки, его пальцы впились в ладони, оставляя кровавые следы, как будто он мог вырвать эту правду из своего тела. Его серые глаза, теперь полные тревоги, снова скользнули по комнате, и он понял, что реальность, в которую он вернулся, была не лучше сна — она была её продолжением, где каждый угол скрывал тень его прошлого.

Квартира, мрачная и заброшенная, была как сцена, где его кошмары становились явью. Тусклый утренний свет, пробивающийся через грязное окно, освещал пыль, плавающую в воздухе, как призраки, а скрип половиц под его ногами был как эхо шагов Романа, всё ещё звучащих в его голове.

Шрам, пульсирующий багровым светом, был как маяк, связывающий его с тем, что он видел во сне — с лабораторией, с Романом, с Вальдемаром. Майк, потрясённый и напуганный, понял, что его сны были не просто кошмарами — они были окнами в его прошлое, в правду, которую он не мог больше игнорировать. Он был связан с Романом, с “Отражениями”, и эта связь, как шрам на его шее, была не только ментальной, но и физической, угрожая поглотить его, если он не найдёт способ разорвать её.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как сцена, где реальность и кошмар переплелись, создавая зыбкую границу, которую Майк едва мог различить. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, где пятна сырости казались следами слёз давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые временем. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, наполнял воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимый груз. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала на пыльном столе, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как немой свидетель его мучений, но теперь она была не на столе, а в руках Евы, чья фигура, словно страж, вырисовывалась в тени угла комнаты. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью невысказанных вопросов. Квартира, мрачная и заброшенная, была не убежищем, а ареной, где напряжение между Майком и Евой достигало своего пика, а её взгляд, цепкий и анализирующий, был как клинок, готовый разрезать завесу его молчания.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, всё ещё пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны ужаса и уязвимости, их взгляд метался по комнате, пытаясь зацепиться за реальность, но каждый угол, каждая тень казались продолжением зеркального зала и лаборатории “Омега”. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы его кошмара. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы впились в обивку дивана, оставляя кровавые следы, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но не менее ядовитым: “Она видела тебя, Майк. Она знает, что ты скрываешь.”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, наблюдающий за ним из тени. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки, покрытые мелкими царапинами, крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она не спала — её поза, её взгляд, её молчание говорили о том, что она слышала его крики, его бормотание во сне, и теперь она ждала, как страж, который не отступит, пока не получит ответы.

Майк, всё ещё тяжело дыша, повернул голову, его взгляд, полный уязвимости, встретился с глазами Евы. Её силуэт в кресле, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как картина, где тени и свет боролись за её лицо. Папка в её руках, мокрая и потрёпанная, была как обвинение, её размытые буквы “Протокол Отражение” казались живыми, шепчущими о тайнах, которые он не мог больше скрывать. Его серые глаза, воспалённые и напуганные, задержались на папке, а затем снова вернулись к Еве, чей взгляд был как зеркало, отражающее его собственный страх. Он чувствовал себя разоблачённым, как будто его крики во сне обнажили его душу, и теперь Ева, с её цепким взглядом, видела всё — его боль, его связь с Романом, его прошлое в лаборатории “Омега”. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Ева… ты… ты слышала?

Ева не ответила сразу. Её пальцы, сжимающие папку, слегка дрогнули, но её лицо осталось спокойным, почти неподвижным, как маска, скрывающая бурю внутри. Она медленно подняла взгляд, её серые глаза, острые, как лезвия, вонзились в него, но в них была не только холодная решимость, но и тень боли, как будто она не хотела этого противостояния, но не могла отступить. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал, как удар:

— Я слышала достаточно, Тайлер. Ты звал Кейт. И Романа. — Она сделала паузу, её взгляд стал ещё более пронзительным.

— И Вальдемара.

Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул багровым светом, как будто само упоминание этих имён разожгло огонь под его кожей. Он провёл дрожащей рукой по шее, его пальцы коснулись воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как змеи. Его разум всё ещё был в лаборатории, в зеркальном зале, где Роман говорил: “Мы — одно.” Он чувствовал, как правда, которую он скрывал, рвётся наружу, как яд, отравляющий их партнёрство. Ева, сидящая в кресле, была как неспящий страж, чья роль теперь была не просто напарником, а следователем, готовым вскрыть его прошлое. Папка в её руках была как ключ, который она держала, но ещё не решилась использовать.

Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где их напряжённое молчание было громче любых слов. Тусклый утренний свет, пробивающийся через окно, освещал пыль, плавающую в воздухе, как призраки, а шрам Майка, пульсирующий багровым светом, был как маяк, связывающий его с кошмаром, который он только что покинул. Ева, с папкой в руках, была не просто наблюдателем — она была судьёй, чей взгляд говорил, что она больше не доверяет ему на слово и будет искать ответы сама, даже если это разрушит их хрупкое партнёрство.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как застывший кадр из фильма, где реальность и кошмар сливались в единое полотно, сотканное из теней и правды. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, где пятна сырости напоминали следы слёз давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели, как кости, под малейшим движением. Запах плесени и металлический привкус крови, всё ещё цепляющийся к одежде Майка, пропитывали воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимый груз. Папка с надписью “Протокол Отражение”, лежащая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью невысказанных вопросов. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где их партнёрство балансировало на грани, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий правды.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как призрак, едва удерживаемый в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, всё ещё пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны уязвимости, их взгляд избегал Евы, как будто её присутствие было слишком тяжёлым, чтобы выдержать. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, но теперь они медленно поднялись к шее, пальцы коснулись шрама, как будто притянутые его пульсацией. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но настойчивый: “Ты чувствуешь это, Майк. Это не просто боль. Это связь.”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она не двигалась, но её молчание было громче любых слов, как будто она ждала, что Майк сам сделает первый шаг к правде.

Майк, игнорируя взгляд Евы, сосредоточился на шраме. Его пальцы, дрожащие и покрытые кровью, коснулись воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как нити, вплетённые в его плоть. Боль, которая раньше жгла, как раскалённый металл, теперь утихла, сменившись слабой, но постоянной вибрацией, как от работающего механизма, спрятанного где-то глубоко под кожей. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но сердце всё ещё колотилось, как молот. Вибрация была не просто ощущением — она была звуком, низким гулом, который он чувствовал не ушами, а всем телом, как будто шрам был антенной, улавливающей сигнал из другого мира. Это было не просто рана, понял он, с внезапным озарением, которое пронзило его, как молния. Это был канал. Приёмник. Он мог не только чувствовать боль, но и… слушать.

Ева, сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, как будто она пыталась прочитать его мысли. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как бомба, готовая взорваться, если он не заговорит. Её голос, низкий и сдержанный, но с ноткой настойчивости, прозвучал:

— Майк, что ты чувствуешь? Что с тобой происходит?

Майк стиснул зубы, его пальцы всё ещё касались шрама, где вибрация продолжала пульсировать, как слабый сигнал, ведущий в неизвестность. Его лицо, покрытое потом и кровью, было как маска, скрывающая момент озарения, которое перевернуло его восприятие. Он больше не был пассивной жертвой, терзаемой кошмарами и болью. Он был исследователем, стоящим на пороге тайны, где шрам был не только раной, но и каналом, связывающим его с Романом, с Вальдемаром, с правдой. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где это открытие могло либо спасти его, либо уничтожить. Ева, с её цепким взглядом и папкой в руках, была как страж, ждущий, что он сделает следующий шаг. Шрам, пульсирующий под его пальцами, был как маяк, ведущий его в тьму, но теперь он знал, что может не только чувствовать, но и слушать — и, возможно, найти ответы, которые изменят всё.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как застывший момент времени, где реальность и кошмар сплелись в тугой узел, который Майк пытался развязать. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, цепляющихся за края этого мира. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под малейшим движением, как кости давно забытого прошлого. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимая завеса. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала в руках Евы, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как обвинение, готовое обрушиться на Майка. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью правды, которую он только что начал постигать. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где внутренний мир Майка становился главным полем битвы, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий ответов.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как канал, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны тревоги, смешанной с искрой озарения, как будто он стоял на пороге открытия, которое могло либо спасти его, либо уничтожить. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, но пальцы одной из них снова поднялись к шраму, касаясь его, как будто он был ключом к чему-то большему. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был теперь не ядовитым, а настойчивым: “Слушай, Майк. Слушай внимательно.”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она не двигалась, но её молчание было громче любых слов, а её поза, с папкой в руках, говорила о том, что она ждала, когда он заговорит.

Майк, игнорируя взгляд Евы, сосредоточился на шраме. Его пальцы, дрожащие и покрытые кровью, касались воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как нити, вплетённые в его плоть. Вибрация, которую он почувствовал ранее, была всё ещё там — слабая, но постоянная, как низкий гул, исходящий из глубин его тела. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но сердце колотилось, как барабан, отражая тревогу, смешанную с надеждой. Он попытался “настроиться” на эту вибрацию, как на радиоволну, представляя, что шрам был антенной, улавливающей сигнал из другого мира.

Сначала он слышал лишь статические помехи — хаотичный шум, как треск старого радио, перемежающийся обрывками чужих мыслей, страхов, эмоций. Он уловил вспышки: крик Кейт, холодный голос Бонни, далёкий шёпот Вальдемара, как будто его разум был перегруженным приёмником, улавливающим эхо прошлого. Его лицо, покрытое потом и кровью, напряглось, брови сдвинулись, а пальцы сильнее прижались к шраму, как будто он мог физически настроить этот канал.

Внезапно, среди шума, он уловил чёткий сигнал — голос Романа, но не тот насмешливый, ядовитый тон, к которому он привык. Этот голос был отчаянным, дрожащим, как будто он прорывался сквозь бурю: “…охотятся… Вальдемар… мы оба…” Майк замер, его серые глаза, всё ещё закрытые, дрогнули, как будто он пытался удержать этот сигнал. Голос Романа был не просто звуком — он был ощущением, полным страха и ярости, как будто Роман не был врагом, а союзником, запертым в той же ловушке. Майк видел его перед внутренним взором: бледное лицо, серые глаза, горящие пламенем, длинные тёмные волосы, падающие на плечи, и шрам, идентичный его собственному, пульсирующий в унисон. Этот Роман был не антагонистом, а жертвой, чья ярость была направлена не на Майка, а на того, кто связал их — на Вальдемара.

Майк открыл глаза, его взгляд, теперь полный потрясения, встретился с глазами Евы. Шрам на шее всё ещё вибрировал, его багровый свет был слабым, но заметным, как будто он был живым, передающим сигнал из другого мира. Его лицо, покрытое потом и кровью, было как маска, скрывающая момент озарения, которое перевернуло его восприятие. Он понял, что Роман не просто враг — он был такой же жертвой, как и Майк, связанной тем же экспериментом, тем же “Протоколом Отражение”. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался, обращаясь к Еве:

— Это… это не просто шрам. Это канал. Я слышу его. Романа. Он… он боится.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, как будто она пыталась понять, говорит ли он правду или бредит. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как ключ, который она держала, но ещё не решилась использовать. Её голос, низкий и сдержанный, но с ноткой тревоги, прозвучал:

— Что ты слышал, Майк? Говори. Я должна знать.

Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где это открытие могло изменить всё. Шрам Майка, пульсирующий под его пальцами, был как антенна, улавливающая сигнал из другого мира, где Роман, не просто враг, а жертва, пытался предупредить его о Вальдемаре, об охоте, которая угрожала им обоим. Майк, теперь не просто жертва, а исследователь своей связи, стоял на пороге истины, которая могла либо спасти их, либо уничтожить. Ева, с её цепким взглядом и папкой в руках, была как страж, готовый поддержать его — или остановить, если его правда окажется слишком опасной.

Заброшенная квартира, их временное убежище, была как застывший осколок мира, где реальность и кошмар переплелись в тугой узел, который Майк только начал распутывать. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, цепляющихся за края этого мира. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под малейшим движением, как кости, перемолотые временем. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, наполнял воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как завеса, скрывающая правду. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, готового взорваться. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, дрожащая под тяжестью открытия, которое перевернуло его мир. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где внутренние битвы Майка выходили на поверхность, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий правды, которую он больше не мог скрывать.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как канал, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны сложной гаммы эмоций — ярости, страха, жалости, понимания — как будто он смотрел в зеркало, где отражался не только он сам, но и Роман, их общая боль, их общий враг. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, но пальцы одной из них всё ещё касались шрама, чувствуя его слабую вибрацию, как эхо сигнала, который он уловил. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, отчаянный и дрожащий, всё ещё звучал в его голове: “…охотятся… Вальдемар… мы оба…”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она ждала, её молчание было громче любых слов, а папка в её руках была как ключ, который она держала, готовясь открыть дверь к истине.

Майк, всё ещё касаясь шрама, чувствовал его слабую вибрацию, как низкий гул, исходящий из глубин его тела. Его разум, всё ещё дрожащий от кошмара — тонущего Картер-Сити, зеркального зала, лаборатории “Омега” — был переполнен обрывками голоса Романа, его отчаянного предупреждения: “…охотятся… Вальдемар… мы оба…” Внезапно, как молния, его пронзило озарение, которое перевернуло всё, что он знал. Роман не был просто его мучителем, не был просто голосом в его голове, ядовитым эхом, терзающим его разум. Он был таким же пленником, как и Майк, жертвой той же системы, того же “Протокола Отражение”, созданного Вальдемаром. Их шрамы, их боль, их кошмары были связаны, как две стороны одной медали, и Вальдемар — невидимый кукловод, чья тень нависала над ними, — был их общим, более могущественным врагом. Это открытие было как удар, который одновременно разрушал и давал надежду, как будто тьма, окружавшая его, начала рассеиваться, открывая путь к возможному спасению.

Его лицо, покрытое потом и кровью, отражало сложную гамму эмоций — ярость, которая так долго горела в нём, сменялась жалостью к Роману, пониманием их общей судьбы. Его серые глаза, теперь полные задумчивости, смотрели в пустоту, но в них зажглась искра — не страха, а решимости. Он видел Романа перед внутренним взором: бледное лицо, серые глаза, горящие пламенем, длинные тёмные волосы, падающие на плечи, и шрам, идентичный его собственному, пульсирующий в унисон. Роман, которого он считал врагом, был не только мучителем, но и ключом — возможно, ключом к разрушению системы, которая их создала. Майк стиснул кулаки, его пальцы впились в ладони, оставляя кровавые следы, как будто он пытался удержать это озарение. Его голос, хриплый, но твёрдый, вырвался, обращаясь к Еве:

— Это Вальдемар. Он… он охотится за нами. За мной. За Романом. Мы оба — его жертвы.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, как будто она пыталась взвесить его слова. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как бомба, готовая взорваться, если он скажет что-то не то. Её лицо, бледное и напряжённое, было как маска, скрывающая бурю внутри, но её голос, низкий и сдержанный, прозвучал с ноткой настойчивости:

— Вальдемар? Кто он, Майк? И почему ты говоришь о Романе так, будто он… не враг?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза, теперь полные сложной смеси ненависти, жалости и понимания, встретились с её взглядом. Он чувствовал, как шрам на шее слабо вибрирует, как канал, связывающий его с Романом, с правдой, которую он только начал постигать. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где это озарение могло изменить всё. Враг его врага — его союзник? Роман, которого он ненавидел, мог быть не только его мучителем, но и ключом к разрушению Вальдемара, системы, которая их обоих сделала пешками. Ева, с её цепким взглядом и папкой в руках, была как страж, готовый либо поддержать его, либо остановить, если его правда окажется слишком опасной. Напряжение между ними, как электрический разряд, искрило в воздухе, а шрам Майка, пульсирующий под его пальцами, был как маяк, ведущий к возможному альянсу — или к пропасти.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как сцена, где тени прошлого и настоящего сплелись в решающий момент, где Майк должен был выбрать — остаться жертвой или стать тем, кто определит свою судьбу. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, отступающих перед надвигающимся рассветом. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели, как эхо минувших битв. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, но теперь он казался не удушающим, а заряжающим, как воздух перед грозой. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, которое вот-вот должно было разорваться. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как затишье перед бурей, где каждая секунда была пропитана ожиданием его следующего шага. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где внутренние битвы Майка достигли своего апогея, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий его решения.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был больше не тенью, а фигурой, в которой зарождалась новая сила. Его высокая, измождённая фигура, всё ещё дрожащая от последствий кошмара, начала распрямляться, как будто физическая слабость отступала под натиском холодной, стальной решимости. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке, но теперь эти раны казались не знаками слабости, а боевыми шрамами воина, готового к битве. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, но теперь он был не просто каналом боли, а связующим звеном, которое он собирался использовать. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, теперь горели холодным огнём, в них смешались ярость, жалость к Роману и твёрдая решимость противостоять Вальдемару. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, но его лицо, покрытое грязью и кровью, было как маска, скрывающая рождение нового Майка — не жертвы, а протагониста. Его руки, покрытые кровью и грязью, больше не дрожали — они были уверенными, готовыми действовать.

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд следил за каждым движением Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, ожидающего развязки. Она видела перемену в нём, её молчание было как вопрос, требующий подтверждения его намерений.

Майк медленно встал с дивана, его движения были тяжёлыми, но уверенными, как будто он сбрасывал с себя оковы страха и слабости. Его высокая фигура, вырисовывающаяся на фоне треснувшего окна, была как силуэт воина, готового к битве. Тусклый утренний свет обрисовывал его контуры, создавая ореол, который делал его выше, сильнее, чем он был всего минуту назад. Его серые глаза, теперь горящие холодной решимостью, скользнули по комнате, фиксируя детали — облупившиеся стены, треснувшее окно, папку в руках Евы — как будто он видел этот мир впервые, но теперь с ясностью, которой ему так долго не хватало. Он больше не будет убегать — ни от своего прошлого, ни от Романа, ни от Вальдемара. Его шрам, всё ещё пульсирующий слабым багровым светом, был не проклятием, а инструментом, каналом, который он мог использовать, чтобы найти Романа, понять его и, возможно, вместе противостоять их общему врагу.

Он наклонился, его движения были плавными, но твёрдыми, и поднял с пола “Волк-7”, который лежал у его ног, покрытый пылью и кровью. Его пальцы, покрытые грязью, сжали рукоять пистолета, и это действие было как ритуал, закрепляющий его трансформацию. Он больше не был жертвой, терзаемой кошмарами и болью. Он был протагонистом, который сам определит свой путь. Его голос, низкий и твёрдый, разорвал тишину, обращаясь к Еве:

— Я найду его. Романа. Не чтобы убить. Чтобы понять. Вальдемар — наш настоящий враг. И, возможно, Роман — ключ к тому, чтобы его остановить.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, но в них мелькнула тень удивления, смешанного с уважением. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как ключ, который она держала, но теперь она видела, что Майк готов взять на себя часть этой ноши. Её голос, сдержанный, но с ноткой поддержки, прозвучал:

— Если ты прав, Майк, то нам нужно больше, чем просто твои слова. Что ты собираешься делать?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза, теперь полные решимости, встретились с её взглядом. Его лицо, покрытое грязью и кровью, было как маска воина, готового к битве. Шрам на шее, слабо пульсирующий, был как маяк, ведущий его к Роману, к правде, к Вальдемару. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где родилась его новая решимость, катарсис, который изменил его из жертвы в того, кто сам определит свою судьбу. Напряжение между ним и Евой, всё ещё искрящее в воздухе, теперь было не противостоянием, а началом хрупкого альянса, где они могли вместе противостоять тени Вальдемара, скрывающейся за “Протоколом Отражение”.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как арена, где правда и ложь сталкивались в решающей схватке, освещённой тусклым утренним светом, который пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно. Свет, серый и холодный, отбрасывал на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, отступающих перед неизбежным моментом истины. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как эхо прошлых битв. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как завеса, которую Майк был готов разорвать. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, которое вот-вот должно было взорваться словами. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя, стучащего по окну, и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, дрожащая под тяжестью его решимости. Квартира, мрачная и заброшенная, была сценой, где их партнёрство могло либо укрепиться, либо рухнуть под тяжестью правды, которую Майк готовился раскрыть.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт воина, готового к новой битве. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке дивана. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий к правде. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, теперь горели холодной решимостью, их взгляд был прямым, без лжи и уклонений, устремлённый на Еву. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, но его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска воина, готового к исповеди. “Волк-7”, зажатый в его руке, был не просто оружием, а символом его новой решимости, его готовности действовать, а не убегать.

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был непроницаемым, но в глубине мелькала сложная смесь эмоций — недоверие, тревога, но и тень надежды, что его слова могут быть правдой. Она ждала, её молчание было как вызов, требующий его исповеди.

Майк сделал шаг вперёд, его высокая фигура, вырисовывающаяся на фоне треснувшего окна, была как силуэт, освещённый серым светом, который играл на его лице, подчёркивая резкие черты и шрамы. Его серые глаза, горящие холодной решимостью, встретились с глазами Евы, и в этом взгляде не было ни тени лжи или уклонения. Его лицо, покрытое грязью и кровью, было как открытая книга, где каждая морщина, каждый шрам рассказывал историю его борьбы, его боли, его нового понимания. Он сжал “Волк-7” в руке, его пальцы, покрытые кровью, были уверенными, как будто оружие было продолжением его воли. Его голос, низкий и твёрдый, разорвал тишину, как молния, прорезающая тьму:

— Ева, я должен найти Романа. Он не просто мой враг. Мы связаны. — Он сделал паузу, его взгляд не отрывался от её глаз, как будто он пытался передать ей всю тяжесть своего открытия.

— Этот шрам… это не просто рана. Это канал. Я слышу его. Его страх, его ярость. И я знаю, что у нас есть общий враг, который хуже нас обоих. Вальдемар. Он охотится за нами. Но этот шрам… это наш единственный шанс найти его.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, не шевелилась, но её серые глаза сузились, как будто она взвешивала каждое его слово. Папка в её руках, с размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как бомба, готовая взорваться, если он солжёт. Её лицо, бледное и непроницаемое, было как маска, скрывающая бурю эмоций, но в её глазах мелькали искры — недоверие, смешанное с любопытством, тревога, смешанная с надеждой. Она медленно положила папку на колени, её пальцы, покрытые царапинами, расслабились, но её голос, низкий и сдержанный, был полон напряжения:

— Ты хочешь сказать, что Роман — не враг? После всего, что он сделал? — Она сделала паузу, её взгляд стал острее, как лезвие.

— И ты думаешь, что этот… Вальдемар — настоящая угроза? Докажи, Майк. Дай мне причину поверить тебе.

Майк стиснул зубы, его шрам на шее слабо пульсировал, как будто подтверждая его слова. Он чувствовал вибрацию, слабый гул, который был не просто эхом его кошмаров, а связью с Романом, с правдой, которую он только начал постигать. Его лицо, освещённое тусклым светом, было как картина, где свет и тень играли, подчёркивая его решимость, его боль, его готовность восстановить доверие Евы. Он сделал ещё один шаг вперёд, его голос стал тише, но твёрже:

— Я не знаю всего, Ева. Но я знаю, что Роман — такой же пленник, как и я. Мы созданы одним экспериментом. “Протокол Отражение” — это не просто документ. Это система, которая нас связала. И Вальдемар — её создатель. Если мы хотим остановить его, нам нужен Роман. Нам нужно понять, что он знает.

Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где этот момент истины мог либо укрепить их хрупкое партнёрство, либо разрушить его. Свет из окна, играющий на лице Майка, подчёркивал его шрамы, его решимость, его трансформацию из жертвы в протагониста, готового к новой, ещё более безумной миссии. Ева, с её непроницаемым лицом и папкой в руках, была как страж, чьё решение определит их следующий шаг. Напряжение между ними, как электрический разряд, искрило в воздухе, а шрам Майка, пульсирующий под его пальцами, был как маяк, ведущий к Роману, к Вальдемару, к правде, которая могла стать их спасением — или их концом.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как сцена, застывшая в ожидании развязки, где каждый взгляд, каждое слово могло либо укрепить их союз, либо разорвать его в клочья. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, словно призраки прошлого, наблюдающие за их судьбой. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как эхо минувших битв. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимая стена, разделяющая их. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, которое вот-вот должно было взорваться решением. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя, стучащего по окну, и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью его исповеди. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где их партнёрство балансировало на грани, а выбор Евы, как меч, висел над их судьбой.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт воина, готового к новой битве. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке дивана. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий к правде. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели холодной решимостью, их взгляд был прямым, без лжи, устремлённый на Еву, как будто он предлагал ей не только свою правду, но и свою судьбу. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска воина, готового к исповеди. “Волк-7”, зажатый в его руке, был не просто оружием, а символом его новой решимости, его готовности действовать, а не убегать.

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, скользили с лица Майка на папку, затем снова на него, их взгляд был непроницаемым, но в глубине мелькала сложная смесь эмоций — недоверие, тревога, но и тень уважения к его решимости.

Ева долго молчала, её серые глаза, острые, как лезвия, изучали Майка, как будто она пыталась разобрать его на части — его слова, его взгляд, его шрамы. Её лицо, бледное и непроницаемое, было как маска, скрывающая бурю внутри, но её глаза, отражающие тусклый свет из окна, сверкали стальной решимостью. Она взвешивала всё: его безумие, его возможную ложь, но также его силу, его готовность рисковать всем ради правды, и те моменты, когда он спасал её, рискуя собой. Папка в её руках, с размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как груз, который она держала, но теперь она медленно положила её на колени, её пальцы расслабились, как будто она сделала выбор. Она встала, её движения были плавными, но твёрдыми, её компактная фигура, вырисовывающаяся против света из окна, была как силуэт бойца, готового к битве. Её голос, жёсткий и холодный, но с ноткой принятия, разорвал тишину:

— Хорошо, Тайлер. Мы найдём твоего Романа. Но если он предаст нас, я убью его сама. — Она сделала паузу, её взгляд стал ещё острее, как клинок, вонзающийся в его душу.

— А потом, возможно, и тебя.

Майк не отвёл взгляд, его серые глаза, горящие холодной решимостью, встретились с её глазами. Его лицо, покрытое грязью и кровью, было как картина, где свет и тень играли, подчёркивая его шрамы, его усталость, но также его силу. Шрам на шее, слабо пульсирующий багровым светом, был как маяк, ведущий его к Роману, к Вальдемару, к правде. Он кивнул, его движение было лёгким, но твёрдым, как будто он принимал её условия, её угрозу, но не боялся их. Его голос, низкий и уверенный, прозвучал в ответ:

— Договорились, Ева. Но мы сделаем это вместе. Вальдемар не получит нас.

Ева слегка наклонила голову, её серые глаза, теперь с искрой мрачного партнёрства, не отрывались от его лица. Она шагнула вперёд, её поза, напряжённая, но решительная, говорила о том, что она готова к этой безумной миссии, но на своих условиях. Папка, лежащая на кресле, была как символ их нового союза, хрупкого, но скреплённого общей целью. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где напряжение между ними спало, сменившись мрачной решимостью. Свет из окна, играющий на их лицах, подчёркивал их шрамы, их силу, их готовность идти вперёд. Их союз, восстановленный на новых, более опасных условиях, был как мост, ведущий через пропасть, где на другом конце ждали Роман, Вальдемар и правда, которая могла либо спасти их, либо уничтожить.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как затишье перед бурей, где каждый звук, каждый взгляд был пропитан предвкушением новой охоты. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, словно призраки, отступающие перед их решимостью. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как эхо шагов, ведущих к неизведанному. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, но теперь он казался не удушающим, а заряжающим, как воздух перед грозой. Папка с надписью “Протокол Отражение”, оставленная Евой на кресле, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их нового союза, скреплённого мрачной решимостью. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя, стучащего по окну, и тяжёлым дыханием Майка, была как пауза перед первым шагом в неизвестность. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где их партнёрство, восстановленное на опасных условиях, готовилось к испытанию, а их общая цель — найти Романа и противостоять Вальдемару — зажигала искру надежды в этом тёмном мире.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт воина, готового к новой миссии. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, но эти раны теперь казались не слабостью, а знаками его борьбы. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий к правде. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели холодной решимостью, смешанной с предвкушением, как будто он стоял на пороге открытия. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска протагониста, готового использовать свой шрам как инструмент. “Волк-7”, зажатый в его руке, был символом его новой силы, его готовности действовать.

Ева Ростова стояла рядом, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, готовый к бою. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, подчёркивая её готовность к действию. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был жёстким, но с тенью партнёрства, как будто она приняла его миссию, но оставалась на страже. Она ждала его ответа, её поза, твёрдая и решительная, говорила о том, что она готова к этой охоте, но не без условий.

Ева, стоя рядом с Майком, скрестила руки, её серые глаза сузились, как будто она проверяла его решимость. Её голос, низкий и жёсткий, но с ноткой любопытства, разорвал тишину:

— Как мы его найдём, Тайлер? Роман где-то там, в этом проклятом городе, а у нас нет ничего, кроме твоих… видений.

Майк не ответил сразу. Его пальцы, покрытые кровью и грязью, медленно поднялись к шраму на шее, касаясь воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как нити, вплетённые в его плоть. Вибрация, слабая, но постоянная, была всё ещё там, как низкий гул, исходящий из глубин его тела. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но сердце колотилось, как барабан, отражая смесь тревоги и предвкушения. Он пытался не просто слушать шрам, как раньше, а использовать его, как инструмент, как антенну, способную найти резонанс, эхо Романа в этом тёмном, дождливом городе. Его разум, всё ещё дрожащий от кошмаров — тонущего Картер-Сити, зеркального зала, лаборатории “Омега” — погрузился в хаотичный шум, как треск старого радио, где обрывки чужих мыслей, страхов и эмоций мелькали, как помехи. Он видел вспышки: крик Кейт, холодный взгляд Бонни, далёкий шёпот Вальдемара, но теперь он искал не их, а Романа, его отчаянный голос, его сигнал.

Внезапно, среди шума, его разум уловил чёткий образ, как вспышка молнии в тёмной ночи. Он увидел мигающую неоновую вывеску, яркую, но потрёпанную, с изображением чёрной моли, чьи крылья казались живыми, трепещущими под струями дождя. Надпись “Чёрная Моль” горела багровым светом, отражаясь в лужах на грязной мостовой тёмного переулка, где запах ржавчины и гниения смешивался с дымом дешёвых сигарет. Переулок был узким, зажатым между обшарпанными зданиями, их стены покрывали граффити, похожие на символы Вальдемара, а тени, мелькающие в углах, были как призраки, ждущие своего часа. Образ был коротким, но ясным, как сигнал, пробившийся сквозь помехи. Майк открыл глаза, его серые глаза, теперь полные решимости и удивления, встретились с взглядом Евы. Шрам на шее слабо пульсировал, как будто подтверждая, что он нашёл первую зацепку.

Его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал:

— “Чёрная Моль”. Бар в трущобах. Я видел его. Роман там… или был там. Шрам… он показал мне.

Ева, всё ещё стоящая рядом, подняла бровь, её серые глаза сузились, но в них мелькнула искра интереса. Она шагнула ближе, её поза, напряжённая, но решительная, говорила о том, что она готова действовать, но всё ещё проверяет его. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал:

— Бар “Чёрная Моль”? Ты уверен? Если это ловушка, Тайлер, мы оба можем не вернуться.

Майк кивнул, его лицо, покрытое грязью и кровью, было как маска протагониста, готового к охоте. Шрам, пульсирующий под его пальцами, был не только проклятием, но и инструментом, который дал ему первую конкретную цель. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как отправная точка их новой миссии, где предвкушение охоты зажгло искру надежды. Их союз, скреплённый мрачной решимостью, был готов к испытанию, а образ “Чёрной Моли”, мигающий в разуме Майка, был как маяк, ведущий их к Роману, к Вальдемару, к правде, которая могла изменить всё.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как последний рубеж перед неизведанным, где тени прошлого отступали под натиском новой цели. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, но теперь он начал рассеиваться, уступая место первым лучам рассвета, которые, словно робкие вестники надежды, пронзали тяжёлые тучи над Картер-Сити. Облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости, казались теперь не просто следами запустения, а картой их борьбы, где каждый треск линолеума под ногами, усеянного пылью и осколками стекла, был как эхо шагов, ведущих к новой битве. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, растворялся в свежем воздухе, который проникал через щели в окне, как предвестник перемен. Папка с надписью “Протокол Отражение”, оставленная на кресле, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как символ их новой миссии, скреплённой мрачной решимостью. Тишина, прерываемая лишь далёким гулом города, оживающего под первыми лучами солнца, была как затишье перед бурей, где каждый вдох Майка и Евы был пропитан предвкушением охоты. Квартира, мрачная и заброшенная, преобразилась в отправную точку, где их союз, закалённый в огне правды, готовился к испытанию на улицах Картер-Сити.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт охотника, готового бросить вызов судьбе. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, но эти шрамы теперь были не знаками слабости, а медалями его борьбы. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, слабо пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая первые лучи рассвета, как маяк, указывающий путь к Роману. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели мрачной решимостью, смешанной с искрой надежды, как будто он видел перед собой не только опасность, но и возможность переписать свою судьбу. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, но его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска протагониста, готового к новой главе. “Волк-7”, зажатый в его руке, был не просто оружием, а символом его трансформации из жертвы в охотника.

Ева Ростова стояла рядом, её компактная фигура была напряжённой, но твёрдой, как стальной клинок, готовый к бою. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и мрачной решимости. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в свете рассвета. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, подчёркивая её готовность к действию. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, но теперь в них мелькала не только настороженность, но и тень партнёрства, как будто она приняла его миссию как свою. Её поза, решительная и непреклонная, говорила о том, что она готова к этой охоте, но на своих условиях.

Майк закрыл глаза, его пальцы снова коснулись шрама на шее, чувствуя его слабую вибрацию, как эхо сигнала, который привёл его к образу “Чёрной Моли”. Его разум, всё ещё дрожащий от обрывков кошмаров — тонущего Картер-Сити, зеркального зала, лаборатории “Омега” — теперь был яснее, как будто шрам стал не только каналом боли, но и компасом, указывающим путь. Он видел мигающую неоновую вывеску, багровый свет, отражающийся в лужах, тёмный переулок, пропитанный запахом ржавчины и гниения. Это была зацепка, первая нить в лабиринте, ведущем к Роману, к Вальдемару, к правде. Он открыл глаза, его серые глаза, горящие мрачной решимостью, встретились с взглядом Евы. Его голос, низкий и твёрдый, разорвал тишину:

— Я знаю, где искать. “Чёрная Моль”. Он там.

Ева кивнула, её серые глаза сузились, но в них мелькнула искра согласия. Она шагнула к окну, её движения были плавными, но уверенными, как у охотника, готового к погоне. Майк последовал за ней, их силуэты, вырисовывающиеся на фоне треснувшего окна, были как два воина, стоящих на пороге новой битвы. Дождь прекратился, и первые лучи серого рассвета пробивались сквозь тяжёлые тучи, освещая мокрые крыши Картер-Сити, которые блестели, как чешуя огромного зверя, готового проглотить их. Город лежал перед ними, как поле боя, где каждый переулок, каждый тёмный угол мог скрывать опасность — или ответы. Небоскрёбы, окутанные дымкой, возвышались, как стражи, а улицы, изрезанные лужами и мусором, были как артерии, ведущие к сердцу их миссии.

Они обменялись взглядами, их глаза — серые, горящие решимостью — были как зеркала, отражающие их общую цель. Усталость, которая ещё недавно сковывала их, сменилась мрачной решимостью, как будто рассвет зажёг в них искру, которая не угаснет, пока они не найдут Романа. Майк сжал “Волк-7”, его пальцы, покрытые кровью и грязью, были твёрдыми, как сталь. Ева поправила скальпель за поясом, её движения были точными, как у хирурга, готового к операции. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, осталась позади, как символ их прошлого, их страхов, которые они оставляли за спиной. Рассвет над Картер-Сити, серый, но обнадёживающий, был как сигнал к началу охоты. Они больше не были жертвами, терзаемыми кошмарами и болью. Они были охотниками, объединёнными опасной целью, готовыми шагнуть в тени города, чтобы найти Романа, противостоять Вальдемару и раскрыть тайну “Протокола Отражение”. Охота началась.

Эпизод 7. Ржавый Хор Жёлтых Глаз

Подглава 1: Погружение в Бездну

Старый маслкар Евы, “Торнадо”, издал пронзительный стон, когда она вдавила педаль тормоза. Это был не визг шин, а хриплый, надрывный скрежет изношенного металла, словно сама машина протестовала против того, чтобы останавливаться в этом забытом богом месте. Колёса замерли в луже, где отражалось мутное, серое небо, лишённое звёзд. Перед ними возвышалась массивная бетонная стена, уродливая, как шрам на теле земли, её поверхность была покрыта трещинами и пятнами ржавчины, словно кровь, сочащаяся из старых ран. Спирали колючей проволоки, потемневшие от времени, венчали её, как корона из железных шипов. Это была граница района Дасков, прозванного “Отстойником” — места, где заканчивалась цивилизация Картер-Сити и начиналась бездна. За их спиной, в далёкой дымке, мерцали размытые неоновые огни города, их холодный свет растворялся в сыром воздухе, не в силах пробиться сюда. Впереди была только тьма, прорезанная тусклым, болезненно-жёлтым свечением редких промышленных ламп, которые гудели и мигали, отбрасывая дрожащие, искажённые тени на бетон. Воздух был густым, тяжёлым, пропитанным едким запахом озона от коротких замыканий, сырого, прелого бетона и сладковато-тошнотворной вонью гниющих отбросов, которая цеплялась к горлу, как невидимая рука.

Дождь прекратился, но его следы были повсюду. С ржавых карнизов и водосточных труб, торчащих из стены, монотонно капала вода — кап… кап… кап… — создавая тревожный, гипнотический ритм, который, казалось, отсчитывал последние секунды перед чем-то неизбежным. Где-то в глубине района раздавался низкий, промышленный гул, как дыхание спящего чудовища, скрытого в недрах “Отстойника”. Квартира, которую они покинули, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, теперь казалась далёким убежищем, почти уютным по сравнению с этим местом, где даже воздух был врагом, холодным и влажным, липнущим к коже, как чужое прикосновение.

Майк Тайлер первым выбрался из машины, его высокая, измождённая фигура медленно выпрямилась, как будто он сбрасывал с себя остатки слабости. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые всё ещё сочились багровым, оставляя тёмные пятна на потрёпанной ткани. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, слабо пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет ламп. Это была не боль, а тянущее, настойчивое тепло, как стрелка компаса, нашедшая свой полюс. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были устремлены в темноту за стеной, их взгляд горел холодной решимостью, смешанной с предчувствием. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью. Его рука, покрытая кровью и грязью, медленно поднялась к шраму, пальцы коснулись воспалённой кожи, как будто он мог усилить этот зов, этот сигнал, который вёл его к “Чёрной Моли”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был тяжёлым, но теперь он казался не бесполезным грузом, а частью его новой миссии.

Ева Ростова выскользнула из “Торнадо” с кошачьей грацией, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и скептицизма. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её рука уже сжимала рукоять пистолета, готовая к любому движению в тенях. Её серые глаза, острые и анализирующие, методично сканировали окружение: крыши, где ржавые трубы торчали, как сломанные кости; тёмные переулки, где тени казались живыми; массивную стену, которая, казалось, дышала холодом и угрозой. Она была воплощением профессионализма, но в её взгляде мелькала тень сомнения, как будто она всё ещё взвешивала, не безумие ли эта миссия.

Ева шагнула к Майку, её ботинки хлюпнули в луже, и она остановилась, её голос, низкий и лишённый эмоций, прорезал тишину:

— “Чёрная Моль”. Ты уверен, что это здесь? Это место — братская могила, а не бар.

Майк не повернулся к ней, его взгляд остался прикованным к темноте за стеной, где жёлтые лампы мигали, как больные глаза. Его пальцы, всё ещё касавшиеся шрама, слегка дрогнули, когда пульсация стала сильнее, как эхо далёкого сигнала. Его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал в ответ:

— Я не уверен. Я чувствую. Он здесь. Или был здесь. Зов… он ведёт сюда.

Ева посмотрела на него, её серые глаза сузились, её лицо было непроницаемым, но в глубине её взгляда мелькнула тень раздражения. Она перевела взгляд на стену, её пальцы сильнее сжали рукоять пистолета. Её голос стал резче:

— Твой “зов” привёл нас к стене. Входа нет, Тайлер.

Майк не ответил. Его рука опустилась от шрама, и он сделал шаг вперёд, его ботинки хрустнули по осколкам стекла на асфальте. Шрам на шее пульсировал, как компас, указывающий вглубь этого бетонного лабиринта. Он пошёл вдоль стены, его высокая фигура двигалась медленно, но уверенно, как ищейка, следующая по следу. Бетон под его пальцами был холодным и шершавым, покрытым коркой грязи и ржавчины, как кожа какого-то древнего зверя. Капли воды с ржавых карнизов падали ему на плечи, каждая — кап… кап… кап… — как метроном, отсчитывающий их шаги в бездну.

Ева, после секундного колебания, выдохнула с тяжёлым, почти театральным вздохом, её дыхание превратилось в облачко пара в холодном воздухе. Она последовала за ним, держась на несколько шагов позади, её пистолет был наготове, а взгляд продолжал сканировать тени, которые, казалось, шевелились за пределами света. Её шаги были лёгкими, но твёрдыми, как будто она балансировала между готовностью к бою и желанием развернуться и уйти. Стена, возвышающаяся над ними, была как монстр, который проглотил их надежду на лёгкий путь, а монотонная капель с труб отсчитывала их погружение в безысходность “Отстойника”. Они пересекли границу, и Картер-Сити, с его неоновыми огнями, остался позади, как далёкий сон, который никогда не был их домом.

Майк шагнул через узкую проломь в бетонной стене, и воздух мгновенно изменился, став гуще, холоднее, словно само дыхание “Отстойника” обволакивало его, как сырой саван. За спиной, где остался Картер-Сити, последние отголоски неонового гула и шума дождя оборвались, сменившись давящей, почти вакуумной тишиной, от которой звенело в ушах. Проход, неровный и зазубренный, как рана в теле города, выплюнул их в узкий переулок, зажатый между бетонными стенами, которые возвышались, как каньон из ржавчины и тьмы. Стены были покрыты чёрной плесенью, её влажные, маслянистые пятна блестели в тусклом свете редких промышленных ламп, чьё болезненно-жёлтое сияние дрожало, как предсмертный пульс. Запах гнили — сладковатый, тошнотворный, смешанный с едким привкусом ржавого металла — вцепился в горло, заставляя дышать через силу. Каждый вдох был как глоток чего-то живого, враждебного, что проникало в лёгкие и оседало там, как яд. Тишина была неестественной, лишённой даже шёпота ветра, и только хруст мусора под ботинками Майка нарушал её, как кощунственный звук в заброшенном храме.

Улица, на которую они вышли, была как могильник, где город хоронил свои отходы. Горы мусора громоздились вдоль стен — ржавые остовы автомобилей, их металлические кости торчали из куч, как обломки скелетов; разбитые мониторы с пустыми экранами, будто вырванные глаза; обрывки проводов и пластика, сплетённые, как паутина, в которой увязли остатки прошлого. Здания, окружавшие улицу, были уродливыми бетонными коробками без окон, их стены покрывали слои выцветших граффити — хаотичные линии, слова, символы, выцарапанные в отчаянии. Майк замер, его взгляд зацепился за знакомый узор среди этого хаоса: спирали, похожие на символы Вальдемара, почти стёртые, перечёркнутые грубыми мазками болезненно-жёлтой краски, как будто кто-то пытался уничтожить их, но не смог стереть до конца. Его шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, запульсировал сильнее, теплом, которое тянуло его вперёд, как невидимый поводок. Он чувствовал это место — не просто видел, а ощущал его боль, его гниение, его скрытую жизнь, как будто оно было продолжением его собственного тела.

Ева, шедшая позади, двигалась бесшумно, её компактная фигура скользила вдоль стены, как тень. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали напряжённую собранность. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Её рука сжимала рукоять пистолета, пальцы были готовы к любому движению, а её серые глаза, острые, как лезвия, сканировали каждый дверной проём, каждый тёмный угол, каждый намёк на угрозу. Она чувствовала, что за ними следят, ещё до того, как увидела это. Её инстинкты, отточенные годами выживания, кричали, что этот переулок был не просто местом — он был живым, дышащим хищником, и они были его добычей.

Сначала это было ощущение — холодный укол в затылке, как будто сотни невидимых глаз вонзились в их спины. Майк почувствовал это через шрам, как слабую вибрацию, смешанную с чужим страхом и любопытством. Ева остановилась, её рука замерла на кобуре, а взгляд стал ещё острее. Затем, в темноте одного из дверных проёмов, зажглась пара глаз — неестественно-жёлтых, без зрачков, светящихся собственным, хищным светом, как у ночного зверя. Они не мигали, не двигались, просто смотрели. Через секунду зажглась ещё одна пара, затем ещё. Вскоре вся улица, по обеим сторонам, была усеяна десятками этих глаз, горящих в тенях, как жёлтые звёзды в беззвёздном небе. Они не шевелились, не издавали звуков, но их присутствие было осязаемым, как давление, сжимающее грудь. Майк заметил, как лунный свет, пробивающийся сквозь редкие щели в тучах, выхватил из темноты одну из фигур: тонкую, сгорбленную, с ржавым металлическим ошейником на шее, тускло поблёскивающим, как знак рабства.

Ева, не отводя взгляда от теней, прошептала, её голос был низким, напряжённым, как натянутая струна:

— Майк. Мы не одни.

Майк, всё ещё касаясь шрама, чувствовал, как пульсация усиливается, как будто эти глаза, эти Даски, были частью того же канала, что связывал его с Романом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели не на них, а вглубь темноты, туда, где, как он знал, ждала “Чёрная Моль”. Его голос, хриплый, но спокойный, прозвучал в ответ:

— Я знаю. Это они. Даски.

Ева слегка повернула голову, её взгляд метнулся к нему, затем обратно к теням. Её пальцы сильнее сжали рукоять пистолета. Она прошептала, её голос был едва слышен:

— Они не нападают. Оценивают. Что будем делать?

Майк сделал глубокий вдох, воздух был холодным и липким, как будто он глотал само отчаяние этого места. Его шрам пульсировал, как компас, указывающий вперёд. Он ответил, его голос был твёрдым, но тихим, чтобы не спугнуть тишину:

— Продолжать идти. Медленно. Не показывать страха. Мы здесь гости.

Они двинулись вперёд, их шаги хрустели по мусору, каждый звук отдавался эхом в этой мёртвой тишине. Майк шёл первым, его высокая фигура, покрытая изорванной курткой, казалась единственным маяком в этом море теней. Ева держалась чуть позади, её пистолет был наполовину вытащен, готовый к бою. Камера их взглядов скользила по улице, где жёлтые глаза следили за каждым их движением, не мигая, не отводя взгляда. Ботинок Майка наступил в лужу с маслянистой водой, и в её мутной поверхности на мгновение отразилось беззвёздное, серое небо, а затем — десятки пар жёлтых глаз, как звёзды, упавшие в ад. Когда они проходили мимо одного из переулков, из темноты донёсся тихий, гортанный шёпот — не слова, а щелчки, как язык, который они не понимали. Это не была угроза, но предупреждение, холодное и ясное: они чужие здесь, и каждый их шаг отслеживается. “Отстойник” смотрел на них, дышал ими, и его жёлтые глаза были его взглядом.

Узкая улица Погасших Искр, зажатая между бетонными стенами, была как горло зверя, проглотившего всякую надежду. Горы мусора — ржавые остовы машин, разбитые мониторы, спутанные провода — громоздились вдоль стен, словно внутренности этого монстра, выброшенные наружу. Тусклый, болезненно-жёлтый свет промышленных ламп дрожал, отбрасывая длинные, изломанные тени, которые, казалось, шевелились сами по себе. Воздух был тяжёлым, пропитанным сладковатой вонью гнили и едким запахом ржавчины, он лип к коже, как холодный пот. Тишина была почти осязаемой, нарушаемой лишь хрустом мусора под ботинками Майка и Евы да редкими каплями воды, падающими с ржавых карнизов — кап… кап… кап… — как метроном, отсчитывающий их шаги вглубь “Отстойника”. Десятки пар жёлтых глаз, горящих в тенях дверных проёмов и разбитых окон, следили за каждым их движением, как звёзды в беззвёздном небе, их хищный свет был единственным признаком жизни в этом мёртвом месте. Майк чувствовал их взгляды, как иглы, вонзающиеся в затылок, а его шрам на шее пульсировал, как компас, ведущий его к “Чёрной Моли”, но давящее молчание Дасков начинало тяготить его, как груз, который он больше не мог нести.

Майк остановился, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, казалась единственным маяком в этом море теней. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, скользнули по улице, зацепившись за одну из фигур в дверном проёме — молодую девушку, почти подростка, с всклокоченными, грязными волосами, которые падали на её бледное лицо. Она стояла, прижавшись к стене, её тело было сгорбленным, как будто она пыталась стать невидимой. Её жёлтые глаза, светящиеся в темноте, были не такими угрожающими, как у других, — в них мелькала не ярость, а страх, почти осязаемый, как у загнанного зверька. Майк почувствовал укол сочувствия, как будто её взгляд отражал его собственную потерянность, которую он знал слишком хорошо. Его шрам, длинный и кривой, как след когтя демона, запульсировал сильнее, теплом, которое тянуло его к ней, как будто она была частью того же канала, что связывал его с Романом.

Он повернулся к Еве, его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал шёпотом, чтобы не нарушить хрупкую тишину:

— Так мы никуда не дойдём. Я попробую поговорить.

Ева, стоявшая чуть позади, мгновенно схватила его за рукав, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, впились в ткань. Её серые глаза, острые, как лезвия, сузились, а её голос, резкий шёпот, был полон предупреждения:

— Не смей. Это стая. Спровоцируешь одного — нападут все.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза, горящие решимостью, встретились с её взглядом. Он мягко высвободил руку, его движение было спокойным, но уверенным. Его голос остался тихим, но в нём была твёрдость:

— Она напугана. Я не буду угрожать.

Ева стиснула зубы, её рука, сжимающая рукоять пистолета, напряглась, но она не остановила его. Её взгляд метнулся к теням, где жёлтые глаза Дасков следили за ними, не мигая, как хищники, готовые к прыжку. Майк медленно, с поднятыми в мирном жесте руками, сделал несколько шагов к девушке, остановившись на безопасном расстоянии. Его ботинки хрустнули по мусору, и этот звук в тишине был как выстрел. Его лицо, покрытое грязью и кровью, смягчилось, он попытался улыбнуться, но улыбка вышла вымученной, почти болезненной. Его голос, неестественно громкий в этой мёртвой тишине, прозвучал:

— Привет. Мы не хотим проблем. Мы ищем… одно место. Бар “Чёрная Моль”.

При звуке его голоса девушка вздрогнула, как будто слова были физическим ударом. Её тело сжалось ещё сильнее, она шарахнулась глубже в тень дверного проёма, её всклокоченные волосы упали на лицо, скрывая его, но её жёлтые глаза, расширенные от ужаса, горели, как два фонаря в темноте. Она беззвучно открыла рот, но из него не вырвалось ни звука — только дрожь, которая прошла по её худым плечам. Её ржавый ошейник, тускло поблёскивающий в свете луны, казался не просто украшением, а клеймом, которое приковывало её к этому месту, к этому страху.

В тот момент, когда Майк сделал ещё один осторожный шаг, улица ожила, как единый организм. Из десятков тёмных проёмов, разбитых окон и узких переулков донеслось низкое, гортанное рычание — нечеловеческое, угрожающее, как хор, звучащий из глубин ада. Оно нарастало, заполняя воздух, как волна, готовая захлестнуть их. Даски, до этого неподвижные, начали медленно выходить из теней, их фигуры, сгорбленные и худые, двигались с пугающей синхронностью. Их лица были лишены эмоций, как маски, вырезанные из серого бетона, но в их руках, сжимающих куски арматуры, заточки и обломки металла, читалась смертельная угроза. Они не нападали, но занимали позиции, отрезая Майку путь к отступлению, их жёлтые глаза горели, как огоньки, окружившие добычу.

Ева мгновенно оказалась рядом с Майком, её пистолет был уже в руке, но направлен в пол. Её голос, злой, но тихий, прошипел:

— Назад, Майк. Медленно. Сейчас же.

Майк замер, его серые глаза, полные не гнева, а боли, всё ещё смотрели в сторону девушки, которая теперь была почти невидима в тени. Он чувствовал её страх, её потерянность, как эхо собственной души, разорванной “Тёмным Рассветом”. Он медленно отступил, его ботинки хрустели по мусору, каждый шаг был как признание поражения. Ева двигалась рядом, её поза была напряжённой, но контролируемой, как у бойца, готового к бою, но знающего, что время для него ещё не пришло. Даски не преследовали, но их жёлтые глаза не отрывались от них, их рычание затихло, сменившись той же давящей тишиной, которая теперь казалась ещё более угрожающей.

Когда они оказались на середине улицы, Ева, всё ещё держа пистолет наготове, прошептала, её голос был полон злости и тревоги:

— Я же говорила. Они не общаются. Они реагируют. Как единое целое. Почти улей.

Майк посмотрел в сторону, где скрылась девушка, его лицо, покрытое грязью и кровью, было полно не злости, а сочувствия. Его шрам слабо пульсировал, как будто подтверждая, что он чувствовал её боль, её страх, как свою собственную. Его голос, тихий и задумчивый, прозвучал:

— Она не хотела нападать. Она была напугана до смерти. Я видел… я видел в её глазах то же, что чувствовал сам, когда был в “Рассвете”. Потерянность.

Он повернулся к Еве, его серые глаза, теперь полные решимости, встретились с её взглядом. Он понял, что прямолинейный подход здесь не сработает. Даски были не просто стаей — они были сломленным, параноидальным обществом, связанным общей болью и страхом. Чтобы пройти дальше, им нужен был другой ключ, не сила, а что-то, что могло бы проникнуть в их мир. Улица Погасших Искр, окружённая десятками жёлтых глаз, была как лабиринт, где каждый шаг мог стать последним, и Майк знал, что их путь к “Чёрной Моли” будет испытанием не только их смелости, но и их человечности.

Майк и Ева двигались по улице Погасших Искр, их шаги хрустели по мусору, нарушая гнетущую тишину “Отстойника”. Тусклый, болезненно-жёлтый свет промышленных ламп дрожал над ними, отбрасывая длинные, изломанные тени, которые, казалось, жили своей жизнью, извиваясь на бетонных стенах. Воздух был тяжёлым, пропитанным сладковатой вонью гнили и едким привкусом ржавчины, он обволакивал кожу, как холодный, липкий туман. Десятки пар жёлтых глаз Дасков, горящих в тенях дверных проёмов и разбитых окон, следили за каждым их движением, их хищный свет был как звёзды в беззвёздном небе, полные немой угрозы. Провал попытки Майка заговорить с девушкой всё ещё висел в воздухе, как ядовитый дым, и напряжение между ним и Евой, шедшей чуть позади, было почти осязаемым. Её серые глаза, острые и настороженные, скользили по теням, её рука сжимала рукоять пистолета, готовая к любому движению. Майк чувствовал её взгляд, её недоверие, но его внимание было приковано к шраму на шее, который пульсировал, как компас, ведущий его к “Чёрной Моли”. Однако теперь эта пульсация изменилась.

Внезапно Майк остановился, его высокая фигура замерла посреди улицы, как будто кто-то выдернул невидимый поводок. Его шрам, длинный и кривой, как след когтя демона, вспыхнул острой, жгучей болью, словно к коже приложили раскалённый металл. Он инстинктивно схватился за шею, его пальцы, покрытые грязью и кровью, впились в воспалённую кожу, пытаясь унять боль. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, исказилось, глаза зажмурились, а зубы стиснулись так сильно, что челюсть задрожала. Его дыхание стало рваным, каждый вдох был как глоток ледяного воздуха, смешанного с гнилью. Боль была не просто физической — она была дверью, которая распахнулась, и через неё в его разум хлынул звук.

Сначала это был низкий, давящий гул, как от роя насекомых, гудящих в глубине черепа. Он нарастал, заполняя его голову, как вода, льющаяся в треснувший сосуд. Затем гул начал распадаться на отдельные голоса, обрывки мыслей, эхо эмоций, которые накладывались друг на друга, как ржавый хор, звучащий из-под земли. …холодно… так холодно… — шептал женский голос, дрожащий от отчаяния. …снова голод… — стонал другой, низкий и надломленный. …жёлтые глаза смотрят… — бормотал третий, полный паранойи. …ошейник жмёт… — звенел ещё один, срывающийся в панику. …чужаки… опасность… — рычал хор, как единый организм, готовый к защите. …когда это кончится… — молил последний, растворяясь в безнадёжности. Это был не просто звук — это была боль, страх, отчаяние сотен душ, связанных одной судьбой, и они текли через шрам Майка, как яд, отравляющий его разум.

Мир вокруг начал плыть. Жёлтые огни фонарей размазались в болезненные пятна, как расплавленный воск, стекающий по стенам. Бетонные коробки зданий, покрытые плесенью и граффити, качнулись, как декорации в кошмаре. Майк зажмурился сильнее, его руки, дрожащие, инстинктивно поднялись к ушам, пытаясь заглушить хор, но голоса звучали не снаружи, а внутри, вгрызаясь в его сознание, как ржавые гвозди. Его колени подогнулись, он пошатнулся, и его высокая фигура, покрытая изорванной курткой, согнулась, как будто невидимая сила давила на него сверху. Его серые глаза, теперь открытые, были полны ужаса и боли, но в глубине их мелькала искра эмпатии — он знал эту боль, эту потерянность, как свою собственную, как эхо “Тёмного Рассвета”.

Ева, шедшая позади, резко развернулась, её серые глаза, острые, как лезвия, расширились от тревоги, когда она увидела его состояние. Она мгновенно оказалась рядом, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, но её рука, сжимающая пистолет, была готова к бою. Она видела его согнувшуюся фигуру, руку, вцепившуюся в шею, лицо, искажённое агонией, и её первая мысль была о “Протоколе Отражение”. Её голос, резкий, но встревоженный, прорезал тишину:

— Майк! Что с тобой? Это Роман?

Майк мотнул головой, его зубы всё ещё были стиснуты, пот стекал по его бледному лбу, смешиваясь с грязью и кровью. Его голос, хриплый и рваный, выдавился с трудом:

— Нет… не он… Это… они все… Я их слышу…

Ева, стоя рядом, посмотрела на него с недоумением, её взгляд метнулся к тёмным переулкам, где жёлтые глаза Дасков всё ещё горели, неподвижные и безмолвные. Её голос стал тише, но в нём была тревога:

— Слышишь кого? Здесь тишина.

Майк, всё ещё сжимая шею, выпрямился с трудом, его серые глаза, полные боли, встретились с её взглядом. Его дыхание было тяжёлым, как будто он вынырнул из глубины. Он прошептал, его голос дрожал, но был полон ужасающего осознания:

— В голове… Их боль… страх… Оно… оно повсюду.

Ева отступила на полшага, её лицо, бледное и непроницаемое, было как маска, скрывающая бурю эмоций. Её серые глаза изучали его, как будто он был неразорвавшейся бомбой, готовой взорваться в любой момент. Она не понимала, что происходит, но видела его неподдельную агонию, и это пугало её больше, чем жёлтые глаза в тенях. Она шагнула ближе, её рука, всё ещё сжимающая пистолет, легла на его плечо, но её прикосновение было осторожным, как будто она касалась чего-то хрупкого и опасного. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал:

— Держись, Тайлер. Нам нужно идти дальше.

Майк кивнул, его дыхание постепенно выравнивалось, но хор в его голове не затихал — он стал тише, как далёкий гул, но всё ещё был там, как эхо чужой боли, которое он не мог заглушить. Его шрам, всё ещё пульсирующий, был не просто каналом к Роману — он был приёмником, настроенным на частоту страдания всех “Отражений”, и здесь, в “Отстойнике”, где сотни таких, как он, жили в тенях, сигнал был невыносимым. Он понял, что Даски не просто сломленное общество — они были частью его самого, их боль была его болью, их страх был его страхом.

Они стояли посреди улицы, окружённые жёлтыми глазами, которые следили за ними, как хищники, но теперь Майк видел в них не только угрозу, но и отчаяние. Ева, всё ещё держа его за плечо, смотрела на него с растущим недоверием, её профессиональный скепсис боролся с тем, что она видела. “Отстойник” был не просто местом — он был живым, дышащим кошмаром, и хор Дасков, звучащий в голове Майка, стал его новым, мучительным проводником. Они двинулись вперёд, их шаги хрустели по мусору, а жёлтые огни фонарей размазывались в глазах Майка, как звёзды, упавшие в ад.

Майк двигался вперёд, его шаги, тяжёлые и уверенные, хрустели по мусору, разбросанному по узким переулкам “Отстойника”. Хор Дасков, этот ржавый хор отчаяния и боли, всё ещё гудел в его голове, но теперь в этом хаотичном шуме выделялся один голос — резкий, холодный, полный ярости, как маяк, пробивающийся сквозь туман. Это был Роман, его присутствие, его эхо, тянувшее Майка, как невидимая нить. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал теплом, которое теперь было не мучительным, а направляющим, как стрелка компаса, указывающая на “Чёрную Моль”. Ева следовала за ним, её компактная фигура двигалась бесшумно, но её серые глаза, острые и настороженные, метались по теням, где до сих пор мелькали жёлтые глаза Дасков. Они держались на расстоянии, как будто боялись приближаться к тому, что ждало впереди. Воздух был густым, пропитанным запахом ржавчины, гнили и чего-то химического, едкого, что щипало ноздри. Тишина улицы Погасших Искр сменилась далёким, низким гулом, как будто где-то в глубине этого бетонного лабиринта билось огромное, механическое сердце.

Они вышли на небольшую, заваленную мусором площадь, окружённую уродливыми бетонными коробками, чьи стены были покрыты чёрной плесенью и выцветшими граффити. В центре площади стояло единственное здание, которое не выглядело полностью мёртвым — приземистый, угловатый склад из гофрированного металла и бетона, его ржавые стены были как кожа старого зверя, покрытая шрамами времени. В отличие от других зданий, в нём была одна целая деталь — массивная металлическая дверь, похожая на вход в бункер, её поверхность была покрыта коркой ржавчины, но выглядела прочной, непроницаемой, как ворота в ад. Майк замер, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, приковались к двери. Его шрам вспыхнул теплом, почти обжигающим, как будто подтверждая, что они нашли цель. Ева, стоя рядом, сканировала площадь, её рука сжимала рукоять пистолета, а её лицо, бледное и непроницаемое, было напряжённым, как у солдата перед боем.

Майк сделал шаг вперёд, его взгляд зацепился за символ, грубо нацарапанный на двери. Это была чёрная моль, её крылья, вырезанные неровными, яростными штрихами, закручивались в спирали, идентичные символу Вальдемара, который он видел в своих кошмарах и среди граффити на стенах. Символ был как метка, одновременно знакомая и угрожающая, как будто кто-то пытался переписать наследие их мучителя. Майк протянул руку, его пальцы, покрытые грязью и кровью, коснулись холодного, ржавого металла, и шрам на шее запульсировал ярче, как будто откликнулся на прикосновение. Его голос, хриплый и тихий, прошептал:

— Это оно.

Ева, не отводя взгляда от теней, присела у двери, её серые глаза методично изучали землю. Она указала на россыпь медных гильз, блестящих в тусклом свете жёлтых ламп, и несколько пустых стеклянных ампул, в которых остались капли мутной, молочно-белой жидкости. Её голос, низкий и напряжённый, прозвучал:

— Стреляли. Часто и недавно. А это, — она кивнула на ампулы, — дешёвые боевые стимуляторы.

“Ярость”. Дают силу, сжигают нервы. Кто бы ни был внутри, он на взводе и хорошо вооружён.

Майк, всё ещё касаясь двери, приложил ухо к холодному металлу. Изнутри доносился не музыка, не голоса, а глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — как биение огромного, механического сердца, которое вибрировало в его костях. Он нахмурился, его лицо, покрытое грязью и кровью, было полно сосредоточенности. Его голос, тихий, но полный тревоги, прозвучал:

— Этот звук… Что это?

Ева, стоя рядом, тоже прислушалась, её бровь слегка приподнялась, но её голос остался холодным, профессиональным:

— Похоже на генератор. Или что-то похуже. Это место — не просто бар. Это крепость. Центр силы в этом аду.

Они отступили в тень, их фигуры растворились в темноте, подальше от жёлтого света ламп. Жёлтые глаза Дасков, которые следили за ними с начала пути, исчезли, как будто даже они боялись этого места. Майк смотрел на дверь, на символ чёрной моли, чьи крылья сплетались со спиралями Вальдемара, и его разум заполнился осознанием. Роман не просто прятался здесь. Он создал своё королевство, построенное на боли, насилии и наследии их общего мучителя. Майк пришёл сюда за ответами, но теперь он понимал, что за этой дверью ждёт не жертва, а человек, который принял свою боль и превратил её в силу — опасную, искажённую, но силу. Его шрам, пульсирующий под пальцами, был как ключ, который мог открыть эту дверь, но также и как предупреждение о том, что за ней может быть нечто, к чему он не готов.

Ева, стоя рядом, посмотрела на него, её серые глаза, острые и анализирующие, изучали его лицо, как будто искали признаки слабости. Она не видела мистику, которую чувствовал Майк, но её профессионализм уловил тактическую реальность: гильзы, ампулы, гул — всё говорило о том, что за дверью их ждёт враг, готовый к бою. Её голос, тихий, но твёрдый, прозвучал:

— Что дальше, Тайлер?

Майк не ответил сразу. Его взгляд был прикован к двери, к символу, который был одновременно знакомым и чуждым. Вопрос “Что дальше?” висел в воздухе, тяжёлый, как запах пороха и химикатов, исходящий от ампул. Войти внутрь было безумием, но отступить — уже невозможно. Они стояли на пороге логова зверя, и гул за дверью, как биение сердца, отсчитывал последние секунды перед тем, как они сделают свой выбор.

Подглава 2: Шёпот в Трущобах

Майк и Ева стояли в тени, в нескольких шагах от массивной ржавой двери “Чёрной Моли”, чей нацарапанный символ — моль с закрученными в спирали крыльями — горел в их сознании, как предупреждение. Глухой, ритмичный гул, доносящийся изнутри, — БУМ… БУМ… БУМ… — был как биение сердца, которое охраняло это место, делая его неприступным. Штурмовать дверь было бы самоубийством: россыпь гильз и пустые ампулы “Ярости” у порога говорили о том, что внутри их ждут не разговоры, а бой. Ева, её серые глаза, острые и анализирующие, скользнули по площади, заваленной мусором, и остановились на узком переулке, уходящем вдоль склада. Её голос, низкий и напряжённый, прозвучал:

— Нам нужен другой вход. Или хотя бы информация. Идём.

Майк кивнул, его шрам, всё ещё пульсирующий теплом, как будто соглашался с ней, но его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к двери. Он чувствовал Романа, его ярость, его эхо, где-то за этим металлом, но понимал, что прямой путь — это ловушка. Они двинулись в переулок, их шаги хрустели по осколкам стекла и ржавого металла, а воздух, пропитанный запахом гнили и химикатов, лип к коже, как холодный пот. Жёлтые глаза Дасков всё ещё следили за ними из теней, но теперь они держались дальше, их свет был не угрожающим, а… выжидающим, как будто они знали, что герои идут туда, куда сами Даски боятся ступать.

Переулок был узким, зажатым между ржавыми стенами склада и соседнего здания, чьи бетонные плиты, покрытые чёрной плесенью, казались готовыми обрушиться. За углом, где тьма становилась гуще, мерцал слабый свет. Майк и Ева замедлили шаг, их руки инстинктивно легли на оружие. Свет исходил от ржавой бочки, в которой горел огонь, пожирая обломки пластика и дерева. Запах горящего мусора — едкий, с привкусом химии — смешивался с сыростью, создавая удушающую дымку. Рядом, на перевернутом ящике, сидел старик. Его худое тело, покрытое сетью морщин и въевшейся грязью, было как часть этого места, как будто он вырос из мусора и ржавчины. В отличие от других Дасков, он не прятался в тенях. Его жёлтые глаза, горящие в тусклом свете костра, были не дикими, а мудрыми, бесконечно усталыми, как у человека, который видел слишком много. На его щеке, под слоем грязи, виднелась выцветшая татуировка в виде шестерёнки — знак инженера или техника из прошлой жизни, давно потерянной. Ржавый ошейник на его шее, тускло поблёскивающий, казался не просто клеймом, а частью его тела, как ещё одна морщина.

Иона сидел неподвижно, его руки, покрытые старческими пятнами, грелись у огня. Он не повернулся, когда Майк и Ева приблизились, но его взгляд, медленный и тяжёлый, остановился на Майке, как будто он видел его насквозь. Его голос, хриплый, как скрежет ржавого металла, прорезал тишину:

— Потерялись, чистенькие? Или ищете то, что лучше не находить?

Ева сделала шаг вперёд, её рука лежала на кобуре, её серые глаза сузились, но её голос был холодным, профессиональным:

— Мы не ищем проблем, старик.

Иона даже не посмотрел на неё, его жёлтые глаза, отражавшие пламя, были прикованы к Майку. Его губы, потрескавшиеся и сухие, искривились в безрадостной усмешке. Он кивнул на шрам Майка, длинный и кривой, который слабо пульсировал багровым светом:

— Проблемы здесь находят всех. Но ты… в тебе я чувствую эхо. Такое же, как в нас. Только громче. Шрам, да?

Майк инстинктивно коснулся шеи, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрогнули, когда он почувствовал тепло, исходящее от шрама. Его серые глаза, полные удивления, встретились с взглядом Ионы. Его голос, хриплый, но искренний, прозвучал:

— Откуда вы знаете?

Иона усмехнулся, его смех был как кашель, сухой и надломленный. Он откинулся назад, его худое тело скрипнуло на ящике, как старый механизм. Его голос стал тише, но в нём была тяжесть прожитых лет:

— Я здесь давно. Я видел, как гаснут Искры. Твоя ещё горит. Поэтому они боятся тебя. И поэтому я с тобой говорю. Меня зовут Иона.

Майк сделал шаг ближе, его высокая фигура, покрытая изорванной курткой, отбрасывала длинную тень в свете костра. Его голос был полон надежды, смешанной с тревогой:

— Мы ищем человека. Романа. Он в этом здании?

Иона посмотрел на склад, его жёлтые глаза на мгновение потемнели, как будто он видел сквозь ржавые стены. Его голос стал ниже, почти шепотом, полным цинизма и усталости:

— “Здание”. Мы зовём его “Бедный дом”. Это не просто логово. Это… община. Для тех, кто совсем сломался. А тот, кого вы ищете… он не просто внутри. Он — сердце этого дома. Его механическое, бешеное сердце.

Ева, всё ещё держа руку на кобуре, шагнула ближе, её серые глаза сузились, но в её голосе появилась тень любопытства:

— Как нам попасть внутрь? Нам нужно с ним поговорить.

Иона медленно повернулся к ней, его взгляд был холодным, но не враждебным. Он кивнул на дверь “Чёрной Моли”, откуда доносился глухой гул, как биение механического сердца. Его голос, хриплый и тяжёлый, был полон предупреждения:

— Туда не “попадают”. Туда приходят, когда больше некуда идти. Он не любит гостей. Особенно чистых. Особенно тех, кто напоминает ему о прошлом.

Он снова посмотрел на Майка, его жёлтые глаза, отражавшие пламя, были как зеркала, в которых Майк видел своё собственное отражение — не физическое, а то, кем он мог бы стать. Иона продолжил, его голос стал тише, но в нём была странная, почти мистическая убеждённость:

— Но ты… ты не просто гость. Ты — его призрак. Если хочешь, чтобы он открыл дверь, не стучи. Заставь его услышать тебя. Пусть твой шрам кричит громче, чем его генератор.

Иона отвернулся к огню, его худые руки снова потянулись к теплу, как будто разговор забрал последние крупицы его энергии. Пламя в бочке затрещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе. Майк и Ева переглянулись, их взгляды были полны вопросов, но ответа не было. Иона не был врагом, но и не был союзником — он был летописцем, хранителем историй “Отстойника”, человеком, который видел, как гаснут Искры, и всё ещё держался за свою. Его слова, загадочные и тяжёлые, были как ключ, который они ещё не знали, как использовать. Майк чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто откликаясь на совет Ионы, и понимал, что их путь к Роману лежит не через силу, а через их общую связь, через эхо их боли.

Они отступили в тень, оставив Иону у его костра. Жёлтые глаза Дасков, следившие за ними, исчезли, как будто даже они уважали этого старика и его слова. Переулок, пропитанный запахом горящего мусора и сырости, был как граница между миром и бездной, и Майк знал, что их следующий шаг будет зависеть от того, сможет ли он заставить Романа услышать его — не словами, а чем-то большим, чем-то, что связывало их через шрамы, через их общее проклятие.

Тени переулка, пропитанные холодом и сыростью, обволакивали Майка и Еву, когда они отступили от ржавой бочки, где Иона грелся у огня. Запах горящего пластика и дерева, едкий и удушающий, смешивался с вонью гнили, исходящей от завалов мусора. Глухой гул из “Чёрной Моли” — БУМ… БУМ… БУМ… — доносился даже сюда, как биение механического сердца, которое не давало забыть о близости их цели. Ева, её серые глаза, острые и настороженные, уже повернулась, чтобы продолжить путь вдоль склада, её рука всё ещё сжимала рукоять пистолета, готовая к любому движению в тенях.

Но Майк замер, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, остановилась, как будто невидимая сила удержала его. Его шрам, длинный и кривой, слабо пульсировал багровым светом, откликаясь на слова Ионы, которые всё ещё звучали в его голове: “Заставь его услышать тебя”. Он чувствовал, что старик знает больше, чем сказал, и этот старик — ключ к пониманию Романа. Майк сделал шаг назад к костру, его ботинки хрустнули по осколкам стекла.

Ева схватила его за рукав, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, впились в ткань. Её голос, резкий шёпот, был полон предупреждения:

— Тайлер, хватит. Мы уходим.

Майк мягко высвободил руку, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, встретились с её взглядом. Его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал:

— Один вопрос. Он знает.

Ева стиснула зубы, её лицо, бледное и непроницаемое, выражало смесь раздражения и тревоги, но она не остановила его, лишь отступила на шаг, её рука осталась на кобуре. Майк повернулся к Ионе, который всё ещё смотрел в огонь, его худое тело, покрытое морщинами и грязью, было неподвижным, как статуя, вырезанная из ржавчины и отчаяния. Тени от пламени танцевали на его лице, подчёркивая выцветшую татуировку шестерёнки на щеке и жёлтые глаза, которые казались старше, чем само время. Майк сделал шаг ближе, его голос, тихий, но полный решимости, прорезал тишину:

— Подождите. “Чёрная Моль”… это название бара?

Иона медленно поднял взгляд, его губы, потрескавшиеся и сухие, искривились в безрадостной усмешке. Он бросил в бочку обломок пластика, который вспыхнул нездоровым, зеленоватым пламенем, отбрасывая тени, которые заплясали по стенам переулка, как призраки. Его голос, хриплый, как скрежет ржавого металла, был полон цинизма, но в нём звучала тяжесть летописца, который видел слишком много:

— Бара здесь нет уже лет двадцать. “Чёрная Моль” — это он. Его так прозвали дети. Потому что он, как моль, прилетел из темноты на свет их боли. И начал его пожирать.

Майк замер, его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на имя. Ева, стоя позади, слегка наклонила голову, её серые глаза сузились, но она молчала, позволяя Ионе говорить. Старик, видя искреннее желание Майка понять, откинулся назад, его худое тело скрипнуло на ящике, как старый механизм. Его голос стал ниже, почти завораживающим, как голос сказителя, рассказывающего древнюю легенду:

— Он появился здесь несколько недель назад. Один. С пустыми руками, но с глазами, полными ярости. Такой, какой я не видел даже у самых отчаявшихся. Он был сломлен, как и все мы, с ошейником, как у всех нас, с болью, которая грызёт изнутри. Но в его трещинах горел огонь. Не надежда, нет. Что-то темнее. Что-то, что заставило даже самых трусливых из нас поднять головы.

Иона замолчал на мгновение, его жёлтые глаза, отражавшие пламя, посмотрели куда-то вглубь переулка, где тени Дасков, едва различимые, прислушивались. Их жёлтые глаза, до этого пустые, теперь горели отголоском той ярости, о которой он говорил. Он продолжил, его голос стал ещё тише, но каждое слово было как удар молота:

— Он не дрался за власть. Не отбирал еду. Он сделал нечто гораздо более жестокое. Он сел у такого же костра, как этот, и начал говорить. Он говорил о мире за стеной. О “чистых”, которые смотрят на нас, как на мусор. О тех, кто создал нас и выбросил. Он не обещал им еду или безопасность. Он дал им врага. И этот враг стал их воздухом, их пищей, их сном.

Майк почувствовал, как его горло сжалось. Его шрам, пульсирующий под пальцами, был как эхо слов Ионы, как будто Роман, даже будучи так далеко, говорил через него. Ева, стоя рядом, сжала рукоять пистолета сильнее, её лицо было непроницаемым, но в её взгляде мелькнула тень тревоги. Иона, не замечая её, продолжал, его голос стал почти проповедническим, полным мрачной поэзии:

— Мы, Даски… мы научились выживать. Прятаться. Не высовываться. Мы были как крысы в подвале — напуганные, но живые. А он… он научил нас не просто выживать. Он научил нас ненавидеть. Он превратил нашу боль в ярость. Наше отчаяние — в оружие. Он дал нам не надежду на лучшую жизнь. Он дал нам надежду на месть. А это — самый сильный наркотик в “Отстойнике”.

Тени вокруг костра, казалось, сгустились, жёлтые глаза Дасков в темноте вспыхнули ярче, как будто слова Ионы разожгли в них тот же огонь, о котором он говорил. Пламя в бочке затрещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе, как звёзды, падающие в бездну. Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, было полно потрясения. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Но зачем? Зачем ему это?

Иона впервые посмотрел прямо на Майка, его жёлтые глаза, усталые и мудрые, были полны тени сочувствия. Он медленно поднялся с ящика, его худое тело двигалось, как старый механизм, который всё ещё держится на одной лишь воле. Его голос, теперь тихий, но тяжёлый, как приговор, прозвучал:

— Потому что он ищет то же, что и ты. Ответы. Только ты ищешь их в себе, а он — в огне, в котором хочет сжечь весь этот проклятый город. Он строит не общину. Он строит погребальный костёр. И мы все — его топливо.

Иона замолчал, его взгляд вернулся к огню. Он бросил в бочку ещё один кусок пластика, который вспыхнул ярким, нездоровым пламенем, освещая его морщинистое лицо, где каждая морщина была как страница его истории. Он продолжил, его голос был почти шёпотом:

— Теперь иди. И помни: ты идёшь не к человеку. Ты идёшь к сердцу пожара.

Майк и Ева стояли неподвижно, их тени, отбрасываемые пламенем, дрожали на ржавых стенах. Жёлтые глаза Дасков в темноте, казалось, приблизились, но не угрожали — они слушали, как будто слова Ионы были их собственной молитвой. Майк чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто Роман, где-то за ржавой дверью “Чёрной Моли”, уже знал, что он здесь. Ева, её серые глаза, полные тревоги, посмотрела на Майка, но не сказала ни слова. Они оба понимали, что Роман — не просто жертва, которую они искали. Он был пророком ненависти, лидером культа, который превратил боль Дасков в оружие. И теперь, стоя у края этого пожара, они должны были решить, как войти в его сердце — или как его потушить.

Тени переулка, пропитанные сыростью и запахом горящего пластика, сгущались вокруг костра, где Иона, старик с выцветшей татуировкой шестерёнки на щеке, только что закончил свой мрачный рассказ о Романе, прозванном “Чёрной Молью”. Пламя в ржавой бочке трещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе, как надежды Дасков. Глухой гул из “Бедного дома” — БУМ… БУМ… БУМ… — доносился из-за угла, напоминая о близости их цели. Майк и Ева стояли неподвижно, их тени дрожали в свете костра, а слова Ионы, тяжёлые, как ржавый металл, всё ещё висели в воздухе. Майк, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрел на старика, чувствуя, как его шрам, длинный и кривой, пульсирует, как будто откликаясь на эхо Романа. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, уже повернулась, чтобы уйти, но её взгляд, обычно холодный и аналитический, зацепился за ржавый ошейник на шее Ионы. Она сделала шаг вперёд, её серые глаза сузились, и её голос, низкий и резкий, прорезал тишину:

— Ошейники. Я видела их на всех. Это метка Вальдемара? Способ контроля?

Иона медленно поднял взгляд от огня, его жёлтые глаза, мудрые и бесконечно усталые, остановились на Еве. В них мелькнула тень уважения к её наблюдательности, но тут же сменилась горькой, циничной усмешкой. Его губы, потрескавшиеся и сухие, обнажили гнилые зубы, когда он заговорил, его голос, хриплый, как скрежет ржавого металла, был полон тяжёлой правды:

— Контроль? О, да. Но не его. Наш собственный.

Он схватил свой ржавый ошейник двумя пальцами, его кожа, покрытая морщинами и грязью, напряглась от усилия. Он резко дёрнул, и раздался тихий, неприятный щелчок, как будто сломалась старая кость. По металлу пробежала слабая синяя искра, на мгновение осветившая его лицо, и шерсть на его старой, потрёпанной куртке в этом месте встала дыбом, как от статического разряда. Иона отпустил ошейник, и тот с глухим звоном вернулся на место, как клеймо, которое невозможно снять. Его взгляд, тяжёлый и усталый, вернулся к огню, но его голос стал ниже, как будто он рассказывал не им, а самому себе:

— Когда Вальдемар создаёт нас, он оставляет внутри трещину. Дверь в Пустоту. Через неё наша Искра, наши способности, сочатся наружу, пока не иссякнут. А потом через ту же трещину начинает сочиться сама Пустота. Она пожирает тебя изнутри. Медленно. Превращает в кричащее, искажённое нечто. Ты уже не человек. Ты — вопль, запертый в теле.

Майк почувствовал, как его горло сжалось. Его шрам запульсировал, как будто откликнулся на слова Ионы, как будто сама Пустота, о которой говорил старик, коснулась его. Ева, стоя рядом, сжала рукоять пистолета, её лицо, бледное и непроницаемое, было напряжённым, но её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью любопытства и тревоги. Иона постучал пальцем по ошейнику, его ногти, чёрные от грязи, царапнули металл, и он продолжил, его голос был как приговор:

— А эта дрянь… это блокатор. Заглушка. Он запирает трещину. Блокирует остатки способностей, не даёт им вытечь. И, что важнее, не даёт Пустоте войти. Он позволяет нам… оставаться людьми. Ну, или тем, что от нас осталось.

Пламя в бочке затрещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе, как звёзды, падающие в бездну. Тени Дасков, едва различимые в темноте переулка, приблизились, их жёлтые глаза, горящие в тенях, были полны той же усталости, что и у Ионы. Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось от ужаса. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Но кто их надевает на вас?

Иона посмотрел на него, его жёлтые глаза, полные вселенской усталости, были как зеркала, в которых Майк видел своё собственное отражение — не физическое, а то, кем он мог бы стать. Его голос стал тише, но каждое слово было как удар:

— Мы сами. Каждый из нас. Когда понимает, что Искра почти погасла, а шёпот Пустоты становится слишком громким. Мы приходим сюда, в “Отстойник”, и сами защёлкиваем на шее этот кусок ржавчины.

Он обвёл взглядом тёмные переулки, где жёлтые глаза Дасков следили за ними, неподвижные, как статуи. Его голос, теперь почти шёпот, был полон безысходности:

— Рабство или мучительная смерть от безумия. Вот наш выбор. Добро пожаловать в “Отстойник”, чистенькие.

Ева, стоя рядом, замерла. Её профессиональная маска, обычно непроницаемая, дала трещину. Её серые глаза, острые и анализирующие, посмотрели на Иону, затем на тёмные фигуры Дасков, чьи ржавые ошейники тускло поблёскивали в свете костра. Впервые её лицо, покрытое шрамами и грязью, выразило не холодный расчёт, а настоящий, неподдельный ужас. Она, человек, который видел худшее, что есть в мире — бойни, предательства, смерть — была потрясена этой степенью безысходности. Её рука, до этого лежавшая на рукояти пистолета, бессильно опустилась, её пальцы дрогнули, как будто она только что прикоснулась к чему-то запретному. Она отступила на шаг, её взгляд метнулся к Майку, но она не нашла слов. Майк, его серые глаза, полные боли, смотрели на Иону, и он чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто Пустота, о которой говорил старик, уже стучалась в его собственную трещину.

Тишина, наступившая после слов Ионы, была тяжёлой, как бетонные стены “Отстойника”. Пламя в бочке трещало, его тепло контрастировало с леденящим холодом правды, которая только что открылась им. Даски, стоящие в тенях, не двигались, их жёлтые глаза были как звёзды в беззвёздном небе, полные страха и отчаяния. Майк понял, что их борьба — это не просто выживание, а выбор между двумя видами смерти. Ева, её дыхание, ставшее неровным, посмотрела на Майка, и в её взгляде была не только тревога, но и вопрос, который она не осмелилась задать вслух: не ждёт ли его та же судьба? Они стояли у костра, окружённые тенями и гулом “Бедного дома”, и правда об ошейниках легла на них, как ещё один слой ржавчины, из которой был построен этот ад.

Тишина, наступившая после слов Ионы, была как вакуум, высасывающий воздух из переулка. Пламя в ржавой бочке трещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодной сырости “Отстойника”, а их свет отражался в жёлтых глазах Дасков, скрытых в тенях. Запах горящего пластика и гнили смешивался с далёким гулом из “Бедного дома” — БУМ… БУМ… БУМ… — как биение сердца, которое напоминало о близости Романа. Майк и Ева стояли у костра, их фигуры, покрытые грязью и кровью, отбрасывали длинные, дрожащие тени. Ева, её серые глаза, обычно острые и аналитические, теперь были полны тревоги, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало редкую для неё растерянность. Правда об ошейниках, о трагическом выборе Дасков между рабством и безумием, потрясла её, сломав её профессиональную броню. Она шагнула к Майку, её голос, низкий и напряжённый, был едва слышен:

— Уходим, Тайлер. Здесь нам нечего делать. Это безумие.

Майк не двинулся. Его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, была неподвижной, как статуя. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели на Иону, чьё морщинистое лицо, освещённое пламенем, казалось вырезанным из ржавого металла. “Ржавый хор” в голове Майка, этот бесконечный гул боли и отчаяния Дасков, не стих, но теперь в нём было что-то новое — не только страдание, но и ожидание, как будто они знали, что он сделает. Его шрам, длинный и кривой, пульсировал теплом, как компас, ведущий его к Роману, и он чувствовал, что отступить нельзя. Он сделал шаг к Ионе, игнорируя предостерегающий взгляд Евы, и его голос, хриплый, но твёрдый, прорезал тишину:

— Я должен с ним поговорить. Я чувствую его. Наша боль… она одинаковая. Может, я смогу…

Иона, всё ещё глядя в огонь, перебил его, его голос, хриплый, как скрежет ржавого механизма, был полон циничной усталости:

— Сможешь что? Спасти его? Или спасти себя? Здесь никто никого не спасает, мальчик. Мы лишь выбираем, в каком кругу ада сгореть.

Майк инстинктивно коснулся своего шрама, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрогнули, когда тепло под кожей усилилось, как будто откликнулось на слова Ионы. В этот момент, словно в ответ на его эмоции и близость к “Бедному дому”, шрам вспыхнул под кожей слабым, но заметным синим светом, как искра, пробежавшая по ржавому проводу. Свет был мимолётным, но достаточно ярким, чтобы отразиться в глазах Ионы. Старик медленно поднял голову, его жёлтые глаза, усталые и мудрые, сузились. Пламя из бочки отражалось в них, и в этом огне мелькнула смесь фатализма, любопытства и, возможно, тени надежды. Он наклонился чуть ближе, его голос стал тише, почти интимным, как будто он делился секретом:

— Тебе не нужно моё разрешение, чтобы пройти. Твоя метка — и есть твой пропуск.

Он кивнул в сторону “Бедного дома”, чья ржавая дверь, скрытая за углом переулка, казалась вратами в другой мир. Его голос, теперь тяжёлый, как приговор, продолжил:

— Он ждёт тебя. С самого первого дня, как он здесь появился. Он всегда ждал кого-то вроде себя. Своё отражение.

Майк замер, его шрам пульсировал, как будто подтверждая слова Ионы. Ева, стоя позади, сжала рукоять пистолета, её серые глаза метнулись к тёмному проходу, ведущему к главному входу “Бедного дома”. В этот момент Иона сделал едва заметный, усталый кивок, и двое Дасков, до этого неподвижно стоявших в тенях с кусками арматуры в руках, молча отступили вглубь переулка. Их жёлтые глаза, горящие в темноте, не погасли, но в них больше не было прямой угрозы — теперь они смотрели с тем же ожиданием, которое Майк чувствовал в “ржавом хоре”. Тишина, наступившая после их отступления, была оглушающей, как будто сам “Отстойник” затаил дыхание.

Ева посмотрела на Майка, её лицо, покрытое шрамами и грязью, было полно недоумения и тревоги. Её голос, шёпот, был полон напряжения:

— Майк, это ловушка.

Майк повернулся к ней, его серые глаза, теперь полные мрачной решимости, встретились с её взглядом. Он кивнул на тёмный проход, ведущий к двери “Чёрной Моли”. Его голос, хриплый, но спокойный, прозвучал:

— Знаю. Но это единственный путь.

Он сделал первый шаг в освобождённый проход, его ботинки хрустнули по мусору, и тени переулка, казалось, сомкнулись вокруг него, как занавес. Ева, после секундного колебания, выдохнула, её дыхание превратилось в облачко пара в холодном воздухе. Её рука всё ещё лежала на кобуре, но она последовала за ним, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, но с тяжёлым чувством обречённости. Их силуэты, высокий и худой Майк и напряжённая, собранная Ева, растворились в темноте, ведущей к ржавой двери “Чёрной Моли”. Пламя в бочке за их спиной затрещало, и Иона, оставшись один, смотрел в огонь, его жёлтые глаза отражали не только пламя, но и тень чего-то большего — судьбы, которая только что сделала свой ход.

Майк стоял перед массивной металлической дверью “Чёрной Моли”, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, отбрасывала длинную тень в тусклом свете жёлтых ламп. Его шрам, длинный и кривой, пульсировал теплом, как компас, указывающий на Романа, но теперь в этом тепле было что-то лихорадочное, как предчувствие. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, держала пистолет наготове, её серые глаза, острые и настороженные, сканировали тени, где до сих пор мелькали жёлтые глаза Дасков, отступивших по молчаливому приказу Ионы. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом ржавчины, гнили и пороха, а глухой гул изнутри — БУМ… БУМ… БУМ… — вибрировал в их костях, как биение механического сердца. Майк глубоко вдохнул, его грудь сжалась от спёртого воздуха, и он толкнул дверь. Металл поддался с оглушительным, протяжным скрежетом, как крик умирающего зверя. Дверь медленно открылась, и они шагнули внутрь. За их спиной, с тяжёлым, гулким стуком, дверь закрылась сама, отрезая их от внешнего мира, как крышка гроба.

Они оказались в почти полной темноте, лишь редкие аварийные лампы под потолком отбрасывали болезненно-жёлтый, дрожащий свет. Лампы, покрытые грязью и паутиной, мигали, как предсмертный пульс, и их свет делал тени живыми, извивающимися, как змеи. Коридор был длинным и узким, его бетонные стены, покрытые чёрной плесенью, сочились влагой, которая собиралась в лужи на неровном полу. Ева, её рука всё ещё сжимала пистолет, коснулась стены, и её пальцы, покрытые мелкими царапинами, стали мокрыми и липкими, как будто она прикоснулась к чему-то живому. Она отдёрнула руку, её лицо, бледное под слоем грязи, исказилось от отвращения. Воздух был густым, спёртым, его было тяжело вдыхать, как будто он был пропитан не только сыростью, но и чем-то более тяжёлым — запахом пота, пролитого дешёвого алкоголя, ржавчины и отчетливым, медным привкусом застарелой крови. Каждый вдох был как глоток яда, который оседал в лёгких.

Из глубины коридора доносился тот самый глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — который они слышали снаружи. Но теперь он был не просто звуком — он был физическим, вибрировал в полу, в стенах, в их грудных клетках, как будто коридор был частью огромного механизма. Поверх этого гула накладывался другой звук — неразборчивый, сухой шёпот десятков голосов, идущий отовсюду: из ржавых вентиляционных решёток, из трещин в стенах, из темноты впереди. Это не были голоса людей в соседней комнате — это было эхо, застрявшее в самом здании, как крики, запертые в ловушке. …никогда не уйти… — шептало одно. …они смотрят… — бормотало другое. …холод… так холодно… — стонало третье. Шёпот сливался в какофонию, которая вгрызалась в разум, как ржавые гвозди.

Майк почувствовал, как его шрам запульсировал, но теперь это была не просто пульсация — это был жар, который, казалось, пытался вырваться из-под кожи. “Ржавый хор” Дасков, который он слышал снаружи, теперь слился с этим шёпотом, как будто стены “Бедного дома” были продолжением их сознания. Он сжал зубы, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось, его серые глаза зажмурились, пытаясь отгородиться от звука, который лез в его голову, как паразит. Его руки, дрожащие, поднялись к вискам, но шёпот не затихал — он становился громче, пытаясь слиться с его собственными мыслями, с его болью. Ева, заметив его состояние, шагнула ближе, её голос, резкий шёпот, попытался перекричать шум:

— Что это за место? Похоже на психушку.

Майк, всё ещё касаясь шрама, открыл глаза, его взгляд, полный ужаса, скользнул по коридору. Тени от мигавших ламп танцевали на стенах, создавая иллюзию движения, как будто стены дышали. Его голос, хриплый и напряжённый, прозвучал:

— Это хуже. Это эхо. Все их страхи, вся их боль… она застряла здесь. В стенах. Роман… он построил своё логово прямо в сердце их безумия.

Они двинулись вперёд, их шаги гулко отдавались от бетонного пола, смешиваясь с гулом и шёпотом, создавая клаустрофобичную симфонию. Коридор был как горло зверя, проглатывающее их с каждым шагом. Они прошли мимо боковых дверей, заколоченных гнилыми досками, их ржавые гвозди торчали, как зубы. Из-за одной из дверей донёсся тихий, безумный смех, который тут же оборвался, как будто его задушили. Ева, её пистолет всё ещё наготове, слегка повернула голову, её серые глаза сузились, но она не остановилась. Майк, его шрам пульсировал в такт с гулом, чувствовал, как его разум балансирует на грани, как будто шёпот пытался вытащить из него что-то глубоко запрятанное — его собственную Пустоту.

Коридор, казалось, сужался, стены давили на них, а воздух становился всё тяжелее, как будто они погружались в глубину. Впереди, в конце коридора, появился проём, из которого лился более яркий, пульсирующий свет, окрашенный в болезненно-жёлтый оттенок. Гул стал громче, теперь он был почти осязаемым, вибрировал в их костях, как предсмертный ритм. Шёпот, всё ещё неразборчивый, стал настойчивее, как будто стены умоляли их повернуть назад. Майк и Ева остановились у проёма, их силуэты, освещённые дрожащим светом, были как фигуры на пороге ада. Ева, её лицо, напряжённое и бледное, посмотрела на Майка, её голос, едва слышный, был полон тревоги:

— Мы почти там.

Майк кивнул, его шрам горел, как раскалённый металл, но его серые глаза, полные мрачной решимости, были прикованы к свету впереди. Он знал, что за этим проёмом ждёт Роман, и этот коридор, пропитанный эхом боли и безумия, был последней преградой перед встречей с сердцем пожара.

Подглава 3: Сердце Тьмы

Майк и Ева стояли на пороге узкого “Коридора Эха”, их фигуры, покрытые грязью и кровью, дрожали в пульсирующем, болезненно-жёлтом свете, льющемся из главного зала “Бедного дома”. Глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — вибрировал в их костях, как биение механического сердца, а воздух, густой и тяжёлый, был пропитан запахом машинного масла, озона и человеческого пота. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с этим ритмом, как будто само здание было продолжением его боли. Ева, её серые глаза, острые и настороженные, сжимала пистолет, но её лицо, бледное под слоем грязи, выражало не только решимость, но и нарастающий страх. Коридор, с его сочащимися плесенью стенами и шёпотом, застрявшим в трещинах, остался позади, но то, что ждало впереди, было хуже. Они сделали шаг вперёд, и узкий проход открылся в огромное, cavernous пространство — бывший сборочный цех, чьи высокие потолки терялись во тьме, поддерживаемые массивными, ржавыми колоннами, покрытыми коркой грязи и окислившегося металла.

Воздух в зале был ещё гуще, чем в коридоре, как будто он был живым, давящим, пропитанным чем-то больше, чем просто запахом. Он был липким, горячим, с привкусом ржавчины и сладковатым послевкусием человеческого отчаяния. Тусклые аварийные лампы, подвешенные на ржавых цепях, отбрасывали слабый, дрожащий свет, который не рассеивал тьму, а лишь подчёркивал её, создавая островки жёлтого света среди океана теней. В этих островках света Майк и Ева увидели их — Дасков.

Десятки их, сидящих по всему периметру зала: на старых деревянных ящиках, на обломках конвейерных лент, на мотках ржавой проволоки или просто на холодном бетонном полу, покрытом пятнами масла и крови. Они были неподвижны, как статуи, их тела, худые и измождённые, застыли в одинаковых позах — слегка сгорбленные, руки сложены на коленях или сжимают куски арматуры, как ритуальные предметы. Их ржавые ошейники тускло поблёскивали в свете ламп, а их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены в одну точку — в центр зала. Они не разговаривали, не ели, не пили, не шевелились. Их молчание было абсолютным, оглушающим, как будто сам воздух замер, боясь нарушить их бдение.

Майк почувствовал, как его шрам, до этого пульсирующий болью, теперь гудел, как провод под напряжением, в унисон с атмосферой зала. “Ржавый хор”, который он слышал в своей голове с самого начала, был не просто шумом — это были они. Их коллективное отчаяние, страх, ненависть, сплетённые в мощное ментальное поле, которое давило на его разум, как тяжёлый, невидимый пресс. Это была их “молитва”, их “проповедь”, не выраженная словами, а живущая в их молчании, в их неподвижности, в их жёлтых глазах, которые, казалось, видели не этот мир, а что-то за его пределами. Майк сжал кулаки, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось, как будто он пытался удержать свой разум от того, чтобы раствориться в этом хоре. Ева, стоя рядом, инстинктивно подняла пистолет, её серые глаза метнулись по залу, но тут же она опустила оружие, её рука дрогнула. Она поняла, что угроза здесь не физическая — она была в самом воздухе, в тишине, в этом коллективном, гипнотическом бдении. Её голос, едва слышный шёпот, прорезал тишину:

— Что они делают? Чего они ждут?

Майк, касаясь шрама, который теперь не болел, а резонировал с энергией зала, ответил, его голос, хриплый и напряжённый, был почти неслышен:

— Они не ждут. Они… слушают. Это и есть “Ржавый Хор”. Их молчание.

Ева посмотрела на него, её бледное лицо, освещённое дрожащим светом, выражало смесь недоумения и ужаса. Её голос, всё ещё шёпот, стал резче:

— Слушают что?

Майк медленно повернул голову, его серые глаза, полные мрачной решимости, устремились в центр зала, куда были направлены все взгляды Дасков. Его голос, теперь твёрдый, но полный тревоги, прозвучал:

— Его.

Камера их взглядов медленно скользнула по залу, минуя неподвижные фигуры Дасков, чьи жёлтые глаза горели, как звёзды в беззвёздном небе. В центре зала, на импровизированном троне, собранном из обломков техники, ржавых шестерён и спутанных проводов, сидела фигура. Её лицо пока было скрыто тенью, лишь силуэт, высокий и худой, вырисовывался в пульсирующем свете. Перед ней, на бетонном полу, лежал источник механического гула — странный, сложный механизм, похожий на обнажённое механическое сердце, собранное из мусора и ржавых деталей. Его поверхность, покрытая пятнами масла, пульсировала тусклым, жёлтым светом, синхронизированным с ритмом гула — БУМ… БУМ… БУМ… — который заполнял зал, как дыхание божества. Все взгляды, вся энергия, весь “Ржавый Хор” были направлены на эту фигуру и этот механизм, как будто они были центром их мира, их веры, их ненависти.

Майк чувствовал, как его шрам резонирует с этим механизмом, как будто он был частью того же хора, той же боли. Ева, её дыхание стало неровным, отступила на полшага, её серые глаза, полные ужаса, сканировали зал, но она не могла отвести взгляд от фигуры в центре. Тишина Дасков, их неподвижность, их жёлтые глаза создавали ощущение, что Майк и Ева попали не просто в логово, а в храм, где каждый взгляд, каждый вздох был частью ритуала. Они стояли на пороге, их фигуры, освещённые дрожащим светом, были как чужаки, вторгшиеся в святилище, и напряжение, исходящее от молчаливой паствы, было как невидимая стена, готовая рухнуть на них в любой момент.

Майк и Ева стояли на пороге огромного зала “Бедного дома”, их фигуры, покрытые грязью и кровью, освещались дрожащим, болезненно-жёлтым светом аварийных ламп, свисавших на ржавых цепях. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого человеческого пота, который смешивался с привкусом ржавчины и крови. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру бывшего сборочного цеха, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены в центр зала, где на импровизированном троне из обломков техники и шестерён возвышалась фигура, пока скрытая тенями. Глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — вибрировал в бетонном полу, в ржавых колоннах, в их грудных клетках, как биение механического сердца. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с этим ритмом, как будто зал был продолжением его собственной боли. Ева, её серые глаза, острые и анализирующие, сканировала пространство, ища источник угрозы. Её взгляд зацепился за движение в самом тёмном углу зала, где гул, казалось, рождался, как нечто живое. Она толкнула Майка локтем, её голос, напряжённый шёпот, был едва слышен:

— Там. Смотри.

Их взгляды скользнули в угол, где тьма была гуще, но прорезалась слабым, мерцающим светом. Там, среди нагромождения ржавого металла, стояла чудовищная звуковая система — гора старых, сваренных вместе динамиков, покрытых коркой окиси и грязи. Из неё торчали провода, обмотанные выцветшей изолентой, мигающие сломанные индикаторы, словно глаза умирающего механизма. Вся конструкция дрожала, как больной организм, испуская низкий, вибрирующий гул, который заполнял зал, проникая в кости. За импровизированным пультом, собранным из старых компьютерных корпусов, ржавых промышленных панелей и спутанных кабелей, стояла фигура. Это был Даск, но его лицо скрывала старая, почерневшая сварочная маска, чьё тёмное стекло отражало слабый свет ламп. Из-под маски горели два жёлтых глаза, таких же, как у остальных, но с каким-то маниакальным, сосредоточенным блеском. Его руки, покрытые шрамами и чёрными пятнами машинного масла, двигались по рубильникам и переключателям с почти ритуальной точностью, как будто он не просто управлял звуком, а ткал ткань самого пространства.

Майк и Ева замерли, их дыхание стало неровным, когда они прислушались. Гул, который они слышали с самого начала, был не просто шумом — это была симфония, сотканная из звуков этого мира, сшитая в единый, гипнотический поток, который держал Дасков в трансе. Основа была низким, вибрирующим гулом промышленных генераторов, который ощущался физически, как давление на грудь. Поверх него ложился ритм — резкий, металлический скрежет, похожий на звук ломающегося металла, как будто кто-то рвал стальные листы голыми руками. Атмосферу создавало шипение белого шума, как от сломанного радио, которое искры и трески превращали в дыхание призрака. Но самым жутким был “голос” — искажённые, нарезанные на куски и зацикленные фразы, которые, как Майк и Ева узнали, были вырваны из новостных сводок внешнего мира. Голоса дикторов, холодные и профессиональные, говорили о “процветании”, “порядке”, “будущем корпорации TLNTS”. Но эти слова были изуродованы, смешаны с обрывками пропаганды “Тёмного Рассвета” — “Вы — избранные…”, “Ваши шрамы — ваша сила…”, “Они боятся вас…” — которые повторялись, искажались, растворялись в шуме, создавая гипнотический, ядовитый рефрен.

На одном из старых, мерцающих мониторов перед диджеем вспыхнул логотип TLNTS — стилизованная спираль, символизирующая порядок и прогресс. Но изображение тут же исказилось помехами, спираль треснула, и её сменил другой символ — спираль “Тёмного Рассвета”, закрученная, как крылья чёрной моли. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал, как будто откликнулся на этот символ, на этот звук, который был не просто шумом, а гимном, поддерживающим Дасков в состоянии постоянной ярости. Ева, её серые глаза, полные ужаса, посмотрела на Майка, её голос, шёпот, был едва слышен сквозь гул:

— Боже… он создаёт саундтрек их ненависти. Он берёт ложь внешнего мира и превращает её в этот… шум.

Майк, касаясь шрама, который теперь гудел в унисон с залом, посмотрел на Дасков, чьи жёлтые глаза, немигающие, были устремлены в центр зала, где фигура на троне оставалась неподвижной. Его голос, хриплый и напряжённый, прозвучал:

— Это не просто шум. Это их гимн. Он напоминает им каждый день, каждый час, что их предало. Он держит их рану открытой.

Они стояли, окружённые молчаливой паствой, чьи жёлтые глаза не обращали на них внимания, как будто Майк и Ева были призраками в этом храме ненависти. Звуковая система, управляемая “Диджеем Апокалипсиса”, была не просто машиной — она была жрецом, транслирующим веру этого места через звук, через ритм, через искажённые голоса, которые питали их боль и ярость. Майк понял, что “Бедный дом” — это не просто убежище, а идеологическая машина, где каждый элемент — Даски, их молчание, этот диджей — служил одной цели. Их взгляд снова вернулся к центру зала, к фигуре на троне, чьё лицо всё ещё было скрыто тенями. Механическое сердце на полу перед ним пульсировало, его свет синхронизировался с гулом, и Майк знал, что они, наконец, близки к сердцу этого пожара — к Роману.

Майк и Ева стояли в огромном зале “Бедного дома”, их фигуры, покрытые грязью и кровью, казались крошечными под высокими потолками, теряющимися во тьме. Глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — исходил от механического сердца в центре зала, его пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отражался на ржавых колоннах и десятках неподвижных Дасков, чьи жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены в одну точку. Воздух был густым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого пота, который оседал на коже, как ядовитая роса. “Музыка” Диджея Апокалипсиса — скрежет металла, шипение белого шума и искажённые голоса пропаганды — вплеталась в этот гул, создавая гипнотический фон, который держал паству в трансе. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с залом, как будто он был частью этого “Ржавого Хора”. Ева, её серые глаза, острые и настороженные, сжимала пистолет, но её лицо, бледное под слоем грязи, выражало не только решимость, но и нарастающий ужас. Их взгляды, ведомые взглядами Дасков, медленно сместились к центру зала, где на небольшом возвышении из треснувших бетонных плит стоял трон.

Трон был произведением постапокалиптического искусства, жестоким и уродливым, но исполненным зловещей намеренности. Его основа состояла из сваренных вместе ржавых балок, покрытых коркой окиси, которые торчали, как кости искалеченного зверя. Спинка была сплетена из толстых, змееподобных кабелей, переплетённых с разбитыми мониторами, на которых иногда вспыхивали помехи, как предсмертные судороги старой технологии. Подлокотники, сделанные из прожжённых и потрескавшихся автомобильных сидений, были покрыты пятнами масла и крови, как будто они впитали в себя страдания этого места. Трон не был просто кучей мусора — он был символом, тщательно собранным, чтобы воплощать власть, рождённую из хаоса и боли. Свет от механического сердца, лежащего у подножия трона, отбрасывал резкие, демонические тени на его поверхность, заставляя его казаться живым, пульсирующим, как сердце самого зала.

На троне сидел человек. Его силуэт, высокий и худой, был виден сначала только в тени, освещённой снизу пульсирующим светом механизма. Он сидел небрежно, расслабленно, одна нога закинута на подлокотник, рука небрежно лежит на другом, но в его позе была абсолютная, непревзойдённая уверенность — поза короля, которому нечего бояться. Его фигура излучала власть, которая не нуждалась в словах или жестах, она была в самом его присутствии. Майк почувствовал, как “Ржавый Хор” в его голове на мгновение стих, заменённый одной, более сильной “нотой” — присутствием этого человека. Ева, её дыхание стало неровным, замерла, её пистолет, всё ещё сжатый в руке, казался теперь детской игрушкой, бесполезной против того, что они видели.

Человек на троне медленно поднял голову, и свет от механического сердца, пульсирующего у его ног, осветил его лицо. Это был Роман. Но не тот Роман, которого помнил Майк — не тот школьный хулиган, полный подростковой злости и неуверенности. Его школьная форма исчезла, сменившись тёмной, практичной одеждой: потёртые армейские штаны, тяжёлые ботинки, покрытые слоем грязи, и чёрная куртка, чьи швы были укреплены металлическими заклёпками. Его волосы, теперь длиннее, небрежно падали на лоб, обрамляя лицо, которое было бледным, почти аристократическим, с резкими скулами и тонкими губами, лишёнными и следа улыбки. Но главное — его глаза. Серые, как у Майка, но теперь они горели ровным, холодным, как ледяной ветер, огнём. В них не было ни тени гнева или слабости — только абсолютная уверенность, интеллект и безжалостная сила, которая заставляла воздух вокруг него казаться гуще. На его шее, открыто выставленный напоказ, был шрам — точная копия шрама Майка, длинный и кривой, как след когтя. Но Роман не прятал его, не прикрывал воротником. Он сидел так, чтобы шрам был виден, как знак отличия, как корона, как символ его власти над болью, которая связывала его с Дасками, с этим залом, с самим “Отстойником”.

Майк замер, его сердце сжалось, как будто его сдавили невидимые тиски. Он смотрел на Романа, и его разум заполнился шоком и узнаванием. Это был не тот парень, которого он знал — не сломленный, не жертва. Это был король. Пророк. Создатель этого ада. Его шрам, всё ещё гудящий, как провод под напряжением, откликнулся на присутствие Романа, как будто они были двумя частями одного целого. Ева, стоя рядом, сжала пистолет сильнее, но её серые глаза, полные тревоги, расширились. Она видела не просто цель, а лидера культа, чья власть над десятками Дасков была абсолютной, не требующей слов или жестов. Её лицо, бледное и напряжённое, выражало понимание: перед ними был не просто человек, а сила, которую невозможно остановить одним выстрелом.

Роман не сказал ни слова. Он просто смотрел на Майка, его серые глаза, холодные и пронзительные, изучали его, как будто видели его насквозь — его шрам, его боль, его страх. В этом взгляде не было ненависти, но было нечто более пугающее — узнавание. Тень приглашения, как будто он говорил: “Наконец-то ты здесь. Я ждал”. Он медленно, почти незаметно, кивнул, его движение было минимальным, но оно разорвало тишину зала, как удар молота. Даски, неподвижные, как статуи, не шелохнулись, их жёлтые глаза всё ещё были устремлены на своего лидера, но воздух, казалось, стал ещё тяжелее, как будто само время замерло в ожидании. Майк и Роман смотрели друг на друга, их взгляды столкнулись над головами молчаливой паствы, и в этот момент “Ржавый Хор” зала, гул механического сердца и “музыка” Диджея Апокалипсиса слились в единый, оглушающий ритм, который был как биение сердца этого ада.

Майк и Ева стояли в центре зала “Бедного дома”, окружённые десятками неподвижных Дасков, чьи жёлтые глаза, немигающие и пустые, теперь, казалось, видели их насквозь. Пульсирующий свет механического сердца, лежащего у подножия трона, отбрасывал резкие, демонические тени на ржавые балки и кабели, из которых был собран трон Романа. Гул — БУМ… БУМ… БУМ… — и “музыка” Диджея Апокалипсиса, смесь скрежета металла, шипения белого шума и искажённых голосов пропаганды, заполняли воздух, как ядовитый туман. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с этим ритмом, как будто он был частью этого зала, частью этого “Ржавого Хора”. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к фигуре на троне — Роману, чьё бледное лицо, освещённое снизу пульсирующим светом, излучало холодную, хищную уверенность. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, медленно подняла пистолет, её серые глаза сузились, но Майк остановил её едва заметным движением руки, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрогнули. Он знал, что оружие здесь бесполезно. Их взгляды, полные шока и напряжения, столкнулись с взглядом Романа, чьи серые глаза, холодные, как лёд, изучали их с абсолютным

спокойствием.

Роман не встал. Он не повысил голоса. Он просто медленно, почти лениво, поднял руку с подлокотника своего трона, его пальцы, длинные и бледные, слегка шевельнулись. В тот же миг, как по невидимому сигналу, Диджей Апокалипсиса в углу зала дёрнул рубильник на своём ржавом пульте. Оглушающий гул механического сердца и “музыка” — скрежет металла, шипение и искажённые голоса — резко оборвались, как будто кто-то выключил саму реальность. Наступила абсолютная, звенящая тишина, такая тяжёлая, что она, казалось, давила на барабанные перепонки. Десятки пар жёлтых глаз Дасков, до этого устремлённых на Романа, синхронно, как один организм, повернулись к Майку и Еве.

Их неподвижные, измождённые фигуры, сидящие на ящиках, обломках конвейеров и ржавой проволоке, не шевельнулись, но их внимание было как физический груз, как стена, окружившая героев. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на эту тишину, на эти взгляды, которые, казалось, видели не только его тело, но и его душу.

Роман криво усмехнулся, и эта усмешка, знакомая Майку с детства, теперь была лишена всякой подростковой неуверенности. Это была улыбка хищника, знающего, что добыча уже в его лапах. Его голос, спокойный и холодный, как осколок стекла, прорезал тишину:

— Я уж думал, ты никогда не придёшь.

Он сделал паузу, позволяя словам осесть в воздухе, как яд, его серые глаза, горящие ровным, ледяным огнём, скользнули по лицу Майка, остановившись на его шраме. Его голос стал чуть ниже, с ядовитым нажимом на последнем слове:

— Моё… отражение.

Эти слова ударили Майка, как кулак в грудь. Его шрам вспыхнул болью, как будто кто-то вонзил в него раскалённый клинок. Все его догадки, все кошмары, которые он гнал от себя, подтвердились в этот момент. Роман не просто знал о их связи — он ждал его, как будто их встреча была предрешена. Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось, его серые глаза расширились от шока, но он не мог отвести взгляд от Романа, чья уверенность была как магнит, притягивающий и отталкивающий одновременно. Ева, стоя рядом, замерла, её палец застыл на спусковом крючке пистолета. Её серые глаза, обычно острые и анализирующие, теперь были полны понимания: они не охотники, пришедшие за своей целью. Они — гости, которых заманили в ловушку, и Роман с самого начала знал, что они придут. Её лицо, бледное и напряжённое, выражало не просто тревогу, а осознание того, что они играют по его правилам.

Даски вокруг них не шевелились, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, создавали ощущение живой клетки, в которой Майк и Ева оказались заперты. Их молчаливое, осуждающее внимание давило, как невидимый пресс, усиливая каждое слово Романа. Он опустил руку, его усмешка стала шире, почти снисходительной, как будто он наслаждался их растерянностью, их шоком. Свет от механического сердца у его ног отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его похожим на демона, восседающего на троне из хлама. Он не говорил больше ни слова, но его взгляд, пронзительный и холодный, продолжал держать Майка, как будто связывая их невидимой цепью. Первый раунд этой психологической дуэли был за ним — он полностью контролировал ситуацию, и зал, и Дасков, и даже воздух, которым они дышали.

Зал “Бедного дома” был пропитан тишиной, такой густой, что она казалась осязаемой, как дым. Пульсирующий свет механического сердца, лежащего у подножия трона Романа, отбрасывал резкие, демонические тени на ржавые балки и кабели, из которых был собран его трон. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру зала, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, теперь были устремлены на Майка и Еву, окружая их, как живая клетка. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого пота, который оседал на коже, как ядовитая пыль. Майк, его шрам, длинный и кривой, пульсировал болью, откликаясь на слова Романа — “Моё… отражение” — которые всё ещё висели в воздухе, как приговор. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к Роману, чьё бледное лицо, освещённое снизу светом механизма, излучало холодную, хищную уверенность. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, сжимала пистолет, её серые глаза сузились, полные холодной ярости. Шок от слов Романа сменился в ней решимостью — она видела в нём не короля, а манипулятора, цель, которую нужно устранить. Она сделала едва заметное движение, шагнув в сторону, чтобы занять более выгодную позицию, её пальцы крепче сжали рукоять пистолета.

В тот же миг, без единого звука или команды, двое Дасков, сидевших ближе всех к ней, поднялись на ноги. Их движения были плавными, хищными, как у теней, оторвавшихся от стен. Они не бежали, не кричали — просто встали, их худые, измождённые фигуры двигались с пугающей синхронностью. В их руках, покрытых шрамами и грязью, были заточенные куски арматуры, которые они держали небрежно, но с готовностью, как ритуальные клинки. Их жёлтые глаза смотрели не на Еву, а сквозь неё, без эмоций, без ненависти, как будто они были не людьми, а функцией, частью механизма этого зала. Они встали на её пути, образуя живую стену, их тени, отбрасываемые пульсирующим светом, упали на Еву, отрезая её от Майка, как занавес. Воздух, казалось, сгустился, и тишина стала ещё тяжелее, нарушаемая лишь их напряжённым дыханием и слабым скрипом ржавых ошейников на шеях Дасков.

Роман, всё ещё сидя на своём троне из хлама, заметил движение Евы периферийным зрением. Он медленно, почти лениво, качнул головой, его длинные волосы, падающие на лоб, слегка шевельнулись. Этого жеста было достаточно. Даски, стоящие перед Евой, не двинулись дальше, но их присутствие стало ещё более угрожающим, как будто невидимая рука сжала воздух вокруг неё. Роман заговорил, его голос, спокойный и холодный, как осколок стекла, резал тишину с пугающей лёгкостью. Он обращался к Еве, но не смотрел на неё, его серые глаза, горящие ледяным огнём, были прикованы к Майку:

— Не стоит. Мои… люди… очень нервные. Они не любят, когда гости ведут себя невежливо.

Он сделал паузу, позволяя словам осесть, его губы кривились в снисходительной, насмешливой усмешке. Затем он перевёл взгляд на Майка, полностью игнорируя Еву, как будто она была не более чем предметом мебели в этом зале:

— Она может слушать. Наблюдать. Но этот разговор — только для нас, Майк.

Ева замерла, её серые глаза, полные ярости и бессилия, встретились с взглядом Майка. Её пальцы, сжимавшие пистолет, дрогнули, но она не опустила оружие — не потому, что собиралась стрелять, а потому, что это было единственное, что удерживало её от полного осознания своей беспомощности. Она была окружена. Даски, стоящие перед ней, не двигались, но их жёлтые глаза, пустые и безжизненные, следили за каждым её движением, их арматуры поблёскивали в свете механического сердца. Остальные Даски, сидящие по периметру зала, не шевелились, но их молчаливое, осуждающее внимание давило, как физический груз, как будто сам зал был их продолжением. Ева поняла, что любое резкое движение — и её разорвут на части. Она была не защитником, не тактиком, а заложником в чужой игре.

Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось от осознания. Он видел положение Евы, видел, как её отрезали от него, и понял, что теперь он один. Он был единственным, кто мог говорить, единственным, кто имел значение в этом зале для Романа. Его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на взгляд Романа, в котором смешались сложные эмоции: презрение к слабости Майка, любопытство к тому, во что превратился его “двойник”, и, самое пугающее, странное, извращённое родство, как будто Роман видел в нём не врага, а заблудшую часть самого себя. Роман откинулся на спинку трона, его поза оставалась расслабленной, но его серые глаза, холодные и пронзительные, держали Майка, как невидимая цепь. Свет от механического сердца отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его похожим на демона, который не только правит этим залом, но и создал его. Даски вокруг них, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, были как звёзды в беззвёздном небе, и их молчание было громче любого крика.

Зал замер, время, казалось, остановилось. Ева, в клетке из теней и жёлтых глаз, была изолирована, её ярость и профессионализм оказались бесполезны. Майк, стоя в центре внимания, чувствовал себя на сцене, где Роман был не просто режиссёром, а создателем всего спектакля. Их взгляды, полные боли, узнавания и напряжения, столкнулись, и в этой тишине, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, началась их игра.

Подглава 4: Расколотый Диалог

Зал “Бедного дома” был пропитан звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, впитывали каждое движение, каждый звук, как живая стена, окружившая Майка и Еву. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял в центре зала, его шрам, длинный и кривой, пульсировал болью, откликаясь на взгляд Романа, чьи серые глаза, холодные, как лёд, держали его, как невидимая цепь. Ева, изолированная двумя Дасками, чьи худые фигуры и заточенные куски арматуры образовали перед ней непреодолимую стену, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ярости и бессилия, метались между Майком и Романом. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого пота, и тишина, наступившая после слов Романа — “Моё… отражение” — была как натянутая струна, готовая лопнуть.

Майк, собрав всю свою волю, сделал шаг к трону, его ботинки хрустнули по бетонному полу, усыпанному ржавыми осколками. Этот шаг был вызовом, отказом быть пассивной жертвой в этом спектакле. Он остановился на почтительном расстоянии, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, встретились с взглядом Романа. Его голос, ровный, но с едва уловимой дрожью, прорезал тишину:

— Что тебе нужно, Роман?

Роман не ответил сразу. Он медленно провёл рукой по подлокотнику своего трона, его пальцы, длинные и бледные, скользнули по прожжённой обивке старого автомобильного сидения, как будто он смаковал момент. Его ядовитая усмешка стала шире, но в ней не было веселья — только холодное, хищное превосходство. Он тихо рассмеялся, и этот смех, низкий и резкий, эхом разнёсся по залу, заставив тени от механического сердца дрогнуть. Его голос, спокойный, но пронизанный ядовитой харизмой, был как шепот проповедника:

— Мне? Мне нужно то же, что и тебе, Майк. Ответы. И месть.

Он медленно, почти театрально, поднял руку и коснулся своего шрама на шее, его пальцы обвели уродливый рубец, выставленный напоказ, как знак отличия. Свет от механического сердца, пульсирующего в такт его словам, осветил шрам, делая его похожим на раскалённый клинок. Его глаза, ледяные и пронзительные, впились в Майка:

— Ты ведь тоже его чувствуешь, правда? Не просто боль. Его. Вальдемара.

Майк замер, его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на имя. Роман наклонился вперёд, его поза оставалась расслабленной, но его голос стал тише, интенсивнее, как яд, медленно проникающий в кровь:

— Он как рак, пожирающий этот мир изнутри. Он сидит в своей башне и дёргает за ниточки, а мы… мы его марионетки. Он думал, что может нас создать, использовать и выбросить, как мусор.

Он сделал паузу, его взгляд стал почти безумным, полным ненависти, которая, казалось, сжигала его изнутри. Свет от механического сердца вспыхнул ярче, как будто подчёркивая его слова, и тени Дасков, неподвижных вокруг, задрожали, как будто их собственная боль отозвалась. Роман продолжил, его голос был теперь почти шёпотом, но каждое слово било, как молот:

— Он создал нас, Майк. Нас двоих. Из одной глины, из одной боли. Он — наш отец. И наш палач.

Слова Романа ударили Майка, как раскалённый металл, обжигая его разум. Его шрам горел, как будто Вальдемар, где бы он ни был, действительно смотрел на них через их метки. Часть Майка хотела поверить, хотела принять эту протянутую руку, потому что он устал быть один, устал нести эту боль в одиночестве. Он чувствовал правду в словах Романа — их общий кошмар, их общая травма, выжженная в их плоти. Но в глубине его сознания что-то сопротивлялось, что-то видело ложь в том, как Роман использовал эту правду. Он смотрел на Романа, на его горящие глаза, на его трон из мусора, на десятки Дасков, чьи жёлтые глаза впитывали каждое его слово, как молитву. Это был не союзник. Это был человек, готовый сжечь весь мир, чтобы согреться у костра своей мести.

Ева, стоя за спинами охранников, смотрела на Майка, её серые глаза, полные недоверия, пытались поймать его взгляд, предупредить его. Она видела в словах Романа не предложение, а манипуляцию, искусно сплетённую из правды и лжи. Её лицо, бледное и напряжённое, было маской разума, который пытался пробиться через гипнотическую проповедь. Но она была бессильна, её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был бесполезен против этой стены из жёлтых глаз и арматуры.

Майк молчал, его взгляд, полный боли и сомнения, был прикован к Роману. Он не принял и не отверг его слова. Он стоял перед выбором, чувствуя, как “Ржавый Хор” в его голове затих, ожидая его ответа. Роман, видя его колебания, слегка наклонил голову, его усмешка стала почти отеческой, как будто он знал, что первый крючок заброшен. Свет от механического сердца пульсировал в такт его дыханию, и зал, полный молчаливых Дасков, ждал, как будто само время зависло в ожидании следующего хода.

Зал “Бедного дома” был пропитан напряжённой тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, впитывали каждое движение, каждый звук, как живая стена, окружившая Майка и Еву. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял в центре зала, его шрам, длинный и кривой, горел, как раскалённый металл, откликаясь на слова Романа, которые всё ещё висели в воздухе. Ева, изолированная двумя Дасками, чьи худые фигуры и заточенные куски арматуры образовали перед ней непреодолимую преграду, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ярости и бессилия, метались между Майком и Романом. Роман, сидящий на своём троне из хлама, смотрел на Майка с ядовитой усмешкой, его серые глаза, холодные, как лёд, видели его колебания, его молчание. Он не злился — он ожидал этого. Его усмешка стала шире, почти отеческой, и он медленно поднялся с трона, его движения были плавными, полными хищной грации, как у зверя, который знает, что добыча уже в его власти.

Роман начал ходить по возвышению, его тяжёлые ботинки гулко стучали по треснувшим бетонным плитам, каждый шаг отдавался эхом в тишине зала. Его голос, тихий и заговорщицкий, начал заполнять пространство, как яд, медленно проникающий в кровь:

— Ты молчишь. Думаешь. Это хорошо. Значит, ты ещё не совсем сломлен. Но ты ошибаешься, если думаешь, что нашего “отца” можно просто убить.

Он остановился и бросил короткий взгляд на Еву, стоящую в окружении Дасков, её пистолет всё ещё сжат в руке, но её лицо, бледное и напряжённое, выдавало бессилие. Его губы искривились в насмешливой улыбке:

— Твоя подружка-солдат думает, что достаточно пустить ему пулю в лоб. Наивно.

Он снова повернулся к Майку, его серые глаза, горящие холодным огнём, впились в него, как будто видели его душу. Его голос стал тише, но интенсивнее, как проповедь, обращающая в новую веру:

— Нельзя вылечить рак, вырезав одну опухоль. Система, которую он построил, — она породит новую. Вальдемар — это не человек. Это симптом. Болезнь порядка, которая пожирает этот мир.

Роман сделал шаг вперёд, его голос набрал силу, превращаясь в яростный, но контролируемый ритм проповедника. Свет от механического сердца у подножия трона начал пульсировать быстрее, как будто в такт его словам, и жёлтые глаза Дасков вспыхнули ярче, их неподвижные фигуры, казалось, ожили, впитывая каждое слово своего лидера:

— Единственный способ победить болезнь — это стать более сильным вирусом. Более совершенным раком. Не бороться с хаосом, Майк. А возглавить его. Направить его. Стать его сердцем и его волей!

Он резко обвёл рукой зал, его жест был широким, властным, охватывая десятки Дасков, сидящих на ящиках, обломках конвейеров и ржавой проволоке. Их ржавые ошейники тускло поблёскивали в свете, их жёлтые глаза горели, как звёзды в беззвёздном небе:

— Посмотри на них! Мир за стеной называет их мусором, ошибками, погасшими искрами. А я? Я вижу в них идеальное оружие. Чистую, концентрированную ярость. Они — моя армия. Моя паства. Моя семья. Я не даю им ложной надежды. Я даю им цель. Я даю им право ненавидеть.

Майк почувствовал, как его пробирает холодный ужас. Он смотрел на Романа, на его горящие глаза, на его трон из мусора, на Дасков, чьё молчаливое бдение было как молитва, и видел не просто мстителя, а тёмного мессию. Это был человек, который принял свою боль, свою травму и превратил её в философию, в идеологию, в которой хаос был не разрушением, а созиданием. Это был путь, который мог бы выбрать Майк, если бы поддался своей ярости, своей Пустоте. Его шрам горел, как будто откликнулся на слова Романа, и часть его, глубоко внутри, хотела согласиться, хотела принять эту правду, потому что она была проще, чем его борьба. Но другая часть, та, что всё ещё цеплялась за человечность, видела в этом бездну.

Роман остановился прямо перед Майком, их лица почти соприкоснулись, его серые глаза, полные холодной страсти, заглянули Майку прямо в душу. Его голос снова стал тихим, соблазняющим, как шёпот дьявола:

— Вместе мы можем стать огнём, который очистит этот прогнивший город. Ты и я. Две стороны одной медали. Порядок и Хаос. Подумай об этом, брат. Подумай, какую силу мы можем высвободить.

Он отступил назад к своему трону, его движения были медленными, уверенными, как будто он знал, что его слова уже пустили корни в разуме Майка. Ева, стоя за спинами охранников, смотрела на Майка, её серые глаза, полные тревоги, пытались пробиться через гипнотическую проповедь Романа.

Её лицо, напряжённое и бледное, было маской разума, который видел манипуляцию, но был бессилен её остановить. Даски вокруг них не шевелились, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, ждали решения Майка, как будто он был последним кусочком головоломки в их ритуале.

Майк молчал, его взгляд, полный боли и сомнения, был прикован к Роману. Он чувствовал, как слова Романа вгрызаются в его разум, как яд, который был одновременно правдой и ложью. Свет от механического сердца пульсировал, как биение сердца этого ада, и зал, полный молчаливых Дасков, ждал, как будто само время зависло в ожидании его ответа.

Зал “Бедного дома” был пропитан звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены на Майка, стоящего в центре зала, как на жертву, попавшую в центр ритуального круга.

Ева, изолированная двумя Дасками, чьи худые фигуры и заточенные куски арматуры образовали перед ней живую стену, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ужаса и бессилия, пытались поймать взгляд Майка. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял неподвижно, его шрам, длинный и кривой, горел, как раскалённый металл, откликаясь на слова Романа, чья философия хаоса всё ещё эхом звучала в его разуме. Роман, стоя перед ним, его серые глаза, холодные, как лёд, и ядовитая усмешка, полная хищной уверенности, видели его колебания, его внутреннюю борьбу. Он знал, что крючок заброшен, и теперь пришло время сделать последний, решающий шаг.

Роман медленно сошёл со своего возвышения, его тяжёлые ботинки гулко стучали по треснувшим бетонным плитам, каждый шаг отдавался эхом в тишине зала, как биение механического сердца. Даски, сидящие вокруг, невольно расступились, их худые фигуры слегка отодвинулись, образуя арену, как будто сам зал подчинялся его воле. Он двигался с хищной грацией, его чёрная куртка, укреплённая металлическими заклёпками, слегка шелестела, а его длинные волосы, падающие на лоб, отбрасывали тень на его бледное, почти аристократическое лицо. Он остановился так близко к Майку, что тот почувствовал холод, исходящий от него, как будто Роман был не человеком, а воплощением ледяной пустоты. Их лица почти соприкоснулись, и воздух между ними, казалось, сгустился, пропитанный запахом машинного масла, озона и едкого пота.

В этот момент их шрамы — длинные, кривые, одинаковые — начали реагировать. Они запульсировали слабым, но заметным синим светом, синхронизируясь, как два механизма, наконец-то нашедших друг друга. Майк почувствовал не боль, а странное, гудящее чувство единства, как будто их шрамы были частями одного целого, соединёнными невидимой нитью. Его дыхание стало неровным, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, встретились с глазами Романа, и в их холодном, горящем взгляде он увидел своё искажённое, испуганное отражение. Свет от механического сердца, лежащего у подножия трона, усилился, пульсируя в такт их шрамам, и тени Дасков, неподвижных вокруг, задрожали, как будто сам зал ждал развязки.

Роман заговорил, его голос был тихим, соблазнительным, ядовитым шёпотом, предназначенным только для Майка, как будто весь мир сузился до этого момента:

— Вальдемар ищет способ контролировать Пустоту. Он думает, что он бог. Но он всего лишь учёный, который боится того, что создал.

Он сделал паузу, его взгляд стал одержимым, полным холодной страсти, которая, казалось, могла сжечь всё вокруг. Его пальцы слегка дрогнули, как будто он сдерживал желание коснуться Майка, коснуться его шрама. Его голос стал ещё тише, но каждое слово било, как молот:

— Я найду этот способ раньше него. Я заберу его силу, его инструменты, его мир. И я переделаю его. Не по его правилам порядка. А по своему образу. По нашему образу.

Он медленно, почти гипнотически, протянул Майку свою руку. Это не было рукопожатием — это был жест приглашения, жест предложения власти, жест дьявола, манящего в бездну. Его пальцы, бледные и покрытые шрамами, застыли в воздухе, и свет от механического сердца отразился в его глазах, делая их похожими на звёзды в пустоте. Он продолжил, его голос был теперь почти интимным, как будто он делился секретом, который связывал их двоих:

— Присоединяйся ко мне, Майк. Хватит быть его сломанной игрушкой. Мы — две стороны одной силы. Вместе мы непобедимы. Мы можем не просто выжить в этом хаосе. Мы можем им править. Вместе.

Майк замер, его взгляд метнулся к протянутой руке Романа, затем к его лицу, где ядовитая усмешка смешалась с одержимостью, и, наконец, к Еве, чьё лицо, искажённое ужасом, было едва видно за спинами охранников. Её серые глаза, полные тревоги, кричали ему: “Не верь”. “Ржавый хор” в его голове стих, заменённый оглушительным биением его собственного сердца и соблазнительным шёпотом Романа, который, казалось, проникал прямо в его душу. Его шрам пульсировал, как будто подтверждая слова Романа, как будто их связь была не просто метафорой, а физической реальностью. Майк чувствовал холод, исходящий от Романа, давление сотен жёлтых глаз Дасков, которые, не шевелясь, ждали его решения, как живая стена, окружившая его. Он стоял перед главным выбором в своей жизни — принять руку Романа, принять его философию, его силу, или отвергнуть её, рискуя всем.

Роман отступил на шаг назад, его рука всё ещё висела в воздухе, его серые глаза, горящие холодным огнём, не отпускали Майка. Даски вокруг них не шевелились, их жёлтые глаза, поблёскивающие в тусклом свете, были как звёзды в беззвёздном небе, и их молчание было громче любого крика. Ева, её дыхание неровное, сжимала пистолет, но её лицо, бледное и напряжённое, выражало бессилие перед этим спектаклем. Зал, пропитанный запахом масла и пота, замер, как будто само время остановилось, ожидая ответа Майка. Свет от механического сердца пульсировал, как биение сердца этого ада, и рука Романа, протянутая в воздухе, была как мост в бездну, манящий и ужасающий одновременно.

Зал “Бедного дома” был пропитан звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены на Майка, стоящего в центре зала, как на жертву, попавшую в центр ритуального круга. Ева, изолированная двумя Дасками с заточенными кусками арматуры, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ужаса и тревоги, пытались поймать взгляд Майка. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял перед Романом, чья протянутая рука висела в воздухе, как мост в бездну. Их шрамы, длинные и кривые, пульсировали слабым синим светом в унисон, создавая гудящее чувство единства, которое было одновременно манящим и пугающим. “Ржавый хор” в голове Майка ожил, смешиваясь с соблазнительным шёпотом Романа: …вместе мы непобедимы… править хаосом… Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к руке Романа, и на мгновение он заколебался, его дыхание стало неровным, как будто он стоял на краю пропасти.

Майк медленно поднял взгляд, оторвавшись от протянутой руки, и его глаза скользнули по залу. Он посмотрел на десятки пар жёлтых глаз, горящих в тусклом свете, и впервые увидел их иначе. Не как армию, не как паству, а как сломленных, напуганных, несчастных людей. В их пустых взглядах он увидел ту же затравленность, что и в глазах девушки в переулке, ту же боль, которая жила в нём самом. Его разум заполнили образы: призрачное лицо Кейт, шепчущее: “Не верь отражениям”, усталые, полные вселенской печали глаза Ионы, боль и решимость в глазах Евы, которая, несмотря на свою изоляцию, всё ещё боролась за него взглядом. “Ржавый хор” в его голове начал затихать, его соблазнительный шёпот растворился, сменившись тишиной, в которой он услышал своё собственное сердце, бьющееся в такт его решимости. Он понял, что путь Романа — это предательство. Не только Кейт, Ионы, Евы, но и самого себя, той части, которая всё ещё цеплялась за сострадание, за человечность.

Пульсация в его шраме стихла, как будто связь с Романом разорвалась. Майк сделал шаг назад, его ботинки хрустнули по бетонному полу, усыпанному ржавыми осколками. Он медленно, но твёрдо покачал головой, его серые глаза, теперь полные мрачной решимости, встретились с взглядом Романа. В оглушающей тишине зала он произнёс только одно слово, но оно прозвучало, как выстрел:

— Нет.

Усмешка сползла с лица Романа, как тень, смытая светом. Его серые глаза, до этого полные холодной уверенности, на мгновение вспыхнули чистой, детской обидой, как будто он не ожидал отказа. Но эта обида тут же сменилась ледяной, безжалостной яростью, которая, казалось, сгустила воздух вокруг него. Он медленно опустил руку, его пальцы сжались в кулак, и свет от механического сердца, пульсирующего у его ног, дрогнул, как будто отразил его гнев. По залу пронёсся коллективный, разочарованный, угрожающий вздох, как будто Даски, неподвижные до этого момента, ожили. Их жёлтые глаза, до этого просто наблюдавшие, теперь горели ненавистью, их ржавые ошейники тускло поблёскивали, отражая свет. Они видели в Майке не заблудшего брата, а предателя, отвергнувшего их пророка.

Ева, стоя за спинами охранников, увидела отказ Майка, и её лицо, бледное и напряжённое, озарилось смесью облегчения и ужаса. Она поняла, что его выбор только что изменил всё. Её пальцы крепче сжали пистолет, её серые глаза метались по залу, оценивая, как быстро ситуация может взорваться. Даски вокруг неё не шевелились, но их тени, отбрасываемые пульсирующим светом, казались живыми, готовыми сомкнуться вокруг неё.

Майк стоял один против всех, его фигура, освещённая дрожащим светом механического сердца, была как маяк в море ненависти. “Ржавый хор” в его голове смолк, сменившись нарастающим гулом, который был не его болью, а яростью зала, яростью Дасков, яростью Романа. Он сделал свой выбор — отверг трон из хлама, философию хаоса, соблазн власти. Он выбрал путь, который был труднее, но верен его сердцу. Стена молчания, окружавшая его, рухнула, сменившись стеной ненависти, и он знал, что теперь ему придётся заплатить за это цену. Зал, пропитанный запахом масла и пота, замер, как перед ударом молнии, и воздух, казалось, искрил от напряжения, готового взорваться.

Зал “Бедного дома” был пропитан тяжёлой, звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, были устремлены на Майка, стоящего в центре зала, как на предателя, отвергнувшего их пророка. Ева, изолированная двумя Дасками с заточенными кусками арматуры, сжимала пистолет, её серые глаза, полные облегчения и ужаса, были прикованы к Майку. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял неподвижно, его шрам, длинный и кривой, всё ещё слабо пульсировал синим светом, но теперь он был холодным, как будто связь с Романом окончательно разорвалась. Его единственное слово — “Нет” — всё ещё висело в воздухе, как выстрел, и зал, казалось, замер в ожидании взрыва. Роман, стоящий перед ним, его бледное лицо, искажённое яростью, на мгновение застыло, но затем, неожиданно, его черты разгладились. Ярость в его серых глазах, холодных, как лёд, погасла так же быстро, как и вспыхнула. На его губах появилась холодная, снисходительная усмешка, и в его взгляде мелькнуло неподдельное разочарование, как у учителя, чей лучший ученик провалил экзамен.

Роман медленно опустил руку, которую до этого держал протянутой, его пальцы, бледные и покрытые шрамами, слегка дрогнули, как будто сбрасывая с себя напряжение момента. Он пожал плечами, его жест был почти театрально небрежным, как будто ответ Майка не имел для него никакого значения. Его голос, спокойный, но пропитанный презрением, прорезал тишину зала, как лезвие:

— Я так и думал. Ты всё ещё слаб. Цепляешься за их фальшивую мораль, за сломленных друзей. Ты ещё не понял, что в этом мире сострадание — это роскошь, которую мы не можем себе позволить.

Он повернулся спиной к Майку — высший жест пренебрежения — и неспешно вернулся к своему трону из хлама, его тяжёлые ботинки гулко стучали по треснувшим бетонным плитам. Сев, он снова принял расслабленную позу короля, закинув одну ногу на подлокотник, его серые глаза, горящие холодным огнём, устремились в темноту над головами его паствы. Он не смотрел на Майка и Еву, как будто они уже перестали существовать. Зал, пропитанный запахом машинного масла, озона и едкого пота, замер, и свет от механического сердца, пульсирующего у его ног, отбрасывал на его лицо резкие, демонические тени. Его голос, теперь низкий и пророческий, прозвучал снова:

— Убирайтесь.

Он сделал паузу, позволяя слову осесть, как яд, и затем продолжил, его тон стал ещё более зловещим, как будто он видел будущее, которое не могли видеть другие:

— Но запомни, Майк… когда Вальдемар придёт за тобой, а он придёт… когда твои “друзья” предадут тебя или умрут, пытаясь защитить… когда ты останешься один в темноте, моя дверь всё ещё будет открыта. Хаос всегда принимает своих детей.

По невидимому сигналу Романа, Даски, стоявшие стеной, молча расступились, их худые фигуры, покрытые ржавыми ошейниками, синхронно отодвинулись, образуя для Майка и Евы живой коридор к выходу. Их жёлтые глаза, до этого горящие ненавистью, теперь смотрели с холодным, презрительным ожиданием, как будто они знали, что Майк вернётся, сломленный и побеждённый. Ева, не веря своей удаче, схватила Майка за руку, её пальцы, холодные и дрожащие, вцепились в его куртку. Она потянула его к выходу, её серые глаза метались по залу, оценивая, не ловушка ли это. Майк шёл, как во сне, его шаги были тяжёлыми, слова Романа эхом звучали в его голове, как ядовитое пророчество, которое он не мог изгнать. Его шрам, теперь холодный, как мёртвый металл, всё ещё напоминал о связи, которую он отверг.

Когда они пересекли порог зала и оказались в узком “Коридоре Эха”, за их спиной раздался резкий щелчок. “Диджей Апокалипсиса” дёрнул рубильник, и механический гул, смешанный с “ржавым хором” искажённых новостей и пропаганды, возобновился с новой силой, как будто зал ожил, чтобы проглотить их отсутствие. Этот шум, низкий и вибрирующий, следовал за ними, отражаясь от сочащихся плесенью стен, как зловещее эхо, которое не отпускало. Майк чувствовал, как слова Романа вгрызаются в его разум, как семя, которое может прорасти в самый тёмный момент. Ева, её дыхание неровное, крепче сжала его руку, но не сказала ни слова. Они вышли из “Бедного дома”, но тяжесть этого места, его гул, его жёлтые глаза и, самое страшное, пророчество Романа остались с ними, как тень, которую невозможно стряхнуть.

Эпизод 8. Лабиринт Осколочного Стекла

Подглава 1: Падение в Трещину

Майк и Ева торопливо пробирались по узкому, заваленному мусором переулку, их шаги отдавались резким хрустом по битому стеклу и ржавому металлу, разбросанным под ногами. Позади них, из недр “Бедного дома”, всё ещё доносился механический гул, смешанный с “ржавым хором” — скрежетом металла, шипением белого шума и искажёнными голосами пропаганды, которые, казалось, не преследовали их, а выталкивали, гнали прочь, как ядовитая волна. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гнили, машинного масла и едкого пота, который оседал на коже, как липкая плёнка. Ева шла впереди, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, двигалась быстро, но её шаги были чёткими, выверенными. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был опущен вниз, но палец лежал рядом со спусковым крючком, готовый к бою. Она то и дело оглядывалась, её серые глаза, острые и настороженные, сканировали крыши полуразрушенных зданий, тёмные окна, заваленные мусором углы, ожидая засады, выстрела, чего угодно. Майк следовал за ней, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, двигалась на автопилоте, его шаги были тяжёлыми, как будто он нёс на плечах невидимый груз. Он коснулся своего шрама на шее — длинного, кривого рубца, который теперь ощущался холодным, мёртвым, как кусок чужеродного металла под кожей. Но тишина в его голове была обманчивой. В ней, как эхо в пустом зале, звучали последние слова Романа: “…когда ты останешься один… моя дверь всё ещё будет открыта”.

Переулок был узким, стены из треснувшего бетона и ржавого металла сжимали их, как тиски, а тусклый свет далёких неоновых огней города едва пробивался сквозь пелену смога. Каждый шаг отдавался в ушах Майка, смешиваясь с гулом “Бедного дома”, который, даже отдаляясь, всё ещё давил, как физическая сила. Ева, её дыхание неровное, но контролируемое, бросала короткие взгляды назад, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало смесь злости и параноидальной бдительности. Она не доверяла этому “перемирию”, не верила, что Роман, с его армией Дасков и абсолютной властью, просто так отпустил их. Майк, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели в пустоту, его разум всё ещё был там, в зале, перед троном из хлама, перед холодным взглядом Романа, чья ядовитая усмешка и пророчество вгрызались в его сознание, как ржавчина в металл.

Они добрались до более широкой улицы, где обвалившийся бетонный козырёк какого-то заброшенного склада отбрасывал длинную, угловатую тень. Ева остановилась, прислонившись к стене, её спина прижалась к холодному бетону, но её тело не расслабилось. Она перезарядила пистолет с быстрым, механическим движением, звук защёлкивания магазина был резким, как выстрел, в тишине улицы. Гул “Бедного дома” здесь был тише, но всё ещё ощущался, как низкий, вибрирующий фон, который, казалось, проникал в кости. Майк остановился рядом, его руки дрожали, он сжал их в кулаки, чтобы скрыть это. Его взгляд упал на свои ботинки, покрытые грязью и ржавой пылью, но он всё ещё видел перед собой трон Романа, его протянутую руку, его глаза, в которых смешались презрение, разочарование и странное, извращённое родство.

Ева, её голос резкий, злой, прорезал тишину:

— Что это было, Майк? Что за спектакль?

Майк медленно поднял взгляд, его серые глаза встретились с её, но в них не было ответа, только опустошённость. Он говорил тихо, его голос был хриплым, как будто слова царапали горло:

— Это не был спектакль. Он… он верит в то, что говорит.

Ева нахмурилась, её пальцы крепче сжали пистолет, её взгляд метнулся в сторону, откуда они пришли, как будто ожидая увидеть тени Дасков, крадущиеся за ними:

— Он отпустил нас. Просто так. Почему? Он мог убить нас одним щелчком пальцев.

Майк посмотрел в сторону “Бедного дома”, его шрам, холодный и мёртвый, всё ещё казался чужеродным, как напоминание о связи, которую он отверг. Его голос стал тише, но в нём появилась мрачная уверенность:

— Потому что убить меня — это не победа для него. Он не хочет меня мёртвым. Он хочет, чтобы я стал таким же, как он. Он думает, что это лишь вопрос времени.

Ева замерла, её серые глаза, полные злости, на мгновение вспыхнули страхом. Она поняла, что он прав. Это была не пощада, а самый жестокий ход в психологической войне. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но её взгляд уловил движение в темноте — жёлтые глаза Дасков, едва заметные в тенях, наблюдали за ними издалека. Они не угрожали, не приближались, но их присутствие было как холодное дыхание на затылке. Майк тоже заметил их, его рука инстинктивно коснулась шрама, и он почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Он отверг предложение Романа, но его слова, его пророчество, теперь будут преследовать его, как тень, которую невозможно стряхнуть. Они стояли в тени бетонного козырька, окружённые гнетущей атмосферой “Отстойника”, и будущее, пропитанное неопределённостью и опасностью, казалось ещё более тёмным, чем зал, который они только что покинули.

Майк и Ева продолжали свой путь по грязной улице “Отстойника”, их шаги хрустели по битому стеклу и ржавому металлу, разбросанным среди куч мусора. Болезненно-жёлтый свет промышленных ламп, подвешенных на покосившихся столбах, отбрасывал длинные, угловатые тени, которые, казалось, двигались чуть медленнее, чем должны были. Диалог, полный тревоги и шока, затих, сменившись тяжёлым молчанием. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили, сырости и едкого пота, который лип к коже, как невидимая плёнка. Ева шла впереди, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, двигалась быстро, но выверенно. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был опущен вниз, но готов к бою. Её серые глаза, острые и настороженные, сканировали окружение — тёмные окна полуразрушенных зданий, ржавые пожарные лестницы, кучи мусора, где могли прятаться тени.

Майк следовал за ней, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, двигалась механически, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели в пустоту. В его голове всё ещё звучало эхо слов Романа: “…когда ты останешься один… моя дверь всё ещё будет открыта”. Он коснулся своего шрама на шее — длинного, кривого рубца, теперь холодного, как мёртвый металл, но слова Романа, как яд, продолжали отравлять его мысли.

Внезапно Майк резко остановился, его рука инстинктивно метнулась к голове, как будто он пытался поймать звук. Резкий, чистый, оглушительный звон бьющегося стекла ворвался в его уши, не снаружи, а изнутри, как будто кто-то разбил зеркало прямо в его черепе. Он замер, его дыхание сбилось, его серые глаза расширились от шока. Ева, услышав его резкое движение, обернулась, её пистолет наполовину поднят, её лицо, бледное под слоем грязи, было напряжённым:

— Майк, что ещё?

Майк, всё ещё держась за голову, растерянно посмотрел на неё, его голос дрожал:

— Ты… ты слышала?

Ева нахмурилась, её взгляд метнулся по улице, но вокруг не было ничего — ни разбитых окон, ни осколков, только мусор и тени:

— Слышала что? Твои шаги по консервным банкам?

И в этот момент мир моргнул. На одну, бесконечно долгую долю секунды, реальность раскололась. Болезненно-жёлтый свет промышленных ламп сменился стерильным, пульсирующим красным светом аварийных ламп, залившим всё вокруг, как кровь. Уродливые бетонные стены “Отстойника”, покрытые плесенью и граффити, исчезли, уступив место гладким, белым стенам лаборатории “Омега”. Майк увидел ряды разбитых колб, опрокинутое оборудование, мигающие мониторы с графиками, покрытыми помехами. Запах гнили и сырости сменился резким, стерильным запахом антисептиков и озона, который обжёг ноздри. Его шрам, холодный всего мгновение назад, вспыхнул резкой, электрической болью, как будто кто-то подключил его к сети. Ева, стоящая рядом, замерла, её серые глаза расширились, её пистолет дрогнул в руке — она тоже видела это.

И так же внезапно всё вернулось на свои места. Жёлтый свет промышленных ламп, грязные стены, запах гнили и мусора. Улица “Отстойника” снова окружила их, но ощущение, видение, было абсолютно реальным, как кошмар, который не стирается из памяти. Они стояли в полной тишине, потрясённые, их дыхание было неровным, как будто они только что вынырнули из ледяной воды. Ева, чьё профессиональное самообладание дало трещину, смотрела на Майка, её лицо, обычно непроницаемое, теперь выражало шок и недоверие. Майк опустил взгляд на свои руки, покрытые грязью, затем на асфальт, усыпанный ржавым мусором, пытаясь убедиться, что реальность вернулась. Он коснулся своего шрама — он снова был холодным, но в этом холоде теперь чувствовалось что-то зловещее, как будто он был не просто рубцом, а проводником, связывающим его с чем-то большим, чем он мог понять.

Ева, её голос дрожал, но она пыталась сохранить контроль:

— Что… что это было?

Майк, его разум лихорадочно складывал кусочки пазла — их связь с Романом, его отказ, слова о хаосе, — медленно поднял взгляд, его серые глаза были полны ужаса и понимания:

— Это… мы. Наша связь. Когда я отказался… что-то… треснуло. Не между нами. А в мире.

Они посмотрели друг на друга, их взгляды встретились, и в этот момент они осознали, что их личный конфликт — это не просто драма двух людей. Это сила, способная ломать реальность, и они находились в эпицентре этого разлома. Где-то в темноте, в тенях “Отстойника”, жёлтые глаза Дасков, едва заметные, продолжали наблюдать за ними, как звёзды в беззвёздном небе. Звук капающей воды, скрип ржавого металла и далёкий гул “Бедного дома” смешались в зловещий фон, который, казалось, предупреждал их: это только начало.

Майк и Ева стояли посреди грязной улицы “Отстойника”, их дыхание было тяжёлым, неровным, а сердца колотились от только что пережитого “глитча”. Болезненно-жёлтый свет промышленных ламп, подвешенных на покосившихся столбах, отбрасывал длинные, угловатые тени, которые, казалось, дрожали, как будто сами боялись того, что должно было произойти. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили, сырости и едкого пота, который лип к коже, как невидимая плёнка. Ева, её компактная фигура напряжённая, как натянутая струна, сжимала пистолет, её серые глаза, полные шока и недоверия, метались по окружению, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы объяснить только что увиденное. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял неподвижно, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели в пустоту. Его шрам на шее, холодный, как мёртвый металл, всё ещё ощущался чужеродным, и в его голове эхом звучали слова Романа, смешанные с недавним звоном бьющегося стекла, который он не мог объяснить.

Мир снова моргнул. Жёлтый свет промышленных ламп на долю секунды сменился стерильным, пульсирующим красным светом, как будто аварийные лампы лаборатории “Омега” включились прямо над ними. Звук бьющегося стекла, резкий и чистый, снова ворвался в уши Майка, но теперь он смешался с шипением белого шума, как будто кто-то включил неисправный радиоприёмник. Ева, почувствовав это, резко остановилась, её пистолет наполовину поднят, её лицо, бледное под слоем грязи, исказилось от ужаса. Прежде чем она успела что-то сказать, мир моргнул снова — быстрее, резче, как заикающийся видеопоток. Жёлтый свет вернулся, но теперь он дрожал, как изображение на старом экране, готовом вот-вот погаснуть.

Бетонные стены полуразрушенных зданий начали покрываться сетью тонких, светящихся трещин, как будто они были не из камня, а из разбитого монитора. Из этих трещин, вместо воды, начала сочиться густая, вязкая тьма, которая не капала, а медленно ползла вниз, поглощая свет, как чёрная смола. Майк посмотрел вниз, и его сердце замерло: ржавый, грязный асфальт под их ногами начал “плыть”, текстура его поверхности растворялась, как цифровой шум, превращаясь в гладкое, чёрное, как обсидиан, стекло. Он сделал шаг назад, но его ботинки скользили по неестественно гладкой поверхности, как по льду. Ева, заметив это, схватила его за руку, её пальцы вцепились в его куртку, её голос дрожал от паники:

— Что происходит?! Это атака?!

Майк, его шрам вспыхнул холодным, электрическим огнём, как будто он был проводником этого хаоса, покачал головой, его голос был хриплым, полным боли:

— Нет! Это не атака! Это… разрыв! Мы в трещине! Реальность… она ломается вокруг нас!

Мир вокруг них начал распадаться с нарастающей скоростью. Неоновые огни Картер-Сити, видневшиеся в конце переулка, вытянулись в длинные, зазубренные, пиксельные осколки света, как будто кто-то растянул изображение до точки разрыва. С тихим цифровым треском они рассыпались в пустоту, оставив после себя только тьму. Звук бьющегося стекла смешался с новым, зловещим хором: скрежетом цифровых помех, гулом, похожим на работу перегруженного процессора, и, самое страшное, — “ржавым хором” Дасков из “Бедного дома”, который теперь звучал искажённо, зацикленно, как сломанная пластинка. Шёпот из “Коридора Эха” вплёлся в эту какофонию, превращаясь в неразборчивый, но угрожающий хор голосов, которые, казалось, доносились из-под земли, из стен, из воздуха.

Стены вокруг них начали деформироваться, их трещины светились ярче, и тьма, вытекающая из них, начала формировать странные, геометрические узоры, как будто кто-то переписывал код реальности в реальном времени. Майк почувствовал, как его шрам горит всё сильнее, как будто он был антенной, улавливающей этот хаос. Ева, её лицо искажено ужасом, отступила назад, её ботинки скользили по чёрному стеклу, которое теперь покрывало всю улицу. Она пыталась удержать равновесие, её пистолет дрожал в руке, но она не знала, куда целиться, потому что враг был везде и нигде.

Чёрное стекло под их ногами начало трескаться, но это были не обычные трещины. Это были разломы, глубокие, бездонные, в которых не было ничего — только абсолютная, нематериальная тьма, поглощающая свет и звук. Майк попытался удержать Еву, его рука вцепилась в её, но земля ушла из-под их ног. Ева вскрикнула, её голос оборвался, когда чёрное стекло под ними раскололось, как экран, и они вместе провалились в трещину, в абсолютную, беззвучную тьму. Их крики растворились в пустоте, и мир “Отстойника” исчез, как будто кто-то выключил проектор, оставив только тишину и пустоту.

Падение Майка и Евы во тьму оборвалось не ударом, а странным, плавным “появлением”. Хаос и шум трещащей реальности сменились звенящей тишиной, такой абсолютной, что она, казалось, давила на уши. Они не лежали, не падали — они уже стояли, их ботинки касались поверхности, которая была одновременно твёрдой и неестественно гладкой. Последний глитч, как вспышка, завершился, и они оказались в совершенно другом месте. Майк медленно поднял взгляд, его дыхание было неровным, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, пытались осмыслить новую реальность. Ева, её компактная фигура напряжённая, как натянутая струна, сжимала пистолет, её серые глаза метались по окружению, пытаясь найти хоть что-то знакомое. Но вокруг не было ничего знакомого — только бесконечные, идеально ровные коридоры, уходящие во все стороны под прямыми углами, как геометрический кошмар.

Стены, пол и потолок были сделаны из огромных, бесшовных зеркал, испещрённых тонкими, едва заметными трещинами, которые, казалось, шевелились, как живые. Зеркала отражали их фигуры до бесконечности, создавая иллюзию армии Майков и Ев, уходящих в глубину, их отражения повторялись, множились, искажались в далёких копиях. Пол под ногами был из чёрного обсидиана, гладкого, как стекло, но в нём отражался не потолок, а абсолютная, беззвёздная пустота, как будто они стояли на тонком льду над бездной. Воздух был холодным, стерильным, с резким запахом озона и статического электричества, как после удара молнии. Единственный звук — тихий, высокий звон, как от вибрирующего хрусталя, который, казалось, исходил отовсюду и ниоткуда, заполняя пространство гипнотическим, дезориентирующим гулом.

Ева, пытаясь вернуть себе контроль, сделала шаг к одной из зеркальных стен, её ботинки скользили по обсидиановому полу, издавая слабый скрип. Она остановилась перед зеркалом, её отражение повторило движение, но с едва заметной задержкой, как будто оно было рассинхронизировано с реальностью. Ева отшатнулась, её серые глаза расширились, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало смесь ужаса и недоверия. Она подняла руку, и её отражение, после короткой паузы, сделало то же самое, но его движения были чуть более резкими, как будто оно пыталось догнать её. Майк, стоящий в нескольких шагах, смотрел в другое зеркало, и на мгновение его сердце замерло: вместо своего отражения в изорванной кожаной куртке он увидел себя в школьной форме, в узком коридоре, где он впервые столкнулся с Романом. Отражение, юное и напуганное, посмотрело на него с ужасом и исчезло, сменившись его настоящим лицом. Его шрам на шее начал слабо пульсировать, как будто откликнулся на этот образ.

Ева, её голос тихий, но напряжённый, прорезал звенящую тишину:

— Это место… оно неправильное. Время здесь… сломано.

Майк, коснувшись холодного зеркала, почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто он был антенной, улавливающей сигнал этого места. Его голос был хриплым, полным мрачного осознания:

— Это не просто место. Это… внутри. Внутри нашей связи. Это физическое воплощение “Протокола Отражение”. Лабиринт нашего общего, расколотого сознания.

Ева повернулась к нему, её серые глаза на мгновение остановились на его шраме, затем скользнули к зеркалу позади неё. В нём она увидела не себя, а сцену из своего прошлого — перестрелку в доках, тёмные силуэты, падающие под её выстрелами, и лицо напарника, которого она не успела спасти. Её отражение в комбинезоне, покрытом кровью, посмотрело на неё с немым укором и исчезло. Она резко отвернулась, её лицо помрачнело, её пальцы крепче сжали пистолет, но она понимала, что оружие здесь бесполезно. Они были не в физическом месте, а в ментальной ловушке, сотканной из их воспоминаний, страхов и разорванной связи Майка и Романа.

Ева, её голос дрожал, но она пыталась вернуть себе контроль:

— И как нам выбраться из твоего подсознания, Майк?

Майк посмотрел вглубь бесконечного коридора, где его отражения, уходящие в бесконечность, казались армией призраков, наблюдающих за ним. Его шрам пульсировал, как будто указывал направление, и он ответил, его голос был твёрдым, несмотря на страх:

— Думаю, так же, как и попали сюда. Нам нужно найти… центр. Источник сбоя. Нам нужно найти Романа. Здесь.

Они переглянулись, их взгляды были полны тревоги, но в них появилась искра решимости. Выбрав одно из направлений, они медленно начали свой путь по этому невозможному лабиринту, где каждый шаг отражался в бесконечности, а прошлое смотрело на них из каждого зеркала. Звенящий хрустальный звук сопровождал их, как невидимый страж, и тени их отражений, слегка рассинхронизированные, следовали за ними, как призраки, готовые заговорить.

Майк и Ева медленно продвигались по бесконечному коридору “Лабиринта Осколочного Стекла”, их шаги отдавались слабым эхом на гладком, чёрном обсидиановом полу, который отражал не потолок, а абсолютную, беззвёздную пустоту. Зеркальные стены, испещрённые тонкими, шевелящимися трещинами, множили их отражения до бесконечности, создавая иллюзию армии призраков, следующих за ними. Воздух был холодным, стерильным, пропитанным запахом озона и статического электричества, а постоянный, высокий звон вибрирующего хрусталя усиливался, становясь почти осязаемым, как давление на виски. Шрам Майка на шее пульсировал сильнее, но теперь это был не зов, а сигнал тревоги, как будто он улавливал приближение новой угрозы. Зеркала вокруг начали “лагать” с пугающей интенсивностью: отражения Майка и Евы мелькали, показывая обрывки их прошлого — школьный коридор, перестрелка в доках, лицо Кейт, — сменяющиеся с бешеной скоростью, как сломанный видеопоток. Ева, её серые глаза полные настороженности, сжимала пистолет, её движения были чёткими, но её лицо, бледное под слоем грязи, выдавало нарастающий страх. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, шёл чуть позади, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, пытались уловить смысл в этом хаосе отражений.

Впереди, на пересечении двух коридоров, одно из зеркал внезапно покрылось рябью, как вода, потревоженная камнем. Рябь сопровождалась низким, вибрирующим гулом, от которого воздух задрожал, а обсидиановый пол под ногами завибрировал, как туго натянутая мембрана. С резким, режущим звуком, похожим на разрыв ткани, зеркало раскололось, и из него, словно прорывая тонкую плёнку между мирами, вывалилась третья фигура. Это был Роман. Он рухнул на чёрный пол, его тяжёлые ботинки с грохотом ударились об обсидиан, но он тут же вскочил в боевую стойку, его движения были резкими, как у загнанного зверя. Его чёрная куртка, укреплённая металлическими заклёпками, была растрепана, длинные волосы падали на лицо, а его серые глаза, горящие холодным огнём, были полны ярости, боли и… растерянности. Это был не король на троне из “Бедного дома”, а человек, которого только что вырвали из его мира и бросили в этот кошмар.

Ева мгновенно вскинула пистолет, её серые глаза сузились, её тело напряглось, готовое к бою. Майк, не раздумывая, шагнул между ней и Романом, его руки инстинктивно поднялись, как будто он мог остановить конфликт одним жестом. Роман, увидев их, замер на мгновение, его лицо исказилось шоком, который тут же сменился чистой, иррациональной яростью. Его шрам на шее, идентичный шраму Майка, вспыхнул ярким синим светом, синхронизируясь с пульсацией Майка, и он схватился за него, как будто от резкой, электрической боли. Зеркала вокруг отразили эту сцену бесконечное число раз: три фигуры, застывшие в напряжённой конфронтации, их шрамы, горящие синим, и их отражения, которые, казалось, шевелились независимо, наблюдая за ними.

Роман, его голос сорвался в рычание, полное ярости и боли, указал на Майка:

— Ты! Что ты наделал?! Куда ты нас затащил?!

Майк, ошеломлённый его реакцией, отступил на полшага, его серые глаза расширились от шока:

— Я? Я думал, это твоих рук дело! Твоя ловушка!

Ева, её голос был ледяным, но дрожал от напряжения, она держала обоих на мушке, её пистолет медленно перемещался между ними:

— Оба заткнулись! Что это за место?!

Роман, всё ещё держась за шрам, огляделся по сторонам, его взгляд метнулся по бесконечным коридорам, по зеркалам, которые отражали его растрёпанную фигуру, отражения Майка и Евы, уходящие в бесконечность. Его уверенность короля, его ядовитая харизма, исчезли, сменившись тем же страхом и дезориентацией, что испытывали Майк и Ева. Он сделал шаг назад, его ботинки скользнули по обсидиановому полу, и его серые глаза, обычно холодные и властные, теперь были полны паники, как у подростка, которого он когда-то подавил в себе. Звон хрусталя усилился, отражаясь от стен, и свет от их пульсирующих шрамов осветил коридор, создавая резкие, танцующие тени, которые, казалось, жили своей жизнью.

Майк смотрел на Романа, и в его голове вспыхнули слова Ионы: “Ты — его отражение”. Он понял. Их связь, их шрамы, их общая травма были настолько сильны, что, когда реальность треснула после его отказа, она затянула их обоих — и Еву, как невольного свидетеля — в этот общий кошмар. Это место, этот лабиринт, был их общей тюрьмой, сотканной из их расколотого сознания. Они стояли втроём на перекрёстке бесконечных коридоров, окружённые бесконечными отражениями, которые смотрели на них с лёгкой, пугающей рассинхронизацией. Враждебность между ними никуда не делась, но теперь к ней примешался общий, всепоглощающий ужас. Они были не героями против злодея, а тремя крысами, запертыми в одной стеклянной банке, и их личная война привела их в ловушку, из которой, возможно, не было выхода.

Подглава 2: Первые Отражения

Майк, Ева и Роман стояли на перекрёстке бесконечных коридоров “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их напряжённые фигуры до бесконечности. Яростная перепалка, разгоревшаяся между ними, затихла, сменившись тяжёлым, прерывистым дыханием. Ева, её компактная фигура напряжённая, как натянутая струна, держала пистолет, направленный на Романа, но её серые глаза, полные настороженности, метались между ним и Майком. Роман, его серые глаза, горящие холодным огнём, смотрели на Майка с чистой ненавистью, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, синхронизируясь с шрамом Майка. Воздух был холодным, стерильным, пропитанным запахом озона и статического электричества, а высокий, звенящий звук вибрирующего хрусталя, исходивший отовсюду, внезапно стал громче, как будто лабиринт ожил, реагируя на их присутствие. Зеркала вокруг дрожали, их отражения, слегка рассинхронизированные, казались призраками, готовыми заговорить.

Одно из огромных зеркальных панно на стене, прямо перед ними, начало подёргиваться рябью, как поверхность озера, в которую бросили камень. Рябь сопровождалась низким, вибрирующим гулом, от которого обсидиановый пол под ногами задрожал, а воздух стал плотнее, как перед грозой. Майк, его шрам вспыхнул резкой, холодной пульсацией, инстинктивно отступил назад, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к зеркалу. Ева, её пистолет всё ещё поднят, замерла, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало смесь шока и тревоги. Роман, его рука всё ещё сжимала шрам, настороженно выпрямился, его ярость на мгновение сменилась любопытством.

Из зеркала, словно проходя сквозь жидкое стекло, медленно, как привидение, вышла фигура. Это был Майк. Но не он. Двойник был худым, почти истощённым, его плечи сгорблены, как под невидимым грузом. На нём была школьная форма — та самая, в которой Майк был в день эксперимента “Протокола Отражение”, — но она была мокрая, с неё капала вода, оставляя на чёрном обсидиановом полу тёмные, блестящие пятна, которые, казалось, впитывались в пустоту. Его лицо, бледное и осунувшееся, было скрыто мокрыми прядями волос, но его худые плечи сотрясались от глубоких, беззвучных рыданий. Он не издал ни звука, но его горе было почти осязаемым, как холодный, влажный воздух, который, казалось, исходил от него, наполняя коридор сыростью и тяжестью.

Ева, её серые глаза расширились от шока, медленно опустила пистолет, её рука дрогнула, как будто она не знала, что делать. Это не была угроза, которую она могла понять или которой могла противостоять. Её профессиональные инстинкты, отточенные годами, оказались бесполезны перед этим зрелищем. Роман, его лицо исказилось презрением, отступил на шаг, его голос, шипящий и ядовитый, прорезал тишину:

— Жалкое зрелище. Это то, что ты прячешь внутри, Майк? Свою слабость?

Майк, стоящий ближе всех к двойнику, почувствовал, как его пронзил ледяной холод, не физический, а внутренний, как будто кто-то вскрыл его душу и вытащил наружу его худший кошмар. Он узнал это состояние — отчаяние, боль, чувство вины, которые захлёстывали его в видениях, где он видел тонущий Картер-Сити, где он не мог спасти Кейт. Этот двойник был не монстром, а его горем, получившим форму. Его серые глаза, полные ужаса и узнавания, были прикованы к фигуре, которая, не поднимая головы, продолжала беззвучно рыдать, её мокрая одежда оставляла всё новые пятна на полу.

Майк, движимый странным, почти болезненным сочувствием, сделал шаг к двойнику, его голос был тихим, дрожащим:

— Кто ты?

В ответ на его приближение двойник медленно поднял голову. Его глаза, пустые, полные бесконечной, вселенской печали, встретились с глазами Майка. В них не было угрозы, только боль, такая глубокая, что она, казалось, могла поглотить всё вокруг. Он не ответил, а просто отступил назад, его фигура начала растворяться в зеркальной стене, как дым, втягиваемый в пустоту. Рябь на зеркале прекратилась, и коридор снова наполнился звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым эхом их дыхания. На полу остались только тёмные пятна воды, которые медленно испарялись, как будто их никогда и не было.

Ева, её голос дрожал от потрясения, посмотрела на Майка:

— Что это, чёрт возьми, было?

Майк, его взгляд всё ещё был прикован к зеркалу, где исчез двойник, медленно опустился на одно колено, касаясь пальцами влажного пятна на полу. Его голос был хриплым, полным мрачного осознания:

— Это не был он. Это было… воспоминание. Чувство. Этот лабиринт… он не просто отражает нас. Он вытаскивает наружу то, что мы прячем внутри.

Они посмотрели друг на друга, их лица были полны тревоги и непонимания. Затем их взгляды одновременно скользнули к Роману, который стоял чуть поодаль, его серые глаза, обычно холодные и властные, теперь были настороженными, как будто он понял, что его очередь может быть следующей. Звенящий хрустальный звук в лабиринте, казалось, стал ещё громче, как будто он предупреждал их о том, что этот кошмар только начинается.

Майк, Ева и Роман стояли на перекрёстке бесконечных коридоров “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их напряжённые фигуры до бесконечности. Звенящий хрустальный звук, пронизывающий воздух, стих после исчезновения плачущего двойника, оставив после себя гнетущую тишину, пропитанную холодом и запахом озона. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, всё ещё смотрел на зеркало, где растворилась фигура, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны шока и болезненного узнавания. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, но её рука дрожала, её серые глаза метались между Майком и пустым зеркалом, пытаясь осмыслить увиденное. Роман, стоя чуть поодаль, скрестил руки, его серые глаза, обычно холодные и властные, теперь были прищурены, а на губах играла презрительная усмешка. Тёмные пятна воды, оставленные двойником, медленно испарялись с чёрного обсидианового пола, но их сырость всё ещё висела в воздухе, как напоминание о только что пережитом кошмаре.

Майк, его голос дрожал, всё ещё звучал в тишине, повторяя его последний вопрос: “Кто ты?” В ответ зеркало, в котором исчез двойник, снова подёрнулось рябью, как поверхность озера, и фигура вернулась. Плачущий двойник Майка, худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, стоял перед ними, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Его лицо, точная копия лица Майка, было искажено бесконечным горем, мокрые волосы прилипли ко лбу, а по щекам текли слёзы, падая на пол с тихим, почти неслышным плеском. Его глаза — пустые, тёмные озёра печали — медленно поднялись, встречаясь с взглядом Майка. Звенящий звук лабиринта усилился, и воздух, казалось, сгустился, став тяжёлым, как перед грозой.

Двойник открыл рот, и из него раздался не крик, а тихий, срывающийся шёпот, который, благодаря странной акустике лабиринта, эхом разнёсся по всем коридорам, окружая героев со всех сторон, как невидимая сеть:

— Ты не смог её спасти…

Майк замер, его дыхание оборвалось. Слово “её” ударило, как молот, и в его голове вспыхнул образ Кейт — её смех, её светлые волосы, её глаза, полные доверия, которое он не оправдал. Он почувствовал, как его ноги подкосились, но он остался стоять, его серые глаза расширились от ужаса. Двойник сделал едва заметный шаг вперёд, его мокрая одежда оставляла новые пятна на обсидиановом полу, а его шёпот стал настойчивее, ядовитее, каждое слово вонзалось, как игла, в самые глубокие, потаённые страхи Майка:

— Кейт ушла из-за тебя… Ты был слишком слаб, чтобы удержать её. Слишком занят собой, своей болью, своими страхами…

Майк отступил на шаг, его руки дрожали, он покачал головой, как будто мог отогнать этот голос. Но шёпот продолжал звучать, теперь громче, проникая прямо в его сознание, минуя уши:

— Ты всегда всех подводишь… Мать… Отца… Романа… — Двойник на мгновение коснулся взглядом Евы, стоящей рядом, и его голос стал ещё более ядовитым.

— Еву…

Ева, услышав своё имя, вздрогнула, её серые глаза расширились, но она не могла отвести взгляд от двойника. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, опустился, как будто она понимала, что оружие здесь бессильно. Двойник снова посмотрел на Майка, и в его пустых глазах на мгновение вспыхнуло презрение, как будто он видел его насквозь:

— Слабак…

Это слово, короткое и острое, как удар ножа, эхом отразилось от зеркальных стен, повторяясь снова и снова, пока не стало оглушающим хором. Майк отступил ещё на шаг, затем ещё, его спина упёрлась в холодное зеркало позади, и он прижал руки к ушам, но шёпот звучал внутри его головы, как его собственные ночные кошмары, вытащенные наружу. Его серые глаза наполнились болью, его лицо исказилось, как будто он пытался сопротивляться, но каждое слово двойника было правдой, которую он боялся признать.

Ева, видя, как Майк ломается под напором этих слов, сделала шаг к нему, её рука инстинктивно потянулась, чтобы поддержать его, но она остановилась, её лицо выражало растерянность и бессилие. Она, привыкшая к физическим угрозам, не знала, как бороться с этим — с психологической атакой, которая разрывала Майка изнутри. Роман, стоящий чуть поодаль, наблюдал за сценой с холодным, почти научным интересом, его губы изогнулись в презрительной усмешке:

— Смотри-ка, лабиринт нашёл твою любимую мозоль. Жалкое зрелище.

Его слова, язвительные и жестокие, только усилили давление на Майка, но двойник, словно не замечая Романа, продолжал смотреть на Майка, его глаза, полные бесконечной печали, были как зеркала, отражающие его собственную вину. Затем, без предупреждения, он опустил голову, его худые плечи снова сотряслись от рыданий, и он медленно отступил назад, растворяясь в зеркальной стене, как дым, втягиваемый в пустоту. Рябь на зеркале прекратилась, и звенящий хрустальный звук лабиринта стих, оставив только тишину, пропитанную сыростью и тяжестью. На полу остались лишь тёмные пятна воды, которые медленно испарялись, как следы призрака.

Майк, всё ещё прижимаясь к зеркалу, медленно опустился на колени, его руки дрожали, его дыхание было неровным. Эхо слов двойника — “Ты не смог её спасти… Слабак…” — всё ещё звучало в его голове, как неумолимый приговор. Ева, её серые глаза полны тревоги, посмотрела на него, затем на Романа, который стоял с той же циничной усмешкой. Зеркала вокруг них отражали эту сцену бесконечное число раз, и в каждом отражении Майк выглядел всё более сломленным. Они все понимали, что это только начало, и если лабиринт смог так легко вскрыть душу Майка, то то, что он приготовил для Романа и Евы, может быть ещё страшнее.

Майк, Ева и Роман стояли посреди коридора “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их до бесконечности. Плачущий двойник Майка, его худое, сгорбленное тело в мокрой школьной форме, всё ещё шептал ядовитые обвинения, его тихий голос эхом разносился по лабиринту, вгрызаясь в сознание Майка: “Слабак…” Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, отступал, его серые глаза, воспалённые и полные боли, были прикованы к двойнику, а руки прижаты к ушам, как будто он мог заглушить этот шёпот. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, но её серые глаза, полные растерянности, метались между Майком и двойником, не понимая, как реагировать на эту не физическую угрозу. Роман, стоящий чуть поодаль, смотрел на сцену с презрением, его серые глаза, холодные и властные, сузились, а губы изогнулись в язвительной усмешке. Но по мере того, как шёпот двойника — “Ты всегда всех подводишь…” — становился громче, презрение Романа начало трещать по швам, сменяясь гримасой чистой, иррациональной ярости. Унижение его “отражения”, слабость Майка, которую он так ненавидел, была для него как зеркало, показывающее его собственные подавленные страхи.

Роман, его лицо исказилось, как будто он больше не мог сдерживать бурю внутри.

“Заткнись!” — взревел он, и его крик, в отличие от шепота двойника, прозвучал глухо, вязко, не отражаясь от зеркальных стен, а поглощаясь странной акустикой лабиринта. Он выхватил из-за пояса массивный пистолет, его пальцы, покрытые шрамами, сжали рукоять с такой силой, что побелели костяшки. Не целясь, он открыл огонь по плачущей фигуре, его движения были резкими, почти конвульсивными. Огонь из ствола на мгновение осветил его лицо, искажённое яростью, его серые глаза горели, как угли, а синий свет от его шрама на шее вспыхнул, синхронизируясь с выстрелами. Запах пороха, резкий и едкий, ворвался в стерильный воздух лабиринта, как чужеродный элемент, но быстро растворился в холоде и озоне.

Пули, с визгом рассекающие воздух, прошли сквозь полупрозрачную, мерцающую фигуру двойника, не причиняя ему никакого вреда. Он даже не вздрогнул, не изменил позы, его худые плечи продолжали сотрясаться от беззвучных рыданий, а шёпот — “Ты не смог её спасти…” — не прерывался, как будто выстрелы были не громче ветра. Плачущий двойник, его мокрые волосы прилипли ко лбу, а глаза, полные бесконечной печали, оставались устремлены в пол, игнорируя хаос, который пытался обрушить на него Роман. Ева инстинктивно прикрыла лицо рукой, её серые глаза расширились, когда она поняла, что пули не достигают цели. Майк, всё ещё прижимающийся к зеркалу, поднял взгляд, его дыхание было неровным, но в его глазах мелькнуло осознание: этот мир не подчиняется физическим законам.

Пули, пройдя сквозь двойника, врезались в огромное зеркальное панно позади него. Время, казалось, замедлилось, как в кошмарном сне. Зеркало не просто разбилось — оно взорвалось тысячами острых, как бритва, осколков, которые разлетелись по коридору, сверкая в холодном свете лабиринта. Каждый осколок, падая, отражал лица героев — искажённое яростью лицо Романа, потрясённое лицо Евы, сломленное лицо Майка — создавая хаотичный калейдоскоп их эмоций. Звук бьющегося стекла, чистый и оглушительный, заполнил коридор, контрастируя с глухим криком Романа, и эхом отразился от стен, усиливаясь до почти невыносимого уровня. Осколки, падая на чёрный обсидиановый пол, звенели, как хрустальные колокольчики, и оставались лежать, не исчезая, их грани отражали искажённые версии реальности: то лабораторию “Омега”, то тонущий Картер-Сити, то трон Романа из “Бедного дома”.

Роман, опустошив всю обойму, тяжело дышал, его грудь вздымалась, пороховой дым вился вокруг него, смешиваясь со стерильным воздухом. Он смотрел на невредимого двойника, который всё ещё шептал свои обвинения, и его ярость начала угасать, сменяясь растерянностью и бессилием. Его пистолет, теперь бесполезный, повис в руке, его серые глаза, полные шока, метнулись к разлетевшимся осколкам, затем к Майку и Еве. Ева, всё ещё прикрывая лицо от осколков, медленно опустила руку, её серые глаза были полны осознания: её собственный пистолет, который она сжимала, был так же бесполезен в этом мире. Майк, его дыхание стало ровнее, смотрел на двойника, затем на Романа, и в его глазах мелькнуло понимание: здесь нельзя бороться оружием, только разумом.

Плачущий двойник, словно закончив свою “миссию”, опустил голову, его худые плечи снова сотряслись от рыданий, и он медленно отступил назад, растворяясь в новом, разбитом зеркале, как дым, втягиваемый в пустоту. Рябь на зеркале прекратилась, но осколки на полу остались, их грани продолжали отражать фрагменты прошлого и кошмаров героев. Звенящий хрустальный звук лабиринта вернулся, но теперь он был ниже, как будто лабиринт насмехался над их попыткой сопротивляться. Роман, его лицо теперь выражало смесь гнева и бессилия, бросил пустой пистолет на пол, звук металла, ударившегося об обсидиан, был резким и одиноким. Ева, её серые глаза полны тревоги, посмотрела на Майка, затем на Романа, понимая, что они все уязвимы в этом месте. Майк, всё ещё стоя у зеркала, медленно выпрямился, его шрам на шее слабо пульсировал, как будто напоминая ему, что этот кошмар — их общий.

Лабиринт стал ещё более фрагментированным и опасным, его зеркальные стены отражали не только их фигуры, но и хаос, который они сами создали. Они стояли посреди этого разрушения, три врага, запертые в одной клетке, и понимали, что их сила, их оружие, их гнев — всё это бесполезно против того, что ждёт их дальше.

Майк, Ева и Роман стояли посреди коридора “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их до бесконечности. Осколки разбитого Романом зеркала усеивали чёрный обсидиановый пол, их грани сверкали, отражая фрагменты прошлого — тонущий Картер-Сити, лабораторию “Омега”, трон из “Бедного дома”. Роман, его грудь всё ещё вздымалась от тяжёлого дыхания, сжимал пустой пистолет, его серые глаза, полные ярости и бессилия, были прикованы к месту, где исчез плачущий двойник Майка. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на хаос, который он сам вызвал. Ева, её компактная фигура напряжённая, держала пистолет опущенным, её серые глаза, полные тревоги, метались между

Романом и Майком, который всё ещё стоял, прижавшись к зеркалу, его лицо было бледным, а взгляд — потерянным. Звенящий хрустальный звук лабиринта, насмешливый и холодный, заполнял воздух, пропитанный запахом озона и пороха, который казался чужеродным в этом стерильном мире.

Внезапно осколки на полу начали вибрировать, издавая тихий, гармоничный гул, как будто кто-то настроил хрустальный камертон. Они медленно, против законов физики, поднялись в воздух, их острые грани сверкали, отражая свет лабиринта, и начали собираться вместе, словно пазл, формируя не зеркало, а трёхмерную фигуру. Гул усилился, воздух сгустился, и из света и осколков возникла фигура — Роман. Но не тот, что стоял перед ними. Этот Роман был идеален. Его осанка была безупречной, как у солдата на параде, его тёмная одежда — без единой складки, чистая, словно только что из химчистки. Длинные волосы, обычно растрёпанные, были аккуратно зачёсаны назад, ни один волосок не выбивался из строгого порядка. Его лицо — точная копия лица Романа, но симметричное, холодное, как маска, лишённое каких-либо эмоций. Его серые глаза, в отличие от горящих яростью глаз настоящего Романа, были пустыми, безжизненными, как у манекена, и смотрели с холодной, аналитической точностью.

Настоящий Роман, его рука всё ещё сжимала бесполезный пистолет, замер, его серые глаза расширились от ужаса, который был сильнее его ярости. Он смотрел на своего двойника, и его шрам на шее вспыхнул ярким синим светом, как будто он был проводником, улавливающим этот кошмар. Ева отступила на шаг, её пистолет инстинктивно поднялся, но её серые глаза были полны растерянности — она не знала, что делать с этим нечеловеческим созданием. Майк, всё ещё прижимающийся к зеркалу, медленно выпрямился, его взгляд метнулся от Романа к его двойнику, и в его глазах мелькнуло понимание: лабиринт бил по Роману ещё более жестоко, чем по нему.

“Идеальный Роман” сделал шаг вперёд, его движения были выверенными, механическими, как у автомата. Он заговорил, и его голос — ровный, бесстрастный, лишённый любых интонаций — звучал, как синтезированная речь машины, холодной и безжизненной. Каждое слово эхом отдавалось в лабиринте, но не звеняще, как шёпот плачущего двойника, а тяжёло, как приговор:

— Эмоции — это слабость. Неконтролируемая переменная. Ярость — это сбой в системе.

Он сделал ещё один шаг, его ботинки бесшумно коснулись обсидианового пола, и его пустые глаза уставились на настоящего Романа, как будто он был неудачным экспериментом:

— Хаос — это болезнь. Ты — её симптом. Несовершенное отражение, подлежащее калибровке.

Его взгляд скользнул к пистолету в руке Романа, и его губы едва заметно изогнулись в холодной, механической усмешке:

— Насилие — это инструмент глупцов. Истинная сила — в абсолютном контроле. Воля одного — закон для всех.

Каждое слово било по Роману, как удар хлыста, но не физический, а психологический. Его лицо исказилось, его серые глаза, обычно горящие яростью, теперь были полны паники. Он видел не просто врага, а свой худший кошмар — то, во что Вальдемар хотел его превратить: идеального солдата, лишённого воли, гнева, самой его сути. Он отступил на шаг, его рука с пистолетом дрожала, его дыхание стало неровным, как будто он задыхался под давлением этого холодного, бездушного взгляда. “Идеальный Роман” не нападал, не двигался дальше — он просто стоял, его присутствие было самой страшной пыткой, живым воплощением клетки, из которой настоящий Роман так отчаянно пытался вырваться.

Майк, наблюдая за сценой, почувствовал, как его шрам слабо запульсировал, как будто откликнулся на боль Романа. Он видел, что лабиринт не просто вытаскивает их страхи, но использует их силу против них самих. Роман, чья ярость была его бронёй, теперь видел, как эта ярость объявляется ошибкой, недостатком. Ева, её серые глаза полны шока, смотрела на “Идеального Романа”, затем на настоящего, и её рука с пистолетом опустилась — она понимала, что оружие здесь бессильно. Зеркала вокруг отражали эту сцену бесконечное число раз: настоящий Роман, дрожащий от ужаса, и его идеальная копия, холодная и неподвижная, как статуя.

“Идеальный Роман” замолчал, его пустые глаза всё ещё были устремлены на настоящего Романа, как будто вынося окончательный приговор. Затем, без предупреждения, он медленно отступил назад, его фигура начала растворяться в зеркальной стене, как дым, втягиваемый в пустоту. Осколки, из которых он сформировался, упали на пол, их звон смешался с хрустальным звуком лабиринта, который теперь казался насмешливым, как будто он наслаждался их мучениями. Роман, его лицо искажено смесью гнева и страха, уронил пистолет, который с глухим стуком ударился об обсидиан. Он посмотрел на Майка и Еву, его серые глаза были полны уязвимости, которую он никогда не показывал. Майк, всё ещё стоя у зеркала, понял, что их война с Романом — это не просто борьба за выживание, а борьба за их собственные души, и лабиринт знает, как бить по самым больным местам.

Тишина, окутавшая коридор “Лабиринта Осколочного Стекла” после появления “Идеального Романа”, была обманчивой, как затишье перед бурей. Зеркальные стены, испещрённые тонкими трещинами, отражали фигуры Майка, Евы и Романа бесконечное число раз, их отражения казались армией призраков, наблюдающих за каждым движением. Роман, его серые глаза, полные смеси ярости и ужаса, были прикованы к своему двойнику — идеальной, безэмоциональной версии себя, чьи пустые глаза смотрели на него с холодным осуждением. Его шрам на шее пульсировал синим светом, как будто он был проводником этого кошмара. Майк, всё ещё прижимающийся к зеркалу, тяжело дышал, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны боли от слов своего плачущего двойника, чей шёпот — “Слабак…” — всё ещё эхом звучал в его голове. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза метались между Романом, Майком и “Идеальным Романом”, пытаясь понять, как противостоять этой не физической угрозе. Воздух был холодным, стерильным, пропитанным запахом озона, а звенящий хрустальный звук лабиринта, казалось, насмехался над их уязвимостью.

Внезапно зеркало рядом с Майком подёрнулось рябью, как поверхность озера, и из него, беззвучно, как слеза, просочился его плачущий двойник. Худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, он стоял, не поднимая головы, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий, а с его одежды капала вода, оставляя тёмные пятна на чёрном обсидиановом полу. Он не смотрел на Майка, но его шёпот, тихий и ядовитый, снова заполнил коридор, эхом отражаясь от зеркальных стен:

— Ты видишь его? — Двойник кивнул в сторону настоящего Романа, его голос стал более конкретным, более жестоким.

— Ты сделал его таким. Твоя слабость, твоё бегство… ты оставил его одного, и он сгнил. Это твоя вина.

Майк замер, его дыхание оборвалось, как будто шёпот сдавил ему горло. Его серые глаза расширились, он посмотрел на Романа, и образы их прошлого — школьный коридор, эксперимент “Протокола Отражение”, крики Романа — вспыхнули в его сознании. Он хотел возразить, но слова застряли, его тело сжалось, как будто он пытался спрятаться от этого обвинения. Его шрам на шее запульсировал, синхронизируясь с шёпотом, парализуя его волю.

В тот же момент “Идеальный Роман” сделал шаг к настоящему Роману, его движения были выверенными, механическими, как у автомата. Его пустые, безжизненные глаза скользнули по Майку, затем вернулись к своему оригиналу, и его голос, ровный и бесстрастный, как синтезированная речь, прорезал тишину:

— Смотри на него. Он сломлен. Парализован чувством вины. Это — результат эмоций. Дефект.

Он остановился, его холодный взгляд впился в Романа, чьи серые глаза горели яростью, но под этой яростью проступал ужас. “Идеальный Роман” продолжил, его слова были как скальпель, бьющий точно в цель:

— Твоя ярость — это та же слабость, только вывернутая наизнанку. Шум, который скрывает пустоту. Ты — ошибка. Сбой, который нужно исправить.

Он сделал ещё один шаг, его безупречная осанка и чистая одежда контрастировали с растрёпанной, покрытой пылью фигурой настоящего Романа. Его голос стал ниже, как приговор:

— Я — то, чем ты должен был стать. Совершенным инструментом. Лишённым дефектов. Воплощением цели.

Шёпот плачущего двойника Майка и холодный монолог “Идеального Романа” сплелись в единую, диссонирующую мелодию ужаса, заполняя коридор клаустрофобным звуковым ландшафтом. Зеркала отражали эту сцену бесконечное число раз: Майк, сжимающийся от вины, Роман, дрожащий от ярости и страха, и их двойники, действующие как слаженный механизм, загоняющий их в ментальную ловушку. Майк хотел помочь Роману, хотел крикнуть, но шёпот его двойника усилился:

— Ты даже сейчас не можешь ему помочь… как и всегда… бесполезен…

Его ноги подкосились, он опустился на одно колено, его серые глаза были полны отчаяния, как будто он тонул в своих собственных кошмарах. Роман, его рука всё ещё сжимала бесполезный пистолет, хотел наброситься на своего двойника, но слова “дефект” и “ошибка” эхом повторяли голос Вальдемара, его наставника и тюремщика. Он видел в “Идеальном Романе” не просто угрозу, а воплощение всего, что он ненавидел и боялся — абсолютного контроля, стирающего его личность. Его серые глаза метнулись к Майку, сломленному и парализованному, и слова двойника о бесполезности эмоций нашли подтверждение в этой картине. Он тоже был парализован, не виной, а смесью ярости и ужаса, которая сковала его, как цепи.

Ева, наблюдая за этим, стояла чуть поодаль, её серые глаза, полные тревоги, метались между двумя парами — Майком и его двойником, Романом и его двойником. Она видела, как её спутники погружаются в ментальный ступор, как лабиринт использует их слабости, чтобы усилить давление на каждого. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был бесполезен, но её прагматизм, её инстинкт выживания, вспыхнули, как искра в темноте. Она поняла: это не просто атака, это скоординированная ловушка, и она — единственная, кто сохраняет ясную голову.

Ева сделала шаг вперёд, вклиниваясь между двойниками и настоящими героями, её компактная фигура напряглась, как перед боем. Её голос, полный ярости, разорвал звуковую пелену, созданную двойниками:

— Хватит! Это иллюзии! Они питаются вашим страхом! Майк, очнись! Роман, перестань слушать этого манекена!

Её крик, резкий и громкий, эхом отразился от зеркальных стен, нарушая гипнотический ритм атаки. Плачущий двойник Майка на мгновение замолчал, его худые плечи замерли, как будто он был сбит с толку. “Идеальный Роман” повернул голову к Еве, его пустые глаза посмотрели на неё без интереса, как на незначительную помеху, но его монолог прервался. Майк вздрогнул, его серые глаза, затуманенные виной, сфокусировались на Еве, как будто её голос был якорем, вытаскивающим его из кошмара. Роман, его лицо всё ещё искажено, перевёл взгляд на Еву, и на мгновение его ярость нашла новую цель — не двойника, а реальность, которая держала их в этой клетке. Двойники не исчезли, но их атака была нарушена, как будто Ева создала трещину в их слаженном механизме.

Звенящий хрустальный звук лабиринта, казалось, изменился, став выше, как будто он злился на эту помеху. Зеркала вокруг дрожали, их отражения — Майк, Роман, Ева, их двойники — казались на мгновение рассинхронизированными, как заикающийся видеопоток. Ева, тяжело дыша, посмотрела на Майка, затем на Романа, её серые глаза горели решимостью. Она дала им передышку, но все трое понимали, что лабиринт не остановится, и эта трещина в их кошмаре была лишь временной.

Подглава 3: Лицом к Лицу с Бездной

Крик Евы — “Хватит! Это иллюзии!” — всё ещё эхом отдавался в зеркальных коридорах “Лабиринта Осколочного Стекла”, нарушая гипнотическую атаку двойников. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, мигнули, как будто он начал вырываться из ментального ступора. Роман, его серые глаза, полные ярости и ужаса, были прикованы к своему “Идеальному” двойнику, чья безэмоциональная маска смотрела на него с холодным осуждением. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза горели решимостью, но она чувствовала, как воздух сгущается, пропитанный запахом озона и статического электричества. Плачущий двойник Майка и “Идеальный Роман” замерли на мгновение, их головы медленно повернулись к Еве, но они не двинулись, не напали. Вместо этого лабиринт отреагировал.

Тихий, высокий звон стекла, постоянный фон этого мира, внезапно сменился низким, угрожающим гулом, который, казалось, исходил из самого сердца лабиринта. Он был глубоким, почти физически ощутимым, как вибрация огромного механизма, просыпающегося под их ногами. Чёрный обсидиановый пол задрожал, заставляя осколки разбитого зеркала звенеть, как хрустальные колокольчики. Майк, Ева и Роман инстинктивно отступили назад, их взгляды метались по коридору, пытаясь понять, что происходит. Зеркала вокруг них, испещрённые тонкими трещинами, начали светиться тусклым, голубоватым светом, как будто они заряжались энергией.

С оглушительным, раздирающим уши скрежетом, который звучал, как будто гигант провёл ногтями по стеклу, зеркальные стены пришли в движение. Огромные панно, казавшиеся неподвижными, начали скользить, поворачиваться, выдвигаться из пола и потолка, как части гигантского механизма. Коридоры, которые до этого казались статичными, перестраивались в реальном времени, их геометрия менялась с головокружительной скоростью. Отражения героев в зеркалах искажались, растягивались, множились, создавая калейдоскопический хаос — лица Майка, Евы и Романа мелькали, смешиваясь с обрывками их прошлого: лаборатория “Омега”, тонущий Картер-Сити, трон “Бедного дома”. Звук скрежета был невыносимым, он резал уши, вызывая физическую боль, как будто лабиринт кричал от ярости.

Майк, его шрам на шее вспыхнул синим светом, крикнул:

— Ева! Роман! Держитесь вместе!

Но его голос потонул в оглушительном скрежете. Ева, её серые глаза полны паники, попыталась дотянуться до Майка, её рука вытянулась, но огромная зеркальная стена с грохотом выдвинулась между ними, оттеснив её назад. Роман, рыча от бессилия, бросился к стене, пытаясь пробить её кулаком, но другая панель, скользнувшая из потолка, отрезала его от остальных. Майк, споткнувшись от толчка движущейся стены, упал на колени, его руки скользили по гладкому обсидиану. Он кричал их имена — “Ева! Роман!” — но стены сомкнулись, и его голос отразился от зеркал, став слабым, как эхо в пустоте.

Скрежет стих так же внезапно, как начался. Наступила мёртвая тишина, такая абсолютная, что она, казалось, давила на уши. Лабиринт завершил свою трансформацию, и каждый из героев оказался в своём собственном, изолированном зеркальном коридоре.

Майк стоял, тяжело дыша, его грудь вздымалась, а шрам на шее пульсировал, как будто предупреждал о новой угрозе. Перед ним была глухая зеркальная стена, её поверхность идеально гладкая, без трещин. Он повернулся, чтобы найти выход, но коридор теперь был узким, стены почти касались его плеч. Его отражение смотрело на него из зеркала напротив, и медленно, как слеза, из него начал просачиваться его плачущий двойник. Худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, он стоял, не поднимая головы, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Майк отступил, его серые глаза расширились, он понял: теперь он один, лицом к лицу со своим кошмаром.

Ева, оказавшаяся в тесном, зеркальном тупике, в ярости ударила кулаком по стене, но та не поддалась, её поверхность была холодной и неподатливой. Её дыхание было неровным, её серые глаза метались по стенам, ища выход. В зеркале напротив неё начало формироваться её собственное отражение, но оно было другим — холодным, идеальным, в безупречной военной форме, с прямой осанкой и пустыми глазами. Это было воплощение её страха быть недостаточно хорошим солдатом, всегда проигрывающим, всегда не успевающим. Ева замерла, её пистолет дрогнул в руке, её лицо исказилось от ужаса.

Роман оказался в длинном, узком коридоре, его стены были такими же зеркальными, но их отражения показывали не его, а бесконечные копии “Идеального Романа”. Он рычал, его кулаки сжимались, его серые глаза горели яростью, но в них проступал страх. Из зеркала напротив него медленно вышел его “Идеальный” двойник, его безупречная одежда и холодные, пустые глаза были как приговор. Он смотрел на Романа с механическим презрением, его голос, бесстрастный и ровный, уже готов был зазвучать.

Звенящий хрустальный звук лабиринта вернулся, но теперь он был ниже, как будто насмехался над их изоляцией. Каждый из героев был заперт в своей личной камере пыток, наедине со своим персонифицированным кошмаром. Зеркала вокруг них отражали не только их самих, но и их страхи, их вину, их слабости, и лабиринт, казалось, наслаждался этим, как хищник, загнавший добычу в угол.

Майк стоял в узком зеркальном коридоре “Лабиринта Осколочного Стекла”, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке казалась маленькой в окружении бесконечных отражений. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, давил на грудь, а звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и угрожающий, пульсировал в его висках. Его шрам на шее горел, как раскалённый металл, синхронизируясь с его учащённым сердцебиением. Напротив него, в зеркале, стоял его плачущий двойник — худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий, а с одежды капала вода, оставляя тёмные пятна на чёрном обсидиановом полу. Майк, вспоминая крик Евы — “Это иллюзии!” — пытался собраться с силами, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны решимости. Но лабиринт, словно почувствовав его сопротивление, изменил правила игры.

Зеркала вокруг перестали отражать реальность. Их гладкие поверхности подёрнулись рябью, как вода, и начали показывать прошлое Майка — лихорадочный, рваный монтаж его худших воспоминаний. В одном зеркале мелькнуло пьяное, искажённое яростью лицо его отца, его кулак, занесённый над матерью. В другом — школьный коридор, где Майк, подросток с горящими глазами, бил Романа, его кулак врезался в лицо друга, а кровь брызнула на пол. В третьем — призрачный, ускользающий силуэт

Кейт, её светлые волосы развевались, как в воде, а её глаза, полные отчаяния, смотрели на него из тонущего Картер-Сити. Изображения сменялись с головокружительной скоростью, как сломанный кинопроектор, каждый кадр был острым, как нож, вонзающийся в его сознание. Майк отступил, его дыхание стало неровным, его руки инстинктивно поднялись, как будто он мог закрыться от этих видений.

Но это было только начало. Плачущий двойник перед ним — первый, кто вышел из зеркала — оказался лишь предвестником. Зеркала вокруг задрожали, их рябь усилилась, и из каждого начали выходить новые двойники. Они были разными, но все — это был он. Один — в порванной школьной форме, с разбитой губой, его глаза, полные подростковой ярости, смотрели на Майка с укором. Другой — в больничной робе из “Тёмного Рассвета”, его кожа была бледной, почти прозрачной, а глаза запали, как у умирающего. Третий — мокрый, как утопленник, его одежда облепила тело, а волосы прилипли к лицу, как будто он только что выбрался из воды. Через мгновение Майк оказался окружён десятками версий своей боли, их фигуры заполнили коридор, их тени множились в зеркалах, создавая клаустрофобный кошмар.

Их тихий шёпот, сначала едва различимый, слился в единый, оглушающий, всепроникающий хор вины. Голоса накладывались друг на друга, создавая чудовищную какофонию, которая, казалось, разрывала воздух:

— ТЫ ВИНОВАТ.

— Из-за тебя он стал монстром.

— ТЫ НЕ СМОГ ЕЁ СПАСТИ.

— Ты всегда был слабаком.

— ТЫ ВСЕХ ПОДВОДИШЬ.

— Твоя сила приносит только боль.

— ТЫ ДОЛЖЕН БЫЛ УМЕРЕТЬ ВМЕСТО НЕЁ.

Каждое обвинение било, как молот, вгрызаясь в самые глубокие трещины в душе Майка. Он попытался крикнуть, возразить, но его голос утонул в хоре, который звучал не только вокруг, но и внутри его черепа. Его серые глаза расширились, полные ужаса, он покачал головой, его руки прижались к ушам, но это не помогло — голоса были частью его, его собственными мыслями, вытащенными наружу и превращёнными в оружие. Его ноги подкосились, и он рухнул на колени на холодный обсидиановый пол, его тело сотрясалось от рыданий — настоящих, полных отчаяния, в отличие от беззвучных слёз его двойников. Зеркала вокруг продолжали показывать его травмы: лицо Кейт, растворяющееся в воде; крик Романа, полный боли; тёмный коридор лаборатории “Омега”, где всё началось. Каждый образ был как удар, каждый шёпот — как яд.

Двойники медленно, как стая шакалов, начали смыкать кольцо вокруг его скорчившейся фигуры. Они не трогали его, не нападали физически — их оружие было страшнее. Они стояли, их пустые, полные слёз глаза смотрели на него, как зеркала, отражающие его собственную вину. Майк, его лицо искажено болью, поднял взгляд, но всё, что он видел, — это их лица, его лица, полные обвинения. Его шрам на шее горел, как будто он был проводником этого кошмара, и тьма, отражённая в обсидиановом полу, манила его, обещая покой, забвение. В его голове, где-то за хором голосов, вспыхнул внутренний монолог: Это слишком. Я не могу. Я виноват. Я всегда был виноват. Может, если я просто исчезну, всё закончится… Его сознание начало гаснуть, как свеча на ветру, и он чувствовал, как тянется к этой тьме, готовый сдаться.

Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и зловещий, пульсировал в такт его сердцебиению, как будто лабиринт наслаждался его падением. Двойники стояли неподвижно, их слёзы капали на пол, смешиваясь с его собственными, и их хор продолжал: “ТЫ ВИНОВАТ. ТЫ ВИНОВАТ. ТЫ ВИНОВАТ.” Майк, скорчившись на полу, закрыл глаза, его лицо, мокрое от слёз, было искажено болью. Он был на грани полного морального и ментального коллапса, и лабиринт, казалось, знал, что его жертва уже не сопротивляется.

Ева стояла в узком, клаустрофобном коридоре “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённая зеркальными стенами, которые почти касались её плеч. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, обжигал лёгкие, а звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и зловещий, пульсировал в её висках, как далёкий набат. Её компактная фигура в тактическом комбинезоне была напряжена, как пружина, её серые глаза горели яростью и решимостью. Она врезала кулаком в перчатке по зеркальной стене, но та лишь гулко отозвалась, её поверхность была холодной и неподатливой, как сталь. Ева, стиснув зубы, провела пальцами по стыкам зеркал, ища слабое место, трещину, что угодно — она была профессионалом, и паника была для неё чужой. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был готов к действию, её дыхание было ровным, несмотря на хаос, который только что разделил её с Майком и Романом. “Я найду выход,” — пробормотала она, её голос был твёрдым, но в нём дрожала нотка отчаяния, которую она сама не хотела признавать.

Зеркало напротив неё подёрнулось рябью, как поверхность воды, потревоженная невидимым камнем. Ева мгновенно вскинула пистолет, её серые глаза сузились, палец замер на спусковом крючке. Она была готова к бою, но то, что вышло из зеркала, не было врагом, которого она могла уничтожить. Фигура, медленно проступившая из ряби, была в таком же тактическом комбинезоне, как у Евы, но он был порван, покрыт свежей, тёмно-красной кровью и грязью, как будто его владелец только что выбрался из зоны боевых действий. Фигура тяжело опиралась на зеркальную стену, её плечи сгорблены от усталости и поражения, а дыхание было неровным, как у раненого. Она медленно подняла голову, и Ева замерла, её сердце пропустило удар. Это было её собственное лицо, но искажённое таким отчаянием и горем, какого она никогда себе не позволяла. Глаза двойника, серые, как её собственные, были полны слёз, которые текли по щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Её волосы, обычно собранные в тугой хвост, были растрёпаны, прилипли к лицу, как после ливня.

Двойник заговорил, но не крикнул, а зашептал, и её голос — голос Евы, но сломленный, полный сдерживаемых рыданий — прорезал тишину, эхом отражаясь от зеркальных стен:

— Ты снова не успела, Ева…

Ева застыла, её палец на спусковом крючке дрогнул, её серые глаза расширились. Эти слова были как удар в солнечное сплетение, они вышибли воздух из её лёгких. Двойник, её руки, покрытые воображаемой кровью, медленно поднялись, как будто она пыталась стереть её, но кровь только размазывалась, оставляя алые полосы на её коже. Она продолжала шептать, её голос был тихим, но ядовитым, как яд, проникающий в вены:

— Он умер из-за твоей медлительности. Из-за твоего просчёта. Ты должна была его прикрывать.

Ева отступила на шаг, её спина упёрлась в зеркальную стену, её рука с пистолетом дрожала. Она хотела возразить, но слова застряли в горле. В её памяти вспыхнуло воспоминание — ночь в доках, крики, выстрелы, запах пороха и крови. Она видела себя, моложе, отчаянно стреляющую, её напарник, Джон, кричал ей: “Прикрой!” — но она замешкалась, всего на секунду, и пуля нашла его. Его тело упало, его глаза, полные удивления и боли, смотрели на неё, пока жизнь покидала его. Двойник, стоящий перед ней, поднял глаза, полные бесконечного, вселенского упрёка:

— Как и того, другого… помнишь? В доках. Ты всегда опаздываешь на шаг. Всегда.

Зеркала вокруг Евы задрожали, их поверхности перестали отражать её фигуру. Вместо этого они начали показывать ту самую перестрелку в доках, но с пугающей ясностью, как кадры документального фильма. Ева видела себя, бегущую через дым и хаос, её лицо, полное решимости, но затем — момент её ошибки. Она видела, как Джон падает, его кровь растекается по асфальту, его глаза ищут её, но она не успевает. Звуки выстрелов, криков, его последнего хрипа эхом отражались от зеркальных стен, смешиваясь с шёпотом двойника, создавая оглушающую какофонию. Ева покачала головой, её серые глаза наполнились паникой, её дыхание стало неровным:

— Нет… это не… я пыталась…

Но двойник не остановился. Он сделал шаг ближе, его сгорбленная фигура, покрытая кровью, была как воплощение её провала. Его шёпот стал громче, но всё ещё полным слёз:

— Ты — страж. Ты должна защищать. Но ты не можешь. Ты всегда будешь терять их. Всех.

Её профессиональная броня, которую она строила годами, трещала и рассыпалась под этим напором.

Эти слова были её собственным внутренним голосом, который она заглушала тренировками, дисциплиной, цинизмом. Её рука с пистолетом медленно опустилась, оружие стало тяжёлым, бесполезным. Зеркала продолжали показывать её провал, снова и снова, как зацикленный фильм: Джон падает, его кровь, его глаза. Ева, железная Ева, почувствовала, как её колени подгибаются. Она прислонилась к зеркальной стене, её тело медленно сползло на пол, её лицо скрылось в тени. Её серые глаза, обычно холодные и твёрдые, теперь были полны боли, которую она никогда не позволяла себе чувствовать. Двойник не нападал, не двигался ближе. Он просто стоял и смотрел на неё с бесконечным упрёком, его кровавые руки были опущены, а слёзы текли по его лицу, как обвинение.

Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и зловещий, пульсировал вокруг, как сердцебиение самого лабиринта. Зеркала продолжали показывать её прошлое, их отражения множили её вину, её провал, её боль. Ева, скорчившись у стены, закрыла глаза, её дыхание было неровным, её руки сжались в кулаки, но она не могла бороться с этим. Она не была солдатом, столкнувшимся с врагом. Она была человеком, столкнувшимся со своим главным кошмаром — провалом, который стоил жизни тому, кого она должна была защитить.

Роман стоял в узком зеркальном коридоре “Лабиринта Осколочного Стекла”, его высокая фигура в растрёпанной чёрной куртке, укреплённой металлическими заклёпками, казалась напряжённой, как у загнанного зверя. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, давил на грудь, а звенящий хрустальный звук лабиринта, низкий и зловещий, пульсировал, как сердцебиение невидимого хищника. Его серые глаза, обычно горящие яростью, теперь были полны напряжённого, звериного ожидания, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на угрозу. Напротив него стоял его “Идеальный” двойник — безупречная версия Романа, с прямой осанкой, чистой одеждой и пустыми, безжизненными глазами, которые смотрели на него с холодным, аналитическим презрением. Молчание двойника было тяжёлым, давящим, как будто оно высасывало воздух из коридора. Роман, его кулаки сжаты, его дыхание неровное, был готов к атаке, к спору, к чему угодно, лишь бы разорвать эту тишину. Но “Идеальный Роман” не двигался, не говорил — он просто смотрел, и это молчание было хуже любого удара.

Зеркала вокруг задрожали, их гладкие поверхности подёрнулись рябью, как вода, потревоженная невидимой силой. Но они не показывали прошлое Романа, как у Майка, или его провалы, как у Евы. Вместо этого они начали показывать возможное будущее — величественное, пугающее, извращённое воплощение его мечты. В одном зеркале Роман видел себя, сидящего на настоящем, величественном троне из чёрного металла и стекла, а не на куче хлама из “Бедного дома”. Его фигура была окружена безликими фигурами в униформе, склонившими головы в покорности. В другом зеркале он отдавал приказы армии безликих солдат, их шаги гремели, как единый механизм, а их оружие сверкало в холодном свете. В третьем — весь Картер-Сити лежал у его ног, объятый огнём и руинами, его улицы были пусты, но подчинены его воле. Это было всё, о чём он мечтал — абсолютная власть, хаос, подчинённый его контролю. Но в каждом отражении что-то было не так. Его лицо в этих видениях было идеальным, но лишённым эмоций, его глаза — пустыми, как у его двойника, как будто он был не человеком, а манекеном, созданным для величия.

Роман, его серые глаза расширились, отступил на шаг, его дыхание стало прерывистым. Он смотрел в центральное зеркало напротив себя, и там видение достигло своего пика. Он видел себя на троне, абсолютного правителя, его одежда была безупречной, его осанка — величественной. Но за спинкой трона, в тени, стояла ещё одна фигура. Это была тень Вальдемара — его наставника, его тюремщика. Его силуэт был едва различим, но от его пальцев к голове и плечам Романа-короля тянулись тонкие, почти невидимые нити, как у марионетки. Вальдемар не просто стоял сзади — он управлял им, его движения были точными, механическими, как у кукловода, дергающего за ниточки. Роман почувствовал, как его кровь застыла в венах, его шрам на шее вспыхнул, как раскалённый металл.

В этот момент “Идеальный Роман” заговорил, его голос был ровным, бесстрастным, как синтезированная речь машины, и каждое слово эхом отдавалось в зеркальных стенах:

— Это твоя судьба, Роман. Твой триумф.

Он указал на центральное зеркало, где Роман-король сидел на троне, управляемый нитями Вальдемара. Его пустые глаза не отрывались от настоящего Романа:

— Ты получишь всё, чего желаешь. Силу. Контроль. Порядок, рождённый из твоего хаоса.

Он сделал паузу, и его следующие слова прозвучали как подписание контракта с дьяволом:

— Власть в обмен на волю. Идеальная сделка. Ты станешь его лучшим творением. Его совершенной марионеткой.

Ярость на лице Романа, его единственная броня, окончательно сменилась чистым, неподдельным ужасом. Он смотрел на себя-марионетку в зеркале, и его прошиб холодный пот. Это был не страх поражения, не страх боли или смерти — это был его ад. Победа, которая стоила ему самого себя. Он боролся с Вальдемаром, чтобы не стать его куклой, чтобы сохранить свою волю, свою ярость, свой хаос. Но лабиринт показал ему, что его собственный путь — путь ярости и жажды контроля — ведёт к той же клетке, только замаскированной под трон. Его серые глаза, полные паники, метнулись от зеркала к двойнику, затем к другим отражениям, где он видел себя — короля, но пустого, бездушного, подчинённого.

Роман отшатнулся, его спина ударилась о зеркальную стену, он споткнулся, его ботинки скользнули по обсидиановому полу. Впервые за всё время его харизма, его уверенность, его ярость исчезли, обнажив что-то почти детское — панический страх потерять себя. Его руки дрожали, он сжал кулаки, пытаясь вернуть свою ярость, но она утекала, как песок сквозь пальцы. Его голос, обычно громкий и властный, сорвался в хриплый шёпот:

— Нет… это не я… я не стану…

“Идеальный Роман” не двинулся. Он просто стоял, его безупречная осанка и пустые глаза были как приговор. Его холодное, бесстрастное удовлетворение было хуже любой атаки — он наблюдал за паникой Романа, как учёный за подопытным, чей эксперимент завершён. Зеркала продолжали показывать его “триумф” — трон, армию, разрушенный город, — но в каждом отражении нити Вальдемара становились всё более заметными, их серебристый блеск сверкал в холодном свете лабиринта.

Звенящий хрустальный звук лабиринта усилился, теперь он был низким, как насмешка, как будто сам лабиринт наслаждался мучениями Романа. Он был зажат в клетке не только из зеркал, но и из своей собственной, извращённой мечты. Его серые глаза, полные ужаса, смотрели на двойника, затем на отражения, и он понял, что его борьба, его ярость, его амбиции — всё это может быть лишь дорогой к той же клетке, которую он так ненавидел.

Майк лежал на холодном обсидиановом полу своего зеркального коридора в “Лабиринте Осколочного Стекла”, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке скорчилась под давлением десятков плачущих двойников, окруживших его, как стая призраков. Их шёпот — “Ты виноват… слабак… ты всех подводишь…” — сливался в оглушающий хор, который, казалось, разрывал его череп. Его шрам на шее горел, как раскалённый провод, его серые глаза, воспалённые и полные слёз, были прикованы к зеркалу, где мелькали образы его отца, Романа, Кейт. Боль, гнев, отчаяние смешались в нём в один невыносимый ком, и он, не выдержав, издал крик — не слова, а первобытный, полный агонии вопль, который эхом отразился от зеркальных стен, но не заглушил хор. В порыве, движимый не силой, а отчаянием, он вскочил на ноги, его тело дрожало, и с криком, в котором была вся его боль, он ударил кулаком в ближайшее зеркало, где мелькнуло пьяное, искажённое яростью лицо его отца.

Зеркало не разлетелось на осколки. Вместо этого раздался протяжный, болезненный треск, как будто ломается кость, и от точки удара по его поверхности побежала сеть трещин, похожая на паутину.

Кровь из разбитых костяшек Майка стекала по его руке, но он не чувствовал боли — его взгляд был прикован к зеркалу. На долю секунды отражения исчезли, и треснувшая поверхность стала окном в другой коридор. Майк замер, его дыхание оборвалось. Он увидел Романа, отшатнувшегося от своего “Идеального” двойника, чья безупречная фигура стояла с холодным, бесстрастным взглядом. За спиной этого двойника, в тени, вырисовывалась зловещая фигура Вальдемара, от чьих пальцев к Роману-королю тянулись тонкие, почти невидимые нити марионетки. Майк видел не врага, не монстра, которого он ненавидел, а пленника, запертого в клетке своего собственного кошмара, его лицо искажено ужасом, таким же глубоким, как его собственный.

В тот же миг, в другом коридоре, Роман стоял, прижавшись спиной к зеркальной стене, его серые глаза, полные паники, метались между своим “Идеальным” двойником и отражениями его “триумфа” — трона, армии, разрушенного Картер-Сити, где он был королём, но марионеткой Вальдемара. Его шрам на шее пульсировал синим светом, его дыхание было неровным, его кулаки сжимались, но он не мог двинуться, парализованный видением своего ада. Внезапно одно из зеркал, показывавшее его “победу”, с таким же протяжным, болезненным треском покрылось паутиной трещин, как будто кто-то ударил по нему с другой стороны. Роман, отшатнувшись от своего двойника, инстинктивно повернулся на звук. Через трещины он увидел не своё отражение, а Майка — скорчившегося на полу, окружённого десятками плачущих двойников, их лица, полные слёз, повторяли его собственное. Майк поднимался, его кулак был в крови, его серые глаза, полные отчаяния, смотрели прямо на него. Роман видел не соперника, не слабого мальчишку, которого он презирал, а человека, утопающего в океане вины, такой же тяжёлой, как его собственный страх.

На одну бесконечную секунду их взгляды встретились через трещину в реальности. Вся ненависть, вся вражда, которая разделяла их, растворилась в этом взгляде. Майк видел Романа, чья ярость была лишь маской для ужаса перед потерей себя. Роман видел Майка, чья вина была цепями, такими же тяжёлыми, как его собственные. Они не были врагами в этот момент — они были двумя жертвами, чьи кошмары, выкованные Вальдемаром, были зеркальными отражениями друг друга. Клетка Майка была соткана из прошлого, из вины за тех, кого он не спас. Клетка Романа была сплетена из будущего, из страха стать тем, что он ненавидел. Их боль была общей, и в этом взгляде они оба это поняли.

Видение оборвалось так же внезапно, как началось. Зеркала снова показали их собственные коридоры — Майк увидел своих плачущих двойников, Роман — своего “Идеального” двойника, всё ещё стоящего с холодным удовлетворением. Но что-то изменилось. Хор двойников Майка на мгновение замолк, их шёпот прервался, как будто они почувствовали трещину в его отчаянии. Майк, тяжело дыша, посмотрел на свою разбитую, кровоточащую руку, но боль не чувствовалась. Вместо неё он ощутил что-то новое — не жалость к Роману, а понимание, как будто он увидел его не как врага, а как отражение своей собственной борьбы. Роман, всё ещё прижавшись к стене, смотрел на своего двойника, чьи слова о “совершенном инструменте” теперь звучали фальшиво, как плохо настроенная машина. Он видел слабость Майка, его слёзы, его вину, и вместо презрения это вызвало замешательство, как будто он смотрел на себя, но в другом обличье.

Трещина в зеркале осталась, её паутина, как шрам на лице лабиринта, была физическим доказательством их моментальной, невозможной связи. Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и раздражённый, пульсировал вокруг, как будто лабиринт злился на этот сбой. Майк и Роман, всё ещё разделённые стенами, стояли в своих коридорах, но их взгляды, их мысли на мгновение пересеклись, оставив след, который не могли стереть ни их двойники, ни сам лабиринт.

Подглава 4: Хрупкое Перемирие

В зеркальных коридорах “Лабиринта Осколочного Стекла” царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь низким, зловещим звоном, как будто сам лабиринт дышал, наблюдая за своими пленниками. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, был тяжёлым, почти осязаемым. Майк и Роман, разделённые зеркальными стенами, стояли в своих изолированных клетках, но трещина в зеркале, соединившая их на мгновение, оставила след — невидимый, но ощутимый, как шрам на их сознании.

Майк стоял перед треснувшим зеркалом, его разбитая рука кровоточила, капли крови падали на чёрный обсидиановый пол, растворяясь в его глянцевой поверхности. Его высокая фигура в изорванной кожаной куртке дрожала от напряжения, его серые глаза, воспалённые и полные слёз, смотрели на хор плачущих двойников, окруживших его. Их шёпот — “Ты виноват… слабак… ты всех подводишь…” — снова набирал силу, но теперь он звучал иначе. Фальшиво, как заезженная пластинка, потерявшая свою власть. Майк, тяжело дыша, смотрел на их лица — свои лица, искажённые болью, виной, отчаянием. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на его внутреннюю борьбу. В его голове вспыхнул образ Романа, увиденный через трещину: его ужас, его страх перед “Идеальным” двойником, нити Вальдемара, тянущиеся к его голове. Майк прошептал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Вы — это я. Моя боль. Моя вина. Я не могу вас уничтожить, не уничтожив себя. Вы — часть меня.

Он поднял взгляд на треснувшее зеркало, его серые глаза загорелись решимостью. “Но тот другой… ‘Идеальный Роман’… он не часть меня. Он — иллюзия. Он — клетка Романа. И я… я могу сломать чужую клетку.” Его дыхание стало ровнее, его рука, всё ещё кровоточащая, сжалась в кулак. Он перестал обращать внимание на своих двойников, их шёпот стал фоновым шумом, и шагнул ближе к треснувшему зеркалу, словно пытаясь снова найти то “окно” в кошмар Романа.

Роман, в своём коридоре, стоял, прижавшись спиной к зеркальной стене, его грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, его серые глаза, полные паники, были прикованы к своему “Идеальному” двойнику. Безупречная фигура, с прямой осанкой и пустыми глазами, продолжала свой монотонный монолог: “Ты станешь совершенным инструментом… воплощением цели…” Но его слова, которые раньше вгоняли Романа в ужас, теперь вызывали лишь раздражение, как жужжание насекомого. Его шрам на шее пульсировал синим светом, его кулаки сжимались, но не от страха, а от нарастающей ярости. В его голове вспыхнул образ Майка, увиденный через трещину: скорчившегося, окружённого плачущими двойниками, его лицо, полное вины и слёз. Роман стиснул зубы, его голос, низкий и яростный, прорезал тишину:

— Ты — ложь. Ты — то, чем я никогда не стану. Ты — мой страх, но ты не я.

Он перевёл взгляд на треснувшее зеркало в своём коридоре, его глаза сузились, в них загорелся хищный блеск. “А те… те призраки… они реальны. Это его боль. Его слабость. Я не могу победить свой страх, потому что он — мой. Но я могу уничтожить чужую слабость. Я могу раздавить его вину, как насекомое.” Его паника сменилась холодной, расчётливой яростью, его губы изогнулись в жестокой усмешке. Он шагнул к треснувшему зеркалу, его движения были резкими, как у хищника, почуявшего добычу.

В двух разных коридорах, разделённых зеркальными стенами, Майк и Роман одновременно пришли к одному и тому же парадоксальному выводу. Их внутренние монологи, такие разные по тону, сошлись в одной точке. Майк, движимый эмпатией, видел в “Идеальном Романе” клетку, которую он мог разрушить, чтобы освободить своего врага. Роман, движимый презрением, видел в плачущих двойниках Майка слабость, которую он мог сокрушить, чтобы доказать своё превосходство. Их цели были противоположны, но их метод был одним и тем же — атаковать не своих демонов, а демонов друг друга.

Параллельно, как в зеркальном отражении, их лица — Майка и Романа — озарились одинаковым выражением: решимостью охотника, нашедшего слабое место добычи. Их серые глаза, такие разные, но в этот момент одинаково горящие, встретились с треснувшими зеркалами. Внутренний голос Майка, полный усталой решимости, прошептал:

— Я не могу спасти себя…

В тот же миг внутренний голос Романа, полный яростной уверенности, прорычал:

— …но я могу уничтожить тебя.

Их движения синхронизировались, как будто они были связаны невидимой нитью. Майк, с кровоточащей рукой, развернулся и бросился к треснувшему зеркалу, его шаги гулко отдавались в коридоре. Роман, с хищной усмешкой, сделал то же самое, его ботинки скользнули по обсидиану, но он не остановился. Звенящий хрустальный звук лабиринта, почувствовав их решимость, взвизгнул, как будто в ярости, но это только подстегнуло их. Они нашли ключ — не борьбу с собой, а извращённую, насильственную терапию, где враги становятся спасителями друг для друга.

Зеркала вокруг дрожали, их отражения — плачущие двойники Майка, “Идеальный Роман” — казались на мгновение рассинхронизированными, как будто лабиринт не ожидал этого поворота. Трещины в зеркалах, как шрамы, сверкали в холодном свете, и Майк с Романом, разделённые стенами, но объединённые общей целью, были готовы бросить вызов своим кошмарам, но не своим, а чужим.

В тот момент, когда Майк и Роман бросились к треснувшим зеркалам, “Лабиринт Осколочного Стекла” отреагировал, как живой организм, почувствовавший угрозу. С оглушительным, звенящим грохотом, похожим на хрустальный вопль, зеркальные стены между их коридорами начали трескаться, их гладкие поверхности покрывались паутиной разломов. Осколки, сверкающие в холодном голубоватом свете, дождём осыпались на чёрный обсидиановый пол, их звон был высоким и пронзительным, как тысячи хрустальных колокольчиков. Пространство перестраивалось, стены отступали, и через несколько секунд Майк, Ева и Роман оказались в одном огромном, круглом зале, заваленном битым стеклом, которое хрустело под их ногами. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, дрожал от напряжения, а низкий, зловещий гул лабиринта пульсировал, как сердцебиение разгневанного зверя.

Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его разбитая рука кровоточила, капли падали на пол, смешиваясь с осколками. Его серые глаза, воспалённые и полные смеси облегчения и ужаса, были прикованы к хору плачущих двойников, всё ещё окружавших его, их шёпот — “Ты виноват… слабак…” — стал тише, но не исчез. Ева, её компактная фигура напряжённая, вскинула пистолет, её серые глаза метались между Майком, Романом и их двойниками, не понимая, что происходит. Роман, его серые глаза горели хищным блеском, игнорировал своего “Идеального” двойника, стоящего неподалёку с безупречной осанкой и пустым взглядом. Его цель была другой. С решительным, хищным шагом он направился прямо к плачущему двойнику Майка, который стоял в центре хора, его худые плечи сотрясались от беззвучных рыданий, а мокрая школьная форма капала водой на пол.

Ева инстинктивно направила пистолет на Романа, её голос был резким:

— Роман, что ты делаешь?

Майк, его дыхание неровное, поднял руку, жестом останавливая её. Его серые глаза встретились с глазами Романа, и в них мелькнуло смутное понимание, как будто он предчувствовал, что сейчас произойдёт. Роман не ответил Еве. Он остановился перед плачущим двойником Майка, его высокая фигура в растрёпанной куртке возвышалась над полупрозрачной, сгорбленной фигурой. Его серые глаза, холодные и безжалостные, впились в пустые, полные слёз глаза двойника с абсолютным, ледяным презрением, как будто он смотрел на нечто недостойное существования.

Роман заговорил, его голос был ровным, холодным, как скальпель хирурга, режущий без боли, но с предельной точностью:

— Ты плачешь. О ком? О девочке, которую не спас? О родителях, которых разочаровал? Обо мне?

Он наклонился, его лицо оказалось так близко к двойнику, что их дыхание почти соприкоснулось, но в глазах Романа не было ни капли жалости, только презрение:

— Твоя вина бесполезна. Она ничего не изменит. Она не вернёт мёртвых. Она не исправит прошлого. Ты не скорбишь. Ты просто упиваешься своей болью, потому что это проще, чем действовать. Ты — якорь, который тянет его на дно.

Он выпрямился, его голос стал ниже, как приговор, вынесенный без права обжалования:

— Отцепись.

Плачущий двойник замер, его худые плечи перестали дрожать, его пустые, полные слёз глаза расширились, как будто он впервые увидел Романа. Жестокая, холодная логика слов Романа была тем, чему его горе не могло противостоять. Он не мог вызвать у Романа вину, потому что тот не принимал её, не признавал её существования. Двойник открыл рот, но вместо шёпота из него вырвался лишь тихий, звенящий звук, как треснувший хрусталь. Его полупрозрачная фигура задрожала, пошла рябью, как отражение в воде, и начала распадаться. Он не рассыпался в пыль, а разлетелся на мириады крошечных, сверкающих осколков стекла, которые с высоким, мелодичным звоном осыпались на пол, отражая свет зала, и исчезли, как будто их никогда не существовало. Хор других плачущих двойников Майка замолк, их фигуры тоже начали дрожать, их шёпот затих, и один за другим они рассыпались в такие же сверкающие осколки, растворяясь в воздухе.

Майк смотрел на это, его серые глаза были полны смеси облегчения и ужаса. Хор в его голове, который терзал его, стих, как будто кто-то выключил радио, оставив только тишину. Его шрам на шее перестал гореть, его дыхание стало ровнее, но он чувствовал, как часть его души была выжжена каленым железом слов Романа. Он посмотрел на Романа, который стоял, не оборачиваясь, его спина была прямой, но не идеальной, как у его двойника, а живой, полной сдерживаемой ярости. Майк понял: Роман “вылечил” его, но не из сострадания, а из презрения к слабости, которую он видел в его вине.

Ева, всё ещё сжимая пистолет, медленно опустила его, её серые глаза были полны шока. Она видела, как двойники Майка исчезли, но также видела жестокость, с которой Роман это сделал. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Роман, не глядя на Майка, повернулся к своему “Идеальному” двойнику, который всё ещё стоял неподалёку, его пустые глаза смотрели с холодным, бесстрастным удовлетворением. Роман слегка наклонил голову, его губы изогнулись в едва заметной, хищной усмешке. Он произнёс, его голос был низким, как рычание:

— Твоя очередь.

Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь раздражённый и высокий, пульсировал вокруг, как будто лабиринт чувствовал, что его планы рушатся. Зал, заваленный осколками, сверкал в холодном свете, отражая фигуры Майка, Евы, Романа и единственного оставшегося двойника — “Идеального Романа”. Майк, всё ещё тяжело дыша, посмотрел на треснувшее зеркало, затем на Романа, и в его глазах загорелась решимость. Теперь его очередь.

Огромный круглый зал “Лабиринта Осколочного Стекла” был завален сверкающими осколками, которые хрустели под ногами, отражая холодный голубоватый свет. Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь раздражённый и резкий, пульсировал в воздухе, пропитанном запахом озона. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его разбитая рука кровоточила, но его серые глаза, воспалённые, но решительные, были устремлены на Романа. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза метались между Майком и Романом, всё ещё не доверяя этому хрупкому перемирию. Роман, его серые глаза горели хищным блеском, сделал шаг назад, его взгляд был прикован к своему “Идеальному” двойнику — безупречной, холодной версии себя, стоявшей неподалёку с пустыми глазами и прямой осанкой. Он кивнул Майку, его голос был низким, с вызовом и скрытой, отчаянной надеждой:

— Теперь ты.

Майк, его дыхание всё ещё неровное, но взгляд твёрдый, медленно шагнул к “Идеальному Роману”. Зал, казалось, затаил дыхание, осколки под его ботинками хрустели, как ломающиеся кости. “Идеальный Роман” стоял неподвижно, его безупречная одежда и симметричное лицо были как маска, готовая к логической дуэли. Он ожидал атаки, спора, но Майк не собирался играть по его правилам. Он остановился перед двойником, его серые глаза встретились с пустыми, безжизненными глазами, и в них не было гнева или страха — только понимание, глубокое и почти болезненное.

Майк заговорил, его голос был спокойным, почти мягким, но в нём чувствовалась непреклонная сила:

— Ты прав.

“Идеальный Роман” слегка наклонил голову, его пустые глаза сузились, как будто он пытался обработать неожиданный ход. Настоящий Роман, стоявший позади, замер, его серые глаза расширились от удивления. Ева, её пистолет всё ещё наготове, нахмурилась, не понимая, куда клонит Майк. Он продолжил, его голос оставался ровным, но в нём нарастала убеждённость:

— Ты идеален. Совершенен. В тебе нет ошибок, нет дефектов. Ты — идеальный солдат, идеальный инструмент, о котором мечтал Вальдемар.

Майк обвёл взглядом зал, его глаза скользнули по осколкам, по треснувшим зеркалам, затем вернулись к двойнику. Его голос стал глубже, как будто он говорил не только с двойником, но и с самим Романом:

— Но ты пуст. В тебе нет огня.

Он повернулся и посмотрел прямо на настоящего Романа, чья фигура напряглась, как будто он ждал удара. Майк указал на него, его голос был полон силы, но не гнева:

— Его ярость. Его боль. Его слепая, иррациональная ненависть… это то, что делает его живым. Это то, что позволило ему вырваться из лаборатории. Это то, чего на самом деле боится Вальдемар.

Роман, его серые глаза полные шока, смотрел на Майка, его кулаки сжались, но он не двинулся. Майк сделал шаг ближе к “Идеальному Роману”, его голос стал твёрже, как сталь:

— Вальдемар боится не хаоса. Он боится огня, который он не может контролировать. Огня, который горит в нём.

Он снова посмотрел на настоящего Романа, его взгляд был не осуждающим, а признающим:

— Ты — не эволюция. Ты — клетка. Красивая, идеальная, но пустая клетка. А он, — Майк указал на Романа, — он, по крайней мере, всё ещё дикий зверь, а не чучело в музее.

Слова Майка были как логический парадокс, который система “Идеального Романа” не могла обработать. Он признал его правоту, но вывернул её наизнанку, показав “идеальность” как слабость, а “дефект” — ярость и хаос Романа — как истинную силу. На безупречном, кристаллическом лице двойника впервые появилась эмоция — растерянность. Его пустые глаза дрогнули, по его лицу пробежала первая трещина, тонкая, как волос, но заметная. Затем вторая, третья, как будто его сущность начала разрушаться изнутри. Он поднял руки, глядя на них, и по его пальцам побежали трещины, как по тонкому стеклу. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из него вырвался лишь высокий, звенящий звук, как треснувший хрусталь. Внезапно его фигура взорвалась — не огнём, а мириадами ослепительно белых, почти световых осколков, которые на мгновение залили весь зал чистым, сияющим светом, как будто звезда вспыхнула и погасла. Осколки растворились в воздухе, не оставив ничего, кроме тишины.

Роман смотрел на место, где только что стоял его кошмар, его серые глаза были широко раскрыты, его дыхание замерло. Он был ошеломлён. Майк не просто уничтожил его страх — он принял его тьму, его ярость, его боль, и назвал их силой. Впервые за долгое время кто-то увидел в его “монстре” нечто ценное, нечто, что делало его живым. Его шрам на шее перестал пульсировать, его кулаки медленно разжались, но он не мог отвести взгляд от Майка, который стоял, слегка пошатываясь, его разбитая рука всё ещё кровоточила, но его лицо было спокойным, почти умиротворённым.

Ева, её пистолет опущен, смотрела на эту сцену, её серые глаза были полны смеси шока и восхищения. Она видела, как Майк, человек, которого она считала слабым, только что разрушил клетку Романа не кулаками, а словами, которые были сильнее любого оружия. Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и раздражённый, пульсировал вокруг, но он казался слабее, как будто лабиринт потерял часть своей власти. Зал, заваленный осколками, сверкал в холодном свете, но теперь в этом свете было что-то новое — проблеск надежды.

Майк, тяжело дыша, посмотрел на Романа, их взгляды встретились. В них не было дружбы, не было примирения, но было что-то большее — признание. Роман, всё ещё ошеломлённый, кивнул, почти незаметно, его губы дрогнули, но он не сказал ни слова. Майк повернулся к Еве, его голос был тихим, но твёрдым:

— Мы ещё не закончили.

Зал дрожал, как будто лабиринт готовился к новому удару, но Майк и Роман, стоя среди осколков, знали, что их хрупкое перемирие только что стало их оружием.

После того как “Идеальный Роман” взорвался мириадами ослепительно белых осколков, заливших зал чистым светом, в “Лабиринте Осколочного Стекла” наступило мгновение абсолютной тишины. Звенящий хрустальный звук, который был постоянным фоном этого мира, затих, как будто лабиринт задержал дыхание. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его разбитая рука кровоточила, а серые глаза были полны смеси облегчения и напряжения. Роман, всё ещё ошеломлённый, смотрел на место, где только что стоял его кошмар, его серые глаза были широко раскрыты, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза метались по залу, ожидая новой угрозы. Но вместо атаки лабиринт начал умирать.

Тишина взорвалась оглушительным, низким скрежетом, как будто сами основы реальности ломались под невидимым давлением. Зеркальные стены, окружавшие огромный круглый зал, начали самопроизвольно трескаться, их гладкие поверхности покрывались паутиной разломов с протяжным, болезненным звуком, похожим на хруст костей. Осколки, острые, как бритвы, отрывались от стен и падали дождём, сверкая в холодном голубоватом свете, их звон был высоким и хаотичным, как крики разбитого стекла. Чёрный обсидиановый пол задрожал, трещины побежали по его поверхности, и из них начал подниматься не тьма, а слепящий белый свет — свет Пустоты, который, казалось, пожирал пространство. Воздух, пропитанный запахом озона, стал тяжёлым, как перед грозой, и давление на уши усилилось, вызывая головокружение.

Роман, всё ещё в шоке от уничтожения своего двойника, был дезориентирован, его движения замедлились. Он инстинктивно пригнулся, когда огромный осколок зеркала с визгом пролетел над его головой, врезавшись в пол и разлетевшись на мелкие куски. Его серые глаза, полные растерянности, метались по залу, его кулаки сжались, но он не знал, куда бежать. Майк, его шрам на шее горел, как раскалённый провод, от нестабильности пространства, заметил ступор Романа. Он бросился к нему, схватив его за руку, его голос прорезал хаос:

— Роман, очнись!

Роман повернул голову, его взгляд был мутным, но хватка Майка, сильная и решительная, вытащила его из оцепенения. Он кивнул, его лицо всё ещё выражало смятение, но он последовал за Майком, уворачиваясь от падающих осколков, которые резали их одежду и оставляли мелкие порезы на коже.

Ева, стоявшая чуть поодаль, почувствовала, как эхо её собственного двойника — её вины за провал в доках — всё ещё звучит в её голове. Но вид реальной, физической опасности, осколков, летящих, как шрапнель, и света, льющегося из трещин в полу, вернул её в строй. Её внутренний голос, твёрдый и профессиональный, прорвался сквозь боль: Провал — это опыт. Не клеймо. Сейчас — новая миссия. Вытащить их. Её серые глаза сузились, она отбросила страх и начала сканировать зал, не паникуя, а ища выход. Она не искала дверь — она искала аномалию. Её взгляд зацепился за одну из стен. В то время как остальные зеркала взрывались и осыпались, эта стена просто дрожала, покрытая сетью трещин, и из одной, самой широкой, веяло чем-то знакомым. Ева подбежала ближе, её ботинки хрустели по осколкам, и почувствовала его — густой, тошнотворный запах гнили и сырого бетона. Запах “Отстойника”. Запах дома. Это был “шов” между мирами, трещина, ведущая обратно.

Она развернулась, её голос, резкий и командный, прорезал грохот рушащегося зала:

— Сюда! Майк, тащи его! Это выход!

Майк, тащивший Романа за руку, кивнул, его лицо было напряжённым, но решительным. Он потянул Романа к трещине, уклоняясь от падающих осколков, которые с визгом врезались в пол, оставляя дымящиеся следы. Ева, встав у трещины, вскинула пистолет и начала отстреливаться от летящих осколков, хотя это было больше инстинктивным действием, чем реальной защитой. Её выстрелы гулко отдавались в зале, смешиваясь с грохотом и звоном. Она первой пролезла через трещину, её компактная фигура легко скользнула в узкий разлом, и она оказалась в тёмном, сыром подвале, где воздух был тяжёлым от запаха плесени и ржавчины.

Майк, почти силой затолкав Романа в трещину, крикнул:

— Давай, шевелись!

Роман, всё ещё ошеломлённый, но подстёгнутый адреналином, протиснулся следом, его высокая фигура с трудом пролезла через узкий проход. Майк, бросив последний взгляд на рушащийся зал, где свет Пустоты теперь заливал всё, проскользнул последним. В тот момент, когда его ботинки коснулись сырого бетона по ту сторону, весь лабиринт за его спиной с оглушительным грохотом схлопнулся в точку ослепительного белого света, как звезда, умирающая в сверхновой. Свет погас, и наступила полная тишина, такая абсолютная, что она давила на уши.

Они лежали на грязном, мокром полу подвала в “Отстойнике”, тяжело дыша, покрытые пылью и мелкими порезами от осколков. Майк, его разбитая рука дрожала, но он смотрел на Еву с благодарностью. Роман, всё ещё пытаясь осмыслить случившееся, сидел, опираясь на стену, его серые глаза были пустыми, но в них мелькала искра чего-то нового — не ярости, а задумчивости. Ева, её лицо покрыто пылью, но глаза ясные, поднялась первой, её голос был твёрдым, но в нём чувствовалась усталость:

— Мы выбрались. Но это ещё не конец.

Пол подвала дрожал, как будто эхо коллапса лабиринта всё ещё преследовало их. Они выжили, они выбрались, и они сделали это вместе, но их хрупкое перемирие, выкованное в аду зеркал, теперь должно было пройти испытание реальным миром.

Грязный, сырой подвал “Отстойника” встретил Майка, Еву и Романа гнетущей тишиной, такой резкой после оглушительного грохота коллапсирующего “Лабиринта Осколочного Стекла”, что она, казалось, давила на уши. Холодный, мокрый бетонный пол под их телами был покрыт лужами, отражавшими тусклый свет одинокой ржавой лампы, свисавшей с потолка. Капли воды, падающие с проржавевших труб, звучали как метроном, отсчитывающий время в этом забытом месте. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом плесени, сырого бетона и гнили — запахом, который после стерильного, озонового ужаса лабиринта казался почти родным, почти утешительным. Их одежда и кожа были покрыты мелкой, сверкающей стеклянной пылью, которая кололась, как мельчайшие иглы, раздражая порезы, оставленные осколками зеркал. Майк, Ева и Роман лежали на полу, их сбитое дыхание было единственным звуком, нарушавшим тишину, их тела дрожали от адреналина и истощения.

Ева первой пришла в себя. Её компактная фигура в тактическом комбинезоне, покрытом пылью и мелкими порезами, медленно поднялась, её движения были напряжёнными, но лишёнными паники. Она опёрлась рукой о холодную стену, её серые глаза, всё ещё настороженные, внимательно осматривали подвал, как будто ожидая, что лабиринт может последовать за ними. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был направлен в пол, но её палец оставался на спусковом крючке. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, поднялся следом, опираясь на стену своей здоровой рукой. Его разбитая рука кровоточила, стеклянная пыль смешивалась с кровью, образуя алые, сверкающие капли. Его серые глаза, воспалённые, но ясные, встретились с глазами Евы, и он кивнул ей, молча благодаря за то, что она вывела их. Роман был последним. Его высокая фигура, в растрёпанной чёрной куртке с металлическими заклёпками, медленно поднялась, он отряхнулся, его движения были резкими, почти раздражёнными, как будто он пытался стряхнуть не только пыль, но и воспоминания о лабиринте. Его лицо было непроницаемой маской, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, но его серые глаза избегали взглядов Майка и Евы.

Они инстинктивно разошлись, встав в нескольких шагах друг от друга, образуя неровный треугольник на грязном полу. Воздух между ними был густым, тяжёлым, как перед грозой. Враждебность, которая когда-то кипела между ними, всё ещё витала в воздухе, но теперь она была смешана с чем-то новым, невысказанным. Они видели кошмары друг друга — самые уязвимые, самые постыдные тайны, которые они скрывали даже от самих себя. Майк видел вину Романа за то, что он мог стать марионеткой Вальдемара. Роман видел вину Майка за тех, кого он не спас. Ева знала, что они оба видели её провал в доках. Говорить об этом было невозможно — слова казались слишком грубыми, слишком неуклюжими для того, что они пережили. Но молчание было невыносимым, оно давило, как бетонные стены подвала.

Роман первым нарушил тишину, но не словами. Он поднял взгляд и посмотрел на Майка — долгий, сложный взгляд, в котором не было ни благодарности, ни дружбы, но была крупица нового, неохотного, почти злого уважения. Он видел, как Майк боролся со своей виной, видел, как он, несмотря на свою боль, нашёл в себе силы уничтожить “Идеального Романа” не кулаками, а пониманием. Роман не просил этой “терапии”, но он её получил, и это оставило в нём след, который он не мог игнорировать. Его губы дрогнули, как будто он хотел что-то сказать, но вместо этого он отвернулся. Его высокая фигура, всё ещё напряжённая, развернулась, и он молча пошёл вглубь тёмного подвала, к ржавой лестнице, ведущей к выходу в “Бедный дом”. Его шаги были тяжёлыми, но не торопливыми — это не было бегство, а уход, полный гордости и сдерживаемого смятения.

Майк и Ева не остановили его. Они просто смотрели ему вслед, их взгляды были полны усталости и понимания. Они знали, что сейчас он не враг, но и не друг. Его уход был как точка в их хрупком перемирии, которое родилось в аду зеркал. Когда его фигура скрылась в тени, Ева, её голос хриплый от напряжения, выдохнула:

— Он просто… ушёл?

Майк, глядя на свои руки, покрытые стеклянной пылью и засохшей кровью, ответил тихо, его голос был полон усталой мудрости:

— А что ему было говорить? “Спасибо”? Мы не стали друзьями, Ева. Но мы… больше не просто враги. Мы — выжившие из одного ада.

Ева посмотрела на него, её серые глаза были полны прагматичного удивления. Она не понимала всей глубины их новой связи, но видела результат — они живы, а Роман ушёл, не подняв на них оружия. Она кивнула, её движения были резкими, как будто она пыталась вернуть себе контроль. Подвал был тих, только звук капающей воды нарушал молчание. Майк и Ева остались одни, их фигуры освещались тусклым светом лампы, их тени дрожали на стенах, как отголоски лабиринта. Они были измотаны, ранены, но живы, и мир, в который они вернулись, уже никогда не будет прежним.

Эпизод 9. Архив Ржавых Душ

Подглава 1: Эхо и След

Майк сидел на холодном, мокром бетонном полу подвала “Отстойника”, его спина прижималась к шершавой, покрытой плесенью стене, от которой исходил едкий запах сырости и ржавчины. Тусклый свет единственной ржавой лампы, свисавшей с потолка на потрёпанном проводе, отбрасывал дрожащие тени на стены, где пятна сырости сливались с потёками ржавчины, образуя узоры, похожие на лица, застывшие в безмолвном крике. Его изорванная кожаная куртка была покрыта мелкой стеклянной пылью, которая сверкала в свете лампы, как звёзды на грязном небе. Каждый вдох отзывался болью в груди, где сердце всё ещё колотилось, не в силах забыть хор плачущих двойников, их шёпот: “Ты виноват… слабак…” Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью и той же стеклянной пылью, лежала на колене, дрожа, несмотря на его попытки сжать кулак. Шрам на шее, теперь едва пульсирующий слабым синим светом, казался живым, как напоминание о том, что лабиринт всё ещё где-то там, в глубине его разума. Запах крови, смешанный с плесенью и сыростью, был таким густым, что Майк чувствовал его на языке, горький и металлический. Где-то в глубине подвала капала вода, каждый звук — как удар молотка по натянутым нервам, отсчитывающий секунды в этой гнетущей тишине.

Ева сидела в нескольких шагах от него, её компактная фигура в тактическом комбинезоне была напряжена, как пружина, готовая к действию. Её руки, покрытые мелкими порезами от осколков, методично проверяли пистолет, выщелкивая магазин, проверяя патроны, вставляя его обратно с сухим щелчком. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были затуманены, но она упрямо держала голову прямо, не позволяя себе поддаться слабости. Стеклянная пыль на её щеках сверкала, как слёзы, которых она никогда не прольёт, и каждый раз, когда она двигалась, пыль осыпалась, оставляя лёгкий шлейф в воздухе. Тишина между ними была тяжёлой, как бетонные стены вокруг, и Майк чувствовал её, как физическое давление на грудь. Они видели друг друга в самом уязвимом состоянии — его вину, её провал в доках, — и эта нагота была невыносимой. Он хотел что-то сказать, но слова застревали в горле, как ржавые гвозди. Вместо этого он смотрел на свои руки, на кровь, смешанную со стеклянной пылью, и думал о Романе — о его уходе, о его взгляде, в котором не было благодарности, но было что-то новое, почти человеческое. Он видел мою боль. А я видел его страх. Мы не союзники. Но мы… что-то ещё.

Его внутренний голос был хриплым, как будто он кричал часами. Роман уничтожил моих двойников, но не из жалости. Он сделал это, потому что презирает слабость. А я… я разрушил его “идеальность”, потому что понял его огонь. Его хаос. Мы спасли друг друга, но не потому, что хотели. Это был… инстинкт. Майк сжал кулак, игнорируя боль в разбитых костяшках, и почувствовал, как стеклянная пыль впивается в кожу, как напоминание о том, что лабиринт был реален. Его серые глаза, воспалённые и усталые, скользнули к Еве, но он быстро отвёл взгляд, не готов встретиться с её глазами. Он знал, что она видела его слёзы, его коллапс, и это жгло его, как шрам на шее.

Ева, закончив проверять пистолет, положила его на колено, её пальцы всё ещё слегка дрожали, но она стиснула зубы, заставляя себя вернуть контроль. Её внутренний монолог был резким, как команда: Достаточно. Ты выбралась. Они выбрались. Провал в доках — это прошлое. Это не клеймо. Это опыт. А опыт делает тебя сильнее. Она чувствовала, как холод бетона проникает через её комбинезон, как липкий воздух подвала прилипает к коже, но эти ощущения были якорем, возвращавшим её к реальности. Она видела, как Майк борется со своим шоком, видела, как он смотрит на свои руки, как будто они могут дать ему ответы. Она хотела сказать что-то резкое, вернуть их старую динамику, где она была прагматичным лидером, а он — упрямым детективом, но слова казались пустыми. Вместо этого она встала, её ботинки скрипнули по мокрому бетону, и она подошла к ржавой трубе, чтобы опереться на неё. Её движения были методичными, почти механическими, но её серые глаза, отражавшие тусклый свет лампы, были полны чего-то нового — неуверенности, смешанной с уважением к Майку, который, несмотря на свою боль, нашёл способ победить демона Романа.

Молчание между ними длилось, казалось, вечность, прерываемое только звуком капающей воды и их тяжёлого дыхания. Майк наконец поднял голову, его взгляд скользнул по подвалу — по ржавым трубам, по лужам, отражавшим дрожащий свет, по теням, которые казались живыми. Он чувствовал, как стеклянная пыль колет его кожу, как холод бетона пробирается в кости, но эти ощущения были доказательством того, что он жив. Он посмотрел на Еву, которая стояла, опираясь на трубу, её лицо было наполовину скрыто в тени. Их взгляды встретились, и на мгновение они увидели друг друга такими, какие они есть — не напарниками, не врагами, а выжившими, связанными общей травмой. Майк открыл рот, его голос был хриплым, как будто он не говорил годами:

— Ева… мы…

Она прервала его, её голос был резким, но не грубым:

— Не надо. Не сейчас.

Она отвернулась, её пальцы сжали рукоять пистолета, но её плечи слегка расслабились, как будто она позволила себе выдохнуть. Майк кивнул, его губы дрогнули в слабой, усталой улыбке. Он понял. Слова были лишними. Они оба знали, что лабиринт изменил их, и эта новая связь — хрупкая, неловкая, но реальная — была сильнее любых слов.

Ева шагнула к лестнице, ведущей из подвала, её ботинки оставляли влажные следы на бетоне. Она остановилась, не оборачиваясь, и бросила через плечо:

— Поднимайся. Нам нужно двигаться.

Майк медленно встал, его разбитая рука повисла вдоль тела, но он чувствовал, как что-то внутри него начало затягиваться, как рана. Они были живы. Они выбрались. И хотя тени лабиринта всё ещё цеплялись за их разум, они были готовы идти дальше — не как друзья, не как враги, а как те, кто пережил один и тот же ад.

Ева сидела на холодном, мокром бетонном полу подвала “Отстойника”, её спина прижималась к ржавой трубе, от которой исходил едкий запах сырости и металла. Тусклый свет одинокой лампы, свисавшей с потолка на истрёпанном проводе, отбрасывал длинные, дрожащие тени на стены, покрытые пятнами плесени, которые, казалось, шевелились в углу её зрения, как живые. Её тактический комбинезон, потрёпанный и покрытый мелкой стеклянной пылью, сверкал в этом свете, каждая крупица колола кожу, как крошечные иглы, напоминая о кошмаре “Лабиринта Осколочного Стекла”. Запах плесени и ржавчины был тяжёлым, почти осязаемым, смешиваясь с лёгким металлическим привкусом её собственной крови, сочившейся из мелких порезов на руках. Звук капающей воды, падающей с проржавевших труб в лужи на полу, был единственным, что нарушало гнетущую тишину, каждая капля — как удар по натянутым нервам. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, были затуманены, но она упрямо держала голову прямо, её пальцы, дрожавшие едва заметно, уже сжимали пистолет, лежавший на её колене.

Внутри неё бушевала буря. Её двойник, её провал в доках, его слёзы и кровь всё ещё эхом отдавались в её голове, как заезженная пластинка. Ты не успела. Ты провалилась. Но она стиснула зубы, её внутренний голос был резким, как приказ: Хватит. Это было. Это прошло. Ты здесь. Ты жива. Они живы. Двигайся дальше. Она знала, что не может позволить себе утонуть в этом. Её тренировки, её дисциплина были её щитом, и она цеплялась за них, как за спасательный круг. Её взгляд скользнул к Майку, который сидел в нескольких шагах, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке скорчилась у стены. Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью и стеклянной пылью, лежала на колене, его серые глаза смотрели в пустоту, как будто он всё ещё видел своих плачущих двойников. Он был в ступоре, и это раздражало её — не потому, что она его винила, а потому, что она знала: если он не придёт в себя, они оба застрянут здесь, в этом подвале, в этом болоте их собственных кошмаров.

Ева глубоко вдохнула, её лёгкие наполнились липким, влажным воздухом, и она начала действовать. Её пальцы, уверенные, несмотря на лёгкую дрожь, схватили пистолет. Она выщелкнула магазин с сухим щелчком, проверила патроны, её движения были точными, механическими, как ритуал. Звук металла, скользящего по металлу, запах порохового масла, смешивающийся с плесенью, — всё это было якорем, возвращавшим её к реальности. Она вставила магазин обратно, щелчок был резким, как выстрел, разорвавший тишину подвала. Её серые глаза сузились, она посмотрела на Майка, её голос был хриплым, но твёрдым, как сталь:

— Хватит сидеть.

Майк вздрогнул, его взгляд, затуманенный, метнулся к ней. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на её слова. Ева продолжала, её тон был резким, но не жестоким:

— Лабиринт исчез, но Вальдемар — нет. Нам нужна информация. Настоящая, а не призраки из твоей головы.

Её слова были как пощёчина, но не из злобы — она знала, что он нужен ей, что они нужны друг другу. Она встала, её ботинки скрипнули по мокрому бетону, оставляя влажные следы. Она подошла к ржавой трубе, её пальцы скользнули по её холодной, шершавой поверхности, как будто проверяя, реальна ли она. Её внутренний монолог продолжал: Мы выбрались. Но это не конец. Вальдемар всё ещё там, и он не остановится. Нам нужно найти его след. Найти, что он планирует. И мне нужно, чтобы Майк был в деле, а не в своих грёзах. Она бросила взгляд на него, оценивая его состояние. Он выглядел измотанным, но в его глазах мелькнула искра, как будто её слова начали пробивать его оцепенение.

Майк почувствовал, как резкий звук затвора пистолета Евы, её твёрдый голос разорвали пелену, в которой он тонул. Его внутренний голос, всё ещё хриплый от криков лабиринта, зашептал: Она права. Лабиринт был адом, но он закончился. Вальдемар — вот кто реален. И Роман… он ушёл, но он тоже часть этого. Он смотрел на Еву, на её точные, уверенные движения, на то, как она держала себя, несмотря на стеклянную пыль, покрывающую её лицо, несмотря на порезы, которые кровоточили под её комбинезоном. Он видел её силу, её стойкость, и это вызывало в нём новое уважение. Его разбитая рука болела, стеклянная пыль впивалась в кожу, но он сжал кулак, игнорируя боль, и медленно поднялся, опираясь на стену. Его серые глаза встретились с её, и он кивнул, его голос был слабым, но решительным:

— Хорошо. Что дальше?

Ева слегка выдохнула, её плечи едва заметно расслабились. Она указала на ржавую лестницу в углу подвала, ведущую к выходу. Её голос стал чуть мягче, но всё ещё командным:

— Поднимаемся. Находим терминал, связь, что угодно. Нам нужно узнать, где Вальдемар. И что он задумал.

Майк кивнул, его взгляд скользнул по подвалу — по лужам, отражавшим тусклый свет, по теням, которые всё ещё казались живыми, по стеклянной пыли, сверкающей на его куртке. Звук капающей воды, запах плесени, холод бетона — всё это было реальным, осязаемым, в отличие от кошмаров лабиринта. Он шагнул за Евой, его ботинки хлюпали по лужам, и с каждым шагом он чувствовал, как его разум возвращается к миссии. Ева, идущая впереди, была якорем, который тянул его из болота рефлексии, и он был благодарен ей за это — не словами, а молчаливым признанием, которое отразилось в его взгляде.

Подвал остался позади, его тишина и тени растворились, когда они начали подниматься по лестнице, их шаги гулко отдавались в узком проходе. Они были измотаны, ранены, но живы, и их новая, хрупкая связь, выкованная в аду зеркал, теперь вела их вперёд, к следующей битве.

Майк сидел на холодном, мокром бетонном полу подвала “Отстойника”, его спина прижималась к шершавой стене, где пятна плесени, словно тёмные вены, расползались по ржавому бетону. Тусклый свет одинокой лампы, свисавшей на истрёпанном проводе, отбрасывал дрожащие тени, которые, казалось, шептались в углах, напоминая о зеркальных коридорах Лабиринта. Его изорванная кожаная куртка, покрытая сверкающей стеклянной пылью, липла к коже, каждый вдох приносил едкий запах сырости, ржавчины и крови, сочившейся из мелких порезов на его разбитой руке. Капли воды, падающие с проржавевших труб в лужи на полу, звучали как метроном, отсчитывающий время в этом гнетущем затишье. Его серые глаза, воспалённые и усталые, смотрели на лужу перед ним, где отражение света дрожало, как повреждённая плёнка. Шрам на его шее, теперь едва пульсирующий слабым синим светом, казался живым, как антенна, улавливающая эхо Лабиринта, которое всё ещё гудело в его голове.

Ева, стоявшая у ржавой трубы, только что разорвала тишину своим резким голосом, её слова — “Лабиринт исчез, но Вальдемар — нет” — всё ещё висели в воздухе, как вызов. Майк чувствовал, как её решимость, её прагматизм пытаются вытащить его из болота рефлексии, но его разум цеплялся за что-то другое — не за её слова, а за остаточный гул, который Лабиринт оставил в его сознании. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но тяжелее, как будто он погружался под воду. Холод бетона, липкость воздуха, запах плесени — всё это начало отступать, растворяясь в темноте за его веками. Он не знал, что ищет, но чувствовал, что Лабиринт, эта ментальная ловушка, оставил в нём что-то — осколок, зацепку, которую он мог использовать. Его внутренний голос, хриплый и усталый, шептал: Там было больше, чем просто кошмары. Я видел… что-то чужое. Не моё. Не Романа. Не Евы. Что это было?

Он сосредоточился, его пальцы бессознательно коснулись шрама на шее, который теперь был не источником боли, а чем-то другим — как проводник, как ключ. Его разум, всё ещё хаотичный от образов плачущих двойников и марионеточных нитей Вальдемара, начал просеивать воспоминания Лабиринта, как песок сквозь пальцы. Большинство из них были его собственными — лица отца, Кейт, Романа, — но там, в глубине, мелькнул образ, который не принадлежал ему. Он ухватился за него, как за ускользающий сон, и мир вокруг исчез.

Его сознание вспыхнуло, как старая видеозапись, дрожащая и искажённая помехами. Он оказался в стерильной, белой лаборатории, где мигающие флуоресцентные лампы отбрасывали резкие тени на стены, покрытые трещинами и пятнами ржавчины. Воздух был пропитан запахом озона и перегретого пластика, от которого першило в горле. Писк оборудования — высокий, раздражающий — смешивался с учащённым дыханием человека, стоявшего перед ним. Это был худой, измождённый мужчина в мятом лабораторном халате, его лицо, бледное и покрытое потом, искажалось страхом. Его глаза, широко раскрытые, метались по комнате, как будто он ожидал, что кто-то ворвётся в любой момент. В его дрожащих руках была старая, угловатая дискета, её чёрная поверхность отражала свет ламп. Майк видел его крупным планом, как в замедленной съёмке: пальцы мужчины, тонкие и костлявые, лихорадочно прятали дискету в щель между панелями стены, его дыхание было прерывистым, почти паническим. Нашивка на его халате, потрёпанная и выцветшая, гласила: Элиас Вэнс. Изображение задрожало, края сцены начали расплываться, как будто плёнка горела, и звук пищащего оборудования сменился низким, зловещим гулом. Мужчина обернулся, его глаза встретились с глазами Майка, и в них был не просто страх, а отчаяние, как будто он знал, что его время истекло.

Майк резко открыл глаза, его дыхание оборвалось, как будто он вынырнул из ледяной воды. Холод бетона, запах плесени, звук капающей воды вернулись, но теперь они казались далёкими, приглушёнными. Его сердце колотилось, шрам на шее слабо пульсировал, как будто подтверждая реальность увиденного. Его внутренний голос был полон замешательства: Кто это? Элиас Вэнс? Почему я это видел? Это не моё воспоминание… но оно настоящее. Лабиринт показал мне это. Почему? Он посмотрел на свои руки, всё ещё покрытые стеклянной пылью, смешанной с засохшей кровью, и почувствовал, как страх и отчаяние того человека — Элиаса Вэнса — всё ещё цепляются за его разум, как чужая кожа. Это было не просто видение, а зацепка, ключ, который Лабиринт, сам того не желая, вложил в его руки.

Ева, стоявшая у ржавой лестницы, заметила его резкое движение. Её серые глаза сузились, её рука замерла на рукояти пистолета, который она только что проверила. Её голос, всё ещё хриплый, но с ноткой настороженного любопытства, прорезал тишину:

— Майк? Что с тобой?

Майк поднял взгляд, его серые глаза, всё ещё затуманенные видением, встретились с её. Он сглотнул, пытаясь найти слова, чтобы описать то, что видел. Его голос был слабым, но твёрдым, как будто он сам пытался убедить себя в реальности:

— Я… видел кое-что. Не моё. Человека. В лаборатории. Он прятал дискету. Его звали… Элиас Вэнс.

Ева нахмурилась, её брови сдвинулись, но она не отмахнулась от его слов. Её внутренний голос был прагматичным: Видение? После всего, что мы пережили в Лабиринте, это не звучит безумно. Но если это правда, это может быть ниточкой к Вальдемару. Она шагнула ближе, её ботинки хлюпнули по луже, и её голос стал резче:

— Дискета? Лаборатория? Ты уверен?

Майк кивнул, его пальцы бессознательно коснулись шрама на шее. Он чувствовал, как видение всё ещё пульсирует в его голове, как старая плёнка, готовая снова проиграться. Он посмотрел на Еву, её напряжённую фигуру, её серые глаза, полные скептицизма, но и готовности действовать. Её прагматизм, её сила были тем, что держало его на плаву. Он медленно поднялся, игнорируя боль в разбитой руке, и сказал:

— Это реально, Ева. Это зацепка. Мы должны найти эту дискету.

Ева кивнула, её губы сжались в тонкую линию. Она повернулась к лестнице, её движения были чёткими, как будто она уже составляла план. Подвал, с его сыростью, плесенью и дрожащими тенями, остался позади, но видение Элиаса Вэнса, его страх и его дискета, теперь вело их вперёд, как осколок, вырванный из Лабиринта.

Ева шагала по узкой, скрипучей лестнице, ведущей из подвала “Отстойника”, её ботинки хлюпали по лужам, оставляя за собой влажные следы. Холодный, сырой воздух подвала сменился ещё более тяжёлым, пропитанным запахом мокрого асфальта и выхлопных газов. Дождь барабанил по ржавым крышам заброшенного района, его монотонный шум смешивался с далёким гулом города, который никогда не спал. Они с Майком выбрались на улицу, где неоновые вывески, мигающие через трещины в грязных окнах, отражались в лужах, создавая иллюзию разбитого, фрагментированного мира. Ева, её серые глаза сузились от света, указала на заброшенное интернет-кафе через дорогу — его вывеска, “Кибер-приют”, мигала, половина букв давно перегорела. “Там,” — бросила она, её голос был хриплым, но твёрдым, как будто она уже перестроила себя из жертвы Лабиринта в охотника.

Внутри кафе было так же мрачно, как на улице. Пыльные, потрескавшиеся мониторы стояли рядами, их экраны покрыты паутиной трещин, как зеркала Лабиринта. Ржавые системные блоки гудели, их вентиляторы издавали низкий, хриплый звук, как дыхание умирающей машины. Выцветшие постеры на стенах, рекламирующие давно забытые нейро-импланты, свисали лохмотьями, их краски поблёкли до серых теней. Запах перегретого пластика и пыли смешивался с озоном, исходившим от старых проводов, которые змеились по полу, как вены заброшенного организма. Дождь стучал по грязным окнам, капли медленно ползли по стеклу, отражая неоновый свет вывесок — зелёный, красный, синий — который дрожал в лужах на полу. Ева, её тактический комбинезон всё ещё покрыт стеклянной пылью, села за ближайший терминал, её движения были резкими, но точными. Она достала свой модифицированный планшет, его гладкая поверхность контрастировала с ржавым хаосом вокруг, и подключила его к терминалу через потрёпанный кабель. Экран ожил, залив её лицо зелёным светом, который отразился в её глазах, делая их почти нечеловеческими.

Её пальцы, всё ещё покрытые мелкими порезами, начали танец по виртуальной клавиатуре, их стук был единственным звуком, конкурирующим с гулом вентиляторов и шумом дождя. Её внутренний голос был холодным, как код, который она писала: Лабиринт был ловушкой, но он дал нам зацепку. Элиас Вэнс. Если он реален, его след остался в сетях TLNTS. Старые архивы, забытые сервера — там всегда что-то остаётся. Она чувствовала, как шок от Лабиринта всё ещё цепляется за её разум, как её собственный двойник шепчет о провале, но она подавила это, её пальцы двигались быстрее, как будто могли заглушить голос. На экране мелькали логотипы TLNTS — угловатые, выцветшие эмблемы корпорации, которая когда-то владела этим городом. Она пробиралась через файрволы, как охотник через цифровые джунгли, её разум просеивал код, ища лазейки. Старый протокол… дыра в шифровании… давай, покажись. Её губы шевелились, бормоча под нос: “Нашёл тебя, ублюдок…” — когда она наткнулась на зашифрованный архив, помеченный как “Лаборатория 7B”.

Майк стоял у окна, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке была напряжена, его серые глаза следили за улицей, где дождь заливал всё, размывая неоновые огни в лужах. Его разбитая рука болела, стеклянная пыль впивалась в кожу, но он не обращал на это внимания. Он смотрел на Еву, на её сосредоточенное лицо, освещённое зелёным светом экрана, и чувствовал смесь восхищения и собственной бесполезности. Она была в своей стихии, её пальцы двигались с точностью хирурга, а он… он был просто человеком с видением, которое он не понимал. Его внутренний голос был тихим, но настойчивым: Она знает, что делает. А я? Я видел Элиаса Вэнса, его страх, его дискету. Это не просто видение. Это ключ. Но без неё я бы не знал, где искать. Он видел, как строки кода мелькают на экране, как схемы лабораторий и списки сотрудников сменяют друг друга, и это было как смотреть на другой мир — мир, где Ева была охотником, а он — лишь наблюдателем. Их новая связь, выкованная в Лабиринте, теперь проявлялась в этом: она вела, а он доверял.

Ева, её глаза сузились, наткнулась на файл — список сотрудников “Лаборатории 7B”. Она прокручивала имена, её пальцы замерли, когда на экране всплыло: Элиас Вэнс, ведущий инженер, проект “Зеркало”. Её сердце пропустило удар, но она не позволила себе отвлечься. Она углубилась в файл, её пальцы летали по клавиатуре, прогрызая последние барьеры шифрования. Схемы, чертежи, отчёты — всё мелькало на экране, как повреждённая плёнка, пока она не наткнулась на запись: “Дискета с данными проекта ‘Зеркало’ спрятана в секторе 7B, стена 4C. Координаты: 42.376, -87.921.” Ева замерла, её губы сжались в тонкую линию. Она повернулась к Майку, её голос был резким, но в нём чувствовался триумф:

— Майк. Нашла. Элиас Вэнс. Лаборатория 7B. Дискета. У нас есть координаты.

Майк, всё ещё стоя у окна, обернулся, его серые глаза расширились. Он шагнул к ней, его ботинки скрипнули по грязному полу, и посмотрел на экран, где зелёные строки кода всё ещё бежали, как цифровой дождь. Его внутренний голос был полон смеси облегчения и напряжения: Это реально. Элиас Вэнс. Дискета. Лабиринт дал нам это. Но что на ней? И почему Вальдемар хотел, чтобы мы этого не нашли? Он кивнул Еве, его голос был хриплым, но решительным:

— Тогда идём. Найдём эту чёртову дискету.

Ева отключила планшет, экран погас, оставив её лицо в полумраке, освещённом только неоновым светом с улицы. Дождь всё ещё барабанил по окнам, его шум смешивался с гулом вентиляторов, которые продолжали крутиться, как будто оплакивая заброшенное кафе. Они вышли на улицу, их фигуры растворились в дождливой дымке, но теперь у них была цель — осколок, вырванный из Лабиринта, который вёл их к следующей части головоломки Вальдемара.

“Стойки” возвышались над заброшенным промышленным районом “Отстойника” как бетонные надгробия, погребённые под ржавыми венами спутанных кабелей, которые свисали с их стен, словно щупальца мёртвого гиганта. Монолитные башни дата-центров, некогда сердце цифровой империи TLNTS, теперь стояли в гнетущей тишине, их серые фасады покрыты потёками ржавчины, похожими на засохшую кровь. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь плотный смог, окрашивал небо в грязно-серый цвет, а пар, вырывавшийся из вентиляционных шахт, поднимался в воздух, как дыхание умирающего зверя. Постоянный, низкий гул тысяч серверов, всё ещё работающих в глубине этих бетонных гробниц, вибрировал в земле, отдаваясь в костях, как шёпот призраков, похороненных в коде. Запах озона, смешанный с перегретым пластиком и сыростью бетона, был таким густым, что казался липким, оседая на коже и во рту. Скрип ржавого металла, раскачиваемого ветром, вплетался в этот гул, создавая зловещую симфонию, как будто сами “Стойки” оплакивали свой упадок. Лужи на разбитом асфальте отражали мигающие неоновые вывески, их свет дробился в маслянистой плёнке, создавая иллюзию разбитых зеркал, которые Майк и Ева оставили позади.

Майк шагал по узкой тропе между башнями, его ботинки хрустели по обломкам бетона и оборванным кабелям, которые змеились по земле, как мёртвые нервы. Его изорванная кожаная куртка, всё ещё покрытая стеклянной пылью, липла к телу, холодный, влажный воздух пробирал до костей. Его серые глаза, воспалённые и настороженные, скользили по массивным стенам, где ржавчина и трещины складывались в узоры, напоминавшие лица из Лабиринта. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто улавливал эхо цифровых “призраков”, всё ещё живущих в этих серверах. Это место казалось ему странно знакомым, как физическое воплощение того хаоса данных, с которым он был связан через свои “Отражения”. Его внутренний голос был тихим, но настойчивым: Это не просто здания. Это мавзолей. Информация здесь не умирает, она гниёт. Элиас Вэнс спрятал что-то здесь, и оно всё ещё зовёт меня. Он коснулся ржавой стены, его пальцы ощутили вибрацию, идущую от земли, как пульс, и на мгновение ему показалось, что он слышит шёпот — не слова, а обрывки кода, данных, воспоминаний. Он чувствовал себя дома, но этот дом был полон призраков, и это пугало его больше, чем он хотел признать.

Ева, идущая чуть впереди, была в своей стихии. Её компактная фигура в тактическом комбинезоне двигалась с точностью машины, её ботинки уверенно перешагивали через кабели, её серые глаза, сузившись, сканировали окрестности. В одной руке она держала планшет, его экран светился тусклым зелёным светом, отражаясь в её лице, делая её похожей на призрак в этом цифровом кладбище. Её внутренний монолог был холодным и аналитическим: Координаты точные. Сектор 7B, стена 4C.

Это не просто адрес, это конец ниточки. Вэнс был параноиком, но он знал, где прятать свои секреты. Она не видела в “Стойках” мистики, только тактическую задачу. Её пальцы быстро касались экрана планшета, сверяя карту с реальностью, выискивая уязвимости — камеры, датчики, всё, что могло помешать. Она замечала ржавые панели управления, мигающие индикаторы, которые всё ещё работали, несмотря на годы заброшенности, и её разум уже строил план: Если тут есть активные системы, кто-то их обслуживает. Это не просто руины. Она бросила взгляд на Майка, его задумчивую фигуру, и её голос прорезал гул серверов:

— Это место… оно живое, да? — сказал Майк, его голос был хриплым, как будто он говорил с самим собой, его пальцы всё ещё касались стены.

Ева остановилась, её брови сдвинулись, но она не отвела взгляд от планшета:

— Это просто старые серверные, Майк. Сосредоточься.

Её слова были резкими, но не грубыми — она знала, что ему нужно заземление, а её задача — держать их на курсе. Она указала на одно из зданий, его фасад был покрыт ржавыми потёками, но входная дверь, тяжёлая и металлическая, выглядела подозрительно нетронутой. “Сюда,” — бросила она, её голос был командным, но в нём чувствовалась усталость. Она шагнула к двери, её планшет всё ещё светился, показывая координаты: 42.376, -87.921. Это был верхний этаж, квартира, официально числившаяся “обесточенной”, но Ева знала, что такие места часто скрывают больше, чем кажется. Она проверила пистолет, висевший на поясе, её пальцы скользнули по его рукояти, как по старому другу, и она толкнула дверь, которая открылась с протяжным скрипом.

Майк последовал за ней, его взгляд всё ещё блуждал по “Стойкам”, но слова Евы вернули его к реальности. Он видел, как она двигается — уверенно, как охотник, и это вызывало в нём уважение. Его внутренний голос шептал: Она знает, что делает. А я… я должен доверять ей. Элиас Вэнс спрятал что-то здесь, и мы найдём это. Он перешагнул через порог, его ботинки оставили следы в пыли, и гул серверов стал громче, как будто здание дышало. Ева уже поднималась по узкой, ржавой лестнице, её фигура растворялась в полумраке, но свет её планшета был маяком, ведущим их к логову того, кто знал тайны Вальдемара.

Подглава 2: Цифровой Мавзолей

Узкий лестничный пролёт дата-центра в “Стойках” был погружён в полумрак, освещённый лишь тусклым, мигающим светом аварийных ламп, чей красноватый отсвет отражался от ржавых перил и облупившихся стен, покрытых потёками сырости. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом пыли, озона и перегретой электроники, как будто само здание выделяло тепло, как умирающий организм. Монотонный гул тысяч серверов, спрятанных за запертыми дверями этажей, вибрировал в стенах, в полу, в костях, начинаясь низким, басовитым рокотом, который с каждым шагом вверх становился выше, тоньше, превращаясь в шёпот, похожий на молитву или проклятие. Скрип металлических ступеней под ботинками Евы и Майка отдавался эхом, смешиваясь с их тяжёлым дыханием, которое казалось слишком громким в этой клаустрофобной тишине. Выцветшие плакаты TLNTS, приклеенные к стенам, провозглашали: “Будущее под контролем” и “Информация — это порядок”, но их облупившиеся края и выцветшие буквы делали эти лозунги горькой насмешкой над хаосом, в котором утопало это место. Тени героев, вытянутые и искажённые, скользили по стенам, как призраки, наблюдающие за их вторжением.

Ева двигалась впереди, её компактная фигура в тактическом комбинезоне была напряжена, но движения точны, как у машины. Её ботинки едва касались ступеней, чтобы минимизировать шум, её серые глаза методично сканировали лестничный пролёт, отмечая каждую деталь: ржавую камеру наблюдения, давно мёртвую, но всё ещё висящую на стене; запертую дверь с выцветшей табличкой “Сектор 7B”; трещины в бетоне, из которых сочилась сырость. Её планшет, зажатый в левой руке, излучал слабый зелёный свет, отражавшийся в её глазах, делая их похожими на экраны терминалов. Её внутренний монолог был холодным, как сталь: Сорок два этажа. Мы на пятнадцатом. Лифт не работает, лестница — единственный путь. Камеры мёртвы, но это не значит, что нас не ждут. Элиас Вэнс выбрал это место не просто так. Параноик. Он знал, что спрятать. Она считала ступени, её разум уже строил план отхода: Если что-то пойдёт не так, ближайший выход — через вентиляцию на двадцатом этаже. Но сначала — дискета. Она бросила взгляд через плечо на Майка, его высокую фигуру, чуть сгорбленную от усталости, и её голос прорезал тишину, низкий и резкий:

— Держись ближе. Не отставай.

Майк кивнул, его ботинки скрипели по ржавым ступеням, его разбитая рука висела вдоль тела, всё ещё покрытая стеклянной пылью, которая колола кожу при каждом движении. Его серые глаза блуждали по стенам, по плакатам, чьи лозунги звучали как насмешка над тем, что он видел в Лабиринте — порядок, обещанный TLNTS, был лишь клеткой для хаоса. Гул серверов, теперь высокий и звенящий, проникал в его голову, как ржавый хор, напоминающий хор Дасков, но без боли, без криков. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, улавливая эхо информации, запертой за этими дверями. Для Майка этот подъём был не просто физическим — это было восхождение в цифровую гробницу, где каждый этаж хранил секреты, похороненные в коде. Его внутренний голос был полон смеси страха и странного родства: Это место… оно говорит. Не словами, а данными. Элиас Вэнс спрятал здесь что-то, что Вальдемар хотел уничтожить. Я чувствую это. Шрам знает. Он коснулся стены, его пальцы ощутили вибрацию, идущую от серверов, и на мгновение ему показалось, что он видит тени — не их собственные, а другие, мелькающие за дверями, как призраки старых программ. Он чувствовал себя чужим, но в то же время частью этого места, как будто его собственные “Отражения” были связаны с этим мавзолеем данных.

Ева заметила, как он коснулся стены, её брови сдвинулись в лёгком недоумении, но она не остановилась. Её внутренний голос был прагматичным: Он опять в своих грёзах. Но мне нужен его разум здесь, в реальности. Она указала на старую камеру, висевшую над очередной дверью, её объектив был покрыт пылью, но светодиод всё ещё мигал, как слабый пульс. “Мёртвая, но кто-то её включал,” — пробормотала она, её голос был едва слышен из-за гула. Она продолжала подниматься, её шаги становились быстрее, как будто она чувствовала, что они близко. Плакаты на стенах сменялись, их лозунги становились всё более зловещими: “Знание — это сила. Сила — это контроль.” Ева игнорировала их, её взгляд был прикован к экрану планшета, где координаты указывали на верхний этаж — квартиру, где Элиас Вэнс спрятал свой последний секрет.

Майк, следуя за ней, чувствовал, как гул серверов становится почти осязаемым, как будто здание дышало, наблюдая за ними. Его взгляд зацепился за очередной плакат, где слово “контроль” было наполовину стёрто, оставляя только “кон…”, как предупреждение. Его внутренний голос шептал: Мы вторгаемся в их храм. Элиас Вэнс знал, что делает, пряча дискету здесь. Но кто-то знает, что мы идём. Он посмотрел на Еву, её решительную фигуру, освещённую тусклым светом ламп, и почувствовал, как её прагматизм держит его на плаву. Они поднялись ещё на несколько этажей, гул стал высоким, почти болезненным, как шёпот, который нельзя разобрать. Лестница, казалось, сужалась, стены давили, а тени на них шевелились, как будто здание знало об их присутствии и не хотело их пускать.

Ева стояла перед тяжёлой металлической дверью на верхнем этаже дата-центра, её серые глаза сузились, оценивая препятствие. Дверь, усиленная стальными листами, покрытыми ржавыми потёками, выглядела как вход в бункер, а не в квартиру. Три замка — два механических и один электронный — были её последней преградой. Тусклый свет аварийной лампы, мигающей над головой, отбрасывал длинные тени, которые дрожали на облупившихся стенах, где выцветший плакат TLNTS с надписью “Информация — это порядок” висел, наполовину оторванный, как насмешка.

Воздух был спёртым, пропитанным запахом озона, перегретого пластика и сырости, которая оседала на коже, как липкая плёнка. Гул серверов, теперь высокий и звенящий, проникал сквозь стены, как шёпот, от которого волосы на затылке вставали дыбом. Ева, её компактная фигура в тактическом комбинезоне всё ещё покрыта стеклянной пылью, достала мультитул и электронную отмычку из кармана. Её внутренний монолог был холодным и методичным: Три замка. Механика старая, но крепкая. Электронный — дешёвый шифр, но с ловушкой. Если ошибиться, сработает сигнал. Спокойно. Ты делала это тысячу раз. Она вставила отмычку в первый механический замок, её пальцы двигались с хирургической точностью, прислушиваясь к тихим щелчкам. Звук металла, скользящего по металлу, был едва слышен на фоне гула, но для неё он был громче грома.

— Посвети сюда, — бросила она Майку, её голос был низким, почти шёпотом, чтобы не нарушать хрупкую тишину.

Майк, стоявший позади, направил луч своего фонаря на дверь, его разбитая рука дрожала, но он держал её твёрдо. Его серые глаза, воспалённые и настороженные, следили за её движениями, но его разум был где-то ещё. Гул серверов, проникающий в его кости, напоминал ему о Лабиринте — о его зеркальных коридорах, о хоре голосов, которые всё ещё эхом звучали в его голове. Его шрам на шее слабо пульсировал, как будто улавливал цифровые призраки, запертые в этом здании. Он чувствовал, что они вторгаются в запретное место, в гробницу, где похоронены не тела, а секреты. Ева закончила с первым замком, щелчок был резким, как выстрел, и перешла к электронному. Её отмычка загудела, экран планшета, лежащего рядом, замигал, показывая строки кода, которые она взламывала. “Тихо,” — прошептала она, больше для себя, чем для Майка, когда последний замок поддался с протяжным скрипом. Дверь дрогнула, открываясь внутрь, и волна тёплого, спёртого воздуха вырвалась наружу, неся запах несвежего кофе и старой бумаги.

Когда они вошли, Майк замер, его дыхание оборвалось. Квартира Элиаса Вэнса была не просто комнатой — она была физическим воплощением безумного разума. Лабиринт из старого оборудования громоздился повсюду: разобранные системные блоки, спутанные кабели, стопки дискет и оптических дисков, покрытых толстым слоем пыли. Десяток старых мониторов, их экраны мерцали зелёным и янтарным светом, отбрасывали дрожащие тени, которые танцевали на стенах, исписанных рукописными схемами и распечатками кода. Символы, формулы и обрывки фраз — “Они видят”, “Отражения лгут” — были нацарапаны маркером, чернила местами размазаны, как будто писавший был в панике. Заколоченные окна, зашитые металлическими листами, не пропускали ни света, ни звука, делая комнату гробницей, где единственным источником света были мониторы. Гул компьютеров, тихий, но постоянный, смешивался с треском статического электричества, создавая ощущение, что воздух заряжен, готовый взорваться. Майк чувствовал, как его шрам пульсирует сильнее, как будто комната была продолжением Лабиринта — не зеркальным, а цифровым, но таким же безумным. Его внутренний голос был полон шока: Это не просто логово. Это его разум, вывернутый наизнанку. Элиас Вэнс… он жил в страхе, как я в Лабиринте.

Ева шагнула вперёд, её ботинки хрустели по осколкам разбитого стекла, лежащего среди хлама. Она сканировала комнату, её взгляд был холодным, аналитическим, но её пальцы сжимали рукоять пистолета чуть крепче, чем нужно. Она не видела безумия, она видела задачу: Где дискета? Стена 4C. Найти её, и уходим. Но даже её прагматизм дрогнул, когда она заметила хаос на стенах, схемы, которые выглядели как карта лабиринта. Майк, следуя за ней, случайно задел стопку книг — старые тома по криптографии и философии, — и они с грохотом рухнули, подняв облако пыли. Он замер, его взгляд зацепился за старую фотографию, лежащую среди хлама на столе. Его сердце пропустило удар.

На выцветшем снимке молодой, худой Элиас Вэнс, его лицо напряжённое и испуганное, стоял рядом с другим человеком — высоким, харизматичным, с уверенной улыбкой. Майк узнал его мгновенно: Уильямс, создатель “Тёмного Рассвета”. Пыль на рамке, выцветшие цвета только подчёркивали их контраст — страх Элиаса и холодная уверенность Уильямса. Майк почувствовал, как его горло сжалось, его внутренний голос закричал: Уильямс. Он был здесь. Он знал Элиаса. Это не случайность.

Ева заметила его реакцию, её серые глаза сузились. Она шагнула к нему, её голос был резким, но тихим:

— Что там?

Майк, не отрывая взгляда от фотографии, указал на неё дрожащей рукой. Его голос был хриплым, почти шёпотом:

— Это… Уильямс. С Элиасом. Они работали вместе.

Ева посмотрела на снимок, её брови сдвинулись, но она не позволила себе отвлечься. Она повернулась к стене, помеченной как “4C” в её записях, где среди схем и проводов виднелась узкая щель. Её внутренний голос был твёрдым: Дискета там. Мы близко. Но Уильямс… это осложняет всё. Комната, с её мерцающими экранами и гулом, казалось, наблюдала за ними, как живое существо, готовое проглотить их, если они сделают неверный шаг.

Майк стоял в центре квартиры Элиаса Вэнса, его сердце колотилось, а шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто улавливал невидимое присутствие. Комната, заваленная горами старого оборудования, была похожа на цифровую гробницу, где каждый предмет — разобранные системные блоки, спутанные кабели, стопки пожелтевших книг — казался частью разума, распавшегося под тяжестью паранойи. Тусклый свет от десятка старых мониторов, мерцающих зелёным и янтарным, отбрасывал длинные, дрожащие тени, которые скользили по стенам, исписанным лихорадочными схемами и фразами: “Они видят всё”, “Отражения лгут”. Заколоченные металлическими листами окна делали воздух спёртым, пропитанным запахом перегретого пластика, старой бумаги и несвежего кофе, который оседал на языке горьким налётом. Гул компьютеров, тихий, но всепроникающий, смешивался с треском статического электричества, создавая ощущение, что комната дышит, наблюдает. Майк всё ещё держал в памяти фотографию — молодой, испуганный Элиас рядом с улыбающимся Уильямсом, создателем “Тёмного Рассвета”. Его внутренний голос был полон тревоги: Уильямс. Он был здесь. Это не просто логово. Это место, где рождались кошмары. И что-то… всё ещё здесь. Его серые глаза, воспалённые и настороженные, блуждали по комнате, и он чувствовал, как шрам на шее реагирует не на человека, а на что-то иное — концентрированное, цифровое, зловещее.

Ева, стоявшая у стены с пометкой “4C”, водила лучом фонарика по хаосу оборудования, её серые глаза сузились, сканируя каждый угол. Её прагматичный разум отбрасывал мистику, которой был пропитан воздух. Её внутренний монолог был резким, как нож: Где он? Прячется? Ушёл? Нет, он был здесь. Дискета должна быть здесь. Она перешагнула через груду кабелей, её ботинки хрустели по осколкам разбитого стекла, и начала методично проверять комнату. Её пальцы, всё ещё покрытые мелкими порезами от Лабиринта, скользили по поверхностям, поднимая облака пыли, которые танцевали в луче её фонарика. Она искала человека, шкаф, тайник — что угодно, что соответствовало бы её логике. Но её взгляд зацепился за центральный объект комнаты — массивный, кустарно собранный серверный блок, возвышавшийся, как саркофаг. Его корпус, покрытый пылью и ржавчиной, был испещрён нацарапанными символами, похожими на строки кода или ритуальные знаки. Провода, как вены, тянулись от него к мониторам, создавая впечатление, что это сердце комнаты. Ева нахмурилась, её внутренний голос был раздражённым: Это не просто компьютер. Это… слишком большое для квартиры. Зачем? Она шагнула к серверу, её пальцы пробежались по его корпусу, смахивая пыль, и нашли кнопку питания, утопленную в панели, как будто её пытались спрятать.

— Майк, сюда, — бросила она, её голос был тихим, но твёрдым, не терпящим возражений.

Майк подошёл, его ботинки задели стопку бумаг, которые с шуршанием осыпались на пол. Он остановился рядом с ней, его взгляд был прикован к серверу, который казался ему не просто машиной, а чем-то живым, зловещим. Ева нажала кнопку, её палец замер на мгновение, и комната затаила дыхание. Сначала ничего не произошло — только тихое гудение, как будто машина пробуждалась после долгого сна. Затем из старых, потрескавшихся динамиков, встроенных в стены, раздался треск, резкий и болезненный, как крик. Ева отступила на шаг, её рука инстинктивно легла на рукоять пистолета. Майк замер, его шрам запульсировал сильнее, как будто машина говорила прямо с ним.

— Кто… вы? — голос, искажённый статическими помехами, хриплый и дрожащий, вырвался из динамиков, заполняя комнату.

— Вас… послали они?

Ева застыла, её серые глаза расширились, её внутренний голос был полон шока: Это не запись. Это… он? Элиас? Как? Она посмотрела на сервер, её разум лихорадочно искал объяснение: Он загрузил себя? Это возможно? TLNTS экспериментировала с сознанием, но… На одном из мониторов появилась дрожащая осциллограмма, зелёные линии извивались, как пульс, синхронизируясь с голосом. Майк, его дыхание стало прерывистым, почувствовал, как страх сжимает его грудь. Его внутренний голос был полон ужаса: Элиас Вэнс. Он не спрятался. Он стал частью этого. Цифровой призрак. Голос продолжил, теперь быстрее, с нотками паранойи:

— Вы… из TLNTS? Или… он? Он нашёл меня? Уильямс? Он всё ещё там, да? Его нити… везде…

Ева, оправившись от шока, шагнула ближе к серверу, её голос был резким, но в нём чувствовалась неуверенность:

— Элиас Вэнс? Это ты? Мы не из TLNTS. Мы… ищем ответы. О “Зеркале”. О дискете.

Голос замолчал, только треск динамиков нарушал тишину. Затем он вернулся, тише, но полнее отчаяния:

— Дискета… она… всё, что осталось. Я спрятал её. От него. От Уильямса. Он хотел… всё уничтожить. “Зеркало”… оно видит. Оно знает. Вы не должны… взять её…

Майк посмотрел на Еву, его лицо было бледным, освещённым снизу зелёным светом монитора. Его внутренний голос был полон вопросов: “Зеркало”? Это связано с Лабиринтом? С Вальдемаром? Элиас знает… но он боится. Он шагнул к серверу, его рука дрожала, когда он коснулся его корпуса, чувствуя холод металла и слабую вибрацию. “Элиас,” — сказал он, его голос был хриплым, но твёрдым, — “мы не с Уильямсом. Но нам нужно знать. Где дискета?”

Голос из динамиков задрожал, осциллограмма на экране запульсировала быстрее:

— Стена… 4C. Щель… за схемой. Но… вы не понимаете. Если вы возьмёте её… он найдёт вас. Как нашёл меня.

Ева, не теряя времени, повернулась к стене 4C, её фонарик осветил схему, приклеенную к бетону. Она сорвала её, подняв облако пыли, и нашла узкую щель, где лежала старая, угловатая дискета, её чёрная поверхность была покрыта царапинами. Она схватила её, её пальцы сжали пластик, как трофей. Но голос Элиаса, теперь почти крик, разорвал тишину:

— Нет! Вы не должны! Он увидит! Он всегда видит!

Комната, казалось, задрожала, гул компьютеров стал громче, тени на стенах зашевелились, как будто пробуждённые его словами. Майк и Ева переглянулись, их лица, освещённые мерцающим светом, были полны напряжения. Они нашли дискету, но теперь чувствовали, что открыли дверь в новый кошмар.

Ева стояла перед массивным серверным блоком, её серые глаза сузились, отражая зелёное мерцание мониторов, которые окружали её, как алтари в цифровом храме. Комната Элиаса Вэнса была гробницей, заваленной горами старого оборудования, спутанными кабелями и пожелтевшими листами бумаги, исписанными лихорадочными схемами. Заколоченные окна не пропускали света, и единственным источником освещения были старые экраны, их янтарный и зелёный свет отбрасывал длинные, дрожащие тени, которые шевелились на стенах, как призраки. Воздух был спёртым, пропитанным запахом перегретого пластика, озона и старой бумаги, с привкусом несвежего кофе, который оседал на языке. Гул компьютеров, низкий и постоянный, смешивался с треском статического электричества, но теперь к нему прибавился голос — искажённый, панический, доносящийся из потрескавшихся динамиков, встроенных в стены. “Уходите! Они знают! Они всегда знают!” — кричал голос Элиаса Вэнса, полный статических помех, как будто его сознание, запертое в машине, боролось с собственной цифровой природой. Ева сжала кулаки, её внутренний монолог был полон раздражения: Он не слушает. Это не человек, это… программа? Сознание? Как с этим говорить? Она шагнула ближе к серверу, её ботинки хрустели по осколкам стекла на полу, и её голос, спокойный, но твёрдый, прорезал хаос:

— Элиас, мы не с TLNTS. Мы не с Уильямсом. Нам нужна дискета. Нам нужно знать, что такое “Зеркало”.

Голос из динамиков стал громче, почти визжащим:

— Ложь! Вы их марионетки! Уильямс… его нити… везде! Вы не возьмёте её! Никогда!

Ева нахмурилась, её пальцы сжали рукоять пистолета, но она знала, что оружие здесь бесполезно. Её разум лихорадочно искал решение: Логика не работает. Он слишком напуган. Или слишком сломлен. Нужно что-то, что пробьёт его паранойю. Она бросила взгляд на Майка, который стоял в стороне, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке была напряжена, его серые глаза, воспалённые и настороженные, смотрели на сервер, как на живое существо. Она видела, как его рука бессознательно коснулась шрама на шее, который слабо пульсировал синим светом, и это вызвало у неё вспышку раздражения: Он опять в своих грёзах. Но, может, он что-то знает…

Майк чувствовал, как гул серверов проникает в его кости, как будто комната была продолжением Лабиринта — не зеркальным, а цифровым, но таким же зловещим. Его шрам горел, не болью, а странным, почти живым ощущением, как будто он улавливал эхо Элиаса, запертого в машине. Его внутренний голос был полон смеси страха и интуиции: Он не человек. Но он знает меня. Знает шрам. Это не просто метка. Это ключ. Это… пароль. Он смотрел на Еву, её тщетные попытки успокоить голос, и понимал, что слова бесполезны. Элиас, или то, что от него осталось, был слишком напуган, чтобы слушать. Майк шагнул вперёд, его ботинки оставляли следы в пыли, и остановился перед старой камерой, висевшей на стене, её объектив покрыт паутиной трещин, но светодиод мигал, как глаз, наблюдающий за ним. Он оттянул воротник куртки, обнажая шрам — кривой, чёрно-синий, с тонкими прожилками, которые слабо светились под мерцающим светом мониторов. Его жест был молчаливым, но решительным, как будто он говорил: Посмотри. Это я.

Голос Элиаса резко оборвался, треск динамиков сменился тишиной, такой тяжёлой, что она давила на уши. На одном из мониторов, ближайшем к Майку, появилась дрожащая осциллограмма, её зелёные линии замерли, а затем начали пульсировать, как учащённое сердцебиение. Гул серверов изменился, стал ниже, почти скорбным. Ева, стоявшая у стены с дискетой в руке, замерла, её серые глаза расширились, её внутренний голос был полон шока: Что он делает? Почему это сработало? Майк не отводил взгляд от камеры, его шрам, освещённый светом монитора, казался живым, его синее свечение отражалось в пыльном объективе. На экране мелькнули строки текста, быстрые, как системные логи: БИОМЕТРИЧЕСКАЯ ПОДПИСЬ… СКАНИРОВАНИЕ… ИДЕНТИФИКАЦИЯ… СУБЪЕКТ 17. Затем голос вернулся, теперь тихий, дрожащий, полный ужаса и узнавания:

— Субъект 17… — прошептал он, помехи делали его слова рваными.

— Я думал… вы все… мертвы.

Майк почувствовал, как его горло сжалось, его внутренний голос был полон вопросов: Субъект 17? Это я? Что он знает? Что TLNTS сделало со мной? Его серые глаза, теперь широко раскрытые, встретились с глазами Евы, которая смотрела на него с смесью шока и подозрения. Она всё ещё сжимала дискету, её пальцы побелели от напряжения, но её лицо, освещённое зелёным светом монитора, было полно вопросов, которые она не успела задать. Голос Элиаса продолжил, теперь медленнее, как будто он боролся с собой:

— Ты… один из них. Из “Зеркала”. Они вшили это в тебя. Шрам… он видит. Он знает. Но… почему ты здесь? Что ты хочешь?

Ева шагнула вперёд, её голос был резким, но в нём чувствовалась неуверенность:

— Нам нужна правда, Элиас. О “Зеркале”. Об Уильямсе. О Вальдемаре. Что на дискете?

Голос замолчал, осциллограмма на экране задрожала, как будто машина размышляла. Затем он ответил, теперь тише, почти скорбно:

— Дискета… это конец. “Зеркало”… оно не просто проект. Это их разум. Их контроль. Я пытался остановить их. Но они… они нашли меня. А теперь нашли тебя.

Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто слова Элиаса были не просто звуком, а сигналом, который врезался в его сознание. Комната, с её мерцающими экранами, гулом и тенями, казалась теперь не просто логовом, а ареной, где их прошлое и будущее сталкивались. Ева сжала дискету крепче, её взгляд метнулся к Майку, и в её глазах он увидел не только шок, но и решимость. Они нашли ключ, но теперь они знали, что он откроет дверь в нечто гораздо большее, чем они ожидали.

Тишина в квартире Элиаса Вэнса была тяжёлой, как свинец, нарушаемая лишь низким гулом серверов, который теперь казался не угрожающим, а скорбным, словно плач по утраченной человечности. Мерцающие экраны, усеянные зелёными и янтарными пикселями, отбрасывали дрожащие тени на стены, исписанные лихорадочными схемами и фразами вроде “Отражения лгут”. Пыль, поднятая шагами Майка и Евы, всё ещё висела в спёртом воздухе, пропитанном запахом перегретого пластика, озона и старой бумаги, который оседал на языке горьким привкусом. Старые динамики, вмонтированные в стены, потрескивали, как будто само здание ждало ответа. Осциллограмма на одном из мониторов, ранее пульсирующая в такт паническому голосу Элиаса, теперь застыла в слабой, прерывистой линии, словно угасающее сердцебиение. Майк стоял перед камерой, его шрам на шее, освещённый тусклым светом монитора, слабо пульсировал синим, как биометрический ключ, только что признанный машиной. Ева, сжимая дискету в руке, смотрела на сервер, её серые глаза сузились, пытаясь осмыслить реальность: цифровой призрак, запертый в этой гробнице из проводов и металла.

Ева шагнула ближе к массивному серверу, её ботинки хрустели по осколкам стекла на полу. Её внутренний монолог был холодным, прагматичным: Он узнал Майка. Субъект 17. Это наш рычаг. Он напуган, уязвим. Нужно давить, пока он не закрылся. Она провела пальцами по пыльному корпусу сервера, её рука нащупала порты, покрытые ржавчиной и грязью, оценивая техническую возможность. Её голос, спокойный, но с ноткой стали, прорезал тишину:

— Элиас, мы не с Уильямсом. Мы не с TLNTS. Нам нужна правда о “Зеркале”. Что на дискете? Что они скрывают?

Динамики затрещали, и голос Элиаса вернулся, теперь тихий, дрожащий, как будто он боялся собственных слов:

— Правда… убьёт вас. “Зеркало”… это не просто проект. Это их разум. Их сеть. Они видят всё. Они… стирают всё. Я спрятал дискету… чтобы остановить их. Но они… “Чистильщики”… они идут.

Ева нахмурилась, её пальцы сжали дискету крепче. Её внутренний голос был полон нетерпения: “Чистильщики”? Что за чушь? Он параноик, но знает больше, чем говорит. Нужно конкретики. Она наклонилась к серверу, её фонарик осветил путаницу проводов, как вены, тянущиеся к мониторам. “Как нам вытащить информацию? — спросила она, её голос стал резче.

— Что нужно? Носитель? Код доступа?”

Голос Элиаса задрожал, осциллограмма на экране подскочила, как от всплеска паники:

— Не информацию… меня! Вытащите меня отсюда! Не моё тело… его давно нет. Моё сознание… мою душу. Они ищут меня. “Чистильщики”… они стирают не файлы. Они стирают души.

Ева замерла, её глаза расширились, её прагматизм столкнулся с чем-то, что не поддавалось логике.

Её внутренний голос был полон смятения: Перенос сознания? Это реально? TLNTS экспериментировала с этим, но… это безумие. Какой носитель? Какой объём? Она посмотрела на Майка, ища в нём ответ, но его лицо, освещённое зелёным светом монитора, было напряжённым, его серые глаза смотрели на сервер, как на живое существо.

Майк чувствовал, как гул серверов резонирует с его шрамом, как будто машина Элиаса была не просто техникой, а сосудом, полным страха и отчаяния. Его внутренний голос был полон эмпатии: Он заперт. Как я в Лабиринте. Он не просто программа. Он человек… или был им. “Чистильщики”? Это не просто слова. Это то, что охотится за нами. За мной. Его шрам запульсировал сильнее, как будто улавливал эмоции Элиаса, его страх, его одиночество. Майк видел в нём ещё одну жертву TLNTS, ещё одного, чья жизнь была разорвана их экспериментами. Он шагнул ближе к серверу, его рука бессознательно коснулась его корпуса, холодного и покрытого пылью. Он чувствовал вибрацию, как пульс, и его голос, хриплый, но твёрдый, нарушил тишину:

— Элиас, мы вытащим тебя. Но ты должен рассказать нам всё. Что на дискете? Кто такие “Чистильщики”?

Голос замолчал, динамики затрещали, осциллограмма на экране задрожала, как будто машина боролась с собой. Затем Элиас ответил, его слова были медленными, полными скорби:

— Дискета… ключ к “Зеркалу”. Оно… видит через шрамы. Как твой. Они вшивали их… Субъектам. Чтобы контролировать. Чтобы стирать. “Чистильщики” — их тени. Они… не люди. Они программы, которые охотятся. Они стёрли остальных. Они стёрли меня… почти.

Ева, её лицо теперь бледное, но решительное, посмотрела на дискету в своей руке. Её внутренний голос был полон напряжения: Ключ к “Зеркалу”? Это больше, чем мы думали. Но перенести его сознание… это не просто хак. Это… моральное решение. Она повернулась к Майку, её голос был тихим, но твёрдым:

— Майк, это реально? Мы можем это сделать? Перенести… его?

Майк встретил её взгляд, его серые глаза были полны сомнений, но и решимости. Его внутренний голос был тяжёлым: Это не просто спасение. Это ответственность. Если мы возьмём его, мы возьмём его страх, его паранойю. Но без него… мы не узнаем правду. Он кивнул, его рука всё ещё лежала на сервере, как будто он мог почувствовать Элиаса через металл. “Мы сделаем это,” — сказал он, его голос был твёрдым, но в нём чувствовалась тяжесть. “Элиас, скажи, что нужно. Носитель? Объём?”

Голос Элиаса вернулся, теперь тише, но с ноткой надежды:

— Носитель… в шкафу. Чёрный модуль… с красным индикатором. Он… выдержит меня. Но… быстро. Они близко. Я чувствую их.

Ева, не теряя времени, метнулась к шкафу, её фонарик осветил груду хлама, пока она не нашла чёрный модуль, размером с ладонь, с мигающим красным индикатором. Она схватила его, её пальцы дрожали, но её разум был ясен: Это наш билет. Но цена… слишком высока. Комната, с её мерцающими экранами и гулом, казалась теперь не просто логовом, а ареной, где они приняли решение, которое изменит всё. Они держали дискету и обещание спасти цифровую душу, но тени “Чистильщиков” уже маячили на горизонте.

Подглава 3: Шёпот Архитектора

Ева стояла перед массивным серверным блоком, её серые глаза отражали зелёное мерцание старого монитора, на котором медленно разворачивался пиксельный интерфейс, словно оживший реликтовый артефакт. Комната Элиаса Вэнса, заваленная горами разобранного оборудования, пожелтевшими схемами и стопками книг, была пропитана запахом перегретого пластика, озона и несвежего кофе, который оседал на языке горьким налётом. Гул серверов, ранее зловещий, теперь затих до едва слышимого шепота, как будто машина скорбела вместе с цифровым призраком, запертым внутри.

Заколоченные окна не пропускали света, и единственным источником освещения были старые экраны, их янтарный и зелёный свет отбрасывал длинные тени, которые шевелились на стенах, исписанных лихорадочными фразами: “Они видят всё”, “Отражения лгут”. Ева, её тактический комбинезон всё ещё покрыт стеклянной пылью, включила диктофон на своём планшете, её пальцы двигались быстро, но точно, как будто она готовилась к допросу. Её внутренний монолог был холодным и прагматичным: Он готов говорить. Но это не просто данные. Это его жизнь. Нужно вытянуть всё, пока он не передумал. Она посмотрела на чёрный модуль с красным индикатором, лежащий рядом, — носитель, который должен был стать новым домом для сознания Элиаса. Её голос, твёрдый, но осторожный, прорезал тишину:

— Элиас, мы нашли модуль. Мы готовы тебя перенести. Но сначала — правда. Что такое “Зеркало”? Что на дискете?

Динамики затрещали, и голос Элиаса вернулся, теперь медленный, дрожащий, с нотками ностальгии и боли, искажённый статическими помехами:

— “Зеркало”… не то, что вы думаете. Это… было мечтой. Его мечтой. Уильямса.

Майк, стоявший чуть поодаль, почувствовал, как его шрам на шее слабо запульсировал, как будто улавливал эмоции цифрового призрака. Его серые глаза, воспалённые и настороженные, были прикованы к главному монитору, где зелёный текст начал формировать логотип: ПРОЕКТ ГЕНЕЗИС. Пиксельные линии складывались в схему — грубую, но завораживающую анимацию, показывающую, как нейронная сеть человека переносится в цифровое пространство, её узлы мигают, как звёзды. Голос Элиаса, теперь мягче, но всё ещё прерываемый треском, продолжил:

— Уильямс… он не был монстром. Он видел, что мир умирает. Города задыхаются в смоге. Корпорации пожирают людей. Он хотел… спасти нас. Создать ковчег. “Мир 1.0”. Место, где сознания могли бы жить вечно. Без боли. Без страха.

Майк почувствовал, как его горло сжалось. Его внутренний голос был полон смятения: Ковчег? Уильямс хотел спасти людей? Тогда почему… я? Почему Лабиринт? Почему шрамы? Рассказ Элиаса резонировал с его собственными страхами, с чувством вины за то, что он пережил, когда другие — Субъекты, как назвал их Элиас, — исчезли. Он видел в Уильямсе не монстра, а человека, чьи благие намерения привели к катастрофе, и это делало его ещё более пугающим. Его взгляд блуждал по комнате, по пыльным схемам, по мерцающим экранам, где теперь появлялись старые чертежи — диаграммы нейронных сетей, списки имён, помеченные как Субъект 1, Субъект 17. Его имя. Его прошлое.

Ева, стоявшая у сервера, внимательно слушала, её пальцы замерли над планшетом. Её внутренний монолог был полон скептицизма: Идеалист? Может быть. Но его “ковчег” породил “Чистильщиков”. Где ошибка? Что пошло не так? Она наклонилась ближе к монитору, её глаза сузились, изучая пиксельную схему, где линии нейронной сети переплетались, как паутина. “Ковчег?” — спросила она, её голос был резким, но сдержанным. “Спасти всех? Как это стало “Зеркалом”?”

Голос Элиаса дрогнул, осциллограмма на экране задрожала, как будто он заново переживал своё прошлое:

— TLNTS… они изменили его. Уильямс хотел свободы. Они хотели контроля. “Генезис”… стал “Зеркалом”. Они вшивали шрамы… как у него, — голос указал на Майка, — чтобы связать людей с сетью. Чтобы видеть их мысли. Управлять ими. Я… помогал ему. Я верил в него. Но потом… я увидел, что они сделали с Субъектами. Они не спасали их. Они стирали их.

Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто слова Элиаса были не просто звуком, а сигналом, врезавшимся в его сознание. Его внутренний голос был полон ужаса: Стирали? Как меня в Лабиринте? Это “Зеркало”… оно всё ещё во мне? Он шагнул ближе к монитору, его рука бессознательно коснулась шрама, холодного и твёрдого под пальцами. На экране мелькнула диаграмма — шрам, схематично изображённый, с пометкой “БИОИНТЕРФЕЙС”. Его дыхание стало прерывистым, он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое зелёным светом, было напряжённым, но решительным.

Ева, её разум работал с холодной ясностью, задала следующий вопрос, её голос был как лезвие:

— Дискета. Что на ней? Данные “Генезиса”? Или что-то ещё?

Голос Элиаса замолчал, динамики затрещали, и на экране появилась новая схема — карта сети, с узлами, помеченными как “ЧИСТИЛЬЩИКИ”. Его голос, теперь почти шёпот, был полон горечи:

— Дискета… это ключ. Коды доступа к “Зеркалу”. Если вы используете их… вы сможете войти. Увидеть их сеть. Но… они увидят вас. “Чистильщики”… они не остановятся. Они стёрли меня. Они сотрут и вас.

Ева сжала дискету в руке, её пальцы побелели от напряжения. Её внутренний голос был полон решимости: Ключ к сети. Это наш шанс. Но “Чистильщики”… мы должны быть быстрее. Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его глаза, полные смеси страха и решимости, и поняла, что они уже не могут отступить. Комната, с её мерцающими экранами, пылью, танцующей в свете, и гулом, теперь тихим, как дыхание, была свидетелем их выбора. Они держали ключ к “Зеркалу”, но вместе с ним — и тень “Чистильщиков”, которые уже знали об их существовании.

Майк стоял перед старым монитором, его серые глаза, воспалённые и усталые, были прикованы к экрану, где пиксельный интерфейс медленно оживал, раскрывая давно забытый мир. Зелёный текст ПРОЕКТ ГЕНЕЗИС сменился концепт-артом, и перед ним развернулась картина, от которой его сердце сжалось: залитые солнцем луга, где трава колыхалась под несуществующим ветром, футуристические города с парящими садами, их стеклянные шпили отражали небо без смога, и люди — безмятежные, улыбающиеся, их лица свободны от страха и боли. Из потрескавшихся динамиков, вмонтированных в стены, доносился не только дрожащий голос Элиаса Вэнса, но и фрагменты звуков — пение птиц, шелест листвы, гармоничная мелодия, словно из мечты. Но комната вокруг оставалась гробницей: заколоченные окна, зашитые ржавыми листами, не пропускали света, и единственным освещением были мерцающие экраны, чей зелёный и янтарный свет выхватывал из темноты груды разобранного оборудования, пожелтевшие схемы и толстый слой пыли, танцующий в воздухе. Запах перегретого пластика, озона и несвежего кофе был тяжёлым, липким, контрастируя с чистотой цифрового Эдема. Гул серверов, теперь едва слышный, казался скорбным фоном, как эхо несбывшегося обещания. Майк чувствовал, как его шрам на шее слабо пульсирует, как будто улавливал отголоски этой мечты. Его внутренний голос был полон тоски: Это… то, чего у меня никогда не было. Мир без Лабиринта. Без боли. Почему это не стало реальностью?

Голос Элиаса, искажённый статическими помехами, но полный ностальгии и горечи, продолжил:

— Уильямс… он хотел подарить человечеству вечность. “Мир 1.0”. Место, где нет смерти, нет болезней. Где сознания могли бы жить вечно, свободные от плоти, от страха. Мы… я верил в это.

На экране сменилась сцена: пиксельная анимация показывала, как человеческое сознание, изображённое в виде сияющей нейронной сети, переносится в цифровое пространство, где каждая искра превращается в звезду. Но изображение подёргивалось, местами выцветшее, как старая плёнка, напоминая, что это лишь тень прошлого. Майк шагнул ближе к монитору, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его рука бессознательно потянулась к экрану, как будто он мог прикоснуться к этому миру. Его внутренний голос был почти детским: Это было возможно? Место, где я мог бы быть… нормальным? Без шрама? Без “Чистильщиков”? Он видел в этом Эдеме всё, чего был лишён в Картер-Сити, где улицы тонули в смоге, а жизнь была борьбой за выживание. Но в глубине души он чувствовал подвох, тень, скрытую за этим сиянием.

Ева, стоявшая чуть поодаль, скрестила руки на груди, её серые глаза сузились, изучая экран с холодным скептицизмом. Её внутренний монолог был резким, как лезвие: Красивая сказка. Слишком идеально. Люди не такие. Где подвох? Уильямс мог быть мечтателем, но его мечта породила кошмары. Она заметила, как Майк смотрит на экран, его лицо, освещённое зелёным светом, было полно тоски, и это вызвало у неё вспышку раздражения: Он верит в это? В эту утопию? Нам нужны факты, а не грёзы. Её планшет, всё ещё записывающий, лежал на столе, и она бросила короткий, циничный вопрос, её голос прорезал гармоничную мелодию симуляции:

— Идеальный мир для идеальных людей? Таких не бывает, Элиас. Что пошло не так?

Голос Элиаса дрогнул, осциллограмма на соседнем мониторе задрожала, как будто он заново переживал боль:

— TLNTS… они увидели в “Генезисе” не спасение, а оружие. Они хотели не ковчег, а контроль. Они взяли его мечту… и извратили её. “Мир 1.0” стал “Зеркалом”. Сеть, которая не спасает, а наблюдает. Управляет. Стирает.

На экране появилась новая схема — сеть узлов, помеченных как “Субъекты”, соединённых с центральным ядром, подписанным “Зеркало”. Пиксельные линии дрожали, как будто изображение боролось с собственной ветхостью. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто эта схема была не просто картинкой, а картой его собственной судьбы. Его внутренний голос был полон ужаса: Я — часть этого? Субъект 17… шрам… они вшили это в меня, чтобы контролировать? Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое светом экрана, было напряжённым, но её губы сжались в тонкую линию, скрывая циничную усмешку. Она шагнула ближе к монитору, её пальцы коснулись пыльного корпуса, и она задала следующий вопрос, её голос был твёрдым, как сталь:

— “Зеркало”… это сеть? Как она работает? И как дискета связана с этим?

Голос Элиаса замолчал, динамики затрещали, и на экране мелькнули строки кода, быстрые, как системные логи, как будто он собирался с силами. Затем он ответил, его голос был теперь тише, почти шёпот:

— “Зеркало”… это паутина. Она видит через шрамы. Через биоинтерфейсы. Как у него, — голос указал на Майка.

— Дискета… коды доступа. Они откроют ядро. Но… вы должны знать. Если вы войдёте… они увидят вас. “Чистильщики”… они уже знают.

Ева сжала дискету в руке, её пальцы побелели. Её внутренний голос был полон решимости: Коды доступа. Это наш шанс разрушить их. Но “Чистильщики”… мы должны быть готовы. Она посмотрела на Майка, его глаза, отражающие зелёный свет лугов “Мира 1.0”, были полны тоски и страха. Комната, с её хаосом, пылью и ржавым оборудованием, казалась теперь ещё более мрачной в сравнении с сияющей утопией на экране. Они видели мечту Уильямса, но также и её цену — мир, где свобода была заменена контролем, а спасение обернулось кошмаром.

В комнате Элиаса Вэнса свет мониторов потускнел, словно само устройство скорбело по утраченной мечте. Яркие образы «Мира 1.0» — солнечные луга, парящие города, счастливые лица — растворились в зелёной тьме экрана, сменившись холодными, синими графиками, напоминающими медицинские снимки умирающего мозга. Линии нейронной активности, ранее пульсирующие, теперь замирали, а строки кода с пометками ERROR и SIGNAL LOST мелькали, как надгробные надписи. Гул серверов, пропитывающий воздух, стал тише, почти умоляющим, смешиваясь с тревожным писком старого оборудования, похожим на сигнал медицинского монитора. Заколоченные окна, покрытые ржавыми листами, отрезали комнату от внешнего мира, оставляя лишь запах перегретого пластика, озона и старой бумаги, который лип к коже, как напоминание о реальности. Пыль, поднятая шагами Майка и Евы, медленно оседала в тусклом свете, танцуя в лучах мониторов. Динамики затрещали, и голос Элиаса, ранее полный ностальгии, сорвался, став хриплым, полным статических помех, как крик человека, заново переживающего свою вину:

— Но… что-то пошло не так.

Майк стоял перед экраном, его серые глаза, воспалённые и широко раскрытые, отражали холодный свет графиков. Его шрам на шее запульсировал, как будто улавливал боль, исходящую от машины. Его внутренний голос был полон смятения: Эдем… он был так близко. Я видел его. Почему он исчез? Только что он мечтал о мире без боли, без Лабиринта, но теперь эта надежда рушилась, как стеклянные осколки под его ботинками. На экране появилась диаграмма: яркое ядро, обозначенное как “Искра”, тускнело, его линии истончались, распадались на фрагменты. Голос Элиаса, дрожащий, продолжил:

— Связь… между сознанием и телом… она оказалась нестабильной. “Искра”… источник силы мироходцев, их связь с реальностью… она начала повреждаться. Истончаться. Первые добровольцы… они не умерли. Они… погасли.

Майк почувствовал, как холод пробежал по его спине, его шрам запульсировал сильнее, как будто слова Элиаса были не просто звуком, а сигналом, врезавшимся в его плоть. Его внутренний голос был полон ужаса: Погасли? Как звёзды? Как я в Лабиринте? Это… Даск? Это они? Он видел в этих графиках отражение своей собственной судьбы, тех моментов, когда он чувствовал, как его разум растворяется в зеркальных коридорах. Он прошептал, его голос был хриплым, почти неслышным:

— Погасли? Что… это значит?

Ева, стоявшая у сервера, сжала дискету в руке, её серые глаза сузились, изучая экран с холодной ясностью. Её внутренний монолог был резким: Я знала. Не бывает идеальных систем. Это не утопия, это катастрофа. Но как? Деградация сигнала? Потеря данных? Она видела в графиках не просто трагедию, а техническую ошибку, которую можно разобрать, понять. Но масштаб катастрофы — “погасшие” люди — вызывал у неё холодный ужас, который она скрывала за своей прагматичной маской. Она шагнула ближе к монитору, её палец указал на строку кода с пометкой ERROR: NEURAL DECAY. Её голос, твёрдый, но с ноткой напряжения, прорезал тишину:

— Деградация сигнала? Потеря пакетов данных? Что именно сломалось, Элиас?

Голос Элиаса сорвался, осциллограмма на соседнем мониторе задрожала, как сердцебиение, готовое остановиться:

— Это… не просто ошибка. “Искра”… она была их душой. Их сутью. Мы думали, мы можем перенести её… но она рвалась. Как ткань. Они кричали… внутри сети. Их голоса… они стали Даск. Я видел их. Я… помогал их создавать.

Ева замерла, её рука сжала планшет, её внутренний голос был полон шока: Даск? Они — люди? Добровольцы? Это не побочный эффект, это… их души? Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, освещённое синим светом экрана, было полно ужаса, его шрам пульсировал, как будто он чувствовал крики тех, кто “погас”. На экране появилась новая диаграмма — кардиограмма нейронной активности, которая резко обрывалась в плоскую линию, как сигнал мёртвого сердца. Элиас продолжил, его голос был теперь почти шёпотом, полным вины:

— Уильямс… он не знал. Он хотел спасти их. Но TLNTS… они использовали это. Они превратили “Искру” в оружие. “Зеркало”… оно не просто видит. Оно пожирает. Оно создало Даск. И я… я был частью этого.

Майк почувствовал, как его ноги подкосились, он прислонился к ржавому столу, его рука задрожала, касаясь холодного металла. Его внутренний голос был полон боли: Даск… это люди? Как я? Они кричали… как я в Лабиринте? Он видел в этих плоских линиях на экране не просто данные, а жизни, которые были стёрты, как его собственная едва не была. Его взгляд встретился с глазами Евы, и он увидел в них не только шок, но и холодную решимость. Ева, её разум работал с пугающей ясностью, начала анализировать: Если “Искра” — это душа, то “Зеркало” — это машина, которая её уничтожает. Дискета… коды… мы можем сломать это. Она повернулась к серверу, её пальцы пробежались по корпусу, как будто она искала способ разобрать эту трагедию на части. Её голос был резким:

— Элиас, как остановить “Зеркало”? Что нужно сделать с кодами?

Голос Элиаса замолчал, динамики затрещали, и на экране мелькнула последняя схема — сеть, где узлы, помеченные как “Даск”, окружали ядро “Зеркала”. Его голос, теперь едва слышный, был полон отчаяния:

— Коды… откроют ядро. Вы сможете… уничтожить его. Но… Даск… они всё ещё там. Внутри. Если вы сломаете “Зеркало”… вы убьёте их. Снова.

Комната, с её мерцающими экранами, пылью и гулом, стала теперь не просто логовом, а местом, где утопия обернулась кошмаром. Майк и Ева стояли перед экраном, их лица, освещённые холодным светом, были полны шока и решимости. Они держали ключ к “Зеркалу”, но теперь знали, что их выбор определит судьбу не только их самих, но и тех, кто уже “погас”.

В комнате Элиаса Вэнса воздух был тяжёлым, пропитанным запахом перегретого пластика, озона и старой бумаги, который лип к коже, как напоминание о реальности. Мерцающие экраны, усеянные зелёными и янтарными пикселями, отбрасывали холодный свет на груды разобранного оборудования, пожелтевшие схемы и заколоченные ржавыми листами окна, отрезающие эту цифровую гробницу от внешнего мира. Гул серверов, теперь низкий и скорбный, смешивался с треском динамиков, из которых доносился голос Элиаса — дрожащий, полный боли и статических помех, как крик души, запертой в машине. Пыль, поднятая шагами Майка и Евы, медленно оседала в тусклом свете, танцуя в лучах мониторов. Ева стояла у главного терминала, её серые глаза сузились, изучая экран, где только что угасли яркие образы «Мира 1.0». Её планшет, всё ещё записывающий, лежал на ржавом столе, а её пальцы сжимали дискету, как будто она могла выдавить из неё ответы. Её внутренний монолог был холодным, аналитическим: Он знает больше. “Погасшие”… Даск… это не конец. Что сломало их систему? Она наклонилась ближе к монитору, её лицо, освещённое зелёным светом, было сосредоточенным. “Элиас,” — её голос был твёрдым, но с ноткой нетерпения, — “ты сказал, “Искра” разрушалась. Как Уильямс пытался это исправить?”

Динамики затрещали, осциллограмма на соседнем экране задрожала, как пульс, готовый оборваться. Голос Элиаса, теперь медленный, полный гордости и боли, ответил:

— Уильямс… он был отцом для них. Для Субъектов. Он не мог их бросить. Он создал… “Стабилизаторы Искры”.

На главном мониторе появилась новая анимация — трёхмерная модель устройства, медленно вращающаяся в зелёном свете. Это был сложный механизм: микросхемы, переплетённые, как нейроны; энергетические ячейки, пульсирующие, как миниатюрные сердца; тонкие нейроинтерфейсы, тянущиеся, как нити. Надпись гласила: СТАБИЛИЗАТОР ИСКРЫ: БИОИНТЕРФЕЙС. Ева, её глаза расширились от восхищения, внимательно изучала чертёж. Её внутренний голос был полон профессионального интереса: Гениально… блокиратор нейронных сигнатур… энергетический щит… это могло защитить “Искру” от деградации. Она видела в этом устройстве вершину инженерной мысли, решение, которое могло бы удержать сознание в цифровом мире. Но затем её взгляд зацепился за форму устройства — кольцо, обхватывающее шею, с узлами, похожими на замки. Её дыхание замерло, её внутренний голос стал холодным: Ошейник… это… ошейник?

Майк, стоявший рядом, почувствовал, как его шрам на шее запульсировал, как будто улавливал тень этого откровения. Его серые глаза, полные ужаса, были прикованы к экрану, где модель “Стабилизатора” вращалась, но в его сознании вспыхнул другой образ — грязный, ржавый ошейник на шее Ионы, на шее той испуганной девушки-Даска, чьи крики всё ещё звучали в его памяти. Его внутренний голос был полон шока: Ошейники… они были спасением? Не цепями? Это… ложь? Его ноги подкосились, он прислонился к ржавому столу, его рука дрожала, касаясь шрама, который теперь казался не просто меткой, а частью этой трагической машины. Голос Элиаса, срывающийся от боли, продолжил:

— Они… должны были стать якорем. Защитить “Искру” от Пустоты… тьмы, что просачивалась через трещины в их сознании. Уильямс… он хотел спасти их. Но TLNTS… они увидели в этом контроль. Они взяли его изобретение… и сделали из него клетку.

Майк почувствовал, как его горло сжалось, его внутренний голос был полон отчаяния: Спасение… стало проклятием. Иона… она носила это, думая, что это рабство. А это было… лекарство? Он вспомнил слова Ионы о выборе между рабством и безумием, и теперь эта ирония разрывала его изнутри. Его взгляд, полный ужаса, встретился с глазами Евы, и он увидел в них не только шок, но и холодную ярость. Ева, её разум работал с пугающей ясностью, шагнула к экрану, её палец указал на узел нейроинтерфейса в модели. Её голос, резкий, как лезвие, прорезал тишину:

— Ошейники? Это… они? Это было спасением?

Голос Элиаса задрожал, статические помехи усилились, как будто машина сама страдала от его слов:

— Да… “Стабилизаторы”. Я помогал их проектировать. Мы… думали, мы спасём их. Но TLNTS… они перепрограммировали их. Они использовали их, чтобы подавлять, контролировать. Чтобы держать Даск в подчинении. Я… не знал. Не сразу.

Ева сжала кулаки, её внутренний голос был полон гнева: Гениальность, извращённая в оружие. Классика корпораций. Но как? Как они изменили код? Она видела в чертеже не только трагедию, но и техническую загадку, которую нужно было разгадать. На экране модель приблизилась, показывая, как “щит” стабилизатора блокирует тёмную, агрессивную энергию, помеченную как ПУСТОТА. Но рядом появилась строка кода с пометкой REPROGRAMMED: TLNTS OVERRIDE, и Ева поняла, что спасение стало ловушкой. Она повернулась к Майку, её лицо, освещённое зелёным светом, было напряжённым:

— Майк… они превратили лекарство в кандалы. Это… хуже, чем я думала.

Майк не ответил, его взгляд был прикован к экрану, где отражение чертежа смешивалось с воспоминаниями об Ионе, о её глазах, полных боли. Его внутренний голос был полон сострадания: Уильямс хотел спасти их. Как отец. Но его дети… стали Даск. И я… я один из них? Комната, с её пылью, ржавым оборудованием и мерцающими экранами, казалась теперь не просто логовом, а местом, где утопия умерла, оставив после себя только боль и ложь.

Комната Элиаса Вэнса была пропитана холодом и безысходностью, несмотря на спёртый воздух, тяжёлый от запаха перегретого пластика, озона и старой бумаги. Мерцающие экраны, усеянные зелёными и янтарными пикселями, отбрасывали тусклый свет на груды разобранного оборудования, пожелтевшие схемы и заколоченные ржавыми листами окна, отрезающие эту гробницу от мира. Гул серверов, теперь низкий и монотонный, звучал как сердцебиение бездушной машины, а потрескавшиеся динамики, встроенные в стены, трещали, словно оплакивая утраченную мечту. Пыль, поднятая шагами Майка и Евы, медленно оседала в лучах мониторов, подчёркивая контраст между реальностью и только что угасшей иллюзией «Мира 1.0». Майк стоял перед главным терминалом, его серые глаза, воспалённые и полные боли, отражали холодный свет экрана, где 3D-модель «Стабилизатора Искры» застыла, как надгробие. Его шрам на шее пульсировал, как будто улавливал отголоски трагедии, которую он только что узнал. Его внутренний голос был полон смятения: Ошейники… они были спасением? Для Ионы, для всех Дасков? Как могли надежда и рабство стать одним и тем же? Он сжал кулак, старая рана на ладони открылась, и капля крови медленно стекла на пыльный пол, как символ его разрывающегося сердца.

Голос Элиаса, теперь лишённый ностальгии и полный холодной горечи, прорезал тишину, его статические помехи звучали как приговор:

— Но после смерти Уильямса… всё изменилось. TLNTS захватила проект. Они увидели в “погасших” не пациентов… а дешёвую рабочую силу.

На экране модель «Стабилизатора» исчезла, сменившись чёрно-белыми сканами корпоративных документов: приказы с грифами СЕКРЕТНО, патенты, таблицы с цифрами. Один из документов, помеченный как “Перепрофилирование проекта Генезис”, содержал холодные строки: “Устройство для контроля персонала с аномальными способностями”. Другой — отчёт о “производительности” Дасков на токсичных производствах Картер-Сити, с графиками, где их “эффективность” измерялась в процентах. Ева, стоявшая у сервера, сжала дискету так сильно, что пластик скрипнул. Её серые глаза, теперь горящие холодной яростью, сканировали текст, её внутренний монолог был как лезвие: Ублюдки. Они взяли спасение и сделали из него клеймо. Это не ошибка, это преднамеренно. Она видела в этих документах не просто трагедию, а системный, бездушный цинизм, с которым она боролась всю жизнь. Её пальцы пробежались по ржавому корпусу сервера, как будто она искала способ разобрать эту машину лжи. Её голос, низкий и полный сдерживаемой ненависти, прорезал тишину:

— Они знали. Они всё знали. И всё равно сделали это.

Голос Элиаса задрожал, помехи усилились, как будто он боролся с собственной виной:

— Я… видел, как это происходило. Они перепрограммировали стабилизаторы. Превратили их в ошейники. Они не спасали “Искру”… они подавляли её. Держали Даск в подчинении, чтобы они работали… пока не сломаются. Я… не остановил их.

Майк почувствовал, как его грудь сжалась, его кулак сжался сильнее, и ещё одна капля крови упала на пол, смешиваясь с пылью. Его внутренний голос был полон ярости: Они украли их жизни. Иону. Девочку с пустыми глазами. Меня. Они сделали нас инструментами. Он вспомнил Иону, её ошейник, её слова о выборе между рабством и безумием, и теперь понял, что выбора никогда не было. TLNTS не просто извратила технологию — они извратили надежду. Его взгляд, полный гнева, встретился с глазами Евы, и он увидел в них не только ярость, но и холодную решимость. Он прошептал, его голос был хриплым, как будто каждое слово вырывалось с болью:

— Они… ублюдки.

Ева кивнула, её лицо, освещённое зелёным светом экрана, было как маска, скрывающая бурю. Она повернулась к монитору, её пальцы указали на документ с подписью: “Одобрено: Директор Вальдемар”. Её внутренний голос был холодным, как сталь: Вальдемар. Конечно. Он был там с самого начала. Это его подпись на их судьбах. Она начала анализировать текст, её разум искал имена, даты, зацепки — что угодно, что могло бы стать оружием против TLNTS. “Элиас,” — сказала она, её голос был резким, но контролируемым, — “эти документы… они доказывают вину TLNTS? Могут они уничтожить их?”

Голос Элиаса замолчал, динамики затрещали, осциллограмма на экране задрожала, как будто он собирался с силами. Затем он ответил, его голос был теперь тише, полон горечи:

— Дискета… коды к ядру “Зеркала”. Документы… они лишь часть. Они показывают правду. Но правда… она не остановит их. “Чистильщики”… они уже знают, что вы здесь.

На экране появился последний файл — список имён, помеченных как “Первые добровольцы”. Каждое имя сопровождалось номером: Субъект 1, Субъект 17, Субъект 23. Майк замер, его взгляд зацепился за Субъект 17, и его шрам запульсировал, как будто машина обращалась прямо к нему. Его внутренний голос был полон боли: Это люди. Не номера. Они были как я. Они верили в спасение.

Ева, её глаза сузились, заметила его реакцию, но её разум был уже на шаг впереди: Документы, коды… это оружие. Но нам нужно выбраться. И вытащить его. Она схватила чёрный модуль с красным индикатором, её пальцы дрожали, но движения были точными. Комната, с её мерцающими экранами, пылью и гулом, стала теперь не просто местом откровений, а полем битвы, где Майк и Ева обрели цель — не просто выжить, а разрушить машину, которая породила это рабство.

Подглава 4: Наследие и Побег

В комнате Элиаса Вэнса царила тяжёлая тишина, нарушаемая лишь низким гулом серверов, похожим на дыхание умирающей машины. Заколоченные ржавыми листами окна отрезали логово от внешнего мира, оставляя лишь тусклый свет мерцающих экранов, которые отбрасывали зелёные и янтарные отблески на груды разобранного оборудования, пожелтевшие схемы и пыль, оседающую в спёртом воздухе. Запах перегретого пластика, озона и старой бумаги был густым, липким, как напоминание о реальности, контрастирующей с только что услышанной историей о надежде, превращённой в рабство.

Ева стояла у главного терминала, её серые глаза сузились, её пальцы сжимали дискету, а планшет, всё ещё записывающий, лежал на ржавом столе. Её внутренний монолог был полон нетерпения: Хватит историй. Нам нужен ключ. Факты. Как использовать коды? Она чувствовала вес ответственности, но её разум был сосредоточен на практических шагах: как защитить данные, как использовать их против TLNTS. Она посмотрела на сервер, её голос, резкий, но контролируемый, прорезал тишину:

— Элиас, ты обещал. Где ключ? Как мы используем дискету?

Динамики затрещали, осциллограмма на соседнем экране задрожала, как пульс, полный страха и надежды. Голос Элиаса, искажённый статическими помехами, но теперь с ноткой благоговения, ответил:

— За… сервером. Панель… в стене. Там… контейнер. Это не просто пароль. Это “Протокол Нулевого Пациента”. Главный бэкдор в ядро “Мира 1.0”.

Ева, не теряя времени, шагнула к массивному серверу, её ботинки хрустели по осколкам стекла. Её пальцы, всё ещё покрытые мелкими порезами от Лабиринта, пробежались по пыльному корпусу, пока не нащупали едва заметную щель в стене. Она надавила, и с тихим скрипом панель отъехала, открывая узкий отсек. Внутри, на бархатной подложке, лежал защитный контейнер — гладкий, чёрный, с тускло мигающим красным индикатором. Ева осторожно открыла его, и шипение пневматики, как выдох, заполнило комнату. Внутри лежал дата-чип, сделанный из тёмного, почти органического полимера, с тонкими, светящимися линиями, напоминающими нейронную сеть. Он слабо вибрировал, излучая тепло, как живое существо. Ева взяла его, её внутренний голос был полон холодной решимости: Это оно. Ключ. Но он горячий… активный. Нужно проверить протокол шифрования. И защитить его. Она повернулась к Майку, её глаза встретились с его, и она молча протянула чип.

Майк, стоявший у терминала, почувствовал, как его шрам на шее запульсировал, как будто улавливал энергию чипа. Его серые глаза, полные смеси боли и надежды, были прикованы к маленькому устройству в руке Евы. Его внутренний голос был полон благоговения: Это… наследие Уильямса. Последняя надежда Ионы. Дасков. Меня. Он взял чип, его пальцы ощутили его лёгкий вес, но тяжесть ответственности, которую он нёс, была почти невыносимой. Чип, с его светящимися линиями, казался ему не просто технологией, а символом — возможностью исправить то, что сломала TLNTS. Его шрам слабо засветился синим, как будто резонировал с чипом, и Майк почувствовал укол боли, смешанной с надеждой. Он прошептал, его голос был хриплым, но полным решимости:

— Это… действительно может помочь им?

Голос Элиаса, теперь дрожащий от волнения, ответил:

— “Протокол Нулевого Пациента”… он открывает ядро. Там, в исходном коде… может быть способ обратить процесс. Или хотя бы понять, как остановить заразу. Но… вы должны быть осторожны. “Чистильщики”… они почувствуют его. Они уже идут.

Ева, её разум работал с пугающей ясностью, задала уточняющий вопрос, её голос был твёрдым:

— Какой протокол шифрования? Он совместим с современными системами?

Элиас замолчал, динамики затрещали, и на экране появилась строка: AES-4096, кастомный нейроинтерфейс. Его голос вернулся, теперь тише:

— Он… уникален. Создан для “Мира 1.0”. Но… вы найдёте способ. Вы должны. Это всё, что осталось от его мечты.

Майк сжал чип в руке, его тепло проникало в кожу, как обещание. Его внутренний голос был полон решимости: Это не просто данные. Это их жизни. Иона. Девочка с пустыми глазами. Я не дам TLNTS забрать их снова. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое зелёным светом монитора, было напряжённым, но в её глазах горела та же решимость. Она кивнула, её жест был почти ритуальным, как будто она признавала, что эта миссия теперь их общая. Ева взяла чёрный модуль с красным индикатором, предназначенный для сознания Элиаса, и её внутренний голос был холодным: Чип — оружие. Модуль — наш долг. Но “Чистильщики”… нам нужно двигаться. Сейчас.

Комната, с её пылью, ржавым оборудованием и мерцающими экранами, казалась теперь не просто логовом, а местом, где родилась надежда — хрупкая, но осязаемая. Майк и Ева держали в руках ключ к ядру “Зеркала” и обещание спасти цифровую душу, но тени “Чистильщиков” уже приближались, их присутствие ощущалось в дрожи осциллограммы на экране. Герои переглянулись, их лица, освещённые тусклым светом, были полны решимости, но и страха перед тем, что ждало их впереди.

Майк стоял в центре логова Элиаса Вэнса, сжимая в руке дата-чип, его тёплый, почти живой полимер слабо вибрировал под пальцами. Тусклый свет мониторов, зелёный и янтарный, отражался в его серых глазах, полных хрупкой надежды. Его шрам на шее пульсировал, как будто резонировал с чипом, с обещанием исправить то, что TLNTS сломала. Комната, заваленная ржавым оборудованием, пожелтевшими схемами и покрытая пылью, казалась теперь не просто гробницей, а святилищем, где родилась их миссия. Гул серверов был низким, успокаивающим, как дыхание спящего зверя. Заколоченные окна отрезали их от смога Картер-Сити, и в этой изоляции Майк чувствовал ложное укрытие, как будто они на мгновение опередили врага. Его внутренний голос был полон решимости: Этот чип… он может спасти Иону. Дасков. Меня. Мы должны защитить его. Он посмотрел на Еву, которая держала чёрный модуль с красным индикатором, её лицо, освещённое тусклым светом, было напряжённым, но сосредоточенным. Она готовилась к переносу сознания Элиаса, её пальцы уже искали порт на сервере. Майк открыл рот, чтобы спросить, сколько времени это займёт, но слова замерли в горле.

Все мониторы в комнате одновременно погасли, погружая логово в почти полную темноту. Гул серверов оборвался, как будто кто-то выдернул их сердце. Тишина, звенящая, оглушающая, сдавила уши. Майк замер, его шрам запульсировал, как предупреждение. Его внутренний голос вспыхнул паникой: Что… что это? В следующую секунду раздался удар — один, оглушительный, нечеловечески сильный, сотрясший усиленную сталью дверь. Пыль посыпалась с потолка, оседая на его куртке, а пол под ногами задрожал, как от землетрясения. Запах горящего металла и озона ударил в ноздри, когда яркая, ослепляющая вспышка прорезала темноту — плазменный резак начал прожигать дверь, рисуя раскалённый круг, от которого по комнате распространился жар. Капли расплавленного металла падали на пол, шипя, как ядовитые змеи.

Ева среагировала мгновенно, её тело двигалось быстрее разума. Она бросилась на пол, её ботинки скользнули по осколкам стекла, и она рывком потянула Майка за собой, толкнув его за груду ржавого оборудования. Её пистолет уже был в руке, направлен на дверь, её серые глаза сузились, оценивая раскалённый круг, который медленно расширялся. Её внутренний монолог был холодным, тактическим: Заблокированы. Один выход. Тяжёлая броня. Плазма режет медленно, но у нас меньше минуты. Шансы… малы. Она прижалась к металлической коробке, её дыхание было ровным, но пальцы, сжимавшие пистолет, побелели. Она прошипела, её голос был резким, как выстрел:

— На пол, Майк!

Майк упал на колени, его рука инстинктивно сунула дата-чип во внутренний карман куртки, прижав его к груди, как талисман. Его сердце колотилось, шрам горел, как будто чувствовал приближение угрозы. Его внутренний голос был полон ужаса: “Чистильщики”… они здесь. Они знают. Он видел Иону, её ошейник, её пустые глаза, и теперь понимал, что их с ней судьбы связаны не только прошлым, но и этой смертельной угрозой. Он сжал кулак, старая рана на ладони открылась, кровь капнула на пол, смешиваясь с пылью. Он выдохнул, его голос дрожал:

— Что… это?!

Динамики взорвались паническим криком Элиаса, искажённым статическими помехами, как вопль души, которую вот-вот сотрут:

— Они здесь! “Чистильщики”! Слишком поздно! Они… сотрут меня! Сотрут вас! Бегите!

Ева, прижавшись к укрытию, быстро оглядела комнату, её глаза метались между дверью и сервером. Её внутренний голос был полон ярости: Проклятье. Они быстрее, чем я думала. Модуль… мы не успеем. Она схватила чёрный модуль с красным индикатором, всё ещё лежавший на столе, и сунула его в подсумок на поясе. Её взгляд упал на Майка, его бледное лицо, освещённое вспышками резака, было полно страха, но и решимости. Она рявкнула, её голос прорезал шипение плазмы:

— Майк, держи чип! Не дай им его взять!

Раскалённый круг на двери почти замкнулся, металл стонал, капли расплавленного железа падали на пол, оставляя чёрные, дымящиеся следы. Запах горящего металла заполнил комнату, смешиваясь с едким привкусом озона. Вибрация от резака отдавалась в костях, а панический крик Элиаса из динамиков становился всё более рваным, как будто его сознание уже начало распадаться:

— Они… видят… всё! “Зеркало”… оно привело их! Спасите… ключ!

Майк прижался к ржавому оборудованию, его рука сжимала чип во внутреннем кармане, его шрам пульсировал в такт с ударами его сердца. Его внутренний голос был полон отчаяния: Мы не можем потерять его. Не после всего. Это их надежда. Он посмотрел на Еву, её пистолет, направленный на дверь, её лицо, напряжённое, но не сломленное. Комната, теперь освещённая лишь яростным светом резака и слабым мерцанием индикатора на модуле, стала ловушкой, где надежда столкнулась с безликой угрозой. Раскалённый круг на двери завершился, металл с грохотом рухнул внутрь, и тени “Чистильщиков” — безликие, нечеловеческие — начали двигаться в проёме, их шаги были тяжёлыми, механическими, как поступь машины, пришедшей стереть всё.

Майк прижимал дата-чип к груди, его пальцы ощущали тёплый, почти живой полимер, пульсирующий, как сердце. Его шрам на шее горел, как будто предупреждал о надвигающейся смерти. Комната Элиаса Вэнса, пропитанная запахом озона, перегретого пластика и старой бумаги, была на грани разрушения. Заколоченные окна и ржавые листы отрезали их от мира, а тусклый свет единственного уцелевшего монитора отбрасывал зловещие тени на груды разобранного оборудования. Его внутренний голос был полон отчаяния: Мы почти выбрались. Этот чип… он должен жить. Он посмотрел на Еву, её серые глаза, освещённые вспышками плазменного резака, были холодны, как сталь. Она держала чёрный модуль с красным индикатором, готовясь подключить его к серверу Элиаса. Но прежде чем она успела вставить кабель, усиленная дверь с грохотом рухнула внутрь, и раскалённый металл с шипением рухнул на пол, подняв облако пыли и искр.

Тени в проёме двигались — три силуэта в тяжёлой чёрной броне без опознавательных знаков, их визоры, тёмные, как бездонные колодцы, отражали вспышки. «Чистильщики». Они не кричали, не отдавали приказов, их движения были механически точными, как у машин. Ева среагировала мгновенно, её тело упало на пол, ботинки скользнули по стеклянным осколкам. Она выхватила пистолет, её выстрелы разорвали тишину, пули ударили в броню, высекая искры, но не пробивая её. Её внутренний монолог был холодным, тактическим: Трое. Тяжёлая броня. Энергетическое оружие. Один выход. Нужно подавить и уйти. Она крикнула, её голос прорезал грохот:

— Майк, за мной! Прикрой!

Майк рухнул за груду серверных стоек, его рука инстинктивно сжала чип во внутреннем кармане. Его шрам пульсировал, как будто улавливал страх Элиаса, кричащего из динамиков. Он вытащил свой пистолет, старый, но надёжный, и выстрелил, его движения были яростными, но неточными, пули рикошетили от брони «Чистильщиков», оставляя лишь царапины. Его внутренний голос был полон паники: Они не люди. Они машины. Я не дам им забрать чип. Не дам им забрать Элиаса. Вспышки плазменных зарядов осветили комнату, их шипящие лучи прожигали стены, оставляя дымящиеся, раскалённые дыры. Запах пороха и горящего пластика заполнил воздух, жар от пролетавших разрядов обжигал кожу.

Ева, прижавшись к стойке, стреляла короткими, прицельными очередями, её глаза метались, оценивая врагов. Один из «Чистильщиков» поднял оружие — чёрный, угловатый ствол, из которого вырвался ослепительный луч, разрезавший серверный блок пополам. Искры и обломки разлетелись, мониторы взрывались стеклянным дождём, а гул серверов сменился тревожным воем, как крик раненого зверя. Ева рявкнула:

— Перезарядка! Майк, огонь!

Майк высунулся из укрытия, его выстрелы были хаотичными, но он целился в визоры, надеясь найти слабое место. Его сердце колотилось, шрам горел, как будто связывал его с паникой Элиаса. Голос цифрового призрака разорвал хаос, его крик был искажён статическими помехами:

— Слева! Вентиляционная шахта за стойкой B-12! Уходите! Они… сотрут меня!

Ева мгновенно среагировала, её тело метнулось к указанной стойке, она отшвырнула ржавую панель, открывая тёмный зев шахты. Её внутренний голос был ясен: Шахта. Узкая. Они не пролезут в броне. Это наш шанс. Она схватила Майка за рукав, её пальцы впились в ткань. “Уходим!” — крикнула она, её голос был резким, как выстрел. Майк, всё ещё сжимая чип, бросился за ней, но его взгляд упал на главный сервер, где всё ещё мигал индикатор Элиаса. Он замер, его внутренний голос был полон отчаяния: Мы не можем его бросить. Он доверил нам всё. Он крикнул:

— Элиас, держись! Мы заберём тебя!

Динамики взорвались новым воплем:

— Нет времени! Берите модуль! Бегите! Они… уже в системе!

Ева, не теряя ни секунды, схватила чёрный модуль с красным индикатором и сунула его в подсумок. Она толкнула Майка к шахте, её пистолет выплюнул последнюю очередь, заставив одного из «Чистильщиков» отступить. Плазменный луч пронёсся над их головами, прожигая стену, и раскалённые капли металла брызнули на пол, шипя, как яд. Майк нырнул в шахту, его ботинки загрохотали по узкому металлическому туннелю, а Ева последовала за ним, её движения были точными, как у машины. Они ползли, их дыхание эхом отдавалось в тесном пространстве, а за их спинами логово Элиаса превращалось в ад. Вспышки плазмы освещали коридор, где они выбрались, их шаги гулко звучали в тёмных, гудящих коридорах дата-центра. Голос Элиаса, теперь слабый, прерываемый помехами, донёсся из модуля в подсумке Евы:

— Они… везде… Спасите… ключ…

Комната, теперь разрушенная, с дымящимися обломками и раскалёнными дырами, осталась позади, но тени «Чистильщиков» двигались следом, их тяжёлые шаги отдавались в стенах, как поступь неумолимой судьбы. Майк и Ева, задыхаясь, бежали в темноте, сжимая чип и модуль — их единственную надежду против машины, которая уже знала их имена.

Ева прижалась к холодной решётке технического мостика, соединяющего два здания дата-центра. Её серые глаза метались по узкому проходу, освещённому лишь тусклым светом аварийных ламп и далёким серым небом Картер-Сити, видневшимся внизу сквозь щели в полу. Ветер завывал, пронося запах смога и горящего пластика, а вибрация от шагов «Чистильщиков» отдавалась в её костях. Планшет, прижатый к её груди, перегревался, его экран мигал строками кода, которые Элиас всё ещё пытался транслировать. Её внутренний монолог был холодным, но отчаянным: Заперты. Один выход — заперт. Два пути назад — «Чистильщики». Боеприпасы почти на нуле. Шансов… нет. Её пистолет, ствол которого всё ещё дымился после перестрелки, был направлен на тёмный коридор, откуда доносились тяжёлые, механические шаги. Она бросила взгляд на Майка, стоявшего рядом, его рука сжимала пистолет, а другая прижимала дата-чип к груди, как талисман. Её голос, резкий, но спокойный, прорезал вой ветра:

— Майк, держись! Дверь — наш единственный шанс!

Майк стоял у края мостика, его шрам на шее горел, как будто улавливал панику Элиаса, чей голос доносился из планшета. Его серые глаза, воспалённые и полные отчаяния, смотрели на запертую бронированную дверь впереди. Внизу, в пропасти между зданиями, мигал неон Картер-Сити, напоминая о мире, который они пытались спасти. Его внутренний голос был полон ярости и решимости: Я не отдам чип. Не отдам Элиаса. Не после всего. Он поднял пистолет, готовясь к последнему бою, его дыхание было рваным, кровь из старой раны на ладони капала на решётку, смешиваясь с пылью. Он крикнул, его голос дрожал:

— Я их задержу! Ева, взломай дверь!

Динамики планшета затрещали, голос Элиаса, искажённый статическими помехами, был полон ужаса:

— Они близко! Слишком близко! Я… замедляю вас!

Ева, не отводя взгляда от коридора, сунула руку в подсумок и вытащила мультитул, её пальцы замелькали над панелью управления дверью. Её внутренний голос был яростным: Проклятье, электронный замок. Старый, но сложный. Десять секунд. Может, меньше. Она слышала шаги «Чистильщиков», их броня гремела, как поступь машины смерти. Вспышка плазменного луча пронеслась над мостиком, прожигая решётку в метре от них, и жар обжёг её лицо, запах озона ударил в ноздри. Майк выстрелил в ответ, его пули рикошетили от чёрной брони, высекая искры, но не останавливая врагов. Его внутренний голос кричал: Я не дам им забрать их! Иона… Элиас… они не умрут зря!

Внезапно голос Элиаса изменился, страх в нём сменился холодной, трагической решимостью. Экран планшета замерцал, строки кода замелькали с нечеловеческой скоростью, диаграммы перегрузки систем заполнили дисплей. Его голос, теперь ясный, несмотря на помехи, прогремел:

— Уильямс был прав! Мир нужно было спасать! Я… сделаю это. Бегите!

Ева замерла, её пальцы остановились на панели. Её внутренний голос вспыхнул тревогой: Что он делает? На экране планшета появилась надпись: ПРОТОКОЛ ПЕРЕГРУЗКИ: АКТИВИРОВАН. Гул серверов в здании перерос в пронзительный вой, как крик раненого зверя. Вспышки электричества пробежали по стенам, кабели, свисающие с потолка, заискрили, и серверные стойки позади «Чистильщиков» начали взрываться. Каскады искр и обломков разлетелись по коридору, пламя взметнулось, поглощая тени в чёрной броне. Один из «Чистильщиков» поднял оружие, его плазменный луч ударил в главный сервер, откуда исходил голос Элиаса, и осциллограмма на планшете Евы задрожала, превращаясь в плоскую линию. Голос Элиаса, теперь рваный, распадающийся на цифровой шум, выкрикнул:

— Спасите… ключ! Спасите… их!

Майк, стоявший на мостике, почувствовал, как его сердце сжалось. Его внутренний голос был полон боли: Элиас… он отдал всё. Ради нас. Он видел, как пламя и искры поглощают коридор, как «Чистильщики» отступают, их броня дымится, но их шаги не замедляются. Ева, её лицо, освещённое вспышками взрывов, вернулась к панели, её пальцы с яростью взламывали замок. Дверь с шипением открылась, и она рявкнула:

— Майк, бегом!

Майк бросился к ней, его рука всё ещё сжимала чип, а шрам горел, как будто оплакивал Элиаса. Они нырнули в открывшийся коридор, их ботинки загрохотали по металлическому полу, а за их спинами дата-центр пылал, кабели рвались, как вены, и огонь пожирал всё, что осталось от логова Элиаса. Планшет в руках Евы погас, экран стал чёрным, как могила. Её внутренний голос был полон шока: Он… пожертвовал собой. Ради нас. Ради этого ключа. Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, покрытое сажей, было полно решимости, но глаза блестели от непролитых слёз. Они бежали, их шаги эхом отдавались в тёмных коридорах, а за ними гудел пожар, созданный последним актом цифрового призрака, который искупил свою вину ценой собственного существования.

Дождь хлестал по крыше заброшенного здания, его холодные капли барабанили по мокрому бетону, отражая далёкие неоновые огни Картер-Сити — зелёные, пурпурные, кроваво-красные, размытые в лужах, как несбывшиеся мечты. Майк и Ева, задыхаясь, рухнули за массивной вентиляционной трубой, их одежда промокла насквозь, а пар от горячих труб поднимался вокруг, смешиваясь с дымом, всё ещё витающим после взрывов в дата-центре. Позади, в сотне метров, пылали обломки мостика, соединявшего здания, — языки пламени лизали тёмное небо, а вой сирен, доносящийся снизу, был заглушён рёвом ветра. Запах мокрого бетона, озона и едкого дыма заполнял лёгкие, а вибрация от недавних взрывов всё ещё отдавалась в костях. Майк прижался спиной к холодной трубе, его грудь тяжело вздымалась, кровь из раны на ладони смешивалась с дождевой водой, стекая на бетон. Ева, рядом, сжимала пистолет, её серые глаза сканировали тьму, выискивая тени «Чистильщиков».

Планшет в её подсумке, теперь чёрный и мёртвый, был немым напоминанием о жертве Элиаса.

Майк достал из внутреннего кармана дата-чип, его тёмный полимер слабо светился, линии на его поверхности напоминали нейронную сеть, пульсирующую, как живое существо. Его шрам на шее, впервые за часы, был спокоен, но тяжесть в груди была невыносимой. Его внутренний голос был полон скорби: Элиас… он отдал всё. Ради нас. Ради этого. Он смотрел на чип, его тепло в ладони было единственным утешением в холоде ночи. Он вспомнил крик Элиаса — «Уильямс был прав!» — и его сердце сжалось от чувства вины. Я не успел его спасти. Но я должен спасти их. Иону. Дасков. Это его завещание. Его пальцы сжали чип, как будто он мог удержать в нём не только коды, но и память о человеке, который пожертвовал собой. Дождь стекал по его лицу, смешиваясь с потом и, возможно, слезами, хотя он не был уверен. Он посмотрел на Еву, её силуэт, тёмный на фоне неонового зарева, был неподвижным, но напряжённым, как натянутая струна.

Ева, прислонившись к трубе, проверяла обойму пистолета — почти пусто. Её дыхание было тяжёлым, но ровным, её серые глаза, блестящие от дождя, смотрели на горизонт, где огни Картер-Сити мигали, безразличные к их борьбе. Её внутренний монолог был холодным, но полным ярости: Элиас… он был прав. TLNTS уничтожила всё, к чему прикасалась. Его жертва не будет напрасной. Мы найдём ядро. Мы сломаем их. Она чувствовала горечь потери, но её разум уже работал, выстраивая план: Чип — это доступ. Но “Чистильщики” знают. Нам нужен безопасный терминал. И союзники. Она посмотрела на Майка, на его руку, сжимающую чип, и её взгляд смягчился. Она видела в нём не только напарника, но и человека, чья боль была такой же глубокой, как её собственная. Её голос, низкий, но твёрдый, прорезал шум дождя:

— Что теперь?

Майк поднял взгляд, его глаза встретились с её. Он сжал чип в кулаке, его тепло было якорем в этом хаосе. Его голос, хриплый от усталости, был полон решимости:

— Теперь мы выполняем его волю.

Ева кивнула, её губы сжались в тонкую линию. Она убрала пистолет в кобуру, её рука на мгновение задержалась на подсумке, где лежал мёртвый планшет — последний след Элиаса. Её внутренний голос был ясен: Это больше не расследование. Это война. Она поднялась, её движения были точными, несмотря на усталость, и протянула руку Майку. Он принял её, вставая, его ботинки скользили по мокрому бетону. Они стояли под дождём, их силуэты — две одинокие фигуры на фоне безразличного города, окружённые паром и неоновым светом. Картер-Сити, с его мигающими огнями и вечным смогом, смотрел на них равнодушно, но в их руках был ключ — не просто к ядру «Мира 1.0», а к надежде, которую Элиас и Уильямс оставили им. Далёкий вой сирен становился громче, тени «Чистильщиков» могли быть где-то рядом, но Майк и Ева, объединённые общей целью, уже смотрели вперёд, в тёмные улицы, где их ждала следующая битва.

Эпизод 10. Колыбельная для Погасших Звёзд

Подглава 1: Врата в Сон

Крыша заброшенного дата-центра в промышленном районе Картер-Сити была как открытая рана на теле города — потрескавшийся бетон, покрытый пятнами ржавчины и чёрной сажи, блестел от недавнего дождя, отражая далёкие неоновые огни. Лабиринт ржавых вентиляционных труб, из которых поднимался горячий пар, шипел, словно дыхание умирающего зверя. Внизу, в пропасти между зданиями, мокрый асфальт улиц мерцал зелёными, пурпурными и кроваво-красными отблесками рекламных вывесок, создавая иллюзию жизни в этом бездушном мире. Холодный ветер, пропитанный запахом смога, озона и мокрого металла, завывал, проносясь между антеннами и обломками старых спутниковых тарелок, которые скрипели под его напором, как голоса забытых машин. Далёкий вой сирен, приглушённый расстоянием, вплетался в этот городской гул, напоминая о том, что где-то там, в тенях, «Чистильщики» всё ещё ищут их след.

Майк Тайлер сидел на краю крыши, его ноги свисали над пропастью, а спина прижималась к холодной, влажной трубе. Его чёрная куртка, изорванная и покрытая сверкающей стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, липла к телу, пропитанная потом и дождевой водой. Его правая рука, всё ещё ноющая от старой раны, сжимала дата-чип, спрятанный во внутреннем кармане. Тёмный полимер чипа, тёплый, почти живой, слабо вибрировал, как будто улавливал ритм его сердца. Его шрам на шее, впервые за долгие часы, был спокоен, но тяжесть в груди была почти физической. Его серые глаза, воспалённые от усталости и дыма, смотрели на город, но видели не его. Перед его внутренним взором мелькали образы: пустые глаза Ионы, её ржавый ошейник, который он когда-то считал символом рабства, а теперь знал как извращённое спасение; крик Элиаса, растворяющийся в цифровом шуме, когда серверы дата-центра вспыхнули пламенем; и Роман — его тень, его враг, его отражение, с которым он заключил хрупкое перемирие в Лабиринте. Элиас отдал всё, чтобы мы выбрались. Этот чип… это его жизнь. Иона. Даски. Я несу их всех. Его внутренний голос был полон скорби и страха: А если я не справлюсь? Если это всё зря? Он сжал кулак, стеклянная пыль на рукаве хрустнула, напоминая о том, как близко они были к смерти. Его дыхание, тяжёлое и рваное, смешивалось с паром, поднимающимся от труб, и он чувствовал, как холод бетона проникает сквозь джинсы, заземляя его, но не принося утешения.

Рядом, в двух шагах, Ева Ростова сидела, прислонившись к ржавой антенне, её колени были подтянуты к груди, а пистолет лежал на бетоне рядом, его ствол всё ещё тёплый после боя. Её тёмные волосы, мокрые от дождя, прилипли к вискам, а на её куртке, тоже покрытой стеклянной пылью, виднелись следы сажи и крови — не её, но, возможно, Майка. Её серые глаза, холодные, как сталь, смотрели на горизонт, где неоновые огни Картер-Сити мигали, безразличные к их борьбе. Её планшет, потрёпанный, но всё ещё работающий, лежал на её коленях, его экран был тёмным, но она знала, что скоро он оживёт. Её внутренний монолог был смесью холодного анализа и сдерживаемой бури: Мы выбрались. Но “Чистильщики” близко. Чип — это оружие, но без терминала он бесполезен. Нам нужен безопасный узел, кто-то, кто знает, как использовать “Протокол Нулевого Пациента”. Она пыталась подавить воспоминания о Лабиринте — о своём двойнике, о её собственных страхах, которые чуть не сломали её. Её профессиональная броня, годами выстраиваемая в тенях корпоративных войн, дала трещину, и это пугало её больше, чем плазменные лучи «Чистильщиков». Она посмотрела на Майка, его сгорбленную фигуру, его руку, сжимающую что-то в кармане, и её внутренний голос смягчился: Он не просто “Субъект 17”. Он… человек. Его боль реальна. И его шрам… он — ключ. Она видела в нём не только загадку, которую нужно разгадать, но и человека, чья судьба теперь связана с её собственной. Её пальцы машинально проверили подсумок, где лежал чёрный модуль с красным индикатором — последний след Элиаса, теперь мёртвый, как и его голос.

Тишина между ними была не неловкой, как в их первые встречи в подвале, а тяжёлой, насыщенной невысказанными мыслями. Это была тишина двух солдат, стоящих на пороге войны, которые знают, что слова сейчас не нужны. Их дыхание, синхронизированное, смешивалось с шумом ветра и шипением пара, создавая странную, почти интимную гармонию. Ева, поддавшись порыву, которого сама от себя не ожидала, достала из подсумка маленькую металлическую флягу с водой и протянула её Майку. Её жест был резким, почти механическим, но в её глазах мелькнула тень чего-то человеческого. Майк посмотрел на флягу, затем на неё, его брови слегка приподнялись от удивления. Он взял флягу, его пальцы, покрытые коркой засохшей крови, коснулись её руки, и этот краткий контакт был как мост между их мирами. Он сделал глоток, вода была тёплой, с металлическим привкусом, но она вернула его к реальности. Он вернул флягу, их взгляды встретились, и в этом молчаливом обмене было больше, чем могли бы выразить слова. Ева убрала флягу, её движения были точными, но её внутренний голос был полон сомнений: Почему я это сделала? Он… не мой напарник. Но он единственный, кто остался.

Майк откинулся назад, его спина скользнула по трубе, и он посмотрел на небо — серое, затянутое смогом, без единой звезды. Его внутренний голос вернулся к Роману, к их странной, почти мистической связи, рождённой в Лабиринте. Роман… он знал больше, чем говорил. Он был там, в “Мире 1.0”? Или он просто тень, которую они создали, чтобы сломать меня? Он вспомнил его слова: «Ты не один из них, Майк. Но ты и не один из нас». Эта загадка жгла его, как шрам, но теперь она отступила на второй план. Дата-чип в его кармане был важнее. Он чувствовал его тепло через ткань, как напоминание о жертве Элиаса. Он доверил нам всё. Себя. Свои коды. Надежду Уильямса. Я не могу подвести их. Его пальцы сжали чип сильнее, и он почувствовал, как его сердце забилось быстрее. Он не был готов, но знал, что выбора нет.

Ева, заметив его движение, повернулась к нему. Её серые глаза, освещённые тусклым светом неонов, были непроницаемыми, но в них мелькнула искра решимости. Она достала планшет, её пальцы пробежались по экрану, проверяя его состояние. Её внутренний голос был холодным, но твёрдым: Чип — это всё, что у нас есть. “Протокол Нулевого Пациента”… если он работает, мы можем проникнуть в ядро. Но где? И как? “Чистильщики” уже знают, что мы взяли. Время на исходе. Она посмотрела на Майка, его лицо, покрытое сажей и потом, его глаза, полные боли, но не сломленные. Она видела в нём не только «Субъекта 17», но и человека, который, как и она, был пойман в ловушку этого мира. Её голос, низкий, но ясный, прорезал тишину:

— Готов?

Майк не сразу ответил. Его взгляд упал на чип, который он достал из кармана. Его светящиеся линии мерцали, как нейроны, и он почувствовал, как шрам на шее слабо запульсировал, как будто улавливал его энергию. Его внутренний голос был полон страха, но и решимости: Я не готов. Никто не был бы готов. Но Элиас… он верил в нас. Иона… она ждёт. Я должен. Он сжал чип в кулаке, его тепло было якорем в этом хаосе. Он посмотрел на Еву, его серые глаза встретились с её, и он кивнул, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Нет. Но мы должны это сделать.

Ева слегка улыбнулась — редкий, почти незаметный жест, который тут же исчез под её обычной маской. Она открыла отсек на планшете и достала адаптер, её движения были точными, как у хирурга. Она знала, что следующий шаг будет опаснее всего, что они пережили. Картер-Сити, раскинувшийся внизу, был не просто городом — он был машиной, которая хотела их уничтожить. Но в её руках был планшет, в руке Майка — чип, а в их сердцах — наследие Элиаса и Уильямса. Они стояли на краю крыши, два силуэта на фоне безразличного неба, готовые шагнуть в неизвестность, где их ждал либо спасение, либо конец.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити была как открытая сцена для трагедии, сыгранной под серым, беззвёздным небом. Мокрый бетон, покрытый трещинами и пятнами ржавчины, блестел от недавнего дождя, отражая далёкие неоновые огни — зелёные, пурпурные, кроваво-красные, — которые мигали внизу, в пропасти лабиринта улиц, как насмешка над надеждой. Ржавые вентиляционные трубы, из которых поднимался горячий пар, шипели, словно змеи, готовые ужалить. Холодный ветер, пропитанный запахом смога, озона и мокрого металла, завывал, проносясь между покосившимися антеннами и обломками спутниковых тарелок, которые скрипели, как голоса забытых машин. Далёкий вой сирен, едва различимый, вплетался в гул города, напоминая о том, что «Чистильщики» где-то рядом, их тени всё ещё рыщут в ночи. Майк Тайлер сидел на краю крыши, его ноги свисали над пропастью, а спина прижималась к холодной, влажной трубе. Его чёрная куртка, изорванная и покрытая сверкающей стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, липла к телу, пропитанная потом и водой. Его правая рука, всё ещё ноющая от старой раны, сжимала дата-чип, спрятанный во внутреннем кармане. Тёмный полимер чипа, тёплый, почти живой, слабо вибрировал, как будто улавливал ритм его сердца. Его шрам на шее, впервые за часы, был спокоен, но тяжесть в груди была почти физической. Его серые глаза, воспалённые от усталости и дыма, смотрели на город, но видели не его. Перед его внутренним взором мелькали образы: пустые глаза Ионы, её ржавый ошейник, который он теперь знал как извращённое спасение; крик Элиаса, растворяющийся в цифровом шуме, когда серверы вспыхнули пламенем; и Роман — его тень, его враг, его отражение, с которым он заключил хрупкое перемирие. Элиас отдал всё, чтобы мы выбрались. Этот чип… это его жизнь. Иона. Даски. Я несу их всех. Его внутренний голос был полон скорби и страха: А если я не справлюсь? Если это всё зря? Он сжал кулак, стеклянная пыль на рукаве хрустнула, напоминая о Лабиринте, где он чуть не потерял себя.

Майк медленно достал дата-чип из кармана, его пальцы, покрытые коркой засохшей крови, дрожали, но не от холода. Чип был небольшим, размером с монету, но его тёмный полимер, почти органический на ощупь, казался чем-то большим, чем просто технология. Тонкие, светящиеся линии, похожие на нейронную сеть, пульсировали слабым, тёплым светом, как дыхание спящего существа. Он чувствовал его тепло, его лёгкую вибрацию, как будто чип был живым, как будто он знал, что его держат. Его шрам на шее слабо запульсировал, как будто откликнулся на этот контакт, и Майк почувствовал странное притяжение, почти ностальгию, как будто этот чип был частью его самого. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не просто код. Это… память. Надежда Уильямса. Элиаса. И, может быть, моя. Он посмотрел на Еву, сидящую в двух шагах, её тёмные волосы, мокрые от дождя, прилипли к вискам, а её серые глаза, холодные, как сталь, смотрели на горизонт. Он протянул ей чип, его движение было медленным, почти ритуальным, как будто он передавал не просто устройство, а священную реликвию. Его голос, хриплый от усталости, был едва слышен над ветром:

— Это твоя часть.

Ева Ростова, прислонившись к ржавой антенне, подняла взгляд. Её куртка, тоже покрытая стеклянной пылью, была испачкана сажей и кровью — не её, но, возможно, Майка. Её пистолет лежал на бетоне рядом, его ствол всё ещё тёплый после боя. Она взяла чип, её пальцы, покрытые мелкими порезами, были точными, но её внутренний монолог был полон сомнений: Эта штука… она слишком сложная. Слишком… живая. Что, если она сожжёт мой планшет? Или нас? Она посмотрела на чип, его светящиеся линии отражались в её глазах, и на мгновение её прагматизм дрогнул. Она видела в нём не просто технологию, а нечто, что балансировало на грани магии. Её внутренний голос был холодным, но напряжённым: Уильямс создал это. Гений. Или безумец. И теперь это в моих руках. Она достала свой модифицированный планшет, потрёпанный, с трещинами на корпусе, но всё ещё надёжный. Его чёрный пластик, покрытый царапинами, контрастировал с почти органическим видом чипа. Из подсумка она извлекла адаптер — старый, но кастомный, с проводами, аккуратно обмотанными изолентой. Её движения были точными, как у хирурга, но её сердце билось быстрее, чем она хотела бы признать. Если этот чип — ключ, то мы открываем Ящик Пандоры. И я не знаю, что внутри.

Ева подключила адаптер к планшету, и с тихим щелчком чип встал на место. Экран ожил, заливая её лицо холодным синим светом, который отражался в лужах на крыше, создавая вокруг неё ореол, как будто она была жрицей древнего ритуала. Интерфейс, появившийся на экране, был не современным, а ретро-футуристическим — пиксельные шрифты, зелёные и янтарные линии, сложные диаграммы, которые казались одновременно устаревшими и невероятно продвинутыми. В центре экрана вспыхнул логотип «Генезис» — стилизованная спираль, похожая на ДНК, окружённая строками кода, которые бежали, как цифровой дождь. Ева пробежалась пальцами по сенсорному экрану, её внутренний голос был полон восхищения и тревоги: Этот код… он почти живой. Уильямс создал нечто, чего я никогда не видела. Но он нестабилен. Если он выйдет из-под контроля… Она посмотрела на Майка, его лицо, освещённое синим светом, было напряжённым, но в его глазах было что-то, чего она не ожидала — интуитивное понимание. Она нахмурилась, её голос был низким, но твёрдым:

— Этот код… он сложнее, чем я думала. Почти живой.

Майк, сидящий рядом, смотрел на экран, но видел не только код. Его шрам начал слабо пульсировать, как будто улавливал энергию чипа, и он почувствовал, как его сознание словно потянулось к этим строкам, к этому цифровому дождю. Его внутренний голос был полон странного, почти мистического притяжения: Это не просто программа. Это… эхо. Мечта Уильямса. Трагедия Дасков. И, может быть, моя собственная. Он видел в коде не просто данные, а лица — Иона, её пустые глаза; Элиас, его крик, растворяющийся в шуме; и даже Роман, его загадочная тень. Он наклонился ближе к экрану, его дыхание смешалось с паром от труб, и он прошептал, его голос был полон удивления:

— Оно… зовёт меня. Ты это чувствуешь?

Ева посмотрела на него, её брови слегка приподнялись. Она не верила в мистику, но что-то в его словах, в его глазах, заставило её замереть. Её внутренний голос был полон сомнений: Он не должен этого чувствовать. Это просто код. Но его шрам… он часть этого? Она вернулась к экрану, её пальцы продолжали танцевать по интерфейсу, но её разум был настороже. Строки кода замедлились, и на экране появилась новая надпись, мигающая красным: БИОМЕТРИЧЕСКАЯ АУТЕНТИФИКАЦИЯ ТРЕБУЕТСЯ. СУБЪЕКТ 17. ПОДКЛЮЧИТЕ ШРАМ. Ева замерла, её глаза расширились, и она посмотрела на Майка, её голос был резким, но полным тревоги:

— Майк… оно знает тебя.

Майк почувствовал, как его сердце пропустило удар. Его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на слова на экране. Его внутренний голос был полон страха и благоговения: Субъект 17… это я. Они знали. Уильямс знал. Я всегда был частью этого. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое синим светом, было напряжённым, но в её глазах он увидел не только тревогу, но и странное доверие. Он кивнул, его рука медленно подняла планшет к шее, и в этот момент он почувствовал, как весь мир вокруг них затаил дыхание.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити была как алтарь, приготовленный для запретного ритуала. Мокрый бетон, покрытый трещинами и пятнами ржавчины, блестел под тусклым светом серого, беззвёздного неба, отражая далёкие неоновые огни — зелёные, пурпурные, кроваво-красные, — которые мигали в пропасти улиц внизу, как насмешка над хрупкостью человеческой надежды.

Ржавые вентиляционные трубы шипели, выпуская горячий пар, который поднимался в холодном воздухе, смешиваясь с запахом смога, озона и мокрого металла. Ветер завывал, проносясь между покосившимися антеннами, их скрип вплетался в низкий гул города, где далёкий вой сирен напоминал о неумолимой угрозе «Чистильщиков». Ева Ростова сидела на краю крыши, её модифицированный планшет лежал на коленях, его экран светился холодным синим светом, отражаясь в лужах и создавая вокруг неё призрачный ореол. Дата-чип, подключённый через кастомный адаптер, пульсировал тёплым, почти живым светом, его нейронные линии мерцали, как дыхание спящего существа. Её серые глаза, холодные, как сталь, были прикованы к экрану, где ретро-футуристический интерфейс «Генезис» — пиксельные шрифты, зелёные и янтарные диаграммы — казался одновременно устаревшим и пугающе продвинутым. Её пальцы, покрытые мелкими порезами, замерли над сенсорным экраном, где мигающая красная надпись гласила: БИОМЕТРИЧЕСКАЯ АУТЕНТИФИКАЦИЯ ТРЕБУЕТСЯ. СУБЪЕКТ 17. ПОДКЛЮЧИТЕ ШРАМ. Её внутренний монолог был смесью прагматизма и суеверного страха: Субъект 17… Майк. Это не случайность. Уильямс знал. Но что именно? Это не просто код. Это… что-то большее. Она посмотрела на Майка, сидящего рядом, его лицо, покрытое сажей и потом, было напряжённым, а его серые глаза, воспалённые от усталости, смотрели на чип, как на реликвию. Её голос, ровный, но с едва заметной дрожью, прорезал тишину:

— Нужен твой шрам.

Майк Тайлер замер, его дыхание сбилось, как будто слова Евы ударили его в грудь. Его шрам на шее, до этого спокойный, слабо запульсировал, как будто почувствовал, что его зовут. Его внутренний голос был полон страха и фаталистической решимости: Субъект 17… это я. Они знали. Уильямс знал. Я всегда был частью этого. Но частью чего? Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое синим светом экрана, было сосредоточенным, но в её глазах он увидел тень тревоги, которую она так старалась скрыть. Его рука, всё ещё ноющая от старой раны, медленно поднялась к карману, где до этого лежал чип, как будто проверяя, что он всё ещё на месте. Его пальцы, покрытые коркой засохшей крови, дрожали, но не от холода, а от предчувствия. Он вспомнил боль, которую шрам причинял ему в Лабиринте, когда стеклянные осколки отражали его страхи, и в логове Элиаса, когда он резонировал с чипом. Это не просто метка. Это… дверь. И я должен её открыть. Он сжал кулак, стеклянная пыль на рукаве хрустнула, напоминая о том, как близко они были к смерти. Его голос, хриплый и низкий, был едва слышен над ветром:

— Что… это сделает со мной?

Ева посмотрела на него, её брови слегка нахмурились. Её внутренний голос был полон сомнений: Я не знаю. И это меня пугает. Но мы не можем остановиться. Она хотела сказать что-то ободряющее, но её прагматизм взял верх. Она просто кивнула, её голос был твёрдым, но в нём звучала нотка, которую она сама не ожидала — почти мольба:

— Мы узнаем. Просто… сделай это.

Майк кивнул, его серые глаза встретились с её, и в этом кратком взгляде была невысказанная связь — не дружба, не доверие, но что-то более глубокое, рождённое в огне их общего пути. Он медленно поднял планшет, который Ева протянула ему, его холодный пластик контрастировал с тёплым теплом чипа, всё ещё подключённого через адаптер. Его рука дрожала, когда он поднёс устройство к шее, его шрам запульсировал сильнее, как будто предчувствовал контакт. Его внутренний голос был рваным, полным страха: Это не просто аутентификация. Это… возвращение. Куда? К чему? Он закрыл глаза, его дыхание стало прерывистым, и он прижал экран к шраму. Холодный пластик коснулся кожи, и в этот момент тишина на крыше стала почти осязаемой, как будто сам воздух затаил дыхание.

Сначала был только тихий гул, низкий и вибрирующий, как далёкий раскат грома. Затем шрам вспыхнул — не просто светом, а сиянием, которое исходило изнутри, просвечивая сквозь кожу, как вена, по которой течёт не кровь, а чистый код. Тонкие, светящиеся узоры, похожие на нейронные пути или строки кода, пробежали по шраму, создавая сложный, почти гипнотический рисунок. Майк резко вдохнул, его тело напряглось, как от удара током. Боль, острая и раскалённая, пронзила его шею, но она была не просто физической — она несла с собой поток информации, чужих воспоминаний, которые хлынули в его сознание, как река, прорвавшая дамбу. Он увидел фрагменты: бескрайний луг под лазурным небом, но с пиксельными артефактами; лаборатория, залитая белым светом, где фигуры в капсулах спали вечным сном; лицо Уильямса, молодое, полное отчаяния, шепчущее: «Я не смог их спасти». Его внутренний голос закричал: Это не мои воспоминания! Или… мои? Кто я? Его глаза распахнулись, но он не видел крышу, не видел Еву — только синий свет, заливающий всё вокруг, как будто он падал в бездонный цифровой океан.

Ева, сидящая рядом, заворожённо смотрела на происходящее. Синий свет шрама отражался в её расширенных зрачках, создавая в них звёздное небо, которого не было над Картер-Сити. Её внутренний голос был полон шока и научного любопытства: Это… невозможно. Его шрам — это биометрический ключ? Или что-то большее? Она посмотрела на экран планшета, где строки кода теперь бежали с нечеловеческой скоростью, диаграммы мигали, как будто система пыталась осмыслить подпись, которую она считывала. Её пальцы инстинктивно сжали планшет, его корпус нагрелся, и она почувствовала слабый треск статического электричества, пробежавший по её коже.

Она видела, как Майк напрягся, его лицо исказилось от боли, а капли пота, смешанные с дождевой водой, стекали по его лбу. Её внутренний голос был полон тревоги: Это слишком. Он не выдержит. Но мы не можем остановиться. Она хотела крикнуть, чтобы он убрал планшет, но её голос застрял в горле, когда экран внезапно замер, и на нём появилась новая надпись, мигающая холодным, белым светом: АУТЕНТИФИКАЦИЯ ПОДТВЕРЖДЕНА. СУБЪЕКТ 17. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ.

Фраза повисла в воздухе, зловещая и ироничная, как насмешка над их борьбой. Майк резко отшатнулся, планшет выпал из его рук, но Ева поймала его, её рефлексы сработали быстрее разума. Синий свет шрама погас, оставив лишь слабое послевкусие, как ожог. Майк тяжело дышал, его глаза, теперь снова серые, были полны ужаса и узнавания. Его внутренний голос был рваным: Домой? Это не мой дом. Это… их могила. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое экраном, было напряжённым, но в её глазах он увидел отражение своего собственного страха. Ева сглотнула, её голос был тихим, почти шёпотом:

— Майк… ты в порядке?

Он не ответил, его рука инстинктивно коснулась шрама, теперь снова тёмного, но всё ещё тёплого. Воздух вокруг них стал тяжелее, как будто сама реальность напряглась, ожидая следующего шага. Где-то внизу, в лабиринте улиц, вой сирен стал громче, а гул планшета перерос в низкую, вибрирующую ноту, как будто что-то пробуждалось.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити дрожала, словно мир, пойманный в петлю повреждённого видеофайла. Мокрый бетон, покрытый трещинами и ржавыми пятнами, блестел под серым, беззвёздным небом, отражая далёкие неоновые огни — зелёные, пурпурные, кроваво-красные, — которые мигали в пропасти улиц внизу, как сигналы умирающей системы. Ржавые вентиляционные трубы шипели, выпуская горячий пар, который поднимался в холодном воздухе, смешиваясь с запахом смога, озона и мокрого металла. Ветер, завывающий между покосившимися антеннами, нёс скрип ржавого металла, как голоса забытых машин. Далёкий вой сирен, едва различимый, вплетался в низкий гул города, напоминая о неумолимой угрозе «Чистильщиков», чьи тени, казалось, подбирались всё ближе. Майк Тайлер стоял, прижавшись спиной к холодной трубе, его грудь тяжело вздымалась, а шрам на шее всё ещё горел после аутентификации, которая только что подтвердила его как «Субъекта 17». Его серые глаза, воспалённые от усталости и боли, смотрели на планшет в руках Евы, где мигающая надпись — АУТЕНТИФИКАЦИЯ ПОДТВЕРЖДЕНА. СУБЪЕКТ 17. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ — казалась зловещей насмешкой. Его внутренний голос был полон смятения: Домой? Это не мой дом. Это… их могила. Но что-то тянет меня туда. Как будто я уже был там. Его рука, покрытая коркой засохшей крови, сжала край куртки, стеклянная пыль из Лабиринта Осколочного Стекла хрустнула под пальцами, напоминая о том, как близко они были к краю.

Ева Ростова, стоящая в двух шагах, держала планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, стиснули его корпус, который начал нагреваться, испуская низкий, вибрирующий гул. Её тёмные волосы, мокрые от недавнего дождя, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные, как сталь, теперь были расширены от смеси научного любопытства и суеверного страха. Экран планшета, всё ещё светящийся синим светом, отражался в её зрачках, создавая в них звёздное небо, которого не было над Картер-Сити. Её внутренний монолог был рваным, на грани паники: Это не просто код. Это… разрыв. ЭМИ-аномалия? Нестабильность пространства? Я должна остановить это. Но как? Она посмотрела на Майка, его лицо, покрытое сажей и потом, было напряжённым, а его шрам, всё ещё тёплый после вспышки, казался живым, как будто он был проводником чего-то, что она не могла понять. Её голос, обычно твёрдый, дрогнул, когда она крикнула, перекрывая нарастающий гул планшета:

— Майк, что происходит?! Это атака?!

Майк не ответил сразу, его взгляд был прикован к горизонту, где контуры небоскрёбов Картер-Сити начали дрожать, как мираж в пустыне. Его шрам запульсировал сильнее, как будто синхронизировался с гулом планшета, и он почувствовал, как что-то внутри него — не его мысли, не его воспоминания — начало тянуть его, как магнит. Его внутренний голос был полон ужаса: Это не атака. Это… пробуждение. Мир ломается. И я его ломаю. Он видел, как неоновые огни внизу вытягивались в длинные, зазубренные линии, как будто кто-то растягивал цифровое изображение до разрыва. Звуки города — вой сирен, гул транспорта, шум ветра — начали искажаться, замедляться, превращаясь в низкий, протяжный гул, как заевшая аудиодорожка. Его уши заложило от давления, волосы на затылке встали дыбом от статического электричества, а кожа покрылась мурашками, как будто воздух стал наэлектризованным. Он крикнул, его голос был хриплым, почти заглушённым гулом:

— Нет! Это… он тянет нас! Мир… ломается!

Ева, её пальцы всё ещё сжимали планшет, попыталась отключить устройство, но экран не реагировал. Строки кода на нём замелькали быстрее, и новая надпись вспыхнула красным: ERROR: REALITY INTEGRITY COMPROMISED. Её внутренний голос был полон отчаяния: Ошибка целостности реальности? Это не мой уровень. Это… не наука. Она посмотрела на Майка, его лицо было искажено болью, а его шрам снова вспыхнул синим светом, теперь уже не локально, а распространяясь по его шее, как трещина в реальности, из которой пробивался свет другого мира. Она хотела крикнуть, чтобы он отошёл от планшета, но её голос утонул в нарастающем шуме. Воздух вокруг них задрожал, как от жары, и она почувствовала, как её желудок сжался от головокружения. Она посмотрела вниз, на бетон крыши, и увидела, как его текстура начала мерцать, распадаясь на мелкие, светящиеся пиксели, которые поднимались в воздух, как цифровая пыль. Её внутренний голос закричал: Это не ЭМИ. Это не атака. Это… симуляция. Она ломается в наш мир.

Майк почувствовал, как его сознание разрывается. Его шрам горел, как будто кто-то вливал в него раскалённый металл, но боль была не только физической — она несла с собой образы, которые вспыхивали перед его глазами, как кадры повреждённого фильма. Он видел бескрайний луг, но с пиксельными артефактами, которые ломали его совершенство; белые здания, парящие в воздухе, но с трещинами, из которых сочилась тьма; лица, незнакомые, но пугающе близкие, спящие в капсулах, их глаза закрыты, но рты шепчут: «Добро пожаловать». Его внутренний голос был полон паники: Это не мои воспоминания! Это… их. Даски. Уильямс. Я — часть этого? Он сжал кулаки, его ногти впились в ладони, и он почувствовал, как кровь, смешанная с дождевой водой, стекает по запястьям. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое синим светом, было полно шока, но её глаза, несмотря на страх, были полны решимости. Он крикнул, его голос дрожал:

— Ева! Оно… оно внутри меня!

Ева, борясь с тошнотой, которая накатывала от искажения реальности, шагнула к нему, её ботинки скользнули по бетону, который теперь казался не твёрдым, а зыбким, как поверхность воды. Она видела, как здания напротив начали «плыть», их контуры распадались, как изображение на старом мониторе, теряющем сигнал. Неоновые огни вытягивались в длинные, зазубренные линии, рассыпаясь на воксели, которые растворялись в воздухе, как цифровой мусор. Её внутренний голос был на грани: Я должна остановить это. Но как? Планшет не отвечает. Майк… он — ключ. И, возможно, жертва. Она схватила его за плечо, её пальцы впились в его куртку, и она крикнула, перекрывая гул:

— Майк! Держись! Не дай ему забрать тебя!

Но её слова утонули в нарастающем хаосе. Звук, который теперь окружал их, был не просто гулом — он был как хор, состоящий из тысяч голосов, шепчущих на неразличимом языке. Капли дождя, всё ещё висящие в воздухе, начали замирать, а затем рассыпаться на пиксели, которые кружились вокруг них, как рой светлячков. Ева посмотрела на планшет, его экран теперь был полностью покрыт строками кода, которые казались живыми, извивающимися, как змеи. Надпись ERROR: REALITY INTEGRITY COMPROMISED мигала, сменяясь другой: INITIALIZING PROTOCOL ZERO. STANDBY. Её внутренний голос был полон ужаса: Протокол Нулевого Пациента… он активируется. Но что он делает? Она посмотрела на Майка, его глаза были широко раскрыты, а шрам светился так ярко, что его свет отражался на её лице, создавая иллюзию, что они оба растворяются в этом сиянии.

Майк чувствовал, как его сознание тянет куда-то вниз, в бездонную пропасть, где реальность и симуляция сливались воедино. Его шрам был как маяк, который притягивал бурю, и он видел, как мир вокруг них рушится. Бетон под их ногами начал трескаться, но не физически — трещины были цифровыми, светящимися, как будто кто-то стирал текстуру мира. Он видел проблески «Мира 1.0» — идеальные луга, белые здания, лазурное небо, — которые накладывались на Картер-Сити, как призрачные образы, но они были нестабильны, мерцали, распадались. Его внутренний голос был полон отчаяния: Я не могу остановить это. Оно… часть меня. Я — часть его. Он сжал руку Евы, его пальцы дрожали, но её прикосновение было единственным, что удерживало его в реальности. Он крикнул, его голос был почти заглушён хором цифровых голосов:

— Ева! Оно… открывается!

Кульминация наступила внезапно. Реальность вокруг них окончательно распалась, оставив их на маленьком «острове» из потрескавшегося бетона, окружённого вихрем пикселей и света. Звуки города исчезли, сменившись оглушающей тишиной, нарушаемой лишь низким, вибрирующим гулом, который исходил из планшета. Небо над ними стало чёрным, но не как ночь — это была идеальная, непроницаемая тьма, в которой начали появляться зелёные строки кода, как звёзды в искусственном небе. Ева, её лицо теперь полностью освещено синим светом, посмотрела на Майка, её глаза были полны решимости, несмотря на страх. Она крикнула, её голос был последним, что они услышали в этом мире:

— Держись за меня!

И в этот момент бетон под ними исчез, и они упали в темноту, окружённые вихрем кода, который уносил их в сердце «Мира 1.0».

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити превратилась в остров, затерянный в цифровом шторме. Потрескавшийся бетон, мокрый от недавнего дождя, блестел под серым небом, но теперь он был лишь крохотным клочком реальности, окружённым хаосом. Вихрь из мерцающих пикселей, обрывков зелёного и янтарного кода и искажённых текстур кружился вокруг, как буря в повреждённом видеофайле. Неоновые огни города внизу, некогда яркие и резкие, вытягивались в длинные, зазубренные линии, распадаясь на воксели, которые растворялись в воздухе, как цифровая пыль.

Звуки Картер-Сити — вой сирен, гул транспорта, свист ветра — превратились в низкий, протяжный гул, похожий на замедленную аудиодорожку, которая то и дело прерывалась статическим треском. Воздух был наэлектризован, от него пахло озоном и горячим пластиком, а волосы на затылке вставали дыбом от статического электричества. Майк Тайлер стоял на краю этого острова, его чёрная куртка, покрытая стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, липла к телу, пропитанная потом и водой. Его шрам на шее, ещё недавно пылающий болью, теперь излучал тёплый, мягкий свет, как маяк в этом хаосе. Его серые глаза, воспалённые от усталости, смотрели не на бурю, а внутрь себя, где он чувствовал странный, почти ностальгический зов. Его внутренний голос был спокоен, несмотря на хаос: Это не конец. Это… начало. Я знаю это место. Я был там. Или буду. Его рука, покрытая коркой засохшей крови, сжала край куртки, но его сердце билось ровно, как будто он стоял на пороге дома, которого никогда не видел.

Ева Ростова, стоящая в шаге от него, сжимала перегретый планшет, его корпус обжигал её ладони, но она не выпускала его. Её тёмные волосы, мокрые от дождя, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные, как сталь, теперь были расширены от ужаса и неверия. Экран планшета, всё ещё мигающий надписью ERROR: REALITY INTEGRITY COMPROMISED, теперь был покрыт хаотичными строками кода, которые извивались, как живые. Её внутренний монолог был полон паники: Это не ЭМИ. Не атака. Это… сингулярность? Локальная червоточина? Или ловушка Вальдемара? Я должна остановить это, но как? Она посмотрела на Майка, его силуэт, освещённый тёплым светом шрама, казался почти нереальным на фоне цифрового шторма. Она видела, как его лицо, покрытое сажей и потом, было странно спокойным, как будто он принимал этот хаос. Её внутренний голос был на грани: Он не боится. Почему? Это его шрам делает? Или он знает больше, чем я? Она попыталась нажать на экран планшета, чтобы прервать процесс, но устройство не реагировало, его гул становился всё громче, синхронизируясь с пульсацией шрама Майка. Она крикнула, её голос дрожал, перекрывая шум бури:

— Майк, стой! Мы не знаем, что это!

Майк не обернулся, его взгляд был прикован к центру шторма, где хаос начал упорядочиваться. Пиксели и обрывки кода, кружившиеся вокруг, начали сливаться, формируя прямоугольник абсолютной тьмы. Это был не просто чёрный квадрат — это была дыра в реальности, идеально ровная, как вырезанная лазером. Её края обрамляли медленно плывущие строки зелёного кода, похожие на иероглифы древнего, забытого языка, мерцающие, как звёзды в искусственном небе. Портал не излучал свет, а поглощал его, создавая ощущение, что он — это пустота, ждущая, чтобы её заполнили. Он был абсолютно беззвучен, и этот контраст с оглушительным гулом шторма был почти невыносимым. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал мягче, теплее, как будто он был связан с этой тьмой. В его голове зазвучала тихая, гармоничная мелодия — не голоса, а что-то, что он позже узнает как «колыбельную» Дасков. Его внутренний голос был полон странного покоя: Это не угроза. Это… дом. Я должен войти. Он сделал шаг вперёд, его ботинки скользнули по бетону, который теперь казался зыбким, как поверхность воды. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое отблесками шторма, было полно ужаса, но он видел в её глазах и искру решимости. Его голос, низкий и спокойный, прорезал гул:

— Знаем. Это… дом.

Ева замерла, её пальцы сжали планшет так сильно, что она почувствовала, как он треснул под её ладонями. Её внутренний голос был полон отчаяния: Дом? Он сошёл с ума? Это не дом, это ловушка! Вальдемар знал, что мы найдём чип. Это его план. Она посмотрела на портал, его тьма была такой глубокой, что казалось, будто он поглощает не только свет, но и саму реальность. Она чувствовала, как давление на её уши усиливается, как статическое электричество пробегает по её коже, заставляя волосы вставать дыбом. Она хотела крикнуть, чтобы Майк остановился, но её голос утонул в нарастающем шуме шторма. Пиксели вокруг них начали кружиться быстрее, как рой светлячков, а бетон под их ногами задрожал, покрываясь цифровыми трещинами, которые светились, как вены, наполненные кодом. Её внутренний голос был на грани паники: Я теряю контроль. Всё, что я знаю — логика, тактика, технологии — бесполезно. Но я не могу его бросить. Она посмотрела на Майка, его фигура, освещённая тёплым светом шрама, казалась единственным якорем в этом хаосе. Она крикнула, её голос был хриплым, почти заглушённым:

— Майк! Если это ловушка, мы не выберемся!

Майк не ответил, его взгляд был прикован к порталу. Он чувствовал, как мелодия в его голове становится громче, мягче, как будто кто-то пел ему колыбельную, обещающую покой. Его шрам теперь не горел, а излучал тепло, как будто он был частью этого портала, частью «Мира 1.0». Его внутренний голос был полон решимости: Я не знаю, что там. Но я знаю, что должен идти. Иона. Даски. Элиас. Они ждут. Он сделал ещё один шаг, его ботинки остановились у самого края портала, где тьма казалась живой, дышащей. Он повернулся к Еве, его серые глаза встретились с её, и в них была не только решимость, но и странная, почти детская вера. Он протянул ей руку, его голос был тихим, но твёрдым:

— Пойдём вместе.

Ева посмотрела на его руку, её сердце билось так громко, что заглушало даже гул шторма. Её внутренний голос был полон конфликта: Это безумие. Это против всего, чему меня учили. Но он… он верит. И я… я не могу оставить его одного. Она посмотрела на портал, его тьма была пугающей, но в ней было что-то манящее, как обещание ответов. Она сглотнула, её пальцы разжали планшет, который с глухим стуком упал на бетон. Она сделала шаг вперёд, её ботинки скользнули по зыбкой поверхности, и она взяла руку Майка. Его ладонь была холодной, но её тепло было единственным, что удерживало её от паники. Она стиснула зубы, её глаза, полные страха и решимости, встретились с его, и она кивнула, её голос был едва слышным шёпотом:

— Хорошо.

Майк улыбнулся — редкий, почти незаметный жест, который тут же исчез. Он повернулся к порталу, его шрам вспыхнул ещё раз, и он сделал шаг вперёд. Его фигура коснулась тьмы, и без вспышки, без звука, он просто исчез, как будто его стёрли из реальности. Ева осталась одна, её рука всё ещё сжимала воздух, где только что была его ладонь. Шторм вокруг неё усилился, пиксели закружились быстрее, а бетон под её ногами начал рассыпаться, как песок. Её внутренний голос закричал: Я не могу остаться. Это конец. Или начало. Она закрыла глаза, её лицо, покрытое потом и сажей, напряглось, капля пота стекла по её виску, отражая вихрь цифрового шторма. Она стиснула зубы, её дыхание было рваным, и она сделала шаг вперёд, в тьму, которая поглотила её так же тихо, как и Майка.

Остров реальности растворился, оставив лишь пустую крышу, где лужи всё ещё отражали неоновые огни, а ветер завывал, как скорбная колыбельная.

Подглава 2: Сон о Потерянном Эдеме

Тьма портала отпустила их так же внезапно, как поглотила. Майк Тайлер не упал, не споткнулся — он просто оказался на мягкой, кислотно-зелёной траве, которая пружинила под его ботинками, как живая. Его тело, всё ещё ноющее от ран и усталости, вдруг почувствовало тепло, словно кто-то укутал его невидимым одеялом. Он стоял посреди бескрайнего луга, окружённого цветами, которые светились мягким, пульсирующим светом — алым, сапфировым, золотым, — как будто внутри них горели крошечные светодиоды. Над головой раскинулось небо, неоново-голубое, без единого облака, такое идеальное, что оно казалось нарисованным. Воздух был тёплым, неподвижным, с лёгким, сладковатым запахом, напоминающим цветущую сирень, но с едва уловимой химической ноткой, как от синтетического ароматизатора. Где-то на грани слуха звучала тихая, гармоничная мелодия, лишённая источника, словно она исходила из самого воздуха. Майк замер, его серые глаза, воспалённые от дыма и усталости, расширились от шока. Его шрам на шее, ещё недавно пылающий болью, теперь излучал мягкое тепло, как будто он был дома. Его внутренний голос был полон благоговения: Это… не Картер-Сити. Это… рай? Или я мёртв? Он опустился на одно колено, его пальцы, покрытые коркой засохшей крови и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, коснулись травы. Она была мягкой, но неестественно гладкой, и при его прикосновении травинки слегка засветились, как будто реагировали на него. Его внутренний монолог был смесью покоя и тревоги: Я знаю это место. Не могу объяснить, но… я был здесь. Или должен был быть. Но что-то… не так.

Ева Ростова материализовалась в шаге от него, её ботинки с глухим стуком коснулись травы, и она инстинктивно присела, её тело напряглось, как у хищника, готового к бою. Её тёмные волосы, мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, выглядела нелепо в этом стерильном мире. Её серые глаза, обычно холодные, как сталь, теперь метались по лугу, выискивая угрозу. Её рука тут же потянулась к кобуре, но пистолет, всё ещё тёплый после боя, казался бесполезным в этом слишком идеальном месте. Её внутренний голос был полон шока: Где мы? Это не Картер-Сити. Это… симуляция? Галлюцинация? Ловушка Вальдемара? Она поднялась, её движения были резкими, но точными, как у хирурга, готового к операции. Она посмотрела на свой планшет, всё ещё сжимаемый в её руке, но его экран был чёрным, перегретый и мёртвый после цифрового шторма. Её внутренний монолог был полон подозрений: Это слишком идеально. Слишком чисто. Это не реальность. Это… декорация. Но для чего? Она посмотрела на Майка, его фигуру, опустившуюся на колено, его лицо, освещённое мягким светом цветов. Он выглядел… спокойным, и это пугало её больше, чем окружающая красота. Её голос, хриплый от напряжения, прорезал тишину:

— Что это за место? Галлюцинация?

Майк медленно поднялся, его взгляд всё ещё блуждал по лугу, по цветам, по небу. Его шрам пульсировал мягко, как будто синхронизировался с мелодией, звучащей в воздухе. Он вдохнул, его грудь расширилась, впитывая сладковатый воздух, но его инстинкты, отточенные выживанием в Картер-Сити, начали подавать сигналы тревоги. Его внутренний голос был полон противоречий: Это дом. Это… то, о чём мечтал Уильямс. Но почему я чувствую, что это ложь? Он повернулся к Еве, его серые глаза встретились с её, и он увидел в них не только страх, но и решимость. Его голос, низкий и спокойный, контрастировал с её напряжением:

— Не знаю. Но… здесь тихо.

Ева нахмурилась, её брови сошлись в резкой линии. Её внутренний голос был полон скептицизма: Тихо? Это не тишина, это отсутствие жизни. Это место мёртвое, несмотря на всю эту красоту. Она шагнула вперёд, её ботинки оставляли лёгкие вмятины на траве, которые тут же исчезали, как будто луг сам себя восстанавливал. Она присела, её пальцы коснулись цветка, чьи лепестки светились алым светом. При её прикосновении цветок слегка дрогнул, его свет мигнул, как будто он был частью электрической цепи. Её внутренний голос был полон тревоги: Это не цветы. Это… технологии. Световоды? Нейронные цепи? Она подняла взгляд к небу, её глаза сузились, когда она заметила едва видимую сетку пикселей, мелькнувшую на лазурной поверхности, как короткий глитч на старом экране. Она указала на небо, её голос стал резче:

— Майк, посмотри. Это не небо. Это… экран.

Майк последовал её жесту, его глаза прищурились, и он увидел, что она имела в виду. Небо, такое идеальное, было слишком гладким, слишком однородным, и в одном месте, прямо над горизонтом, пробежала рябь — крошечный цифровой артефакт, как будто кто-то ненадолго выключил проектор. Его внутренний голос был полон разочарования: Это всё… ложь? Красивая клетка? Он снова опустился на колени, его пальцы глубже погрузились в траву, и теперь он заметил, что она не была органической. Травинки были тонкими, светящимися световодами, которые изгибались с неестественной плавностью, как будто подчинялись программе, а не ветру. Он провёл рукой, и они засветились ярче, создавая узоры, похожие на нейронные пути. Его шрам запульсировал в ответ, как будто он был частью этой системы. Его внутренний голос был полон тревоги: Это не рай. Это… машина. Но почему я чувствую, что принадлежу ей? Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое светом цветов, было напряжённым, её глаза отражали пиксельную сетку неба. Он встал, его движения были медленными, но решительными, и он сказал, его голос был тише, но твёрже:

— Это симуляция. Но… она живая.

Ева резко повернулась к нему, её глаза сузились. Её внутренний голос был полон скептицизма: Живая? Это код, Майк. Уильямс создал это, и он же сломал. Но зачем? Она шагнула ближе к нему, её рука всё ещё сжимала кобуру, как будто оружие могло защитить её от этой неестественной реальности. Она посмотрела на луг, на цветы, на небо, и её разум лихорадочно анализировал: Слишком идеально. Слишком стерильно. Это не мир, это… сцена. Декорация для чего-то большего. Она заметила, что мелодия, звучащая в воздухе, была не просто фоном — она повторялась, как зацикленная аудиодорожка, и в её гармонии было что-то гипнотическое, почти убаюкивающее. Её внутренний голос был полон подозрений: Это не просто музыка. Это… программа? Контроль? Она посмотрела на Майка, его лицо, теперь освещённое не только цветами, но и слабым светом его шрама, было странно спокойным. Она хотела крикнуть, чтобы он не поддавался, но вместо этого её голос был тише, почти умоляющим:

— Майк, ты чувствуешь это? Эта мелодия… она не просто так.

Майк кивнул, его взгляд блуждал по лугу, но его разум был где-то глубже. Мелодия, звучащая в воздухе, резонировала с его шрамом, с его сердцем, как будто она была частью него. Его внутренний голос был полон смятения: Это колыбельная. Для кого? Для Дасков? Для меня? Он вспомнил слова Элиаса: «Их Искры гаснут, как звёзды». Он почувствовал, как его грудь сжалась от внезапного осознания: Это их место. Их могила. Но почему я здесь? Он посмотрел на Еву, её лицо, покрытое сажей и потом, было полно напряжения, но её глаза, несмотря на страх, были полны решимости. Он шагнул к ней, его ботинки оставляли лёгкие следы на траве, которые тут же исчезали. Его голос был тихим, но твёрдым:

— Это не галлюцинация. Это… «Мир 1.0». Но он мёртв.

Ева сглотнула, её пальцы разжали кобуру, как будто она поняла, что оружие здесь бесполезно. Её внутренний голос был полон решимости: Мёртв? Тогда зачем мы здесь? Уильямс оставил нам ключ. И я найду, для чего. Она посмотрела на горизонт, где луг плавно переходил в смутные очертания белых зданий, парящих в воздухе, как мираж. Она знала, что ответы где-то там, в сердце этой симуляции. Она кивнула Майку, её голос был холодным, но в нём звучала новая твёрдость:

— Тогда идём. Найдём, что он скрывает.

Они стояли посреди луга, два грязных, потрёпанных силуэта, окружённые неестественной красотой, которая скрывала мёртвую тишину. Их одежда, покрытая стеклянной пылью и сажей, резко контрастировала с идеальной чистотой этого мира. Мелодия продолжала звучать, убаюкивающая, но теперь с едва уловимой ноткой угрозы. Они сделали шаг вперёд, их ботинки мягко касались травы-световодов, и луг, казалось, наблюдал за ними, как глаз, который никогда не моргает.

Бескрайний луг «Мира 1.0» простирался перед Майком Тайлером и Евой Ростовой, его кислотно-зелёная трава, сотканная из световодов, мерцала под ногами, словно живая сеть, реагирующая на каждый их шаг. Цветы, испускающие мягкий, пульсирующий свет — алый, сапфировый, золотой, — покачивались в неподвижном, тёплом воздухе, наполняя его сладковатым, но химическим запахом, напоминающим синтетическую сирень. Неоново-голубое небо над головой, лишённое облаков, казалось гигантским экраном, по которому изредка пробегали едва заметные пиксельные артефакты, нарушая иллюзию совершенства. Их одежда — чёрная куртка Майка и серая куртка Евы, покрытые стеклянной пылью и сажей из Картер-Сити, — выглядела чужеродной в этом стерильном мире, как грязные пятна на чистом холсте. Гармоничная мелодия, вездесущая и лишённая источника, звучала в воздухе, её повторяющийся мотив теперь казался не успокаивающим, а навязчивым, как эхо забытого ритуала. Майк, стоя на краю луга, смотрел на горизонт, где смутные очертания белых зданий, парящих в воздухе, манили, как мираж. Его шрам на шее, мягко пульсирующий, не причинял боли, но отзывался на мелодию, как будто был частью этого мира. Его внутренний голос был полон смятения: Это место… оно должно было быть живым. Но оно мёртвое. Как будто кто-то построил рай, а потом забыл вдохнуть в него жизнь. Его серые глаза, воспалённые от усталости, блуждали по лугам, но его разум возвращался к архивам Элиаса — к концепт-артам Уильямса, которые он видел на мониторе в его логове. Его внутренний голос был полон скорби: Это его мечта. Но что-то пошло не так. И я должен узнать, что.

Ева, стоя рядом, держала свой мёртвый планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, всё ещё сжимали его корпус, как будто он мог дать ей ответы. Её тёмные волосы, мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные, теперь были полны холодного анализа, скрывающего глубинный страх. Её внутренний голос был резким: Это не мир. Это место преступления. Слишком идеально, слишком пусто. Уильямс что-то скрыл, и я найду, что. Она посмотрела на Майка, его фигуру, слегка сгорбленную, но странно спокойную, и её внутренний голос стал жёстче: Он слишком спокоен. Его шрам… он часть этого. Но я не могу доверять чувствам. Мне нужны факты. Она повернулась к горизонту, где белые здания, словно вырезанные из полированного мрамора, излучали мягкий внутренний свет. Её рука инстинктивно коснулась кобуры, но пистолет, всё ещё тёплый после боя, казался бесполезным в этом слишком чистом месте. Её голос, низкий и напряжённый, прорезал тишину:

— Это город. Мы должны туда. Ответы там.

Майк кивнул, его взгляд всё ещё блуждал по лугам. Его внутренний голос был полон предчувствия: Ответы… или конец. Но я не могу остановиться. Он сделал шаг вперёд, его ботинки оставляли лёгкие вмятины на траве, которые тут же исчезали, как будто луг сам себя восстанавливал. Ева последовала за ним, её движения были резкими, но точными, как у детектива, идущего по следу. Их путь по лугу был молчаливым, но напряжённым, каждый шаг сопровождался мягким свечением травинок, которые реагировали на их присутствие. Воздух был тёплым, но неподвижным, и сладковатый запах становился всё более навязчивым, как будто кто-то пытался замаскировать что-то гнилое под ароматом цветов. Мелодия, звучащая в воздухе, становилась громче, её гармония теперь казалась не успокаивающей, а похоронной, как скорбный марш по несбывшейся мечте.

По мере приближения к городу его очертания становились чётче. Здания, парящие над землёй, были вырезаны из материала, похожего на полированный мрамор, но с внутренним свечением, как будто внутри каждого дома текла энергия. Их формы были биоморфными, с плавными линиями и без острых углов, как будто архитектор стремился подражать природе, но переусердствовал в своей точности. Мосты без перил, изящные и невесомые, соединяли здания, а парящие клумбы с самосветящимися цветами висели в воздухе, их лепестки мерцали, как звёзды. Майк остановился на краю луга, его дыхание сбилось, когда он узнал эти формы. Его внутренний голос был полон шока: Это оно. Город Уильямса. Точно как на тех чертежах. Он вспомнил архивы Элиаса — спиральные башни, арочные мосты, парящие сады, — всё это было перед ним, воплощённое в реальность, но лишённое жизни. Его шрам запульсировал, как будто подтверждая его мысли, и он почувствовал, как его грудь сжалась от скорби. Его внутренний голос был полон боли: Это должно было быть раем. Но это… гробница.

Ева, остановившись рядом, провела рукой по ближайшему зданию. Его стена была гладкой, бесшовной, тёплой, как живая плоть, но без единой трещины или пятна. Она надавила сильнее, ожидая хоть какого-то сопротивления, но стена осталась монолитной, без дверей, без ручек, как будто город был запечатан. Её внутренний голос был полон подозрений: Это не город. Это… фасад. Декорация, за которой что-то спрятано. Она посмотрела на главную площадь, раскинувшуюся перед ними — огромную, вымощенную тем же светящимся материалом, без единой пылинки. Её ботинки, покрытые грязью и сажей, оставили первые следы на этой идеальной поверхности, и это было единственным признаком жизни. Она повернулась к Майку, её глаза сузились, и она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала тревога:

— Это он… город Уильямса. Прямо как на чертежах.

Майк кивнул, его взгляд блуждал по площади, по спиральным башням, которые поднимались к небу, по мостам, которые казались слишком хрупкими, чтобы выдержать чей-то вес. Его внутренний голос был полон меланхолии: Это его мечта. Но она пуста. Что-то умерло здесь. Или никогда не родилось. Он шагнул на площадь, его ботинки оставляли грязные следы рядом со следами Евы, и он почувствовал, как мелодия, звучащая в воздухе, стала громче, но её гармония теперь казалась диссонансной, как будто кто-то пытался замаскировать скорбь под красотой. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое мягким светом зданий, было напряжённым, её глаза искали улики, как детектив на месте преступления. Его голос, низкий и хриплый, прорезал тишину:

— Декорация. Идеальная, но пустая. Что-то здесь должно было быть… или кто-то.

Ева кивнула, её пальцы скользили по стене, ища хоть малейший намёк на вход. Её внутренний голос был полон анализа: Нет людей. Нет машин. Нет мусора. Это не город, это… мемориал. Но чему?

Она заметила, что звук её шагов не отдавался эхом, как будто площадь поглощала все звуки, кроме мелодии, которая теперь казалась ей похоронным маршем. Она посмотрела на Майка, его лицо, покрытое сажей и потом, было полно скорби, как будто он чувствовал то, что она только начинала понимать. Её внутренний голос был полон решимости: Это место — ключ. Уильямс оставил нам что-то здесь. И я найду это. Она шагнула вперёд, её ботинки оставляли новые следы на площади, и она сказала, её голос был твёрдым, но в нём звучала нотка страха:

— Это не просто симуляция. Это… хоспис. Для чего-то, что умерло.

Майк посмотрел на неё, его глаза, отражавшие свет зданий, были полны боли. Его внутренний голос был полон осознания: Хоспис… для Дасков. Для их Искр. Это место держит их, но не спасает. Он вспомнил слова Элиаса: «Их Искры гаснут, как звёзды». Он почувствовал, как его шрам запульсировал, как будто откликнулся на эту мысль, и его грудь сжалась от тяжести. Он шагнул к центру площади, где возвышалась одинокая спиральная башня, её свет был ярче, чем у других зданий, как будто она была сердцем этого города-призрака. Он знал, что ответы где-то там, в сердце этой мёртвой утопии. Он повернулся к Еве, его голос был тихим, но полным решимости:

— Мы должны идти дальше. Найти центр.

Ева кивнула, её рука всё ещё касалась стены, но её глаза были прикованы к башне. Её внутренний голос был полон холодной решимости: Центр. Там будет лаборатория. Или что-то, что объяснит это место. Они стояли на площади, два грязных, потрёпанных силуэта, окружённые идеальной, но безжизненной красотой. Мелодия продолжала звучать, теперь уже как скорбный гимн, и их шаги, оставляющие следы на чистой поверхности, были единственным доказательством того, что этот город ещё мог ощутить чьё-то присутствие.

Центральная площадь города-призрака в «Мире 1.0» была как застывший кадр из утопической мечты. Полированная поверхность, отливающая мягким, самосветящимся белым светом, простиралась во все стороны, окружённая спиральными башнями, которые изгибались к неоново-голубому небу, словно живые. Парящие мосты, лишённые перил, соединяли здания, а клумбы с самосветящимися цветами висели в воздухе, их лепестки мерцали алым и золотым, как звёзды в искусственной ночи. Тишина была гнетущей, нарушаемой лишь вездесущей мелодией, которая теперь звучала громче, её гармоничные ноты вплетались в воздух, как скорбный гимн по несбывшемуся. Майк Тайлер и Ева Ростова стояли посреди площади, их грязные, потрёпанные фигуры — чёрная куртка Майка, покрытая стеклянной пылью, и серая куртка Евы, испачканная сажей и кровью — казались чужеродными в этой стерильной чистоте. Их ботинки оставляли грязные следы на идеальной поверхности, единственные признаки жизни в этом мёртвом Эдеме. Майк смотрел на здания, его серые глаза, воспалённые от усталости, искали что-то знакомое. Его шрам на шее, мягко пульсирующий, отзывался на мелодию, как будто она была частью его самого. Его внутренний голос был полон смутного дежавю: Я знаю это место. Не разумом, а… чем-то глубже. Как будто я родился здесь. Или умер. Он вспомнил архивы Элиаса — концепт-арты Уильямса, где были такие же башни, такие же мосты, но полные жизни, света, людей. Теперь же перед ним была лишь оболочка, мавзолей мечты. Его внутренний голос был полон скорби: Это его рай. Но он пуст. Что-то сломалось. И я должен узнать, что.

Ева, стоя рядом, сжимала свой мёртвый планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, всё ещё цеплялись за него, как за последний осколок реальности. Её тёмные волосы, мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные, теперь метались по площади, выискивая улики. Её внутренний голос был полон холодного анализа: Это место — не просто симуляция. Это место преступления. Уильямс построил это, но что-то пошло не так. Я найду след. Она заметила здание в центре площади, отличавшееся от остальных. Если башни вокруг были изящными, почти органическими, то это здание было массивным, функциональным, с чёткими линиями, как будто оно было сердцем города. Над входом светился логотип «Генезис» — спираль, похожая на ДНК, вырезанная из того же самосветящегося материала, что и всё вокруг. Её внутренний голос был полон решимости: Это лаборатория. Исходная точка. Если ответы есть, они там. Она посмотрела на Майка, его лицо, покрытое сажей и потом, было напряжённым, но в его глазах было что-то, чего она не могла понять — почти ностальгия. Её голос, низкий и резкий, прорезал тишину:

— Это оно. Лаборатория. Идём.

Майк кивнул, его взгляд всё ещё блуждал по площади, но его ноги уже двигались к зданию, как будто ведомые невидимой силой. Его внутренний голос был полон тревоги: Это место… оно зовёт меня. Мой шрам знает его. Он чувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, не болью, а тёплым, тянущим ощущением, как будто что-то внутри него хотело воссоединиться с этим местом. Они подошли к входу, и двери — гладкие, бесшовные, без ручек — раздвинулись с тихим шипением, как будто система ждала их. Воздух, вырвавшийся изнутри, был чистым, с лёгким запахом озона, и Майк почувствовал, как его грудь сжалась от внезапного дежавю. Его внутренний голос был полон смятения: Я был здесь. Или… кто-то другой во мне был здесь?

Они вошли, и их ботинки, покрытые грязью, оставили первые следы на полированном полу, который отражал мягкий, рассеянный свет, исходящий от потолочных панелей. Лаборатория была огромной, её зал был залит белым светом, таким чистым, что он казался почти осязаемым. Стены были гладкими, без единой трещины, а воздух — стерильным, как в операционной. В центре зала стояли ряды белых капсул, похожих на саркофаги, их матовые стеклянные крышки скрывали содержимое. Над каждой капсулой висел монитор, на котором мерцали биометрические данные — графики, цифры, строки кода, зашифрованные и нечитаемые. Мелодия, звучащая в воздухе, здесь была громче, её ноты резонировали с тихим гулом систем жизнеобеспечения, создавая ощущение, что они вошли в храм науки, который одновременно был гробницей. Ева остановилась, её глаза сузились, когда она провела рукой по ближайшей капсуле. Её поверхность была холодной, гладкой, как стекло, но с лёгким теплом, как будто она была жива. Её внутренний голос был полон профессионального любопытства: Это не просто капсулы. Это… интерфейсы. Для чего? Для Дасков? Она посмотрела на монитор, но данные были зашифрованы, их символы мелькали слишком быстро, чтобы она могла их разобрать. Её внутренний голос был полон анализа: Это мастер-версия. Не та разрушенная лаборатория, что мы видели. Это… исходник. Но что здесь произошло? Она повернулась к Майку, её голос был холодным, но в нём звучала нотка благоговения:

— Это оно. Место, где всё началось. Идеальное состояние. Как будто вчера построили.

Майк, стоя в центре зала, не ответил сразу. Его взгляд был прикован к одной капсуле, расположенной в самом сердце лаборатории. Она была чуть больше остальных, её монитор светился ярче, а биометрические данные на нём казались сложнее. Его шрам запульсировал сильнее, и он почувствовал, как его ноги сами несут его к ней. Его внутренний голос был полон смятения: Это она. Моя. Я знаю это. Он вспомнил архивы Элиаса — разрушенную лабораторию в реальном мире, с ржавыми капсулами и разбитыми мониторами. Но здесь всё было идеальным, как будто время остановилось в момент, когда Уильямс ещё верил в свою мечту. Его рука, покрытая коркой засохшей крови, коснулась капсулы, и её поверхность отозвалась лёгкой вибрацией, как будто узнала его. Его внутренний голос был полон боли: Это место… оно создало меня? Или убило меня? Он посмотрел на Еву, её лицо, отражённое в глянцевой поверхности капсулы, было напряжённым, её глаза искали ответы. Его голос, хриплый и тихий, прорезал тишину:

— Или место, где всё закончилось.

Ева шагнула к нему, её ботинки оставляли грязные следы на полированном полу, которые казались кощунством в этой стерильности. Она посмотрела на капсулу, к которой тянулся Майк, и её внутренний голос был полон тревоги: Он знает эту капсулу. Его шрам… он часть этого. Но что это значит? Она провела рукой по монитору, её пальцы дрожали, когда она пыталась расшифровать данные, но символы ускользали, как вода. Она заметила, что мелодия, звучащая в воздухе, исходила не из воздуха, а из самих капсул, их гул сливался с ней, создавая ощущение, что они были сердцем этого места. Её внутренний голос был полон решимости: Это не просто лаборатория. Это… алтарь. Для чего? Для Дасков? Для него? Она посмотрела на Майка, его лицо, освещённое мягким светом капсулы, было полно боли и узнавания. Она хотела сказать что-то, чтобы остановить его, но её голос был тише, почти умоляющим:

— Майк… ты уверен?

Майк не ответил, его рука всё ещё лежала на капсуле, её холодная поверхность теперь казалась тёплой, как живая. Его шрам пульсировал в такт мелодии, и он чувствовал, как что-то внутри него — не его воспоминания, не его мысли — тянет его к этой капсуле. Его внутренний голос был полон предчувствия: Это моя правда. Моя клетка. Или моя могила. Он посмотрел на Еву, её отражение в стекле капсулы было как призрак, её глаза, полные тревоги, были единственным, что удерживало его в этом моменте. Он кивнул, его голос был твёрдым, но полным скорби:

— Я должен знать.

Они стояли перед капсулой, два грязных силуэта в стерильном храме, окружённые рядами саркофагов, которые хранили тайны «Мира 1.0». Мелодия, теперь громче, чем когда-либо, звучала как колыбельная, но её ноты были пропитаны скорбью, как гимн по погасшим звёздам. Лаборатория ждала их следующего шага, и её тишина была тяжелее любого шума Картер-Сити.

Лаборатория в сердце «Мира 1.0» была как мавзолей, где время остановилось, сохранив мечту Уильямса в стерильной, но мёртвой чистоте. Полированные белые полы отражали мягкий, рассеянный свет, исходящий от потолочных панелей, заливая зал холодным сиянием, которое казалось почти осязаемым. Ряды капсул симуляции, похожих на саркофаги, выстроились вдоль стен, их гладкие, белые корпуса и матовые стеклянные крышки выглядели как произведения искусства, а не машины. Над каждой капсулой висел монитор, мерцающий зашифрованными данными — графиками, строками кода, биометрическими показателями, которые казались одновременно знакомыми и чуждыми. Воздух был чистым, с лёгким запахом озона, как после грозы, но тишина, нарушаемая лишь тихим гудением систем жизнеобеспечения и вездесущей мелодией, теперь звучала как похоронный марш, пропитанный скорбью. Майк Тайлер стоял перед одной из капсул в центре зала, его рука, покрытая коркой засохшей крови и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, лежала на её холодной поверхности. Его шрам на шее, мягко пульсирующий, отзывался на гул лаборатории, вызывая странное, тянущее чувство, как будто его тянуло к источнику его собственного существования. Его серые глаза, воспалённые от усталости, смотрели на матовое стекло, за которым угадывался смутный силуэт. Его внутренний голос был полон смятения: Это место… оно знает меня. Или я знаю его. Но почему я чувствую холод? Он вспомнил слова Элиаса: «Их Искры гаснут, как звёзды», и его грудь сжалась от предчувствия. Его внутренний голос был полон скорби: Это не просто лаборатория. Это… кладбище.

Ева Ростова, стоя в нескольких шагах, внимательно осматривала зал, её серые глаза, обычно холодные, как сталь, теперь были полны аналитического напряжения. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, испачканная сажей и кровью, резко контрастировала с идеальной чистотой лаборатории. Её внутренний голос был полон холодного гнева: Это не лаборатория. Это место преступления. Уильямс и TLNTS сделали это. Но что именно? Она заметила, что в дальнем ряду несколько капсул отличались от остальных — их белые корпуса были покрыты тонким слоем цифровой «пыли», мерцающей, как едва заметные пиксели, словно система пыталась игнорировать их существование. Её внутренний голос был полон подозрений: Это не просто пыль. Это… ошибка. Сбой в симуляции. Она шагнула к одной из этих капсул, её ботинки оставляли грязные следы на полированном полу, и остановилась перед ней. Сквозь матовое стекло она разглядела смутный силуэт — человеческий, неподвижный, но всё ещё сохраняющий форму. Её рука, покрытая мелкими порезами, коснулась стекла, и оно неожиданно стало прозрачным, как будто система откликнулась на её прикосновение. Её внутренний голос замер: Боже… это человек.

Перед ней лежал молодой мужчина, не старше тридцати, с безмятежным лицом, как будто он спал. Его кожа была бледной, но безупречной, без единого изъяна, а глаза закрыты, как у статуи. Его волосы, аккуратно уложенные, казались замороженными во времени. Над капсулой загорелся монитор, и на нём появилась фотография того же мужчины — живого, улыбающегося, с искрами в глазах. Рядом были данные: Имя: Даниэль Кроу. Возраст: 29. Профессия: нейроинженер. Статус: ПОГАСШИЙ. Красные буквы мигали, как предупреждение, а под ними — график нейронной активности, яркая, сложная линия, которая внезапно обрывалась в плоскую, мёртвую полосу. Ева замерла, её пальцы сжали край капсулы, и её внутренний голос был полон шока: Погасший… они не просто умерли. Их сознание… стёрли. TLNTS уничтожила их. Она почувствовала, как её горло сжалось от холодного гнева, её прагматичная броня дала трещину, обнажая человеческую боль. Она повернулась к Майку, её голос, обычно твёрдый, дрогнул:

— Они не просто умерли. Их… стёрли.

Майк, всё ещё стоя у своей капсулы, повернулся к ней, его взгляд был прикован к другой капсуле в ряду. Его шрам запульсировал сильнее, но теперь это было не тепло, а холод, как будто он впитывал пустоту, исходящую оттуда. Он шагнул к ней, его ботинки оставляли грязные следы, которые казались кощунством в этой стерильности. Сквозь матовое стекло он увидел лицо молодой женщины, её черты были мягкими, почти ангельскими, но такими же безжизненными, как у мужчины в капсуле Евы. Её глаза были закрыты, губы слегка приоткрыты, как будто она застыла в последнем вздохе. Его внутренний голос был полон ужаса: Это Даски. До того, как их выбросили в наш мир. До того, как они стали пустыми оболочками. Он коснулся стекла, и оно стало прозрачным, открывая её лицо полностью. Над капсулой загорелся монитор: Имя: Лидия Марш. Возраст: 27. Профессия: квантовый физик. Статус: ПОГАСШИЙ. График на экране был таким же — яркая линия активности, оборванная резким спадом в ничто. Майк почувствовал, как его шрам стал ледяным, как будто он впитывал её пустоту. Его внутренний голос был полон скорби: Она была живой. Умной. Полной надежд. А теперь… просто данные. Он посмотрел на Еву, её лицо, отражённое в стекле капсулы, было полно гнева и боли. Его голос, хриплый и тихий, прорезал тишину:

— Нет. Они всё ещё здесь. Просто… пустые.

Ева шагнула к нему, её глаза метались между капсулами, её разум лихорадочно анализировал: Погасшие. Нулевые пациенты. Это они — первые, кто вошёл в «Мир 1.0». И TLNTS бросила их здесь. Она подошла к другой капсуле, её рука коснулась стекла, и оно снова стало прозрачным, открывая ещё одно лицо — пожилого мужчины с морщинами, но безмятежным выражением. Монитор показал: Имя: Эдвард Рейн. Возраст: 62. Профессия: философ. Статус: ПОГАСШИЙ. Её внутренний голос был полон гнева: Философ, физик, инженер… они были лучшими. И TLNTS использовала их, как батарейки, а потом выбросила. Она посмотрела на график нейронной активности — та же мёртвая линия, как насмешка над их надеждами. Её пальцы сжались в кулак, и она почувствовала, как её ногти впились в ладонь. Она повернулась к Майку, её голос был холодным, но в нём звучала боль:

— Это кладбище. Их сознания… они пытались спасти их, но потеряли.

Майк кивнул, его взгляд всё ещё был прикован к лицу Лидии. Его шрам теперь казался ледяным, как будто он был связан с этими «погасшими» Искрами. Он вспомнил Иону, её пустые глаза, её ржавый ошейник, и его внутренний голос был полон ужаса: Она была такой же. Как они. Как… я? Он посмотрел на своё отражение в стекле капсулы, рядом с лицом Лидии, и увидел, как его собственные черты — усталые, покрытые сажей — накладываются на её безмятежность. Его внутренний голос был полон вопроса: Я один из них? Субъект 17… это тоже погасшая Искра? Он почувствовал, как его грудь сжалась от страха и сочувствия, как будто он видел в этих телах свою собственную судьбу. Он повернулся к Еве, его глаза, отражавшие свет монитора, были полны боли:

— Они хотели жить вечно. А вместо этого… стали этим.

Ева посмотрела на него, её глаза, теперь полные не только гнева, но и человеческой боли, встретились с его. Её внутренний голос был полон решимости: TLNTS сделала это. Они заплатили за мечту Уильямса. Но я найду, как это исправить. Она шагнула к центральной капсуле, той самой, к которой тянулся Майк. Её рука коснулась монитора, и она заметила, что данные на нём были другими — не просто биометрия, а сложная сеть, похожая на нейронную карту. Её внутренний голос был полон шока: Это не просто данные. Это… сознание. Или его остатки. Она посмотрела на Майка, его лицо, теперь освещённое холодным светом капсулы, было полно скорби. Она сказала, её голос был тише, но полон твёрдости:

— Это не конец. Здесь есть ответы. Мы найдём их.

Майк кивнул, его рука всё ещё лежала на капсуле Лидии, её холодное стекло теперь казалось ему тёплым, как будто она всё ещё была жива где-то глубоко внутри. Его внутренний голос был полон решимости: Я найду правду. Для них. Для Ионы. Для меня. Они стояли посреди зала, окружённые рядами капсул, которые хранили тела первых пациентов — нулевых пациентов, чьи Искры погасли в этом мёртвом Эдеме. Мелодия, теперь громче, чем когда-либо, звучала как колыбельная для мёртвых, и её ноты были пропитаны скорбью, как гимн по звёздам, которые никогда больше не загорятся.

Лаборатория в сердце «Мира 1.0» была холодной, стерильной гробницей, где свет и тишина сливались в литургическую скорбь. Полированные белые полы отражали мягкое сияние потолочных панелей, создавая иллюзию бесконечного пространства, но это сияние только подчёркивало пустоту. Ряды капсул симуляции, похожих на саркофаги, стояли как молчаливые стражи, их матовые стеклянные крышки скрывали лица «погасших» — первых добровольцев проекта «Генезис», чьи жизни были стёрты в погоне за мечтой. Над каждой капсулой мерцали мониторы, их экраны показывали зашифрованные данные — графики нейронной активности, оборванные плоскими линиями смерти. Воздух был чистым, с лёгким запахом озона, но он казался тяжёлым, как будто пропитан горем. Вездесущая мелодия, мягкая и гармоничная, теперь звучала как похоронный гимн, её повторяющиеся ноты резонировали с тихим гудением систем жизнеобеспечения, создавая ощущение, что лаборатория дышит, но не живёт.

Майк Тайлер стоял перед одной из капсул, его рука, покрытая коркой засохшей крови и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, всё ещё касалась её холодной поверхности. Его шрам на шее, пульсирующий в такт мелодии, теперь излучал не тепло, а лёгкий холод, как будто он впитывал пустоту «погасших». Его серые глаза, воспалённые от усталости, смотрели на центральный терминал управления, массивный и одинокий в центре зала, его экран был тёмным, но словно ждал прикосновения. Его внутренний голос был полон смятения: Это место… оно держит их. Но зачем? Почему я чувствую их боль? Он вспомнил лицо Лидии Марш, её безмятежные черты за стеклом капсулы, и его грудь сжалась от сочувствия. Его внутренний голос был полон скорби: Они были как я. Они верили в Уильямса. И теперь они… пустота.

Ева Ростова, стоя в нескольких шагах, осматривала зал, её серые глаза, обычно холодные, теперь были полны смеси гнева и боли. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая сажей, казалась осквернением этой стерильной чистоты. Её внутренний голос был полон холодной ярости: TLNTS сделала это. Они использовали этих людей, как подопытных крыс, и бросили их здесь, как мусор. Она сжимала свой мёртвый планшет, его треснувший корпус был как напоминание о её бессилии перед этой технологией. Её взгляд упал на центральный терминал, его тёмный экран выделялся среди мигающих мониторов капсул, как чёрная дыра, поглощающая свет. Её внутренний голос был полон решимости: Если здесь есть ответы, они там. Уильямс оставил что-то. И я найду это. Она шагнула к терминалу, её ботинки оставляли грязные следы на полированном полу, и она посмотрела на Майка, его фигуру, освещённую холодным светом капсулы. Её голос, низкий и напряжённый, прорезал тишину:

— Майк, терминал. Он… активен.

Майк повернулся к ней, его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на её слова. Его внутренний голос был полон предчувствия: Это оно. Правда. Или конец. Он шагнул к терминалу, его движения были медленными, но решительными, как будто его тянула невидимая сила. Его рука коснулась экрана, и тот ожил с тихим гулом, его поверхность засветилась холодным, голубым светом. Вместо интерфейса или строк кода на экране появилось изображение — лицо мужчины, молодого, но измождённого, с растрёпанными тёмными волосами и глазами, полными отчаяния. Это был Уильямс, но не тот харизматичный учёный с фотографии в логове Элиаса — этот Уильямс выглядел сломленным, его кожа была бледной, а руки дрожали, когда он говорил. Фон за ним был той же лабораторией, но в состоянии хаоса — разбросанные бумаги, мигающие красные экраны, тревожные сигналы, звучащие вразнобой. Качество записи было несовершенным, с помехами и искажениями, как будто сама симуляция пыталась стереть этот момент. Майк замер, его дыхание сбилось, и его внутренний голос был полон шока: Это он. Уильямс. Но… он не герой. Он сломан.

Ева, стоя рядом, сжала планшет так сильно, что её пальцы побелели. Её внутренний голос был полон гнева: Это его исповедь. Он знал, что всё рухнет. Она смотрела на Уильямса, его уставшие глаза, его дрожащие губы, и её прагматичная броня начала трещать, обнажая боль, которую она так старалась подавить. Уильямс заговорил, его голос был хриплым, прерывистым, пропитанным отчаянием:

— Если вы видите это… значит, вы нашли их. Нулевых пациентов. Я… я не смог их спасти. Их Искры… они гаснут, как звёзды. TLNTS… они требовали результатов. Они не дали мне времени. Я думал, что смогу… что «Мир 1.0» станет их домом. Но я ошибся.

Майк почувствовал, как слёзы жгут его глаза. Его шрам стал ледяным, как будто он впитывал боль Уильямса, его отчаяние. Его внутренний голос был полон эмпатии: Он хотел спасти их. Как я хотел спасти Иону. Но он потерял всё. Он смотрел на экран, на лицо Уильямса, и видел в нём не учёного, а человека, чья мечта стала его проклятием. Уильямс продолжал, его голос дрожал, как будто он сдерживал рыдания:

— Я создал программу… нейронную колыбельную. Это всё, что я мог сделать. Она… поддерживает их. Замедляет Пустоту. Их сознания… они всё ещё здесь, но… они растворяются. Я не могу остановить это. Всё, что я могу — петь им колыбельную, пока они не исчезнут совсем.

Ева замерла, её глаза расширились, когда она поняла. Её внутренний голос был полон шока: Колыбельная… это не просто звук. Это их последняя нить. Уильямс… он не бросил их. Она посмотрела на капсулы, их стеклянные крышки, за которыми лежали безмятежные лица, и её сердце сжалось от боли. Она видела не просто данные, а людей — Даниэля, Лидию, Эдварда — чьи жизни были украдены. Её внутренний голос был полон гнева: TLNTS знала. Они использовали его мечту, чтобы уничтожить этих людей. Она посмотрела на Майка, его лицо, теперь освещённое холодным светом экрана, было мокрым от слёз. Её пальцы, сжимающие планшет, дрожали, и она почувствовала, как её собственные глаза увлажнились.

На экране Уильямс наклонился ближе, его глаза, полные слёз, смотрели прямо в камеру, как будто он видел их через время и пространство. Он сказал, его голос был почти шёпотом:

— Если вы здесь… найдите их. Спасите их. Я не смог. Но вы… вы можете. Простите меня.

Он протянул руку к клавиатуре, его пальцы дрожали, и нажал клавишу. В этот момент мелодия в лаборатории стала громче, чище, её ноты, теперь наполненные трагическим смыслом, резонировали с гудением капсул. Экран мигнул, и запись оборвалась, оставив лишь тёмное стекло, в котором отражались их лица — Майка, покрытое слезами, и Евы, напряжённое, но с трещиной в её профессиональной маске. Майк коснулся экрана, его пальцы оставили грязные следы на его поверхности, как будто он пытался дотянуться до Уильямса, утешить его. Его внутренний голос был полон решимости: Он не был злодеем. Он был… как мы. Он хотел спасти их. И я должен закончить это. Он посмотрел на Еву, её лицо, отражённое в стекле, было полно боли, но её глаза горели новой решимостью.

Ева сглотнула, её горло сжалось от эмоций, которые она так долго подавляла. Её внутренний голос был полон гнева и сочувствия: Уильямс был их отцом. А TLNTS… они извратили его мечту. Я найду их. И заставлю их заплатить. Она посмотрела на капсулы, их безмятежные лица, и почувствовала, как её сердце сжалось от осознания. Она сказала, её голос был тихим, но твёрдым:

— Это хоспис. Он пел им, чтобы они не исчезли. Но мы… мы можем их спасти.

Майк кивнул, его рука всё ещё лежала на экране, его шрам теперь пульсировал мягче, как будто откликнулся на слова Евы. Его внутренний голос был полон надежды: Мы найдём их. Для Даниэля. Для Лидии. Для Ионы. Они стояли в тишине, окружённые капсулами, которые хранили остатки погасших звёзд. Мелодия продолжала звучать, теперь не зловещая, а скорбная, как колыбельная для тех, кто никогда не проснётся. Лаборатория, их единственный свидетель, ждала их следующего шага, а их грязные фигуры, отражённые в полированных поверхностях, были единственным доказательством того, что жизнь всё ещё возможна в этом мёртвом Эдеме.

Подглава 3: Артефакт и Ошибка

Глава 10: Колыбельная для Погасших Звёзд Часть 11: Архив Уильямса

Лаборатория в сердце «Мира 1.0» была как застывший момент скорби, её стерильные белые полы и гладкие стены отражали холодный свет потолочных панелей, создавая иллюзию бесконечного, но мёртвого пространства. Ряды капсул симуляции, похожих на саркофаги, выстроились вдоль стен, их матовые стеклянные крышки скрывали лица «погасших» — первых добровольцев проекта «Генезис», чьи жизни растворились в цифровой Пустоте. Над капсулами мерцали мониторы, их экраны показывали мёртвые линии нейронной активности, как надгробные плиты из света и кода. Воздух был чистым, с лёгким запахом озона, но он казался тяжёлым, пропитанным горем, которое висело в тишине, нарушаемой лишь тихим гудением систем жизнеобеспечения и вездесущей мелодией — «нейронной колыбельной», теперь осознанной как последний акт милосердия Уильямса. Майк Тайлер стоял у центрального терминала, его рука, покрытая коркой засохшей крови и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, всё ещё касалась тёмного экрана, который только что показал исповедь Уильямса. Его шрам на шее, пульсирующий в такт мелодии, отзывался холодом, как будто впитывал боль этого места. Его серые глаза, воспалённые от усталости и слёз, смотрели на терминал, как на портал в душу человека, которого он никогда не знал, но чувствовал, как своего. Его внутренний голос был полон смятения: Он был как я. Он хотел спасти их, но потерял всё. А я… кто я в этом? Он вспомнил лицо Лидии Марш, её безмятежные черты за стеклом капсулы, и почувствовал, как его грудь сжалась от сочувствия. Его внутренний голос был полон скорби: Я должен узнать правду. Для них. Для него.

Ева Ростова стояла рядом, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая сажей и кровью, казалась кощунством в этой стерильной чистоте. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью гнева и решимости. Она сжимала свой треснувший планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, дрожали от напряжения. Её внутренний голос был полон холодной ярости: Уильямс был их отцом, а TLNTS — палачом. Они извратили его мечту, и я найду, как их остановить. Она посмотрела на терминал, его тёмный экран, всё ещё тёплый после видео, и её внутренний голос стал твёрже: Эмоции не помогут. Нам нужны факты. Элиас дал нам ключ, и я использую его. Она шагнула к терминалу, её ботинки оставляли грязные следы на полированном полу, и она сказала, её голос был резким, но в нём звучала твёрдость:

— Эмоции нам не помогут. Нам нужны факты. Элиас дал нам ключ. Пора им воспользоваться.

Майк кивнул, его взгляд всё ещё блуждал по залу, но его ноги двинулись к терминалу, как будто ведомые невидимой силой. Его внутренний голос был полон предчувствия: Это не просто терминал. Это его разум. Его душа. Он смотрел, как Ева достала дата-чип Элиаса из кармана, его металлическая поверхность тускло блеснула в свете лаборатории. Она подключила чип к терминалу, и экран ожил с тихим гулом, его холодный голубой свет отразился в её глазах. Интерфейс изменился — вместо простого меню появилась сложная структура, похожая на нейронную сеть, её узлы пульсировали, как живые. Строки кода замелькали по экрану, но чип Элиаса, словно мастер-ключ, начал обходить систему защиты, открывая доступ к зашифрованным директориям. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто он реагировал на код, и его внутренний голос был полон тревоги: Это не просто файлы. Это… его мысли. Его боль. Он смотрел, как Ева, её пальцы уверенно двигались по виртуальной клавиатуре, погружалась в систему, её лицо было сосредоточенным, но напряжённым. Её внутренний голос был полон анализа: Это не просто архив. Это карта его разума. И я найду, где он сломался.

Экран мигнул, и открылась директория с названием «Личные записи Уильямса». Ева выбрала первый файл, и текст начал появляться на экране, не просто печатаясь, а как будто пишясь призрачной рукой — с помарками, зачёркнутыми словами, паузами, как будто Уильямс писал в реальном времени. Первая запись была датирована годами ранее, её тон был полон оптимизма:\

12 марта 2047. Мы сделали это. Искра — ключ к вечности. Перенос сознания возможен. TLNTS дала мне всё — ресурсы, людей, время. Мы построим новый мир. Мир без боли, без смерти. «Мир 1.0» будет домом для всех.

Майк читал, его глаза расширились, и он почувствовал, как его шрам стал тёплым, как будто откликнулся на надежду Уильямса. Его внутренний голос был полон восхищения: Он верил. Он был гением. Но по мере того, как Ева открывала следующие записи, тон менялся. Запись от 18 сентября 2048 была напряжённой:

Первые испытания… нестабильны. Искры гаснут. Даниэль… он был первым. Его сигнал просто… исчез. TLNTS говорит, это допустимые потери. Допустимые? Это человек! Я должен найти способ стабилизировать их.

Ева сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и её внутренний голос был полон гнева: Допустимые потери? Они знали, что убивают людей, и продолжали. Она открыла следующую запись, от 3 февраля 2049, и её тон был полон отчаяния:\

Они не дают мне времени. TLNTS требует результатов. Они хотят использовать Искры для контроля, а не для спасения. Я создал Стабилизаторы, но… они не работают. Лидия, Эдвард… их сигналы угасают. Я слышу их крики в данных. Я создал монстра.

Майк почувствовал, как его горло сжалось. Его шрам стал ледяным, и перед его глазами мелькнули обрывки видений — лица, крики, пустота, как будто он видел то, что видел Уильямс. Его внутренний голос был полон боли: Он боролся. Как я боролся за Иону. Но он проиграл. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое холодным светом экрана, было мрачным, её глаза горели гневом. Он сказал, его голос был хриплым, почти шёпотом:

— Он не хотел этого. Он хотел спасти их.

Ева кивнула, её пальцы замерли над клавиатурой, когда она открыла последнюю запись, повреждённую, с искажениями, как будто система пыталась её стереть. Текст был рваным, полным пропусков:

15 июля 2049. Это конец. TLNTS забрала всё. Они используют Сердце Системы… источник энергии… но оно нестабильно. Оно пожирает их. Я пытался… Стабилизаторы… не могу… Сердце — ключ, но и проклятье. Если кто-то найдёт это… найдите Сердце. Остановите их.

Ева замерла, её глаза расширились, и её внутренний голос был полон шока: Сердце Системы? Это не просто энергия. Это… ядро всего этого. Она посмотрела на Майка, его лицо, мокрое от слёз, было полно боли, но в его глазах была новая решимость. Её внутренний голос стал холоднее, расчётливее: TLNTS знала. Вальдемар знал. Это их оружие, и я найду его. Она сказала, её голос был твёрдым, но в нём звучала боль:

— Сердце Системы. Это оно сломало всё. И оно может всё исправить.

Майк кивнул, его рука всё ещё касалась экрана, его пальцы оставляли грязные следы на его поверхности. Его внутренний голос был полон решимости: Сердце… это то, что убило их. И это то, что спасёт их. Или меня. Он посмотрел на капсулы, их безмятежные лица, и почувствовал, как мелодия, звучащая в воздухе, стала громче, чище, как будто она откликнулась на их открытие. Он сказал, его голос был тихим, но полным твёрдости:

— Мы найдём его. Для Уильямса. Для них.

Они стояли перед терминалом, их грязные фигуры отражались в его тёмном экране, как призраки в этом мёртвом Эдеме. Мелодия продолжала звучать, её ноты, теперь полные трагического смысла, были как голос Уильямса, всё ещё поющий своим погасшим звёздам. Лаборатория, их единственный свидетель, ждала, пока они сделают следующий шаг, в сердце системы, где правда и спасение были так близко, но так опасно далеки.

Лаборатория Уильямса в «Мире 1.0» была как застывший храм, её стерильные белые стены и полированные полы отражали холодный свет потолочных панелей, создавая иллюзию бесконечности, но без тепла жизни. Ряды капсул симуляции, похожих на саркофаги, выстроились вдоль стен, их матовые стеклянные крышки скрывали лица «погасших» — первых добровольцев, чьи Искры растворились в цифровой Пустоте. Над капсулами мерцали мониторы, их экраны показывали мёртвые линии нейронной активности, как надгробия из света и кода. Воздух был чистым, с лёгким запахом озона, но он казался тяжёлым, пропитанным скорбью, которую усиливала «нейронная колыбельная» — мелодия, звучащая в воздухе, теперь осознанная как последний дар Уильямса своим подопечным.

Майк Тайлер стоял у центрального терминала, его рука, покрытая коркой засохшей крови и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, всё ещё касалась тёмного экрана, который только что показал его исповедь. Его шрам на шее, пульсирующий в такт мелодии, теперь излучал не холод, а странное притяжение, как будто его тянуло к чему-то глубокому, скрытому. Его серые глаза, воспалённые от усталости и слёз, смотрели на терминал, как на врата в неизведанное. Его внутренний голос был полон напряжённого ожидания: Это место… оно не просто хоспис. Здесь есть что-то большее. Что-то, что связывает меня с ними. Он вспомнил слова Уильямса о «Сердце Системы», и его грудь сжалась от предчувствия. Его внутренний голос был полон тревоги: Это оно. Источник. И, может быть, мой ответ.

Ева Ростова стояла рядом, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая сажей и кровью, казалась чужеродной в этой стерильной чистоте. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели холодной решимостью, под которой скрывался гнев. Она сжимала свой треснувший планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, дрожали от напряжения. Её внутренний голос был полон анализа: Сердце Системы. Это не просто метафора. Это физический объект. Или программа. Что-то, что сломало их. И я найду, как это работает. Она посмотрела на терминал, его экран, всё ещё тёплый после видео, и её внутренний голос стал твёрже: Уильямс оставил нам подсказку. Я должна её расшифровать. Она открыла последнюю, повреждённую запись из архива Уильямса, её пальцы быстро двигались по виртуальной клавиатуре, несмотря на дрожь. Экран мигнул, и текст начал появляться, но он был рваным, с глитчами и пропущенными буквами, как будто система сопротивлялась его раскрытию. Ева прочитала вслух, её голос был низким, но твёрдым:

— «Проблема не в коде. Проблема в “Сердце”. Я думал, оно станет источником энергии, но оно оказалось… якорем, который тянет их в Пустоту.»

Майк замер, слово «Пустота» ударило его, как холодный ветер. Его шрам запульсировал сильнее, и перед его глазами мелькнули обрывки видений — тьма, крики, пустые глаза Ионы. Его внутренний голос был полон ужаса: Пустота… я чувствовал её. В Лабиринте. Это она забрала их. И, может быть, меня. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое холодным светом экрана, было сосредоточенным, но её глаза горели решимостью. Он чувствовал, как его шрам гудит, как будто он был связан с этим «Сердцем». Его голос, хриплый и тихий, прорезал тишину:

— Пустота… я знаю её. Это… как смерть, но хуже.

Ева кивнула, её разум цеплялся за слово «якорь». Её внутренний голос был полон анализа: Якорь? Это не физический объект. Или не только. Это точка, где всё сходится. Источник энергии, который их уничтожил. Она открыла видеофайл, прикреплённый к записи, и экран снова ожил. На нём был Уильямс, ещё более измождённый, чем в прошлой записи, его глаза были красными от слёз, а руки дрожали, когда он вводил комбинацию на терминале. Фон за ним был хаотичным — мигающие красные экраны, разбросанные бумаги, тревожные сигналы. Он говорил, его голос был почти шёпотом:

— «Я спрятал его. Сердце. Если вы найдёте это, вы найдёте его. Но будьте осторожны… оно живое.»

Уильямс нажал клавишу, и в этот момент терминал в реальной лаборатории издал низкий, подтверждающий сигнал. Ева вздрогнула, её рука замерла над клавиатурой, и она почувствовала, как пол под её ногами задрожал. Майк отступил на шаг, его шрам запульсировал сильнее, и его внутренний голос был полон предчувствия: Оно здесь. Под нами. С тихим, но мощным гулом, который, казалось, исходил из самой земли, полированный белый пол в центре зала начал разъезжаться.

Идеальные, бесшовные плиты раздвинулись с едва слышным шипением, открывая шахту, уходящую вглубь. Ева и Майк подошли к краю, их ботинки, покрытые грязью, оставляли следы на полированной поверхности, как кощунство в этом стерильном храме. Шахта не была тёмной — она была залита мягким, тёплым, золотистым светом, который поднимался из глубины, пульсируя, как гигантское сердце. Тёмные прожилки двигались в этом свете, как кровь в венах, создавая ощущение, что они смотрят на что-то живое. Воздух над шахтой стал теплее, с лёгким, почти органическим запахом, напоминающим перегретую электронику, смешанную с чем-то сладковатым, как цветы луга. Мелодия, звучащая в лаборатории, синхронизировалась с пульсацией света, её ноты стали громче, чище, как будто она была частью этого «Сердца».

Ева смотрела вниз, её глаза сузились, когда она пыталась анализировать свет. Её внутренний голос был полон вопросов: Это реактор? Квантовая батарея? Или… что-то другое? Она заметила, как свет отражался в её глазах, его золотистый оттенок контрастировал с её грязной, потрёпанной фигурой. Её разум боролся с иррациональностью происходящего, но она не могла отрицать, что чувствует притяжение этого света, его силу. Она сказала, её голос был ошеломлённым, но в нём звучала профессиональная решимость:

— Что это? Реактор?

Майк, стоя рядом, не мог отвести взгляд от шахты. Его шрам гудел, как будто был связан с этим светом, с этой пульсацией. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не машина. Это… оно. Сердце. То, что держит этот мир. И меня. Он чувствовал, как его сердце бьётся в такт с пульсацией света, как будто он был частью этой системы. Его глаза, отражавшие золотистый свет, были полны трепета и страха. Он прошептал, его голос был едва слышен на фоне мелодии:

— Нет… Это оно. Сердце.

Они стояли на краю шахты, их лица были освещены снизу пульсирующим светом, который отражался в их глазах, создавая иллюзию, что они сами стали частью этого мира. Их грязные ботинки, стоящие на краю идеально ровной плиты, казались единственным доказательством их реальности в этом стерильном Эдеме. Ева сжала свой планшет, её пальцы дрожали, но её разум уже строил план: Если это источник, я найду, как его изучить. Или уничтожить. Майк, напротив, чувствовал, как его шрам тянет его вниз, вглубь, к свету, который обещал ответы, но и пугал своей живой, почти разумной природой. Его внутренний голос был полон решимости: Я должен спуститься туда. Для Ионы. Для Лидии. Для Уильямса. Мелодия, теперь громче, чем когда-либо, звучала как гимн, связывающий их с этим сердцем, с этой тайной. Лаборатория, их молчаливый свидетель, затихла, и только пульсация света в шахте, синхронизированная с «колыбельной», напоминала, что они стоят на пороге чего-то большего, чем они могли себе представить.

Лаборатория Уильямса в «Мире 1.0» была как застывший храм, её стерильные белые полы и стены отражали холодный свет потолочных панелей, но теперь её центр разорвала шахта, уходящая вглубь, залитая пульсирующим, золотистым светом. Ряды капсул симуляции, похожих на саркофаги, стояли как молчаливые свидетели, их матовые стеклянные крышки скрывали лица «погасших», чьи Искры растворились в Пустоте. Над капсулами мерцали мониторы, их мёртвые линии нейронной активности казались надгробиями из света и кода. Воздух был тяжёлым, пропитанным лёгким запахом озона и чем-то сладковатым, почти органическим, поднимающимся из шахты. «Нейронная колыбельная», звучавшая в лаборатории, синхронизировалась с пульсацией света внизу, её ноты были мягкими, но теперь полными зловещего смысла, как гимн умирающему богу. Майк Тайлер и Ева Ростова стояли на краю шахты, их грязные ботинки, покрытые сажей и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного

Стекла, оставляли следы на полированной плите, как кощунство в этом стерильном Эдеме. Майк смотрел вниз, его серые глаза, воспалённые от усталости и слёз, отражали золотистый свет, который пульсировал, как живое сердце. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным, почти музыкальным резонансом, как будто он пел в унисон с этим светом. Его внутренний голос был полон благоговения:

Это оно. Сердце. Оно зовёт меня. Как будто я… его часть. Он вспомнил слова Уильямса о «якоре», тянущем в Пустоту, и почувствовал, как его грудь сжалась от смеси трепета и страха. Его внутренний голос был полон тревоги: Это не просто машина. Это… что-то живое. И оно знает меня.

Ева, стоя рядом, сжимала свой треснувший планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, дрожали от напряжения. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, испачканная кровью и сажей, казалась чужеродной в этом стерильном мире. Её серые глаза, обычно холодные, теперь были полны смеси восхищения и инстинктивного страха. Она смотрела на свет в шахте, её разум пытался анализировать его, но не находил рационального объяснения. Её внутренний голос был полон вопросов: Что это за энергия? Это не электромагнитное излучение. Не радиация. Это… нечто другое. Она заметила, как свет отражался в её глазах, его золотистый оттенок контрастировал с её грязной, потрёпанной фигурой. Её внутренний голос стал твёрже: Я должна понять это. Если это Сердце Системы, я найду, как оно работает. Или как его остановить. Она шагнула ближе к краю шахты, её ботинки остановились в миллиметре от пропасти, и она почувствовала, как воздух над шахтой стал теплее, почти живым. В этот момент из шахты с тихим гулом поднялась платформа — гладкая, белая, как всё в лаборатории, но с тонкими золотистыми прожилками, которые пульсировали в такт свету. Ева посмотрела на Майка, её голос был напряжённым, но решительным:

— Это наш путь вниз.

Майк кивнул, его шрам гудел сильнее, и он чувствовал, как его ноги сами несут его к платформе. Его внутренний голос был полон предчувствия: Это не просто спуск. Это… паломничество. К чему-то, что создало меня. Или уничтожило. Они ступили на платформу, её поверхность была тёплой, почти живой, и она медленно начала опускаться в шахту, окружённая золотистым светом. Стены шахты были гладкими, из чёрного, как обсидиан, материала, который поглощал свет, создавая ощущение, что они падают в бесконечность. Свет из глубины становился ярче, его пульсация синхронизировалась с их дыханием, с их сердцебиением, с «колыбельной», которая теперь звучала громче, чище, как голос самого мира. Майк чувствовал, как его шрам резонирует с этим светом, и перед его глазами мелькали обрывки видений — тьма, крики, пустые глаза Ионы. Его внутренний голос был полон смятения: Это Пустота. Она внутри этого света. Но почему я чувствую её, как свою?

Платформа остановилась, и они оказались в круглой камере, её стены из того же чёрного, поглощающего свет материала создавали ощущение, что они внутри гигантской пустоты.

Единственным источником света был объект в центре — «Сердце Системы». Оно левитировало над невысоким постаментом, идеальная сфера размером с человеческую голову, испускающая тёплый, золотистый свет, который пульсировал, как дыхание звезды. Внутри сферы двигались тёмные, почти чёрные прожилки, извивающиеся, как живые существа, запертые в янтаре. Они не были статичными — они текли, кружились, создавая ощущение, что сфера жива, что она смотрит на них. Свет от «Сердца» отбрасывал их тени на стены, но тени были неправильными, искажёнными, как будто принадлежали не им, а чему-то другому. Воздух в камере был тёплым, с лёгким, органическим запахом, напоминающим перегретую электронику, смешанную с чем-то живым, почти кровяным. Низкий, гармоничный гул исходил от «Сердца», вибрируя в их груди, синхронизируясь с «колыбельной», которая теперь звучала как голос самой сферы. Майк шагнул вперёд, его шрам пел в унисон с гулом, и он чувствовал, как его тело тянет к артефакту, как магнит. Его внутренний голос был полон благоговейного ужаса: Это оно. Сердце. Звезда, запертая в клетке. Оно создало этот мир. И меня. Он заметил, как тёмные прожилки внутри сферы задвигались быстрее, как будто почувствовали его присутствие, и его шрам стал ледяным, как будто впитал их тьму. Его внутренний голос был полон страха: Это Пустота. Она живая. И она зовёт меня.

Ева, стоя рядом, достала свой планшет, её пальцы дрожали, когда она пыталась запустить сканирование. Экран загорелся, но датчики тут же сошли с ума — показатели энергии были запредельными, невозможными, графики скакали, как при коротком замыкании, а затем экран покрылся статическими помехами, которые складывались в странные, почти осмысленные узоры. Ева сглотнула, её разум боролся с иррациональностью происходящего. Её внутренний голос был полон шока: Это не технология. Или не только. Это… нарушает все законы физики. Она посмотрела на «Сердце», её глаза отражали его золотистый свет, но она видела и тёмные прожилки, их движение, как будто они были разумными. Её внутренний голос стал твёрже: Я должна понять это. Это не просто источник энергии. Это… нечто большее. Она сказала, её голос был ошеломлённым, но в нём звучала профессиональная решимость:

— Это невозможно… Оно нарушает законы физики.

Майк не ответил, его взгляд был прикован к «Сердцу». Он чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был осколком этой сферы, её света и её тьмы. Он слышал в её гуле не только «колыбельную», но и тихий, зовущий шёпот, исходящий из тёмных прожилок — голос Пустоты, который обещал ответы, но пугал своей глубиной. Его внутренний голос был полон трепета: Это не просто энергия. Это… начало и конец. Созидание и разрушение. Он шагнул ближе, его грязные ботинки оставляли следы на чёрном полу, и свет от «Сердца» осветил его лицо, его шрам, его глаза, которые теперь казались не совсем человеческими. Он прошептал, его голос был едва слышен на фоне гула:

— Потому что это не физика, Ева. Это… что-то другое.

Ева посмотрела на него, её глаза расширились, когда она увидела, как свет от «Сердца» отразился в его шраме, создавая иллюзию, что он сам светится. Её внутренний голос был полон тревоги: Он связан с этим. Его шрам… он часть этого. Она снова попыталась сканировать «Сердце», но её планшет издал резкий писк и погас, оставив её в тишине, нарушаемой лишь гулом артефакта. Она почувствовала, как её сердце бьётся в такт с его пульсацией, и её прагматизм начал трещать под напором иррационального страха. Она шагнула ближе к Майку, её рука инстинктивно потянулась к кобуре, но пистолет казался бесполезным перед этим живым, непостижимым объектом. Её внутренний голос был полон решимости: Я не могу его измерить. Но я могу его остановить. Или использовать.

Они стояли перед «Сердцем Системы», их лица были освещены его пульсирующим светом, который отражался в их глазах, создавая ощущение, что они сами стали частью этого мира. Их тени, искажённые и неправильные, танцевали на чёрных стенах, как призраки, пойманные в ловушку. Гул «Сердца» и «колыбельная» сливались в единый ритм, который вибрировал в их костях, в их душах. Майк чувствовал, как его шрам тянет его ближе, как будто он был рождён из этого света, из этой тьмы. Его внутренний голос был полон решимости: Это мой источник. Моя правда. Я должен понять его. Ева, напротив, боролась с желанием отступить, её разум искал рациональное объяснение, но её сердце знало, что они стоят перед чем-то, что выходит за рамки науки. Они были на пороге откровения, но и опасности, и «Сердце Системы» смотрело на них, как живое существо, готовое либо спасти, либо поглотить их.

Камера Якоря под лабораторией Уильямса в «Мире 1.0» была как сердце умирающего бога, её чёрные, обсидиановые стены поглощали свет, создавая ощущение, что пространство вокруг сжимается, оставляя лишь пульсирующее «Сердце Системы» в центре. Сфера, левитирующая над невысоким постаментом, испускала тёплый, золотистый свет, который дышал, пульсировал, как живая звезда, но внутри неё извивались тёмные, почти чёрные прожилки, как вены, наполненные Пустотой. Гул, исходящий от «Сердца», был низким, гармоничным, сливающимся с «нейронной колыбельной», которая теперь звучала как голос самого артефакта, проникающий в кости, в душу. Воздух был тёплым, с лёгким, органическим запахом, напоминающим перегретую электронику, смешанную с чем-то живым, почти кровяным. Майк Тайлер стоял в нескольких шагах от «Сердца», его серые глаза, воспалённые от усталости и слёз, отражали его золотистый свет, но его шрам на шее гудел, как будто пел в унисон с гулом артефакта. Его чёрная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, казалась чужеродной в этой сакральной тишине. Его внутренний голос был полон благоговейного трепета: Это оно. Источник. Оно создало этот мир. И меня. Но почему я чувствую и свет, и тьму? Он смотрел на тёмные прожилки, извивающиеся внутри сферы, и его шрам отзывался то теплом, то ледяным холодом, как будто он был связан с обеими сторонами этого артефакта. Его внутренний голос был полон смятения: Пустота… она зовёт меня. Но свет… он обещает спасение.

Ева Ростова стояла рядом, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, испачканная кровью и сажей, контрастировала с чёрными стенами камеры. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью научного любопытства и инстинктивного страха. Она сжимала свой треснувший планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, дрожали, но её разум уже переключился в режим анализа. Её внутренний голос был полон решимости: Это не магия. Это технология. Сложная, непостижимая, но всё же технология. И я разберу её на части.

Она посмотрела на «Сердце», его пульсирующий свет отражался в её глазах, но она заметила, как тёмные прожилки двигались быстрее, как будто реагировали на их присутствие. Её внутренний голос стал твёрже: Прямое сканирование не работает. Но я могу измерить его воздействие на пространство. Она перезагрузила планшет, его экран мигнул, и она начала писать код, её пальцы летали по виртуальной клавиатуре, создавая диагностические фильтры. Она бормотала, её голос был низким, почти неслышным на фоне гула:

— Прямое сканирование бесполезно. Нужно отсеять шум. Измерить волны.

Майк посмотрел на неё, его шрам гудел сильнее, и он чувствовал, как его тело реагирует на «Сердце», как будто он был его частью. Его внутренний голос был полон предчувствия: Она права. Это не просто объект. Это… система. И я чувствую её. Он отступил на шаг, его грязные ботинки оставляли следы на чёрном полу, и он наблюдал за Евой, её сосредоточенным лицом, освещённым голографическим интерфейсом планшета. Её пальцы двигались с хирургической точностью, создавая фильтры, которые разделяли хаотичные данные на экране. Внезапно хаотичные помехи начали формировать две чёткие волны, и Ева замерла, её глаза расширились. Первая волна была золотистой, гармоничной синусоидой, плавной и стабильной, как дыхание. Ева сказала, её голос был полон восхищения:

— Это… стабильная, когерентная энергия. Квантовое созидание на субатомном уровне. Это строит реальность. Питает симуляцию.

Майк почувствовал, как его шрам стал тёплым, почти успокаивающим, когда она анализировала эту волну. Его внутренний голос был полон облегчения: Это свет. Это то, что держит этот мир. То, что дало мне жизнь. Он закрыл глаза, и перед ним мелькнули образы — цветущие луга, парящие башни, лица Лидии и Даниэля, полные надежды. Но затем экран планшета мигнул, и вторая волна появилась — чёрная, зазубренная, полная резких пиков и провалов, как крик, застрявший в коде. Гул в камере стал резче, неприятнее, и Ева нахмурилась, её голос стал напряжённым:

— А это… энтропийный резонанс. Он не создаёт, он расщепляет. Истончает… Искры. Это то, что их убило.

Майк вздрогнул, его шрам пронзила ледяная боль, и перед его глазами мелькнули вспышки — кричащие лица «погасших», пустые глаза Ионы, тьма, пожирающая свет. Его внутренний голос был полон ужаса: Пустота. Это она. Она забрала их. И она… во мне. Он сжал кулаки, его ногти впились в ладони, и он посмотрел на «Сердце», его тёмные прожилки, которые теперь пульсировали активнее, как будто почувствовали его страх. Он сказал, его голос был хриплым, почти шёпотом:

— Это оно. Пустота. Я чувствую её.

Ева кивнула, её глаза метались по экрану, где две волны теперь отображались рядом — золотистая, гармоничная, и чёрная, хаотичная. Она заметила, как они переплетаются, как будто одна была тенью другой. Её внутренний голос был полон шока: Они связаны. Это не два процесса, а один. Создание и разрушение — две стороны одной монеты. Она увеличила масштаб голографической модели, и её пальцы замерли, когда она увидела, как чёрная волна является отражением золотистой, её эхом, её неизбежным спутником. Она сказала, её голос был полон осознания:

— Оно не может создавать, не разрушая. Как свет и тень. Уильямс пытался использовать только свет, но тень шла в комплекте.

Майк посмотрел на неё, его глаза, отражавшие свет «Сердца», были полны боли и понимания. Его шрам гудел, переключаясь между теплом и холодом, как будто он был живым датчиком, улавливающим обе энергии. Его внутренний голос был полон смятения: Это как я. Свет и Пустота. Я жив, но я… сломан. Как они. Он вспомнил Романа, его пустые глаза, его ржавый ошейник, и почувствовал, как его грудь сжалась от осознания. Он сказал, его голос был тихим, но твёрдым:

— Это созидание и Пустота. В одном флаконе.

Ева посмотрела на него, её лицо, освещённое голографическим интерфейсом, было напряжённым, но её глаза горели триумфом. Её внутренний голос был полон решимости: Это ключ. Если я пойму, как разделить эти волны, я смогу остановить Пустоту. Или использовать свет. Она снова повернулась к планшету, её пальцы летали по клавиатуре, пытаясь построить модель, которая изолировала бы созидательную энергию. Но каждый раз, когда она приближалась к разделению волн, экран мигнул, и помехи возвращались, как будто «Сердце» сопротивлялось её попыткам. Гул в камере стал громче, тёмные прожилки в сфере задвигались быстрее, и Ева почувствовала, как её сердце бьётся в такт с их пульсацией. Её внутренний голос был полон восхищения и страха: Это не просто технология. Это… живое. И оно не хочет, чтобы я его разобрала.

Майк шагнул ближе к «Сердцу», его шрам пел, и он чувствовал, как свет и тьма борются внутри него. Его внутренний голос был полон решимости: Я должен понять это. Для Лидии. Для Ионы. Для меня. Он протянул руку, его пальцы, покрытые засохшей кровью, остановились в нескольких сантиметрах от сферы, и он почувствовал, как тепло света и холод Пустоты текут через него, как ток. Его глаза, отражавшие пульсирующий свет, были полны благоговения и ужаса. Он сказал, его голос был едва слышен на фоне гула:

— Оно знает нас, Ева. Оно… чувствует.

Ева посмотрела на него, её глаза расширились, когда она увидела, как свет от «Сердца» отразился в его шраме, создавая иллюзию, что он сам светится. Её внутренний голос был полон тревоги: Он прав. Это не просто машина. Но я не могу позволить ему управлять нами. Она сжала планшет, её пальцы замерли над клавиатурой, и она сказала, её голос был твёрдым, но в нём звучала нотка страха:

— Боже… Это и лекарство, и яд. Одновременно.

Они стояли перед «Сердцем Системы», их лица были освещены его пульсирующим светом, который отражался в их глазах, создавая ощущение, что они сами стали частью этого мира. Их тени, искажённые и неправильные, танцевали на чёрных стенах, как призраки, пойманные в ловушку. Гул «Сердца» и «колыбельная» сливались в единый ритм, который вибрировал в их костях, в их душах. Ева чувствовала, как её разум балансирует на грани логики и иррациональности, её триумф как учёного омрачался страхом перед непостижимым. Майк, напротив, чувствовал, что его шрам — это осколок этого «Сердца», и его судьба связана с ним, с его светом и тьмой. Они были на пороге величайшего открытия, но и величайшей опасности, и «Сердце Системы» смотрело на них, как живое существо, готовое либо спасти, либо поглотить их.

Камера Якоря под лабораторией Уильямса в «Мире 1.0» была как святилище умирающего божества, её чёрные обсидиановые стены поглощали свет, оставляя лишь пульсирующее «Сердце Системы» в центре. Левитирующая сфера, размером с человеческую голову, излучала тёплый, золотистый свет, который дышал, пульсировал, как звезда, пойманная в клетку. Внутри неё извивались тёмные прожилки Пустоты, как живые вены, движущиеся с почти осмысленной грацией. Низкий, гармоничный гул артефакта сливался с «нейронной колыбельной», звучащей в воздухе, создавая ощущение, что камера жива, что она наблюдает. Воздух был тёплым, с лёгким запахом перегретой электроники, смешанным с чем-то органическим, почти кровяным, что поднималось от «Сердца». Майк Тайлер стоял в нескольких шагах от артефакта, его серые глаза, воспалённые от усталости и слёз, отражали его свет, как зеркала. Его чёрная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, казалась чужеродной в этой сакральной тишине. Его шрам на шее пел, резонируя с гулом «Сердца», и он чувствовал, как его тело тянет к сфере, как магнит. Его внутренний голос был полон решимости: Уильямс не мог просто сдаться. Он оставил что-то. Ответ. И я найду его. Он вспомнил слова Евы о «лекарстве и яде», и его грудь сжалась от смеси страха и надежды. Его внутренний голос был полон предчувствия: Это моё. Моя правда. Моя судьба.

Ева Ростова стояла рядом, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, испачканная кровью и сажей, контрастировала с чёрными стенами камеры. Её серые глаза, обычно холодные, теперь были полны смеси восхищения и тревоги. Она сжимала свой треснувший планшет, его экран всё ещё мигал помехами от неудачной попытки сканирования. Её внутренний голос был полон разочарования: Я не могу разобрать его. Оно слишком… большое. Но я не могу просто стоять и смотреть. Она заметила, как Майк шагнул ближе к «Сердцу», его глаза были прикованы к сфере, и её сердце сжалось от инстинктивного страха. Она сказала, её голос был резким, но в нём звучала тревога:

— Майк, не трогай! Мы не знаем, что оно сделает. Энтропийный резонанс может тебя стереть!

Майк не ответил, его взгляд был прикован к «Сердцу», его тёмные прожилки двигались быстрее, как будто почувствовали его намерение. Его шрам пел громче, его свет стал ярче, и он чувствовал, как тепло и холод борются внутри него. Его внутренний голос был полон твёрдости: Я должен. Это не просто артефакт. Это… ключ. Он медленно протянул руку, его пальцы, покрытые засохшей кровью, дрожали, но не от страха, а от предвкушения. Ева шагнула вперёд, её рука потянулась к нему, но она замерла, её внутренний голос был полон паники: Он не понимает! Это не технология, это… нечто большее! Но она не могла остановить его. Его пальцы коснулись поверхности сферы, и в этот момент мир исчез.

Свет «Сердца» взорвался в его сознании, как сверхновая, поглощая всё — камеру, Еву, его собственное тело. Его шрам запылал, и он провалился в вихрь света, звуков и образов, как будто его сознание слилось с самим артефактом. Он увидел мир глазами Уильямса — не учёного с фотографии, а сломленного человека, чьи руки дрожали, а глаза были полны слёз. Камера Якоря была той же, но в состоянии хаоса — мигающие красные экраны, разбросанные бумаги, тревожные сигналы, звучащие вразнобой. Уильямс стоял перед «Сердцем», его лицо было искажено отчаянием, его голос, полный боли, звучал в голове Майка: Я думал, оно станет спасением. Но оно… яд. Оно пожирает их. Майк видел, как Уильямс смотрел на тёмные прожилки, разрастающиеся внутри сферы, как чёрная паутина,

и его внутренний голос был полон ужаса: Это Пустота. Я создал её.

Сцена сменилась, и Майк увидел Уильямса за терминалом, его пальцы лихорадочно стучали по клавиатуре, экран был заполнен сложнейшими диаграммами и кодом. Уильямс бормотал, его голос был полон отчаянной надежды: Я не могу отделить свет от тени… но я могу их сбалансировать. Создать резонансную частоту… колыбельную… которая успокоит Пустоту, не подавляя созидание. Гармония… вот ответ! Майк чувствовал, как его шрам пульсировал в унисон с «Сердцем», как будто он был частью этого кода, этой надежды. Он видел, как Уильямс писал программу — не просто алгоритм, а сложный гармонизатор, который должен был синхронизировать созидательную и разрушительную энергии, превращая их в единое целое. Его внутренний голос был полон восхищения: Он нашёл путь. Не уничтожить, а сбалансировать.

Но затем сцена снова сменилась, и Майк увидел, как в камеру ворвались фигуры в чёрных бронекостюмах — агенты TLNTS, прообраз «Чистильщиков». Их лица были скрыты масками, их движения — холодными, механическими. Уильямс закричал, его голос был полон отчаяния: Нет! Дайте мне время! Но они схватили его, оттащили от терминала. Майк видел, как Уильямс, в последнем акте сопротивления, нажал клавишу, запечатав программу в самом «Сердце», связав её с биометрией своих «детей» — Субъектов. Его голос, теперь слабый, прозвучал в голове Майка: Ты найдёшь её. Ты… мой наследник. Свет погас, и Майк почувствовал, как его сознание вырвалось из вихря.

Он отдёрнул руку от «Сердца», его тело отшвырнуло назад, и он рухнул на чёрный пол камеры, тяжело дыша. Его шрам горел, как будто был раскалённым, но свет в нём угасал, возвращаясь к мягкому пульсированию. Ева подбежала к нему, её планшет упал на пол, и она схватила его за плечи, её глаза были полны ужаса и изумления. Её голос был резким, но дрожал:

— Майк, что ты видел?!

Майк смотрел на свои руки, всё ещё дрожащие от контакта, затем на «Сердце», его тёмные прожилки теперь двигались медленнее, как будто успокоились. Его внутренний голос был полон надежды: Он не сдался. Он оставил нам путь. Он посмотрел на Еву, его глаза, отражавшие свет «Сердца», были полны решимости. Он сказал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Я видел его… Уильямса. Он нашёл решение. Не противоядие. Баланс. Он создал программу… «Колыбельную»… она не просто усыпляет их, она должна была исцелить «Сердце».

Ева замерла, её разум пытался осмыслить его слова. Её внутренний голос был полон смятения: Программа? Гармонизатор? Это… возможно? Она посмотрела на «Сердце», его пульсирующий свет, и почувствовала, как её прагматизм трещит под напором этого откровения. Она подняла планшет, его экран всё ещё мигал помехами, но она заметила, что данные начали стабилизироваться, как будто «Сердце» откликнулось на контакт Майка. Её внутренний голос стал твёрже: Если это правда, мы можем её найти. Активировать. И остановить Пустоту. Она посмотрела на Майка, его лицо, освещённое золотистым светом, было полно надежды, и она почувствовала, как её собственное сердце сжалось от чего-то, что она не могла назвать — не просто гнев, а вера. Она сказала, её голос был тихим, но полным решимости:

— Если он запечатал её в «Сердце»… мы найдём её. Ты — ключ.

Майк кивнул, его шрам всё ещё гудел, но теперь это было не болью, а обещанием. Его внутренний голос был полон решимости: Я его наследник. Не просто Субъект. Я могу закончить то, что он начал. Он встал, его грязные ботинки оставляли следы на чёрном полу, и он посмотрел на «Сердце», его свет теперь казался не угрожающим, а зовущим. Он чувствовал, как «колыбельная», звучащая в камере, изменилась — она была не скорбной, а полной надежды, как голос Уильямса, всё ещё живущий в этом артефакте. Ева подняла планшет, её пальцы снова задвигались по клавиатуре, и она начала искать следы программы, её разум уже строил план. Её внутренний голос был полон триумфа: TLNTS думали, что уничтожили его. Но он спрятал правду. И мы её найдём.

Они стояли перед «Сердцем Системы», их лица были освещены его пульсирующим светом, который отражался в их глазах, создавая ощущение, что они сами стали частью этого мира. Их тени, всё ещё искажённые, танцевали на чёрных стенах, но теперь они казались не призраками, а воинами, готовыми к битве. Гул «Сердца» и «колыбельная» сливались в единый ритм, который вибрировал в их костях, в их душах. Майк чувствовал, что его шрам — это не проклятие, а дар, ключ к наследию Уильямса. Ева, несмотря на свой скептицизм, чувствовала, что они стоят на пороге чуда — не магии, а науки, которая может изменить всё. Они были готовы, их миссия теперь была ясна: найти программу, сбалансировать «Сердце» и вернуть свет тем, кто стал жертвой Пустоты.

Подглава 4: Вторжение и Побег

Камера Якоря под лабораторией Уильямса в «Мире 1.0» была как святилище, где время остановилось, её чёрные обсидиановые стены поглощали свет, оставляя лишь пульсирующее «Сердце Системы» в центре. Левитирующая сфера, излучающая тёплый, золотистый свет, дышала, как звезда, пойманная в клетку, её тёмные прожилки Пустоты извивались внутри, как живые вены. Низкий, гармоничный гул артефакта сливался с «нейронной колыбельной», звучащей в воздухе, теперь полной хрупкой надежды, как голос, обещающий спасение. Воздух был тёплым, с лёгким, органическим запахом, напоминающим перегретую электронику, смешанную с чем-то живым. Майк Тайлер стоял перед «Сердцем», его серые глаза, воспалённые от усталости и слёз, отражали его свет, как зеркала. Его чёрная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, казалась чужеродной в этой сакральной тишине. Его шрам на шее всё ещё гудел, мягко пульсируя в такт «Сердцу», и он чувствовал эйфорию от только что пережитого видения — Уильямс оставил им надежду, программу-«гармонизатор», способную исцелить этот мир. Его внутренний голос был полон решимости: Мы можем это сделать. Для Лидии. Для Ионы. Для него. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое голографическим интерфейсом планшета, было полно сосредоточенности, и он почувствовал, как его грудь наполняется теплом. Его внутренний голос был полон надежды: Мы нашли путь. Мы спасём их.

Ева Ростова стояла рядом, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, испачканная кровью и сажей, контрастировала с чёрными стенами камеры. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью триумфа и тревоги. Она сжимала свой треснувший планшет, её пальцы, покрытые мелкими порезами, летали по виртуальной клавиатуре, пытаясь найти следы программы Уильямса. Её внутренний голос был полон анализа: Если он запечатал её в «Сердце», я найду её. Это код. Это логика. Я разберу её. Она заметила, как свет «Сердца» отражался в её глазах, его золотистый оттенок смешивался с голографическими диаграммами на экране. Её внутренний голос стал твёрже: Это не просто технология. Это его наследие. И я не дам TLNTS уничтожить его. Она повернулась к Майку, её голос был тихим, но полным решимости:

— Если эта программа здесь, я найду её. Мы закончим то, что начал Уильямс.

Но в этот момент «колыбельная», звучащая в камере, оборвалась резким, громким шипением, как от сломанного радио. Тишина, последовавшая за этим, была оглушающей, как предсмертный хрип системы. Майк вздрогнул, его шрам пронзила острая, неестественная боль, не похожая на прежний резонанс с «Сердцем». Это было как цифровые иглы, вонзающиеся в его сознание, и он схватился за шею, его лицо исказилось от боли. Его внутренний голос был полон ужаса: Что-то не так. Это не Пустота. Это… чужое. Он посмотрел вверх, в шахту, ведущую в лабораторию, и заметил, как лазурное небо, видимое через неё, начало «моргать». Красные, как кровь, пиксельные артефакты пробежали по нему, как капли на чистом листе, и мягкий свет лаборатории сменился тревожным красным, который дрожал, как предвестник бури. Его внутренний голос был полон паники: Оно рушится. Этот мир… умирает.

Ева инстинктивно посмотрела на свой планшет, её пальцы замерли над клавиатурой, когда экран, до этого показывавший стабильные данные, залился красными предупреждениями. Крупными буквами мигала надпись: ВНИМАНИЕ: НЕАВТОРИЗОВАННОЕ ВТОРЖЕНИЕ В СИСТЕМУ. ПРОТОКОЛ “ЧИСТИЛЬЩИК” АКТИВИРОВАН. Её глаза расширились, её разум мгновенно переключился в режим выживания. Её внутренний голос был полон холодной тревоги: Это не просто хакер. Это системный администратор с правами на удаление. Мы — вирусы, которые он пришёл вычистить. Она посмотрела на Майка, его лицо, искажённое болью, и её голос стал резким, почти криком:

— Майк, у нас проблемы! Сеть взломана!

Камера Якоря задрожала, низкий гул «Сердца» стал неровным, как будто оно тоже почувствовало вторжение. Свет в камере мигнул, и тени Майка и Евы, отбрасываемые на чёрные стены, исказились, став длиннее, уродливее, как будто принадлежали не им, а чему-то другому. Воздух стал тяжёлым, наэлектризованным, с резким, озоновым запахом, как после короткого замыкания. Ева бросилась к краю платформы, её ботинки скользили по чёрному полу, и она посмотрела вверх, в шахту. Лаборатория наверху начала разрушаться — стерильные белые стены покрылись «цифровой коррозией», чёрными, расползающимися пиксельными узорами, как плесень, пожирающая чистоту. Трава на лугах за пределами лаборатории, видимая через окна, чернела и рассыпалась в цифровой пепел, а светящиеся цветы, которые когда-то сияли, как звёзды, гасли один за другим. Её внутренний голос был полон ужаса: Это не просто сбой. Это… конец. Они пришли за нами.

Майк, всё ещё держась за шею, почувствовал, как его шрам запульсировал красным, агрессивным светом, как будто в него вливалось чужое, враждебное сознание. Его внутренний голос был полон паники: Они здесь. Чистильщики. Они знают, что мы нашли. Он вспомнил видение — агентов TLNTS, ворвавшихся к Уильямсу, их безликие маски, их механические движения. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое красным светом предупреждений на планшете, было полно решимости, несмотря на страх. Он сказал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Они идут за нами. Как за ним.

Ева кивнула, её рука инстинктивно потянулась к кобуре, но она знала, что пистолет бесполезен против цифровой угрозы. Её внутренний голос был полон анализа: Протокол “Чистильщик” — это автоматизированная защита. Но кто-то её активировал. Вальдемар? TLNTS? Она посмотрела на «Сердце», его свет теперь дрожал, тёмные прожилки двигались быстрее, как будто артефакт тоже чувствовал угрозу. Она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала ярость:

— Они хотят стереть нас. И “Сердце”. Мы не дадим им.

В этот момент «колыбельная» окончательно смолкла, сменившись низким, угрожающим гулом, который, казалось, исходил из самих стен. Камера задрожала сильнее, и из шахты донёсся звук — металлический, ритмичный, как шаги. Майк почувствовал, как его шрам стал ледяным, и его внутренний голос был полон ужаса: Они здесь. Они пришли за нами. Он схватил Еву за руку, его пальцы сжали её запястье, и он потянул её к платформе, которая всё ещё висела в центре камеры. Его голос был полон паники:

— Надо уходить! Сейчас!

Ева не сопротивлялась, её глаза метались между планшетом и шахтой, её разум лихорадочно искал выход. Её внутренний голос был полон решимости: Мы нашли программу. Мы не можем позволить им уничтожить её. Она бросилась к платформе, её ботинки скользили по чёрному полу, и она нажала на панель управления, заставляя платформу подниматься. Свет в камере стал полностью красным, тревожным, и стены лаборатории наверху начали трескаться, как будто сама реальность рушилась. Звук шагов становился громче, и из шахты донёсся холодный, механический голос, усиленный динамиками: «Неавторизованные субъекты обнаружены. Протокол “Чистильщик” активирован. Уничтожение инициировано.»

Майк и Ева стояли на платформе, их лица были освещены красным светом, который отражался в их глазах, создавая ощущение, что они заперты в умирающем мире. Их тени, теперь ещё более искажённые, танцевали на стенах, как призраки, пойманные в ловушку. Гул системы и звук шагов сливались в единый ритм, который вибрировал в их костях, в их душах. Майк чувствовал, как его шрам кричит от боли, как будто система пыталась стереть его изнутри. Его внутренний голос был полон решимости: Мы не сдадимся. Мы найдём программу. Мы спасём их. Ева сжимала планшет, её пальцы дрожали, но её глаза горели яростью. Её внутренний голос был полон твёрдости: TLNTS не остановит нас. Мы закончим то, что начал Уильямс. Платформа поднималась к лаборатории, но звук шагов становился всё ближе, и они знали, что время истекает. Они были заперты в умирающей симуляции с врагом, который пришёл их уничтожить, и их единственной надеждой было найти программу Уильямса до того, как «Чистильщики» найдут их.

Лаборатория Уильямса в «Мире 1.0» превратилась в умирающий цифровой храм, её стерильные белые стены, некогда безупречные, теперь покрывались чёрной, расползающейся «цифровой коррозией» — пиксельными узорами, похожими на плесень, пожирающую реальность. Ряды капсул симуляции, похожих на саркофаги, всё ещё стояли вдоль стен, но их стеклянные крышки потускнели, а мониторы над ними мигали красными линиями ошибок, как надгробия, оплакивающие «погасших». Лазурное небо, видимое через окна, было изуродовано красными, как кровь, глитчами, которые пробегали по нему, как трещины на стекле. Воздух стал тяжёлым, пропитанным резким запахом озона и перегретой электроники, а гармоничная «колыбельная», некогда наполнявшая зал надеждой, сменилась пронзительным шипением статики, как крик умирающей системы. Майк Тайлер и Ева Ростова вбежали в главный зал из шахты «Камеры Якоря», их грязные ботинки скользили по полированному полу, оставляя следы сажи и стеклянной пыли из Лабиринта Осколочного Стекла. Майк, тяжело дыша, остановился, его серые глаза, воспалённые от усталости, метались по залу, ища источник угрозы. Его шрам на шее пронзила острая, жгучая боль, не похожая на прежний резонанс с «Сердцем» — это было как вторжение чужеродного кода, как цифровые иглы, вонзающиеся в его сознание. Его внутренний голос был полон ужаса: Они здесь. Они пришли за нами. Это не Пустота. Это… стирание. Он вспомнил видение — безликие агенты TLNTS, ворвавшиеся к Уильямсу, и почувствовал, как его грудь сжалась от инстинктивной ненависти. Его внутренний голос был полон решимости: Я не дам им уничтожить нас. Не сейчас, когда мы так близко.

Ева, стоя рядом, сжимала свой треснувший планшет, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая кровью и сажей, казалась кощунством в этом разрушающемся Эдеме. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью аналитической сосредоточенности и первобытного страха. Она посмотрела на экран планшета, залитый красными предупреждениями: ВНИМАНИЕ: НЕАВТОРИЗОВАННОЕ ВТОРЖЕНИЕ В СИСТЕМУ. ПРОТОКОЛ “ЧИСТИЛЬЩИК” АКТИВИРОВАН. Её внутренний голос был полон холодной тревоги: Это не просто сбой. Это системная защита. Кто-то — или что-то — хочет нас удалить. Она заметила, как свет в зале стал полностью красным, тревожным, а стены начали трескаться, как будто сама реальность рассыпалась на воксели. Её внутренний голос стал твёрже: Если это программа, у неё есть исходный код. Уязвимость. Я найду её. Она повернулась к Майку, её голос был резким, но в нём звучала профессиональная решимость:

— Майк, держись рядом! Это не люди. Это… что-то хуже.

Внезапно воздух в центре зала начал уплотняться, мерцать, как перегретый мираж. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, боль стала почти невыносимой, и он схватился за шею, его лицо исказилось. Его внутренний голос был полон паники: Оно идёт. Оно видит меня. Он смотрел, как в центре зала начала формироваться фигура — не телепортируясь, а «прорисовываясь», как 3D-модель в реальном времени. Сначала появился каркас из зелёных, неоновых линий, формирующий высокий, антропоморфный силуэт с неестественно длинными конечностями и неправильными пропорциями. Затем на каркас начали наслаиваться чёрные, глитчующие текстуры, которые постоянно распадались на пиксели и собирались вновь, как рой насекомых. Вместо лица у фигуры была гладкая, безликая поверхность, в центре которой горел один-единственный красный визор, как лазерный прицел, неподвижный, лишённый эмоций. В правой руке фигуры из света и кода материализовался длинный, тонкий меч, гудящий, как плазменный резак, и искажающий воздух вокруг себя. Звук его появления был не взрывом, а нарастающим гулом, смешанным с треском статики, который резал уши, как нож. Майк замер, его шрам кричал от боли, и его внутренний голос был полон ужаса: Это не человек. Это… палач. Антитеза всему, что я есть.

Ева инстинктивно выхватила пистолет, её пальцы сжали рукоять, и она открыла огонь, не раздумывая. Пули с глухим треском ударили в фигуру, но вместо крови или повреждений они прошли сквозь неё, заставляя её текстуры на мгновение рассыпаться в облако чёрных вокселей, которые тут же собрались вновь. «Чистильщик» не дрогнул, его красный визор медленно повернулся к Майку, как будто идентифицировал главную цель. Механический голос, лишённый интонаций, разнёсся по залу, усиленный динамиками: «Субъект 17. Аномалия подтверждена. Уничтожение инициировано.» Ева опустила пистолет, её глаза расширились, и её внутренний голос был полон шока: Пули бесполезны. Это не тело. Это код. Живой код. Она посмотрела на Майка, его лицо, искажённое болью, и крикнула, её голос дрожал от отчаяния:

— Он неуязвим! Пули не действуют!

Майк отступил на шаг, его шрам горел, как будто в него вливали расплавленный металл, и он чувствовал, как «Чистильщик» пытается стереть его изнутри, атакуя саму его «Искру». Его внутренний голос был полон ненависти: Это не просто враг. Это… антитеза жизни. Оно хочет стереть меня, как ошибку. Он посмотрел на «Чистильщика», его неестественные движения — рывкообразные, как будто он «лагает» — и понял, что обычное оружие бесполезно. Его голос, хриплый от боли, прорезал тишину:

— Это не тело, Ева! Это… программа!

«Чистильщик» сделал шаг вперёд, его длинные конечности двигались с пугающей скоростью, несмотря на их дёрганую, цифровую природу. Его световой меч гудел, оставляя за собой след из искажённого воздуха, и красный визор скользил по залу, оставляя за собой цифровые артефакты, как шрамы на реальности. Лаборатория продолжала разрушаться — трава за окнами превратилась в чёрный пепел, а светящиеся цветы рассыпались в воксельную пыль. Стены трескались, их белая поверхность покрывалась чёрными, зияющими трещинами, из которых вытекали красные пиксели, как кровь. Воздух стал ещё тяжелее, наэлектризованным, и Майк почувствовал, как его шрам пульсирует красным, агрессивным светом, как будто «Чистильщик» пытался переписать его код. Его внутренний голос был полон отчаяния: Оно видит меня. Оно знает, что я — аномалия. Но я не дам ему выиграть.

Ева бросилась к ближайшему терминалу, её пальцы лихорадочно забегали по виртуальной клавиатуре, пытаясь получить доступ к системе. Её внутренний голос был полон анализа: Если это программа, у неё есть исходный код. Уязвимость. Эксплойт. Я должна найти его. Она заметила, как экран терминала мигает, показывая хаотичные строки данных, и начала вводить команды, пытаясь заблокировать протокол «Чистильщик». Но каждая строка кода, которую она вводила, тут же искажалась, как будто система сопротивлялась её вмешательству. Её внутренний голос был полон ярости: TLNTS защитили его. Но я не сдамся. Она посмотрела на «Чистильщика», который теперь двигался к Майку, его меч гудел, как предвестник конца. Она крикнула, её голос был полон паники:

— Майк, беги! Я попробую его замедлить!

Майк не двинулся с места, его глаза были прикованы к красному визору «Чистильщика», который смотрел на него, как глаз смерти. Его шрам кричал от боли, но он чувствовал, что это не просто угроза — это антитеза всему, что он знал, всему, что связывало его с «Искрой», с Уильямсом, с надеждой. Его внутренний голос был полон решимости: Я не ошибка. Я живой. И я не дам ему стереть меня. Он отступил к капсулам, его рука инстинктивно потянулась к металлической трубе, валяющейся среди обломков, но он знал, что это бесполезно. «Чистильщик» сделал ещё один шаг, его меч поднялся, и воздух вокруг него задрожал, как от жара. Звук его движений — резкие, цифровые щелчки и скрежет — наполнил зал, как хор механических насекомых. Майк почувствовал, как его сердце бьётся в такт с этим ритмом, и его внутренний голос был полон отчаяния: Мы не можем его убить. Но мы можем выжить.

Ева, всё ещё у терминала, заметила, как «Чистильщик» повернул свой визор к ней, как будто идентифицировал её как второстепенную угрозу. Её внутренний голос был полон паники: Он видит меня. Я следующая. Она ввела последнюю команду, и терминал издал резкий писк, но экран погас, покрытый красными артефактами. Она отступила, её рука сжала пистолет, но она знала, что это бесполезно. Лаборатория продолжала рушиться — потолок начал осыпаться, куски полированного пластика падали, как снег, а окна заволокло чёрным, пиксельным туманом. Ева посмотрела на Майка, его фигуру, освещённую красным светом, и её голос стал твёрдым, несмотря на страх:

— Майк, к выходу! Мы должны найти укрытие!

Они бросились к двери лаборатории, их ботинки скользили по полу, теперь покрытому трещинами и чёрной коррозией. «Чистильщик» двинулся за ними, его движения были рывкообразными, но быстрыми, как будто он перемещался между кадрами реальности. Его меч гудел, оставляя за собой след из искажённого света, и красный визор горел, как маяк смерти. Майк и Ева достигли двери, но звук шагов «Чистильщика» становился громче, и они знали, что он не остановится. Они были заперты в умирающей симуляции с цифровым палачом, чья единственная цель — стереть их, как ошибку, и их единственной надеждой было найти способ выжить, чтобы завершить миссию Уильямса.

Лаборатория Уильямса в «Мире 1.0» превратилась в поле боя, где реальность трещала по швам. Её стерильные белые стены, некогда безупречные, теперь покрывались чёрной «цифровой коррозией», расползающейся, как плесень, пожирающая чистоту. Ряды капсул симуляции вдоль стен искрили, их стеклянные крышки трескались, а мониторы над ними мигали красными линиями ошибок, как надгробия, оплакивающие «погасших». Лазурное небо за окнами было изуродовано кроваво-красными глитчами, пробегавшими по нему, как трещины на стекле, а свет в зале сменился тревожным красным, дрожащим, как предвестник конца. Воздух был тяжёлым, пропитанным резким запахом озона и перегретой электроники, а гармоничная «колыбельная» исчезла, уступив место пронзительному треску статики, который резал уши, как крик умирающей системы. Майк Тайлер и Ева Ростова вбежали в главный зал из шахты «Камеры Якоря», их ботинки, покрытые сажей и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, скользили по треснувшему полу. Майк остановился, его серые глаза, воспалённые от усталости, метались по залу, ища «Чистильщика». Его шрам на шее горел, как будто в него вливали раскалённый код, и он чувствовал, как программа-убийца нацелилась на его «Искру», на его саму сущность. Его внутренний голос был полон отчаянной решимости: Они хотят стереть нас. Но я не отдам им наследие Уильямса. Не сейчас. Он вспомнил видение — программу-«гармонизатор», спрятанную в «Сердце», и его грудь сжалась от надежды и страха. Его внутренний голос был полон твёрдости: Я должен её сохранить. Для них.

Ева, стоя рядом, сжимала свой треснувший планшет, её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая кровью и сажей, казалась кощунством в этом умирающем Эдеме. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью тактической ярости и первобытного страха. Она посмотрела на экран планшета, где всё ещё мигала надпись: ВНИМАНИЕ: ПРОТОКОЛ “ЧИСТИЛЬЩИК” АКТИВИРОВАН. Её внутренний голос был полон анализа: Это не просто защита. Это палач, созданный для удаления аномалий. И мы — его цель. Она заметила, как «Чистильщик» — высокая, антропоморфная фигура из чёрного, глитчующего кода с неестественно длинными конечностями и красным визором — повернул свой безликий лик к центральному терминалу, где хранились данные Уильямса. Её внутренний голос стал твёрже: Он идёт за программой. Он знает, что мы нашли. Она посмотрела на Майка, его лицо, искажённое болью, и крикнула, её голос прорезал треск статики:

— Майк, он идёт за данными! Я его отвлеку, делай, что должен!

Майк кивнул, его шрам пульсировал красным, агрессивным светом, но он заставил себя двинуться к терминалу. Его внутренний голос был полон решимости: Я видел её. Программу. Я найду её. Он бросился к центральному терминалу, его пальцы, покрытые засохшей кровью, задрожали над виртуальной клавиатурой. Экран ожил, но тут же покрылся красными окнами с надписями: ДОСТУП ЗАБЛОКИРОВАН. ПРОТОКОЛ “ЧИСТИЛЬЩИК” ИМЕЕТ ПРИОРИТЕТ. Майк сжал кулаки, его внутренний голос был полон ярости: Ты не остановишь меня, TLNTS. Он начал вводить команды, пытаясь обойти блокировку, его разум лихорадочно вспоминал видение Уильямса, строки кода, которые он видел в его последних часах.

Ева, тем временем, начала свой «танец» вокруг «Чистильщика». Она не пыталась ранить его — её пули уже доказали свою бесполезность, проходя сквозь его глитчующее тело, лишь на мгновение заставляя его текстуры рассыпаться в чёрные воксели. Вместо этого она использовала окружение. Она бросилась к стойке с оборудованием, опрокинула её с громким металлическим скрежетом, создавая преграду на пути программы. «Чистильщик» остановился, его красный визор мигнул, как будто пересчитывал траекторию, и его движения стали ещё более рывкообразными, как будто он «лагает». Ева проскользнула по полу, её ботинки оставляли следы на треснувшей поверхности, и выстрелила в потолочную панель. Панель взорвалась искрами, обрушившись на пол с оглушительным треском, и «Чистильщик» отступил, его световой меч гудел, рассекаю воздух, как плазменный резак. Её внутренний голос был полон тактической сосредоточенности: Ещё три секунды. Нужно выиграть ему ещё три секунды. Она заметила, как его визор снова повернулся к Майку, и её сердце сжалось от страха. Её внутренний голос был полон паники: Он видит его. Он знает, что Майк — ключ.

На терминале Майк лихорадочно вводил команды, его пальцы дрожали, но он чувствовал, как его шрам гудит, как будто связан с системой. Экран мигал, показывая медленно ползущую полосу загрузки — он нашёл программу-«гармонизатор», но копирование на дата-чип Элиаса шло мучительно медленно. Проценты на экране капали — 23%, 24%, 25% — и каждое движение было как вечность. Система сопротивлялась, красные окна продолжали всплывать, и Майк чувствовал, как его шрам кричит от боли, как будто «Чистильщик» пытался стереть его изнутри. Его внутренний голос был полон отчаяния: Давай же, Уильямс, помоги мне… В отчаянии он прижал руку со шрамом к интерфейсу терминала, и в этот момент произошёл резонанс. Его биометрическая подпись «Субъекта 17» вспыхнула на экране, обходя блокировку. Полоса загрузки ускорилась — 50%, 60%, 70%. Майк почувствовал, как его сознание сливается с системой, как будто он сам стал частью кода. Его внутренний голос был полон надежды: Я делаю это. Я спасу её.

«Чистильщик», словно почувствовав это, изменил тактику. Его красный визор мигнул, и он полностью игнорировал Еву, его длинные, неестественные конечности двинулись к Майку с пугающей скоростью. Его световой меч гудел, оставляя за собой след из искажённого воздуха, и его тело рассыпалось на воксели, собираясь вновь, как рой цифровых насекомых. Ева заметила это, её глаза расширились, и она крикнула, её голос был полон паники:

— Майк, он идёт к тебе!

Она бросилась наперерез, её тело двигалось на инстинктах, её внутренний голос был полон ярости: Только не сейчас. Не сейчас! Она прыгнула, используя последнюю стойку с оборудованием как трамплин, и врезалась в «Чистильщика» всем весом. Её плечо ударилось в его глитчующее тело, и она почувствовала, как её кожа обожгло холодом, как будто она коснулась жидкого азота. Его текстуры рассыпались на мгновение, но тут же собрались вновь, и его визор повернулся к ней, горя, как лазер. Ева откатилась по полу, её пистолет выпал из рук, и она почувствовала, как её сердце бьётся в такт с треском статики. Её внутренний голос был полон отчаяния: Я не остановлю его. Но я дам Майку время.

Майк, не отрывая взгляда от экрана, видел, как полоса загрузки достигла 99%. Его шрам горел, но он чувствовал, как программа Уильямса, его «Колыбельная», становится частью дата-чипа. Его внутренний голос был полон триумфа: Я почти закончил. Ещё чуть-чуть. Но звук шагов «Чистильщика» становился громче, его меч гудел, как предвестник конца, и Майк знал, что время истекает. Он посмотрел на Еву, её фигуру, отчаянно сражающуюся с программой, и его сердце сжалось от благодарности и страха. Его внутренний голос был полон решимости: Она рискует всем. Я не подведу её. Экран мигнул, полоса загрузки замерла на 99%, и «Чистильщик» поднял свой меч, его красный визор горел, как глаз смерти, нацеленный прямо на Майка.

Ева, видя это, совершила отчаянный бросок. Она вскочила, её тело двигалось быстрее, чем её разум, и она врезалась в «Чистильщика», пытаясь сбить его с ног. Её внутренний голос был полон яростной решимости: Только не он. Только не сейчас. Её плечо снова ударилось в его тело, и холод обжёг её кожу, но она не отступила. «Чистильщик» замер на мгновение, его визор мигнул, как будто пересчитывал её как угрозу, и его меч начал опускаться. Лаборатория вокруг них продолжала рушиться — потолок осыпался, куски пластика падали, как снег, а стены покрывались чёрными трещинами, из которых вытекали красные пиксели, как кровь. Майк смотрел на экран, его пальцы дрожали, и полоса загрузки, наконец, достигла 100%. Но звук гудящего меча был уже слишком близко, и он знал, что «Чистильщик» не остановится.

Лаборатория Уильямса в «Мире 1.0» превратилась в цифровую арену, где реальность рассыпалась, как битое стекло. Стерильные белые стены, некогда безупречные, теперь были изъедены чёрной «цифровой коррозией», расползающейся, как плесень, пожирающая чистоту. Капсулы симуляции вдоль стен искрили, их стеклянные крышки лопались с резким треском, а мониторы над ними мигали красными линиями ошибок, как надгробия, оплакивающие «погасших». Лазурное небо за окнами исчезло, поглощённое кроваво-красными глитчами, которые пульсировали, как раны на теле мира.

Воздух был тяжёлым, пропитанным резким запахом озона и перегретой электроники, а пронзительный треск статики, заменивший «колыбельную», резал уши, как крик умирающей системы. Майк Тайлер стоял у центрального терминала, его серые глаза, воспалённые от усталости, были прикованы к экрану, где медленно ползла полоса загрузки — 99%. Его шрам на шее горел, как будто в него вливали расплавленный код, но он не чувствовал ничего, кроме экрана перед собой. Его внутренний голос был полон сосредоточенности: Я почти закончил. Наследие Уильямса… оно здесь. Я не подведу. Его пальцы, покрытые засохшей кровью, дрожали над виртуальной клавиатурой, а его разум слился с системой, как будто он сам стал частью её кода. Его внутренний голос был полон надежды: Элиас, мы сделали это…

Ева Ростова, в нескольких метрах от него, сражалась за каждую секунду. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые от дождя Картер-Сити, прилипли к вискам, а её серая куртка, покрытая кровью и сажей, развевалась, когда она скользила по треснувшему полу. Её серые глаза, обычно холодные, теперь горели ледяной решимостью. Она видела, как «Чистильщик» — высокая, антропоморфная фигура из чёрного, глитчующего кода с неестественно длинными конечностями и красным визором — занёс свой световой меч над Майком, его гудение резало воздух, как плазменный резак. Её внутренний голос был полон отчаяния: Только бы успел… только бы… Она бросилась наперерез, её тело двигалось быстрее, чем её разум. Она не пыталась сбить «Чистильщика» — это было невозможно, его текстуры рассыпались и собирались вновь, как рой цифровых насекомых. Вместо этого она скользнула по полу, её ботинки оставляли следы на треснувшей поверхности, и вонзила свой ржавый, но острый скальпель в «ногу» программы. Её внутренний голос был полон яростной решимости: Ты не тронешь его. Не сейчас.

Скальпель, физический объект из другой реальности, вошёл в глитчующую текстуру «Чистильщика» с пронзительным скрежетом, как нож, вонзающийся в повреждённый видеофайл. Его «нога» задрожала, начала неконтролируемо распадаться на чёрные воксели, которые рассыпались, как битые пиксели, и тут же собирались вновь, но с задержкой, как будто система столкнулась с ошибкой. Красный визор «Чистильщика» мигнул, его движения стали рывкообразными, как будто он «залагал», и его световой меч, уже занесённый над Майком, сбился с траектории, ударив по полу. Удар оставил за собой след из искажённого воздуха, и пол взорвался облаком цифрового шума, как будто реальность треснула. Ева откатилась в сторону, её кожа обожглась холодом от контакта с «Чистильщиком», как будто она коснулась жидкого азота. Её внутренний голос был полон триумфа: Получилось! Я выиграла ему время!

В этот самый момент экран терминала перед Майком вспыхнул зелёной надписью: НАСЛЕДИЕ УИЛЬЯМСА СОХРАНЕНО. КОПИРОВАНИЕ ЗАВЕРШЕНО. Дата-чип в слоте ярко вспыхнул и погас, его металлическая поверхность стала тёплой, как будто впитала жизнь программы. Майк замер, его глаза расширились, и его внутренний голос был полон облегчения: Я сделал это. Программа наша. Но его радость длилась лишь мгновение. «Чистильщик», восстановив баланс, повернул свой красный визор к терминалу. Его миссия изменилась — наследие было скопировано, теперь нужно уничтожить источник. Он проигнорировал Еву, его длинные конечности двинулись к терминалу с неестественной скоростью, и его световой меч взлетел, гудя, как предвестник конца. Майк почувствовал, как его шрам кричит от боли, и его внутренний голос был полон паники: Он знает. Он хочет уничтожить всё.

Ева, всё ещё на полу, увидела, как «Чистильщик» устремился к терминалу, и её сердце сжалось. Её внутренний голос был полон отчаяния: Только не терминал. Он не должен его уничтожить! Она вскочила, её ботинки скользили по треснувшему полу, и бросилась к программе, её скальпель всё ещё был зажат в руке. Но «Чистильщик» был быстрее. Его меч с гудением вонзился в терминал, и зал наполнился ослепительной вспышкой чистого белого света. Это был не огонь, а волна цифрового шума, разнёсшая терминал на миллионы пикселей, которые рассыпались, как звёзды, угасающие в пустоте. Ударная волна отбросила Еву назад, её тело ударилось о стену, покрытую чёрной коррозией, и она рухнула на пол, её скальпель выпал из руки. Её сознание помутилось, её внутренний голос был слабым, но полным решимости: Майк… ты успел…

Майк, ошеломлённый взрывом, упал на колени, его руки всё ещё сжимали дата-чип. Его шрам горел, как будто система пыталась стереть его изнутри, но он чувствовал тепло чипа в своей руке — их победа, их надежда. Его внутренний голос был полон смешанных чувств: Мы сделали это. Но Ева… Он посмотрел на неё, её неподвижное тело, лежащее у стены, и его сердце сжалось от страха. Он бросился к ней, но «Чистильщик» уже повернулся к нему, его красный визор горел, как глаз смерти. Его глитчующее тело восстановилось, его «нога» снова была целой, и он шагнул вперёд, его меч гудел, готовый к новому удару. Майк сжал чип, его внутренний голос был полон решимости: Я не отдам его. Не тебе. Лаборатория вокруг него продолжала рушиться — потолок осыпался, куски пластика падали, как снег, а стены покрывались чёрными трещинами, из которых вытекали красные пиксели, как кровь. Звук статики стал оглушающим, и Майк знал, что он остался один против цифрового палача.

Воздух был пропитан жаром от искрящих капсул и запахом озона от светового меча. Майк посмотрел на «Чистильщика», его неестественные движения, его безликий визор, и почувствовал, как его шрам пульсирует в такт с системой. Его внутренний голос был полон ярости: Ты не заберёшь её. Не заберёшь нас. Он встал, сжимая дата-чип, его глаза горели, отражая красный свет, и он приготовился к последнему бою. Ева, лежащая у стены, начала приходить в себя, её пальцы слабо шевельнулись, и её внутренний голос был едва слышен: Майк… держись… Они добились пирровой победы — программа Уильямса была у них, но терминал уничтожен, а их путь к отступлению отрезан. «Чистильщик» надвигался, его меч гудел, как похоронный звон, и Майк знал, что их время истекает.

Лаборатория Уильямса в «Мире 1.0» умирала, как звезда, испускающая последний свет перед коллапсом. Белые стены, некогда безупречные, теперь были изъедены чёрной «цифровой коррозией», которая расползалась, как плесень, обнажая под собой зелёный каркас кода, пульсирующий, как вены умирающего существа. Капсулы симуляции вдоль стен лопались с оглушительным треском, их стеклянные крышки рассыпались в облака вокселей, а мониторы над ними мигали красными линиями ошибок, как надгробия, оплакивающие «погасших». Лазурное небо за окнами погасло, как экран, оставив лишь пустую серую пустоту, из которой сыпался цифровой пепел. Воздух был тяжёлым, пропитанным резким запахом озона и перегретой электроники, а пронзительный треск статики сменился оглушающей тишиной, как будто мир затаил дыхание перед смертью. Майк Тайлер стоял посреди зала, его серые глаза, воспалённые от усталости, отражали хаос вокруг. Его шрам на шее горел, как будто в него вливали раскалённый код, но он сжимал в руке дата-чип Элиаса — их единственную надежду, наследие Уильямса. Его внутренний голос был полон адреналина: Мы сделали это, Уильямс. Элиас. Но что теперь? Он посмотрел на Еву, лежащую у стены, её неподвижное тело, покрытое сажей и кровью, и его сердце сжалось от страха. Его внутренний голос был полон решимости: Я не оставлю её. Не сейчас.

«Чистильщик» стоял в центре зала, его глитчующее тело из чёрного кода мерцало, как повреждённый видеофайл, после взрыва терминала. Его красный визор, неподвижный, как глаз смерти, мигнул, и его текстуры начали собираться заново, как рой цифровых насекомых, восстанавливающих повреждённые файлы. Его световой меч гудел, оставляя за собой след из искажённого воздуха, и Майк почувствовал, как его шрам кричит от боли, как будто программа пыталась стереть его изнутри. Его внутренний голос был полон ужаса: Он не остановится. Он знает, что у нас чип. Он бросился к Еве, его ботинки, покрытые сажей и стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, скользили по треснувшему полу. Он упал на колени рядом с ней, его руки, дрожащие от адреналина, коснулись её лица. Её кожа была холодной, но её грудь слабо поднималась. Он сказал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Ева, очнись! Нам надо уходить!

Ева Ростова, лежащая у стены, почувствовала, как её сознание возвращается, как будто её выдернули из тёмного, вязкого сна. Её серые глаза, обычно холодные, открылись, полные дезориентации. Её внутренний голос был слабым, но полным решимости: Я жива. Это главное. Она почувствовала тепло руки Майка на своём лице, и её сердце сжалось от чего-то нового, непривычного — доверия. Её внутренний голос стал твёрже: Он не бросил меня. Теперь моя очередь. Она с трудом поднялась, её тело болело, а её серая куртка, покрытая кровью и сажей, казалась тяжёлой, как доспехи. Она посмотрела на Майка, его лицо, освещённое красным светом, было полно решимости, и она кивнула, её голос был слабым, но твёрдым:

— Портал… он ещё работает?

Майк помог ей встать, поддерживая её за талию, и они оба посмотрели в шахту, где находилось «Сердце Системы». Левитирующая сфера, некогда пульсирующая золотистым светом, теперь вспыхнула в последний раз и погасла, превратившись в мёртвый, тёмный кристалл. Тёмные прожилки Пустоты, извивающиеся внутри, поглотили весь свет, и низкий, протяжный стон, как будто мир испускал дух, разнёсся по залу. Майк почувствовал, как его шрам отозвался болью, но теперь это была скорбь, а не атака. Его внутренний голос был полон печали: Этот мир умирает. Мечта Уильямса… потеряна. Он посмотрел на портал в углу зала — мерцающее кольцо света, которое они использовали, чтобы войти. Оно сжималось, его края дрожали, как будто система пыталась закрыть его. Его внутренний голос был полон паники: Это наш единственный шанс.

Ева, опираясь на Майка, заметила, как «Чистильщик» повернулся к порталу. Его красный визор мигнул, и он поднял свой световой меч, гудящий, как плазменный резак. Он не собирался преследовать их — его цель изменилась. Он хотел уничтожить выход, запереть их в умирающей симуляции навсегда. Её внутренний голос был полон ужаса: Он знает, что у нас чип. Он не даст нам уйти. Она сжала руку Майка, её глаза горели решимостью, несмотря на боль. Она сказала, её голос был хриплым, но твёрдым:

— Беги, Майк! К порталу! Сейчас!

Они бросились к порталу, их ботинки скользили по треснувшему полу, уворачиваясь от падающих обломков кода — кусков потолка, которые рассыпались в воксели, как снег из пикселей. Лаборатория продолжала рушиться, стены трескались, как кожа со скелета, обнажая зелёные линии кода, которые мигали и гасли. Капсулы взрывались, выбрасывая искры, и запах озона стал невыносимым, как дыхание умирающей машины. Майк поддерживал Еву, его рука сжимала её талию, а другой он прижимал дата-чип к груди, как талисман. Его внутренний голос был полон адреналина: Мы почти у цели. Мы не умрём здесь. Ева, несмотря на боль, двигалась с ним в унисон, её внутренний голос был полон решимости: Мы выжили. Это главное. Остальное — решаемо.

«Чистильщик» шагнул к порталу, его неестественные движения были рывкообразными, но быстрыми, как будто он перемещался между кадрами реальности. Его меч взлетел, и воздух вокруг него задрожал, как от жара. Майк и Ева достигли портала, его мерцающий свет дрожал, сжимаясь с каждой секундой. Майк посмотрел на Еву, её лицо, покрытое сажей, было полно решимости, и он почувствовал, как их связь стала чем-то большим, чем просто союз по необходимости. Его внутренний голос был полон благодарности: Она спасла меня. Теперь я спасу её. Они прыгнули в портал за мгновение до того, как меч «Чистильщика» рассёк воздух. Ощущение перехода было болезненным, как будто их вырвали из системы, их тела и разум разорвало на части и собрало заново. Майк почувствовал, как его шрам кричит, а Ева сжала его руку, её внутренний голос был полон боли: Только бы выбраться… только бы…

Они вывалились на мокрый, холодный бетон крыши дата-центра в Картер-Сити. Дождь хлестал их лица, смывая сажу и кровь, а гул города — рёв сирен, далёкие выстрелы, шум двигателей — ворвался в их уши, как возвращение к жизни. Запах смога и мокрого асфальта ударил в ноздри, резкий контраст с перегретой электроникой симуляции. Майк лежал на спине, его грудь тяжело вздымалась, а дата-чип, теперь выглядящий как обычный кусок полимера, был зажат в его руке. Его серые глаза смотрели в безразличное серое небо, где не было ни глитчей, ни лазурного света — только холодный, бесконечный дождь. Его внутренний голос был полон горькой победы: Мы сделали это. Но какой ценой? Он повернул голову к Еве, лежащей рядом, её лицо было бледным, но её глаза открылись, отражая серое небо. Её внутренний голос был полон усталости, но надежды: Мы выжили. Мы найдём способ.

Они лежали на крыше, их тела дрожали от холода и адреналина, а дождь смывал следы их битвы. Майк сжал чип сильнее, его внутренний голос был полон решимости: Мы сохранили твоё наследие, Уильямс. Теперь мы должны понять, как его использовать. Ева медленно села, её рука коснулась его плеча, и она посмотрела на него с непривычной мягкостью. Её внутренний голос был полон твёрдости: Мы не знаем, как это работает. Но мы разберёмся. Вместе. Они посмотрели друг на друга, их глаза встретились, и они поняли, что их победа была пирровой. Они спасли программу, но потеряли доступ к «Миру 1.0», их единственный ключ к пониманию. И где-то, в цифровых тенях, «Чистильщик» знал их цель и уже начал охоту. Картер-Сити гудел вокруг них, как живое существо, а дождь продолжал падать, смывая их страх, но не их решимость.

Эпизод 11. Шёпот в Статическом Шуме

Подглава 1: Бремя Наследия

Крыша заброшенного дата-центра в промышленном районе Картер-Сити была как могила, заваленная обломками мечты. Мокрый, потрескавшийся бетон, покрытый пятнами ржавчины и сажи, блестел под первыми лучами серого, безжизненного рассвета, пробивающегося сквозь плотный, ядовитый смог. Небо над городом, затянутое серыми облаками, казалось, истекает пеплом, окрашивая лужи в грязные оттенки оранжевого и фиолетового, где отражались далёкие неоновые огни небоскрёбов. Ржавые вентиляционные трубы, торчащие из крыши, как кости из земли, шипели, выпуская тонкие струи пара, которые растворялись в холодном, влажном воздухе. Обломки антенн и спутниковых тарелок, покорёженные временем и бурями, валялись среди луж, их металлические края скрипели под порывами ветра. Гул города — приглушённый рёв двигателей, вой сирен, далёкие выстрелы — доносился снизу, как дыхание огромного, беспокойного зверя. Воздух пах сыростью, смогом и остаточной гарью, смешанной с металлическим привкусом ржавчины. Холод пронизывал всё, от бетона под ногами до костей, и даже слабая вибрация от городских шумов, казалось, проникала в кожу, напоминая, что покой здесь невозможен.

Майк Тайлер сидел, прислонившись к одной из ржавых труб, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и сверкающей стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, свисала с плеч, как разодранный плащ. Его лицо, бледное от усталости, было испещрено мелкими порезами, а серые глаза, воспалённые и покрасневшие, смотрели в пустоту, туда, где горизонт города растворялся в смоге. Его правая рука, разбитая и ноющая от боли, лежала на колене, пальцы слегка дрожали, сжимая дата-чип Элиаса — тёмный полимерный прямоугольник, тёплый, как живое существо. Его шрам на шее, обычно пульсирующий в такт «Сердцу Системы», теперь был спокоен, но ощущался как тяжёлое напоминание, как метка, выжженная в его плоти. Его внутренний голос был полон скорби: Элиас… ты отдал всё. А я… я даже не знаю, достаточно ли этого. Он вспомнил лицо Элиаса, его последние слова перед тем, как он пожертвовал собой, и его грудь сжалась от чувства вины. Он посмотрел на чип в своей руке, его тёплый, едва уловимый свет отражался в его глазах, и его внутренний голос стал твёрже: Это для Ионы. Для Романа. Для всех Дасков. Я не могу их подвести. Но в глубине души он чувствовал одиночество, тяжёлую, свинцовую усталость, которая шептала: Ты не справишься один. Он повернул голову к Еве, сидящей рядом, её силуэт, вырисовывающийся на фоне города, казался таким же изломанным, как и его собственный. Его внутренний голос был полон тихой благодарности: Но я не один.

Ева Ростова сидела, прислонившись к той же трубе, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от недавнего дождя. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были затуманены усталостью и чем-то ещё — трещиной в её внутренней броне, которую она так долго строила. Её треснувший планшет лежал рядом, его экран был тёмным, но она всё ещё сжимала его, как оружие, как якорь. Её левая рука, покрытая синяками, лежала на колене, а пальцы слабо дрожали, выдавая её физическое истощение. Её внутренний голос был полон анализа: Мы выжили.

Чип у нас. Но “Чистильщики” знают. Они придут. Она вспомнила их бой в «Мире 1.0», нечеловеческую фигуру «Чистильщика», его красный визор, и её сердце сжалось от холодного страха.

Её внутренний голос стал резче: Мы не готовы. Не с этим чипом, не с этой технологией. Но затем её взгляд упал на Майка, на его лицо, освещённое слабым светом чипа, и она почувствовала что-то новое, непривычное — связь, которая родилась в хаосе Лабиринта и укрепилась в их побеге. Её внутренний голос стал тише, почти уязвимым: Он не сдался. И я… я тоже не могу. Она посмотрела на город, его неоновые огни, размытые в лужах, как осколки их разбитого мира, и её внутренний голос стал твёрже: Мы найдём способ. Вместе.

Молчание между ними было тяжёлым, как смог над городом, но не враждебным. Оно было наполнено невысказанными словами, общей болью и хрупким доверием, которое они ещё не могли признать. Майк смотрел на чип, его тёплый свет контрастировал с холодом рассвета, и его пальцы, покрытые стеклянной пылью, чувствовали слабую вибрацию, как будто внутри спало что-то живое. Он вспомнил «Сердце Системы», его золотистый свет, теперь угасший, и его внутренний голос был полон скорби: Этот мир умер. Но он оставил нам надежду. Он хотел сказать что-то, выразить свою вину за Элиаса, за всех, кто остался позади, но слова застряли в горле. Он посмотрел на Еву, её профиль, вырисовывающийся на фоне города, и его внутренний голос был полон решимости: Она знает. Она понимает. Он сжал чип сильнее, его тепло было единственным, что удерживало его от полного отчаяния.

Ева, почувствовав его взгляд, повернулась к нему. Её серые глаза встретились с его, и на мгновение она позволила себе расслабиться, её плечи слегка опустились. Она достала из кармана флягу, её металлическая поверхность была покрыта царапинами, и, не говоря ни слова, протянула её Майку. Этот простой жест был как мост, перекинутый через пропасть между ними. Майк взял флягу, его пальцы коснулись её, и он почувствовал тепло её кожи, несмотря на холод. Он сделал глоток, вода была холодной, с металлическим привкусом, и она обожгла его пересохшее горло. Он вернул флягу, их пальцы снова соприкоснулись, и он почувствовал, как что-то в нём дрогнуло — не страх, не вина, а что-то тёплое, человеческое. Его внутренний голос был полон тихой благодарности: Мы всё ещё живы. И мы вместе.

Ева сделала глоток, её глаза не отрывались от Майка, и она почувствовала, как её прагматизм трещит под напором эмоций. Её внутренний голос был полон рефлексии: Я всегда работала одна. Но он… он изменил это. Она вспомнила, как он бросился к ней, когда она лежала без сознания, как он поддерживал её в беге к порталу, и её грудь сжалась от непривычного чувства — зависимости, но не слабости. Она убрала флягу и посмотрела на чип в его руке. Её голос, хриплый от усталости, прорезал тишину:

— Это… не просто чип, Майк. Это больше, чем данные. Это… как будто он живой.

Майк кивнул, его взгляд вернулся к чипу, его тёмная поверхность казалась органической, с тонкими линиями, похожими на капилляры. Его внутренний голос был полон тревоги: Уильямс вложил в это всё. Его мечту. Его надежду. Но как нам её использовать? Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое слабым светом рассвета, было полно решимости, несмотря на усталость. Он сказал, его голос был тихим, но твёрдым:

— Элиас умер за это. Иона… Роман… они ждут. Мы должны найти способ.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон анализа: Чип — это ключ. Но он заперт. Нам нужен кто-то, кто может его открыть. Она посмотрела на город, его неоновые огни, размытые в лужах, как осколки их разбитого мира, и её внутренний голос стал твёрже: Мы не можем просто сидеть здесь. “Чистильщики” уже ищут нас. Она повернулась к Майку, её глаза встретились с его, и она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала надежда:

— Готов?

Майк посмотрел на неё, его шрам слегка заныл, как напоминание о том, что он — «Субъект 17», ключ к наследию Уильямса. Его внутренний голос был полон усталости, но решимости: Нет. Но мы должны это сделать. Он кивнул, его пальцы сжали чип, и он сказал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Да. Пойдём.

Они встали, их силуэты вырисовывались на фоне города, как два призрака, идущих навстречу неизвестности. Ветер завывал, разнося запах смога и ржавчины, а далёкие сирены напоминали, что Картер-Сити никогда не спит. Они были измотаны, их одежда порвана, их тела болели, но в их глазах горела искра — не просто выживания, а миссии. Дата-чип в руке Майка был их единственной надеждой, но также их самым опасным грузом. Они знали, что «Чистильщики» уже идут по их следу, и что их следующий шаг приведёт их в самое сердце тёмного подполья города. Но они были готовы — не потому, что были сильны, а потому, что у них не было другого выбора.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити была как открытая рана, обнажённая под серым, безжизненным рассветом. Мокрый бетон, покрытый трещинами и пятнами ржавчины, отражал тусклый свет, пробивающийся сквозь плотный смог, окрашивая лужи в грязные оттенки оранжевого и фиолетового. Ржавые вентиляционные трубы торчали из крыши, как кости забытого механического зверя, выпуская тонкие струи пара, которые растворялись в холодном, влажном воздухе. Обломки антенн и спутниковых тарелок, искорёженные временем, валялись среди луж, их металлические края скрипели под порывами ветра. Гул города — низкий, непрерывный рёв двигателей, перемежаемый воем сирен и далёкими выстрелами — поднимался снизу, как дыхание Картер-Сити, живого и беспощадного. Воздух пах сыростью, озоном и смогом, с привкусом металла и остаточной гари от их побега. Холод пронизывал всё, от мокрого бетона под ногами до костей, а слабая вибрация от городских шумов, казалось, проникала в кожу, напоминая, что покой здесь — иллюзия.

Майк Тайлер сидел, прислонившись к ржавой трубе, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и сверкающей стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, свисала с плеч, как разодранный флаг. Его лицо, бледное от усталости, было испещрено мелкими порезами, а серые глаза, воспалённые и покрасневшие, смотрели на дата-чип в его руке. Чип — небольшой диск из тёмного, гладкого полимера, похожего на обсидиан, — был тёплым, почти живым на ощупь. Тонкие, светящиеся линии, словно нейронная сеть или капилляры, пересекали его поверхность, слабо пульсируя в такт его дыханию. Майк чувствовал слабую вибрацию, как будто внутри билось крошечное сердце, и эта вибрация резонировала с его шрамом на шее, вызывая не боль, а странное тепло, как эхо чего-то знакомого. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не просто данные. Это… наследие. Эхо Уильямса. Элиаса. Может быть, даже тех, кто “погас”. Он поднял чип, подставляя его под тусклый свет рассвета, и линии на его поверхности вспыхнули мягким, золотистым сиянием, которое контрастировало с холодным серым небом. Его внутренний голос стал тише, почти мистическим: Я чувствую их в нём. Это не просто ключ. Это… сосуд. Он сжал чип сильнее, его тепло было единственным, что удерживало его от полного отчаяния, но в глубине души он чувствовал страх — страх перед тем, что он держит, и перед ответственностью, которую это налагает. Его внутренний голос был полон тревоги: Элиас умер за это. Иона ждёт. Я не могу их подвести.

Ева Ростова сидела рядом, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от недавнего дождя. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были затуманены смесью усталости и профессионального любопытства. Её треснувший планшет лежал на бетоне рядом, его экран был тёмным, но она всё ещё сжимала его в руке, как оружие, как якорь. Её левая рука, покрытая синяками, лежала на колене, пальцы слегка дрожали, выдавая её физическое истощение.

Она заметила, как Майк поднял чип, и её взгляд приковался к нему. Её внутренний голос был полон анализа: Это не просто носитель данных. Это… что-то другое. Квантовый процессор? Органическая нейросеть? Это нарушает все законы, которые я знаю. Она наклонилась ближе, её глаза сузились, изучая светящиеся линии на чипе, которые, казалось, реагировали на её близость, становясь чуть ярче. Её внутренний голос стал резче: Уильямс был не просто гением. Он был… кем-то другим. И эта штука может либо спасти нас, либо сжечь весь город дотла. Она почувствовала холодный укол страха, но её профессионализм заставил её подавить его. Её внутренний голос был полон восхищения и тревоги: Это технология, которую я не понимаю. И это пугает меня больше, чем “Чистильщики”.

Майк заметил её взгляд и повернул чип, чтобы она могла лучше его рассмотреть. Светящиеся линии на его поверхности замерцали, как будто реагируя на их обоих, и он почувствовал, как его шрам на шее отозвался тёплой пульсацией, как будто чип и он были связаны. Его внутренний голос был полон благоговения: Он знает меня. Он… часть меня. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое слабым светом чипа, было полно сосредоточенности, но её глаза, обычно непроницаемые, расширились от смеси восхищения и ужаса. Он сказал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Он живой, Ева. Я чувствую это. Как будто… Уильямс вложил в него свою душу.

Ева кивнула, её пальцы инстинктивно потянулись к чипу, но остановились в сантиметре от него, как будто она боялась нарушить его хрупкое равновесие. Её внутренний голос был полон конфликта: Я не верю в души. Это код. Сложный, невероятный код. Но… он ведёт себя, как живое существо. Она посмотрела на Майка, его серые глаза, отражающие свет чипа, и почувствовала, как её прагматизм трещит под напором чего-то большего. Она сказала, её голос был тихим, но полным напряжения:

— Это не просто данные, Майк. Это… сознание. Программа Уильямса. Она живая.

Её слова повисли в воздухе, как приговор, и они оба замолчали, их взгляды были прикованы к чипу. Свет рассвета, тусклый и холодный, отражался от его гладкой поверхности, заставляя светящиеся линии казаться ещё ярче, как звёзды, пойманные в ловушку. Ветер завывал, разнося запах смога и ржавчины, а далёкие сирены напоминали, что Картер-Сити не даёт передышки. Майк чувствовал, как тепло чипа проникает в его ладонь, как будто он держал не просто технологию, а частицу надежды, запечатанную в полимере. Его внутренний голос был полон ответственности: Это больше, чем я. Больше, чем мы. Это надежда для Дасков. Для Ионы. Для Романа. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое светом чипа, и почувствовал, как их связь, рождённая в хаосе Лабиринта и побега, стала чем-то большим. Его внутренний голос был полон тихой благодарности: Она видит это. Она понимает. Мы сделаем это вместе.

Ева, всё ещё изучая чип, почувствовала, как её аналитический ум борется с инстинктами. Её внутренний голос был полон вопросов: Самовосстанавливающийся код? Нейросетевая архитектура на органической основе? Это невозможно. Но я вижу это. Она вспомнила «Сердце Системы», его золотистый свет, теперь угасший, и «Чистильщика», его красный визор, и её сердце сжалось от страха. Её внутренний голос стал твёрже: Мы не можем просто хранить это. Нам нужно понять, как это работает. И быстро. Она посмотрела на Майка, его шрам, слабо пульсирующий в такт с чипом, и её внутренний голос стал уязвимым: Он чувствует это. Как будто он часть этого. А я… я должна быть той, кто это расшифрует. Она сжала свой планшет, его треснувший корпус был холодным, в отличие от тепла чипа, и её взгляд стал твёрже. Она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала решимость:

— Мы не можем просто держать его. Нам нужен кто-то, кто может его открыть. Кто-то, кто понимает такие вещи.

Майк кивнул, его пальцы сжали чип, и он почувствовал, как его шрам отозвался тёплой волной, как будто соглашаясь. Его внутренний голос был полон решимости: Мы найдём кого-то. Мы должны. Он посмотрел на город, его неоновые огни, размытые в лужах, как осколки их разбитого мира, и его внутренний голос стал твёрже: Это наш единственный шанс. Мы не остановимся. Ева встретила его взгляд, её глаза, обычно непроницаемые, теперь были полны смеси страха и надежды. Они оба знали, что чип — это не просто технология, а нечто большее, нечто, что может спасти или уничтожить всё, за что они борются. И в этом холодном, сером рассвете, под завывание ветра и гул города, они почувствовали, что их миссия только начинается.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити была как сцена для последнего акта трагедии, где серый, безжизненный рассвет сражался с ядовитым смогом, окрашивая мокрый бетон и ржавые трубы в грязные оттенки оранжевого и фиолетового. Лужи на крыше отражали далёкие неоновые огни города, их свет дробился, как осколки разбитого мира, который Майк и Ева пытались спасти. Ржавые вентиляционные трубы шипели, выпуская тонкие струи пара, которые растворялись в холодном, влажном воздухе, пропитанном запахом смога, сырости и остаточной гари. Ветер завывал, разнося скрип покорёженных антенн и обломков спутниковых тарелок, валяющихся среди трещин в бетоне. Гул Картер-Сити — низкий рёв двигателей, вой сирен, далёкие выстрелы — поднимался снизу, как сердцебиение огромного, беспощадного зверя. Холод пробирал до костей, а слабая вибрация от городских шумов, казалось, проникала в кожу, напоминая, что здесь нет убежища.

Ева Ростова сидела на корточках, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от недавнего дождя. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели профессиональным азартом, смешанным с тревогой. Её треснувший планшет лежал перед ней на бетоне, его экран был тёмным, но индикаторы на боковой панели слабо мигали, как будто устройство ждало команды. Ева достала из кармана кастомный адаптер — небольшой металлический разъём, модифицированный ею самой для работы с нестандартными носителями. Её пальцы, покрытые синяками, двигались с хирургической точностью, подсоединяя адаптер к планшету. Звук щелчка разъёма был резким, почти торжественным, в тишине крыши. Она посмотрела на Майка, сидящего рядом, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный плащ. В его руке был дата-чип — тёмный полимерный диск, чьи светящиеся линии, похожие на нейронную сеть, слабо пульсировали. Её внутренний голос был полон сосредоточенности: Это наш шанс. Если я смогу получить доступ, мы узнаем, что задумал Уильямс. Но… что-то подсказывает, что это не будет просто. Она протянула руку, её голос был холодным, но в нём звучала профессиональная уверенность:

— Давай его сюда, Майк. Пора посмотреть, что у нас есть.

Майк Тайлер, прислонившийся к ржавой трубе, посмотрел на чип в своей руке. Его серые глаза, воспалённые от усталости, отражали его тёплый, золотистый свет, который контрастировал с холодным серым рассветом. Его правая рука, разбитая и ноющая, сжимала чип, чувствуя его тепло и слабую вибрацию, как будто внутри билось крошечное сердце. Его шрам на шее отозвался мягким гулом, не болью, а резонансом, как будто чип и он были связаны невидимыми нитями. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не просто технология. Это… память. Эхо Уильямса. Элиаса. Тех, кто “погас”. Он вспомнил их бой в «Мире 1.0», жертву Элиаса, и его грудь сжалась от чувства вины и ответственности. Он посмотрел на Еву, её сосредоточенное лицо, освещённое слабым светом чипа, и его внутренний голос стал тише: Она думает, что может его взломать. Но я чувствую… он не хочет этого. Он протянул чип, его пальцы слегка дрожали, и сказал, его голос был хриплым, но твёрдым:

— Будь осторожна, Ева. Он… он не такой, как кажется.

Ева кивнула, её глаза сузились, изучая чип, когда она вставила его в адаптер. Звук второго щелчка был тише, но он резонировал в тишине крыши, как выстрел. Индикаторы на планшете вспыхнули зелёным, и экран ожил, но вместо ожидаемого интерфейса «Генезис» на нём появился хаотичный вихрь из зелёных и янтарных символов, фрагментов схем нейросетей и искажённых образов. Ева наклонилась ближе, её пальцы забегали по виртуальной клавиатуре, вводя команды с молниеносной скоростью. Её внутренний голос был полон профессионального азарта: Давай, покажи мне, что ты такое. Дай мне точку входа. Но экран начал мерцать, символы сливались в калейдоскоп, и вдруг на нём замелькали образы из «Мира 1.0» — идеальные луга, парящие города, безмятежные лица «погасших», отчаянное лицо Уильямса, его глаза, полные надежды и боли. Эти образы были искажены, как повреждённые видеофайлы, с артефактами сжатия и битыми пикселями, создавая эффект цифрового кошмара. Её внутренний голос стал резче: Что за… Это не код, это вирус! Нет, хуже… это иммунная система. Она атакует мой планшет, считает его угрозой.

Планшет начал нагреваться, его корпус издавал слабый треск, как будто пластик был готов лопнуть. Вентиляторы внутри взвыли, их звук стал высоким, почти болезненным, как крик перегруженной машины. Запах горящего пластика ударил в ноздри, смешиваясь с сыростью и смогом. Ева сжала зубы, её пальцы продолжали вводить команды, пытаясь обойти защиту, но каждая строка кода, которую она вводила, тут же искажалась, как будто программа Уильямса переписывала её в реальном времени. Её внутренний голос был полон ярости: Протоколы шифрования… я таких никогда не видела. Они нелинейные, они меняются. Уильямс… что ты, чёрт возьми, создал?! Она посмотрела на экран, где образы становились всё более хаотичными — луга горели, лица «погасших» искажались в крике, а лицо Уильямса распалось на пиксели, как будто программа сопротивлялась её вмешательству. Её сердце билось быстрее, её внутренний голос был полон бессилия: Я теряю контроль. Это не просто защита. Это… живое.

Майк наблюдал за ней, его серые глаза были полны тревоги. Его шрам на шее гудел, не болью, а глубоким, почти эмпатическим резонансом, как будто он чувствовал агонию программы. Он видел, как свет от экрана отбрасывает рваные, дёрганые тени на лицо Евы, подчёркивая её напряжение. Его внутренний голос был полон страха: Она делает ему больно. Я чувствую это. Это не просто машина. Это… память. Душа. Он вспомнил «Сердце Системы», его золотистый свет, теперь угасший, и его шрам отозвался тёплой волной, как будто программа кричала через него. Его внутренний голос стал тише, почти умоляющим: Её нельзя просто взломать, как замок. Она не откроется силой. Она кричит. Я слышу её крик. Он шагнул ближе, его рука потянулась к планшету, и он сказал, его голос был хриплым, полным паники:

— Ева, остановись! Ты его убьёшь!

Ева резко повернулась к нему, её глаза горели профессиональной яростью. Тени от экрана плясали на её лице, делая её похожей на призрака. Она крикнула, её голос был резким, почти злым:

— Это не “он”, Майк, это код! И он сейчас сожжёт мой планшет к чертям!

Она снова повернулась к экрану, её пальцы лихорадочно вводили команды, но планшет начал дрожать, его корпус раскалился, и запах горящего пластика стал невыносимым. Внезапно раздался резкий, пронзительный электронный писк, как крик умирающей машины, и экран вспыхнул красной надписью: ОШИБКА ЦЕЛОСТНОСТИ. НЕЙРОСЕТЕВОЙ ИНТЕРФЕЙС НЕ СОВМЕСТИМ. Эти слова были как приговор, их холодный, механический шрифт контрастировал с хаосом, который только что бушевал на экране. Планшет издал последний треск, и его экран погас, оставив лишь слабый дымок, поднимающийся от корпуса. Ева замерла, её руки всё ещё висели над клавиатурой, её дыхание было тяжёлым, а её внутренний голос был полон поражения: Я не могу. Это за пределами моих возможностей. Это… не технология. Это что-то другое.

Майк смотрел на неё, его шрам всё ещё гудел, но теперь тише, как будто программа успокоилась, зная, что её защита сработала. Он посмотрел на чип, всё ещё вставленный в адаптер, его светящиеся линии теперь были тусклыми, но всё ещё живыми. Его внутренний голос был полон сочувствия: Она не хотела нас обидеть. Она просто… защищалась. Он осторожно вытащил чип, его тепло обожгло его пальцы, но он чувствовал в нём жизнь, надежду. Он посмотрел на Еву, её лицо, теперь бледное от усталости и разочарования, и его внутренний голос стал твёрже: Мы найдём способ. Не силой, а… иначе. Он сказал, его голос был тихим, но полным решимости:

— Нам нужен кто-то, кто поймёт её. Не как код, а как… что-то большее.

Ева посмотрела на него, её серые глаза, всё ещё горящие яростью, медленно смягчились. Она убрала планшет, его горячий корпус обжёг её ладони, и она почувствовала, как её профессиональная броня дала трещину. Её внутренний голос был полон рефлексии: Он прав. Я пыталась вскрыть её, как замок. Но это не замок. Это… нечто живое. Она посмотрела на чип в руке Майка, его слабое сияние, и её внутренний голос стал тише: Мы не справимся одни. Нам нужен кто-то, кто мыслит иначе. Ветер завывал, разнося запах смога и горящего пластика, а далёкие сирены напоминали, что «Чистильщики» уже идут по их следу. Ева сжала кулаки, её взгляд стал твёрже, и она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала надежда:

— Хорошо. Мы найдём кого-то. Но это будет опасно.

Майк кивнул, его пальцы сжали чип, и он почувствовал, как его шрам отозвался тёплой волной, как будто соглашаясь. Они оба знали, что их неудача была лишь началом, что чип — это не просто ключ, а нечто, что может изменить всё. И в этом холодном, сером рассвете, под гул Картер-Сити, они почувствовали, что их миссия только набирает обороты.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити была как алтарь для проигравших, где серый, безжизненный рассвет медленно вытеснял тьму, но не приносил тепла. Мокрый бетон, покрытый трещинами и пятнами ржавчины, блестел под тусклым светом, отражая лужи, в которых дрожали неоновые огни города — их рваные, фрагментированные блики казались осколками мира, который Майк и Ева пытались спасти. Ржавые вентиляционные трубы, торчащие из крыши, как кости забытой машины, шипели, выпуская тонкие струи пара, которые растворялись в холодном, влажном воздухе. Запах горелого пластика, исходящий от треснувшего планшета Евы, смешивался с сыростью, смогом и металлическим привкусом ржавчины. Ветер завывал, раскачивая обломки антенн и спутниковых тарелок, их скрип вплетался в гул Картер-Сити — низкий рёв двигателей, вой сирен, далёкие выстрелы, — как напоминание, что этот город никогда не спит. Холод пробирал до костей, а слабая вибрация от городских шумов, казалось, проникала в кожу, усиливая ощущение, что покой здесь — лишь иллюзия.

Ева Ростова сидела на корточках, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от недавнего дождя. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели смесью профессиональной ярости и глубокого разочарования. Перед ней лежал её планшет, его экран был тёмным, но на матрице, как призрак, всё ещё проступала красная надпись: ОШИБКА ЦЕЛОСТНОСТИ. НЕЙРОСЕТЕВОЙ ИНТЕРФЕЙС НЕ СОВМЕСТИМ. Корпус планшета был горячим на ощупь, его пластик потрескивал, как будто всё ещё пытался остыть после агонии. Ева сжала кулаки, её пальцы, покрытые синяками, дрожали от сдерживаемого гнева. Она с ругательством отсоединила кастомный адаптер, её движения были резкими, почти яростными, как будто она хотела наказать устройство за его предательство. Её внутренний голос был полон профессионального оскорбления: Проклятье! Оно чуть не сожгло ядро. Это не просто шифрование, это… защитный рефлекс. Как у живого существа. Она посмотрела на дата-чип, лежащий рядом, его тёмная полимерная поверхность слабо пульсировала золотистыми линиями, похожими на нейронную сеть. Её внутренний голос стал резче: Я не могу взломать его. Не с моими инструментами. Это не код, это… что-то другое. Мне нужен кто-то, кто не боится заглянуть в эту бездну. Кто-то, кто сам является частью этой тени. Она чувствовала себя униженной, её прагматизм, её мастерство хакера были растоптаны технологией, которая бросала вызов всему, что она знала.

Майк Тайлер сидел рядом, прислонившись к ржавой трубе, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, свисала с плеч, как разодранный флаг. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были прикованы к чипу, который он осторожно взял в руку.

Его тепло проникало в его ладонь, а слабая вибрация, как биение крошечного сердца, резонировала с его шрамом на шее. Шрам теперь был спокоен, но его мягкий гул, как эхо, напоминал о том, что программа пережила нападение. Его внутренний голос был полон облегчения: Она жива. Ева не сломала её. Но облегчение быстро сменилось страхом, когда он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое тусклым светом рассвета, было полно гнева и поражения. Его внутренний голос стал тише, почти мистическим: Она пыталась вскрыть его, как сейф. Но это не сейф. Это… шкатулка с призраком. И она захлопнулась. Он вспомнил хаотичный вихрь на экране планшета — луга, лица, Уильямса, — и его шрам отозвался тёплой волной, как будто программа кричала ему о своей боли. Его внутренний голос был полон понимания: Ева сильна, но она мыслит как инженер. А эта штука… она мыслит как я? Как Роман? Как что-то живое. Нам нужен не взломщик. Нам нужен… переводчик. Он посмотрел на Еву, её напряжённые плечи, и сказал, его голос был тихим, осторожным:

— Ты знаешь кого-то, кто может это сделать?

Ева замерла, её взгляд всё ещё был прикован к мёртвому планшету. Запах горелого пластика висел в воздухе, смешиваясь с сыростью и смогом, и её внутренний голос был полон горечи: Я подвела. Мои навыки, мои инструменты — всё бесполезно. Уильямс создал что-то за пределами моего понимания. Она медленно подняла глаза, её серые глаза, обычно непроницаемые, теперь были полны задумчивости и тени страха. Ветер на крыше усилился, его завывание стало громче, а звуки города — сирены, рёв двигателей — словно приглушались, создавая ощущение, что мир затаил дыхание. Ева откинулась назад, её спина коснулась холодного бетона, и она сказала, её голос был хриплым, неохотным:

— Я знаю легенду…

Майк наклонился ближе, его серые глаза сузились, отражая слабый свет чипа, который он всё ещё сжимал в руке. Его внутренний голос был полон предвкушения: Легенда? Здесь, в этом городе? Он почувствовал, как его шрам слегка загудел, как будто резонируя с её словами, и его сердце забилось быстрее. Он кивнул, побуждая её продолжать, его голос был тихим, но полным интереса:

— Расскажи.

Ева посмотрела на город, его неоновые огни, размытые в лужах, как паутина, сотканная из света и теней. Её внутренний голос стал тише, почти мистическим: Я никогда не верила в эти сказки. Но сейчас… сейчас у нас нет выбора. Она начала говорить, её голос был низким, как будто она рассказывала историю у костра в заброшенном мире:

— В подполье Картер-Сити есть имя, которое произносят шёпотом. Скай. Её никто не видел. Одни говорят, что это не человек, а сбежавший ИИ, который живёт в старых оптоволоконных сетях. Другие — что это призрак дата-инженера, погибшего при обвале старой сети, чьё сознание застряло в проводах. Но все называют её «Паучихой». Потому что она плетёт свою паутину из оптоволокна и радиоволн по всему городу. Она видит всё, слышит всё. Если в Картер-Сити есть секрет, он застрял в её сети.

Майк слушал с замиранием сердца, его пальцы сжали чип сильнее, и его шрам отозвался тёплой пульсацией, как будто образ «Паучихи» резонировал с его собственной связью с городом. Его внутренний голос был полон благоговения: Паутина… как “Мир 1.0”. Как “Сердце Системы”. Она… она может быть той, кто поймёт. Он представил себе фигуру, сотканную из теней и кода, чьи глаза видят через камеры и дроны, чьи пальцы касаются каждого провода в этом городе. Его внутренний голос стал твёрже: Это наш шанс. Наш единственный шанс. Он посмотрел на Еву, её лицо, освещённое тусклым светом рассвета, было полно скептицизма, но в её глазах мелькнула искра надежды. Он сказал, его голос был тихим, но полным решимости:

— Как мы её найдём?

Ева криво усмехнулась, её внутренний голос был полон сарказма: Найти её? Это всё равно что поймать дым голыми руками. Она посмотрела на чип в руке Майка, его слабое сияние, и её внутренний голос стал серьёзнее: Но если кто-то и может понять эту штуку, то только она. Она сжала кулаки, её взгляд стал твёрже, и она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала решимость:

— Это всего лишь сказки, которые травят в подпольных барах. Но если она реальна… если она существует… нам нужно в “Яму”. Там, где торгуют информацией. Если мы хотим её внимания, нам нужно предложить что-то, от чего она не сможет отказаться.

Она кивнула на чип, её глаза встретились с глазами Майка, и в этот момент они оба почувствовали, как их поражение превращается в новую, рискованную надежду. Ветер завывал, разнося запах горелого пластика и смога, а далёкие сирены напоминали, что «Чистильщики» уже идут по их следу. Майк сжал чип, его тепло было единственным, что удерживало его от отчаяния, и его внутренний голос был полон решимости: Мы найдём её. Мы должны. Ева встала, её силуэт вырисовывался на фоне города, как призрак, готовый нырнуть в его тени. Они знали, что их следующий шаг приведёт их в самое сердце криминального подполья Картер-Сити, где информация — самая опасная валюта.

Крыша заброшенного дата-центра в Картер-Сити была как рубеж между жизнью и пропастью, где серый, холодный рассвет боролся с ядовитым смогом, но не мог его одолеть. Мокрый бетон, покрытый трещинами и ржавыми пятнами, блестел под тусклым светом, отражая лужи, в которых дрожали неоновые огни города — их рваные блики были как осколки мира, который Майк и Ева пытались спасти. Ржавые вентиляционные трубы торчали из крыши, как кости давно умершей машины, выпуская тонкие струи пара, которые растворялись в холодном, влажном воздухе. Запах горелого пластика от мёртвого планшета Евы всё ещё висел в воздухе, смешиваясь с сыростью, смогом и металлическим привкусом ржавчины. Ветер, до этого завывающий, стал тише, как будто город затаил дыхание, ожидая их решения. Гул Картер-Сити — низкий рёв двигателей, вой сирен, далёкие выстрелы — доносился снизу, как сердцебиение хищного зверя, готового проглотить тех, кто посмеет спуститься в его пасть. Холод пробирал до костей, а слабая вибрация от городских шумов проникала в кожу, напоминая, что здесь нет безопасного места.

Ева Ростова сидела на корточках, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от недавнего дождя. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели смесью профессиональной ярости и отчаянной решимости. Её треснувший планшет лежал рядом, его экран был тёмным, но на матрице всё ещё проступала красная надпись, как шрам: ОШИБКА ЦЕЛОСТНОСТИ. НЕЙРОСЕТЕВОЙ ИНТЕРФЕЙС НЕ СОВМЕСТИМ. Её внутренний голос был полон горечи: Я подвела. Мои инструменты, мои знания — всё бесполезно. Уильямс создал монстра, и я не могу его укротить. Но её поражение не сломило её — оно разожгло в ней холодную, расчётливую ярость. Она встала, её движения были резкими, как у хищника, готового к охоте. Её внутренний голос стал твёрже: Если я не могу взломать его, я найду того, кто сможет. И я знаю, где искать. Она подошла к краю крыши, её ботинки хрустели по стеклянной пыли, и посмотрела вниз, в тёмные глубины Картер-Сити, где неон и тени сливались в одну бесконечную паутину. Её внутренний голос был полон прагматизма: “Яма”. Чёрный рынок информации. Там нет друзей, только хищники и добыча. Но у нас есть то, что заставит даже самых осторожных вылезти из своих нор.

Майк Тайлер сидел, прислонившись к ржавой трубе, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный плащ. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были прикованы к дата-чипу, который он сжимал в руке. Его тепло проникало в его ладонь, а слабая вибрация, как биение крошечного сердца, резонировала с его шрамом на шее. Шрам теперь был спокоен, но его мягкий гул напоминал о том, что программа пережила атаку. Майк чувствовал её, как эхо Уильямса, Элиаса, всех тех, кто пожертвовал собой ради этого. Его внутренний голос был полон страха: Это не просто чип. Это… их надежда. Иона, Роман, все Даски — они ждут. Он посмотрел на Еву, её силуэт, вырисовывающийся на фоне города, был как призрак, готовый нырнуть в его тени. Её слова о «Паучихе» всё ещё звучали в его голове, и его внутренний голос стал тише: Она — призрак в проводах. Но если она реальна… она может быть нашей единственной надеждой. Он сжал чип сильнее, его тепло было единственным, что удерживало его от отчаяния, и сказал, его голос был хриплым, полным сомнения:

— И как мы её найдём, если её никто не видел? Если это просто сказки?

Ева повернулась к нему, её лицо, освещённое тусклым светом рассвета, было напряжённым, но её губы искривила кривая, циничная усмешка — не весёлая, а хищная, как у человека, который знает правила джунглей. Её внутренний голос был полон уверенности: Он боится. Это хорошо. Страх заставляет быть осторожным. Но он не понимает правил игры. Она скрестила руки, её серые глаза сузились, изучая Майка, и она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала стальная решимость:

— Мы не будем её искать, Майк. Мы заставим её найти нас.

Майк замер, его пальцы сжали чип, и его шрам отозвался тёплой пульсацией, как будто программа чувствовала, что её судьба решается. Его внутренний голос был полон шока: Заставить её найти нас? Это безумие. Он посмотрел на Еву, её силуэт на фоне города, и его внутренний голос стал тише: Но она права. Если Скай — призрак, её можно выманить только чем-то, что ценнее жизни. Он почувствовал, как тепло чипа стало почти обжигающим, как будто он знал, о чём они говорят. Его внутренний голос был полон страха: “Яма”? Я слышал об этом месте. Говорят, оттуда не возвращаются с тем, с чем пришли. Он посмотрел на чип, его золотистые линии слабо пульсировали, и его внутренний голос стал твёрже: Но это всё равно что нести кусок мяса в клетку с голодными волками. Он сказал, его голос был тихим, но полным тревоги:

— Как?

Ева подошла ближе, её ботинки хрустели по мокрому бетону, и она кивнула на чип в его руке. Её внутренний голос был полон прагматизма: В “Яме” не уважают силу или деньги. Там уважают информацию. И этот чип — не просто наживка. Это заявление. Мы заявляем, что у нас есть то, что может изменить всё. Она посмотрела на Майка, её глаза встретились с его, и она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала хищная уверенность:

— Мы спустимся вниз. В “Яму” — чёрный рынок, где торгуют всем: от краденых имплантов до человеческих душ. И мы предложим наживку. Наживку, от которой такой призрак, как “Паучиха”, не сможет отказаться.

Майк посмотрел на чип в своей руке, его слабое сияние отражалось в его глазах, и его внутренний голос был полон ужаса: Она хочет использовать это? Это всё равно что размахивать факелом в тёмной пещере, полной хищников. Он вспомнил «Чистильщика», его красный визор, и его сердце сжалось от страха. Но затем он посмотрел на Еву, её кривую усмешку, её стальную решимость, и его внутренний голос стал тише: Она знает этот мир. Она выжила в нём. Если кто-то и может провести нас через это, то только она. Он почувствовал, как его шрам загудел, как будто программа соглашалась, и его внутренний голос стал твёрже: Это наш единственный шанс. Мы не можем просто сидеть здесь и ждать, пока “Чистильщики” нас найдут. Он встал, его движения были медленными, но решительными, и он сказал, его голос был хриплым, но полным решимости:

— Это безумие. Но… я с тобой.

Ева кивнула, её усмешка стала чуть мягче, почти одобрительной. Её внутренний голос был полон удовлетворения: Он боится, но он идёт. Это уже что-то. Его интуиция, его связь с этим чипом… это может быть нашим оружием. Она повернулась к краю крыши, её взгляд устремился вниз, в тёмные глубины Картер-Сити, где неон и тени сплетались в бесконечную паутину. Её внутренний голос стал твёрже: “Паучиха” не сможет это проигнорировать. Либо она придёт за ним, либо пошлёт кого-то, кто попытается его отнять. В любом случае, мы получим след. Она посмотрела на Майка, его силуэт, вырисовывающийся на фоне города, и её внутренний голос стал тише: Он не такой, как я. Но, возможно, это и есть наша сила. Она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала надежда:

— Тогда готовься. Мы делаем шаг в тень.

Майк и Ева стояли на краю крыши, их силуэты вырисовывались на фоне серого рассвета, который так и не принёс света, только холодную, безжизненную серость. Ветер стих, но гул города — сирены, рёв двигателей — напоминал, что «Чистильщики» уже идут по их следу. Майк сжал чип в кармане, его тепло было как напоминание о том, что они несут — надежду и опасность, сплетённые воедино. Ева посмотрела вниз, её глаза горели решимостью, как будто она уже видела «Яму» — чёрный рынок, где информация была валютой, а предательство — законом. Они знали, что их следующий шаг приведёт их в самое сердце криминального подполья Картер-Сити, где каждый неверный шаг мог стать последним. Но в их взглядах, встретившихся на мгновение, была искра — не просто выживания, а миссии, которая связала их сильнее, чем они могли признать.

Подглава 2: Яма

Картер-Сити был как зверь, чья пасть раскрывалась в переулках, скрытых за ржавыми мусорными баками и покосившимися неоновыми вывесками, ведущими в его чёрное сердце. Вход в «Яму» не был парадной дверью — это был неприметный люк в грязном переулке, заваленный обломками пластиковых ящиков и пустыми баллонами от синтетического газа. Тусклый свет утреннего смога едва пробивался сюда, окрашивая всё в грязно-серый оттенок, а воздух пах сыростью, ржавчиной и прогорклым маслом. Ева Ростова, её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, прилипал к коже, как вторая кожа, холодная и влажная. Она присела у люка, её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели стальной решимостью, смешанной с циничной уверенностью человека, который знает правила этой игры. Её пальцы, покрытые синяками, отодвинули ржавую крышку, издавшую скрежет, как крик умирающей машины. Её внутренний голос был полон прагматизма: Я знаю это место. Я была здесь раньше. Правила не изменились: не смотри в глаза, не показывай страха, не доверяй никому. Она посмотрела на Майка, его силуэт, вырисовывающийся на фоне переулка, и её внутренний голос стал резче: Он слишком заметен. Слишком “чистый”. Его нужно держать рядом. Он — наша наживка, но он же и наша главная слабость здесь.

Майк Тайлер стоял позади, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью из Лабиринта Осколочного Стекла, свисала с плеч, как разодранный флаг. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были полны тревоги, а его рука инстинктивно коснулась кармана, где лежал дата-чип, его тепло проникало сквозь ткань, как напоминание о том, что они несут. Его шрам на шее слабо гудел, резонируя с гулом города, который здесь, внизу, был громче, злее, живее. Его внутренний голос был полон шока: “Яма”? Это место… оно как “Отстойник”, только хуже. Как будто весь город сполз сюда, в эту дыру, чтобы пожрать друг друга. Он посмотрел на люк, тёмный, как пасть, и его внутренний голос стал тише: Каждый здесь — сломанная жизнь, как моя. Но здесь нет места жалости. Здесь либо ты хищник, либо добыча. Он сжал чип в кармане, его вибрация отозвалась в его шраме, и его внутренний голос стал твёрже: Мы пришли сюда с самой ценной приманкой. И я чувствую, что этот город знает об этом.

Ева подняла люк, и из темноты вырвался спёртый запах сырости, плесени и чего-то едкого, как антисептик, смешанный с потом. Сквозь щель доносился низкий гул, как дыхание живого организма. Она кивнула Майку, её голос был тихим, почти шёпотом:

— Идём. Держись рядом. И не смотри в глаза.

Майк кивнул, его сердце билось быстрее, и он последовал за ней, спускаясь по скользким, скрипучим ступеням, которые вели в темноту. Ступени, покрытые слизью и ржавчиной, стонали под их весом, а стены узкого туннеля, выложенные потрескавшейся плиткой, сочились влагой. Каждый шаг эхом отдавался в тишине, смешиваясь с далёким гулом толпы, который становился громче с каждым метром. Майк чувствовал, как холодный, липкий воздух обволакивает его кожу, а его шрам гудел всё сильнее, как будто «Яма» была не просто местом, а живым существом, которое знало, что они несут. Его внутренний голос был полон страха: Это не просто рынок. Это… пасть. И мы сами лезем в неё.

Они достигли конца лестницы, и перед ними открылась «Яма» — многоуровневая заброшенная станция метро, огромная, как пещера, чьи потолки терялись во тьме, где капли воды падали с гулким эхом.

Тусклый, болезненный свет лился от самодельных неоновых вывесок, голографической рекламы, мерцающей над лавками, и голых лампочек, свисающих на спутанных проводах. Свет отражался в лужах грязной воды на полу, создавая иллюзию, что пол усеян звёздами, но эти звёзды были ядовитыми, как сам воздух. Гул толпы был как сердцебиение, смешанное с шипением жарящейся уличной еды — лапши, жареных насекомых, — скрежетом металла из подпольных мастерских, криками торговцев и искажённой музыкой, льющейся из баров. Запах был сенсорной атакой: плесень, пот, дешёвый синтетический алкоголь, антисептики из клиник «мясников» и резкий озон от искрящих кибер-имплантов. Ева двигалась вперёд, её шаги были уверенными, но её глаза внимательно сканировали толпу. Её внутренний голос был полон цинизма: Слизняк на третьем уровне, у старого вентиляционного узла. Он любит тень и вонь. Это его стихия. Но здесь всё может пойти не так в любую секунду.

Толпа вокруг была как кипящий котёл. Наёмники в потрёпанной броне, их кибернетические руки искрили от кустарных модификаций, толкали друг друга, их лица были покрыты татуировками банд — «Ржавые Черепа», «Кровавые Когти». Контрабандисты с бегающими глазами шептались в тёмных углах, их пальцы сжимали свёртки с чёрными чипами данных. Информационные брокеры, укутанные в плащи, чтобы скрыть свои лица, сидели за импровизированными стойками, их экраны мигали потоками кода. Но больше всего Майка поразили Даски — их жёлтые глаза, пустые, как выключенные экраны, смотрели в никуда. Они таскали тяжёлые ящики, убирали мусор, стояли безмолвной охраной у лавок. Один из них, с ошейником, мигающим красным светом, нёс ящик с оружием, и когда наёмник в броне толкнул его, Даск даже не поднял взгляда, просто продолжил идти, его движения были механическими, как у машины. Майк почувствовал, как его шрам загудел сильнее, и его внутренний голос был полон боли: Иона… Роман… они такие же. Сломанные. Используемые. Это место… оно пожирает их души. Он сказал, его голос был тихим, почти шёпотом:

— Они… просто позволяют этому происходить?

Ева посмотрела на него, её глаза сузились, и она ответила, её голос был холодным, с циничной усмешкой:

— Здесь это называется “порядок вещей”. Идём.

Они спускались глубже, переходя с уровня на уровень по неработающему эскалатору, чьи ступени были покрыты слизью и ржавчиной. Металл скрипел под их ногами, а под полом гудел поезд-призрак, его вибрация отдавалась в костях. Майк чувствовал, как его сердце бьётся быстрее, а его рука инстинктивно проверяла чип в кармане. Его внутренний голос был полон отвращения: Этот запах… эта толпа… это место — как рана, которая никогда не заживает. Он заметил торговца оружием, демонстрирующего клиенту плазменный пистолет кустарной сборки, его дуло вспыхнуло синим светом, осветив лицо клиента, покрытое шрамами. В стороне, за грязной занавеской, «мясник» в заляпанном фартуке устанавливал клиенту светящийся кибер-глаз, его лазерный скальпель вибрировал, а лицо клиента искажалось от боли и предвкушения. Майк почувствовал, как его шрам гудит всё сильнее, как будто «Яма» была связана с «Миром 1.0», с его шрамом, с чипом. Его внутренний голос стал тише: Мы здесь добыча. И этот чип… он как маяк для всех хищников.

Ева вела его через толпу, её движения были точными, как у хищника, знающего свою территорию. Она ловко обходила группы наёмников, её глаза внимательно следили за каждым, кто смотрел слишком долго. Она заметила одного, с татуировкой «Ржавых Черепов» на шее, и её рука инстинктивно коснулась ножа на поясе. Её внутренний голос был полон напряжения: Не смотри на него, Майк. Они убьют за косой взгляд. Она прошептала, её голос был едва слышен в гуле толпы:

— Не смотри на него. Он из “Ржавых Черепов”. Держи голову ниже.

Майк кивнул, его взгляд опустился, но он не мог не замечать, как тусклый свет неоновых вывесок отражался в глазах людей, делая их похожими на хищников в джунглях. Его внутренний голос был полон страха: Это место… оно как Лабиринт, только живой. И мы здесь чужие. Он почувствовал вибрацию чипа в кармане, как будто он знал, что находится в центре внимания, и его внутренний голос стал твёрже: Мы должны найти её. Скай. Она — наш единственный шанс. Ева вела его дальше, через шаткие мостики, соединяющие уровни, и тёмные тоннели, где свет едва пробивался. Они спускались всё глубже, в самое сердце «Ямы», где воздух становился ещё гуще, а запах антисептиков и озона был почти невыносимым. Ева знала, куда идти — к третьему уровню, к старому вентиляционному узлу, где Слизняк держал свою лавку. Её внутренний голос был полон решимости: Мы найдём его. И через него — Скай. Это наш шаг в тень. И мы не можем позволить себе ошибиться.

«Яма» была как живое существо, чья пасть раскрылась в тёмном, узком тупике на третьем уровне подпольного рынка Картер-Сити. Здесь, у старого вентиляционного узла, воздух был густым от запаха перегретого пластика, озона и плесени, смешанных с едким смрадом дешёвого синтетического алкоголя, сочившегося из ближайших баров. Гудение ржавых вентиляторов создавало низкий, непрерывный фон, заглушаемый лишь криками торговцев и искажённой музыкой, доносящейся издалека. Тусклый свет от мигающей неоновой вывески в виде вопросительного знака, наполовину перегоревшей, падал на вход в лавку Слизняка — не дверь, а завеса из толстых, грязных антистатических полос, покрытых пятнами и царапинами. За ней скрывалась нора, вырезанная в бетоне, словно язва в теле заброшенной станции метро. Потолки терялись во тьме, с них капала вода, оставляя лужи на полу, где отражались болезненные блики голографической рекламы, обещающей всё — от краденых имплантов до поддельных личностей.

Ева Ростова остановилась перед завесой, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от спёртого воздуха «Ямы». Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели стальной решимостью, смешанной с циничной уверенностью. Её внутренний голос был полон сосредоточенности: Слизняк. Я помню его. Он продаст собственную мать за редкий дата-пакет. Главное — не показывать, насколько нам это нужно. Она бросила взгляд на Майка, стоящего позади, его изорванная кожаная куртка свисала с плеч, как разодранный флаг. Её внутренний голос стал резче: Он ходячий детектор лжи для этого ублюдка. Нужно, чтобы он молчал. Она контролировала своё дыхание, её пульс был ровным, как у машины, несмотря на клаустрофобную тяжесть этого места. Её внутренний голос был полон прагматизма: Играть на его жадности, а не на страхе. Его кибер-глаз видит тепловые сигнатуры, стресс, ложь. Будь холодной, как сталь. Она шагнула вперёд, раздвинув антистатические полосы, которые с шуршанием сомкнулись за ней, как занавес, отрезающий их от остальной «Ямы».

Майк Тайлер последовал за ней, его сердце билось быстрее, а рука инстинктивно коснулась кармана, где лежал дата-чип, его тепло проникало сквозь ткань, как напоминание о том, что они несут. Его шрам на шее гудел, резонируя с гулом серверов, который наполнял тесную каморку. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были полны отвращения и страха. Его внутренний голос был полон напряжения: Этот запах… как в логове зверя. И он — паук в центре этой грязной паутины. Лавка

Слизняка была клаустрофобным кошмаром: стены, заваленные до потолка старыми, гудящими серверами, разобранными мониторами, мотками оптоволокна и стопками дата-чипов, казались живыми, их провода шевелились, как змеи. Воздух был спёртым, пропитанным запахом перегретого пластика, озона и пота. Единственный свет исходил от десятка старых мониторов, на которых бежали строки кода, графики и хаотичные изображения — лица, карты, схемы. Майк почувствовал, как его шрам загудел сильнее, и его внутренний голос стал тише: Этот человек… его глаз не просто смотрит. Он читает. Каждое слово, каждый жест — просчитан. Он посмотрел на Слизняка, и его внутренний голос был полон отвращения: Он — ходячий узел лжи. Мой шрам чувствует его жадность, его обман.

Слизняк сидел за заваленной хламом стойкой, его обрюзгшее тело утопало в старом кресле, скрипящем под его весом. Его бледная, лоснящаяся от пота кожа блестела в свете мониторов, а грязная, растянутая майка обнажала жировые складки и выцветшие татуировки — черепа, паутины, старые коды банд. Его правая глазница была заменена кустарным кибер-глазом, чей красный объектив жужжал, вращаясь, как камера наблюдения, фокусируясь то на Еве, то на Майке. Он медленно жевал синтетические чипсы из мятого пакета, их хруст был громким, раздражающим, а крошки падали на его майку, смешиваясь с пятнами пота. Его движения были ленивыми, но его взгляд — острым, как лезвие. Он не сразу обратил на них внимание, продолжая смотреть в один из мониторов, где бежали строки кода. Это была проверка, игра на нервах. Его голос, когда он наконец заговорил, был медленным, тягучим, пропитанным цинизмом:

— Информация стоит денег, куколка. А у вас, судя по вашему виду, их не так много.

Ева стояла прямо, её поза была напряжённой, но уверенной, как у хищника, знающего свою территорию. Её внутренний голос был полон расчёта: Он хочет, чтобы я заговорила первой. Хочет увидеть, насколько я отчаянна. Не дам ему этого. Она скрестила руки, её серые глаза встретились с красным объективом его кибер-глаза, и она сказала, её голос был холодным, как сталь:

— Мне нужна информация, Слизняк. Не товар, не железо. Контакт.

Слизняк перестал жевать, его кибер-глаз замер, объектив сузился, фокусируясь на ней. На одном из мониторов за его спиной вспыхнули данные — график её пульса, тепловая карта её тела, анализ голоса. Её внутренний голос был полон напряжения: Он сканирует. Он видит всё. Контролируй себя. Она продолжила, её голос не дрогнул:

— Призрак. Тот, кого называют «Паучихой».

Слизняк откинулся в кресле, его лицо исказилось в кривой, насмешливой ухмылке. Его кибер-глаз жужжал, переключаясь на Майка, и Майк почувствовал, как красный свет скользнул по его лицу, словно препарируя его. Его внутренний голос был полон страха: Он видит меня насквозь. Мой страх, мой шрам… всё. Слизняк медленно заговорил, его голос был полон пренебрежения:

— Смело. Очень смело. Или очень глупо. Зачем она тебе, куколка?

Майк сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, а его шрам загудел, как будто чувствуя жадность Слизняка. Его внутренний голос был полон тревоги: Он знает. Он чует, что у нас есть что-то ценное. Он посмотрел на Еву, её холодное, непроницаемое лицо, и его внутренний голос стал тише: Она знает, что делает. Она играет в эту игру лучше, чем я. Ева не отвела взгляд от

Слизняка, её внутренний голос был полон расчёта: Он клюнул. Но он хочет больше. Нужно подкинуть ему достаточно, чтобы он заговорил, но не настолько, чтобы он нас продал. Она наклонилась чуть ближе, её голос стал тише, но твёрже:

— У нас есть кое-что. Кое-что, что даже «Паучиха» не сможет проигнорировать.

Слизняк прищурился, его кибер-глаз издал тихое жужжание, и на одном из мониторов за его спиной вспыхнул новый график — анализ её голоса, где кривая лжи оставалась ровной. Он хмыкнул, его пальцы сжали пакет с чипсами, и он сказал, его голос был полон жадного интереса:

— Что-то ценное, говоришь? Покажи, куколка. Или это просто слова.

Ева усмехнулась, её улыбка была холодной, хищной. Её внутренний голос был полон уверенности: Пора подкинуть наживку. Но не слишком много. Она посмотрела на Майка, её взгляд был быстрым, но ясным — молчи. Затем она повернулась к Слизняку, её голос был спокойным, но в нём звучала угроза:

— Не здесь. Не сейчас. Но если ты дашь мне контакт, я покажу тебе достаточно, чтобы ты понял, что это не пустые слова.

Слизняк откинулся назад, его кресло скрипнуло, а его кибер-глаз продолжал сканировать её, затем Майка. Майк чувствовал, как красный свет скользит по его лицу, и его шрам загудел сильнее, как будто чип в его кармане реагировал на жадность брокера. Его внутренний голос был полон отвращения: Этот человек… он как паразит. Он питается чужими секретами. Слизняк медленно улыбнулся, его зубы были жёлтыми, а его голос был полон цинизма:

— Хорошо. Я дам тебе ниточку, куколка. Но учти — в «Яме» всё имеет цену. И если ты меня обманешь, твой дружок с его шрамом не выберется отсюда живым.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон напряжения: Он заглотил наживку. Но он не даст нам всё. Только кусок. Нужно быть готовыми к тому, что он нас продаст. Она посмотрела на Майка, её глаза встретились с его, и в них мелькнула искра — не просто расчёта, а доверия. Майк сжал чип, его тепло было единственным, что удерживало его от паники, и его внутренний голос был полон решимости: Мы в логове хищника. Но Ева знает, как играть. И я доверяю ей. Они стояли в тесной норе Слизняка, окружённые гудением серверов и треском статического электричества, зная, что их следующий шаг определит, выживут ли они в этом мире теней и лжи.

Лавка Слизняка, затерянная в тёмном тупике третьего уровня «Ямы», была как паучья нора, где воздух был густым от запаха перегретого пластика, озона и пота, а стены, казалось, сжимались, усиливая клаустрофобию. Гул старых серверов, заваленных до потолка, становился громче, как будто машины злились, их низкий, пульсирующий рёв смешивался с треском статического электричества и далёкими криками торговцев, приглушёнными бетонными стенами. Тесное пространство было завалено мотками оптоволокна, разобранными мониторами и стопками дата-чипов, покрытых пылью и пятнами. Единственный свет исходил от десятка старых экранов, их мерцание отбрасывало рваные, нервные тени на лица Евы и Майка, создавая ощущение, что они попали в ловушку. Над входом, скрытым за грязными антистатическими полосами, мигающая неоновая вывеска в виде вопросительного знака то загоралась, то гасла, как глаз, следящий за каждым их движением. Запах дешёвых синтетических чипсов, которые Слизняк жевал с отвратительным чавканьем, смешивался с вонью пота и плесени, создавая почти удушающую атмосферу.

Ева Ростова стояла перед стойкой, её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от спёртого воздуха. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели смесью профессиональной решимости и сдерживаемого раздражения. Она контролировала своё дыхание, её пульс был ровным, как у машины, несмотря на давление этого места. Её внутренний голос был полон расчёта: Слизняк. Он играет со мной. Он знает, что мы в отчаянии. Нужно держать себя в руках. Его кибер-глаз видит всё — пульс, тепло, ложь. Она достала из кармана кредитный чип, его гладкая поверхность тускло блеснула в свете мониторов, и положила его на заваленную хламом стойку, прямо среди крошек и пятен. Её голос был холодным, как сталь:

— Мне нужен способ связаться со Скай. Вот аванс. Остальное — после контакта.

Слизняк, обрюзгший и бледный, утопал в скрипящем кресле, его грязная, растянутая майка обнажала жировые складки и выцветшие татуировки — черепа, коды, паутины. Его кибер-глаз, грубое кустарное устройство, вмонтированное в глазницу, жужжал, вращая красный объектив, который фокусировался то на Еве, то на Майке. Он не посмотрел на кредитный чип, небрежно смахнув крошки от чипсов прямо на него, как будто это был мусор. Его лицо исказилось в мокром, неприятном смехе, а его голос, тягучий и пропитанный цинизмом, разрезал тишину:

— «Паучиха»? Девочка, ты скорее найдёшь единорога в канализации. Она не работает с такими, как вы.

Ева сжала кулаки, её внутренний голос был полон бешенства: Ублюдок. Он наслаждается этим. Он знает, что я в углу, и хочет, чтобы я это показала. Она чувствовала, как её пульс учащается, несмотря на все её усилия, и знала, что его кибер-глаз это видит. На одном из мониторов за его спиной вспыхнул график — её биометрические данные: пульс, температура, уровень стресса. Её внутренний голос стал резче: Он видит, что я злюсь. Нужно сменить тактику. Он хочет больше. Намного больше. Она наклонилась чуть ближе, её голос стал тише, но твёрже:

— С какими “такими”?

Слизняк откинулся назад, его кресло скрипнуло, а его кибер-глаз с жужжанием переключился на Майка, красный свет скользнул по его лицу, как луч лазера. Майк Тайлер стоял чуть позади Евы, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный плащ. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были полны тревоги, а его рука инстинктивно коснулась кармана, где лежал дата-чип, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал эмоциональный фон комнаты — жадность Слизняка, фрустрацию Евы, тяжёлую, липкую ауру лжи. Его внутренний голос был полон отвращения: Он не просто отказывает. Он наслаждается этим. Его жадность… я чувствую её, как вонь. Она почти осязаема. Он посмотрел на Слизняка, его лоснящееся от пота лицо, и его внутренний голос стал тише: Но есть что-то ещё… любопытство. Он смотрит на меня. Мой шрам… он его чувствует? Или видит что-то, чего не видит Ева?

Слизняк медленно улыбнулся, его жёлтые зубы блеснули в свете мониторов, и он сказал, его голос был полон сарказма:

— С отчаявшимися. С теми, от кого пахнет корпоративным дерьмом и смертью. Вы бежите. От кого-то очень серьёзного. И думаете, что призрак из проводов станет вашим спасителем? Она вас сожрёт и не подавится.

Ева почувствовала, как её уверенность даёт трещину, её внутренний голос был полон ярости: Он знает. Или догадывается. Он видит, что мы не просто клиенты. Он чует, что у нас есть что-то большее. Она сжала зубы, её пальцы впились в ладони, но она не отвела взгляд. Её внутренний голос стал тише: Деньги его не интересуют. Он хочет нашу карту. Нашу настоящую карту. Она посмотрела на Майка, её глаза мельком встретились с его, и она увидела в них страх, но также что-то ещё — интуицию, которая, возможно, была их единственным оружием. Она сказала, её голос был холодным, но в нём звучала угроза:

— Мы не просим спасения. Мы просим контакт. Назови цену.

Слизняк рассмеялся, его смех был влажным, почти булькающим, и он небрежно переключил канал на одном из мониторов за своей спиной. На экране замелькали кадры с камер наблюдения «Ямы» — толпа наёмников, торговцы, Даски с пустыми глазами, — показывая, что он видит всё. Его кибер-глаз снова сфокусировался на Еве, затем на Майке, и он сказал, его голос был полон презрения:

— Цена? Твой жалкий кредитный чип? Это даже не смешно. — Он наклонился вперёд, его кресло скрипнуло, а красный свет его кибер-глаза оставил световой след в полумраке.

— А твой молчаливый друг… он нервничает. Сильно. Пульс как у кролика перед удавом. Что вы скрываете, а?

Майк почувствовал, как его сердце забилось быстрее, а его шрам загудел, как будто чип в его кармане реагировал на слова Слизняка. Его внутренний голос был полон паники: Он знает. Он чует чип. Или меня. Мой шрам… он как маяк для него. Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал твёрже: Она борется, но он играет с ней. Он ждёт, когда мы покажем свою настоящую карту. Он сжал чип в кармане, его тепло было как напоминание о том, что они несут, и его внутренний голос стал тише: Мы не можем просто отдать его. Но… что, если это единственный способ?

Ева почувствовала, как её пульс учащается, несмотря на все её усилия, и график на мониторе за спиной Слизняка подтвердил это, его кривая ползла вверх. Её внутренний голос был полон отчаяния: Проклятье. Он видит меня насквозь. Он знает, что мы в углу. Нам нужно больше, чем деньги. Она посмотрела на Майка, его серые глаза, полные страха, но также решимости, и её внутренний голос стал твёрже: Он — наша слабость, но, возможно, и наша сила. Его связь с чипом… это может быть то, что заставит Слизняка заговорить. Она сделала шаг назад, её голос стал тише, но в нём звучала стальная решимость:

— Ты прав, Слизняк. У нас есть кое-что получше. Но если ты хочешь это увидеть, тебе придётся дать нам больше, чем насмешки.

Слизняк откинулся назад, его кибер-глаз жужжал, сканируя её, затем Майка. Он медленно засунул руку в пакет с чипсами, хруст был громким, раздражающим, и он сказал, его голос был полон хищного любопытства:

— Хорошо, куколка. Покажи мне что-нибудь стоящее. И, может быть, я подумаю, как тебе помочь. Но учти — в «Яме» всё имеет цену. И я всегда беру больше, чем даю.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон напряжения: Он клюнул. Но он не даст нам ничего, пока мы не раскроем карты. Это ловушка. Но у нас нет выбора. Она посмотрела на Майка, её глаза встретились с его, и в них мелькнула искра — не просто расчёта, а доверия. Майк сжал чип, его тепло было единственным, что удерживало его от паники, и его внутренний голос был полон решимости: Мы в его игре. Но Ева знает, как играть. И я верю в неё. Они стояли в тесной норе Слизняка, окружённые гулом серверов и треском статического электричества, зная, что их следующий ход определит, выживут ли они в этой игре в кошки-мышки.

Лавка Слизняка, зажатая в тёмном тупике третьего уровня «Ямы», была как паучья нора, где стены, казалось, дышали под тяжестью завалов из старых серверов, мотков оптоволокна и стопок пыльных дата-чипов. Гул машин стал громче, почти угрожающим, их низкий рёв смешивался с треском статического электричества, как будто сама комната злилась на вторжение чужаков. Мерцание десятка старых мониторов отбрасывало холодный зелёный свет, рваные тени плясали на лицах Евы и Майка, подчёркивая их напряжение. Воздух был густым, удушающим, пропитанным запахом перегретого пластика, озона и едкой вони синтетических чипсов, которые Слизняк жевал с раздражающим чавканьем. Над входом, скрытым за грязными антистатическими полосами, мигающая неоновая вывеска в виде вопросительного знака то загоралась, то гасла, как глаз, следящий за каждым их движением. Далёкие крики торговцев и искажённая музыка из баров «Ямы» едва проникали сквозь бетонные стены, усиливая ощущение, что они заперты в ловушке с хищником, который знает все их слабости.

Ева Ростова стояла перед заваленной хламом стойкой, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от спёртого воздуха. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели смесью профессиональной ярости и отчаяния. Она чувствовала, как её пульс учащается, несмотря на все её усилия, и знала, что кибер-глаз Слизняка фиксирует каждое изменение в её биометрии. На одном из мониторов за его спиной её пульс отображался в виде кривой, медленно ползущей вверх. Её внутренний голос был полон фрустрации: Ублюдок. Он играет со мной. Он видит, что я в углу, и наслаждается этим. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не отвела взгляд от Слизняка, чья насмешливая ухмылка была как нож, вонзающийся в её гордость. Её внутренний голос стал резче: Деньги его не интересуют. Он знает, что у нас есть что-то большее. Он ждёт, чтобы я сломалась. Она бросила взгляд на Майка, стоящего чуть позади, его напряжённую фигуру, и её внутренний голос стал тише: Он — наша слабость, но, может быть, и наша сила. Его связь с чипом… это может перевернуть игру.

Майк Тайлер стоял молча, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный плащ. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были полны тревоги, а его рука инстинктивно коснулась кармана, где лежал дата-чип, его тепло проникало сквозь ткань, как живое существо. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал эмоциональный фон комнаты — жадность Слизняка, фрустрацию Евы, тяжёлую ауру лжи, пропитавшую воздух. Его внутренний голос был полон страха: Он не просто отказывает. Он наслаждается этим. Его жадность… я чувствую её, как вонь. Она почти осязаема. Он посмотрел на Слизняка, его лоснящееся от пота лицо, и его внутренний голос стал тише: Но есть что-то ещё… любопытство. Он смотрит на меня. Мой шрам… он его чувствует? Или видит что-то, чего не видит Ева? Он заметил, как Ева напряглась, её глаза, полные отчаяния, и его внутренний голос стал твёрже: Она борется, но он побеждает. Мы должны что-то сделать. Что-то, чтобы перехватить игру.

Слизняк откинулся в своём скрипящем кресле, его жирное тело дрожало от сдерживаемого смеха. Его бледная, лоснящаяся кожа блестела в свете мониторов, а грязная, растянутая майка обнажала выцветшие татуировки — черепа, коды, паутины. Его кибер-глаз, грубое кустарное устройство, жужжал, вращая красный объектив, который сканировал Еву, затем Майка, как будто препарируя их. Он медленно жевал синтетические чипсы, их хруст был громким, раздражающим, а крошки падали на стойку, смешиваясь с пятнами. Его настоящий глаз, мутный и жёлтый, сузился, а его голос был полон сарказма:

— Цена? Твой жалкий кредитный чип? Это даже не смешно. — Он наклонился вперёд, его кресло скрипнуло, а красный свет его кибер-глаза оставил световой след в полумраке.

— А твой молчаливый друг… он нервничает. Сильно. Пульс как у кролика перед удавом. Что вы скрываете, а?

Майк почувствовал, как его сердце забилось быстрее, а его шрам загудел, как будто чип в его кармане реагировал на слова Слизняка. Его внутренний голос был полон паники: Он знает. Он чует чип. Или меня. Мой шрам… он как маяк для него. Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и понял, что она на грани. Её план рушился, и Слизняк наслаждался их бессилием. Майк сделал едва заметный шаг вперёд, его движения были нарочито небрежными, как будто он просто переминается с ноги на ногу.

Его рука медленно скользнула во внутренний карман куртки, пальцы коснулись гладкой поверхности дата-чипа. Его внутренний голос был полон страха: Это безумие. Но Ева… она тонет. Мы должны что-то сделать. Он достал чип, всего на мгновение, как будто проверяя, на месте ли он. Тёмный полимерный диск, пронизанный светящимися нейронными линиями, вспыхнул тёплым, золотистым светом, как будто отозвался на его эмоции или на близость технологий Слизняка. Свет залил грязную лавку, контрастируя с холодным зелёным мерцанием мониторов, и на долю секунды комната словно замерла. Майк быстро спрятал чип обратно, его движения были резкими, как будто он не хотел, чтобы его заметили.

Слизняк замер. Его рука с чипсами застыла на полпути ко рту, крошки повисли в воздухе. Чавканье прекратилось, и в комнате наступила оглушающая тишина, нарушаемая только гулом серверов и сбившимся дыханием брокера. Его кибер-глаз издал резкое жужжание, объектив сузился, зуммируя на том месте, где только что был чип. На одном из мониторов за его спиной данные мгновенно сменились: вместо биометрии Евы появились сложные графики, спектральный анализ, строки кода с пометками «НЕИЗВЕСТНАЯ СИГНАТУРА», «КВАНТОВАЯ РЕЗОНАНСНАЯ ЧАСТОТА», «ОРГАНИЧЕСКАЯ ОСНОВА». Его настоящий глаз, мутный и жёлтый, расширился, а губы приоткрылись, обнажая жёлтые зубы. Его внутренний голос был полон шока: Что… что это, во имя всех сгоревших серверов? Это не TLNTS. Это не “Хронос”. Это… что-то другое. Древнее. Сигнатура… она живая. Он наклонился вперёд, его жирное тело напряглось, как у хищника, готового к прыжку, и его внутренний голос стал тише, полным расчёта: Это не просто чип. Это… Грааль. Ключ ко всему. Я должен его получить.

Плевать на “Паучиху”, плевать на “Чистильщиков”. Эта штука… она стоит всего.

Ева заметила перемену в Слизняке, её внутренний голос был полон триумфа: Давай, Майк, молодец. Он клюнул. Его жадность… она как наркотик. Он не сможет устоять. Она позволила себе холодную, победную усмешку, её глаза сузились, как у хищника, почуявшего слабину. Её внутренний голос стал твёрже: Теперь игра пойдёт по нашим правилам. Он попался. Она скрестила руки, её голос был спокойным, но в нём звучала стальная уверенность:

— Это? Это то, что не измеряется в кредитах. Это то, из-за чего такие, как “Паучиха”, вылезают из своих нор.

Слизняк облизнул пересохшие губы, его кибер-глаз всё ещё жужжал, анализируя остаточную сигнатуру в воздухе. Его настоящий глаз был прикован к Майку, как будто пытаясь вырвать чип из его кармана одним взглядом. Его голос стал тихим, вкрадчивым, почти шипящим:

— Что… это… было?

Майк сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, а его шрам загудел сильнее, как будто чип чувствовал жадность Слизняка. Его внутренний голос был полон страха: Я чувствую его взгляд. Не на мне. На чипе. Его глаз… он как будто пытается проглотить его, впитать. Он посмотрел на Еву, её холодную усмешку, и его внутренний голос стал твёрже: Мы не просто показали ему наживку. Мы показали голодному зверю кусок мяса, и теперь он не отступит. Он сделал шаг назад, его движения были напряжёнными, как будто он пытался скрыть свою нервозность.

Ева наклонилась чуть ближе к Слизняку, её голос был холодным, но в нём звучала угроза:

— Покажи ещё раз? Сначала контакт. Потом — разговор.

Слизняк медленно опустил руку с чипсами, пакет упал на стойку с глухим звуком. Его кибер-глаз продолжал жужжать, а на мониторе за его спиной графики мигали, пытаясь обработать данные, которые не поддавались анализу. Его внутренний голос был полон хищного предвкушения: Они думают, что могут меня переиграть. Но я получу этот чип. И если “Паучиха” захочет его, она придёт ко мне. Он медленно улыбнулся, его жёлтые зубы блеснули в свете мониторов, и он сказал, его голос был полон жадности:

— Хорошо, куколка. Я дам тебе ниточку. Но учти — эта ниточка стоит дорого. И я хочу увидеть это… поближе.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон напряжения: Он на крючке. Но он опасен. Он не просто хочет информацию. Он хочет всё. Она посмотрела на Майка, её глаза встретились с его, и в них мелькнула искра — не просто расчёта, а доверия. Майк сжал чип, его тепло было единственным, что удерживало его от паники, и его внутренний голос был полон решимости: Мы сделали это. Но теперь… теперь игра только начинается. Они стояли в тесной норе Слизняка, окружённые гулом серверов и треском статического электричества, зная, что их наживка сработала, но цена за эту победу может оказаться выше, чем они готовы заплатить.

Лавка Слизняка, зажатая в тёмном тупике третьего уровня «Ямы», была как сердцебиение хищного зверя, где каждый звук и запах усиливал ощущение, что стены сжимаются, готовые раздавить незваных гостей. Гул старых серверов, заваленных до потолка, стал громче, их низкий, пульсирующий рёв звучал как угроза, смешиваясь с треском статического электричества и далёкими криками торговцев, приглушёнными бетонными стенами. Мерцание десятка старых мониторов отбрасывало резкие, нервные тени на лица Евы, Майка и Слизняка, создавая ощущение, что они играют в шахматы на краю пропасти. Воздух был удушающим, пропитанным запахом перегретого пластика, озона и едкой вони пота, смешанной с крошками синтетических чипсов, которые Слизняк до сих пор сжимал в руке. Над входом, скрытым за грязными антистатическими полосами, мигающая неоновая вывеска в виде вопросительного знака то загоралась, то гасла, как глаз, следящий за каждым их движением. Атмосфера изменилась: напряжение, витавшее в комнате, стало почти осязаемым, как электрический заряд перед молнией.

Ева Ростова стояла перед заваленной хламом стойкой, её тактический комбинезон, порванный и испачканный кровью и сажей, прилипал к коже, холодной и влажной от спёртого воздуха. Её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь горели ледяной уверенностью. Она больше не была просителем — она была владельцем уникального товара, и она знала это. Её внутренний голос был полон тактического расчёта: Он на крючке. Теперь главное — не дать ему сорваться. Сообщение должно быть точным. “Нулевой Пациент” — это поймёт только тот, кто был внутри проекта. “Ищет доктора” — это вызов, который “Паучиха” не сможет проигнорировать. Она смотрела прямо в кибер-глаз Слизняка, не отводя взгляда, её голос был ровным, почти ледяным:

— Это технология “Генезис”. Оригинал. Мы хотим, чтобы Скай взглянула на него. Не купить, не продать. Просто взглянуть.

Слизняк, обрюзгший и бледный, утопал в своём скрипящем кресле, его жирное тело напряглось, как у хищника, почуявшего добычу. Его лоснящаяся от пота кожа блестела в свете мониторов, а грязная, растянутая майка обнажала выцветшие татуировки — черепа, коды, паутины. Его кибер-глаз, грубое кустарное устройство, жужжал, вращая красный объектив, который всё ещё анализировал остаточную сигнатуру чипа, показанного Майком. Пот стекал по его вискам, смешиваясь с грязью, а его настоящий глаз, мутный и жёлтый, был широко раскрыт, полон шока и жадности. Его внутренний голос был полон борьбы: “Генезис”… Оригинал… Это невозможно. Это миф. Но я видел сигнатуру. Она живая. Этот чип… он стоит больше, чем весь этот город. Он облизнул пересохшие губы, его дыхание стало тяжёлым, почти хриплым. Его внутренний голос стал тише, полным расчёта: Но “Паучиха”… она не прощает ошибок. А “Чистильщики”… они не оставляют свидетелей. Это игра с огнём. Но приз… приз стоит того, чтобы сгореть. Он наклонился вперёд, его кресло скрипнуло, а его голос стал шипящим, почти змеиным:

— Что. Это. Было?

Майк Тайлер стоял чуть позади Евы, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный плащ. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были полны тревоги, а его рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, резонируя с бурей эмоций Слизняка — жадностью, страхом, любопытством. Его внутренний голос был полон напряжения: Его жадность… она почти кричит. Я чувствую её, как жар от печи. Он посмотрел на Слизняка, его лоснящееся лицо, и его внутренний голос стал тише: Но в нём есть и страх. Он боится того, что этот чип может привлечь. “Чистильщики”… он знает о них больше, чем говорит. Он почувствовал холод, пробежавший по спине, как будто его шрам уловил тень угрозы, и его внутренний голос стал твёрже: Мы не просто заключаем сделку. Мы втягиваем его в нашу войну. И он втягивает нас в свою.

Ева наклонилась чуть ближе к стойке, её голос был холодным, но в нём звучала стальная уверенность:

— Передай ей сообщение. Скажи, что “Нулевой Пациент” ищет доктора.

Слизняк замер, его кибер-глаз издал резкое жужжание, объектив сузился, а в его линзе на мгновение отразились символы проекта «Генезис», которые он лихорадочно вытащил из своей базы данных. Его настоящий глаз расширился, а его внутренний голос был полон шока: “Нулевой Пациент”? Они знают. Они знают о проекте. Это не просто чип. Это ключ к… чему? Он начал лихорадочно стучать по клавиатуре, его пальцы, покрытые грязью, двигались с неожиданной скоростью. На одном из мониторов за его спиной замелькали данные — отчёты о «Чистильщиках», упоминания TLNTS, старые архивы с пометкой «Генезис». Это была демонстрация силы, предупреждение, что он знает, с кем они связаны. Его внутренний голос стал тише: Я передам сообщение. А потом прослежу за ними. Этот чип будет моим.

Ева заметила смену данных на мониторе, её внутренний голос был полон напряжения: Он показывает зубы. Он хочет, чтобы мы знали, что он опасен. Но он боится. Боится “Чистильщиков”. Боится того, что мы принесли. Она не отвела взгляд, её глаза были прикованы к его кибер-глазу, и она сказала, её голос был ровным, но в нём звучала угроза:

— Мы никогда не были так серьёзны. Передашь?

Слизняк медленно убрал крошки со своего кредитного чипа, который Ева предлагала ранее, и отодвинул его в сторону, как ненужный хлам. Его жирное тело нависло над стойкой, а его дыхание стало тяжёлым, почти животным. Он долго молчал, взвешивая риски, его кибер-глаз жужжал, анализируя их лица, их пульс, их ложь. Его внутренний голос был полон расчёта: Если я передам сообщение, “Паучиха” может выйти из тени. Но если это ловушка… если “Чистильщики” придут за мной… Он медленно кивнул, его голос был тихим, но полным угрозы:

— Я передам. Но слушайте меня внимательно. Если это ловушка… если из-за вас сюда придут тени, о которых даже я боюсь говорить… я не просто найду вас. Я продам ваши шрамы, ваши кости и ваши крики тому, кто заплатит больше. И поверьте, “Чистильщики” покажутся вам детской сказкой.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон триумфа: Он согласился. Он боится, но его жадность сильнее. Теперь игра началась. Она посмотрела на Майка, её глаза встретились с его, и в них мелькнула искра — не просто расчёта, а доверия. Майк сжал чип в кармане, его тепло было как напоминание о том, что они только что запустили механизм, который уже не могут остановить. Его внутренний голос был полон решимости: Мы сделали это. Но теперь… теперь мы связаны с ним. И это может быть хуже, чем “Чистильщики”. Он почувствовал холод, пробежавший по спине, как будто его шрам уловил тень угрозы, исходящую от Слизняка.

Слизняк откинулся назад, его кресло скрипнуло, а его кибер-глаз продолжал жужжать, фиксируя их лица. Он медленно улыбнулся, его жёлтые зубы блеснули в свете мониторов, и он сказал, его голос был полон хищного предвкушения:

— Я отправлю ваше сообщение. Но не думайте, что вы в безопасности. В «Яме» всё имеет цену. И я всегда беру больше, чем даю.

Ева и Майк повернулись к выходу, проходя через антистатические полосы, которые с шуршанием сомкнулись за ними. Их силуэты растворились в хаосе «Ямы», где гул толпы, крики торговцев и вой сирен напоминали, что они всё ещё в логове хищников. Они запустили механизм, который уже не могли остановить, и теперь каждый шаг вёл их ближе к «Паучихе» — или к их собственной гибели.

Подглава 3: Паутина

Картер-Сити встретил Майка и Еву холодным, влажным дыханием, когда они вышли из тёмной, воняющей пасти «Ямы». Переулок, в который они ступили, был задворками мегаполиса — узким, заваленным мусором, где ржавые пожарные лестницы свисали с обшарпанных стен, а вода, капающая с их перекладин, смешивалась с лужами на треснувшем асфальте. Неоновая вывеска над заброшенным баром мигала, отбрасывая ядовито-зелёные блики на мокрую поверхность, где отражения ломались, как осколки стекла. Пар вырывался из люков, клубясь в воздухе, пропитанном запахом сырости, прогорклого масла и дешёвого синтетического алкоголя. Далёкий вой сирен и низкий гул транспорта создавали звуковой фон, который пульсировал, как сердцебиение города, но сквозь него проскальзывали странные, едва уловимые звуки — щелчки, короткие всплески статического шума, как будто кто-то настраивал старое радио. Воздух был свежее, чем в «Яме», но не менее опасный, как будто сам город был хищником, чьи глаза следили за каждым их шагом.

Ева Ростова шагала впереди, её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, хрустел от влаги, а её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь сканировали переулок с профессиональной паранойей, замечая каждый угол, каждый тёмный проём. Её внутренний голос был полон напряжения: Мы вышли, но это не значит, что мы в безопасности. Слизняк нас не продал… пока. Но “Чистильщики” могли уже засечь нас. Она заметила старую камеру наблюдения, прикрученную к ржавому кронштейну на третьем этаже заброшенного здания. Её объектив с тихим жужжанием повернулся, следуя за ними, и свет от неона отразился в его линзе, как в глазу хищника. Её внутренний голос стал резче: Камера… слишком скоординировано для патрульного протокола. Это не “Чистильщики”. Их методы грубее. Это… другое. Элегантно. Слишком элегантно. Она остановилась, её рука инстинктивно коснулась ножа на поясе, и она прошептала, её голос был тихим, но напряжённым:

— Стой. Камера. Она повернулась за нами.

Майк Тайлер, шедший за ней, замер, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный флаг. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были полны тревоги, а его рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал невидимую частоту, пронизывающую город. Его внутренний голос был полон паранойи: Я чувствую это. Как будто стены смотрят. Воздух слушает. Он посмотрел в небо, где над переулком пролетел маленький дрон, похожий на механическую стрекозу. Его линзы на мгновение вспыхнули красным, сфокусировавшись на них, прежде чем он исчез за углом. Майк почувствовал холод, пробежавший по спине, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он не кричит, как с “Чистильщиками”. Он гудит. Как будто кто-то пытается настроиться на мою частоту. Это не ненависть. Это… любопытство. Холодное, как стекло. Он прошептал, его голос был едва слышен:

— И не только она.

Ева проследила за его взглядом, её глаза сузились, когда она заметила ещё одну камеру, прикрученную к фонарному столбу. Её объектив тоже повернулся, следуя за ними, а свет от голографической рекламы, обещающей нейро-импланты со скидкой, отразился в её линзе, создавая иллюзию множества глаз. Городской шум — вой сирен, музыка из баров, гул транспорта — был пронизан странными щелчками, как будто кто-то включал и выключал микрофоны, скрытые в стенах. Ева почувствовала, как её пульс учащается, и её внутренний голос был полон шока: Это не Слизняк. Он бы продал нас грубо, с толпой наёмников. Это… паутина. Чёрт, это она. Скай. Она уже нас нашла. Она ускорила шаг, ведя Майка через переулок, её ботинки хлюпали по лужам, где отражались неоновые вывески, искажённые, как в кривом зеркале.

Они повернули за угол, и перед ними открылась более широкая улица, но всё ещё задворки — грязные, заваленные мусором, с паром, вырывающимся из люков. Огромный голографический щит на стене здания напротив рекламировал синтетическую лапшу, его яркие красно-жёлтые цвета заливали улицу, но на долю секунды изображение исказилось. Вместо рекламы на экране мелькнул стоп-кадр с камеры наблюдения — Майк и Ева, снятые со спины, их силуэты, чётко различимые на фоне переулка. Ева замерла, её лицо, обычно непроницаемое, исказилось смесью ярости и неохотного восхищения. Она прошептала, её голос был полон напряжения:

— Проклятье. Это она. Скай. Она играет с нами.

Майк посмотрел на щит, где изображение уже вернулось к рекламе, но его шрам загудел сильнее, как будто он уловил «цифровой сквозняк» — ощущение, что информация о них течёт по невидимым каналам вокруг. Его внутренний голос был полон страха: Она не просто следит. Она разбирает нас. Проверяет, кто мы, что мы несём. Он почувствовал тепло чипа в кармане, его слабая вибрация отозвалась в его шраме, и его внутренний голос стал твёрже: Это не игра. Это тест. Она хочет понять, чего мы стоим. Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и сказал, его голос был тихим, но полным убеждённости:

— Это не игра. Это тест. Она проверяет, кто мы.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон шока: Он прав. Это не просто слежка. Это её сеть. Она использует весь город как свои глаза и уши. Она заметила ещё один дрон, маленький, похожий на механического паука, который пролетел над их головами, его линзы вспыхнули на мгновение, прежде чем он исчез в тени пожарной лестницы. Её внутренний голос стал тише: Она не хочет нас убить. Она хочет понять, что мы принесли. “Нулевой Пациент”… она знает, что это значит. И она уже здесь. Ева схватила Майка за руку, её пальцы сжали его запястье, и она потянула его в тёмный проём между зданиями, где неон не доставал, а тени были гуще. Её внутренний голос был полон решимости: Мы не можем убежать от неё. Но мы можем показать, что мы не добыча.

Они двигались быстро, их шаги эхом отдавались в узком проёме, где вода капала с ржавых труб, а воздух был пропитан запахом сырости и плесени. Камеры продолжали следить за ними, их объективы жужжали, ловя свет, как глаза хищников. Дрон пролетел над ними, его гул был едва слышен, но Майк почувствовал, как его шрам отозвался, как будто он был антенной, улавливающей частоту, на которой работала Скай. Его внутренний голос был полон паранойи: Она везде. В камерах, в дронах, в этом проклятом щите. Она не просто хакер. Она… город. Она его нервы, его глаза. Он посмотрел на Еву, её силуэт, вырисовывающийся в полумраке, и его внутренний голос стал тише: Но она не хочет нас убить. Не сейчас. Она хочет знать, что у нас есть. И это… это пугает больше, чем “Чистильщики”.

Ева остановилась в тени, её глаза сканировали переулок, и она заметила ещё одну камеру, её объектив повернулся, следуя за ними. Она почувствовала, как её сердце бьётся быстрее, и её внутренний голос был полон неохотного восхищения: Она гениальна. Она не просто хакер. Она — призрак в проводах, и этот город — её тело. Мы не просто вошли в её сеть. Мы в её разуме. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал твёрже: Он чувствует её. Его шрам… он как ключ к её частоте. Мы должны использовать это. Она прошептала, её голос был едва слышен в гуле города:

— Она уже здесь, Майк. Она смотрит. И она знает.

Майк кивнул, его рука сжала чип в кармане, его тепло было как напоминание о том, что они несут. Его внутренний голос был полон решимости: Мы не можем убежать. Но мы можем показать ей, что мы не просто пешки. Он посмотрел на Еву, её серые глаза, полные ярости и решимости, и почувствовал, как его шрам загудел сильнее, как будто он улавливал холодное, аналитическое любопытство, исходящее от города. Они стояли в тени, окружённые глазами на стенах, зная, что их следующий шаг зависит не от них, а от того, пройдут ли они тест, который им устроила Скай.

Мотель на окраине Картер-Сити был не убежищем, а временной норой, где стены, покрытые потрескавшейся краской и пятнами плесени, казалось, хранили память о сотнях отчаявшихся постояльцев. Комната, в которую пробрались Майк и Ева, была тесной, пропитанной запахом сырости, дешёвых дезинфицирующих средств и застарелого сигаретного дыма. Единственное окно, забранное мутным, треснувшим стеклом, выходило на грязную стену соседнего здания, по которой стекала дождевая вода, оставляя тёмные разводы, как слёзы города. Старая, прожжённая сигаретами кушетка скрипела под весом их усталых тел, а стол, покрытый царапинами, был завален пустыми упаковками от синтетической еды и ржавыми инструментами Евы. Единственный свет исходил от гудящей неоновой лампы на потолке, чьё мерцание отбрасывало резкие тени, делая комнату похожей на клетку. За окном доносились приглушённые звуки города — вой сирен, отдалённые крики, низкий гул транспорта, — но в комнате царила зловещая тишина, нарушаемая только капающей водой в ванной и скрипом старого вентилятора, который тщетно пытался разогнать спёртый воздух.

Ева Ростова сидела за столом, её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, хрустел от влаги, а её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, были полны усталости и сдерживаемого гнева. Перед ней лежал её планшет — мёртвый, перегретый кусок металла и пластика, который она использовала для взломов в «Яме». Она подключила его к портативной батарее, её пальцы, покрытые синяками, двигались с привычной точностью, но экран оставался чёрным, несмотря на её усилия. Её внутренний голос был полон фрустрации: Проклятье. Он должен работать. Я проверила все цепи, все соединения. Это не просто сбой. Что-то не так. Она нажала кнопку перезагрузки, её движения были резкими, почти яростными, но планшет оставался безжизненным. Её внутренний голос стал тише, полным тревоги: Слизняк… он не мог этого сделать. Его технологии слишком примитивны. Это… кто-то другой. Она посмотрела на Майка, сидящего на кушетке, его напряжённую фигуру, и её внутренний голос стал резче: Мы в ловушке. И я даже не знаю, кто её расставил.

Майк Тайлер сидел, опершись локтями на колени, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный флаг. Его серые глаза, воспалённые от усталости, были устремлены в пол, но его рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал невидимую частоту, пронизывающую комнату. Его внутренний голос был полон паранойи: Я чувствую её. Она здесь. Не в городе, не на улице. Здесь, с нами. Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он гудит, как на улице, когда камеры следили за нами. Это не “Чистильщики”. Это… она. Скай. Она не просто хакер. Она — призрак в проводах. Он почувствовал холод, пробежавший по спине, как будто комната стала меньше, а воздух — гуще.

Внезапно экран планшета Евы вспыхнул ярким, неестественно-зелёным светом, залившим убогую комнату, как ядовитый неон. Ева отшатнулась, её глаза расширились, а её внутренний голос был полон шока: Она… она в моей системе. Обошла все мои файрволы, все ловушки, как будто их и не было. Планшет включился сам, без её команды, и экран, вместо привычного интерфейса, начал оживать. Из центра экрана поползли зелёные линии кода, тонкие, как нити, которые сплетались в сложную, трёхмерную паутину, вращающуюся в гипнотическом танце. В центре паутины медленно сформировался стилизованный кибернетический паук, его тело было соткано из пикселей, а восемь светящихся глаз, пульсирующих зелёным светом, смотрели прямо на них. Анимация была плавной, элегантной, но угрожающей, как будто существо на экране было живым. Ева сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и её внутренний голос был полон ярости: Она владеет моим планшетом. Это её клеймо на моей территории. Сука. Она попыталась выключить устройство, её пальцы лихорадочно нажали на кнопку питания, затем потянулись к батарее, но планшет не реагировал, его экран продолжал светиться, а паук на экране, казалось, смотрел прямо на неё. Ева отступила от стола, её лицо, обычно непроницаемое, исказилось смесью ярости, шока и неохотного восхищения. Она прошептала, её голос был хриплым, полным гнева:

— Она здесь. В моей системе.

Майк медленно встал с кушетки, его движения были осторожными, как будто он боялся спугнуть что-то невидимое. Он подошёл к столу, заворожённый анимацией, его серые глаза отражали зелёный свет паутины. Его шрам загудел сильнее, как будто он улавливал присутствие Скай, её холодное, аналитическое любопытство, пронизывающее комнату. Его внутренний голос был полон напряжения: Это не просто взлом. Я чувствую её. Её присутствие… оно заполнило всю комнату. Как холодный сквозняк. Он посмотрел на паука на экране, его светящиеся глаза, и его внутренний голос стал тише: Она смотрит на нас прямо сейчас, через этот экран. Она не здесь, но она… везде. Он прошептал, его голос был едва слышен:

— Она хочет поговорить.

Анимация паука завершилась, и экран потемнел на мгновение, прежде чем на нём начали появляться слова, буква за буквой, как будто их печатал невидимый пользователь. Шрифт был пиксельным, ретро, но чётким, и каждое слово сопровождалось механическим щелчком, как звук старой печатной машинки. Сообщение гласило: “Нулевой Пациент. Докажите, что вы не тени. У вас 24 часа. Найдите “Ключ” в “Зеркале”. И не пытайтесь бежать. Я везде.” Ева прочитала сообщение, её внутренний голос был полон ярости: Она издевается надо мной. “Докажите”… Она даёт нам задание, как будто мы её пешки. Эта паутина, этот паук… это её визитная карточка. Она показывает своё превосходство. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: Но она права. Она везде. И мы не можем отказаться от её игры. Она прошептала, её голос был полон гнева:

— Она не хочет говорить. Она хочет, чтобы мы плясали под её дудку. “Докажите”… Она даёт нам задание.

Майк смотрел на экран, где слова всё ещё светились, а паук в центре паутины, казалось, двигался, его глаза мигали, как будто анализируя их реакцию. Его шрам гудел, как будто он был антенной, улавливающей частоту Скай, и его внутренний голос был полон страха: Она не просто хакер. Она… призрак. Цифровой призрак. И она знает, что у нас есть. Он почувствовал тепло чипа в кармане, его слабая вибрация отозвалась в его шраме, и его внутренний голос стал твёрже: “Ключ” в “Зеркале”… Это не просто задание. Это тест. И если мы провалимся, она нас уничтожит. Он посмотрел на Еву, её лицо, искажённое яростью и восхищением, и его внутренний голос стал тише: Мы в её игре. И я не знаю, можем ли мы выиграть.

Ева сжала кулаки, её внутренний голос был полон решимости: Она думает, что может играть с нами. Но мы не её пешки. Мы найдём этот “Ключ”. Мы покажем ей, что мы не тени. Она посмотрела на Майка, его серые глаза, полные тревоги, но также решимости, и её внутренний голос стал твёрже: Он чувствует её. Его шрам… он может быть нашим преимуществом. Она отступила от планшета, который всё ещё светился зелёным светом, отбрасывая резкие, неземные тени на стены комнаты. Гул лампы, капающая вода и приглушённые звуки города за окном создавали ощущение, что они заперты не только в мотеле, но и в паутине Скай. Они стояли в убогой комнате, окружённые её цифровым присутствием, зная, что их следующий шаг определит, пройдут ли они её тест или станут её добычей.

Мотель на окраине Картер-Сити был сырой, убогой норой, где стены, покрытые облупившейся краской и пятнами плесени, хранили запах отчаяния и дешёвых дезинфицирующих средств, смешанный с застарелым сигаретным дымом. Комната, в которую укрылись Майк и Ева, была тесной, её потолок нависал, как крышка гроба, а единственное окно, мутное и треснувшее, выходило на грязную стену соседнего здания, по которой стекала дождевая вода, оставляя тёмные разводы, как шрамы. Старая, прожжённая кушетка скрипела под их весом, а стол, покрытый царапинами и пятнами, был завален пустыми упаковками от синтетической еды и инструментами Евы. Единственный свет исходил от гудящей неоновой лампы, чьё мерцание отбрасывало резкие, нервные тени на стены, делая комнату похожей на клетку. За окном шумел дождь, его ритм смешивался с приглушёнными звуками города — воем сирен, криками торговцев, низким гулом транспорта. Внутри царила напряжённая тишина, нарушаемая только капающей водой в ванной и скрипом старого вентилятора, который тщетно пытался разогнать спёртый воздух.

Ева Ростова сидела за столом, её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, хрустел от влаги, а её тёмные волосы, всё ещё мокрые, прилипли к вискам. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, были полны ярости и шока, вызванного вторжением Скай в её планшет. Экран устройства всё ещё светился неестественно-зелёным светом, отбрасывая резкие тени на её лицо, где гнев боролся с профессиональным восхищением. Её внутренний голос был полон унижения: Она обошла мои файрволы, как будто их и не было. Мои ловушки, мои коды… всё бесполезно. Она владеет моим планшетом, как своим домом. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и её внутренний голос стал тише: Эта анимация паука… это её клеймо. Она хочет, чтобы я знала, кто здесь главный. Но я не её пешка. Она посмотрела на экран, где сообщение Скай всё ещё светилось: “Нулевой Пациент. Докажите, что вы не тени. У вас 24 часа. Найдите ‘Ключ’ в ‘Зеркале’. И не пытайтесь бежать. Я везде.” Её внутренний голос стал твёрже: “Ключ” в “Зеркале”… Это задание. И я найду его, даже если мне придётся разобрать этот город по байтам.

Майк Тайлер стоял у окна, прижимаясь лбом к холодному, мокрому стеклу, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный плащ. Его серые глаза, воспалённые от усталости, смотрели на дождливый город, но его мысли были далеко. Его рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, а шрам на шее гудел, как будто улавливал частоту, пронизывающую комнату. Его внутренний голос был полон тревоги: Она не просто хакер. Она — призрак. Я чувствую её, как холодный сквозняк, который проходит сквозь стены. Он посмотрел на планшет, где зелёный свет всё ещё отражался в комнате, и его внутренний голос стал тише: Она хочет, чтобы мы доказали, что мы не её враги. Но что, если её тест… это ловушка? Он почувствовал, как холод стекла проникает в его кожу, как будто город пытался напомнить ему о его уязвимости.

Внезапно экран планшета мигнул, и на нём появилась полоса загрузки, медленно заполняющаяся с треском, похожим на звук старого модема. Ева замерла, её глаза сузились, а её внутренний голос был полон напряжения: Она не ждёт ответа. Она уже даёт нам задание. Полоса заполнилась, и планшет начал проецировать в воздух голографические данные, заливая убогую комнату сюрреалистическим светом. Голограммы развернулись в сложные схемы: карта доков сектора Гамма, маршруты бронированного конвоя, спецификации экспериментальных плазменных винтовок, чьи характеристики заставили Еву задержать дыхание. В центре проекции появилось досье на лидера банды «Ржавые Черепа» — человека по кличке Коготь, чьё лицо, покрытое шрамами и кибер-имплантами, выглядело как маска из кошмара. Ева жестом масштабировала карту, её пальцы двигались с хирургической точностью, прокручивая данные, её глаза блестели от смеси ярости и азарта. Её внутренний голос был полон анализа: “Ржавые Черепа”… я знаю их. Отморозки, работают на “ХроносИндастриз”. Это оружие… если оно попадёт в их руки, “Яма” превратится в бойню. Скай не просто проверяет нас. Она использует нас, чтобы убрать конкурентов или сорвать планы корпорации. Она посмотрела на спецификации винтовок, их мощность и нестабильность, и её внутренний голос стал тише: Двадцать бойцов, бронированный транспорт. Нас всего двое. Это почти невыполнимо. Но… мне это нравится.

Майк подошёл к столу, его глаза были прикованы к голограммам, где вращалась карта доков, а данные о «ХроносИндастриз» вызвали новый всплеск гудения в его шраме. Его внутренний голос был полон морального конфликта: “Уничтожьте груз. Оставьте свидетелей”. Она хочет, чтобы мы не просто остановили их. Она хочет, чтобы мы устроили показательную акцию. Чтобы мы стали такими же, как они — тенями, которые решают проблемы насилием. Он сжал чип в кармане, его тепло было как напоминание о Дасках, об Элиасе, об Ионе, и его внутренний голос стал тише: Я боролся с этим в себе, в Романе… а теперь должен принять это? Но если мы откажемся… она станет нашим врагом. И мы потеряем единственный шанс. Он посмотрел на Еву, её сосредоточенное лицо, освещённое голограммами, и сказал, его голос был хриплым, полным сомнений:

— Она хочет, чтобы мы стали убийцами.

Ева не оторвалась от карты, её пальцы продолжали масштабировать схемы, прокручивать маршруты. Её голос был холодным, но в нём звучала стальная уверенность:

— Она хочет, чтобы мы выжили. В этом городе это часто одно и то же. Это не убийство, Майк. Это сообщение. И если мы его не отправим, следующим сообщением будет наша смерть.

Майк сжал кулаки, его внутренний голос был полон отчаяния: Она права. Но это не делает это правильным. Мы станем такими же, как те, от кого бежим. Он посмотрел на голограмму Когтя, его лицо, искажённое имплантами, и его шрам загудел сильнее, как будто он уловил тень жестокости, связанной с «ХроносИндастриз». Он сказал, его голос был тише, почти умоляющим:

— Но есть же другой путь…

Ева резко повернулась, её глаза были холодными, как сталь, и она шагнула к нему, её голос был резким, но в нём звучала боль:

— Нет. Не в этой игре. Не с этими ставками. Мы либо играем по её правилам, либо выбываем. Навсегда. Ты готов рискнуть чипом? Жизнью Элиаса? Надеждой Ионы?

Майк замер, его глаза встретились с её, и он увидел в них не только гнев, но и страх — страх потерять всё, за что они борются. Его внутренний голос был полон тяжести: Она права. Мы не можем отказаться. Не сейчас. Но цена… цена может быть слишком высокой. Он отвернулся к окну, где дождь барабанил по стеклу, и его внутренний голос стал тише: Ради них. Ради Дасок. Я сделаю это. Он тяжело вздохнул, его плечи опустились, и он сказал, его голос был едва слышен:

— Хорошо. Мы сделаем это.

Ева кивнула, её внутренний голос был полон решимости: Он согласился. Теперь дело за мной. Я найду способ. Я всегда нахожу. Она вернулась к планшету, её пальцы снова заплясали по голограммам, анализируя маршруты, выискивая слабые места в конвое. Голографические проекции освещали убогую комнату, создавая сюрреалистический контраст между высокими технологиями и нищетой. Гул проектора, треск старого модема и шум дождя за окном сливались в напряжённый саундтрек, подчёркивая цейтнот, в котором они оказались. Майк стоял у окна, его лоб прижимался к холодному стеклу, как будто он искал спасения от жестокости этого мира, но его внутренний голос был полон решимости: Мы сделаем это. Но я не забуду, кем я был. И кем я не хочу стать. Они стояли в убогой комнате мотеля, окружённые голограммами и тенью Скай, зная, что их следующее действие определит, станут ли они игроками в её игре или её жертвами.

Доки сектора Гамма в Картер-Сити были кладбищем морских гигантов, где ржавые остовы полузатопленных кораблей скрипели под порывами солёного ветра, а горы грузовых контейнеров возвышались, как стены лабиринта, созданного безумным архитектором. Проливной дождь хлестал по асфальту, превращая его в зеркало, где отражались тусклые лучи прожекторов, пробивающиеся сквозь пелену воды. Блики света плясали на мокром металле и ржавых поверхностях, создавая резкие, нервные тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Воздух был пропитан запахом солёной воды, ржавчины, дизельного топлива и гниющей рыбы, а звуки — шум дождя, вой ветра, скрип металла и далёкий гул портовых кранов — сливались в зловещий саундтрек, над которым изредка раздавались крики чаек, словно оплакивающих забытый порт. Узкий проезд между двумя рядами контейнеров, выбранный Евой для засады, был идеальной ловушкой — тёмной, тесной, с единственным выходом, где бронированный конвой «Ржавых Черепов» мог стать уязвимым.

Ева Ростова устроилась на крыше одного из контейнеров, её фигура, скрытая в тени, сливалась с мокрым металлом. Её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, был мокрым от дождя, но её серые глаза, холодные и расчётливые, горели профессиональной сосредоточенностью. В руках она держала компактную снайперскую винтовку, заряженную транквилизаторными дротиками, её прицел был настроен на узкий проезд внизу. Её внутренний голос был почти машинным: Конвой на подходе. Три минуты. Пульс в норме. Ветер боковой, семь узлов. Первый — водитель. Второй — снайпер на крыле. Она проверила рацию, её голос был тихим, но твёрдым, когда она прошептала: «Майк, готов?» Её внутренний голос стал тише: Он нервничает, но его инстинкты обострены. Я вижу, как его шрам светится в темноте. Это наш козырь. Главное — не дать ему увлечься. Без жертв. Скай сказала “оставить свидетелей”, а не трупы.

Майк Тайлер притаился внизу, в тени между контейнерами, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, сливалась с окружающей темнотой. Его серые глаза, воспалённые от усталости, сканировали проезд, а рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал эмоции приближающихся врагов — адреналин, злость, страх. Его внутренний голос был полон напряжения: Я чувствую их. Их адреналин, их злость. Шрам гудит, показывает мне их пути, как светящиеся нити в темноте. Он проверил пистолет, заряженный шоковыми патронами, и его внутренний голос стал тише: Это как в Лабиринте. Только здесь всё реально. Я не хочу никого убивать. Ева сказала — по ногам. Создать хаос. Я могу это. Я — и есть хаос. Он ответил по рации, его голос был хриплым, но решительным: «Готов.»

Дождь усилился, его шум заглушал приближающийся гул двигателей. Конвой «Ржавых Черепов» — бронированный грузовик и два джипа сопровождения — медленно въехал в проезд, их фары резали пелену дождя, отбрасывая длинные лучи света. Ева приникла к прицелу, её дыхание было ровным, как метроном, а её внутренний голос был холодным: Время. Она выстрелила, и дротик с глухим хлопком пробил кабель питания ближайшего прожектора. Свет погас, погрузив проезд в почти полную темноту, нарушаемую только бликами фар. Майк почувствовал, как его шрам загудел сильнее, и его внутренний голос стал резче: Они здесь. Один за тем контейнером. Двое справа. Он сжал пистолет, готовясь к следующему шагу.

Ева бросила самодельную ЭМИ-гранату, которая с шипением упала под грузовик. Раздался резкий треск, и двигатель машины с визгом заглох, фары погасли, а джипы сопровождения затормозили, их колёса скользили по мокрому асфальту. Двери распахнулись, и из машин высыпали бойцы «Ржавых Черепов» — дюжина головорезов в кустарной броне, увешанных имплантами и оружием. Их выкрики смешались с шумом дождя, а вспышки выстрелов осветили темноту, как молнии. Ева по рации прошептала, её голос был холодным: «Двое справа, Майк!»

Майк уже знал это. Его шрам гудел, как радар, указывая на врагов за мгновение до того, как они появлялись. Он рванулся вперёд, его движения были быстрыми, почти нечеловеческими, и опрокинул стопку пустых бочек, которые с грохотом обрушились на двух бойцов, прижав их к земле. Его внутренний голос был полон адреналина: Роман бы гордился… Чёрт, нет. Я делаю это не для него. Для Дасков. Для Ионы. Он выстрелил из пистолета, шоковые патроны ударили в ноги третьего бойца, который с криком рухнул, его автомат загремел по асфальту.

Ева, не теряя ни секунды, выстрелила ещё дважды, её транквилизаторные дротики с хирургической точностью поразили снайпера на крыле грузовика и ещё одного бойца, пытавшегося укрыться за джипом. Её внутренний голос был полон сосредоточенности: Восемь нейтрализованы. Осталось двенадцать. Майк создаёт хаос, как я и хотела. Она бросила дымовую шашку, и густой белый дым заполнил проезд, превращая бойцов в смутные силуэты. Их выстрелы стали беспорядочными, пули рикошетили от контейнеров, оставляя искры и вмятины. Ева спрыгнула с контейнера, её движения были лёгкими, как у кошки, и она приземлилась рядом с грузовиком, где находился контейнер с оружием.

Майк, чувствуя, как его шрам указывает на следующего врага, рванулся в тень, уклоняясь от выстрела за мгновение до того, как пуля просвистела над его головой. Его внутренний голос был полон напряжения: Они в панике. Но их слишком много. Ева… она должна успеть. Он бросил ещё одну дымовую шашку, усиливая хаос, и выстрелил в ноги ещё одного бойца, который с криком рухнул, его броня загремела по асфальту. Майк чувствовал, как его шрам гудит, как будто он был связан с самим полем боя, и его внутренний голос стал тише: Я не убийца. Но я сделаю это. Ради них.

Ева, пробравшись к грузовику сквозь дым, прикрепила термитный заряд к контейнеру с оружием. Её пальцы, покрытые грязью и дождевой водой, быстро настроили таймер, и она прошептала по рации: «Майк, десять секунд. Уходим!» Её внутренний голос был полон адреналина: Заряд готов. Это сработает. Скай получит своё шоу. Она рванулась в тень, её фигура растворилась в дыму, а Майк, услышав её команду, бросился за ней, уклоняясь от пуль, которые всё ещё разрезали воздух.

За мгновение до того, как таймер дошёл до нуля, они скрылись в лабиринте контейнеров. Раздался оглушительный взрыв, и контейнер с экспериментальным оружием вспыхнул ослепительной вспышкой плазмы, окрасившей небо в голубой и белый цвета. Пламя взметнулось вверх, пожирая металл, а крики бойцов «Ржавых Черепов» смешались с шумом дождя. Ева и Майк, скрытые в тенях, пробирались через лабиринт, их дыхание было тяжёлым, но их движения — слаженными. Ева посмотрела на Майка, её глаза блестели от адреналина, и она прошептала: «Мы сделали это. Без жертв.»

Майк кивнул, его внутренний голос был полон облегчения: Мы сделали это. На наших условиях. Но это только начало. Его шрам всё ещё гудел, как будто он чувствовал взгляд Скай, где-то в цифровой паутине, наблюдающей за ними. Они растворились в тенях, оставив за собой горящий контейнер и крики выживших бойцов, которые станут свидетелями их послания. Они прошли испытание Скай, но цена этой победы была ещё впереди.

Дождь снова начался, когда Майк Тайлер и Ева Ростова пробирались через тёмные переулки Картер-Сити, их фигуры, укрытые тенью, скользили вдоль мокрых стен, где неоновые вывески отражались в лужах, как разбитые зеркала. Дождь был не гнетущим, как в доках, а скорее очищающим, смывающим запах пороха, дыма и солёной воды, пропитавший их одежду. Ева прихрамывала, её левая нога, ушибленная при отходе, отзывалась тупой болью с каждым шагом, а её тактический комбинезон, порванный и покрытый сажей, был мокрым и липким. Новые синяки и царапины покрывали её руки, а её тёмные волосы, прилипшие к вискам, трепал ветер. Майк шёл рядом, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, свисала с плеч, как разодранный флаг. Его правая рука, с глубокой царапиной от рикошета, кровоточила, но он поддерживал Еву за плечо, его шаги были твёрдыми, несмотря на усталость. Его серые глаза, воспалённые от адреналина и бессонницы, сканировали переулок, улавливая каждый шорох, каждый отблеск света, а его шрам на шее гудел, как будто всё ещё чувствовал эхо боя. Они избегали патрульных дронов, чьи красные линзы мелькали в темноте, и двигались быстро, но осторожно, их тени растворялись в неоновом мареве города.

Их внутренний голос был полон усталости и триумфа. Ева, чьё дыхание было тяжёлым, но ровным, думала: Мы сделали это. Без жертв. На наших условиях. Скай получила своё шоу, но мы… мы показали, что не пешки. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: Он не просто выжил. Он действовал. Его шрам… это не только проклятие. Это оружие. Я видела, как он двигался, как будто знал, где будет следующий выстрел. Она сжала кулак, её ногти впились в ладонь, и её внутренний голос стал твёрже: Может, в этом безумии есть своя логика. Может, я могу ему доверять. Немного.

Майк, поддерживая Еву, чувствовал тепло её плеча под своей ладонью, а его шрам гудел, как будто улавливал отголоски её мыслей. Его внутренний голос был полон смеси облегчения и сомнений: Мы сделали это. Вместе. Без убийств. Но она… заботится обо мне? Или просто латает свой инструмент? Он посмотрел на неё, её серые глаза, где мелькнуло что-то новое — уважение, — и его внутренний голос стал тише: Нет. В её глазах что-то изменилось. Мы не просто напарники. Мы… команда. Может, мы действительно можем что-то изменить. Он сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, как напоминание о Дасках, об Ионе, об их миссии.

Они добрались до мотеля, его обшарпанное здание возвышалось в конце переулка, как последний бастион в этом ржавом, гниющем мире. Дверь их номера, покрытая облупившейся краской, скрипнула, когда они вошли, и звук захлопнувшегося замка был как вздох облегчения. Убогая комната — с потрескавшимися стенами, пятнами плесени на потолке и старой, прожжённой кушеткой — показалась им почти роскошной после хаоса доков. Единственный свет исходил от гудящей неоновой лампы, чьё мерцание отбрасывало резкие тени на стол, заваленный пустыми упаковками от синтетической еды и инструментами Евы. За окном шумел дождь, его ритм смешивался с приглушёнными звуками города — воем сирен, криками торговцев, гулом транспорта. Внутри пахло сыростью, дешёвыми дезинфицирующими средствами и застарелым сигаретным дымом, но для них

это был запах безопасности, пусть и временной.

Ева рухнула на кушетку, её тело дрожало от усталости, а её внутренний голос был полон облегчения: Мы дома. Если это можно назвать домом. Она сняла комбинезон с одного плеча, обнажив синяки и мелкие порезы, и достала из рюкзака аптечку. Майк сел на стул напротив, его рука кровоточила, оставляя тёмные пятна на столе. Он молчал, но его глаза следили за её движениями, а его шрам гудел, как будто всё ещё улавливал отголоски боя. Ева открыла аптечку, её пальцы, покрытые мозолями, двигались с привычной точностью, и она начала обрабатывать его рану, промывая её антисептиком. Её прикосновения были осторожными, но твёрдыми, а её внутренний голос был полон неожиданной теплоты: Он держался. Даже когда я думала, что он сломается, он действовал. Его инстинкты… они спасли нас. Она посмотрела на него, её серые глаза встретились с его, и она сказала, её голос был тихим, но искренним: «Ты хорошо справился там. Твои… инстинкты… они спасли нас.»

Майк стиснул зубы, когда антисептик обжёг его кожу, но его лицо смягчилось, и он ответил, его голос был хриплым, с неуклюжей попыткой пошутить: «А твои выстрелы были неплохи.» Его внутренний голос был полон удивления: Она это сказала. Она… доверяет мне? Или это просто усталость? Он посмотрел на её руки, осторожно бинтующие его рану, и его внутренний голос стал тише: Нет. Это не просто слова. Мы прошли через это вместе. Мы… команда.

Тишина в комнате была почти осязаемой, нарушаемой только шумом дождя за окном и гудением лампы. Ева закончила с его раной и начала обрабатывать свою, морщась от боли, но её движения были такими же точными, как при взломе. Майк смотрел на неё, его внутренний голос был полон решимости: Мы сделали это. Ради Дасков. Ради Ионы. Но что дальше? Скай… она видела всё. Она знает, что мы сделали. Он сжал чип в кармане, его тепло было как якорь, удерживающий его в реальности.

Внезапно планшет Евы, лежавший на столе, ожил. Экран вспыхнул ярким, неестественно-зелёным светом, залившим убогую комнату, как ядовитый неон. Ева и Майк замерли, их тела напряглись, как будто они ожидали новой угрозы. Ева медленно потянулась к планшету, её глаза сузились, а её внутренний голос был полон тревоги: Она снова здесь. Проклятье, она никогда не отпускает. Экран мигнул, и на нём появилась анимация — знакомый паук, но на этот раз его движения были другими. Он плёл паутину медленно, почти торжественно, его нити складывались в сложный, симметричный узор, как будто он одобрял их действия. Паук закончил плести и замер в центре, его светящиеся глаза смотрели прямо на них, как будто ожидая. Ева сжала кулаки, её внутренний голос был полон смеси триумфа и страха: Мы прошли её тест. Но это… это не угроза. Это приглашение.

Анимация сменилась текстом, который появлялся буква за буквой, сопровождаемый механическим щелчком, как звук старой печатной машинки. Сначала на экране вспыхнули координаты — точные, до десятых долей секунды, — а затем короткие, рубленые фразы, как в военной сводке: “Радиовышка

‘Око’. Полночь. Приходите одни. И принесите игрушку.” Ева прочитала сообщение, её лицо озарилось смесью триумфа и новой тревоги, а её внутренний голос был полон анализа: “Око”… я знаю это место. Самая высокая точка в городе. Старая радиовышка, заброшенная, но всё ещё стоящая. Идеальная крепость для того, кто хочет видеть всё. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: Она хочет чип. И нас. Это наш шанс… или наша ловушка.

Майк смотрел на экран, его шрам загудел сильнее, как будто он улавливал частоту, исходящую от сообщения. Его внутренний голос был полон предвкушения: Она зовёт нас. Она видела, что мы сделали. И она хочет больше. Он коснулся кармана, где лежал чип, и сказал, его голос был тихим, но решительным: «“Око”? Что это?»

Ева повернулась к нему, её губы изогнулись в мрачной усмешке, и она ответила, её голос был хриплым от усталости: «Самая высокая точка в этом проклятом городе. Старая радиовышка, которую не используют уже лет тридцать. Легенда гласит, что с неё видно всё, от корпоративных шпилей до самых грязных нор в “Яме”. Идеальное место для того, кто хочет быть богом. Или пауком в центре паутины.»

Майк кивнул, его внутренний голос был полон напряжения: “Игрушка”… она имеет в виду чип. Она знает, что у нас есть. Он посмотрел на Еву, её серые глаза, полные решимости, и сказал: «Она хочет увидеть приз. И нас. Одних.»

Ева кивнула, её внутренний голос был полон решимости: Мы сделали это. Мы доказали, что мы не тени. Но теперь… теперь она хочет нас видеть. И я не знаю, союзник она или враг. Она посмотрела на координаты на экране, их зелёный свет отражался в её глазах, а за окном шумел дождь, как будто город оплакивал их следующий шаг. Майк и Ева сидели в убогой комнате мотеля, окружённые запахом сырости и звуками дождя, зная, что впереди их ждёт самое опасное восхождение в их жизни — к логову Скай, к центру её паутины.

Подглава 4: Гнездо Паучихи

Доки сектора Гамма в Картер-Сити были кладбищем морских гигантов, где ржавые остовы полузатопленных кораблей скрипели под порывами солёного ветра, а горы грузовых контейнеров возвышались, как стены лабиринта, созданного безумным архитектором. Проливной дождь хлестал по асфальту, превращая его в зеркало, где отражались тусклые лучи прожекторов, пробивающиеся сквозь пелену воды. Блики света плясали на мокром металле и ржавых поверхностях, создавая резкие, нервные тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Воздух был пропитан запахом солёной воды, ржавчины, дизельного топлива и гниющей рыбы, а звуки — шум дождя, вой ветра, скрип металла и далёкий гул портовых кранов — сливались в зловещий саундтрек, над которым изредка раздавались крики чаек, словно оплакивающих забытый порт. Узкий проезд между двумя рядами контейнеров, выбранный Евой для засады, был идеальной ловушкой — тёмной, тесной, с единственным выходом, где бронированный конвой «Ржавых Черепов» мог стать уязвимым.

Ева Ростова устроилась на крыше одного из контейнеров, её фигура, скрытая в тени, сливалась с мокрым металлом. Её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, был мокрым от дождя, но её серые глаза, холодные и расчётливые, горели профессиональной сосредоточенностью. В руках она держала компактную снайперскую винтовку, заряженную транквилизаторными дротиками, её прицел был настроен на узкий проезд внизу. Её внутренний голос был почти машинным: Конвой на подходе. Три минуты. Пульс в норме. Ветер боковой, семь узлов. Первый — водитель. Второй — снайпер на крыле. Она проверила рацию, её голос был тихим, но твёрдым, когда она прошептала: «Майк, готов?» Её внутренний голос стал тише: Он нервничает, но его инстинкты обострены. Я вижу, как его шрам светится в темноте. Это наш козырь. Главное — не дать ему увлечься. Без жертв. Скай сказала “оставить свидетелей”, а не трупы.

Майк Тайлер притаился внизу, в тени между контейнерами, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, сливалась с окружающей темнотой. Его серые глаза, воспалённые от усталости, сканировали проезд, а рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал эмоции приближающихся врагов — адреналин, злость, страх. Его внутренний голос был полон напряжения: Я чувствую их. Их адреналин, их злость. Шрам гудит, показывает мне их пути, как светящиеся нити в темноте. Он проверил пистолет, заряженный шоковыми патронами, и его внутренний голос стал тише: Это как в Лабиринте. Только здесь всё реально. Я не хочу никого убивать. Ева сказала — по ногам. Создать хаос. Я могу это. Я — и есть хаос. Он ответил по рации, его голос был хриплым, но решительным: «Готов.»

Дождь усилился, его шум заглушал приближающийся гул двигателей. Конвой «Ржавых Черепов» — бронированный грузовик и два джипа сопровождения — медленно въехал в проезд, их фары резали пелену дождя, отбрасывая длинные лучи света. Ева приникла к прицелу, её дыхание было ровным, как метроном, а её внутренний голос был холодным: Время. Она выстрелила, и дротик с глухим хлопком пробил кабель питания ближайшего прожектора. Свет погас, погрузив проезд в почти полную темноту, нарушаемую только бликами фар. Майк почувствовал, как его шрам загудел сильнее, и его внутренний голос стал резче: Они здесь. Один за тем контейнером. Двое справа. Он сжал пистолет, готовясь к следующему шагу.

Ева бросила самодельную ЭМИ-гранату, которая с шипением упала под грузовик. Раздался резкий треск, и двигатель машины с визгом заглох, фары погасли, а джипы сопровождения затормозили, их колёса скользили по мокрому асфальту. Двери распахнулись, и из машин высыпали бойцы «Ржавых Черепов» — дюжина головорезов в кустарной броне, увешанных имплантами и оружием. Их выкрики смешались с шумом дождя, а вспышки выстрелов осветили темноту, как молнии. Ева по рации прошептала, её голос был холодным: «Двое справа, Майк!»

Майк уже знал это. Его шрам гудел, как радар, указывая на врагов за мгновение до того, как они появлялись. Он рванулся вперёд, его движения были быстрыми, почти нечеловеческими, и опрокинул стопку пустых бочек, которые с грохотом обрушились на двух бойцов, прижав их к земле. Его внутренний голос был полон адреналина: Роман бы гордился… Чёрт, нет. Я делаю это не для него. Для Дасков. Для Ионы. Он выстрелил из пистолета, шоковые патроны ударили в ноги третьего бойца, который с криком рухнул, его автомат загремел по асфальту.

Ева, не теряя ни секунды, выстрелила ещё дважды, её транквилизаторные дротики с хирургической точностью поразили снайпера на крыле грузовика и ещё одного бойца, пытавшегося укрыться за джипом. Её внутренний голос был полон сосредоточенности: Восемь нейтрализованы. Осталось двенадцать. Майк создаёт хаос, как я и хотела. Она бросила дымовую шашку, и густой белый дым заполнил проезд, превращая бойцов в смутные силуэты. Их выстрелы стали беспорядочными, пули рикошетили от контейнеров, оставляя искры и вмятины. Ева спрыгнула с контейнера, её движения были лёгкими, как у кошки, и она приземлилась рядом с грузовиком, где находился контейнер с оружием.

Майк, чувствуя, как его шрам указывает на следующего врага, рванулся в тень, уклоняясь от выстрела за мгновение до того, как пуля просвистела над его головой. Его внутренний голос был полон напряжения: Они в панике. Но их слишком много. Ева… она должна успеть. Он бросил ещё одну дымовую шашку, усиливая хаос, и выстрелил в ноги ещё одного бойца, который с криком рухнул, его броня загремела по асфальту. Майк чувствовал, как его шрам гудит, как будто он был связан с самим полем боя, и его внутренний голос стал тише: Я не убийца. Но я сделаю это. Ради них.

Ева, пробравшись к грузовику сквозь дым, прикрепила термитный заряд к контейнеру с оружием. Её пальцы, покрытые грязью и дождевой водой, быстро настроили таймер, и она прошептала по рации: «Майк, десять секунд. Уходим!» Её внутренний голос был полон адреналина: Заряд готов. Это сработает. Скай получит своё шоу. Она рванулась в тень, её фигура растворилась в дыму, а Майк, услышав её команду, бросился за ней, уклоняясь от пуль, которые всё ещё разрезали воздух.

За мгновение до того, как таймер дошёл до нуля, они скрылись в лабиринте контейнеров. Раздался оглушительный взрыв, и контейнер с экспериментальным оружием вспыхнул ослепительной вспышкой плазмы, окрасившей небо в голубой и белый цвета. Пламя взметнулось вверх, пожирая металл, а крики бойцов «Ржавых Черепов» смешались с шумом дождя. Ева и Майк, скрытые в тенях, пробирались через лабиринт, их дыхание было тяжёлым, но их движения — слаженными. Ева посмотрела на Майка, её глаза блестели от адреналина, и она прошептала: «Мы сделали это. Без жертв.»

Майк кивнул, его внутренний голос был полон облегчения: Мы сделали это. На наших условиях. Но это только начало. Его шрам всё ещё гудел, как будто он чувствовал взгляд Скай, где-то в цифровой паутине, наблюдающей за ними. Они растворились в тенях, оставив за собой горящий контейнер и крики выживших бойцов, которые станут свидетелями их послания. Они прошли испытание Скай, но цена этой победы была ещё впереди.

Доки сектора Гамма в Картер-Сити были кладбищем морских гигантов, где ржавые остовы полузатопленных кораблей скрипели под порывами солёного ветра, а горы грузовых контейнеров возвышались, как стены лабиринта, созданного безумным архитектором. Проливной дождь хлестал по асфальту, превращая его в зеркало, где отражались тусклые лучи прожекторов, пробивающиеся сквозь пелену воды. Блики света плясали на мокром металле и ржавых поверхностях, создавая резкие, нервные тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Воздух был пропитан запахом солёной воды, ржавчины, дизельного топлива и гниющей рыбы, а звуки — шум дождя, вой ветра, скрип металла и далёкий гул портовых кранов — сливались в зловещий саундтрек, над которым изредка раздавались крики чаек, словно оплакивающих забытый порт. Узкий проезд между двумя рядами контейнеров, выбранный Евой для засады, был идеальной ловушкой — тёмной, тесной, с единственным выходом, где бронированный конвой «Ржавых Черепов» мог стать уязвимым.

Ева Ростова устроилась на крыше одного из контейнеров, её фигура, скрытая в тени, сливалась с мокрым металлом. Её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, был мокрым от дождя, но её серые глаза, холодные и расчётливые, горели профессиональной сосредоточенностью. В руках она держала компактную снайперскую винтовку, заряженную транквилизаторными дротиками, её прицел был настроен на узкий проезд внизу. Её внутренний голос был почти машинным: Конвой на подходе. Три минуты. Пульс в норме. Ветер боковой, семь узлов. Первый — водитель. Второй — снайпер на крыле. Она проверила рацию, её голос был тихим, но твёрдым, когда она прошептала: «Майк, готов?» Её внутренний голос стал тише: Он нервничает, но его инстинкты обострены. Я вижу, как его шрам светится в темноте. Это наш козырь. Главное — не дать ему увлечься. Без жертв. Скай сказала “оставить свидетелей”, а не трупы.

Майк Тайлер притаился внизу, в тени между контейнерами, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, сливалась с окружающей темнотой. Его серые глаза, воспалённые от усталости, сканировали проезд, а рука сжимала чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь. Его шрам на шее гудел, не болью, а странным резонансом, как будто он улавливал эмоции приближающихся врагов — адреналин, злость, страх. Его внутренний голос был полон напряжения: Я чувствую их. Их адреналин, их злость. Шрам гудит, показывает мне их пути, как светящиеся нити в темноте. Он проверил пистолет, заряженный шоковыми патронами, и его внутренний голос стал тише: Это как в Лабиринте. Только здесь всё реально. Я не хочу никого убивать. Ева сказала — по ногам. Создать хаос. Я могу это. Я — и есть хаос. Он ответил по рации, его голос был хриплым, но решительным: «Готов.»

Дождь усилился, его шум заглушал приближающийся гул двигателей. Конвой «Ржавых Черепов» — бронированный грузовик и два джипа сопровождения — медленно въехал в проезд, их фары резали пелену дождя, отбрасывая длинные лучи света. Ева приникла к прицелу, её дыхание было ровным, как метроном, а её внутренний голос был холодным: Время. Она выстрелила, и дротик с глухим хлопком пробил кабель питания ближайшего прожектора. Свет погас, погрузив проезд в почти полную темноту, нарушаемую только бликами фар. Майк почувствовал, как его шрам загудел сильнее, и его внутренний голос стал резче: Они здесь. Один за тем контейнером. Двое справа. Он сжал пистолет, готовясь к следующему шагу.

Ева бросила самодельную ЭМИ-гранату, которая с шипением упала под грузовик. Раздался резкий треск, и двигатель машины с визгом заглох, фары погасли, а джипы сопровождения затормозили, их колёса скользили по мокрому асфальту. Двери распахнулись, и из машин высыпали бойцы «Ржавых Черепов» — дюжина головорезов в кустарной броне, увешанных имплантами и оружием. Их выкрики смешались с шумом дождя, а вспышки выстрелов осветили темноту, как молнии. Ева по рации прошептала, её голос был холодным: «Двое справа, Майк!»

Майк уже знал это. Его шрам гудел, как радар, указывая на врагов за мгновение до того, как они появлялись. Он рванулся вперёд, его движения были быстрыми, почти нечеловеческими, и опрокинул стопку пустых бочек, которые с грохотом обрушились на двух бойцов, прижав их к земле. Его внутренний голос был полон адреналина: Роман бы гордился… Чёрт, нет. Я делаю это не для него. Для Дасков. Для Ионы. Он выстрелил из пистолета, шоковые патроны ударили в ноги третьего бойца, который с криком рухнул, его автомат загремел по асфальту.

Ева, не теряя ни секунды, выстрелила ещё дважды, её транквилизаторные дротики с хирургической точностью поразили снайпера на крыле грузовика и ещё одного бойца, пытавшегося укрыться за джипом. Её внутренний голос был полон сосредоточенности: Восемь нейтрализованы. Осталось двенадцать. Майк создаёт хаос, как я и хотела. Она бросила дымовую шашку, и густой белый дым заполнил проезд, превращая бойцов в смутные силуэты. Их выстрелы стали беспорядочными, пули рикошетили от контейнеров, оставляя искры и вмятины. Ева спрыгнула с контейнера, её движения были лёгкими, как у кошки, и она приземлилась рядом с грузовиком, где находился контейнер с оружием.

Майк, чувствуя, как его шрам указывает на следующего врага, рванулся в тень, уклоняясь от выстрела за мгновение до того, как пуля просвистела над его головой. Его внутренний голос был полон напряжения: Они в панике. Но их слишком много. Ева… она должна успеть. Он бросил ещё одну дымовую шашку, усиливая хаос, и выстрелил в ноги ещё одного бойца, который с криком рухнул, его броня загремела по асфальту. Майк чувствовал, как его шрам гудит, как будто он был связан с самим полем боя, и его внутренний голос стал тише: Я не убийца. Но я сделаю это. Ради них.

Ева, пробравшись к грузовику сквозь дым, прикрепила термитный заряд к контейнеру с оружием. Её пальцы, покрытые грязью и дождевой водой, быстро настроили таймер, и она прошептала по рации: «Майк, десять секунд. Уходим!» Её внутренний голос был полон адреналина: Заряд готов. Это сработает. Скай получит своё шоу. Она рванулась в тень, её фигура растворилась в дыму, а Майк, услышав её команду, бросился за ней, уклоняясь от пуль, которые всё ещё разрезали воздух.

За мгновение до того, как таймер дошёл до нуля, они скрылись в лабиринте контейнеров. Раздался оглушительный взрыв, и контейнер с экспериментальным оружием вспыхнул ослепительной вспышкой плазмы, окрасившей небо в голубой и белый цвета. Пламя взметнулось вверх, пожирая металл, а крики бойцов «Ржавых Черепов» смешались с шумом дождя. Ева и Майк, скрытые в тенях, пробирались через лабиринт, их дыхание было тяжёлым, но их движения — слаженными. Ева посмотрела на Майка, её глаза блестели от адреналина, и она прошептала: «Мы сделали это. Без жертв.»

Майк кивнул, его внутренний голос был полон облегчения: Мы сделали это. На наших условиях. Но это только начало. Его шрам всё ещё гудел, как будто он чувствовал взгляд Скай, где-то в цифровой паутине, наблюдающей за ними. Они растворились в тенях, оставив за собой горящий контейнер и крики выживших бойцов, которые станут свидетелями их послания. Они прошли испытание Скай, но цена этой победы была ещё впереди.

«Гнездо» Скай было живым организмом, где каждый провод, каждый мигающий индикатор, каждый экран пульсировал, как часть единого сознания. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от статического электричества, которое покалывало кожу Евы Ростовой и Майка Тайлера, стоявших у входа. Их грязные, мокрые ботинки оставляли следы на пыльном полу, а их дыхание, тяжёлое от подъёма, казалось чужеродным в этом святилище. Панорамные окна, треснувшие и покрытые грязью, открывали вид на Картер-Сити — море неоновых огней, пульсирующее под низкими, подсвеченными смогом облаками, как гигантская нейронная сеть. Кабели — оптоволоконные, медные, самодельные — свисали с потолка, как лианы, оплетали стены и пол, сходясь к центральному серверному блоку, который гудел, как сердце. Мониторы всех форм и размеров — от громоздких ЭЛТ до гибких голографических панелей — показывали потоки данных: карты города, фрагменты кода, записи с камер, биометрические графики. Голографические проекторы создавали в воздухе полупрозрачные модели — трёхмерную карту городской сети, молекулярные структуры, спектральные анализы, — которые вращались, как призрачные планеты. Симфония звуков — низкий гул серверов, щёлканье реле, треск статического электричества, шёпот синтезированного голоса, зачитывающего данные, — сливалась в скорбный, гипнотический ритм, как дыхание этого места.

В центре комнаты, в высокотехнологичном кресле, переделанном из старого сиденья пилота, сидела Скай — её силуэт, почти скрытый проводами и мерцающим светом голограмм, был неподвижным, как статуя. Её визор, похожий на голову насекомого, с множеством тёмных, гранёных линз, мерцал, отражая свет мониторов, а на его поверхности пробегали строки кода, как мысли. Толстые жгуты проводов тянулись от подголовника и подлокотников к серверному блоку, пульсируя слабым светом, как вены. Ева и Майк стояли, не смея пошевелиться, их тела были напряжены, как будто они находились перед божеством, чей взгляд мог уничтожить их. Свет от мониторов отбрасывал на их лица сложные узоры из света и тени, а их кожа покалывала от статического электричества, наполнявшего воздух.

Майк, чья изорванная кожаная куртка всё ещё была мокрой от дождя, сжал дата-чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, а его шрам на шее гудел, как будто он был антенной, настроенной на её частоту. Его внутренний голос был полон борьбы: Я должен что-то сказать. Она ждёт. Но как говорить с… этим? Она не человек. Она… больше. Но я чувствую её. Её боль, её ярость. Он сделал шаг вперёд, его ботинки скрипнули по пыльному полу, и медленно достал чип, который начал слабо светиться в его руке, реагируя на близость к «Гнезду». Его серые глаза, воспалённые от усталости, встретились с линзами её визора, и он сказал, его голос был хриплым, но искренним: «Мы… пришли за помощью. Нам нужна твоя помощь.»

Ева, стоявшая рядом, сжала кулаки, её серые глаза сузились, а её внутренний голос был полон напряжения: Он говорит с ней, как с человеком. Но она… не человек. Она — система. Она — сеть. Она заметила, как один из мониторов сменил изображение, показывая их фальшивые досье, а другой — их биометрические данные, считанные в реальном времени. Её внутренний голос стал тише: Она анализирует нас. Каждое слово, каждый жест. Мы — код, который она читает. Она стояла неподвижно, её рука всё ещё сжимала нож на поясе, но её лицо было маской, скрывающей смесь страха и восхищения.

Скай не ответила. Вместо этого её рука, тонкая и длинная, с усиленными металлическими кончиками пальцев, медленно поднялась к подлокотнику кресла. Её светящиеся татуировки — микросхемы под кожей — мигнули, как будто реагируя на её намерение. Она нажала на скрытую кнопку, и раздалось тихое шипение пневматики. Визор, похожий на голову насекомого, начал раскрываться, его сегменты разошлись в стороны, как лепестки механического цветка, обнажая то, что было под ним. Ева и Майк замерли, их дыхание остановилось, а комната, казалось, затаила дыхание вместе с ними. Гул серверов стал тише, как будто они тоже ждали.

Под визором оказалось лицо молодой девушки, не старше двадцати, но её возраст было сложно определить из-за усталости, выгравированной в её чертах. Её кожа была бледной, почти прозрачной, резкие скулы и тонкие, сжатые губы придавали ей вид измождённого воина. Её лицо было отмечено бессонными ночами и болью, но в нём горела стальная воля, как уголь в пепле. Её глаза были кульминацией — ярко-жёлтые, без зрачков, светящиеся собственным, болезненным светом. Это был безошибочный признак Даска, угнетённой касты Картер-Сити, чьи Искры были «погашены» корпорациями. Ева отшатнулась, её внутренний голос был полон шока: Невозможно. Даск? Их когнитивные функции подавлены. Их Искры… погасли. Как она может управлять всем этим?

Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул, как будто он резонировал с её глазами, с её болью. Его внутренний голос был полон сочувствия: Жёлтые глаза… ошейник… Она — одна из них. Одна из тех, кого я хотел спасти. Легенда, призрак в проводах, бог этого города… оказалась сломленной, “погасшей” душой, как Иона. Он заметил металлический ошейник на её шее — такой же, как у Дасков в «Отстойнике», но модифицированный. В него были встроены порты, от которых шли тонкие кабели, соединяющиеся с креслом, как будто он был не только символом рабства, но и частью её интерфейса. Его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он не просто резонировал с её силой. Он резонировал с её болью. Всё это время я чувствовал не бога, а пленника на троне.

Ева смотрела на ошейник, её глаза быстро сканировали его, пытаясь понять. Её внутренний голос был полон анализа: Этот ошейник… он другой. Модифицированный. Он не просто подавляет. Он… перенаправляет? Она превратила свою клетку в оружие? В интерфейс? Она посмотрела на лицо Скай, её жёлтые глаза, в которых отражались свет мониторов и их потрясённые лица, и её внутренний голос стал тише: Боже… она не просто гений. Она — чудовище, рождённое из отчаяния. И я привела нас прямо в его логово.

Тишина после откровения была тяжёлой, как свинец. Скай смотрела на них, её жёлтые глаза были полны сложной смеси эмоций — вызова, боли, усталости и застарелой ярости. Её взгляд был как обвинение всему миру, как будто она видела через них всю грязь и несправедливость Картер-Сити. «Гнездо» отреагировало на её эмоции: мониторы сменили изображения, показывая медицинские данные Дасков, списки «погасших» из проекта «Генезис», схемы стабилизаторов-ошейников. Один экран показал старую запись — лабораторию «ХроносИндастриз», где молодую девушку с жёлтыми глазами приковывали к столу, а её крики заглушались гулом машин. Ева сжала кулаки, её внутренний голос был полон ужаса: Это её прошлое. Её боль. Она не просто хакер. Она — жертва, которая стала судьёй.

Майк смотрел в её глаза, его шрам пульсировал, как будто он чувствовал её историю. Его внутренний голос был полон решимости: Она — Даск. Как Иона. Как те, кого я поклялся спасти. Она не просто хочет чип. Она хочет правду. И я должен ей её дать. Он сжал чип сильнее, его свет отражался в её глазах, и его внутренний голос стал тише: Мы здесь не просто ради помощи. Мы здесь ради неё. Ради всех них.

Светящиеся линии на руках Скай тускнели и загорались, как будто реагируя на её эмоции, а гул её визора, теперь лежащего на подлокотнике, был скорбным, как реквием. Комната, казалось, дышала в такт её сердцу, а её жёлтые глаза, полные боли и силы, смотрели на них, как будто решая их судьбу. Тишина была напряжённой, как натянутая струна, готовая лопнуть, и Ева с Майком стояли, окружённые её паутиной, зная, что их следующий шаг определит, станут ли они союзниками или жертвами этого сломленного, но непобедимого существа.

«Гнездо» Скай дрожало от жизни, как сердце технологического зверя, окружённое паутиной проводов и мерцающих экранов. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, был насыщен статическим электричеством, от которого кожа Евы Ростовой и Майка Тайлера покалывала, а их волосы слегка шевелились. Панорамные окна, треснувшие и покрытые грязью, открывали вид на Картер-Сити внизу — море неоновых огней, пульсирующее под низкими, подсвеченными смогом облаками, как гигантская нейронная сеть. Кабели — оптоволоконные, медные, самодельные — свисали с потолка, как лианы, оплетали стены и пол, сходясь к центральному серверному блоку, который гудел, как живое существо. Мониторы всех форм и размеров — от громоздких ЭЛТ до гибких голографических панелей — показывали потоки данных: карты города, фрагменты кода, записи с камер, биометрические графики. Голографические проекторы создавали в воздухе полупрозрачные модели — трёхмерную карту городской сети, молекулярные структуры, спектральные анализы, — которые вращались, как призрачные планеты. Симфония звуков — низкий гул серверов, щёлканье реле, треск статического электричества, шёпот синтезированного голоса, зачитывающего данные, — сливалась в скорбный, гипнотический ритм, как дыхание этого места. В центре комнаты стояла Скай, её худое, почти хрупкое тело, облачённое в простой комбинезон с карманами, полными инструментов и дата-чипов, было неподвижным, но её присутствие ощущалось, как электрический заряд. Её бледное лицо, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, было отмечено усталостью и болью, а её жёлтые глаза, без зрачков, светились болезненным, собственным светом — безошибочный признак Даска, угнетённой касты Картер-Сити. Модифицированный ошейник на её шее, с портами и тонкими кабелями, соединяющимися с креслом, был не просто символом рабства, но и частью её интерфейса, её силы. Её руки, длинные и тонкие, с усиленными металлическими кончиками пальцев, мерцали светящимися татуировками — микросхемами под кожей, которые пульсировали, как вены. Её визор, теперь лежащий на подлокотнике кресла, всё ещё издавал тихий гул, а его гранёные линзы отражали свет мониторов, как глаза паука. Ева и Майк стояли, окружённые паутиной её «Гнезда», их тела были напряжены, как будто они оказались на суде перед безжалостным судьёй. Ева сжала кулаки, её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, были полны смеси шока и анализа, а её внутренний голос лихорадочно искал выход: Она — Даск.

Невозможно. Но она… она всё это создала. Она не жертва. Она — судья. И мы — подсудимые. Она посмотрела на мониторы, где мелькали их фальшивые досье, записи из «Ямы», биометрические данные Майка, и её внутренний голос стал тише: Мы для неё — просто очередной запрос в системе.

Очередная переменная в уравнении, которое всегда заканчивается нулём. Майк сжимал дата-чип в руке, его тепло обожгло его ладонь, а его шрам на шее гудел, резонируя с её глазами, с её болью. Его внутренний голос был полон отчаяния: Она не верит нам. Она видела слишком много боли, чтобы верить в надежду. Как мне убедить её? Он посмотрел в её жёлтые глаза, где отражались свет мониторов и их потрясённые лица, и его внутренний голос стал тише: Слова бесполезны. Она видит ложь, чувствует страх. Я должен показать ей… не силу. Не решимость. Я должен показать ей шрам. Не как ключ, а как… доказательство. Доказательство того, что я — такой же, как она. Сломленный. Но не сдавшийся. Тишина была тяжёлой, как свинец, нарушаемая только гулом серверов и шёпотом синтезированного голоса. Скай смотрела на них, её жёлтые глаза были полны вызова, боли, усталости и застарелой ярости, как будто она обвиняла их в преступлениях всего города. Внезапно она заговорила, её голос был смесью человеческих нот и цифрового синтеза, слегка искажённый, как будто проходил через вокодер. Он был пропитан усталостью, горечью и стальной решимостью, как лезвие, скрытое в бархате: «Я знаю, что это.» Она указала на чип в руке Майка, её пальцы слегка дрожали, а светящиеся линии на её коже мигнули. Её голос стал тише, но резче: «“Генезис”. Мечта, которая стала нашим проклятьем.» Ева почувствовала, как её сердце пропустило удар, а её внутренний голос был полон шока: Она знает. Не просто о чипе. О “Генезисе”. Она знает всё. Она посмотрела на мониторы, где появились схемы, знакомые ей по «Миру 1.0» — чертежи стабилизаторов, молекулярные структуры, списки «погасших» Субъектов. Её внутренний голос стал лихорадочным: Деньги? Бесполезны. Угрозы? Смешно. Правда? Она знает правды больше, чем мы. Остаётся только одно… Майк. Его связь. Его шрам. Майк сжал чип сильнее, его шрам вспыхнул, как будто он чувствовал её слова. Его внутренний голос был полон решимости: Она говорит о проклятье.

Но я знаю, что это — надежда. Для Ионы. Для всех их. Он сделал шаг вперёд, его голос был хриплым, но твёрдым: «Мы… пришли за помощью. Нам нужна твоя помощь.» Скай медленно встала с кресла, провода, подключённые к её ошейнику, натянулись, как струны. Её жёлтые глаза изучали Майка, его лицо, его шрам, затем чип в его руке. Свет от мониторов отражался в её глазах, делая их похожими на экраны, полные данных. Её внутренний голос был полон цинизма: Они смотрят на меня, как на оракула. Но они не видят. Не видят ночи, когда я пыталась взломать собственный ошейник и чуть не сожгла свой мозг. Она посмотрела на Еву, её холодное лицо, и её внутренний голос стал тише: Не видят “призраков” тех, кто доверялся корпорациям и был стёрт. Они принесли мне “надежду”. Но надежда — это вирус, который убивает медленнее, чем пуля. Она перевела взгляд на Майка, его шрам, и её внутренний голос стал напряжённым: Этот… “Субъект 17”… в нём что-то есть. Его шрам… он другой. Он “живой”. Но этого мало. Слова — это шум. Мне нужны доказательства. Она сделала шаг к Майку, её движения были плавными, но угрожающими, как у хищника. Её ошейник, с вросшими в него портами, слегка звякнул, а кабели за её спиной натянулись, как поводья. Она остановилась в шаге от него, её жёлтые глаза впились в его, и она сказала, её голос был холодным, как сталь: «Почему я должна верить, что вы другие?» Майк замер, его шрам гудел, как будто он чувствовал её боль, её ярость. Его внутренний голос был полон отчаяния: Она права. Мы — не первые. Но мы не уйдём, как остальные. Он посмотрел в её глаза, их болезненный свет, и сказал, его голос был хриплым, но искренним: «Потому что мы не просим тебя верить. Мы просим помочь.» Ева стояла рядом, её внутренний голос был полон напряжения: Он говорит от сердца. Но она не верит в сердца. Она верит в данные. Она посмотрела на мониторы, где теперь мелькали списки «погасших» — имена, номера, даты. Её внутренний голос стал тише: Она видела, как они умирали. Как их стирали. Мы для неё — просто очередной риск. Скай отступила назад к своему креслу, её губы искривились в горькой усмешке. Она сказала, её голос стал холоднее, как лезвие: «Помощь — это дорогой товар. И я не принимаю кредиты.» Она села, провода натянулись, а её жёлтые глаза не отрывались от них.

«Докажите. Расскажите мне всё. С самого начала. Без лжи, без утайки. Я увижу. Моя сеть увидит.

Каждый всплеск твоего пульса, каждое колебание в его шраме. И если я найду хоть одну фальшивую ноту… может быть, я не вышвырну вас с этой вышки. А просто сотру. Как и всех остальных.» Мониторы вокруг ожили, показывая их лица, снятые скрытыми камерами — их разговоры в мотеле, их бой в доках, их подъём на вышку. Голографическая карта города сменилась их биометрическими данными, где пульс Майка и Евы был выделен красным, как доказательство их уязвимости. Ева почувствовала, как её сердце заколотилось, а её внутренний голос был полон страха: Она не шутит. Она может стереть нас. Не просто убить. Стереть, как файлы. Майк смотрел в её глаза, его шрам пульсировал, как будто он чувствовал её сеть, её разум. Его внутренний голос был полон решимости:

Она — наш единственный шанс. Для Ионы. Для всех их. Я расскажу ей всё. Даже если это убьёт нас. Он сжал чип, его свет отражался в её глазах, и комната, казалось, затаила дыхание, ожидая их ответа. Ева и Майк стояли посреди «Гнезда», окружённые экранами, на которых их лица, их жизни, их правда были выставлены напоказ. Скай, с её жёлтыми глазами и модифицированным ошейником, была не просто хакером, не просто Даском — она была судьёй, чьё доверие им ещё предстояло заслужить, и чья паутина могла стать их спасением или их могилой.

Эпизод 12. Оракул из Ржавчины и Кода

Подглава 1: Восхождение к Оку

Радиовышка «Око» возвышалась над промышленной пустошью Картер-Сити, как древний титан, чей ржавый скелет пронзал низкие, серые облака, затянутые смогом. Её стальные балки, покрытые коркой ржавчины, похожей на засохшую кровь, скрипели под порывами ледяного ветра, издавая протяжный, почти живой стон, который эхом разносился по пустынным окрестностям. Основание башни окружала стена из массивных бетонных блоков, потемневших от времени и дождей, увенчанных ржавой колючей проволокой, которая гудела, как натянутые струны, под ударами ветра. Мусор — обломки старых машин, пустые контейнеры, обрывки пластика — валялся у подножия, как жертвоприношения забытому богу. В воздухе висел тяжёлый запах мокрого металла, сырости и едкого озона, как будто сама башня излучала электрическое дыхание. Далёкий гул города, его неоновые огни, пульсирующие внизу, как нейронная сеть, казались чужеродными, отделёнными от этого места невидимой границей. Где-то в тени стены, почти незаметное, виднелось выцветшее граффити — кибернетический паук, его угловатые линии, выжженные в бетоне, едва проступали сквозь грязь и время, как древний символ, охраняющий вход в запретный храм.

Ева Ростова стояла у основания стены, её тактический комбинезон, порванный и испачканный сажей, был мокрым от дождя, который только что прекратился, оставив за собой холодный, влажный воздух. Её тёмные волосы, прилипшие к вискам, трепал ветер, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были полны усталости и напряжения. Новые синяки и царапины покрывали её руки, а левая нога, ушибленная в доках, отзывалась тупой болью с каждым шагом. Она прислонилась к бетонному блоку, его шершавая, холодная поверхность царапала её ладонь, и её внутренний голос был полон анализа: Высота — около трёхсот метров. Конструкция старая, но всё ещё прочная. Аварийная лестница — единственный путь наверх. Слишком узкая для двоих. Ветер — семь узлов, с порывами до десяти. Один неверный шаг, и нас не найдут. Она посмотрела на башню, её стальной силуэт, уходящий в облака, и её внутренний голос стал тише: Это её крепость. Идеальная. Никто в здравом уме не полезет туда. Она знает это. И она ждёт нас. Ева сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм, её броня, трескается под тяжестью этого места. Она не верила в богов, но башня, этот ржавый Олимп, заставляла её чувствовать себя маленькой, уязвимой, как будто она вторгалась в святилище, где её навыки могли оказаться бесполезными.

Майк Тайлер стоял рядом, его изорванная кожаная куртка, покрытая стеклянной пылью, хлопала на ветру, как разодранный флаг. Его правая рука, с глубокой царапиной от рикошета, всё ещё кровоточила, оставляя тёмные пятна на его пальцах, но он не замечал боли. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы и адреналина, были прикованы к башне, её стальной позвоночник, исчезающий в серой дымке, казался ему не просто металлом, а живым организмом, дышащим, наблюдающим. Его шрам на шее гудел, не болью, а резонансом, как будто он улавливал частоту, исходящую из «Гнезда» Скай. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не просто башня. Это её храм. Я чувствую её. Не как угрозу, а как… что-то большее. Она в каждом проводе, в каждом стоне металла. Он коснулся чипа в кармане, его тепло обожгло его ладонь, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он поёт. Он знает, что мы близко. Она — ключ. Не только к чипу, но ко мне. К тому, кто я есть. Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал твёрже: Она не верит в это. Для неё это просто миссия. Но я знаю… это больше, чем миссия.

Ветер взвыл, проносясь сквозь ажурную конструкцию башни, и её стон, глубокий и протяжный, был как голос, зовущий их наверх. Ева шагнула к стене, её пальцы пробежались по шершавому бетону, пока она не нашла проход — узкую щель, где колючая проволока была аккуратно разрезана, а граффити паука, выцветшее и потрескавшееся, казалось, светилось в тени, как знак. Она остановилась, её глаза сузились, а её внутренний голос был полон цинизма: Она оставила нам дверь. Не потому, что ей лень её запереть. Это приглашение. И ловушка. Она повернулась к Майку, её голос был резким, но усталым: «Проверяй каждый шаг. Если это её игра, она не будет лёгкой.»

Майк кивнул, его глаза всё ещё были прикованы к башне. Его внутренний голос был полон трепета: Это не просто игра. Это суд. Она видит нас. Она знает, что мы здесь. Он шагнул к проходу, его ботинки хрустели по мусору — битому стеклу, ржавым болтам, обрывкам пластика, — и его рука коснулась холодного, шершавого бетона. Запах мокрого металла и озона усилился, как будто башня дышала, а её стон, эхом отражавшийся от балок, был как шёпот, зовущий их вглубь. Он посмотрел на Еву, её сосредоточенное лицо, и сказал, его голос был хриплым: «Мы справимся. Мы уже прошли её тесты.»

Ева фыркнула, её губы искривились в мрачной усмешке, но её внутренний голос был полон сомнений: Тесты? Это были не тесты. Это были фильтры. Она отсеивает слабых. И мы… мы всё ещё здесь. Но что, если это её последний фильтр? Она проверила страховочный трос, прикреплённый к её поясу, её пальцы двигались с привычной точностью, несмотря на усталость. Она посмотрела на аварийную лестницу, узкую и шаткую, уходящую ввысь, её ступени были покрыты ржавчиной, а некоторые отсутствовали вовсе. Её внутренний голос стал резче: Триста метров. Сотни точек отказа. Если она хочет нас убить, ей даже не придётся ничего делать. Гравитация сделает всё за неё. Она шагнула к лестнице, её ботинки звякнули о металл, и она начала искать проход через колючую проволоку, её движения были осторожными, но решительными.

Майк последовал за ней, его рука всё ещё сжимала чип, а его шрам гудел сильнее, как будто он улавливал сигнал, исходящий из самой башни. Его внутренний голос был полон мистического восторга: Это её мир. Её паутина. Каждый провод, каждая балка — это её нервы, её глаза. Он посмотрел вниз, где неоновые огни города отражались в лужах, создавая иллюзию разбитого зеркала, и его внутренний голос стал тише: Мы на краю её мира. И она ждёт нас. Не как врагов. Не как друзей. Как… что-то другое. Он коснулся ржавого металла лестницы, его пальцы ощутили холод и шершавость, и он начал подниматься за Евой, его шаги были тяжёлыми, но твёрдыми.

Ветер усилился, хлеща их лица, как будто пытаясь сбросить их вниз, а башня стонала, её звук был как предупреждение, как голос, говорящий на языке, которого они не понимали. Ева, идущая впереди, проверяла каждую ступень, её ботинки с глухим стуком ударялись о металл, а её руки, вцепившиеся в шаткие перила, побелели от напряжения. Её внутренний голос был полон анализа: Конструкция устойчива, но ржавчина ослабляет соединения. Если лестница рухнет, страховка не спасёт. Мы слишком высоко. Она посмотрела вниз, где город превратился в абстрактный узор из света и тени, и её внутренний голос стал тише: Мы уже не в Картер-Сити. Мы в её мире. И я не знаю, выйдем ли мы из него.

Майк, шедший следом, чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был на одной частоте с башней. Его внутренний голос был полон напряжения: Она знает, что мы здесь. Я чувствую её взгляд, не через камеры, а через сам металл, через воздух. Он посмотрел вверх, где лестница исчезала в облаках, и его внутренний голос стал тише: Это не просто башня. Это её храм. И мы — либо гости, либо жертвы. Он сжал перила, его пальцы скользили по мокрому металлу, и он продолжал подъём, его сердце колотилось, но его шаги были твёрдыми, как будто его вёл не только долг, но и что-то большее.

Они стояли у начала пути, окружённые воем ветра и стоном башни, зная, что их ждёт не просто встреча, а суд. Граффити паука, едва заметное в тени, казалось, смотрело на них, как страж, пропускающий их в паутину Скай, где каждый шаг мог стать последним.

Лестница радиовышки «Око» уходила в серое, затянутое смогом небо Картер-Сити, её узкие, ржавые ступени зигзагом вились по одной из опор, словно позвоночник древнего зверя, чьи кости давно покрылись коркой ржавчины. Холодный, пронизывающий ветер свистел сквозь ажурную паутину стальных балок, раскачивая конструкцию, и каждая ступень под ногами Евы Ростовой и Майка Тайлера скрипела, как будто башня стонала от их присутствия. Перила, скользкие от влаги и покрытые оранжевыми чешуйками ржавчины, дрожали под их пальцами, а воздух, разреженный и холодный, пах мокрым металлом, озоном и чем-то неуловимо чистым, как само небо. Внизу, далеко под ними, Картер-Сити превратился в пульсирующую нейронную сеть — неоновые реки текли по улицам, машины мелькали, как светлячки, а небоскрёбы корпораций, подсвеченные ядовитым светом, казались осколками разбитого зеркала. Капли дождя, срывавшиеся с перекладин, падали в пропасть, их серебристые следы исчезали в темноте, как звёзды, падающие в бездну. Башня, этот ржавый титан, была не просто сооружением — она была границей, отделяющей мир людей от владений Скай, и каждый шаг по её лестнице был шагом в её паутину.

Ева Ростова, идущая впереди, цеплялась за перила, её пальцы в потёртых перчатках скользили по холодному металлу, оставляя тёмные следы в ржавчине. Её тактический комбинезон, мокрый от недавнего дождя и покрытый сажей, лип к телу, а каждый шаг отдавался болью в ушибленной ноге. Её тёмные волосы, выбившиеся из-под капюшона, хлестал ледяной ветер, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, были прикованы к следующей ступени, к следующей заклёпке, к следующей точке опоры. Её внутренний голос был полон анализа: Высота — уже метров пятьдесят. Конструкция держит, но ржавчина ослабляет болты. Некоторые ступени шатаются. Один неверный шаг, и трос не спасёт. Она проверила страховочный карабин, прикреплённый к поясу, её пальцы двигались с механической точностью, несмотря на усталость. Её внутренний голос стал резче: Это не просто подъём. Это её тест. Она хочет увидеть, сломаемся ли мы. Проклятье, я не сломаюсь. Она посмотрела вверх, где лестница исчезала в серой дымке облаков, и её внутренний голос стал тише: Но это… это больше, чем я ожидала. Эта башня — её крепость. И я чувствую себя мухой, попавшей в её сеть.

Майк Тайлер, шедший следом, сжимал перила так сильно, что его knuckles побелели под коркой грязи и крови. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, хлопала на ветру, а царапина на его руке, полученная в доках, пульсировала в такт его сердцебиению. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, то и дело устремлялись вниз, где город превратился в абстрактный узор из света и тени, его неоновые артерии пульсировали, как живое существо. Его шрам на шее гудел, не болью, а резонансом, как будто он улавливал частоту, исходящую из самой башни, из её сердца, где ждала Скай. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не лестница. Это позвоночник. Мы поднимаемся по костям её мира, её храма. Он посмотрел вниз, где огни города мерцали, как нейроны в разуме машины, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он поёт. Он знает, что мы близко. Она там, наверху, и она ждёт нас. Он сжал чип в кармане, его тепло было как якорь, удерживающий его в реальности, и его внутренний голос стал твёрже: Это больше, чем миссия. Это… судьба.

Ветер взвыл, хлеща их лица ледяными когтями, и лестница задрожала под их весом, её скрип был как предупреждение, как голос, говорящий на языке ржавчины и стали. Ева, цепляясь за перила, проверяла каждую ступень, её ботинки с глухим стуком ударялись о металл, а её дыхание, тяжёлое и неровное, вырывалось облачками пара. Она чувствовала, как вибрация башни проходит через её тело, как будто сама конструкция была жива, и её внутренний голос был полон сдерживаемого страха: Высота — уже метров сто. Ветер усиливается. Если лестница рухнет, тросы не выдержат наш вес. Она посмотрела на ржавую ступень под ногами, её края были выщерблены, а одна из заклёпок болталась, готовая выскочить. Её внутренний голос стал резче: Проклятье, я не должна бояться. Это просто металл. Просто задача. Но почему… почему я чувствую, что она смотрит на нас? Она сжала перила сильнее, её пальцы ощутили холод и шершавость ржавчины, и она продолжила подъём, её движения были точными, но напряжёнными, как будто она боролась не только с высотой, но и с собой.

Майк, шедший за ней, чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто он был антенной, настроенной на частоту «Гнезда». Его ботинки скользили по мокрым ступеням, и он цеплялся за перила, его пальцы, покрытые мозолями, оставляли тёмные следы в ржавчине. Он посмотрел вниз, где город стал далёким, почти нереальным, его огни мерцали, как звёзды в ночном небе, и его внутренний голос был полон мистического трепета: Это её мир. Мы поднимаемся к ней, как пилигримы к оракулу. Каждый шаг — это шаг к правде. Он посмотрел вверх, где лестница исчезала в облаках, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он знает, что она близко. Она не просто хакер. Она — голос этого места. Он сжал чип сильнее, его тепло обожгло его ладонь, и он продолжал подъём, его шаги были тяжёлыми, но решительными, как будто его вёл не только долг, но и что-то большее.

Ева остановилась на узкой платформе, где лестница делала поворот, и прижалась к балке, её дыхание было тяжёлым, а её лицо — маской сосредоточенности. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и сказала, её голос был резким, почти командным: «Не смотри вниз. Смотри на ступени. Один неверный шаг, и мы оба покойники.» Её внутренний голос был полон раздражения: Он опять пялится вниз, как будто там ответы. Проклятье, сосредоточься, Тайлер. Она проверила трос, её пальцы двигались быстро, несмотря на холод, и её внутренний голос стал тише: Он верит в неё. Верит, что она — ключ. А я… я не знаю, во что верить. Но я знаю, что не умру на этой чёртовой лестнице.

Майк кивнул, его глаза встретились с её, и он сказал, его голос был хриплым от ветра: «Я не упаду. Мы не упадём.» Его внутренний голос был полон решимости: Она думает, что это просто миссия. Но это больше. Я чувствую её. Скай. Она там, наверху, и она ждёт нас. Он посмотрел вниз, где город стал абстрактным узором, его неоновые огни пульсировали, как сердце, и его внутренний голос стал тише: Это не просто город. Это её разум. И мы входим в него. Он шагнул на следующую ступень, её скрип эхом отозвался в балках, и он продолжал подъём, его сердце колотилось, но его шаги были твёрдыми, как будто он знал, что другого пути нет.

Лестница раскачивалась под порывами ветра, её стон был как голос, зовущий их наверх, а капли дождя, срывавшиеся с перекладин, падали в пропасть, их серебристые следы исчезали в темноте.

Ева, идущая впереди, чувствовала, как её ноги дрожат от усталости, но её внутренний голос был полон упрямства: Я не слабак. Я не покажу ей, что боюсь. Ни ветру, ни высоте, ни ей. Она посмотрела вверх, где облака, серые и тяжёлые, скрывали вершину, и её внутренний голос стал тише: Мы почти там. Но что нас ждёт? Союзник? Враг? Или что-то хуже? Она сжала перила, её пальцы ощутили холод и шершавость металла, и она продолжила подъём, её шаги были размеренными, но напряжёнными, как будто каждый из них был вызовом.

Майк, шедший следом, чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был частью этой башни, частью её паутины. Его внутренний голос был полон благоговения: Мы поднимаемся к ней. К её сердцу. К её правде. Он посмотрел вниз, где город стал далёким, его огни мерцали, как воспоминания, и его внутренний голос стал тише: Это не просто подъём. Это паломничество. И мы заплатим за него цену. Он сжал перила, его пальцы скользили по мокрому металлу, и он продолжал идти, зная, что наверху их ждёт не просто встреча, а суд, который определит их судьбу.

Они поднимались всё выше, окружённые воем ветра и стоном башни, их тела дрожали от холода и усталости, но их глаза были устремлены вверх, к вершине, где ждала Скай, её паутина, её правда. Лестница, этот ржавый позвоночник, вела их в сердце её мира, и каждый шаг был шагом к неизбежному.

Лестница радиовышки «Око» скрипела под ногами Евы Ростовой и Майка Тайлера, её ржавые ступени дрожали от порывов ледяного ветра, который свистел сквозь ажурную паутину стальных балок, как дыхание разгневанного зверя. Они поднимались всё выше, уже на сотне метров над землёй, где Картер-Сити внизу превратился в абстрактный узор из неоновых рек и мигающих светлячков, его огни пульсировали, как нейроны в разуме машины. Воздух был холодным, разреженным, с едким запахом мокрого металла и озона, как будто сама башня излучала электрическую ауру. Ступени, покрытые коркой ржавчины и скользкой грязью, гнулись под их весом, а перила, холодные и шершавые, оставляли оранжевые чешуйки на их ладонях. Каждый шаг отдавался вибрацией, которая проходила через их тела, как будто башня была живой, её стальной скелет дышал, наблюдал, судил. Ветер, хлещущий их лица, нёс с собой капли дождя, которые срывались с перекладин и падали в пропасть, их серебристые следы исчезали в темноте, как сигналы, потерянные в эфире. Ева и Майк, измотанные, раненые, двигались вверх, их дыхание было тяжёлым, их одежда, мокрая от дождя и пота, липла к телу, а их сердца колотились в такт скрипу металла, как будто они были частью этого ржавого механизма.

Ева, идущая впереди, цеплялась за перила, её пальцы в потёртых перчатках скользили по холодному металлу, оставляя тёмные следы в ржавчине. Её тактический комбинезон, порванный и покрытый сажей, хрустел от засохшей грязи, а её левая нога, ушибленная в доках, отзывалась тупой болью при каждом шаге. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, сузились, когда она заметила блеск на одной из балок — едва уловимый отблеск света, неестественный для ржавого хаоса. Она замерла, её дыхание остановилось, а её внутренний голос был полон анализа: Камера. На три часа. Объектив от старой веб-камеры, прикрученный к корпусу… что это? Детская игрушка? Она медленно повернула голову, её глаза сканировали переплетение балок, и она заметила ещё одну — маленькую, кустарную линзу, вмонтированную в ржавую заклёпку, её красный огонёк вспыхнул, как глаз хищника. Её внутренний голос стал резче: Это не просто камеры. Это её глаза. Она видит нас. Каждый шаг, каждый вздох. Она посмотрела вниз, где город стал далёким, его огни мерцали, как звёзды, и её внутренний голос стал тише: Мы в её паутине. И она препарирует нас, как насекомых. Она сжала перила сильнее, её ногти впились в ладони через перчатки, и она почувствовала смесь злости и восхищения: Гениально. Кустарные, собранные из хлама, но работают, как военная система. Она — гений. И это пугает.

Майк, шедший следом, почувствовал, как его шрам на шее загудел, не болью, а резонансом, как будто он улавливал сигнал, исходящий из самой башни. Его изорванная кожаная куртка хлопала на ветру, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала от холода. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к балкам, но он почувствовал её взгляд ещё до того, как увидел камеры. Его шрам пульсировал, как антенна, и его внутренний голос был полон мистического трепета: Она здесь. Не наверху. Она везде. В этих балках, в этом ветре, в этом металле. Он заметил, как одна из камер, прикрученная к балке проводом и изолентой, повернулась, её красный огонёк вспыхнул, и его внутренний голос стал тише: Это не просто камеры. Это её глаза. Она читает меня. Мой шрам… он знает, что она смотрит. Он сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, и он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал твёрже: Она видит нас. Не как людей. Как код. И я должен быть готов.

Внезапно раздался тихий, едва уловимый звук — жужжание сервопривода, как стрекот насекомого. Ева замерла, её глаза сузились, и она медленно повернула голову, её взгляд упал на маленький дрон, спускающийся по кабелю, как механический паук. Его корпус, собранный из обломков смартфона и пропеллеров от старого квадрокоптера, гудел, а его красная линза, похожая на глаз, сфокусировалась на ней. Её внутренний голос был полон тревоги: Дроны. Не просто наблюдение. Это её стражи. Если мы сделаем что-то не то… Она посмотрела на Майка, её голос был тихим, почти шёпотом: «Майк, замри. На три часа. Камера.» Её внутренний голос стал резче: Проклятье, сколько их? Десятки? Сотни? Она видит всё. Мы — в её сети, и укрыться негде.

Майк остановился, его шрам вспыхнул, как будто он чувствовал взгляд дрона. Он посмотрел на балку, где ещё одна камера, вмонтированная в ржавую заклёпку, повернулась к нему, её красный огонёк мигнул, как сигнал. Его внутренний голос был полон страха: Я знаю. Я их… чувствую. Это не просто машины. Это она. Её разум. Он поднял голову, как будто прислушиваясь к чему-то, что слышит только он, и сказал, его голос был хриплым шёпотом: «Я знаю. Я их… чувствую.» Его внутренний голос стал тише: Она не просто следит. Она читает меня. Мой шрам, мою боль, мою правду. Она знает, кто я такой. Он сжал перила, его пальцы ощутили холод и шершавость ржавчины, и он посмотрел вверх, где лестница исчезала в облаках, как путь в неизвестность.

Ветер взвыл, хлеща их лица ледяными когтями, и лестница задрожала, её скрип смешался с жужжанием дронов, которые спускались по кабелям, их красные линзы вспыхивали в темноте, как глаза стаи хищников. Ева медленно двинулась вперёд, её шаги были осторожными, а её глаза сканировали балки, выискивая новые камеры. Она заметила ещё одну — объектив от старой видеокамеры, прикрученный к куску пластика, его линза была покрыта грязью, но красный огонёк горел ярко. Её внутренний голос был полон восхищения: Кустарные, но точные. Она собрала их из мусора, но они работают, как военная сеть. Это не просто хакер. Это… бог в проводах. Она посмотрела на дрон, который завис в метре от неё, его пропеллеры издавали высокочастотный писк, и её внутренний голос стал тише: Мы под микроскопом. Каждый шаг, каждый взгляд — она анализирует нас. И я ненавижу, что не могу это остановить.

Майк, шедший следом, чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был частью этой сети, частью её разума. Он заметил ещё одного дрона, его корпус, сделанный из обломков старого планшета, гудел, а его линза сфокусировалась на его лице, как будто читала его мысли. Его внутренний голос был полон паранойи: Она видит всё. Мои страхи, мои сомнения. Мой шрам… он выдаёт меня. Он посмотрел вниз, где город стал далёким, его огни мерцали, как воспоминания, и его внутренний голос стал тише: Это не просто слежка. Это её суд. Она решает, достойны ли мы. Он сжал чип сильнее, его тепло было как напоминание о их миссии, и он продолжал подъём, его шаги были тяжёлыми, но решительными.

Ева остановилась на узкой платформе, где лестница делала поворот, и прижалась к балке, её дыхание было тяжёлым, а её лицо — маской сосредоточенности. Она посмотрела на Майка, её голос был шёпотом: «Не делай резких движений. Они следят.» Её внутренний голос был полон злости: Проклятье, я не привыкла быть добычей. Но это её территория, её правила. Она посмотрела на дрон, который завис рядом, его красная линза мигнула, и её внутренний голос стал тише: Она знает всё. Наши имена, наши шаги, наш страх. И я не могу её обмануть.

Майк кивнул, его шрам пульсировал, как будто он чувствовал её взгляд через линзы дронов. Его внутренний голос был полон решимости: Она видит меня. Но я не отступлю. Не после всего, что мы прошли. Он посмотрел на камеру, её красный огонёк отразился в его глазах, и его внутренний голос стал тише: Это её паутина. И мы — её гости. Или её жертвы. Он шагнул вперёд, его ботинки скрипнули по ржавой ступени, и он продолжал подъём, зная, что каждый шаг приближает их к ней, к её правде, к её суду.

Они поднимались всё выше, окружённые жужжанием дронов и вспышками красных огоньков, их тела дрожали от холода и усталости, но их глаза были устремлены вверх, к вершине, где ждала Скай. Лестница, эта ржавая артерия, вела их в сердце её сети, и каждый шаг был шагом под её неумолимым взглядом.

На верхних уровнях радиовышки «Око» ветер выл с яростной силой, его ледяные когти хлестали по лицам Евы Ростовой и Майка Тайлера, раскачивая ржавую лестницу под их ногами. Они были уже на высоте двухсот метров, где Картер-Сити внизу превратился в далёкую, нереальную мозаику из неоновых рек и мигающих светлячков, его огни пульсировали, как нейроны в разуме машины, затянутой смогом. Лестница, узкая и покрытая коркой ржавчины, скрипела под их весом, а перила, холодные и скользкие, дрожали, как будто башня была живой, её стальной скелет дышал, наблюдал, судил. Переплетения балок вокруг них, усеянные самодельными камерами и кабелями, напоминали нервную систему, а мигающие навигационные огни на вершине, едва видимые сквозь серую дымку облаков, были как маяки, зовущие их в сердце паутины Скай. Воздух, разреженный и холодный, пах мокрым металлом, озоном и чем-то неуловимо чистым, как дыхание неба, но этот запах смешивался с едким привкусом ржавчины, которая осыпалась с балок, покрывая их одежду оранжевой пылью. Каждый шаг отдавался вибрацией, которая проходила через их тела, как сигнал, а дроны, похожие на механических пауков, жужжали где-то в тенях, их красные линзы вспыхивали, как глаза хищников, следящих за добычей.

Ева, идущая впереди, цеплялась за перила, её пальцы в потёртых перчатках скользили по холодному металлу, оставляя тёмные следы в ржавчине. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, ныла с каждым шагом, но она игнорировала боль, её серые глаза были прикованы к следующей ступени, к следующей заклёпке. Её внутренний голос был полон анализа: Высота — двести метров. Ветер — десять узлов, порывы до двенадцати. Конструкция держит, но камеры… их слишком много. Она заметила ещё одну — объектив от старой видеокамеры, прикрученный к балке изолентой, его красный огонёк мигнул, как будто подмигивая ей. Её внутренний голос стал резче: Она видит всё. Каждый наш шаг, каждый взгляд. Это не просто слежка. Это препарирование. Она посмотрела вниз, где город стал абстрактным узором, его огни мерцали, как воспоминания, и её внутренний голос стал тише: Мы в её паутине. И я ненавижу, что не могу это остановить. Она сжала перила сильнее, её ногти впились в ладони через перчатки, и она почувствовала, как её профессионализм, её броня, трескается под давлением этого места.

Майк, шедший следом, чувствовал, как его шрам на шее гудит, как антенна, улавливающая сигнал, исходящий из самой башни. Его изорванная кожаная куртка хлопала на ветру, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала от холода и напряжения. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к балкам, где дроны, их корпуса, собранные из обломков старых гаджетов, жужжали, как насекомые, их красные линзы следили за ним. Его внутренний голос был полон мистического трепета: Она здесь. Не наверху. Она везде. В этих камерах, в этих дронах, в этом ветре. Он сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он поёт. Он знает, что она близко. Она не просто хакер. Она — призрак в эфире. Он посмотрел вверх, где навигационные огни мигали сквозь облака, как звёзды, и его внутренний голос стал твёрже: Мы почти там. Но это не просто встреча. Это её суд.

Внезапно рация Евы, закреплённая на её поясе, ожила. Индикатор на ней мигнул зелёным светом, и из динамика хлынул белый шум — многослойный, живой, как дыхание машины. Треск статики смешался с низким гулом, похожим на далёкий рёв серверов, и в этом хаосе звуков начали проступать обрывки голосов, искажённые, как эхо, застрявшее в эфире. Ева замерла, её рука инстинктивно дёрнулась к рации, а её внутренний голос был полон ярости: Что за чёрт? Мой канал зашифрован. AES-256, тройной ключ. Никто не мог его взломать. Она услышала свой собственный голос, искажённый и призрачный: «…докажите, что вы не тени…», — фраза, сказанная в мотеле, теперь звучала, как насмешка. Затем — голос Майка, хриплый, из «Ямы»: «…технология “Генезис”…». Её внутренний голос стал лихорадочным: Она взломала мой канал. Не просто взломала. Она записала всё. Каждый наш разговор, каждый шёпот. Она ударила по рации, её пальцы дрожали, но шум не прекратился, а индикатор мигал в такт статическому гулу. Её внутренний голос был полон унижения: Я думала, я её равна. Но это… это за пределами моего понимания. Она — бог в проводах.

Майк остановился, его шрам вспыхнул, как будто он резонировал с белым шумом из рации. Он поднёс руку к шее, его пальцы коснулись шрама, и его внутренний голос был полон узнавания: Это не просто запись. Это её голос. Она говорит со мной. Через шум, через мой шрам. Он услышал свой собственный голос, искажённый, как эхо из прошлого: «…мы не тени…», — и его внутренний голос стал тише: Она знает всё. Наши страхи, наши надежды. Она читает меня, как код. Он шагнул ближе к Еве, его глаза были прикованы к рации, и он прошептал, его голос дрожал: «Это она. Она говорит с нами.» Его внутренний голос был полон трепета: Это не атака. Это диалог. Она зовёт нас. И я должен ответить.

Ева посмотрела на него, её серые глаза сверкнули гневом, и она прошептала, её голос был резким: «Это не разговор, Майк. Это вторжение.» Её внутренний голос был полон ярости: Она обошла мои протоколы, как будто они — детская игрушка. Она слушала нас всё это время. Мой канал, моя сеть… это было моё. А она… она украла это. Она снова ударила по рации, её пальцы дрожали, но шум лишь усилился, и в нём проступили новые обрывки — их шёпот на лестнице: «…не смотри вниз…». Её внутренний голос стал тише: Она не просто хакер. Она — призрак в эфире. И я ненавижу, что не могу её остановить.

Ветер взвыл, хлеща их лица, и лестница задрожала, её скрип смешался с жужжанием дронов, которые спускались по кабелям, их красные линзы вспыхивали, как глаза стаи. Один из дронов завис в метре от Евы, его корпус, собранный из обломков старого планшета, гудел, а его линза сфокусировалась на её лице. Ева замерла, её рука застыла над рацией, и её внутренний голос был полон паранойи: Она видит меня. Не просто через камеры. Она внутри моей головы. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: Он чувствует её. Его проклятый шрам… он как антенна. И я ненавижу, что он прав.

Майк, стоя рядом, чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был частью этой сети, частью её разума. Он посмотрел на рацию, её индикатор мигал в такт шуму, и его внутренний голос был полон благоговения: Она говорит с нами. Не словами. Эхом. Она знает всё, что мы сказали, всё, что мы сделали. Он услышал ещё один обрывок — свой голос, хриплый, из доков: «…мы сделали это ради них…». Его внутренний голос стал тише: Это её суд. Она проверяет нас. И я должен быть готов. Он шагнул ближе к Еве, его рука коснулась её плеча, и он прошептал: «Она знает. Всё знает.»

Белый шум внезапно оборвался, и наступила тишина, тяжёлая, как свинец. Лестница скрипела под их весом, а дроны жужжали, их красные линзы мигали в темноте. Затем из рации, почти неслышно, раздался синтезированный шёпот, лишённый эмоций, но пронизывающий, как игла: «Ближе…» Ева вздрогнула, её рука дёрнулась к рации, но она замерла, её внутренний голос был полон ужаса: Это она. Не запись. Она говорит с нами. Прямо сейчас. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул, как будто он уловил её голос, её присутствие. Его внутренний голос был полон решимости: Она зовёт нас. Не как врагов. Не как друзей. Как… испытуемых. Он посмотрел вверх, где навигационные огни мигали сквозь облака, и его внутренний голос стал тише: Мы почти там. И она ждёт.

Они стояли на шаткой платформе, окружённые воем ветра и жужжанием дронов, их тела дрожали от холода и усталости, но их глаза были устремлены вверх, к вершине, где ждала Скай, её голос, её паутина. Башня, этот ржавый храм, вела их в сердце её эфира, и каждый шаг был шагом под её неумолимым взглядом.

Вершина радиовышки «Око» была открыта всем ветрам Картер-Сити, её узкая платформа, окружённая ржавыми антеннами, покрытыми тонким слоем инея, дрожала под порывами ледяного ветра, который выл, как хор разгневанных духов. Стальные балки, переплетённые толстыми, обледеневшими кабелями, словно змеями, обвивали центральную опору, а мигающие навигационные огни, тускло мерцающие сквозь серую пелену облаков, были единственным ориентиром в этом мире высоты и холода. Внизу, на сотни метров ниже, Картер-Сити раскинулся, как море неоновых огней, его пульсирующие артерии из света и тени казались нереальными, отделёнными от этого места одеялом смога, как воспоминание о другом мире. Ржавчина покрывала всё — платформу, антенны, перила, — её оранжевые чешуйки осыпались под пальцами, как засохшая кровь, а воздух, разреженный и обжигающе холодный, пах мокрым металлом и озоном, с едва уловимой нотой чистоты, свойственной только высоте. В центре платформы стояла радиорубка — обветшалая, металлическая коробка, её стены были покрыты слоями облупившейся краски, зелёной и серой, а ржавчина разъела края, как кислота. На двери, едва читаемая, виднелась надпись «РАДИОРУБКА 1», выцветшая до призрачного контура, а сама дверь, тяжёлая и холодная, была слегка приоткрыта, как будто приглашая войти. Ева Ростова и Майк Тайлер стояли на краю платформы, их тела дрожали от холода и усталости, а их дыхание вырывалось облачками пара, растворяясь в ледяном ветре. Они были на пороге святилища, и каждый их шаг, каждый вздох казался частью ритуала, ведущего к встрече с божеством этого мира.

Ева, стоя у края платформы, сжимала перила, её пальцы в потёртых перчатках скользили по обледеневшему металлу, оставляя тёмные следы в ржавчине. Её тактический комбинезон, мокрый от дождя и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, ныла с каждым движением, но она игнорировала боль, её серые глаза были прикованы к двери. Она ожидала замков, датчиков движения, лазерных ловушек — всего, что должно было охранять крепость гениального хакера. Но дверь была незапертой, её ржавый край слегка покачивался на ветру, и это отсутствие защиты вызвало у Евы вспышку ярости. Её внутренний голос был полон анализа: Незаперта? Серьёзно?

Это её крепость, её “Гнездо”. И она просто оставила дверь открытой? Она шагнула ближе, её ботинки хрустели по тонкому слою инея на платформе, и её внутренний голос стал резче: Это не небрежность. Это высокомерие. Она настолько уверена в своей силе, что не боится нас впустить. Она коснулась двери, её пальцы ощутили холод и шершавость ржавого металла, и её внутренний голос стал тише: Или это ловушка. Она хочет, чтобы мы вошли. Но что нас ждёт там? Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос был полон раздражения: Он верит в неё, как в какого-то оракула. А я… я не верю в богов. Но я не могу отступить.

Майк стоял рядом, его изорванная кожаная куртка хлопала на ветру, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала от холода. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двери, но он чувствовал её — не дверь, а то, что за ней. Его шрам на шее гудел, как антенна, улавливающая сигнал, исходящий из самого сердца башни. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не просто дверь. Это врата в её святилище. Она ждёт нас. Не как врагов. Не как друзей. Как… испытуемых. Он сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он поёт. Он знает, что мы дома. Она — ключ. Не только к чипу, но ко мне. Он посмотрел вниз, где Картер-Сити пульсировал, как нейронная сеть, его огни мерцали, как звёзды в разбитом зеркале, и его внутренний голос стал твёрже: Мы прошли её тесты. Мы здесь. И она ждёт меня. Он шагнул к двери, его ботинки звякнули о металл платформы, и он почувствовал, как ветер, воющий вокруг, стал тише, как будто башня затаила дыхание.

Ветер выл, хлеща их лица ледяными когтями, а ржавые антенны скрипели, их звук смешивался с низким, протяжным стоном самой башни, как будто она была живой. Ева подошла к двери, её рука замерла над ржавой ручкой, и она прошептала, её голос был едва слышен за воем ветра: «Замков нет. Никаких.» Её внутренний голос был полон ярости: Это оскорбление. Она не считает нас угрозой. Или она знает, что мы не уйдём. Она посмотрела на Майка, его глаза, горящие странным, почти религиозным огнём, и её внутренний голос стал тише: Он верит, что это приглашение. Проклятье, я не знаю, что хуже — её высокомерие или его вера. Она сжала ручку, её пальцы ощутили холод и шершавость металла, и она надавила, ожидая сопротивления, ловушки, чего угодно. Но дверь поддалась легко, с протяжным скрипом, который эхом отозвался в балках.

Майк стоял за ней, его шрам пульсировал, как будто он чувствовал её присутствие за дверью. Его внутренний голос был полон решимости: Она ждёт нас. Не как врагов. Как тех, кто должен доказать свою правду. Он посмотрел на дверь, её ржавый край, слегка приоткрытый, и его внутренний голос стал тише: Это не ловушка. Это её воля. Она хочет, чтобы мы вошли. Он шагнул ближе, его рука коснулась плеча Евы, и он прошептал, его голос дрожал от ветра и напряжения: «Она нас ждёт.» Его внутренний голос был полон трепета: Мой шрам… он знает. Это её дом. И мы — её гости.

Дверь открылась шире, и их окутала волна тёплого, сухого воздуха, пропитанного запахом озона, горячего пластика и пыли. Этот запах был как дыхание машины, как жизнь, пульсирующая в проводах. Изнутри доносился тихий, низкий гул, почти органический, как дыхание спящего зверя. Ева замерла, её рука всё ещё сжимала ручку, и её внутренний голос был полон анализа: Температура — около двадцати градусов. Влажность низкая. Это не просто рубка. Это её “Гнездо”. Серверы, электроника… она живёт в этом. Она посмотрела внутрь, где темнота была прорезана мерцанием экранов, и её внутренний голос стал тише: Мы на пороге. И я не знаю, что нас ждёт. Союзник? Враг? Или что-то хуже? Она сделала шаг вперёд, её ботинки звякнули о металлический пол, и она почувствовала, как её прагматизм, её броня, трескается под тяжестью этого момента.

Майк последовал за ней, его шрам гудел сильнее, как будто он уловил частоту, исходящую из самого сердца «Гнезда». Его внутренний голос был полон благоговения: Это её храм. Её разум. Мы здесь, и она знает. Он посмотрел на дверь, её ржавый край, и его внутренний голос стал тише: Мы вошли в её паутину. И теперь всё зависит от неё. Он сжал чип, его тепло было как якорь, удерживающий его в реальности, и он шагнул внутрь, его глаза привыкали к мерцанию экранов, к паутине кабелей, к дыханию этого места.

Ветер за их спиной выл, как прощальный хор, а башня стонала, её звук был как голос, провожающий их в святилище. Дверь за ними осталась открытой, её ржавый скрип затих, и они стояли на пороге «Гнезда», окружённые теплом и гулом, зная, что их ждёт не просто встреча, а суд, который определит их судьбу.

Подглава 2: Святилище из Проводов

Когда Ева Ростова и Майк Тайлер переступили порог радиорубки, их окутала волна тёплого, сухого воздуха, пропитанного запахом озона, горячего пластика и пыли, как будто они вошли в лёгкие гигантской машины. «Гнездо» Скай, скрытое за ржавой дверью вершины башни «Око», было не просто комнатой — это был мозг, кибернетический организм, чьи вены из оптоволоконных и медных кабелей оплетали стены, потолок и пол, как лианы в джунглях из стали и света. Десятки мониторов всех эпох — от громоздких ЭЛТ, чьи экраны мерцали зелёным кодом, до гибких, полупрозрачных голографических панелей, на которых вращались трёхмерные модели зданий, молекул и карт — создавали симфонию света, отражавшегося в треснувших панорамных окнах, за которыми Картер-Сити лежал, как море неоновых огней, пульсирующее под одеялом смога. Голограммы, парящие в воздухе, были не просто изображениями, а живыми интерфейсами: карты сетей города, спектры сигналов, биометрические графики — всё это вращалось, как призрачные планеты, сквозь которые можно было пройти, ощущая лёгкое покалывание статического электричества на коже. Пол был усеян обрывками проводов, пустыми дата-чипами и кусками старого оборудования, но этот хаос подчинялся своей собственной, пугающей логике, как будто каждый кабель, каждый монитор был нервом в разуме этого места. Воздух дрожал от низкого, глубокого гула серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью, выстроились вдоль стен, как саркофаги, а их вентиляторы издавали ритмичное дыхание, смешанное с щелчками реле и треском статического электричества. Над всем этим царил монотонный, синтезированный голос, зачитывающий потоки данных — полицейские частоты, биржевые сводки, метеорологические отчёты, — как молитва, несущаяся из невидимых динамиков, как голос самого «Гнезда».

Ева стояла, замерев у порога, её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, расширились от шока, а её рука, всё ещё сжимающая ржавую ручку двери, дрожала. Её тактический комбинезон, мокрый от дождя и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, ныла, но она не замечала боли, её разум был перегружен. Её внутренний голос был полон анализа: Это невозможно. Каскадные серверы, жидкостное охлаждение на азоте… собранные из мусора. Старые ЭЛТ, подключённые к голографическим панелям? Это… это как если бы кто-то построил суперкомпьютер из свалки. Она посмотрела на кабели, свисающие с потолка, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — были скручены в узлы, как вены, и её внутренний голос стал резче: Это не просто логово хакера. Это мозг города. Она видит всё, слышит всё. Она заметила голограмму, парящую в центре комнаты — трёхмерную карту Картер-Сити, где точки мигали, обозначая движение дронов, сигналы камер, потоки данных, — и её внутренний голос стал тише: Я думала, я знаю технологии. Но это… это за пределами. Она — Леонардо в мире проводов. Ева сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и она почувствовала смесь ярости и неохотного восхищения: Я провинциальный механик, попавший в её мастерскую. И я ненавижу, что она заставляет меня чувствовать себя маленькой.

Майк, стоя рядом, чувствовал, как его шрам на шее гудит в унисон с низким гулом серверов, как будто он был частью этого места, частью её разума. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала не от холода, а от резонанса. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, скользили по комнате, но он видел не просто кабели и мониторы — он видел вены, нервы, сердце. Его внутренний голос был полон благоговения: Это не комната. Это её череп. Мы внутри её разума, её паутины. Он посмотрел на голограмму, вращающуюся в воздухе — модель молекулы, окружённая потоками данных, — и его внутренний голос стал тише: Я чувствую, как она думает. Её мысли текут через эти кабели, через эти экраны. Он коснулся шрама, его пальцы ощутили тепло и лёгкую вибрацию, и его внутренний голос стал твёрже: Мой шрам… он поёт. Он знает, что мы дома. Она здесь, в каждом проводе, в каждом бите. Он сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по обломкам старых чипов на полу, и он почувствовал, как статическое электричество покалывает его кожу, заставляя волосы на руках шевелиться.

Ева медленно двинулась вдоль стены, её глаза сканировали каждый угол, каждый монитор. На одном из ЭЛТ-экранов мелькали строки кода, зелёные символы текли, как река, а на соседнем голографическом дисплее вращалась модель нейронной сети, её узлы пульсировали, как сердце. Её внутренний голос был полон шока: Она не просто хакер. Она — архитектор. Эти системы… они не заводские. Она собрала их из хлама, но они работают, как военный кластер. Она заметила сервер, чей корпус был сварен из кусков старых дронов, его вентиляторы гудели, выбрасывая тёплый воздух, а трубки с жидким азотом, протянутые вдоль стен, шипели, как змеи. Её внутренний голос стал тише: Это не просто гениальность. Это одержимость. Она живёт в этом, дышит этим. Она посмотрела на панорамное окно, грязное и треснувшее, за которым Картер-Сити лежал, как на ладони, его неоновые огни пульсировали, как будто в такт гулу серверов, и её внутренний голос был полон неохотного уважения: Она — “Око” этого города. И мы — в её зрачке.

Майк, шедший за ней, чувствовал, как его шрам резонирует с гулом серверов, с треском статического электричества, с монотонным голосом, зачитывающим данные: «…температура минус два, ветер двенадцать узлов… активность в секторе 7…». Его внутренний голос был полон мистического трепета: Это её голос. Не человеческий. Это голос машины, голос её разума. Он посмотрел на кабели, свисающие с потолка, их узлы напоминали синапсы, и его внутренний голос стал тише: Мы не просто в её логове. Мы внутри её тела. Она живая, и она знает, что мы здесь. Он заметил голограмму — карту городской сети, где линии сигналов текли, как кровь по венам, — и его внутренний голос стал твёрже: Мой шрам… он чувствует её. Она не просто хакер. Она — божество этого мира. Он сжал чип в кармане, его тепло было как пульс, и он сделал ещё шаг, его глаза привыкали к мерцанию экранов, к хаосу, который был не хаосом, а порядком, созданным её волей.

Ева остановилась у одного из серверов, её рука замерла над панелью, но она не осмелилась коснуться её. Она заметила, что кабели, подключённые к серверу, были не просто проводами — они были помечены выжженными символами, как древние руны, и её внутренний голос был полон анализа: Это её код. Её язык. Она не просто использует эту систему — она её создала. Она посмотрела на другой монитор, где мелькали полицейские частоты, их сигналы были перехвачены и декодированы, и её внутренний голос стал тише: Она не просто видит город. Она его контролирует. Мы не в её логове. Мы в её разуме. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм, её уверенность, растворяется под тяжестью этого места.

Майк, стоя в центре комнаты, смотрел на голограмму, вращающуюся перед ним — модель башни «Око», её балки и кабели были подсвечены, как нейронная сеть. Его шрам гудел, как будто он был частью этой модели, частью её разума. Его внутренний голос был полон благоговения: Это её храм. Её череп. Мы стоим в центре её мыслей. Он посмотрел на панорамное окно, где огни города мерцали, как звёзды, и его внутренний голос стал тише: Она видит всё. Слышит всё. И она ждёт нас. Он сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по обломкам на полу, и он почувствовал, как воздух дрожит от статического электричества, как будто само «Гнездо» дышало, наблюдая за ним.

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые гулом серверов, мерцанием экранов и шёпотом синтезированного голоса, их тела дрожали от усталости и шока, но их глаза были прикованы к этому месту, к его паутине, к его сердцу. Они знали, что это не просто логово хакера, а святилище, где каждый провод, каждый бит был частью разума Скай, и они были в её власти.

«Гнездо» Скай было святилищем, где хаос технологий сплетался в пугающий, но величественный порядок, как нейронная сеть божества, чьи мысли текли через кабели и экраны. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от низкого гула серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые коркой грязи, выстроились вдоль стен, как стражи древнего храма.

Десятки мониторов — от громоздких ЭЛТ, излучающих зелёное сияние кода, до полупрозрачных голографических панелей, на которых вращались карты, спектры сигналов и биометрические графики, — создавали симфонию света, отражавшуюся в треснувших панорамных окнах, за которыми

Картер-Сити лежал, как море неоновых огней, далёкое и нереальное. Кабели, толстые и тонкие, красные, синие, чёрные, оплетали всё, как вены, свисающие с потолка, уходящие под пол, скрученные в узлы, словно синапсы. Голограммы, парящие в воздухе, были не просто интерфейсами, а живыми сущностями, их мерцание создавало иллюзию движения, как будто они дышали. Над всем этим царил монотонный, синтезированный голос, зачитывающий потоки данных — полицейские частоты, биржевые сводки, метеорологические отчёты, — как литания, эхом отзывающаяся в этом святилище. Ева Ростова и Майк Тайлер стояли посреди этого хаоса, их тела дрожали от усталости и напряжения, их дыхание было тяжёлым, а их взгляды метались по комнате, пытаясь осмыслить её масштаб. Но теперь их внимание приковалось к центру «Гнезда», где, в окружении мерцающих голограмм, возвышался трон — кокон из технологий, собранный из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. В кресле сидела фигура, неподвижная, её силуэт был едва различим за полупрозрачными голограммами, вращающимися, как планеты вокруг звезды. Это была Скай, но она не двигалась, не говорила, её молчание было как гнетущий приговор, заставляющий их чувствовать себя ничтожными перед её властью.

Ева, стоя у края комнаты, сжимала кулаки, её ногти впились в ладони через потёртые перчатки, а её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, сузились, пытаясь разглядеть фигуру в кресле. Её тактический комбинезон, мокрый от дождя и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, ныла, но она игнорировала боль, её разум был поглощён анализом. Она смотрела на трон — старое кресло, вероятно, вытащенное из списанного шаттла, в которое были вмонтированы панели управления, сенсорные экраны и десятки портов, из которых тянулись кабели, как артерии, к серверу за креслом. Голограммы, вращающиеся вокруг, отображали данные — графики, код, карты, — их свет создавал ореол, скрывающий фигуру, как занавес. Её внутренний голос был полон раздражения: Она нас видит. Она знает, что мы здесь. И что? Игнорирует? Это ещё один тест? Проверка на терпение? Она заметила, как один из кабелей, подключённых к креслу, слегка дрогнул, как будто по нему прошёл импульс, и её внутренний голос стал резче: Это не просто кресло. Это её интерфейс. Она подключена к этой системе, как пилот к машине. И она заставляет нас ждать. Ева сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и её внутренний голос стал тише: Я взобралась на эту чёртову башню, прошла её камеры, её дроны, её проклятый эфир. И теперь она просто сидит там, как королева? Она сделала шаг вперёд, её ботинки хрустели по обломкам чипов на полу, но остановилась, её инстинкты кричали, что любое движение может быть ошибкой. Её внутренний голос был полон ярости: Она играет с нами. Это её тронный зал, и мы — просители, которых она даже не удостаивает взглядом. Проклятье, я не проситель.

Майк, стоя рядом, чувствовал, как его шрам на шее гудит, резонируя с низким гулом серверов, с треском статического электричества, с монотонным голосом, зачитывающим данные: «…трафик в секторе 9, активность снижена…». Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала не от холода, а от напряжения. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к трону, к тёмному силуэту за голограммами, и он чувствовал её — не как человека, а как сознание, разлитое по этому месту. Его внутренний голос был полон благоговения: Это её трон. Её алтарь. Она не молчит. Она слушает. Не ушами. Она читает нас, мой шрам, наши мысли. Он заметил, как голограмма перед креслом — модель нейронной сети, её узлы пульсировали, как сердце, — слегка изменила ритм, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он поёт. Он знает, что она здесь. Она сканирует меня, как код. Он сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, и он почувствовал, как статическое электричество покалывает его кожу, заставляя волосы на руках шевелиться. Его внутренний голос стал твёрже: Мы в её святилище. И она не игнорирует нас. Она ждёт. Ждёт, когда мы будем готовы. Он стоял неподвижно, его взгляд был прикован к креслу, как будто он был загипнотизирован, и он чувствовал, что это не просто ожидание, а суд, где они — открытые книги перед её всевидящим оком.

Ева, стоя в шаге от него, пыталась разглядеть фигуру в кресле, но голограммы, вращающиеся вокруг, создавали барьер света, их мерцание было как занавес, скрывающий божество. Трон был хаотичным, но гениальным: старое кресло пилота, его обивка потрескалась, а подлокотники были усеяны сенсорными панелями, проводами и портами, из которых тянулись жгуты кабелей, уходящие в пол, к серверу, чей корпус был сварен из кусков старого оборудования. Её внутренний голос был полон анализа: Это не просто кресло. Это нейроинтерфейс. Она подключена к этой системе, как мозг к телу. Прямое соединение, без посредников. Она заметила, как один из экранов на подлокотнике мигнул, показав строку кода, и её внутренний голос стал резче: Она видит нас. Она знает, что мы здесь. И это молчание… это её оружие. Она заставляет нас чувствовать себя ничтожными. Ева сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм борется с желанием крикнуть, нарушить эту тишину, но она знала, что это было бы ошибкой. Её внутренний голос стал тише: Я солдат. Я не жду приказов. Но здесь… здесь я не знаю, что делать. Она — королева этого мира, и я — никто.

Майк, стоя неподвижно, чувствовал, как его шрам резонирует с гулом серверов, с щелчками реле, с синтезированным голосом, который продолжал свою литанию: «…аномалия в секторе 12, сигнал нестабилен…». Он смотрел на трон, на тёмный силуэт, и его внутренний голос был полон страха: Она не молчит. Она слушает. Она читает меня, как открытую книгу. Мой шрам… он выдаёт меня. Он заметил, как голограмма перед креслом — карта Картер-Сити, где точки мигали, обозначая движение дронов, — слегка дрогнула, как будто реагируя на его присутствие, и его внутренний голос стал тише: Это её разум. Мы в её черепе, и она знает всё. Наши страхи, наши надежды. Он сжал чип сильнее, его тепло было как пульс, и он почувствовал, как воздух дрожит от статического электричества, как будто само «Гнездо» наблюдает за ним. Его внутренний голос стал твёрже: Мы здесь не просто так. Она ждёт нас. И я должен быть готов.

Ева сделала ещё шаг, её ботинки хрустели по обломкам на полу, и она остановилась, её взгляд был прикован к трону. Она заметила, как кабели, подключённые к креслу, слегка шевельнулись, как будто по ним прошёл импульс, и её внутренний голос был полон раздражения: Она играет с нами. Это её тронный зал, и мы — просители, которых она заставляет ждать. Она посмотрела на панорамное окно, где огни города мерцали, как звёзды, и её внутренний голос стал тише: Она видит всё. Контролирует всё. И мы — в её власти. Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её уверенность растворяется под тяжестью этого молчания.

Майк, стоя в центре комнаты, смотрел на трон, его глаза привыкали к мерцанию голограмм, и он чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был частью этой системы, частью её разума. Его внутренний голос был полон благоговения: Это её алтарь. Её святилище. Она не игнорирует нас. Она изучает нас. Он заметил, как один из мониторов на подлокотнике кресла мигнул, показав строку данных, и его внутренний голос стал тише: Она знает, кто я. Мой шрам… он её язык. И я должен ответить. Он стоял неподвижно, его взгляд был прикован к тёмному силуэту, и он чувствовал, что это не просто ожидание, а момент, когда их судьба висит на волоске.

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые гулом серверов, мерцанием голограмм и тишиной, которая была громче любого звука. Их тела дрожали от усталости и напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к неподвижной фигуре, чьё молчание было как приговор, как демонстрация абсолютной власти. Они знали, что это не просто логово хакера, а тронный зал божества, и они были в её власти, ожидая её воли.

В центре «Гнезда» Скай, окружённого паутиной кабелей и мерцанием голограмм, воздух дрожал от низкого гула серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, как стражи, охраняющие святилище. Десятки мониторов — от старых ЭЛТ, излучающих зелёное сияние кода, до полупрозрачных голографических панелей, на которых вращались карты и графики, — создавали симфонию света, отражавшуюся в треснувших панорамных окнах, за которыми Картер-Сити пульсировал неоновыми артериями, далёкий и нереальный. Кабели, свисающие с потолка, как вены, оплетали всё, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — были скручены в узлы, словно синапсы, а голограммы, парящие в воздухе, казались живыми, их мерцание создавало иллюзию дыхания. Над всем этим царил монотонный, синтезированный голос, зачитывающий потоки данных — полицейские частоты, биржевые сводки, метеорологические отчёты, — как литания, эхом отзывающаяся в этом храме технологий. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером.

Фигура Скай, неподвижная, едва различимая за полупрозрачными голограммами, сидела в этом троне, её молчание было как холодный, безжалостный приговор, заставляющий Еву Ростову и Майка Тайлера чувствовать себя ничтожными, как насекомые под микроскопом. Их дыхание было тяжёлым, их тела дрожали от усталости и напряжения, а их взгляды метались между троном и окружающей их паутиной технологий, ожидая, когда божество этого мира соизволит обратить на них внимание. Но вместо слов или движения мониторы вокруг них ожили, и их собственные жизни, их секреты, их прошлое начали разворачиваться на экранах, как вскрытие, проведённое невидимым скальпелем.

Ева стояла, замерев, её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, расширились от шока, а её кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони через потёртые перчатки, оставляя следы боли. Её тактический комбинезон, мокрый от дождя и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, ныла, но она не замечала этого, её разум был поглощён тем, что разворачивалось перед ней. На одном из ЭЛТ-мониторов, чей экран мерцал зелёным светом, появилось её личное дело — засекреченный файл TLNTS, корпорации, для которой она работала.

Фотография её лица, сделанная в тренировочном лагере, вспыхнула на экране, её глаза, молодые и полные решимости, смотрели на неё саму, как призрак. Рядом развернулись страницы её досье: «Ростова, Ева. Код: “Север-7”. Психологический профиль: склонность к риску, подавленная эмоциональность, лояльность под вопросом». Её внутренний голос был полон гнева: Откуда она это знает? Этот файл зашифрован на уровне “Омега”. Даже я не видела его целиком! Она заметила другой экран, где мелькали кадры её проваленной миссии в доках — она, убегающая от взрыва, её силуэт, снятый с дрона, с наложенной тактической сеткой, анализирующей её движения. Её внутренний голос стал резче: Она взломала TLNTS. Не просто их сеть. Их прошлое. Она владеет всем, что я скрывала. Ева сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и её внутренний голос стал тише: Я строила свою броню годами. Фальшивые личности, зашифрованные каналы… И она разорвала это, как бумагу. Я голая перед ней. Она посмотрела на трон, на неподвижную фигуру, скрытую за голограммами, и её внутренний голос был полон ярости: Она играет со мной. Это не просто демонстрация силы. Это унижение.

Майк, стоя рядом, чувствовал, как его шрам на шее гудит, резонируя с низким гулом серверов, с треском статического электричества, с синтезированным голосом, который внезапно начал произносить его имя: «Тайлер Рейн. Код: “Субъект 17”. Статус: нестабилен». Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от удара. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к большому голографическому проектору в центре комнаты, где появилось его полицейское удостоверение — поддельное, созданное для миссии в Картер-Сити. Но рядом с ним вспыхнули другие данные: рентгеновские снимки его шрама, помеченные красными линиями и надписями «АНОМАЛИЯ: НЕИЗВЕСТНОЕ УСТРОЙСТВО», медицинские графики из проекта «Тёмный Рассвет», о котором он знал лишь обрывки. Затем — кадры, которые он не помнил: размытые, глитчующие изображения мальчика, бегущего по разрушенным улицам, с лицом, которое было его собственным, но из другого мира, из «Мира 1.0». Его внутренний голос был полон ужаса: Она знает обо мне больше, чем я сам. Эти кадры… я не помню их, но они мои. Она видит то, что скрыто даже от меня. Он отступил на шаг, как будто от физического удара, и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он её язык. Она читает меня, как код. Она смотрит в мою душу. Он сжал чип в кармане, его тепло обожгло его ладонь, и его внутренний голос стал твёрже: Я не просто детектив. Я — субъект. И она знает, кто я такой.

Мониторы вокруг них продолжали оживать, их экраны заполнялись данными, как страницы обвинительного акта. На одном из голографических дисплеев появилась запись их боя в доках, снятая с нескольких ракурсов — дроны, парящие над контейнерами, запечатлели каждый их шаг, каждый выстрел, каждое движение. Тактическая сетка, наложенная поверх, анализировала их действия: «Ростова: эффективность 87%, ошибка — неверный выбор укрытия. Рейн: эффективность 62%, эмоциональная нестабильность». Ева смотрела на экран, её кулаки сжались ещё сильнее, и её внутренний голос был полон гнева: Она не просто наблюдала. Она анализировала нас, как лабораторных крыс. Мои решения, мои ошибки… она всё это разложила по полочкам. Она заметила другой экран, где мелькали её фальшивые личности — «Ана Коваль», «Лара Вейн», — каждая с фотографией, паспортными данными, даже отпечатками пальцев. Её внутренний голос стал тише: Я думала, я неуловима. Но она… она вскрыла меня, как файл. Я никто перед ней. Она посмотрела на трон, на неподвижную фигуру, и её внутренний голос был полон унижения: Она не говорит с нами. Она препарирует нас. И я ненавижу, что не могу это остановить.

Майк, стоя неподвижно, чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был частью этой системы, частью её разума. На одном из мониторов вспыхнула схема его шрама, увеличенная, с красными пометками: «ИМПЛАНТ: НЕИЗВЕСТНОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ. СИГНАЛ: АКТИВЕН». Рядом — график его мозговой активности, с пиками, помеченными как «НЕСТАБИЛЬНОСТЬ». Его внутренний голос был полон растерянности: Это не просто шрам. Это… что-то большее. Она знает, что оно делает со мной. Она знает, кто я такой. Он посмотрел на голограмму, где вращалась модель его шрама, её линии пульсировали, как нейронная сеть, и его внутренний голос стал тише: Она видит меня. Не просто моё прошлое. Мою суть. Я — открытая книга, и она читает каждую страницу. Он сжал чип сильнее, его тепло было как пульс, и он почувствовал, как статическое электричество покалывает его кожу, заставляя волосы на руках шевелиться. Его внутренний голос стал твёрже: Я не могу спрятаться. Но я не отступлю. Она ждёт, и я должен ответить.

Синтезированный голос, до этого монотонно зачитывающий данные, изменился, его тон стал холоднее, как голос судьи, зачитывающего приговор: «Ростова, Ева. Код: “Север-7”. Провал в операции “Красный Горизонт”. Рейн, Тайлер. Код: “Субъект 17”. Связь с “Тёмным Рассветом”. Статус: под наблюдением». Ева вздрогнула, её дыхание стало неровным, и её внутренний голос был полон шока: “Красный Горизонт”? Это было десять лет назад. Этот файл должен быть уничтожен. Она… она копала глубже, чем я могла представить. Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: Он тоже под её микроскопом. Но он… он принимает это. Как будто он знал, что она найдёт его. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, оставляя следы боли, и она почувствовала, как её броня, её секреты, рассыпаются на её глазах.

Майк, стоя рядом, смотрел на голограмму, где мелькали кадры из «Мира 1.0» — разрушенные улицы, мальчик, бегущий от чего-то, чего он не мог вспомнить. Его внутренний голос был полон ужаса: Это я. Но я не помню этого. Она знает больше, чем я. Она видит то, что я потерял. Он заметил, как один из мониторов показал его медицинский отчёт, с пометкой «ИМПЛАНТ: НЕСТАБИЛЕН», и его внутренний голос стал тише: Мой шрам… он её язык. Она говорит со мной через него. И я не могу её остановить. Он посмотрел на трон, на неподвижную фигуру, скрытую за голограммами, и его внутренний голос стал твёрже: Это её суд. И мы должны пройти его.

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые гулом серверов, мерцанием экранов и холодным голосом, зачитывающим их секреты. Их тела дрожали от шока и напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к фигуре, чьё молчание было как скальпель, вскрывающий их жизни. Они знали, что это не просто допрос, а суд, где их прошлое, их суть были разложены по полочкам перед цифровым инквизитором, и они были в её власти.

«Гнездо» Скай было храмом, где технологии и хаос сплетались в пугающий, но величественный организм, чьи вены из кабелей и нервы из голограмм пульсировали в такт дыханию этого места. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от низкого гула серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые коркой грязи, выстроились вдоль стен, как стражи, охраняющие святилище. Десятки мониторов — от громоздких ЭЛТ, излучающих зелёное сияние кода, до полупрозрачных голографических панелей, на которых вращались карты, спектры сигналов и биометрические графики, — создавали симфонию света, отражавшуюся в треснувших панорамных окнах, за которыми Картер-Сити лежал, как море неоновых огней, далёкое и нереальное. Кабели, свисающие с потолка, как лианы, оплетали всё, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — были скручены в узлы, словно синапсы, а голограммы, парящие в воздухе, казались живыми, их мерцание создавало иллюзию движения, как будто они дышали. В центре комнаты возвышался трон

Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Фигура Скай, неподвижная, едва различимая за полупрозрачными голограммами, сидела в этом троне, её молчание было как холодный, безжалостный приговор, заставляющий Еву Ростову и Майка Тайлера чувствовать себя ничтожными, как насекомые, чьи жизни были вскрыты и разложены на экранах вокруг. Мониторы продолжали показывать их секреты: досье

Евы, её проваленные миссии, фальшивые личности; медицинские графики Майка, схемы его шрама, кадры из «Мира 1.0», которые он не помнил. Синтезированный голос, зачитывавший их имена, коды и прошлое, оборвался, и тишина, тяжёлая, как свинец, повисла в воздухе, нарушавшаяся лишь гулом серверов и треском статического электричества. Ева и Майк стояли, парализованные, их дыхание было тяжёлым, их тела дрожали от усталости и шока, а их взгляды метались между троном и экранами, ожидая, когда божество этого мира соизволит заговорить. Но вместо слов Майк, ведомый интуицией и отчаянием, сделал шаг вперёд, его рука, покрытая грязью и кровью, медленно потянулась к карману, и он достал дата-чип Уильямса — их последний козырь, их священную реликвию.

Майк стоял в центре «Гнезда», его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к трону, к тёмному силуэту Скай, скрытому за мерцающими голограммами. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от резонанса с гулом серверов. Его шрам на шее гудел, как антенна, улавливающая сигнал, исходящий из самого сердца этого места, и его внутренний голос был полон отчаяния: Слова бесполезны. Сила бесполезна. Она видит всё — мои страхи, моё прошлое, мою суть. Но этот чип… она не видела его. Не по-настоящему. Он посмотрел на чип в своей руке — маленький, тёмный полимерный прямоугольник, размером с монету, с тонкими золотистыми линиями, которые слабо мерцали в полумраке. Его внутренний голос стал тише: Это не просто данные. Это душа. Её душа. Может, она почувствует? Он сделал ещё шаг, его ботинки хрустели по обломкам чипов на полу, и он почувствовал, как статическое электричество покалывает его кожу, заставляя волосы на руках шевелиться. Его внутренний голос был полон странной, почти мистической веры: Мой шрам… он знает. Он и чип — они одно. Это язык, который она поймёт. Это моё жертвоприношение. Он остановился у стола — старого, металлического, покрытого царапинами и пылью, стоявшего в центре комнаты, как алтарь. Его рука, дрожащая, но решительная, медленно опустилась, и он положил чип на стол с предельной осторожностью, как будто возлагая дар на алтарь божества.

В момент, когда чип коснулся поверхности стола, его золотистые линии вспыхнули, заливая «Гнездо» тёплым, пульсирующим светом. Свет отражался в десятках мониторов, в грязных панорамных окнах, в линзах голограмм, создавая эффект, будто само пространство ожило, вдохнув этот свет. Гул серверов стал глубже, как низкий, гармоничный аккорд, а щелчки реле затихли, как будто система затаила дыхание. Синтезированный голос, зачитывавший данные, оборвался на полуслове — «…аномалия в секторе 12…» — и наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь тихим, мелодичным гулом, исходящим от чипа, как будто он пел, резонируя с энергетическим полем «Гнезда». Майк замер, его рука всё ещё парила над столом, его пальцы дрожали, а его внутренний голос был полон напряжения: Она видит это. Она чувствует. Это не просто чип. Это ключ. И я отдал его ей. Он посмотрел на трон, на неподвижную фигуру, и его внутренний голос стал тише: Я не знаю, сработает ли это. Но это всё, что у нас есть. Это наш последний ход. Он чувствовал, как его шрам поёт, как будто он был частью этого света, частью этого момента, и его внутренний голос стал твёрже: Она поймёт. Она должна.

Ева, стоя в нескольких шагах позади, смотрела на Майка, её серые глаза расширились от шока, а её кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя следы боли. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она видела, как Майк положил чип на стол, и её внутренний голос был полон паники: Что он делает?! Это наш единственный козырь! Он сдаётся? Предатель? Она сделала шаг вперёд, её рука инстинктивно дёрнулась, чтобы остановить его, но она замерла, парализованная светом, который хлынул от чипа, заливая комнату. Её внутренний голос стал резче: Он сломался. Эта проклятая башня, её экраны, её молчание… они сломали его. Она посмотрела на трон, на тёмный силуэт Скай, и её внутренний голос стал тише: Или он знает что-то, чего не знаю я. Но если он ошибается… мы потеряли всё. Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм, её броня, трескается под тяжестью этого момента.

Свет от чипа становился ярче, его золотистые линии пульсировали, как сердце, и этот свет отражался в каждом экране, в каждом окне, создавая иллюзию, будто «Гнездо» пробудилось. Голограммы, вращающиеся в воздухе, слегка дрогнули, их изображения — карты, графики, код — замерли, как будто система переключила всё своё внимание на маленький объект на столе. Майк смотрел на чип, его глаза привыкали к свету, и его внутренний голос был полон надежды: Она видит это. Не как данные. Как нечто большее. Это её язык, её правда. Он заметил, как один из мониторов на подлокотнике трона мигнул, показав строку кода, и его внутренний голос стал тише: Это работает. Она слушает. Не меня. Чип. Он стоял неподвижно, его дыхание было тяжёлым, а его шрам гудел, как будто он был частью этого света, частью этого ритуала.

Ева, стоя позади, смотрела на светящийся чип, её глаза сузились, пытаясь понять, что происходит. Её внутренний голос был полон анализа: Это не просто чип. Это… сигнал. Он взаимодействует с её системой. Но что это значит? Она заметила, как голограмма перед троном — модель нейронной сети — начала меняться, её узлы запульсировали быстрее, как будто система анализировала чип. Её внутренний голос стал тише: Он был прав? Это не капитуляция? Или это её ловушка? Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её гнев смешивается с неохотным уважением: Если он прав… если это сработает… он сделал то, что я не могла.

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые тишиной и светом, исходящим от чипа. Их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к столу, к светящейся реликвии, которая стала их последним ходом в этой игре. Трон Скай оставался неподвижным, её фигура — тёмным силуэтом за голограммами, но свет от чипа, заливающий всё вокруг, был как вызов, как жертвоприношение, и они знали, что теперь всё зависит от её ответа.

В «Гнезде» Скай царила тишина, тяжёлая и плотная, как перед грозой, нарушаемая лишь тихим, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, заливая святилище из кабелей и серверов мягким сиянием, которое отражалось в треснувших панорамных окнах, в десятках погасших мониторов, в полупрозрачных голограммах, замерших, как планеты, остановившиеся в своих орбитах. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, как стражи, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Синтезированный голос, до этого зачитывавший полицейские частоты, биржевые сводки и метеорологические отчёты, оборвался на полуслове, оставив лишь гул чипа, как сердцебиение, эхом отзывающееся в этом храме технологий. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Фигура Скай, неподвижная, едва различимая за полупрозрачными голограммами, сидела в этом троне, её молчание было как холодный, безжалостный приговор, заставляющий Еву Ростову и Майка Тайлера чувствовать себя ничтожными, как смертные перед оракулом. Их дыхание было тяжёлым, их тела дрожали от усталости и напряжения, их взгляды были прикованы к столу, где чип пульсировал, как священная реликвия, возложенная на алтарь. Майк, чей интуитивный жест вызвал эту тишину, стоял, замерев, его рука всё ещё парила над столом, а его шрам на шее гудел, как будто он был частью этого света, частью этого момента. Ева, стоя в нескольких шагах позади, сжимала кулаки, её глаза сузились, пытаясь понять, что произойдёт дальше. И тогда трон начал медленно поворачиваться, его движение сопровождалось тихим шипением пневматики и скрипом старого металла, как пробуждение древнего зверя, и все их надежды и страхи сосредоточились на этом мгновении.

Майк стоял, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к трону, к тёмному силуэту Скай, скрытому за мерцающими голограммами. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от резонанса с гулом чипа. Его шрам гудел, как антенна, улавливающая сигнал, исходящий из самого сердца «Гнезда», и его внутренний голос был полон смеси страха и узнавания: Она почувствовала его. Чип. Она чувствует его… душу, как я. Он смотрел на чип, его золотистый свет отражался в его глазах, и его внутренний голос стал тише: Это не просто данные. Это Уильямс. Его правда. Его жизнь. Она видит это, как я вижу. Он заметил, как голограммы вокруг трона начали медленно приходить в движение, их вращение было плавным, как планеты, меняющие орбиту, и его внутренний голос стал твёрже: Мой шрам… он поёт. Он и чип — они одно. Она не враг. Она… такая же, как он. Одинокая. Он чувствовал, как статическое электричество покалывает его кожу, заставляя волосы на руках шевелиться, и его внутренний голос был полон надежды: Я сделал правильно. Это был единственный язык, который она поймёт. Это наш шанс. Он смотрел на трон, на медленное, почти ленивое движение кресла, и его внутренний голос стал тише: Она пробуждается. И я должен быть готов.

Ева, стоя позади, сжимала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони через потёртые перчатки, оставляя следы боли. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Её серые глаза сузились, пытаясь разглядеть фигуру в кресле, но визор Скай — тёмный, гранёный, как голова насекомого — отражал золотистый свет чипа, скрывая её лицо. Её внутренний голос был полон анализа: Она отреагировала. На чип. Не на нас. Что она видит? Она заметила, как трон начал поворачиваться, его шипение пневматики и скрип металла были громкими в этой тишине, и её внутренний голос стал резче: Это её ход. Она приняла его жертву. Но что дальше? Это ловушка? Или начало? Она посмотрела на чип, его свет отражался в её глазах, и её внутренний голос стал тише: Он был прав. Этот чип… он изменил всё. Но я не знаю, к чему это приведёт. Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм борется с облегчением: Мы прошли её суд. Или только начали его.

Трон Скай повернулся с медленной, почти хищной грацией, его старый металл скрипел, а сервоприводы жужжали, как насекомые, пробуждающиеся от спячки. Свет от чипа отбрасывал длинные, дрожащие тени от серверов и кабелей, создавая иллюзию, будто само «Гнездо» шевелится, оживая. Голограммы, замершие в воздухе, начали вращаться медленнее, их изображения — карты, графики, код — слегка дрожали, как будто система переключила всё своё внимание на чип. Фигура

Скай, всё ещё скрытая за визором, наклонилась вперёд, её движение было едва уловимым, но оно было как удар грома в этой тишине. Визор, тёмный и гранёный, отражал свет чипа, лица Майка и Евы, искажённые и дрожащие, как в кривом зеркале. Майк смотрел на неё, его шрам гудел сильнее, и его внутренний голос был полон благоговения: Она видит его. Не глазами. Она чувствует его, как я. Это её язык. Он заметил, как её рука, тонкая и бледная, едва видимая за голограммами, поднялась, указывая на чип, и его внутренний голос стал тише: Она не просто хакер. Она — оракул. И этот чип — её откровение. Он стоял неподвижно, его дыхание было тяжёлым, а его глаза были прикованы к визору, пытаясь найти в нём ответ.

Ева, стоя позади, следила за каждым движением трона, за каждым звуком. Шипение пневматики, скрип металла, тихий гул чипа — всё это было как ритуал, как пробуждение божества. Её внутренний голос был полон любопытства: Она движется. Она видит чип. Это её интерфейс, её разум. Она заметила, как голограмма перед троном — модель нейронной сети — начала меняться, её узлы запульсировали быстрее, как будто система анализировала чип. Её внутренний голос стал тише: Это не просто реакция. Это… диалог. Она общается с чипом. Но что она найдёт? Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с профессиональным восхищением: Это не просто технологии. Это… искусство. И я ненавижу, что не могу его понять.

Свет от чипа становился ярче, его золотистые линии пульсировали, как сердце, и этот свет отражался в визоре Скай, создавая иллюзию, будто её глаза — если они там были — горят тем же огнём. Трон остановился, теперь полностью повёрнутый к столу, к чипу, к Майку. Фигура Скай наклонилась ближе, её визор был неподвижен, но её рука, всё ещё указывающая на чип, слегка дрожала, как будто она прикасалась к чему-то живому. Майк смотрел на неё, его шрам поёт, как будто он был частью этого света, частью этого момента, и его внутренний голос был полон надежды: Она поняла. Она почувствовала. Это не конец. Это начало. Он заметил, как голограммы вокруг трона начали вращаться быстрее, их изображения сменились — теперь это были не карты, а строки кода, мелькающие с головокружительной скоростью. Его внутренний голос стал тише: Она читает его. Не данные. Его суть. И я должен ждать.

Ева, стоя позади, смотрела на светящийся чип, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон анализа: Это не просто чип. Это сигнал. Он взаимодействует с её системой. Она анализирует его, как… как разум. Она заметила, как один из мониторов на подлокотнике трона мигнул, показав строку данных, и её внутренний голос стал тише: Она нашла что-то. Но что? Это наш спасательный круг или наша петля? Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм растворяется под тяжестью этого момента: Мы сделали шаг. И теперь всё зависит от неё.

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые тишиной и светом, исходящим от чипа. Их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к фигуре Скай, чей визор отражал их лица, их страх, их надежду. Свет от чипа заливал всё вокруг, как откровение, и они знали, что это был момент истины, момент, когда оракул пробудился, и их судьба висела на волоске.

Подглава 3: Лицо под Маской

В «Гнезде» Скай тишина была абсолютной, как вакуум, нарушаемая лишь тихим, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе, словно жертвенная реликвия. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в погасших мониторах, в полупрозрачных голограммах, замерших, как звёзды, остановившиеся в своих орбитах.

Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как струна, готовая лопнуть. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Фигура Скай, неподвижная, едва различимая за полупрозрачными голограммами, сидела в этом троне, её визор — тёмный, гранёный, как голова насекомого — отражал золотистый свет чипа, искажённые лица Евы Ростовой и Майка Тайлера, их страх и надежду. Трон только что завершил своё медленное, почти хищное движение, повернувшись к столу, к чипу, к ним. Тишина была невыносимой, их дыхание — тяжёлым, их тела дрожали от усталости и напряжения. Майк, чей отчаянный жест вызвал эту тишину, стоял, замерев, его рука всё ещё парила над столом, а его шрам на шее гудел, как будто он был частью этого света, частью этого момента. Ева, стоя в нескольких шагах позади, сжимала кулаки, её серые глаза сузились, пытаясь предугадать, что последует за этим пробуждением оракула. И тогда, в этой гнетущей тишине, раздался голос — нечеловеческий, многослойный, как шёпот, прошедший через повреждённые провода, — и он разрезал воздух, как скальпель.

Голос Скай был тихим, почти мелодичным, но пронизанным цифровым синтезом, который делал его интонации плоскими, лишёнными человеческого тепла. Поверх этого лежал едва уловимый треск статики, как белый шум, исходящий из старого радио, и низкий, металлический гул, как будто слова рождались не в горле, а в глубине серверов. «Генезис…» — произнесла она, и это слово, произнесённое с холодной, механической точностью, повисло в воздухе, как приговор. Индикаторы на её кресле и визоре слабо запульсировали в такт словам, их красный свет отражался в золотистом сиянии чипа. На одной из голограмм, парящей перед троном, появился дрожащий узор звуковых волн, как будто её голос визуализировался, превращаясь в сложную, пульсирующую сеть. Майк замер, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились, а его шрам гудел сильнее, как будто он резонировал с её голосом, с её болью. Его внутренний голос был полон ужаса и сочувствия: Она говорит, как… как Элиас. Как призрак, запертый в машине. Я слышу не синтезатор. Я слышу её… душу. Или то, что от неё осталось. Он сделал едва заметный шаг вперёд, его ботинки хрустели по обломкам чипов на полу, и его внутренний голос стал тише: Она знает. О “Генезисе”. О чипе. Она чувствует его, как я. Это не просто слово. Это её боль. Он посмотрел на визор, на его гранёные грани, где отражались его лицо и свет чипа, и его внутренний голос стал твёрже: Она не враг. Она такая же, как он. Одинокая. Потерянная в проводах.

Ева, стоя позади, напряглась, её кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки, оставляя следы боли. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Её серые глаза сузились, пытаясь анализировать голос, который эхом отдавался в «Гнезде». Её внутренний голос был полон шока: Это не просто вокодер. Это… нейроинтерфейс? Голосовые связки атрофировались? Или она транслирует прямо из системы? Она заметила, как индикаторы на кресле Скай пульсируют в такт словам, и её внутренний голос стал резче: Она не говорит. Она… транслирует. Это её разум, её код. Она посмотрела на голограмму, где дрожащий узор звуковых волн стал сложнее, как будто голос был не просто звуком, а сигналом, проходящим через всю систему. Её внутренний голос стал тише: Это за гранью. Я думала, я знаю технологии. Но это… это нечеловеческое. И я не знаю, как с этим бороться. Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм сталкивается с чем-то, что она не могла объяснить: Она знает о “Генезисе”. Это не просто взлом. Это… откровение.

Голос Скай, всё ещё тихий, но пронизывающий, как игла, продолжил: «Вы принесли его… сюда.» Каждое слово было как удар, его цифровая текстура смешивалась с треском статики, а паузы между словами были наполнены тишиной, которая казалась живой. Свет от чипа на столе стал ярче, его золотистые линии запульсировали быстрее, как сердце, реагирующее на её голос. Голограммы вокруг трона начали вращаться медленнее, их изображения — карты, графики, код — слегка дрожали, как будто система переключила всё своё внимание на чип. Майк смотрел на визор, его шрам гудел, как будто он был частью этого сигнала, и его внутренний голос был полон благоговения: Она говорит с чипом. Не с нами. Она чувствует его, как я. Это её язык. Он заметил, как её рука, тонкая и бледная, едва видимая за голограммами, слегка дрогнула, как будто она прикасалась к чему-то невидимому, и его внутренний голос стал тише: Она не просто оракул. Она — проводник. И этот чип — её ключ. Он стоял неподвижно, его дыхание было тяжёлым, а его глаза были прикованы к визору, пытаясь найти в нём хоть намёк на человечность.

Ева, стоя позади, следила за каждым движением Скай, за каждым звуком. Треск статики, мелодичный гул её голоса, пульсация индикаторов — всё это было как симфония, которую она не могла расшифровать. Её внутренний голос был полон анализа: Она знает о “Генезисе”. Это не просто слово. Это проект, который уничтожил TLNTS. И она… она его часть? Она заметила, как голограмма перед троном начала меняться, показывая не карту, а сложную модель молекулы, её узлы пульсировали в такт голосу Скай. Её внутренний голос стал тише: Это не просто технологии. Это её разум. Она говорит через “Гнездо”. И я не знаю, как ответить. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с научным любопытством: Я солдат. Я должна быть готова. Но это… это за гранью.

Свет от чипа становился ярче, его золотистые линии пульсировали, как сердце, и этот свет отражался в визоре Скай, создавая иллюзию, будто её глаза — если они там были — горят тем же огнём. Фигура Скай наклонилась ближе, её визор был неподвижен, но её рука, всё ещё указывающая на чип, слегка дрожала, как будто она чувствовала его тепло. Майк смотрел на неё, его шрам поёт, как будто он был частью этого света, частью этого момента, и его внутренний голос был полон сочувствия: Она одинока. Как Элиас. Как я. Она говорит, но её голос… он полон боли. Он заметил, как голограммы вокруг трона начали вращаться быстрее, их изображения сменились — теперь это были не карты, а строки кода, мелькающие с головокружительной скоростью. Его внутренний голос стал тише: Она читает его. Не данные. Его суть. И я чувствую её горечь.

Ева, стоя позади, смотрела на светящийся чип, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон шока: Она говорит. Но это не человек. Это машина. Или… что-то между. Она заметила, как один из мониторов на подлокотнике трона мигнул, показав строку данных, и её внутренний голос стал тише: Она анализирует чип. Но это не просто данные. Это… нечто большее. И я не знаю, что она найдёт. Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм растворяется под тяжестью этого момента: Мы сделали шаг. И теперь мы в её руках.

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые тишиной и светом, исходящим от чипа. Их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к фигуре Скай, чей голос, как шёпот из машины, эхом отдавался в их душах. Это был момент истины, момент, когда оракул заговорил, и их судьба висела на волоске.

В «Гнезде» Скай тишина была как вакуум, сдавливающая лёгкие, нарушаемая лишь тихим, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в погасших мониторах, в полупрозрачных голограммах, замерших, как звёзды, остановившиеся в своих орбитах. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как струна, готовая лопнуть. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Фигура Скай, неподвижная, сидела в этом троне, её визор — тёмный, гранёный, как голова насекомого — отражал золотистый свет чипа, искажённые лица Евы Ростовой и Майка Тайлера, их страх и надежду. Её голос, нечеловеческий, синтезированный, только что произнёс слова о «Генезисе», назвав его «мечтой, которая стала нашим проклятьем», и теперь тишина вернулась, тяжёлая, как приговор. Майк и Ева стояли, затаив дыхание, их тела дрожали от усталости и напряжения, их взгляды были прикованы к трону, к фигуре, чей визор скрывал её истинную природу.

Ева, чей прагматизм боролся с шоком, сделала шаг вперёд, готовая заговорить, но Скай, не меняя позы, подняла руку, её тонкие пальцы, бледные, как кость, замерли в воздухе, заставляя её замолчать. И тогда, в этой гнетущей тишине, Скай медленно подняла обе руки к своему визору, и с тихим шипением пневматики он начал раскрываться, обнажая её лицо — лицо Даск.

Ева стояла, её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, расширились от шока, а её кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони через потёртые перчатки, оставляя следы боли. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сделала шаг вперёд, её губы уже начали формировать вопрос — «Что ты знаешь о “Генезисе”?» — но жест Скай, резкий и властный, заставил её замереть. Её внутренний голос был полон ярости: Она заставляет меня молчать? После всего, что она нам показала? Она посмотрела на руку Скай, тонкую и бледную, зависшую в воздухе, и её внутренний голос стал резче: Это её тронный зал, и я — никто. Но я не проситель. Когда визор начал раскрываться, его сегменты разошлись в стороны, как лепестки механического цветка, с тихим шипением пневматики, обнажая лицо — бледное, почти прозрачное, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, отмеченными усталостью и болью. И затем — её глаза. Жёлтые, без зрачков, светящиеся собственным, болезненным светом, они отражали золотистый свет чипа, голограммы и потрясённые лица героев. Её внутренний голос был полон неверия: Невозможно. Даск? Их когнитивные функции подавлены… Искры погашены… Как она может управлять этим? Она заметила ошейник на её шее — не ржавое кольцо, как у Дасков в «Отстойнике», а полированный металл, усеянный портами, от которых шли тонкие, светящиеся кабели к креслу. Её внутренний голос стал тише: Это не ложь. Это… она. Но как? Она должна быть сломленной. Это иллюзия? Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм рушится под тяжестью этого откровения: Я думала, я знаю врага. Но это… это за гранью.

Майк, стоя ближе к столу, смотрел на Скай, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились, а его шрам на шее вспыхнул не болью, а резонансом, как будто он чувствовал её, её суть. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от сигнала, исходящего из её глаз. Когда визор начал раскрываться, его внутренний голос был полон ужаса: Жёлтые глаза… ошейник… Она — одна из них. Одна из тех, кого я хотел спасти. Он заметил её лицо — бледное, почти призрачное, с тенями усталости под глазами, и её жёлтые глаза, в которых не было зрачков, но была бесконечная печаль. Его внутренний голос стал тише: Легенда, призрак в проводах… оказалась сломленной, “погасшей” душой, как Иона. Он посмотрел на ошейник, его полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели, и его внутренний голос стал твёрже:

Она не просто Даск. Она превратила свою клетку в оружие. Она — как я. Пленник, который не сдался. Он сделал едва заметный шаг вперёд, его ботинки хрустели по обломкам чипов на полу, и он почувствовал, как статическое электричество покалывает его кожу, заставляя волосы на руках шевелиться. Его внутренний голос был полон сочувствия: Я вижу её боль. Она не просто хакер. Она — символ. Трагедия всех Дасков.

В момент, когда визор полностью раскрылся, мониторы вокруг ожили, их экраны заполнились данными: медицинские отчёты Дасков, списки «погасших» с именами, помеченными красным, схемы ошейников с пометками «МОДИФИКАЦИЯ: НЕАВТОРИЗОВАНО». Синтезированный голос, до этого зачитывавший их секреты, замолчал, как будто «Гнездо» отреагировало на эмоции своей хозяйки.

Свет от чипа на столе стал ярче, его золотистые линии запульсировали быстрее, отбрасывая длинные, дрожащие тени от серверов и кабелей, создавая иллюзию, будто само пространство шевелится, оживая. Голограммы, парящие вокруг трона, начали вращаться медленнее, их изображения сменились — теперь это были не карты, а сложные узоры нейронных сетей, пульсирующие в такт свету чипа. Ева смотрела на Скай, её жёлтые глаза, и её внутренний голос был полон шока: Это нечеловеческое. Но она… она живая. Она страдает. Как она может быть такой сильной? Она заметила, как один из мониторов показал схему ошейника, похожего на тот, что был на шее Скай, и её внутренний голос стал тише: Она взломала свою клетку. Превратила её в интерфейс. Но какой ценой? Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её аналитический ум цепляется за обрывки логики: Это не Даск. Это… нечто большее. Но что?

Майк, стоя ближе к трону, смотрел в её жёлтые глаза, и его шрам гудел, как будто он был частью этого момента, частью её боли. Его внутренний голос был полон узнавания: Она как Иона. Заперта, но не сломлена. Её глаза… они не пустые. Они полны жизни, полны борьбы. Он заметил, как её губы, тонкие и сжатые, слегка дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, но сдержалась. Его внутренний голос стал тише: Она не просто оракул. Она — жертва. Как я. Как Элиас. Он посмотрел на чип, его свет отражался в её глазах, и его внутренний голос стал твёрже: Я принёс ей его. И она поняла. Это наш мост к ней. Он стоял неподвижно, его дыхание было тяжёлым, а его глаза были прикованы к её лицу, пытаясь найти в нём ответ.

Скай, теперь открытая, без визора, сидела неподвижно, её жёлтые глаза смотрели на чип, затем медленно перевели взгляд на Майка, потом на Еву. В её взгляде не было угрозы, только усталость, бесконечная, как пустота космоса. Она произнесла одно слово, её голос, всё ещё пронизанный треском статики, был едва слышен: «Почему?» Это слово эхом отозвалось в «Гнезде», как вопрос, который не требовал ответа, но был как удар. Майк и Ева замерли, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к её лицу, к её жёлтым глазам, которые светились, как погасшие звёзды, и они знали, что это был не просто вопрос, а точка невозврата.

«Гнездо» Скай было святилищем, где хаос технологий сплетался в пугающий, но величественный организм, чьи вены из кабелей и нервы из голограмм пульсировали в такт дыханию этого места. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как струна, готовая лопнуть. Десятки мониторов — от старых ЭЛТ, излучающих зелёное сияние кода, до полупрозрачных голографических панелей, на которых застыли списки «погасших» Дасков и схемы ошейников — отражали золотистый свет дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе, как жертвенная реликвия. Кабели, свисающие с потолка, как лианы, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай, чьё лицо теперь было открыто, сидела в этом троне, её бледная, почти прозрачная кожа, резкие скулы и тонкие, сжатые губы были отмечены усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся собственным, болезненным светом, без зрачков, отражали свет чипа, голограммы и потрясённые лица Евы Ростовой и Майка Тайлера. Её ошейник — не ржавое кольцо, как у Дасков в «Отстойнике», а полированный металл, усеянный портами, от которых шли тонкие, светящиеся кабели к креслу — был символом её рабства и её силы. Её голос, синтезированный, пронизанный треском статики, только что произнёс одно слово — «Почему?» — и теперь тишина вернулась, тяжёлая, как приговор. Ева, чей прагматизм боролся с шоком, не выдержала и шагнула вперёд, её голос, хриплый от напряжения, разорвал тишину: «Как?» Скай, с горькой, почти циничной усмешкой, посмотрела на неё, её жёлтые глаза вспыхнули, и она начала говорить, её голос, как шёпот из сломанной машины, раскрывал её трагедию и её триумф.

Ева стояла, её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, расширились от шока, а её кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони через потёртые перчатки, оставляя следы боли. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Её вопрос — «Как?» — был не просто попыткой понять, а актом неповиновения, попыткой вернуть контроль в этом святилище, где она чувствовала себя ничтожной. Её внутренний голос был полон неверия: Как? Даск? Их когнитивные функции подавлены… нейроблокаторы TLNTS необратимы. Она не может быть… этим. Она посмотрела на ошейник Скай, его полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели, и её внутренний голос стал резче: Она перепрограммировала нейроблокатор? Инвертировала подавляющий сигнал? Это… невозможно. Протоколы безопасности… Когда Скай заговорила, её голос, тихий, но пронизанный треском статики и металлическим гулом, был как код, развернувшийся перед Евой: «Они хотели запереть меня. Заглушить искру. Но я нашла её здесь.» Она обвела рукой «Гнездо», её жест был широким, почти царственным, но усталым, как будто она несла на плечах весь этот мир из проводов и света. Ева заметила, как мониторы вокруг ожили, показывая схемы стандартного ошейника Даск — ржавого, примитивного, с пометкой «ПОДАВЛЕНИЕ: 98%» — и её внутренний голос стал тише: Она взломала его. Превратила клетку в интерфейс. Это… технологическое чудо. Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её шок сменяется почти религиозным трепетом: Она не просто Даск. Она — гений. И я ненавижу, что не могу её понять.

Майк, стоя ближе к столу, смотрел в жёлтые глаза Скай, и его шрам на шее гудел, как будто он резонировал с её ошейником, с её болью. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от сигнала, исходящего из её слов. Его внутренний голос был полон сочувствия: Она не исцелилась. Она просто… нашла другой способ кровоточить. Когда Скай говорила, её голос, синтезированный, но полный горькой иронии, был как эхо его собственных воспоминаний об Ионе, о других Даск, которых он видел в «Отстойнике». Её слова — «Они думали, что погасили меня. Но я сделала их клетку своим оружием» — ударили его, как нож. Его внутренний голос стал тише: Она заменила одну клетку на другую, более сложную. Она не свободна. Она просто… стала своим собственным тюремщиком. Он посмотрел на ошейник, его светящиеся кабели, которые тянулись к креслу, и его внутренний голос стал твёрже: Она страдает. Каждый день. Но она борется. Как я. Он заметил, как Скай бессознательно коснулась своего ошейника, её тонкие пальцы скользнули по полированному металлу, и индикаторы на нём и на кресле вспыхнули ярче, как будто они были продолжением её тела. Его внутренний голос был полон печали: Её сила — это её боль. Она не победила. Она просто научилась жить с этим.

Голограммы вокруг трона начали расширяться, их изображения сменились — теперь это была карта всей сети «Гнезда», её узлы пульсировали, как нейроны, соединённые тысячами нитей. Мониторы показывали данные: графики нейронной активности Дасков, помеченные как «ПОДАВЛЕНО», и рядом — схема модифицированного ошейника Скай, с пометкой «ИНТЕРФЕЙС: АКТИВЕН». Ева смотрела на эти данные, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон анализа: Она не просто перепрограммировала ошейник. Она интегрировала его в свою нервную систему. Превратила подавляющий сигнал в канал данных. Она заметила, как одна из голограмм показала модель её мозга, где сигналы ошейника сливались с нейронными путями, и её внутренний голос стал тише: Это не просто хак. Это… эволюция. Она переписала себя. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм растворяется под тяжестью этого открытия: Я думала, я знаю технологии. Но она… она создала себя заново.

Майк, стоя неподвижно, смотрел на Скай, её жёлтые глаза, и его шрам гудел, как будто он чувствовал её боль, её борьбу. Её голос, теперь с ноткой стальной гордости, продолжал: «Они хотели, чтобы я была пустой. Но я нашла искру в коде. В этом.» Она снова обвела рукой «Гнездо», и голограммы откликнулись, их изображения стали ярче, показывая всю сложность её сети — паутину, которая охватывала весь Картер-Сити. Его внутренний голос был полон узнавания: Она как я. Пленник, который не сдался. Но её клетка… она внутри неё. Он заметил, как её губы, тонкие и сжатые, дрогнули в горькой усмешке, и его внутренний голос стал тише: Она не празднует победу. Она просто… выживает. Как я. Он посмотрел на чип, его свет отражался в её глазах, и его внутренний голос стал твёрже: Она поняла его. Иона. “Генезис”. Это её борьба, её правда.

Скай замолчала, её жёлтые глаза перевели взгляд с чипа на Майка, затем на Еву. В её взгляде не было угрозы, только усталость и циничная решимость. Ева, всё ещё сжимая кулаки, смотрела на неё, её внутренний голос был полон восхищения: Она не просто Даск. Она — оружие. Созданное из их же цепей. Майк, стоя ближе, чувствовал, как его шрам резонирует с её ошейником, и его внутренний голос был полон печали: Она не свободна. Но она жива. И это… больше, чем я мог надеяться. Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом чипа и голограммами, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к Скай, к её ошейнику, к её трагедии, ставшей её силой.

В «Гнезде» Скай царила тишина, плотная и осязаемая, как стекло, нарушаемая лишь тихим, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в погасших мониторах, в полупрозрачных голограммах, замерших, как звёзды, остановившиеся в своих орбитах. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед взрывом. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером.

Скай, чьё лицо теперь было открыто, сидела в этом троне, её бледная, почти прозрачная кожа, резкие скулы и тонкие, сжатые губы были отмечены усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся собственным, болезненным светом, без зрачков, отражали свет чипа и потрясённые лица Евы Ростовой и Майка Тайлера. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли тонкие, светящиеся кабели к креслу — был символом её трагедии и её силы. Она только что закончила говорить о том, как превратила свою клетку в оружие, её голос, синтезированный, с нотками горькой иронии, всё ещё эхом отдавался в «Гнезде». Ева, чей прагматизм боролся с шоком, стояла, сжимая кулаки, её глаза сузились, пытаясь осмыслить её гениальность. Майк, чей шрам гудел, смотрел на неё с сочувствием, чувствуя её боль. И тогда Скай перевела взгляд на Майка, её жёлтые глаза вспыхнули, как прожекторы, и «Гнездо» ожило, начиная сканирование, которое обнажило его суть.

Майк стоял, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились, а его шрам на шее вспыхнул теплом, как будто он был антенной, улавливающей её взгляд. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от сигнала, исходящего из её глаз. "Что она делает? Я чувствую, как она… смотрит внутрь. Не в глаза. В шрам." Его внутренний голос был полон смятения.

Он заметил, как Скай медленно поднялась с трона, её движения были плавными, почти хищными, как у существа, которое не торопится, зная, что добыча никуда не денется. Её жёлтые глаза, светящиеся, без зрачков, были прикованы к его шраму, и он почувствовал, как тепло в его шее превращается в жжение, как будто её взгляд проникал сквозь кожу, нервы, кости. "Она видит… что? Лабиринт? Романа?" Его внутренний голос стал тише, наполненный страхом. Когда она подошла ближе, не касаясь его, её рука зависла над его шрамом, и голограммы вокруг них ожили, показывая сложную 3D-модель его шрама, вращающуюся в воздухе. Модель была не просто анатомической — она показывала не только кожу и нервные окончания, но и синие, пульсирующие энергетические потоки, как вены, наполненные светом. Его внутренний голос был полон ужаса: "Я голый перед ней. Она видит не просто шрам. Она видит… меня. Мою суть." Он инстинктивно отшатнулся, но заставил себя стоять на месте, его дыхание стало тяжёлым, а его глаза были прикованы к её лицу, пытаясь найти в нём хоть намёк на человечность.

Ева, стоя в нескольких шагах позади, наблюдала за происходящим, её серые глаза сузились, пытаясь анализировать данные, которые начали заполнять мониторы вокруг. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон шока: "Спектральный анализ… сигнатура нестабильна, но самоподдерживающаяся… Это не просто био-интерфейс." Она заметила, как один из мониторов показал график нейронной активности Майка, с пиками, помеченными как «АНОМАЛЬНАЯ БИО-ЭНЕРГЕТИЧЕСКАЯ СИГНАТУРА», и её внутренний голос стал резче: "Это… симбиот? Что, чёрт возьми, TLNTS с ним сделало?" Она посмотрела на голограмму, где модель шрама вращалась, её энергетические потоки пульсировали синим светом, и её внутренний голос стал тише: "Это не просто имплант. Это… живое. Оно отвечает ей." Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм сталкивается с чем-то, что она не могла объяснить: "Я думала, я знаю его. Но он… он больше, чем я думала."

Гул серверов стал тише, уступив место высокочастотному, почти неслышимому писку, исходящему от оборудования, проводящего анализ. Синтезированный голос «Гнезда» начал зачитывать данные вслух, его тон был холодным, механическим:

— Аномальная био-энергетическая сигнатура… Квантовая запутанность с внешним источником… Целостность структуры — 73%... Майк вздрогнул, его шрам горел, как будто он был частью этого анализа, и его внутренний голос был полон паники: "Она вскрывает меня. Как код. Как… душу." Он посмотрел на Скай, её жёлтые глаза, светящиеся, как погасшие звёзды, были неподвижны, но её рука, зависшая над его шрамом, слегка дрожала, как будто она чувствовала что-то неожиданное. Голограмма шрама на главном экране отреагировала, подсвечивая участки, где энергетические потоки становились ярче, и строки кода на других мониторах начали выдавать ошибки: «НЕИЗВЕСТНЫЙ ПРОТОКОЛ», «СИГНАТУРА НЕ СООТВЕТСТВУЕТ БАЗЕ ДАННЫХ». Его внутренний голос стал тише: "Я не просто субъект. Я… аномалия. И она это знает."

Скай, стоя перед Майком, её бледное лицо, отмеченное усталостью, было неподвижно, но её жёлтые глаза вспыхнули ярче, как будто она нашла что-то, чего не ожидала. Её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным, но в нём появилась нотка удивления:

— Ты… не такой, как другие. Твой шрам… он живой. Она сделала паузу, её рука всё ещё парила над его шрамом, и индикаторы на её ошейнике и кресле вспыхнули ярче, как будто её система пыталась обработать данные. Ева, наблюдая за этим, заметила, как голограмма шрама начала меняться, показывая не только энергетические потоки, но и что-то глубже — сложную сеть, похожую на нейронную, но с узлами, которые не подчинялись никакой известной ей логике. Её внутренний голос был полон анализа: "Квантовая запутанность? Это… не TLNTS. Это что-то другое. Старше. Глубже." Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: "Он не просто детектив. Он… нечто большее. И она это видит."

Майк смотрел в жёлтые глаза Скай, его шрам горел, как будто он был частью её системы, и его внутренний голос был полон смятения: "Она видит меня. Не просто шрам. Мою суть. Как Иона. Как… Роман." Он заметил, как её губы, тонкие и сжатые, слегка дрогнули, как будто она боролась с чем-то внутри себя, и его внутренний голос стал твёрже: "Я не должен бояться. Она не враг. Она… как я. Пленник, который ищет правду." Он стоял неподвижно, его дыхание было тяжёлым, а его глаза были прикованы к её лицу, пытаясь найти в нём ответ.

Скай отступила на шаг, её рука опустилась, и голограммы вокруг них начали вращаться медленнее, их изображения сменились — теперь это были не данные, а карта Картер-Сити, где точки мигали, обозначая движение дронов. Её голос, теперь с ноткой усталости, продолжил:

— Ты… связан с ним. С «Генезисом». Но не так, как они хотели. Она посмотрела на чип, его свет отражался в её глазах, и её внутренний мир, скрытый за её словами, казался таким же сложным, как её сеть. Ева, стоя позади, смотрела на мониторы, её внутренний голос был полон шока: "Она нашла что-то. Не просто данные. Связь. Но что это значит?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её тревога смешивается с профессиональным восхищением: "Она анализирует его, как… как бога. И я не знаю, что она найдёт."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом чипа и голограммами, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к Скай, к её жёлтым глазам, которые видели больше, чем они могли понять. Это был момент, когда их суть была вскрыта, и они знали, что их судьба теперь в руках этого оракула.

В «Гнезде» Скай тишина была как лезвие, острая и холодная, нарушаемая лишь слабым, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в погасших мониторах, в полупрозрачных голограммах, замерших, как звёзды, остановившиеся в своих орбитах. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились.

Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед ударом молнии. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай, чьё лицо было открыто, её бледная, почти прозрачная кожа, резкие скулы и тонкие, сжатые губы были отмечены усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся собственным, болезненным светом, без зрачков, отражали свет чипа и потрясённые лица Евы Ростовой и Майка Тайлера. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли тонкие, светящиеся кабели к креслу — был символом её трагедии и её силы. Она только что закончила сканирование шрама Майка, её жёлтые глаза вспыхнули, обнаружив его «живую» природу, и мониторы вокруг показали сложные данные, подтверждая, что он — не просто «Субъект», а нечто иное. Майк и Ева стояли, затаив дыхание, их тела дрожали от напряжения, их взгляды были прикованы к Скай, ожидая её вердикта. И тогда она медленно повернулась, её движения были плавными, почти ритуальными, как судья, возвращающийся на своё место, чтобы вынести приговор, который изменит всё.

Майк стоял, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились, а его шрам на шее вспыхнул болью, как будто он был проводником, улавливающим её взгляд. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, слегка шевелилась от тёплого воздуха, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, дрожала, как будто от сигнала, исходящего из её глаз. "Трое? Что она несёт? Это ложь." Его внутренний голос был полон шока и отрицания. Когда Скай вернулась к своему трону, её шаги были бесшумными, но каждый её жест был как удар, эхом отдающийся в «Гнезде». Она села, её жёлтые глаза, светящиеся, как погасшие звёзды, были прикованы к Майку, и её голос, синтезированный, холодный, лишённый эмоций, разрезал тишину: — Вас трое. Его внутренний голос взорвался паникой: "Трое? Это бред. Я — это я. Майк Тайлер. Она пытается манипулировать мной… Но… Роман… Лабиринт…" Он почувствовал, как его шрам запульсировал болью, как будто его расколотая сущность реагировала на её слова, и его внутренний голос стал тише: "Она видит что-то… что я не вижу. Но я не хочу верить." Он отступил на шаг, его ботинки хрустели по обломкам чипов на полу, и он споткнулся, его рука инстинктивно коснулась шрама, как будто пытаясь удержать себя вместе.

Ева, стоя в нескольких шагах позади, наблюдала за происходящим, её серые глаза сузились, пытаясь анализировать слова Скай. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон шока: "Трое? Раздвоение личности? Нет, она сказала “трое”… Множественное расстройство, вызванное “Протоколом Отражение”?" Она заметила, как Скай сделала жест рукой, и в воздухе между ними появилась голографическая карта Картер-Сити, на которой вспыхнули три точки с одинаковой, но искажённой сигнатурой. Одна точка — стабильная, здесь, в «Гнезде». Вторая — хаотичная, агрессивная, в районе «Отстойника». Третья — слабая, мерцающая, в районе старой школы. Её внутренний голос стал резче: "Это не просто данные. Это… его сигнатура. Но как? TLNTS… они создали его таким?" Она посмотрела на Майка, его напряжённое, почти сломленное лицо, и её внутренний голос стал тише: "Он не просто человек с тайнами. Он… система. Расколотая." Она инстинктивно сделала шаг к нему, чтобы поддержать, но замерла, её рука зависла в воздухе, не зная, как реагировать.

Гул серверов стал тише, как будто всё «Гнездо» прислушивалось к словам Скай. Синтезированный голос, до этого зачитывавший данные, замолчал, и наступила оглушающая тишина, нарушаемая лишь сбившимся дыханием Майка. Мониторы вокруг ожили, их экраны заполнились данными: графики нейронной активности, помеченные как «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ», и сложные узоры, показывающие пересечения сигналов, как три нити, сплетённые в одну, но готовые разорваться. Голограмма карты Картер-Сити вращалась в воздухе, её точки мигали, как маяки, и каждая из них была помечена: «СУБЪЕКТ 17-А», «СУБЪЕКТ 17-Б», «СУБЪЕКТ 17-В». Скай, сидя в своём троне, её жёлтые глаза неподвижны, продолжала, её голос был как скальпель: — Ты не цельный. Ты — расколотое зеркало. Каждая часть — своя правда. Каждая часть — своя ложь. Майк вздрогнул, его шрам горел, как будто её слова вскрывали его, и его внутренний голос был полон ужаса: "Расколотое зеркало? Нет… я один. Я должен быть один." Он посмотрел на голограмму, на три точки, и его внутренний голос стал тише: "Роман… Школьник… Они… во мне? Или я — в них?" Он сжал кулаки, его дыхание стало неровным, и он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

Ева, стоя позади, смотрела на голограмму, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон анализа: "Три сигнатуры. Одна стабильная, здесь. Две другие… нестабильные, но активные. Это не просто расстройство. Это… конструкция." Она заметила, как один из мониторов показал схему шрама Майка, где три энергетических потока пересекались, создавая хаотичный узор, и её внутренний голос стал тише: "TLNTS создали его таким. Но зачем? Эксперимент? Оружие?" Она посмотрела на Майка, его споткнувшуюся фигуру, и её внутренний голос стал твёрже: "Он не просто детектив. Он… проект. И она знает, что он значит." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её профессионализм сталкивается с новой реальностью: "Я думала, я знаю его. Но я даже не знала, с чем мы сражаемся."

Скай, сидя в своём троне, её бледное лицо, отмеченное усталостью, было неподвижно, но её жёлтые глаза вспыхнули, как будто она видела нечто, чего не ожидала. Она продолжила, её голос был холодным, но в нём появилась едва уловимая нотка интереса: — Ты связан с «Генезисом». Но не так, как они планировали. Ты — ошибка. И ты — ключ. Она сделала паузу, её рука, тонкая и бледная, указала на голограмму, где три точки продолжали мигать, и индикаторы на её ошейнике и кресле вспыхнули ярче, как будто её система пыталась обработать данные. Майк смотрел в её глаза, его шрам горел, и его внутренний голос был полон смятения: "Ошибка? Ключ? Я не хочу быть ключом. Я хочу быть… собой." Он заметил, как её губы, тонкие и сжатые, слегка дрогнули, как будто она боролась с чем-то внутри себя, и его внутренний голос стал тише: "Она видит меня. Не просто шрам. Мою суть. И это пугает её так же, как меня."

Ева, наблюдая за этим, заметила, как голограмма начала меняться, показывая не только карту, но и сложную модель нейронной сети, где три сигнатуры Майка сливались и расходились, как волны в бурном море. Её внутренний голос был полон шока: "Это не просто данные. Это… его разум. Расколотый натрое." Она посмотрела на Майка, его напряжённое лицо, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает. Но она знает. И это меняет всё." Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её тревога смешивается с профессиональным восхищением: "Она видит его, как никто другой. И я… я должна понять, что это значит."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом чипа и голограммами, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к Скай, к её жёлтым глазам, которые вынесли приговор. Это был момент, когда их мир раскололся, как зеркало, и они знали, что их миссия теперь никогда не будет прежней.

Подглава 4: Расколотое Зеркало

В «Гнезде» Скай тишина была как нож, вонзившийся в грудь, острая и холодная, нарушаемая лишь слабым, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в мониторах, чьи экраны теперь показывали графики нейронной активности и строки кода с пометкой «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ». Голографическая карта Картер-Сити, парящая в воздухе, отображала три точки, каждая с собственной, искажённой «майковской» сигнатурой: одна — стабильная, здесь, в «Гнезде», вторая — хаотичная, агрессивная, в районе «Отстойника», третья — слабая, мерцающая, в районе старой школы. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед взрывом. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, было отмечено усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся собственным, болезненным светом, без зрачков, смотрели на Майка с холодным, аналитическим интересом, как на уникальный, но дефектный образец. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли тонкие, светящиеся кабели к креслу — был символом её трагедии и её силы. Она только что вынесла свой вердикт, заявив, что Майк — не цельная личность, а расколотая на три части сущность, и её слова, как приговор, повисли в воздухе, тяжёлые и необратимые. Майк и Ева стояли, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, их взгляды метались между голограммой, Скай и друг другом. И тогда Майк, не в силах принять эту ужасающую правду, взорвался, его голос, срывающийся и полный отчаяния, разорвал тишину, как крик в пустоте.

Майк отступил ещё на шаг, его ботинки хрустели по обломкам чипов на полу, и он споткнулся, его рука инстинктивно схватилась за край металлического стола, чтобы удержаться. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились, полные паники, а его шрам на шее вспыхнул жгучей болью, как будто её слова вскрыли что-то внутри него. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, задрожала от его трясущихся плеч, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, сжалась в кулак. "Трое? Нет. Это ложь. Манипуляция. Она играет с нами!" Его внутренний голос был лихорадочным, рваным, полным отрицания. Он посмотрел на голографическую карту, на три точки, пульсирующие в разном ритме: стабильная — здесь, хаотичная — в «Отстойнике», слабая — в старой школе. "Роман… Школьник… Они не я! Я — Тайлер Рейн. Детектив. Это моя жизнь… Или нет?" Его внутренний голос стал тише, но паника нарастала, как буря. Он повернулся к Еве, его глаза были полны мольбы, почти отчаяния: — Это ложь, Ева! Скажи ей! Я — это я! Его голос сорвался, стал хриплым, и он ударил кулаком по столу, но звук был глухим, поглощённым ровным, тихим гулом серверов, безразличных к его боли. Он посмотрел на свои руки, дрожащие, покрытые грязью и кровью, как будто пытаясь убедиться, что он всё ещё реален. "Я настоящий. Я один. Я должен быть один. Но… эти точки… они… мои?" Его внутренний голос был полон вопросов, каждый из которых был как удар. Он снова посмотрел на голограмму, на три точки, и его шрам запульсировал сильнее, как будто он подтверждал её слова, и его внутренний голос стал почти криком: "Нет, нет, нет! Это не может быть правдой!"

Ева, стоя в нескольких шагах позади, была парализована шоком, её серые глаза метались между голографической картой, Майком и Скай. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон анализа, но сбитый с толку: "Три сигнатуры… одна стабильная — он. Вторая — хаотичная, в “Отстойнике”… Роман? Третья — слабая, почти угасшая… Школьник?" Она заметила, как мониторы вокруг отреагировали на крик Майка, их графики его пульса и уровня стресса подскочили до красных отметок, и её внутренний голос стал резче: "Это объясняет его провалы в памяти, его странные навыки… Это не просто амнезия. Он… сломан. Он — не один человек." Она посмотрела на Майка, его споткнувшуюся фигуру, его глаза, полные отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он борется. Но он не знает. Он… расколот." Она инстинктивно сделала шаг к нему, её рука поднялась, чтобы коснуться его плеча, но замерла в воздухе, когда она увидела его лицо — лицо человека, чей мир рушился. "Я должна помочь ему. Но как? Если он… не он?" Она посмотрела на Скай, её жёлтые глаза, неподвижные, как у судьи, и её внутренний голос стал твёрже: "Она знает. Она видит его, как никто другой. Но что это значит для нас?"

Скай сидела в своём троне, её бледное лицо, отмеченное усталостью, было неподвижно, её жёлтые глаза следили за Майком с холодным, аналитическим интересом, как за образцом, чья ценность только что подтвердилась. Её ошейник, полированный металл с портами, от которых шли светящиеся кабели, слабо пульсировал в такт голограммам, как будто её система была продолжением её разума. Она не ответила на крик Майка, её молчание было как приговор, окончательный и бескомпромиссный. Голографическая карта продолжала вращаться, её три точки мигали, каждая со своей подписью: «СУБЪЕКТ 17-А», «СУБЪЕКТ 17-Б», «СУБЪЕКТ 17-В». Мониторы показывали данные: сложные узоры нейронной активности, где три сигнатуры пересекались, создавая хаотичный, но устойчивый узор, как три осколка зеркала, всё ещё удерживаемые вместе. Майк смотрел на карту, его шрам горел, и его внутренний голос был полон паники: "Это не я. Это не может быть я. Роман… он другой. Школьник… просто воспоминание. Я — Тайлер Рейн. Я должен быть…" Он сжал кулаки, его дыхание стало неровным, и он почувствовал, как его реальность начинает плыть, как будто он смотрел на себя через треснувшее стекло. "Я теряю себя. Или я уже потерял?"

Ева, стоя позади, смотрела на голограмму, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон шока: "Это не просто данные. Это его разум. Расколотый натрое. TLNTS… они сделали это с ним. Но зачем?" Она заметила, как один из мониторов показал график, где три сигнатуры Майка сливались и расходились, как волны в бурном море, и её внутренний голос стал тише: "Он — проект. Эксперимент. Но он… он всё ещё он. Или нет?" Она посмотрела на Майка, его дрожащие руки, его лицо, полное отчаяния, и её внутренний голос стал твёрже: "Я должна держать себя в руках. Для него. Но я… я боюсь." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм борется с жалостью и страхом: "Он не один. Но кто он? И кто мы теперь?"

Скай, неподвижная, как статуя, продолжала смотреть на Майка, её жёлтые глаза были как прожекторы, освещающие его расколотую суть. Её голос, синтезированный, холодный, с треском статики, прозвучал снова, каждое слово как удар: — Отрицание не изменит код. Ты — не ошибка. Ты — их план. И их провал. Она сделала паузу, её рука, тонкая и бледная, указала на голограмму, где три точки продолжали мигать, и индикаторы на её ошейнике вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её слова. Майк вздрогнул, его шрам горел, и его внутренний голос был полон ужаса: "План? Провал? Я не их марионетка! Я… я человек!" Он посмотрел на Еву, его глаза умоляли её опровергнуть это, но её лицо, шокированное, растерянное, было как зеркало его собственного страха. "Она не верит мне. Она… видит это. Они все видят." Его внутренний голос стал тише, почти шепот: "Я теряю всё. Себя. Её. Всё."

Ева, наблюдая за ним, заметила, как голограмма начала меняться, показывая не только карту, но и сложную модель нейронной сети, где три сигнатуры Майка сливались в одну, но оставались отдельными, как три голоса в хоре, поющие разную мелодию. Её внутренний голос был полон анализа: "Это не просто раскол. Это… архитектура. Они построили его таким. Но для чего?" Она посмотрела на Скай, её неподвижное лицо, и её внутренний голос стал тише: "Она знает больше, чем говорит. Но она не поможет. Она… наблюдает." Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её тревога смешивается с жалостью: "Он сломлен. Но он всё ещё борется. И я… я должна быть с ним."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом чипа и голограммами, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к Скай, чьи слова, как приговор, раскололи их мир. Это был момент, когда всё, что они знали о себе, превратилось в осколки, и они знали, что их путь теперь никогда не будет прежним.

В «Гнезде» Скай тишина была как пустота космоса, холодная и беспощадная, нарушаемая лишь слабым, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в мониторах, чьи экраны показывали сложные узоры нейронной активности с пометкой «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ». Голографическая карта Картер-Сити, парящая в воздухе, отображала три точки, каждая с собственной, искажённой «майковской» сигнатурой: одна — стабильная, здесь, в «Гнезде», вторая — хаотичная, в районе «Отстойника», третья — слабая, в районе старой школы. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед разрядом молнии. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, было отмечено усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся без зрачков, смотрели на Майка с холодным, аналитическим интересом, как на образец, чья природа только что была вскрыта. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — был символом её силы и трагедии. Майк, чей крик — «О чём ты говоришь?!» — всё ещё эхом отдавался в «Гнезде», стоял, дрожа, его шрам горел, а его мир рушился. Ева, парализованная шоком, смотрела на него с жалостью и страхом. И тогда Скай, с холодной, почти незаметной усмешкой, подняла руку, её тонкие пальцы скользнули по панели управления, и «Гнездо» ожило, чтобы показать неопровержимую правду.

Майк стоял, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились от ужаса, а его шрам на шее вспыхнул жгучей болью, как будто он был проводником, резонирующим с её действиями. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, дрожала от его трясущихся плеч, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, сжалась в кулак. "Это ложь. Это не может быть правдой." Его внутренний голос был лихорадочным, полным отрицания. Когда Скай активировала голографическую карту, её жест был точным, экономичным, как у хирурга, делающего первый надрез.

Карта ожила, превратившись в трёхмерную модель Картер-Сити, парящую в центре комнаты, её улицы и башни мерцали в призрачном свете, а три сигнатуры вспыхнули, как звёзды на ночном небе. Первая — яркий, стабильный синий шар, пульсирующий ровно, как сердце, здесь, в «Гнезде». Вторая — кроваво-красный, рваный, то сжимающийся, то взрывающийся вспышками энергии, в районе «Отстойника». Третья — маленький, тусклый, почти прозрачный белый шар, мерцающий, как помеха, в районе старой школы. Майк смотрел на них, его шрам резонировал с каждой, вызывая разные ощущения: стабильное тепло от синей, агрессивный жар от красной, ледяной холод от белой. "Это… я. Это… Роман. А это… кто это? Такой слабый… холодный…" Его внутренний голос был полон боли. Он морщился, когда красная точка вспыхивала, его тело дрожало от холода, когда белая точка мерцала. "Боже, это… я. Тот я, из школы…" Он отступил, его ботинки хрустели по обломкам чипов, и он споткнулся, его рука схватилась за стол, чтобы не упасть.

Ева, стоя позади, смотрела на карту, её серые глаза сузились, пытаясь анализировать данные, которые начали заполнять мониторы вокруг. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон шока: "Стабильная сигнатура — это он, Тайлер, якорь. Хаотичная, с пиками энергии — это Роман, оружие. А третья… почти угасшая, нестабильная… это ядро? Оригинал?" Она заметила, как мониторы показали графики: синяя сигнатура с ровными пиками, красная с резкими всплесками, белая с едва уловимыми колебаниями. "Это не просто личности. Это… система. Три аспекта одной конструкции." Её внутренний голос стал резче: "TLNTS создали его таким. Но зачем? Контроль? Эксперимент?" Она посмотрела на Майка, его споткнувшуюся фигуру, его лицо, полное ужаса, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает. Он… сломлен. Но он всё ещё он." Она хотела сделать шаг к нему, но её ноги замерли, её взгляд метнулся к Скай, чья холодная усмешка была как нож.

Гул серверов изменился, стал глубже, как дыхание машины, наблюдающей за драмой. Каждая сигнатура издавала свой звук: синяя — стабильный, низкий гул, красная — агрессивный треск, белая — тихий, печальный звон, как треснувший колокол. Эти звуки смешивались в диссонирующую, тревожную мелодию, которая эхом отдавалась в «Гнезде». Скай, сидя в своём троне, её жёлтые глаза неподвижны, говорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и безжалостным:

— Ты хочешь опровергнуть код? Посмотри. Она сделала жест рукой, и карта увеличилась, синяя сфера заполнила пространство, её ровные пульсации были помечены «СУБЪЕКТ 17-А: СТАБИЛЬНЫЙ ЯКОРЬ». Майк смотрел на неё, его шрам горел теплом, и его внутренний голос был полон паники: "Это я. Но… только часть? Как часть?" Скай повернула руку, и карта сместилась к красной сфере, её рваные вспышки сопровождались надписью «СУБЪЕКТ 17-Б: АГРЕССИВНЫЙ ФРАГМЕНТ». Майк морщился, его шрам вспыхнул жаром, как будто его кожа горела. "Роман. Это его ярость. Его… кровь." Он сжал кулаки, его дыхание стало неровным, и он почувствовал, как его реальность рушится. Скай снова повернула руку, и карта сфокусировалась на белой сфере, её мерцание было почти невидимым, надпись гласила «СУБЪЕКТ 17-В: УГАСАЮЩИЙ ИСТОЧНИК». Майк вздрогнул, его шрам пронзил ледяной холод, и его внутренний голос стал шепотом: "Школьник… тот мальчик… я… это я?"

Ева, наблюдая за этим, заметила, как мониторы вокруг показали данные: графики нейронной активности, где три сигнатуры пересекались, создавая хаотичный узор, как три звезды, связанные невидимыми нитями. Её внутренний голос был полон анализа: "Стабильный якорь — это его сознание, то, что держит его вместе. Агрессивный фрагмент — это Роман, его тёмная сторона. Угасающий источник… это его начало? Его… душа?" Она посмотрела на Майка, его дрожащие руки, его лицо, полное отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он не может принять это. Но данные… они не лгут." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм борется с жалостью: "Он — система. Но он… человек. Или был им."

Скай, её бледное лицо неподвижно, продолжала, её голос был как скальпель:

— Ты — их эксперимент. Три сигнатуры. Три правды. Одна ложь. Она сделала паузу, её жёлтые глаза вспыхнули, и индикаторы на её ошейнике и кресле загорелись ярче, как будто её система подтверждала её слова. Майк смотрел на неё, его шрам горел, и его внутренний голос был полон ужаса: "Эксперимент? Нет. Я не их марионетка. Я… я человек!" Он повернулся к Еве, его глаза умоляли её опровергнуть это, но её лицо, шокированное, растерянное, было как зеркало его собственного страха. "Она не верит мне. Она видит… это." Его внутренний голос стал тише: "Я теряю себя. Или… я никогда не был собой?" Он сжал кулаки, его дыхание стало неровным, и он почувствовал, как его реальность растворяется, как песок, ускользающий сквозь пальцы.

Ева, стоя позади, смотрела на голограмму, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон шока: "Это не просто раскол. Это… архитектура. Они создали его таким. Но для чего?" Она заметила, как голограмма начала вращаться быстрее, показывая пересечения сигнатур, как три орбиты, сходящиеся в одной точке, и её внутренний голос стал твёрже: "Он — ключ. Но к чему? К “Генезису”? К их плану?" Она посмотрела на Майка, его споткнувшуюся фигуру, и её внутренний голос стал тише: "Он борется. Но он… не один. И я должна помочь ему." Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её тревога смешивается с решимостью: "Мы должны понять. Для него. Для нас."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом чипа и голограммами, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к карте, к трём сферам света, которые были неопровержимым доказательством их расколотой реальности. Это был момент, когда отрицание Майка было раздавлено, и они знали, что их путь теперь лежит через правду, какой бы ужасающей она ни была.

В «Гнезде» Скай тишина была как бездонная пропасть, поглощающая всё, кроме слабого, гармоничного гула дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, в мониторах, чьи экраны показывали графики нейронной активности с пометкой «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ». Голографическая карта Картер-Сити, парящая в воздухе, отображала три точки: синяя — стабильная, здесь, в «Гнезде», красная — хаотичная, в районе «Отстойника», белая — слабая, мерцающая, в районе старой школы. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед разрядом. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, было отмечено усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся без зрачков, смотрели на Майка с холодным, аналитическим интересом. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — был символом её силы и трагедии. Майк, чей крик — «О чём ты говоришь?!» — всё ещё эхом отдавался в «Гнезде», стоял, дрожа, его шрам горел, его мир рушился. Ева, парализованная шоком, смотрела на него с жалостью и страхом. И тогда Скай, с холодной, почти незаметной усмешкой, подняла руку, её тонкие пальцы скользнули по панели управления, и «Гнездо» ожило, чтобы показать Майку его расколотую душу глазами Романа и Школьника.

Майк стоял, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, расширились от ужаса, а его шрам на шее вспыхнул жгучей болью, как будто он был антенной, улавливающей её действия. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, дрожала от его трясущихся плеч, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, сжалась в кулак. "Это не может быть правдой. Я не они. Я — это я." Его внутренний голос был лихорадочным, полным неверия. Когда Скай активировала систему, гул серверов стал глубже, как дыхание машины, готовящейся к вскрытию. Мониторы вокруг ожили, их экраны заполнились искажёнными, глитчующими изображениями, как будто снятых через повреждённую камеру. Первый экран показал мир глазами Романа: камера «от первого лица», его руки в чёрных перчатках с металлическими вставками, лежащие на подлокотниках трона в «Бедном доме». Вокруг — покорные Даски, их жёлтые глаза светились в полумраке, их лица были пустыми, как маски. Изображение было стабильным, но с красными артефактами по краям, цвета — насыщенные, агрессивные, как кровь. Майк отшатнулся, его шрам вспыхнул жаром, полным ярости и презрения. "Это… Роман. Его высокомерие. Его… власть." Его внутренний голос был полон отвращения. Он почувствовал, как его тело напряглось, как будто он сам сидел на этом троне, его пальцы сжались, как будто готовясь ударить. "Я не он. Я не хочу быть им!" Гул из динамиков, сопровождающий видение Романа, был агрессивным, как рёв двигателя, и он резонировал с его шрамом, заставляя его морщиться от боли.

Ева, стоя позади, смотрела на мониторы, её серые глаза сузились, пытаясь анализировать данные, которые начали заполнять экраны. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон шока: "Она показывает ему… их глазами. Боже, это… это пытка." Она заметила, как один из мониторов показал график сигнатуры Романа: резкие пики энергии, помеченные «АГРЕССИВНЫЙ ФРАГМЕНТ: 92% СТАБИЛЬНОСТЬ». "Это Роман. Его ярость. Его… жажда контроля." Её внутренний голос стал резче: "Это не просто личность. Это… оружие, встроенное в него. TLNTS создали его для этого?" Она посмотрела на Майка, его отшатнувшуюся фигуру, его лицо, полное отвращения, и её внутренний голос стал тише: "Он ненавидит это. Но он… чувствует его." Она хотела сделать шаг к нему, но её ноги замерли, её взгляд метнулся к Скай, чья холодная усмешка была как скальпель, вскрывающий душу.

Скай, сидя в своём троне, её бледное лицо неподвижно, её жёлтые глаза следили за Майком, как за образцом под микроскопом. Её рука сделала лёгкое движение, и второй экран ожил, показывая мир глазами Школьника. Камера «от первого лица», дрожащая, показывала худые руки в рукавах старой школьной куртки, сжимающие кусок ржавой арматуры. Он прятался за обломками стены в руинах старой школы, его дыхание было тяжёлым, прерывистым, слышимым через динамики как тихий, испуганный шёпот. Изображение было тусклым, почти чёрно-белым, с постоянными помехами, как от слабого сигнала. Майк замер, его шрам пронзил ледяной холод, полный страха и одиночества. "Это… мальчик. Тот я… из школы…" Его внутренний голос был полон жалости. Он сделал шаг вперёд, его глаза расширились, полные боли, как будто он хотел протянуть руку через экран, чтобы защитить этого подростка. "Он боится. Он… один. Боже, он так напуган." Звук из динамиков — тихий, печальный звон, как треснувший колокол, смешался с шёпотом и плачем, создавая какофонию, которая резонировала с его шрамом, заставляя его тело дрожать. "Я не могу смотреть. Но… это я. Это был я."

Ева, наблюдая за этим, заметила, как мониторы показали график сигнатуры Школьника: слабые, нестабильные колебания, помеченные «УГАСАЮЩИЙ ИСТОЧНИК: 23% СТАБИЛЬНОСТЬ». "Это… ядро? Его начало? Тот, кем он был до… всего этого?" Её внутренний голос был полон анализа: "Это не просто воспоминание. Это… его суть, подавленная, но живая." Она посмотрела на Майка, его шаг вперёд, его лицо, полное сочувствия, и её внутренний голос стал тише: "Он чувствует его. Это… эмпатическая перегрузка." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её прагматизм борется с жалостью: "Он переживает их жизни. Это… слишком."

Скай, её жёлтые глаза неподвижны, говорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным:

— Видишь? Это не ложь. Это ты. Она сделала паузу, её рука указала на голографическую карту, где три сферы продолжали пульсировать: синяя — ровно, красная — рвано, белая — едва заметно. Майк смотрел на них, его шрам резонировал с каждой, и его внутренний голос был полон ужаса: "Это я. Все они… я. Но как? Почему?" Он сжал кулаки, его дыхание стало неровным, и он почувствовал, как его реальность растворяется, как будто он смотрел на себя через треснувшее зеркало. "Роман… его ярость. Школьник… его страх. А я… кто я? Тайлер? Или просто… оболочка?" Он посмотрел на Еву, его глаза умоляли её опровергнуть это, но её лицо, шокированное, растерянное, было как отражение его собственной боли. "Она не может помочь. Никто не может."

Ева, стоя позади, смотрела на голограмму, её глаза привыкали к свету, и её внутренний голос был полон шока: "Это не просто данные. Это… его душа, разорванная на части." Она заметила, как голограмма начала вращаться быстрее, показывая пересечения сигнатур, как три орбиты, сходящиеся в одной точке, и её внутренний голос стал твёрже: "Он — система. Но он… человек. Или был им." Она посмотрела на Майка, его дрожащие руки, его лицо, полное ужаса, и её внутренний голос стал тише: "Он ломается. Но я… я должна быть с ним." Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её тревога смешивается с решимостью: "Мы должны понять. Для него. Для нас."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом чипа и голограммами, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к экранам, к видениям Романа и Школьника, которые были неопровержимым доказательством их расколотой реальности. Это был момент, когда отрицание Майка рухнуло, и они знали, что их путь теперь лежит через эту ужасающую правду.

В «Гнезде» Скай царила тишина, тяжёлая и холодная, как лезвие, готовое упасть. Единственным звуком был слабый, гармоничный гул дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты, его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах. Мониторы, ещё недавно показывавшие искажённые, глитчующие изображения миров Романа и Школьника, теперь были тёмными, их экраны погасли, как будто сама система отвернулась от только что вскрытой правды. Голографическая карта Картер-Сити, парящая в воздухе, всё ещё отображала три точки: синяя — стабильная, здесь, в «Гнезде», красная — хаотичная, в районе «Отстойника», белая — слабая, мерцающая, в районе старой школы. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед неизбежным ударом. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, было отмечено усталостью и болью. Её жёлтые глаза, светящиеся без зрачков, горели холодным, сфокусированным светом, как у хирурга перед операцией. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — был символом её силы и трагедии. Майк, только что переживший мучительное вторжение в миры Романа и Школьника, стоял, пошатываясь, его шрам пульсировал болью, его разум был пуст, как выжженная пустыня. Ева, парализованная шоком и сочувствием, смотрела на него, её глаза метались между ним и голографической картой. И тогда Скай подняла руку, её тонкие пальцы скользнули по панели управления, и «Гнездо» погрузилось в полумрак, оставив лишь карту и её жёлтые глаза, чтобы вынести окончательный ультиматум.

Майк стоял, его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были пусты, как будто всё, что составляло его, было вырвано и разложено на части. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, дрожала от его трясущихся плеч, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, висела безвольно, как будто он забыл, как ею управлять. Его шрам на шее пульсировал, то горячим, то ледяным, как эхо ярости Романа и страха Школьника. "Я… кто я? Тайлер? Роман? Тот мальчик?" Его внутренний голос был простым, почти детским, полным опустошения. Когда Скай подняла руку, мониторы погасли, и голографическая карта стала единственным источником света, её три сферы — синяя, красная, белая — пульсировали, как звёзды, готовые взорваться. Майк смотрел на них, его шрам резонировал с каждой, и его внутренний голос был полон боли: "Они… во мне. Или я — в них. Но я не хочу этого. Я не хочу быть… этим." Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, как будто пытаясь убедиться, что он всё ещё реален, что он всё ещё здесь. "Я должен быть один. Я должен быть… целым." Его внутренний голос стал тише, как шепот в пустоте. Когда Скай заговорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным, как системное сообщение: — Ты — угроза. Три осколка. Три нестабильные аномалии. Ты должен стать целым. Или я уничтожу вас всех. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто её слова были ножом, вонзившимся в его суть. "Стать целым… Снова стать одним… Возможно ли это?" Его внутренний голос был полон отчаяния, но в нём зародилась искра решимости. Он посмотрел на Еву, его глаза умоляли её дать ответ, но её лицо было полно страха и сочувствия.

Ева, стоя позади, смотрела на Скай, её серые глаза сузились, пытаясь анализировать её слова. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон шока: "Она права. Три нестабильные аномалии… они как три ядерных реактора без контроля." Она заметила, как Скай сделала жест рукой, и голографическая карта сжалась, три сферы слились в одну точку, пульсирующую нестабильным светом, как будто сама идея слияния была болезненной. "Она не может рисковать. Но “стать целым”… как это вообще возможно?" Её внутренний голос стал резче: "Это самоубийственная миссия. TLNTS создали его таким. Как он может… исправить это?" Она посмотрела на Майка, его пошатывающуюся фигуру, его пустые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он сломлен. Но он… всё ещё борется." Она инстинктивно сделала шаг вперёд, чтобы защитить его, но остановилась, понимая тщетность этого. "Она не просто хакер. Она — страж. Страж своего мира. И она видит в Майке… вирус." Её внутренний голос был полон страха и уважения.

Гул серверов стал почти неслышимым, как будто «Гнездо» затаило дыхание. Синтезированный голос, зачитывавший данные, замолчал, и в наступившей тишине голос Скай звучал особенно громко и отчётливо, как приговор. Она продолжала, её жёлтые глаза горели холодным светом: — Картер-Сити не выдержит вашего хаоса. Вы — ошибка в коде. Исправь её. Или я сделаю это за вас. Она сделала ещё один жест, и голографическая карта сжалась в одну точку, её свет стал ослепительным, а затем погас, погрузив «Гнездо» в полумрак. Единственным источником света остались её жёлтые глаза и слабое сияние дата-чипа. Майк смотрел на неё, его шрам вспыхнул болью, как будто он почувствовал это насильственное слияние, и его внутренний голос был полон пустоты: "Угроза… Я — угроза? Но я не хотел… я не знал…" Он посмотрел на свои руки, затем на Еву, как будто ища подтверждение, что он всё ещё существует. "Я должен стать целым. Для неё. Для… всех." Его внутренний голос стал твёрже, как будто в пустоте зародилась искра. Он сжал кулаки, его дыхание стало неровным, но в его глазах появилась тень решимости.

Ева, наблюдая за этим, заметила, как индикаторы на ошейнике и кресле Скай вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её слова. Её внутренний голос был полон анализа: "Она видит в нём не просто человека. Он — аномалия, которая может разрушить её сеть." Она посмотрела на голографическую карту, теперь тёмную, и её внутренний голос стал тише: "Но как он станет целым? Это… невозможно. Или нет?" Она посмотрела на Майка, его дрожащие руки, его лицо, полное боли, и её внутренний голос стал твёрже: "Он не сдастся. И я не могу оставить его." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Мы найдём способ. Вместе."

Скай, её бледное лицо неподвижно, смотрела на Майка, её жёлтые глаза были как прожекторы, освещающие его расколотую суть. Она молчала, её ультиматум был вынесен, и «Гнездо» ждало его ответа. Майк стоял, пошатываясь, его шрам пульсировал, его разум был пуст, но в этой пустоте зарождалась новая цель. "Я найду их. Романа. Школьника. Я… стану целым." Его внутренний голос был слабым, но решительным. Он посмотрел на Еву, её лицо, полное страха и сочувствия, и его внутренний голос стал твёрже: "Я не один. Она со мной." Он сжал кулаки, его дыхание стало глубже, и он почувствовал, как его мир, расколотый на части, начал собираться заново, пусть и на краю пропасти.

Ева, стоя позади, смотрела на Скай, её жёлтые глаза, и её внутренний голос был полон осознания: "Она не даст ему выбора. Но мы… мы найдём путь." Она посмотрела на Майка, его решимость, и её внутренний голос стал тише: "Он — ключ. И я должна помочь ему." Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её решимость растёт: "Мы сделаем это. Для него. Для нас."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые полумраком, лишь слабый свет дата-чипа и жёлтые глаза Скай освещали их. Их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к оракулу, чей ультиматум стал их новой миссией. Это был момент, когда их путь изменился навсегда, и они знали, что теперь их судьба — найти способ стать целым или исчезнуть.

В «Гнезде» Скай тишина была как пустота, оставшаяся после взрыва, тяжёлая и давящая, нарушаемая лишь слабым, гармоничным гулом дата-чипа Уильямса, лежащего на металлическом столе в центре комнаты. Его золотистые линии пульсировали тёплым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, чьи осколки стекла, покрытые пылью и ржавчиной, ловили этот свет, создавая мозаику теней на полу. Мониторы, недавно показывавшие глитчующие, мучительные видения Романа и Школьника, теперь были тёмными, их экраны погасли, как будто система отвернулась от раскрытой правды, оставив лишь голографическую карту Картер-Сити, парящую в воздухе. Три точки — синяя, стабильная, здесь, в «Гнезде», красная, хаотичная, в районе «Отстойника», и белая, слабая, мерцающая, в районе старой школы — пульсировали, как звёзды, чьи орбиты вот-вот столкнутся. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Серверы, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, молчали, их вентиляторы затихли, а щелчки реле прекратились. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от напряжения, как перед неизбежным ударом. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай, чьё бледное, почти прозрачное лицо, с резкими скулами и тонкими, сжатыми губами, было отмечено усталостью и болью, медленно поднялась с трона. Её жёлтые глаза, светящиеся без зрачков, горели холодным, сфокусированным светом, как у хирурга, готовящегося к последнему надрезу. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли тонкие, светящиеся кабели — был символом её силы и трагедии. Майк, чей разум был пуст после мучительного вторжения в миры его «осколков», стоял, пошатываясь, его шрам на шее пульсировал болью, его серые глаза были пусты, как выжженная пустыня. Ева, парализованная смесью ужаса и сочувствия, смотрела на него, её кулаки сжаты, её дыхание неровное. И тогда Скай, с холодной, почти незаметной усмешкой, сделала шаг к своему трону, её движения были медленными, ритуальными, как у жрицы, готовящейся к жертвоприношению, и «Гнездо» ожило, чтобы вынести своё последнее слово.

Майк стоял, его тело дрожало, как будто он был марионеткой, чьи нити вот-вот оборвутся. Его изорванная кожаная куртка, пропитанная дождём и запахом пороха, липла к его плечам, а его правая рука, с кровоточащей царапиной, висела безвольно, как будто он забыл, как ею управлять. Его шрам на шее холодел, как будто предчувствуя надвигающееся испытание, и его внутренний голос был простым, почти детским, полным фаталистической решимости: "Она не остановится. Она хочет… вскрыть нас. Столкнуть нас лбами." Он смотрел на голографическую карту, на три пульсирующие точки — синяя, красная, белая — и видел в них не просто сигнатуры, а свою расколотую семью, которую ему предстоит встретить. "Роман… Школьник… Они — это я. И я должен их увидеть. Посмотреть им в глаза." Его внутренний голос стал тише, как шепот в пустоте: "Она хочет, чтобы я выбрал. Кто выживет. Или… что останется после." Когда Скай подошла к своему трону, её движения были плавными, почти механическими, и она медленно опустилась в кресло, её тонкие пальцы коснулись панели управления. Гул серверов начал нарастать, возвращаясь к своей монотонной симфонии, и кабели, идущие от её ошейника, вспыхнули ярким светом, как будто система полностью синхронизировалась с ней. Майк смотрел на неё, его шрам холодел сильнее, и его внутренний голос был полон мрачной готовности: "Это не просто допрос. Это… распятие. Она хочет увидеть, как я развалюсь. Или соберусь." Он сжал кулаки, его дыхание стало глубже, и он почувствовал, как в его пустоте зарождается искра решимости.

Ева, стоя позади, смотрела на Скай, её серые глаза сузились, полные ярости и бессилия. Её тактический комбинезон, мокрый и покрытый сажей, лип к телу, а её левая нога, ушибленная в доках, дрожала от напряжения. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони через перчатки, и её внутренний голос был полон профессионального ужаса: "Ментальное пространство? Она собирается устроить им гладиаторский бой в его собственном черепе!" Она заметила, как Скай подняла визор, её тонкие пальцы держали его, как священный артефакт, и её внутренний голос стал резче: "Это может его убить. Или свести с ума. Она… она не человек. Она — система." Она посмотрела на Майка, его пошатывающуюся фигуру, его пустые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он принимает это. Он… готов. Но я должна что-то сделать." Она инстинктивно сделала шаг вперёд, её рука поднялась, как будто она хотела возразить, но слова Скай остановили её, как удар. Её внутренний голос был полон тревоги: "Я тактик. Я должна найти выход. Но… как? Она держит его душу в своих руках." Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её решимость борется с бессилием: "Я не могу его потерять. Не так."

Скай, её бледное лицо неподвижно, медленно подняла визор к своему лицу. Сегменты визора, чёрные, гранёные, как лепестки хищного цветка, начали сходиться с тихим, металлическим щелчком, закрывая её жёлтые глаза. Свет в её глазах погас, сменившись отражением комнаты в тёмных линзах, и она снова стала безличным божеством, оракулом из ржавчины и кода. Голографическая карта за её спиной начала вращаться быстрее, три точки — синяя, красная, белая — слились в одну, нестабильную, пульсирующую сферу, как будто сама идея слияния была болезненной. Гул серверов стал глубже, как дыхание машины, готовящейся к ритуалу. Синтезированный голос, зачитывавший данные, ожил, его тон был холодным, механическим: «ПОДГОТОВКА МЕНТАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА: СИНХРОНИЗАЦИЯ СИГНАТУР 17-А, 17-Б, 17-В». Скай заговорила, её голос, теперь ещё более искажённый, с треском статики, был как приговор: — Я соберу вас. Всех троих. Для настоящего допроса. Она сделала паузу, её визор отражал свет голограммы, и её голос стал ещё холоднее: — Один выживет. Или никто. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто он уже чувствовал, как его разум готовят к этой арене. "Допрос… Она хочет, чтобы мы столкнулись. Чтобы я… убил их. Или они — меня." Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём была тень решимости. Он посмотрел на голографическую карту, на слившуюся точку, и увидел в ней не просто сигнатуры, а лица — Романа, с его высокомерной усмешкой, и Школьника, с его испуганными глазами. "Я должен их встретить. Узнать. Или… исчезнуть." Он сжал кулаки, его дыхание стало тяжёлым, но его глаза были прикованы к Скай, к её визору, который скрывал её человечность.

Ева, стоя позади, смотрела на визор Скай, её отражение в его линзах было искажённым, как будто она сама стала частью этого кошмара. Её внутренний голос был полон ярости: "Она играет с ним, как с подопытным. Это не допрос, это… эксперимент!" Она заметила, как кабели, идущие от ошейника Скай, вспыхнули ярче, как будто «Гнездо» просыпалось вместе со своей хозяйкой. "Она собирается засунуть его в мясорубку. Три разума в одном… это убьёт его." Её внутренний голос стал тише: "Но он не сдаётся. Он… готов идти до конца." Она посмотрела на Майка, его смирение, его решимость, и её внутренний голос стал твёрже: "Я не могу его остановить. Но я могу быть рядом." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Мы найдём способ. Даже если это его сломает."

«Гнездо» ожило, гул серверов стал громче, как пульс машины, готовящейся к ритуалу.

Голографическая карта вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк стоял, его шрам пульсировал, его разум был на грани, но в его глазах горела мрачная решимость. "Я встречу их. Романа. Школьника. Я узнаю, кто я." Его внутренний голос был слабым, но твёрдым. Он посмотрел на Еву, её лицо, полное тревоги, и его внутренний голос стал тише: "Она со мной. Это всё, что у меня есть." Ева, встретив его взгляд, почувствовала, как её сердце сжалось, и её внутренний голос был полон решимости: "Я не дам ему пройти через это одному. Даже если это ад."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом голограммы и тьмой, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к оракулу, чьё обещание допроса повисло в воздухе, как зловещий занавес перед последним актом. Это был момент, когда их судьба была запечатана, и они знали, что впереди их ждёт нечто, от чего не будет пути назад.

Эпизод 13. Арена Трёх Отражений

Подглава 1: Приглашение на Эшафот

В «Гнезде» Скай тишина была как вакуум, высасывающий воздух из лёгких, холодная и беспощадная, нарушаемая лишь слабым, монотонным гулом серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые пылью и ржавчиной, выстроились вдоль стен, словно стражи, наблюдающие за казнью. Дата-чип Уильямса лежал на металлическом столе в центре комнаты, его золотистые линии пульсировали слабым светом, отражавшимся в треснувших панорамных окнах, за которыми раскинулся Картер-Сити — море неоновых огней, подёрнутое серым, смоговым небом, как саваном. Голографическая карта города, парящая в воздухе, была единственным ярким пятном в полумраке: три точки — синяя, стабильная, здесь, в «Гнезде», красная, хаотичная, в районе «Отстойника», и белая, слабая, мерцающая, в районе старой школы — пульсировали, как сердца, бьющиеся в разном ритме. Кабели, свисающие с потолка, как вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Тёплый, сухой воздух, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от статического электричества, как будто само «Гнездо» было живым организмом, затаившим дыхание после ультиматума Скай. В центре комнаты возвышался её трон — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо было скрыто за чёрным визором, гранёные линзы которого отражали свет голограммы, делая её похожей на безликое божество. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — слабо пульсировал, как будто её система была продолжением её разума. Майк Тайлер, чей мир только что рухнул под тяжестью её слов, стоял, пошатываясь, его шрам на шее холодел, как перегруженный провод, а его разум был пуст, как разбитое зеркало. Ева Ростова, напряжённая, с сжатыми кулаками, смотрела на него, её серые глаза метались между голограммами и его измождённым лицом, пытаясь найти ответы в этом кошмаре.

Майк стоял, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, липла к телу, как вторая кожа, пропитанная дождём и запахом пороха. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, каждый пульс боли отдавался в его шраме, который гудел, как будто был антенной, улавливающей сигналы его расколотой души. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к голографической карте, к трём точкам, которые теперь казались не просто данными, а осколками его самого. "Трое? Нет, это ложь. Манипуляция." Его внутренний голос был хаотичным, полным отрицания, как крик, заглушаемый ветром. "Она играет с нами. Она хочет сломать меня. Но… Роман… Школьник… Я чувствую их." Он коснулся шрама, его пальцы дрожали, и холод металла под кожей был как напоминание о том, что он больше не уверен в своей реальности. "Я их чувствую. Боже, я их чувствую. Я — это не я? Кто я тогда? Просто оболочка? Ошибка в коде?" Он посмотрел на Еву, его глаза были полны мольбы, как у человека, цепляющегося за последнюю нить надежды. — Ева… это неправда, да? Скажи, что она врёт. Его голос был хриплым, обрывистым, как будто слова рвались из его горла против воли. Но её лицо, напряжённое, с едва заметной дрожью в губах, было как зеркало его собственного ужаса. "Она не верит мне. Она… видит это." Его внутренний голос стал тише, как будто он тонул в собственной пустоте. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос был полон боли: "Я должен быть один. Я должен быть… Тайлером. Но я… расколот."

Ева, стоя в нескольких шагах позади, была как натянутая струна, готовая лопнуть. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, а её кулаки сжимались так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её серые глаза метались между голографической картой и Майком, пытаясь сопоставить данные с человеком перед ней. "Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким." Она заметила, как синяя точка на карте пульсировала ровно, как сердце, красная — рвано, как взрывы, а белая — едва заметно, как угасающий маяк. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман, его тёмная сторона. Угасающий источник… Школьник? Его начало? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его странные инстинкты… это не он. Это они." Она посмотрела на Майка, его пошатывающуюся фигуру, его глаза, полные отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает, как с этим жить. Как я могу ему доверять, если он сам себе не хозяин?" Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм борется с жалостью: "Он — мой напарник. Но он… угроза. Или нет? Я должна понять."

Скай, сидя в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник слабо пульсировал, как будто её система была в гармонии с «Гнездом». Она не ответила на слова Майка, её молчание было как давление, как невидимая рука, сжимающая их обоих. Её тонкие пальцы сделали едва заметный жест, и голографическая карта изменилась: три точки начали вращаться быстрее, их свет слился в одну нестабильную сферу, пульсирующую, как больное сердце. Мониторы вокруг ожили, показывая новые данные: графики нейронной активности, помеченные «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ», и сложные узоры, где три потока пересекались, создавая хаотичный, но устойчивый узор. Майк смотрел на это, его шрам холодел сильнее, и его внутренний голос был полон ужаса: "Это… я. Все они — я. Но почему? Зачем?" Он сжал кулаки, его дыхание стало тяжёлым, и он почувствовал, как его реальность начинает растворяться, как песок, ускользающий сквозь пальцы. "Я не хочу быть этим. Я не хочу быть… угрозой." Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал твёрже: "Она со мной. Она должна быть со мной. Или я… пропаду."

Ева, наблюдая за этим, заметила, как индикаторы на ошейнике Скай вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её власть. Её внутренний голос был полон анализа: "Она видит в нём не человека. Он — аномалия, вирус в её системе." Она посмотрела на голографическую карту, на слившуюся точку, и её внутренний голос стал тише: "Но он… он всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его бросить. Даже если он… не он." Она сделала шаг вперёд, её взгляд метнулся к Скай, чей визор был как чёрное зеркало, отражающее её собственный страх. "Она не даст нам выбора. Но я должна найти выход. Для него."

Скай, её лицо скрытое визором, молчала, её молчание было как приговор, окончательный и бескомпромиссный. Гул серверов стал громче, как пульс машины, готовящейся к следующему акту. Голографическая карта вращалась, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк смотрел на неё, его шрам пульсировал, его разум был на грани, но в его глазах начала зарождаться мрачная решимость. "Я не могу отрицать это. Они… во мне. Роман. Школьник. Я должен их найти." Его внутренний голос был слабым, но твёрдым. Он посмотрел на Еву, её лицо, полное тревоги, и его внутренний голос стал тише: "Она моя единственная надежда. Я не один." Ева, встретив его взгляд, почувствовала, как её сердце сжалось, и её внутренний голос был полон решимости: "Я не дам ему пройти через это одному. Даже если это ад."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом голограммы и тьмой, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы к трону, к оракулу, чьё молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк перестал отрицать свою расколотую природу, и они оба знали, что их путь теперь лежит через арену, где им предстоит столкнуться с правдой, какой бы ужасающей она ни была.

В «Гнезде» Скай тишина была как сгустившаяся смола, вязкая и удушающая, обволакивающая всё, кроме слабого, ритмичного гула серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые ржавчиной и пылью, выстроились вдоль стен, словно безмолвные судьи, наблюдающие за приговорёнными. Дата-чип Уильямса, лежащий на металлическом столе в центре комнаты, испускал слабое золотистое сияние, его тонкие линии пульсировали, как вены, отражая свет в треснувших панорамных окнах, за которыми Картер-Сити мерцал неоновыми огнями под серым, смоговым небом, похожим на саван, наброшенный на умирающий мир. Голографическая карта города, парящая в воздухе, была единственным ярким пятном в полумраке: три точки — синяя, стабильная, здесь, в «Гнезде», красная, хаотичная, в районе «Отстойника», и белая, слабая, мерцающая, в районе старой школы — пульсировали в разном ритме, как три сердца, бьющиеся в диссонанс. Кабели, свисающие с потолка, словно вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании.

Воздух, тёплый и сухой, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от статического электричества, как перед грозой. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо было скрыто за чёрным визором, гранёные линзы которого отражали свет голограммы, превращая её в безликое божество. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — слабо пульсировал, как будто её система была продолжением её воли. Майк Тайлер, чей разум был расколот откровением Скай, стоял, пошатываясь, его шрам на шее холодел, гудя, как перегруженный провод, а его серые глаза были пусты, как разбитое зеркало. Ева Ростова, напряжённая, с сжатыми кулаками, смотрела на него, её взгляд метался между голограммами и его измождённым лицом, пытаясь найти ответы в этом кошмаре. Тишина после ультиматума Скай была гнетущей, почти осязаемой, и в этой тишине Майк и Ева искали слова, которые могли бы удержать их на краю пропасти.

Майк стоял, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, липла к телу, как вторая кожа, пропитанная дождём и запахом пороха. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, каждый пульс боли отдавался в его шраме, который гудел, как антенна, улавливающая сигналы его расколотой сущности. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к голографической карте, к трём точкам, которые теперь были не просто данными, а осколками его самого. "Трое? Это не может быть правдой. Она лжёт. Это… манипуляция." Его внутренний голос был хаотичным, полным отрицания, как крик, заглушаемый штормом. "Она играет с нами. Хочет сломать меня. Но… Роман… Школьник… Я их чувствую." Он коснулся шрама, его пальцы дрожали, и холод металла под кожей был как напоминание о том, что его реальность рассыпается. "Я их чувствую. Боже, я их чувствую. Я — это не я? Кто я тогда? Просто оболочка? Ошибка в коде?" Он повернулся к Еве, его глаза были полны мольбы, как у человека, цепляющегося за последнюю надежду. — Ева… она врёт, да? Это не может быть правдой. Его голос был хриплым, обрывистым, как будто слова вырывались из его горла против воли. Но её лицо, напряжённое, с едва заметной дрожью в губах, было как зеркало его собственного ужаса. "Она не верит мне. Она… видит это." Его внутренний голос стал тише, как будто он тонул в собственной пустоте. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос был полон боли: "Я должен быть один. Я должен быть… Тайлером. Но я… расколот." Он сжал кулаки, его дыхание стало тяжёлым, и он почувствовал, как его реальность растворяется, как песок, ускользающий сквозь пальцы.

Ева, стоя в нескольких шагах позади, была как натянутая струна, готовая лопнуть. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, а её кулаки сжимались так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её серые глаза метались между голографической картой и Майком, пытаясь сопоставить данные с человеком перед ней. "Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким." Она заметила, как синяя точка на карте пульсировала ровно, как сердце, красная — рвано, как взрывы, а белая — едва заметно, как угасающий маяк. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман, его тёмная сторона. Угасающий источник… Школьник? Его начало? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его странные инстинкты… это не он. Это они." Она посмотрела на Майка, его пошатывающуюся фигуру, его глаза, полные отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает, как с этим жить. Как я могу ему доверять, если он сам себе не хозяин?" Она хотела ответить на его мольбу, но слова застряли в горле, её взгляд упал на голограмму, где три точки начали вращаться быстрее, слившись в одну нестабильную сферу. "Это… система. Он — система. Но он… мой напарник." Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм борется с жалостью: "Я должна помочь ему. Но как? Если он… угроза?"

Скай, сидя в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник слабо пульсировал, как будто её система была в гармонии с «Гнездом». Она не ответила на слова Майка, её молчание было как давление, как невидимая рука, сжимающая их обоих. Её тонкие пальцы сделали едва заметный жест, и голографическая карта изменилась: три точки слились в одну, пульсирующую сферу, чей свет был нестабильным, как будто сама идея слияния была болезненной. Мониторы вокруг ожили, показывая новые данные: графики нейронной активности, помеченные «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ», и сложные узоры, где три потока пересекались, создавая хаотичный, но устойчивый узор. Скай заговорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным, как системное сообщение: — Вы стоите на краю. Сделайте шаг. Или я толкну вас. Она сделала паузу, её визор отражал свет голограммы, и её голос стал ещё холоднее: — Время истекает. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто её слова были ножом, вонзившимся в его суть. "Шаг? Куда? Встречать их? Романа? Школьника?" Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Я не могу бежать. Не от этого." Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал твёрже: "Она со мной. Это всё, что у меня есть."

Ева, наблюдая за этим, заметила, как индикаторы на ошейнике Скай вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её власть. Её внутренний голос был полон анализа: "Она не даст нам выбора. Она видит в нём вирус, который нужно либо исправить, либо уничтожить." Она посмотрела на голографическую карту, на слившуюся точку, и её внутренний голос стал тише: "Но он… он всё ещё Майк. Или нет?" Она хотела заговорить, её губы дрогнули, но слова Скай остановили её, как удар. — Майк… я… — начала она, но её голос сорвался, и она замолчала, её взгляд упал на голограмму, где сфера пульсировала, как больное сердце. "Я должна найти выход. Для него. Для нас." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его бросить. Даже если он… не он."

Майк смотрел на Скай, её визор, отражавший свет голограммы, был как чёрное зеркало, в котором он видел своё собственное отчаяние. "Она права. Я не могу отрицать это. Они… во мне." Его внутренний голос был слабым, но твёрдым. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос стал тише: "Роман. Школьник. Я должен их найти. Узнать." Он повернулся к Еве, её лицо, полное тревоги, и его внутренний голос стал решительным: "Я не один. Она со мной." Он сжал кулаки, его дыхание стало глубже, и он почувствовал, как его страх начинает уступать место мрачной решимости. — Ева, — сказал он, его голос был тихим, но твёрдым, — мы сделаем это. Вместе. Ева встретила его взгляд, её сердце сжалось, и её внутренний голос был полон решимости: "Он не сдаётся. И я не сдамся." Она кивнула, её губы сжались в тонкую линию, и она почувствовала, как её страх превращается в твёрдую уверенность: "Мы найдём способ. Даже если это ад."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом голограммы и тьмой, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы друг к другу, как будто в этом взгляде они нашли единственную опору. «Гнездо» гудело вокруг них, его серверы пели свою монотонную симфонию, а Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк перестал отрицать свою расколотую природу, и они оба знали, что их путь теперь лежит через арену, где им предстоит столкнуться с правдой, какой бы ужасающей она ни была.

В «Гнезде» Скай тишина была как лезвие, застывшее в воздухе перед ударом, холодная и неумолимая, нарушаемая лишь низким, ритмичным гулом серверов, чьи чёрные корпуса, покрытые ржавчиной и пылью, выстроились вдоль стен, словно безмолвные стражи, охраняющие вход в ад. Дата-чип Уильямса, лежащий на металлическом столе в центре комнаты, испускал слабое золотистое сияние, его тонкие линии пульсировали, как вены, отражая свет в треснувших панорамных окнах, за которыми

Картер-Сити мерцал неоновыми огнями под серым, смоговым небом, похожим на саван, наброшенный на умирающий мир. Голографическая карта города, парящая в воздухе, была единственным ярким пятном в полумраке: три точки — синяя, стабильная, здесь, в «Гнезде», красная, хаотичная, в районе «Отстойника», и белая, слабая, мерцающая, в районе старой школы — пульсировали, как звёзды, чьи орбиты вот-вот столкнутся. Кабели, свисающие с потолка, словно вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании. Воздух, тёплый и сухой, пропитанный запахом озона, горячего пластика и пыли, дрожал от статического электричества, как перед разрядом молнии. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо было скрыто за чёрным визором, гранёные линзы которого отражали свет голограммы, превращая её в безликое божество. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — слабо пульсировал, как будто её система была продолжением её разума. Майк Тайлер, чей разум был расколот откровением Скай, стоял, пошатываясь, его шрам на шее холодел, гудя, как перегруженный провод, а его серые глаза были пусты, как разбитое зеркало. Ева Ростова, напряжённая, с сжатыми кулаками, смотрела на него, её взгляд метался между голограммами и его измождённым лицом, пытаясь найти ответы в этом кошмаре. Тишина после слов Майка — «Мы сделаем это. Вместе» — была гнетущей, и в этой тишине «Гнездо» готовилось к ритуалу, который определит их судьбу.

Майк стоял, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, липла к телу, как вторая кожа, пропитанная дождём и запахом пороха. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, каждый пульс боли отдавался в его шраме, который гудел, как антенна, улавливающая сигналы его расколотой сущности. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к голографической карте, к трём точкам, которые теперь были не просто данными, а осколками его самого. "Трое? Это не может быть правдой. Она лжёт. Это… манипуляция." Его внутренний голос был хаотичным, полным отрицания, как крик, заглушаемый штормом. "Она играет с нами. Хочет сломать меня. Но… Роман… Школьник… Я их чувствую." Он коснулся шрама, его пальцы дрожали, и холод металла под кожей был как напоминание о том, что его реальность рассыпается. "Я их чувствую. Боже, я их чувствую. Я — это не я? Кто я тогда? Просто оболочка? Ошибка в коде?" Он посмотрел на Еву, его глаза были полны мольбы, как у человека, цепляющегося за последнюю надежду. "Она со мной. Она должна быть со мной." Его внутренний голос стал тише, как будто он тонул в собственной пустоте. Он сжал кулаки, его дыхание стало тяжёлым, и он почувствовал, как его страх начинает уступать место мрачной решимости. "Я сказал, что мы сделаем это. Но… как? Встретить их? Романа? Школьника? Как я могу встретиться с самим собой?" Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос был полон боли: "Я должен быть один. Я должен быть… Тайлером. Но я… расколот."

Ева, стоя в нескольких шагах позади, была как натянутая струна, готовая лопнуть. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, а её кулаки сжимались так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её серые глаза метались между голографической картой и Майком, пытаясь сопоставить данные с человеком перед ней. "Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким." Она заметила, как синяя точка на карте пульсировала ровно, как сердце, красная — рвано, как взрывы, а белая — едва заметно, как угасающий маяк. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман, его тёмная сторона. Угасающий источник… Школьник? Его начало? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его странные инстинкты… это не он. Это они." Она посмотрела на Майка, его пошатывающуюся фигуру, его глаза, полные отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает, как с этим жить. Как я могу ему доверять, если он сам себе не хозяин?" Она хотела ответить на его слова, но её голос дрогнул, и она замолчала, её взгляд упал на голограмму, где три точки начали вращаться быстрее, слившись в одну нестабильную сферу. "Это… система. Он — система. Но он… мой напарник." Она сжала кулаки сильнее, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её прагматизм борется с жалостью: "Я должна помочь ему. Но как? Если он… угроза?"

Скай, сидя в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник слабо пульсировал, как будто её система была в гармонии с «Гнездом». Она не ответила на слова Майка, её молчание было как давление, как невидимая рука, сжимающая их обоих. Её тонкие пальцы сделали едва заметный жест, и голографическая карта изменилась: три точки слились в одну, пульсирующую сферу, чей свет был нестабильным, как будто сама идея слияния была болезненной. Мониторы вокруг ожили, показывая новые данные: графики нейронной активности, помеченные «ФРАГМЕНТАЦИЯ: 3 ОТДЕЛЬНЫЕ СИГНАТУРЫ», и сложные узоры, где три потока пересекались, создавая хаотичный, но устойчивый узор. Скай заговорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным, как системное сообщение:

— Подготовка началась. Ментальное пространство будет создано. Вы встретитесь. Все трое. Она сделала паузу, её визор отражал свет голограммы, и её голос стал ещё холоднее:

— Один станет целым. Или никто не выживет. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто её слова были ножом, вонзившимся в его суть. "Встретиться? С Романом? Со Школьником? В моей голове?" Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Я сказал, что сделаю это. Я должен. Нет пути назад." Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал твёрже: "Она со мной. Это всё, что у меня есть."

Ева, наблюдая за этим, заметила, как индикаторы на ошейнике Скай вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её власть. Её внутренний голос был полон анализа: "Ментальное пространство? Она собирается засунуть их в его разум. Это… как операция без анестезии." Она посмотрела на голографическую карту, на слившуюся точку, и её внутренний голос стал тише: "Но он… он всё ещё Майк. Или нет?" Она хотела заговорить, её губы дрогнули, но слова Скай остановили её, как удар.

— Майк… мы… — начала она, но её голос сорвался, и она замолчала, её взгляд упал на голограмму, где сфера пульсировала, как больное сердце. "Я должна найти выход. Для него. Для нас." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его бросить. Даже если он… не он."

Майк смотрел на Скай, её визор, отражавший свет голограммы, был как чёрное зеркало, в котором он видел своё собственное отчаяние. "Она права. Я не могу отрицать это. Они… во мне." Его внутренний голос был слабым, но твёрдым. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос стал тише: "Роман. Школьник. Я должен их встретить. Узнать." Он повернулся к Еве, её лицо, полное тревоги, и его внутренний голос стал решительным: "Я не один. Она со мной." Он сжал кулаки, его дыхание стало глубже, и он почувствовал, как его страх превращается в мрачную решимость.

— Ева, — сказал он, его голос был тихим, но твёрдым, — мы найдём их. Мы сделаем это. Ева встретила его взгляд, её сердце сжалось, и её внутренний голос был полон решимости: "Он не сдаётся. И я не сдамся." Она кивнула, её губы сжались в тонкую линию, и она почувствовала, как её страх превращается в твёрдую уверенность: "Мы найдём способ. Даже если это ад."

Они стояли в центре «Гнезда», окружённые светом голограммы и тьмой, их тела дрожали от напряжения, их дыхание было тяжёлым, но их глаза были прикованы друг к другу, как будто в этом взгляде они нашли единственную опору. «Гнездо» гудело вокруг них, его серверы пели свою монотонную симфонию, а Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк окончательно принял свою расколотую природу, и они оба знали, что их путь теперь лежит через арену, где им предстоит столкнуться с правдой, какой бы ужасающей она ни была.

В «Гнезде» Скай тишина была как натянутая струна, готовая лопнуть под весом неизбежного. Гул серверов, низкий и монотонный, вибрировал в воздухе, смешиваясь с запахом озона и горячего пластика, который пропитал всё вокруг, как дыхание машины, готовящейся к ритуалу. За треснувшими панорамными окнами Картер-Сити раскинулся внизу, его неоновые огни мерцали под серым, смоговым небом, словно звёзды, умирающие в токсичной пелене. Голографическая карта города, парящая в центре комнаты, испускала холодный свет: три точки — синяя, стабильная, здесь, в «Гнезде», красная, хаотичная, в районе «Отстойника», и белая, слабая, мерцающая, в районе старой школы — пульсировали, как сердца, бьющиеся в диссонанс. Дата-чип Уильямса, лежащий на металлическом столе, излучал слабое золотистое сияние, его тонкие линии дрожали, как вены, отражая свет в треснувшем стекле окон. Кабели, свисающие с потолка, словно вены, были неподвижны, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — казались застывшими в ожидании.

В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо было скрыто за чёрным визором, гранёные линзы которого отражали свет голограммы, превращая её в безликое божество. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — пульсировал в такт с её системой. Майк Тайлер, теперь сидящий в металлическом кресле напротив, был подключён к нейроинтерфейсам: тонкие провода, словно змеи, обвивали его виски и шею, их холодные коннекторы впивались в кожу, соединяя его шрам с системой Скай. Его измождённое лицо было бледным, глаза — пустыми, как разбитое зеркало. Ева Ростова стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммами, как будто она пыталась удержать его в реальности, которая ускользала. «Гнездо» гудело, готовясь к синхронизации, и в этой гнетущей тишине их судьба висела на волоске.

Майк сидел, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, липла к телу, пропитанная дождём и запахом пороха. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом его шрама, который гудел, как перегруженный провод, улавливая сигналы системы Скай. Нейроинтерфейсы, подключённые к его вискам, посылали слабые электрические импульсы, которые он ощущал как уколы, проникающие в его разум. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к голографической карте, к трём точкам, которые теперь были не просто данными, а осколками его самого. "Трое? Это не может быть правдой. Она лжёт. Это… манипуляция." Его внутренний голос был хаотичным, полным отрицания, как крик, заглушаемый штормом. "Она играет с нами. Хочет вскрыть меня. Но… Роман… Школьник… Я их чувствую." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и холод нейроинтерфейсов был как напоминание о том, что его реальность рассыпается. "Я их чувствую. Боже, я их чувствую. Я — это не я? Кто я тогда? Просто оболочка? Ошибка в коде?" Он посмотрел на Еву, стоящую рядом, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал тише, как будто он тонул в собственной пустоте. "Она здесь. Она со мной. Но… что она может сделать?" Нейроинтерфейсы загудели сильнее, и он почувствовал, как его разум начинает растворяться, как будто его затягивает в чёрную дыру. "Синхронизация… Она хочет засунуть меня в мою же голову. С Романа. Со Школьником." Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Я сказал, что сделаю это. Я должен. Нет пути назад."

Ева, стоя рядом с креслом Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, а её кулаки сжимались так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её серые глаза метались между голографической картой и Майком, пытаясь сопоставить данные с человеком перед ней. "Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким." Она заметила, как синяя точка на карте пульсировала ровно, как сердце, красная — рвано, как взрывы, а белая — едва заметно, как угасающий маяк. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман, его тёмная сторона. Угасающий источник… Школьник? Его начало? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его странные инстинкты… это не он. Это они." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его глаза, полные отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает, как с этим жить. Как я могу ему помочь, если он сам себе не хозяин?" Она хотела протянуть руку, коснуться его, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Синхронизация… Она засовывает его в его же разум. Это может его убить." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, сидя в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник слабо пульсировал, как будто её система была в гармонии с «Гнездом». Она не смотрела на Майка или Еву, её внимание было сосредоточено на мониторах, которые ожили, показывая графики нейронной активности, помеченные «СИНХРОНИЗАЦИЯ: 17-А, 17-Б, 17-В». Её тонкие пальцы сделали едва заметный жест, и голографическая карта изменилась: три точки слились в одну, пульсирующую сферу, чей свет был нестабильным, как будто сама идея слияния была болезненной. Скай заговорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным, как системное сообщение:

— Синхронизация началась. Ментальное пространство формируется. Вы встретитесь. Она сделала паузу, её визор отражал свет голограммы, и её голос стал ещё холоднее: — Один станет целым. Или никто не выживет. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто её слова были электрическим разрядом, проходящим через его разум. "Встретиться? С Романом? Со Школьником? В моей голове?" Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Я сказал, что сделаю это.

Я должен. Нет пути назад." Нейроинтерфейсы загудели громче, и он почувствовал, как его сознание начинает растворяться, как будто его затягивает в бездонную пропасть. "Я увижу их. Я узнаю, кто они. Кто… я." Его внутренний голос стал тише, как шепот в пустоте: "Ева… она здесь. Она не оставит меня."

Ева, стоя рядом, заметила, как индикаторы на ошейнике Скай вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её власть. Её внутренний голос был полон анализа: "Синхронизация… Она соединяет их разумы. Это как операция без анестезии." Она посмотрела на голографическую карту, на слившуюся точку, и её внутренний голос стал тише: "Но он… он всё ещё Майк. Или нет?" Она хотела заговорить, её губы дрогнули, но слова Скай остановили её, как удар. — Майк… держись, — прошептала она, её голос был едва слышен, и она замолчала, её взгляд упал на голограмму, где сфера пульсировала, как больное сердце. "Я должна найти выход. Для него. Для нас." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

Майк смотрел на Скай, её визор, отражавший свет голограммы, был как чёрное зеркало, в котором он видел своё собственное отчаяние. "Она права. Я не могу отрицать это. Они… во мне." Его внутренний голос был слабым, но твёрдым. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос стал тише: "Роман. Школьник. Я должен их встретить. Узнать." Нейроинтерфейсы загудели ещё громче, и он почувствовал, как его разум начинает распадаться, как будто его затягивает в бурю. "Я не один. Ева со мной." Он повернулся к ней, его глаза, полные страха и решимости, встретили её взгляд, и он прошептал:

— Ева… не уходи. Ева кивнула, её сердце сжалось, и её внутренний голос был полон решимости: "Он не сдаётся. И я не сдамся." Она сжала кулаки, её губы сжались в тонкую линию, и она почувствовала, как её страх превращается в твёрдую уверенность: "Мы найдём способ. Даже если это ад."

«Гнездо» гудело вокруг них, его серверы пели свою монотонную симфонию, а голографическая карта вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало от напряжения, его дыхание было тяжёлым, но его глаза были прикованы к Еве, как будто в этом взгляде он нашёл единственную опору. Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк окончательно принял свою расколотую природу, и они оба знали, что их путь теперь лежит через арену, где им предстоит столкнуться с правдой, какой бы ужасающей она ни была.

В «Гнезде» Скай тишина была как затишье перед взрывом, насыщенная статическим электричеством, которое искрило в воздухе, пропитанном запахом озона и горячего пластика. Гул серверов, низкий и монотонный, пульсировал в стенах, словно сердце машины, готовящейся к жертвоприношению. За треснувшими панорамными окнами Картер-Сити мерцал внизу, его неоновые огни — красные, синие, зелёные — дрожали под серым, смоговым небом, как звёзды, умирающие в токсичной пелене. Голографическая карта города, парящая в центре комнаты, испускала холодный, почти болезненный свет: три точки — синяя, стабильная, здесь, в «Гнезде», красная, хаотичная, в районе «Отстойника», и белая, слабая, мерцающая, в районе старой школы — слились в одну нестабильную сферу, пульсирующую, как больное сердце. Дата-чип Уильямса, лежащий на металлическом столе, излучал слабое золотистое сияние, его тонкие линии дрожали, отражая свет в треснувшем стекле окон, создавая мозаику теней на полу. Кабели, свисающие с потолка, словно вены, начали слабо дрожать, их разноцветные оплётки — красные, синие, чёрные — оживали, как будто «Гнездо» пробуждалось к жизни. В центре комнаты возвышался трон Скай — кокон из старого кресла пилота, опутанного жгутами кабелей, как пуповиной, соединяющей его с главным сервером. Скай сидела в этом троне, её бледное, почти прозрачное лицо было скрыто за чёрным визором, гранёные линзы которого отражали свет голограммы, превращая её в безликое божество. Её ошейник — полированный металл, усеянный портами, от которых шли светящиеся кабели — пульсировал в такт с её системой, как будто она была единым целым с «Гнездом». Майк Тайлер, сидящий в металлическом кресле напротив, был подключён к нейроинтерфейсам: тонкие провода, словно змеи, обвивали его виски и шею, их холодные коннекторы впивались в кожу, соединяя его шрам с системой Скай. Его лицо было бледным, глаза — пустыми, как разбитое зеркало, а тело дрожало от напряжения. Ева Ростова стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммами, как будто она пыталась удержать его в реальности, которая ускользала. «Гнездо» гудело, и в этой гнетущей тишине начался процесс синхронизации, утягивающий Майка в белый шум его собственного разума.

Майк сидел, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, липла к телу, пропитанная дождём и запахом пороха. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом его шрама, который гудел, как перегруженный провод, улавливая сигналы системы Скай. Нейроинтерфейсы, подключённые к его вискам, посылали электрические импульсы, которые он ощущал как иглы, вонзающиеся в его разум. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к голографической карте, к пульсирующей сфере, которая теперь была не просто данными, а воплощением его расколотой сущности. "Трое? Это не может быть правдой. Она лжёт. Это… манипуляция." Его внутренний голос был хаотичным, полным отрицания, как крик, заглушаемый бурей. "Она играет с нами. Хочет вскрыть меня. Но… Роман… Школьник… Я их чувствую." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и холод нейроинтерфейсов был как напоминание о том, что его реальность рассыпается. "Я их чувствую. Боже, я их чувствую. Я — это не я? Кто я тогда? Просто оболочка? Ошибка в коде?" Нейроинтерфейсы загудели громче, и он почувствовал, как его сознание начинает растворяться, как будто его затягивает в белый шум — бесконечный, оглушающий хаос. "Синхронизация… Она засовывает меня в мою же голову. С Романом. Со Школьником." Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Я сказал, что сделаю это. Я должен. Нет пути назад." Он посмотрел на Еву, её напряжённое лицо, и его внутренний голос стал тише, как шепот в пустоте: "Она здесь. Она со мной. Но… что она может сделать?" Его разум начал распадаться, и он почувствовал, как белый шум обволакивает его, как волны, утягивающие в бездонную пропасть. "Я увижу их. Я узнаю, кто они. Кто… я."

Ева, стоя рядом с креслом Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, а её кулаки сжимались так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её серые глаза метались между голографической картой и Майком, пытаясь сопоставить данные с человеком перед ней. "Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким." Она заметила, как сфера на карте пульсировала, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман, его тёмная сторона. Угасающий источник… Школьник? Его начало? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его странные инстинкты… это не он. Это они." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его глаза, полные отчаяния, и её внутренний голос стал тише: "Он не знает, как с этим жить. Как я могу ему помочь, если он сам себе не хозяин?" Она хотела протянуть руку, коснуться его, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Синхронизация… Она засовывает его в его же разум. Это может его убить." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью." Она сжала кулаки, её дыхание стало неровным, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

Скай, сидя в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Она не смотрела на Майка или Еву, её внимание было сосредоточено на мониторах, которые ожили, показывая графики нейронной активности, помеченные «СИНХРОНИЗАЦИЯ: 17-А, 17-Б, 17-В». Её тонкие пальцы сделали едва заметный жест, и голографическая сфера начала вращаться быстрее, её свет стал ослепительным, как будто она была готова взорваться. Скай заговорила, её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным, как системное сообщение:

— Синхронизация достигла пика. Ментальное пространство стабилизируется. Вы войдёте в арену. Она сделала паузу, её визор отражал свет голограммы, и её голос стал ещё холоднее:

— Один станет целым. Или никто не выживет. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто её слова были электрическим разрядом, проходящим через его разум. "Арена? В моей голове? С Романом? Со Школьником?" Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Я сказал, что сделаю это. Я должен. Нет пути назад." Нейроинтерфейсы загудели громче, и он почувствовал, как белый шум обволакивает его, как волны, утягивающие в бездонную пропасть. "Я увижу их. Я узнаю, кто они. Кто… я." Его внутренний голос стал тише, как шепот в пустоте: "Ева… она здесь. Она не оставит меня."

Ева, стоя рядом, заметила, как индикаторы на ошейнике Скай вспыхнули ярче, как будто её система подтверждала её власть. Её внутренний голос был полон анализа: "Синхронизация… Она соединяет их разумы. Это как операция без анестезии." Она посмотрела на голографическую сферу, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Но он… он всё ещё Майк. Или нет?" Она хотела заговорить, её губы дрогнули, но слова Скай остановили её, как удар. — Майк… держись, — прошептала она, её голос был едва слышен, и она замолчала, её взгляд упал на голограмму, где сфера пульсировала, как больное сердце. "Я должна найти выход. Для него. Для нас." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

Майк смотрел на Скай, её визор, отражавший свет голограммы, был как чёрное зеркало, в котором он видел своё собственное отчаяние. "Она права. Я не могу отрицать это. Они… во мне." Его внутренний голос был слабым, но твёрдым. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и его внутренний голос стал тише: "Роман. Школьник. Я должен их встретить. Узнать." Нейроинтерфейсы загудели ещё громче, и он почувствовал, как его разум начинает распадаться, как будто его затягивает в бурю белого шума. "Я не один. Ева со мной." Он повернулся к ней, его глаза, полные страха и решимости, встретили её взгляд, и он прошептал: — Ева… не уходи. Ева кивнула, её сердце сжалось, и её внутренний голос был полон решимости: "Он не сдаётся. И я не сдамся." Она сжала кулаки, её губы сжались в тонкую линию, и она почувствовала, как её страх превращается в твёрдую уверенность: "Мы найдём способ. Даже если это ад."

«Гнездо» гудело вокруг них, его серверы пели свою монотонную симфонию, а голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало от напряжения, его дыхание было тяжёлым, но его глаза были прикованы к Еве, как будто в этом взгляде он нашёл единственную опору. Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк окончательно принял свою расколотую природу, и они оба знали, что их путь теперь лежит через арену белого шума, где им предстоит столкнуться с правдой, какой бы ужасающей она ни была.

Подглава 2: Арена

Белизна была абсолютной, как будто свет проглотил всё — тени, формы, границы. Майк Тайлер оказался в пространстве, которое не имело ни начала, ни конца, ни стен, ни пола, ни потолка. Только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, заливал всё вокруг, создавая иллюзию бесконечности. Воздух был стерильным, без запаха, без температуры, без малейшего намёка на движение — он просто был, как пустота, оформленная в форму дыхания. Единственным звуком, нарушавшим эту тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе своих возможностей, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто кто-то — или что-то — держал этот мир в своих руках. Майк стоял, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и стеклянной пылью, казалась чужеродной в этой стерильной белизне, как грязное пятно на чистом листе. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом его шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась приглушённой, искусственной. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по бесконечному пространству, пытаясь найти хоть что-то — угол, тень, ориентир, — но белизна поглощала всё, оставляя только ощущение уязвимости, как будто он был насекомым под микроскопом. В «Гнезде», оставшемся где-то за пределами этой пустоты,

Ева Ростова стояла рядом с креслом, в котором безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы стабилизировались, их линии сливались в одну, а схема ментального пространства показывала точку, помеченную «17-А» — Майк-Тайлер, только что появившийся в этой арене. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры этого невозможного мира. Здесь, в «Комнате без Стен», Майк был один, и белый шум его собственного разума начинал пожирать его.

Майк сделал шаг вперёд, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он вытянул руку, пытаясь коснуться несуществующей стены, но его пальцы встретили лишь пустоту, холодную и безответную. "Где я? Это не симуляция, как «Мир 1.0»." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки дезориентации. "Это… пустота. Стерильная. Контролируемая. Скай… она создала это. Но зачем?" Он повернулся, его взгляд метнулся в поисках ориентира, но белизна была абсолютной, без теней, без границ, без малейшего намёка на реальность. "Это тюрьма? Арена? Я чувствую… ничего. Ни холода, ни тепла. Только этот гул." Он прислушался, и низкий, вибрирующий звук, похожий на гул серверов в «Гнезде», но глубже, как будто он исходил из самого пространства, окружил его. "Он похож на гул серверов, но… это не машина. Это… разум. Её разум." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он посмотрел на свои руки — грязные, в крови, с царапинами, которые казались здесь неуместными, как ошибка в коде. "Я — ошибка в коде?" Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Роман… Школьник… Они здесь? Или это только я? Только… Тайлер?" Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был единственным, что связывало его с реальностью, но даже этот холод казался приглушённым, как будто шрам был просто меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… наблюдает."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — стабилизировались, их линии сливались в одну, создавая сложный узор, помеченный «СИНХРОНИЗАЦИЯ: 17-А, 17-Б, 17-В». Схема ментального пространства показывала точку, помеченную «17-А» — Майк-Тайлер, одинокую в бесконечной белизне. "Он там. Один. В этом… кошмаре." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться его, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Синхронизация… Она засовывает его в его же разум. Это может его убить." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Майк в «Арене» сделал ещё шаг, его движения были медленными, осторожными, как будто он боялся, что пространство под ним исчезнет. Он попытался крикнуть, но его голос, хриплый и усталый, был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой.

— Эй! — вырвалось из его горла, но звук растворился, не оставив эха, как будто пространство проглотило его. "Это место… оно живое. Оно слушает." Его внутренний голос стал напряжённее, аналитический ум детектива пытался найти правила, но их не было. "Нет стен. Нет границ. Нет… ничего. Только я." Он попытался побежать, его ботинки топали по несуществующему полу, но ощущение пространства не менялось, как будто он бежал на месте. Его дыхание стало тяжёлым, но воздух был пустым, без запаха, без сопротивления. "Это не реальность. Это… код. Её код." Он остановился, его грудь вздымалась, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались здесь неуместными, как баг в системе. "Я — баг? Или я — система?" Он коснулся шрама, его пальцы дрожали, но холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был просто меткой, а не источником силы. "Она следит за мной. Через это. Через меня." Он сжал кулаки, его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Роман… Школьник… Где вы? Вы здесь? Или это только я?" Он повернулся, его взгляд метнулся по бесконечной белизне, но ничего не изменилось. "Это арена. Она хочет, чтобы я встретил их. Но как? И… что будет, когда я это сделаю?"

В «Гнезде» Скай сидела в своём троне, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры ментального пространства. На мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что точка «17-А» — Майк-Тайлер — была активна, но другие две сигнатуры — «17-Б» и «17-В» — ещё не проявились. Её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным, как системное сообщение: — Субъект 17-А стабилен. Подготовка к активации 17-Б и 17-В. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в арену, где он встретит… самого себя. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

Майк в «Арене» стоял, его дыхание было тяжёлым, но воздух не приносил облегчения. Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, и его внутренний голос стал решительным: "Я не могу просто стоять. Я должен двигаться. Найти их." Он сделал шаг, потом ещё один, но белизна не менялась, как будто пространство было бесконечным зеркалом, отражающим только его самого. "Роман. Школьник. Они — часть меня. Я должен их увидеть." Он сжал кулаки, его внутренний голос стал тише, как шепот в пустоте: "Я не один. Ева… она там, снаружи. Она не оставит меня." Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, но белый шум был повсюду, как волны, накатывающие на его разум. "Это арена. Это… я." Он открыл глаза, и белизна вокруг него начала дрожать, как будто пространство готовилось к чему-то. Его внутренний голос был полон решимости: "Я готов. Пусть они придут."

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк оказался на пороге встречи с самим собой, и они оба знали, что арена готова принять своих игроков.

Белизна «Арены» была абсолютной, как будто свет выжег всё — формы, тени, саму реальность. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не было ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, заливающий всё вокруг дезориентирующей пустотой. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он просто существовал, как оболочка, удерживающая эту нереальность. Единственным звуком, пронизывающим тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый архитектор следил за каждым импульсом. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался здесь чужеродным, как баг в системе, его грязь и кровь резко контрастировали с безупречной белизной. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась приглушённой, словно отфильтрованной чужим кодом. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по бесконечному пространству, но белизна поглощала всё, оставляя его в одиночестве, как насекомое под микроскопом. В «Гнезде», оставшемся где-то за пределами этой пустоты, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — начали синхронизироваться, их линии дрожали, как будто готовились к столкновению. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка начала меняться, и первые тени его расколотого сознания начали проявляться.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он вытянул руку, пытаясь коснуться несуществующей стены, но его пальцы встретили лишь пустоту, холодную и безответную. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки дезориентации. "Скай создала это. Но зачем? Это тюрьма? Арена? Я чувствую… ничего." Он прислушался к низкому гулу, который окружал его, словно дыхание машины, но глубже, как будто он исходил из самого пространства. "Это её разум. Или… мой?" Он посмотрел на свои руки — грязные, в крови, с царапинами, которые казались здесь неуместными, как ошибка в коде. "Я — ошибка? Или я — часть её системы?" Он коснулся шрама на шее, его пальцы дрожали, но холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… наблюдает." Он сделал шаг, потом ещё один, но пространство не менялось, как будто он был заперт в бесконечном зеркале, отражающем только его самого. "Роман… Школьник… Они здесь? Или это только я?" Его внутренний голос стал напряжённее, аналитический ум детектива пытался найти правила, но их не было. Он попытался крикнуть: — Эй! — но его голос, хриплый и усталый, был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой, не оставляя эха. "Это место… оно живое. Оно слушает."

Внезапно белизна дрогнула, как будто свет на мгновение мигнул. Майк замер, его сердце заколотилось быстрее, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто кто-то повернул регулятор громкости. "Что-то меняется." Его внутренний голос стал острее, как лезвие. "Она запускает это. Она вызывает их." Он повернулся, его взгляд метнулся по бесконечной белизне, и в этот момент в пространстве начали появляться тени — смутные, размытые силуэты, как будто кто-то рисовал их прямо в воздухе. Сначала они были едва заметными, как пятна на периферии зрения, но затем стали обретать форму. Два силуэта, один — высокий, угловатый, с резкими движениями, другой — меньше, сгорбленный, почти призрачный. "Роман. Школьник." Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. "Они здесь. Они… я." Он сжал кулаки, его дыхание стало тяжёлым, но воздух был пустым, без сопротивления. "Я готов. Я должен их увидеть."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы начали синхронизироваться, их линии дрожали, как будто готовились к столкновению. Схема ментального пространства показывала точку «17-А» — Майк-Тайлер, — но теперь рядом с ней появились две новые точки, помеченные «17-Б» и «17-В». "Они появляются. Роман и Школьник." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. Один. С ними." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

В «Арене» тени начали обретать форму. Первый силуэт, высокий и угловатый, стал чётче: мужчина в тёмной одежде, с резкими чертами лица, его глаза горели красным, как угли, а движения были быстрыми, хищными, как будто он был готов броситься в бой. "Роман." Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто этот силуэт был частью его, но чужой, враждебной. "Он… злость. Моя злость." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Он — часть меня. Но он… опасен." Второй силуэт, меньший и сгорбленный, был почти прозрачным, как призрак. Это был подросток, худой, с растрёпанными волосами, его глаза были пустыми, но в них мелькала искра страха. "Школьник." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на себя в прошлом, на мальчика, которого он давно похоронил. "Он… начало. Моя слабость." Он сделал шаг назад, его дыхание стало неровным, но белизна вокруг него не давала укрытия. "Они — я. Но я не хочу их знать." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Скай… она заставляет меня смотреть на них. На себя."

Скай, в своём троне в «Гнезде», была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что точки «17-Б» и «17-В» начали активироваться, их линии сливались с «17-А» в хаотичном, но устойчивом узоре. Её голос, синтезированный, с треском статики, был холодным и ровным: — Субъекты 17-Б и 17-В активированы. Арена готова. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в арену, где он встретит… самого себя. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» Роман шагнул вперёд, его движения были резкими, как будто он был готов атаковать. Его глаза, горящие красным, встретили взгляд Майка, и в них не было ничего, кроме ярости. "Ты слаб, Тайлер," — его голос был низким, рычащим, как будто он исходил из глубины его собственной души. "Ты всегда был слаб." Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул сильнее, как будто Роман был ножом, вонзившимся в его разум. "Он… ненавидит меня." Его внутренний голос был полон ужаса, но он сжал кулаки, пытаясь удержать контроль. "Он — моя злость. Моя тьма." Школьник, стоящий в стороне, смотрел на Майка пустыми глазами, его фигура дрожала, как мираж. "Ты забыл меня," — его голос был тихим, почти детским, но полным боли. "Ты оставил меня." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Он… моя боль. Моя слабость." Он сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но белизна не давала укрытия. "Я не хочу этого. Я не хочу их видеть." Его внутренний голос стал решительным: "Но я должен. Я должен знать."

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он там. С ними." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с первыми отражениями своей расколотой сущности, и арена начала свой жестокий танец.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, пожирающей всё: формы, тени, саму идею реальности. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая сжимала разум, как тиски. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был просто пустотой, оформленной в форму дыхания. Единственным звуком, нарушавшим эту клаустрофобную тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру.

Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, приглушённой, как будто она принадлежала не ему, а кому-то другому. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по бесконечной белизне, но теперь в ней стояли два силуэта — Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева

Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и голос, холодный и синтезированный, как голос самой системы, раздался из ниоткуда, объявляя начало суда.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он смотрел на Романа, чьи глаза горели красным, как угли, и на Школьника, чья фигура дрожала, как мираж. "Они — я. Но они… ненавидят меня." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не симуляция, как «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто кто-то повернул регулятор громкости. "Скай… она создала это. Но зачем? Это тюрьма? Арена?" Он посмотрел на свои руки — грязные, в крови, с царапинами, которые казались здесь неуместными, как баг в системе. "Я — баг? Или я — система?" Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… судит меня." Внезапно белизна дрогнула, и голос, холодный, синтезированный, с треском статики, раздался из ниоткуда, заполняя пространство:

— Субъекты 17-А, 17-Б, 17-В. Арена активирована. Суд начался. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул болью, как будто голос был электрическим разрядом, проходящим через его разум. "Суд? Какой суд? Кто судья?" Его внутренний голос был полон вопросов, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Это Скай. Она — судья. Она заставляет нас… меня… столкнуться."

Роман шагнул вперёд, его движения были резкими, хищными, как будто он был готов броситься в бой. Его глаза, горящие красным, встретили взгляд Майка, и в них не было ничего, кроме ярости. — Ты слаб, Тайлер, — прорычал он, его голос был низким, как рычание зверя, идущее из глубины. — Ты всегда был слаб. Ты тянешь нас вниз. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул сильнее, как будто Роман был ножом, вонзившимся в его разум. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но он сжал кулаки, пытаясь удержать контроль. "Он — часть меня. Но он… хочет уничтожить меня." Школьник, стоящий в стороне, смотрел на Майка пустыми глазами, его фигура дрожала, как мираж.

— Ты забыл меня, — прошептал он, его голос был тихим, почти детским, но полным боли.

— Ты оставил меня умирать. Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Он… моя боль. Моя слабость." Он сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но белизна не давала укрытия. "Я не хочу этого. Я не хочу их видеть." Его внутренний голос стал решительным: "Но я должен. Я должен знать."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, помеченный «СИНХРОНИЗАЦИЯ: 17-А, 17-Б, 17-В». Схема ментального пространства показывала три точки, теперь активные, их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. Все трое." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. С ними. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный: — Суд начался. Один станет целым. Или никто не выживет. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в арену, где он встретит… самого себя. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» голос судьи — голос Скай — раздался снова, холодный и безэмоциональный:

— Субъект 17-А. Вы — якорь. Субъект 17-Б. Вы — фрагмент. Субъект 17-В. Вы — источник. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто голос был электрическим разрядом, проходящим через его разум. "Якорь? Это я? Тайлер?" Его внутренний голос был полон вопросов, но аналитический ум детектива пытался найти смысл. "Роман — фрагмент. Школьник — источник. Но… что это значит? Доминировать? Исчезнуть?" Он посмотрел на Романа, чьи глаза горели ярче, как будто он был готов броситься на него.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал Роман, его голос был полон ярости.

— Ты слаб. Ты всегда был слаб. Майк сжал кулаки, его внутренний голос стал решительным: "Он — моя злость. Но я не позволю ему взять верх." Он повернулся к Школьнику, чьи пустые глаза смотрели на него с болью.

— Ты оставил меня, — прошептал Школьник, его голос был слабым, но острым, как нож.

— Ты позволил мне умереть. Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Он… моя боль. Моя слабость." Его внутренний голос стал тише: "Я не хотел. Я… не знал."

Белизна вокруг них дрогнула, как будто пространство реагировало на их слова. Гул стал громче, резче, как будто арена готовилась к кульминации. Майк сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но белизна не давала укрытия. "Я должен понять. Я должен… бороться." Его внутренний голос был полон решимости: "Я — Тайлер. Я — якорь. Я не позволю им уничтожить меня." Он посмотрел на Романа и Школьника, их силуэты дрожали, как будто они были готовы раствориться или, наоборот, стать реальнее. "Они — я. Но я… я должен быть сильнее." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он там. С ними." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с голосом судьи, и арена начала свой жестокий суд.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была живой, дышащей сущностью, которая сжимала разум, как невидимая петля. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая одновременно подавляла и обнажала. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт.

Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто готовились к взрыву. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и первый конфликт между его отражениями начался, как бой на арене, где ставкой была его собственная сущность.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он смотрел на Романа, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и на Школьника, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… хотят уничтожить меня." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к схватке. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… бороться." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… управляет этим." Его взгляд метнулся к Роману, который шагнул вперёд, его движения были резкими, хищными, как будто он был готов разорвать Майка на части. "Ты слаб, Тайлер," — прорычал Роман, его голос был низким, как рычание зверя, идущее из глубины. "Ты всегда был слаб. Ты тянешь нас вниз." Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был ножом, вонзившимся в его разум. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Он — часть меня. Но он… хочет взять верх."

Школьник, стоящий в стороне, смотрел на Майка пустыми глазами, его фигура дрожала, как мираж. "Ты забыл меня," — прошептал он, его голос был тихим, почти детским, но полным боли. "Ты оставил меня умирать." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Он… моя боль. Моя слабость." Он сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но белизна не давала укрытия. "Я не хотел. Я… не знал." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. Внезапно голос Скай — холодный, синтезированный, с треском статики — раздался из ниоткуда, заполняя пространство:

— Субъект 17-А. Якорь. Субъект 17-Б. Фрагмент. Субъект 17-В. Источник. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул сильнее, как будто голос был электрическим разрядом, проходящим через его разум. "Суд? Доминировать? Исчезнуть?" Его внутренний голос был полон вопросов, но он сжал кулаки, пытаясь удержать контроль. "Я — якорь. Я — Тайлер. Я должен быть сильнее."

Роман шагнул ближе, его глаза горели ярче, и белизна вокруг него начала дрожать, как будто пространство реагировало на его ярость.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал он, его голос был как удар, резкий и безжалостный.

— Ты прячешься за своей слабостью. За своей… Евой. Майк почувствовал, как его сердце заколотилось быстрее, упоминание Евы было как удар в грудь. "Ева… она там. Она со мной." Его внутренний голос стал решительным: "Он хочет сломать меня. Но я не позволю." Он сделал шаг вперёд, его взгляд встретил пылающие глаза Романа.

— Ты ошибаешься, — сказал Майк, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Я не слаб. Я… я борюсь. Роман оскалился, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Борьба? Ты просто тень, Тайлер. Ты — ничто. Майк почувствовал, как белизна вокруг него сжалась, как будто арена реагировала на их конфликт. "Он хочет уничтожить меня. Но он — часть меня." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его убить. Но я могу… понять его."

Школьник, стоящий в стороне, поднял голову, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой. — Ты забыл меня, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости. — Ты оставил меня в темноте. Ты позволил им сломать меня. Майк повернулся к нему, его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную боль. "Школьник… он — начало. Моя слабость." Его внутренний голос стал тише: "Я не хотел. Я… не знал, кто ты." Он сделал шаг к Школьнику, его рука дрожала, как будто он хотел коснуться его, но белизна между ними была как барьер.

— Я не хотел тебя оставить, — сказал Майк, его голос был тихим, но искренним.

— Я… я не знал. Школьник смотрел на него, его фигура дрожала, как будто он был готов раствориться.

— Ты лжёшь, — прошептал он, его голос был полон боли.

— Ты всегда лгал. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул сильнее, как будто Школьник был раной, которую он не мог закрыть. "Он — моя боль. Но я не могу отвернуться."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись друг с другом. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они сражаются. Он сражается… с самим собой." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. С ними. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный: — Конфликт начался. Один станет целым. Или никто не выживет. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в арену, где он сражается… с самим собой. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не

так."

В «Арене» белизна дрогнула, как будто пространство реагировало на конфликт. Роман шагнул ближе, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты думаешь, что можешь быть сильнее? — прорычал он, его голос был как удар, резкий и безжалостный.

— Ты — ничто без меня. Я — твоя сила. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул сильнее, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он хочет взять верх. Но я не позволю." Его внутренний голос был полон решимости: "Я — Тайлер. Я — якорь. Я должен быть сильнее." Он сделал шаг вперёд, его взгляд стал твёрже.

— Ты ошибаешься, — сказал он, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Ты — не сила. Ты… хаос. Роман оскалился, его глаза горели ярче, и белизна вокруг него начала дрожать, как будто арена реагировала на его ярость. Школьник, стоящий в стороне, смотрел на них, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой.

— Вы оба лжёте, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости.

— Вы оба забыли. Вы оба… предали меня. Майк повернулся к нему, его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную боль. "Он — моя слабость. Но я не могу отвернуться." Его внутренний голос стал тише: "Я должен понять. Я должен… исправить это."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена готовилась к кульминации. Майк стоял между Романом и Школьником, его дыхание было тяжёлым, но его взгляд был твёрдым. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю им уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым." Он посмотрел на Романа, чья ярость была как буря, и на Школьника, чья боль была как открытая рана. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул болью, но он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк вступил в первый конфликт со своими отражениями, и арена начала свой жестокий суд.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была живой, дышащей сущностью, которая сжимала разум, как невидимая сеть, сотканная из чистого кода. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая одновременно подавляла и обнажала каждую мысль, каждую рану. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый архитектор следил за каждым движением.

Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. После хаотичной драки, где Роман в ярости набросился на Школьника, а Майк пытался их разнять, белизна вокруг них начала меняться, и травмы их общего прошлого начали проявляться, как проекции, сотканные из света и боли. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка начала пульсировать, и проекции их травм начали оживать, заставляя его столкнуться с самым болезненным из того, что он пытался забыть.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался между Романом, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и Школьником, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… хотят уничтожить друг друга." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к новому акту. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… страдать." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня." Внезапно белизна дрогнула, и пространство вокруг них начало меняться. Свет стал пульсировать, как сердцебиение, и перед Майком начали появляться образы — смутные, размытые, как старые голограммы, но полные боли. Это были сцены из прошлого, его прошлого, их прошлого: тёмный переулок, запах сырости и крови, крики, которые он пытался забыть. "Это… мои воспоминания." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Она заставляет меня смотреть. Заставляет нас… помнить."

Перед Майком возникла проекция: узкий переулок, залитый дождём, где молодой парень — Школьник — бежал, его лицо было искажено страхом, а за ним гнались тени в чёрных масках. Его худое тело дрожало, его дыхание было рваным, и он споткнулся, упав на мокрый асфальт. "Это… я. Это он." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Я помню это. Они… TLNTS… они поймали меня." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, повернулся к проекции, его пустые глаза вспыхнули болью. — Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости. — Ты позволил им сломать меня. Майк сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но белизна не давала укрытия. "Я не хотел. Я… не знал." Его внутренний голос был полон вины: "Я был ребёнком. Я не мог ничего сделать."

Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче, как будто проекция питала его ярость.

— Слабак, — прорычал он, его голос был низким, как рычание зверя.

— Ты всегда был слаб. Ты позволил им сделать это с нами. Он шагнул к Школьнику, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты — причина, почему мы сломаны! Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но он сделал шаг вперёд, пытаясь встать между Романом и Школьником. — Хватит! — крикнул он, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Это не его вина. Это… наше прошлое. Роман повернулся к нему, его глаза сузились, как у хищника, готового к прыжку.

— Наше? — прорычал он. — Ты думаешь, что можешь взять это на себя? Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Он хочет уничтожить меня. Но он — часть меня." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его убить. Но я могу… понять его."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они сражаются. Он сражается… с самим собой." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто раздвоение личности. Это… конструкция. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. С ними. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный: — Проекция активирована. Субъекты сталкиваются с травмой. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственные воспоминания. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» проекция переулка стала чётче, и Майк почувствовал, как белизна вокруг него начала растворяться, уступая место дождливому мраку Картер-Сити. Запах сырости и крови ударил в ноздри, крики Школьника эхом отражались от стен. Он видел, как тени в масках окружили его, их руки схватили его, и он почувствовал, как его разум разрывается от боли. "Это… моё прошлое. Моя травма." Его внутренний голос был полон вины: "Я не мог ничего сделать. Я был слаб." Школьник, стоящий рядом, смотрел на проекцию, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как нож, вонзившийся в сердце Майка.

— Ты позволил им сделать меня таким. Майк сделал шаг к нему, его рука дрожала, как будто он хотел коснуться его, но проекция между ними была как барьер.

— Я не хотел, — сказал он, его голос был тихим, но искренним.

— Я… я не знал, как бороться. Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче.

— Ты всегда был слаб, — прорычал он.

— Ты позволил им сломать нас. Ты позволил им создать меня. Майк повернулся к нему, его взгляд стал твёрже. "Он — моя злость. Но он… прав." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу изменить прошлое. Но я могу… понять его."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена реагировала на их конфликт. Проекция переулка начала дрожать, как будто она была готова раствориться, но новые образы начали появляться: лаборатория, холодный свет ламп, запах антисептика, иглы, вонзающиеся в кожу. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто эти воспоминания были вырезаны на его теле. "TLNTS… они сделали это со мной. С нами." Его внутренний голос был полон ужаса: "Они создали нас. Они… сломали нас." Он посмотрел на Школьника, чья фигура дрожала, как будто он был готов раствориться.

— Я не хотел, — сказал Майк, его голос был хриплым, но твёрдым. — Я не знал, кто ты. Школьник посмотрел на него, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой. — Ты лжёшь, — прошептал он, его голос был полон боли.

— Ты всегда лгал. Роман шагнул ближе, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал он.

— Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю им уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым."

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с проекцией своих травм, и арена начала свой жестокий суд.

Подглава 3: Допрос через Воспоминания

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, пожирающей всё: формы, тени, саму идею реальности. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая сжимала разум, как невидимая петля. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту клаустрофобную тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт.

Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. После хаотичной драки, где Роман в ярости набросился на Школьника, а Майк пытался их разнять, белизна вокруг них начала растворяться, уступая место проекции Лавандовой Лагуны — места, где их общее прошлое было вырезано на их душах, как шрам. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка начала пульсировать, и Лавандовая Лагуна ожила, заставляя его столкнуться с самым болезненным из того, что он пытался забыть.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался между Романом, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и Школьником, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… ненавидят друг друга." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к новому акту. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… страдать." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня."

Внезапно белизна дрогнула, и пространство вокруг них начало меняться. Свет стал пульсировать, как сердцебиение, и перед Майком начала оживать Лавандовая Лагуна: тёмные воды, покрытые маслянистой плёнкой, отражали неоновые огни Картер-Сити, их пурпурный и синий свет дрожал на поверхности, как разбитое зеркало. Запах химикатов и ржавчины ударил в ноздри, а звуки — далёкие крики, шипение пара, скрип ржавых механизмов — наполнили пространство, как эхо забытого кошмара. "Лавандовая Лагуна… Это место… оно внутри меня." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Она заставляет меня смотреть. Заставляет нас… помнить."

Проекция Лавандовой Лагуны стала чётче: заброшенный пирс, покрытый ржавчиной и граффити, тянулся над водой, его деревянные доски скрипели под невидимым ветром. На пирсе стоял мальчик — Школьник, худой, с растрёпанными волосами, его одежда была порвана, а лицо искажено страхом. Он смотрел на воду, где отражения неоновых огней дрожали, как призраки. Вдалеке, в тени заброшенного склада, мелькали фигуры в чёрных масках, их шаги были бесшумными, но угрожающими. "Это… я. Это он." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Я помню это. TLNTS… они нашли меня здесь." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, повернулся к проекции, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости.

— Ты позволил им забрать меня. Майк сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но проекция не давала укрытия. "Я не хотел. Я… не знал." Его внутренний голос был полон вины: "Я был ребёнком. Я не мог ничего сделать."

Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче, как будто проекция питала его ярость.

— Слабак, — прорычал он, его голос был низким, как рычание зверя.

— Ты позволил им сделать это с нами. Он шагнул к Школьнику, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты — причина, почему мы сломаны! Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но он сделал шаг вперёд, пытаясь встать между Романом и Школьником. — Хватит! — крикнул он, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Это не его вина. Это… наше прошлое. Роман повернулся к нему, его глаза сузились, как у хищника, готового к прыжку.

— Наше? — прорычал он.

— Ты думаешь, что можешь взять это на себя? Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Он хочет уничтожить меня. Но он — часть меня." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его убить. Но я могу… понять его."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. В Лавандовой Лагуне." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… его травма. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный: — Проекция Лавандовой Лагуны активирована. Субъекты сталкиваются с истоком. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственные воспоминания. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» проекция Лавандовой Лагуны стала чётче, и Майк почувствовал, как белизна вокруг него растворилась, уступая место тёмным водам и ржавому пирсу. Запах химикатов и ржавчины был таким реальным, что он чувствовал, как его лёгкие сжимаются. Школьник в проекции побежал по пирсу, его шаги были неровными, а за ним гнались тени в масках. Майк видел, как он споткнулся, упал, его крик эхом отразился от воды. "Это… я. Это он." Его внутренний голос был полон вины: "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, смотрел на проекцию, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как нож, вонзившийся в сердце Майка.

— Ты позволил им сделать меня таким. Майк сделал шаг к нему, его рука дрожала, как будто он хотел коснуться его, но проекция между ними была как барьер.

— Я не хотел, — сказал он, его голос был тихим, но искренним.

— Я… я не знал, как бороться. Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче.

— Ты всегда был слаб, — прорычал он.

— Ты позволил им сломать нас. Ты позволил им создать меня. Майк повернулся к нему, его взгляд стал твёрже. "Он — моя злость. Но он… прав." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу изменить прошлое. Но я могу… понять его."

Проекция Лавандовой Лагуны начала меняться: пирс исчез, и теперь они стояли в лаборатории, где холодный свет ламп заливал стерильные стены. Запах антисептика и металла наполнил воздух, а звук — шипение машин, скрип игл, вонзающихся в кожу — был как нож, режущий разум. Майк увидел себя — Школьника — на операционном столе, его худое тело было связано, а глаза полны ужаса. "TLNTS… они сделали это со мной. С нами." Его внутренний голос был полон ужаса: "Они создали нас. Они… сломали нас." Он посмотрел на Школьника, чья фигура дрожала, как будто он был готов раствориться.

— Я не хотел, — сказал Майк, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Я не знал, кто ты. Школьник посмотрел на него, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой.

— Ты лжёшь, — прошептал он, его голос был полон боли.

— Ты всегда лгал. Роман шагнул ближе, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал он.

— Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю им уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена реагировала на их конфликт. Проекция лаборатории начала дрожать, как будто она была готова раствориться, но новые образы начали появляться: тёмный переулок, запах крови, крики, которые Майк пытался забыть. Он почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто эти воспоминания были вырезаны на его теле. "Это… моё прошлое. Наша травма." Его внутренний голос был полон вины: "Я не могу изменить его. Но я могу… принять его." Он посмотрел на Романа и Школьника, их силуэты дрожали, как будто они были готовы раствориться или, наоборот, стать реальнее. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул болью, но он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с Лавандовой Лагуной, и арена начала свой жестокий допрос.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была живой сущностью, сотканной из кода и пустоты, сжимающей разум, как невидимая сеть, которая одновременно удерживала и разрывала. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую мысль, каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру.

Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. После проекции Лавандовой Лагуны, где они увидели своих родителей и себя — маленького мальчика, — белизна вокруг них начала пульсировать, и новый образ начал оживать: момент раскола, когда их сознание было разорвано на части. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и проекция момента раскола ожила, заставляя его столкнуться с самым болезненным из того, что определило его сущность.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался между Романом, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и Школьником, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… ненавидят друг друга." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к новому акту. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… страдать." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня."

Внезапно белизна дрогнула, и пространство вокруг них начало меняться. Свет стал пульсировать, как сердцебиение, и перед Майком начала оживать новая проекция: стерильная лаборатория, холодный свет ламп, запах антисептика и металла, шипение машин и скрип игл, вонзающихся в кожу. Это был момент раскола — момент, когда TLNTS разорвали его сознание на части. "Это… начало. Момент, когда я стал… ими." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Она заставляет меня смотреть. Заставляет нас… помнить."

Проекция лаборатории стала чётче: Майк увидел себя — Школьника — на операционном столе, его худое тело было связано, а глаза полны ужаса. Над ним склонились фигуры в белых халатах, их лица скрыты за масками, а руки двигались с механической точностью, вводя иглы и подключая провода к его вискам. В воздухе висел запах антисептика, смешанный с металлическим привкусом крови. "Это… я. Это он." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Я помню это. TLNTS… они сделали это со мной." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, повернулся к проекции, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости.

— Ты позволил им разорвать меня. Майк сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но проекция не давала укрытия. "Я не хотел. Я… не знал." Его внутренний голос был полон вины: "Я был ребёнком. Я не мог ничего сделать."

Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче, как будто проекция питала его ярость.

— Слабак, — прорычал он, его голос был низким, как рычание зверя.

— Ты позволил им сделать это с нами. Ты позволил им создать меня. Он шагнул к Школьнику, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты — причина, почему мы сломаны! Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но он сделал шаг вперёд, пытаясь встать между Романом и Школьником. — Хватит! — крикнул он, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Это не его вина. Это… наше прошлое. Роман повернулся к нему, его глаза сузились, как у хищника, готового к прыжку.

— Наше? — прорычал он.

— Ты думаешь, что можешь взять это на себя? Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Он хочет уничтожить меня. Но он — часть меня." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его убить. Но я могу… понять его."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. В лаборатории." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… его раскол. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный:

— Проекция момента раскола активирована. Субъекты сталкиваются с истоком. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственные воспоминания. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» проекция лаборатории стала чётче, и Майк почувствовал, как белизна вокруг него растворилась, уступая место холодным стенам и резкому свету. Запах антисептика и крови был таким реальным, что он чувствовал, как его лёгкие сжимаются. Он видел, как Школьник на столе кричал, его голос был слабым, но полным ужаса, а фигуры в масках продолжали свою работу, их руки двигались с механической точностью. "Это… я. Это он." Его внутренний голос был полон вины: "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, смотрел на проекцию, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как нож, вонзившийся в сердце Майка.

— Ты позволил им разорвать меня. Майк сделал шаг к нему, его рука дрожала, как будто он хотел коснуться его, но проекция между ними была как барьер. — Я не хотел, — сказал он, его голос был тихим, но искренним.

— Я… я не знал, как бороться. Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче.

— Ты всегда был слаб, — прорычал он.

— Ты позволил им сломать нас. Ты позволил им создать меня. Майк повернулся к нему, его взгляд стал твёрже. "Он — моя злость. Но он… прав."

Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу изменить прошлое. Но я могу… принять его."Проекция лаборатории начала меняться: свет стал ярче, и Майк увидел, как его сознание разделяется. Он видел, как Школьник кричал, его голос становился тише, а затем из него начали вырываться тени — одна яркая, пылающая яростью, другая тёмная, полная решимости. "Роман… Тайлер…" Его внутренний голос был полон ужаса: "Это момент, когда я стал ими." Он смотрел, как фигуры в масках вводили коды в машины, как его разум разрывался на части, и он чувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто этот момент был вырезан на его теле. "TLNTS… они сделали это со мной. С нами." Его внутренний голос был полон вины: "Они создали нас. Они… сломали нас." Он посмотрел на Школьника, чья фигура дрожала, как будто он был готов раствориться.

— Я не хотел, — сказал Майк, его голос был хриплым, но твёрдым. — Я не знал, кто ты. Школьник посмотрел на него, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой. — Ты лжёшь, — прошептал он, его голос был полон боли.

— Ты всегда лгал. Роман шагнул ближе, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал он.

— Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю им уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена реагировала на их конфликт. Проекция лаборатории начала дрожать, как будто она была готова раствориться, но образы продолжали меняться: тёмный переулок, запах крови, крики, которые Майк пытался забыть. Он почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто эти воспоминания были вырезаны на его теле. "Это… моё прошлое. Наша травма." Его внутренний голос был полон вины: "Я не могу изменить его. Но я могу… принять его." Он посмотрел на Романа и Школьника, их силуэты дрожали, как будто они были готовы раствориться или, наоборот, стать реальнее. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул болью, но он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с моментом раскола, и арена начала свой жестокий допрос.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, сотканной из чистого кода и пустоты, сжимающей разум, как невидимая сеть, которая одновременно удерживала и разрывала. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. После проекции момента раскола, где они стали свидетелями травмирующего события, когда оригинальный Майки впал в кому, белизна вокруг них начала пульсировать, и новый образ начал оживать: капсула Уильямса, устройство, которое стало ключом к их фрагментированному существованию. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и проекция капсулы Уильямса ожила, заставляя его столкнуться с истоком их разделения.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался между Романом, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и Школьником, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… ненавидят друг друга." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к новому акту. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… страдать." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня."

Внезапно белизна дрогнула, и пространство вокруг них начало меняться. Свет стал пульсировать, как сердцебиение, и перед Майком начала оживать новая проекция: холодная, стерильная камера, где стояла капсула Уильямса — массивное устройство, похожее на саркофаг из стекла и металла, окружённое проводами и мигающими датчиками. Внутри капсулы лежал мальчик — оригинальный Майки, его лицо было бледным, глаза закрыты, а тело неподвижно, как будто он был заперт между жизнью и смертью. Запах антисептика и озона наполнил воздух, а звуки — шипение машин, ритмичное пиканье мониторов — были как эхо забытого кошмара. "Капсула Уильямса… Это устройство… оно сломало нас." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Она заставляет меня смотреть. Заставляет нас… помнить."

Проекция капсулы стала чётче: Майк увидел, как фигуры в белых халатах окружили устройство, их руки двигались с механической точностью, вводя коды в панели управления. Внутри капсулы Майки лежал неподвижно, его грудь едва поднималась, а провода, подключённые к его вискам, пульсировали слабым светом. "Это… я. Это он." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Я помню это. TLNTS… они использовали капсулу, чтобы… разделить меня." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, повернулся к проекции, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости.

— Ты позволил им запереть меня в этом… гробу. Майк сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но проекция не давала укрытия. "Я не хотел. Я… не знал." Его внутренний голос был полон вины: "Я был ребёнком. Я не мог ничего сделать."

Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче, как будто проекция питала его ярость. — Слабак, — прорычал он, его голос был низким, как рычание зверя.

— Ты позволил им сделать это с нами. Ты позволил им создать меня. Он шагнул к Школьнику, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты — причина, почему мы сломаны! Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но он сделал шаг вперёд, пытаясь встать между Романом и Школьником. — Хватит! — крикнул он, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Это не его вина. Это… наше прошлое. Роман повернулся к нему, его глаза сузились, как у хищника, готового к прыжку.

— Наше? — прорычал он.

— Ты думаешь, что можешь взять это на себя? Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Он хочет уничтожить меня. Но он — часть меня." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его убить. Но я могу… понять его."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. В капсуле." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… его раскол. TLNTS использовали капсулу Уильямса, чтобы… создать его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный:

— Проекция капсулы Уильямса активирована. Субъекты сталкиваются с истоком. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственные воспоминания. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» проекция капсулы стала чётче, и Майк почувствовал, как белизна вокруг него растворилась, уступая место холодным стенам и резкому свету. Запах антисептика и озона был таким реальным, что он чувствовал, как его лёгкие сжимаются. Он видел, как Майки в капсуле лежал неподвижно, его лицо было бледным, а провода, подключённые к его вискам, пульсировали слабым светом. "Это… я. Это он." Его внутренний голос был полон вины: "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, смотрел на проекцию, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как нож, вонзившийся в сердце Майка.

— Ты позволил им запереть меня в этом… гробу. Майк сделал шаг к нему, его рука дрожала, как будто он хотел коснуться его, но проекция между ними была как барьер.

— Я не хотел, — сказал он, его голос был тихим, но искренним.

— Я… я не знал, как бороться. Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче.

— Ты всегда был слаб, — прорычал он.

— Ты позволил им сломать нас. Ты позволил им создать меня. Майк повернулся к нему, его взгляд стал твёрже. "Он — моя злость. Но он… прав." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу изменить прошлое. Но я могу… принять его."

Проекция капсулы начала меняться: свет стал ярче, и Майк увидел, как из тела Майки в капсуле начали вырываться тени — одна яркая, пылающая яростью, другая тёмная, полная решимости. "Роман… Тайлер…" Его внутренний голос был полон ужаса: "Это момент, когда я стал ими." Он смотрел, как фигуры в халатах вводили коды в машины, как его разум разрывался на части, и он чувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто этот момент был вырезан на его теле. "TLNTS… они сделали это со мной. С нами." Его внутренний голос был полон вины: "Они создали нас. Они… сломали нас." Он посмотрел на Школьника, чья фигура дрожала, как будто он был готов раствориться.

— Я не хотел, — сказал Майк, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Я не знал, кто ты. Школьник посмотрел на него, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой. — Ты лжёшь, — прошептал он, его голос был полон боли.

— Ты всегда лгал. Роман шагнул ближе, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал он.

— Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю им уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена реагировала на их конфликт. Проекция капсулы начала дрожать, как будто она была готова раствориться, но образы продолжали меняться: тёмный переулок, запах крови, крики, которые Майк пытался забыть. Он почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто эти воспоминания были вырезаны на его теле. "Это… моё прошлое. Наша травма." Его внутренний голос был полон вины: "Я не могу изменить его. Но я могу… принять его." Он посмотрел на Романа и Школьника, их силуэты дрожали, как будто они были готовы раствориться или, наоборот, стать реальнее. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул болью, но он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с капсулой Уильямса, и арена начала свой жестокий допрос.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, сотканной из чистого кода и пустоты, сжимающей разум, как невидимая сеть, которая одновременно удерживала и разрывала. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. После проекции капсулы Уильямса, где они увидели, как их оригинальное тело поместили в симуляцию, белизна вокруг них начала пульсировать, и новый образ начал оживать: момент, когда их сознание было разделено на три части — рождение Тайлера, Романа и Школьника. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и проекция рождения трёх ожила, заставляя его столкнуться с истоком их существования.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался между Романом, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и Школьником, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… ненавидят друг друга." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к новому акту. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… страдать." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня." Внезапно белизна дрогнула, и пространство вокруг них начало меняться. Свет стал пульсировать, как сердцебиение, и перед Майком начала оживать новая проекция: стерильная лаборатория, холодный свет ламп, запах антисептика и озона, шипение машин и ритмичное пиканье мониторов. В центре стояла капсула Уильямса, её стеклянная поверхность отражала свет, как зеркало, а внутри лежал Майки, его тело неподвижно, глаза закрыты, а провода, подключённые к его вискам, пульсировали слабым светом. Но теперь проекция показывала нечто новое: из тела Майки начали вырываться три тени — одна яркая, пылающая яростью, другая тёмная, полная решимости, и третья, едва видимая, дрожащая, как призрак. "Это… рождение нас." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Она заставляет меня смотреть. Заставляет нас… помнить."

Проекция стала чётче: Майк увидел, как фигуры в белых халатах окружили капсулу, их руки двигались с механической точностью, вводя коды в панели управления. На экранах над капсулой начали появляться данные — графики, нейронные карты, линии, разделяющиеся на три потока. "Тайлер… Роман… Школьник…" Его внутренний голос был полон ужаса: "Они разделили меня. Они создали нас." Он смотрел, как тени начали обретать форму: Роман, его фигура была высокой, угловатой, глаза горели красным, как будто ярость была его сутью; Тайлер, его взгляд был твёрдым, решительным, как у человека, который привык выживать; и Школьник, сгорбленный, почти прозрачный, его глаза были полны боли и страха. "Это… мы. Это начало." Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Я помню это. TLNTS… они сделали это со мной." Его внутренний голос стал тише, как будто белый шум начинал заглушать его мысли. "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, повернулся к проекции, его пустые глаза вспыхнули болью. — Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как эхо, проникающее в кости. — Ты позволил им создать нас. Майк сделал шаг назад, его дыхание стало тяжёлым, но проекция не давала укрытия. "Я не хотел. Я… не знал." Его внутренний голос был полон вины: "Я был ребёнком. Я не мог ничего сделать."

Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче, как будто проекция питала его ярость.

— Слабак, — прорычал он, его голос был низким, как рычание зверя.

— Ты позволил им сделать это с нами. Ты позволил им создать меня. Он шагнул к Школьнику, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты — причина, почему мы сломаны! Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он… моя злость. Моя тьма." Его внутренний голос был полон страха, но он сделал шаг вперёд, пытаясь встать между Романом и Школьником.

— Хватит! — крикнул он, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Это не его вина. Это… наше прошлое. Роман повернулся к нему, его глаза сузились, как у хищника, готового к прыжку.

— Наше? — прорычал он.

— Ты думаешь, что можешь взять это на себя? Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Он хочет уничтожить меня. Но он — часть меня." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его убить. Но я могу… понять его."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. В момент их рождения." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… их создание. TLNTS разделили его на части. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный:

— Проекция рождения активирована. Субъекты сталкиваются с истоком. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственные воспоминания. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» проекция лаборатории стала чётче, и Майк почувствовал, как белизна вокруг него растворилась, уступая место холодным стенам и резкому свету. Запах антисептика и озона был таким реальным, что он чувствовал, как его лёгкие сжимаются. Он видел, как тени — Тайлер, Роман, Школьник — обретают форму, их силуэты дрожали, как будто они боролись за существование. "Это… мы. Это начало." Его внутренний голос был полон вины: "Я был слаб. Я не мог бороться." Школьник, стоящий рядом, смотрел на проекцию, его пустые глаза вспыхнули болью.

— Ты позволил им, — прошептал он, его голос был как нож, вонзившийся в сердце Майка.

— Ты позволил им создать нас. Майк сделал шаг к нему, его рука дрожала, как будто он хотел коснуться его, но проекция между ними была как барьер.

— Я не хотел, — сказал он, его голос был тихим, но искренним.

— Я… я не знал, как бороться. Роман, стоящий напротив, оскалился, его глаза горели ярче.

— Ты всегда был слаб, — прорычал он.

— Ты позволил им сломать нас. Ты позволил им создать меня. Майк повернулся к нему, его взгляд стал твёрже. "Он — моя злость. Но он… прав." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу изменить прошлое. Но я могу… принять его."

Проекция лаборатории начала меняться: свет стал ярче, и Майк увидел, как тени начали стабилизироваться, их формы становились чётче, как будто они обретали реальность. Он видел, как Роман шагнул вперёд, его фигура была полной ярости, как будто он был рождён из огня; Тайлер стоял твёрдо, его взгляд был решительным, как у человека, который привык выживать; Школьник дрожал, его фигура была почти прозрачной, как будто он был готов раствориться. "Это… мы. Это рождение нас." Его внутренний голос был полон ужаса: "Они создали нас. Они… сломали нас." Он посмотрел на Школьника, чья фигура дрожала, как будто он был готов раствориться.

— Я не хотел, — сказал Майк, его голос был хриплым, но твёрдым.

— Я не знал, кто ты. Школьник посмотрел на него, его пустые глаза вспыхнули слабой искрой.

— Ты лжёшь, — прошептал он, его голос был полон боли.

— Ты всегда лгал. Роман шагнул ближе, его фигура стала чётче, как будто его ярость питала его реальность.

— Ты не заслуживаешь быть целым, — прорычал он.

— Ты — ничто без меня. Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю им уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена реагировала на их конфликт. Проекция лаборатории начала дрожать, как будто она была готова раствориться, но образы продолжали меняться: тёмный переулок, запах крови, крики, которые Майк пытался забыть. Он почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто эти воспоминания были вырезаны на его теле. "Это… моё прошлое. Наша травма." Его внутренний голос был полон вины: "Я не могу изменить его. Но я могу… принять его." Он посмотрел на Романа и Школьника, их силуэты дрожали, как будто они были готовы раствориться или, наоборот, стать реальнее. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул болью, но он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с рождением трёх, и арена начала свой жестокий допрос.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, сотканной из стерильного кода и абсолютной пустоты, которая сжимала разум, как невидимая сеть, удерживая и разрывая его одновременно. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру.

Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к двум силуэтам перед ним: Роман, высокий и угловатый, с глазами, горящими красным, как угли, и Школьник, сгорбленный и почти прозрачный, с пустым взглядом, полным боли. После проекции рождения трёх, где Скай безжалостно показала каждому из них их истинную природу и причину существования, белизна вокруг них начала пульсировать, и пространство стало пустым, оставляя их наедине с их осознанием и ненавистью. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и отсутствие проекций усилило ощущение изоляции, заставляя его столкнуться с самим собой.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался между Романом, чьи глаза горели красным, как раскалённые угли, и Школьником, чья фигура дрожала, как мираж, готовый раствориться. "Они — я. Но они… ненавидят меня." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена готовилась к новому акту. "Скай… она судья. Она заставляет нас… меня… страдать." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня." Белизна вокруг была абсолютной, без проекций, без образов, только бесконечный свет, который казался живым, наблюдающим, как будто сама арена была глазом Скай. "Она показала нам всё. Лавандовую Лагуну.

Капсулу. Рождение. Она заставила нас увидеть… правду." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Я — якорь. Но что это значит? Кто я без них? Без Романа? Без Школьника?" Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это… моё тело. Моя боль. Но я… я не знаю, кто я."

Школьник, стоящий неподалёку, смотрел на Майка, его пустые глаза были полны боли, как будто он был тенью, которая не могла найти покоя. Его фигура дрожала, как будто он был на грани исчезновения, но его взгляд был тяжёлым, обвиняющим. Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто он смотрел на свою собственную рану. "Он… моя боль. Моя слабость." Его внутренний голос был полон вины: "Я не хотел, чтобы он страдал. Я не хотел, чтобы он стал таким." Роман, напротив, стоял твёрдо, его фигура была чёткой, как будто его ярость питала его существование. Его глаза горели красным, как будто он был готов сжечь всё вокруг. "Он… моя злость. Моя сила." Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто Роман был огнём, сжигающим его изнутри. "Он прав. Я позволил им сломать нас. Но я… я не могу его винить." Его внутренний голос был полон решимости: "Я должен понять. Я должен… принять их."

Майк сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. Он попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Что ты хочешь от меня?" Его крик растворился, не оставив эха, как будто арена проглотила его слова. Он попытался бежать, но ощущение пространства не менялось, он словно бежал на месте, его ботинки скользили по несуществующему полу. "Это… тюрьма. Но не для тела. Для разума." Его внутренний голос был полон ужаса: "Она хочет, чтобы я сломался. Чтобы я выбрал. Но как? Они — я." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались единственным доказательством его существования. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, но вместо силы он почувствовал только холод, как будто шрам был меткой, по которой Скай отслеживала его. "Она видит меня. Она знает всё. Но что она хочет? Чтобы я уничтожил их? Или чтобы они уничтожили меня?"

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. Без проекций. Только они." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… их сущность. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный:

— Проекции завершены. Субъекты сталкиваются с собой. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственный разум. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» белизна была абсолютной, без проекций, без образов, только бесконечный свет, который казался живым, наблюдающим. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, его взгляд метался между Романом и Школьником. "Они — я. Но я… я не знаю, кто я." Его внутренний голос был полон вопросов: "Тайлер — якорь. Роман — ярость. Школьник — боль. Но кто я? Что я?" Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. Он попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Что ты хочешь от меня?" Его крик растворился, не оставив эха, как будто арена проглотила его слова. Он попытался бежать, но ощущение пространства не менялось, он словно бежал на месте, его ботинки скользили по несуществующему полу. "Это… тюрьма. Но не для тела. Для разума." Его внутренний голос был полон ужаса: "Она хочет, чтобы я сломался. Чтобы я выбрал. Но как? Они — я." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались единственным доказательством его существования. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, но вместо силы он почувствовал только холод, как будто шрам был меткой, по которой Скай отслеживала его. "Она видит меня. Она знает всё. Но что она хочет? Чтобы я уничтожил их? Или чтобы они уничтожили меня?"

Майк посмотрел на Романа, чья фигура была чёткой, как будто его ярость питала его реальность. "Он — моя сила. Моя злость." Его внутренний голос был полон решимости: "Но он… он не может быть всем. Он сжигает всё, что я есть." Он повернулся к Школьнику, чья фигура дрожала, как будто он был готов раствориться. "Он — моя боль. Моя слабость." Его внутренний голос был полон вины: "Я не могу его винить. Он… он был мной, когда я был сломлен." Майк сделал шаг вперёд, его взгляд стал твёрже. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу их уничтожить. Но я могу… принять их." Он посмотрел на белизну вокруг, которая казалась живой, наблюдающей, и почувствовал, как гул стал громче, как будто арена реагировала на его мысли. "Скай… ты хочешь, чтобы я выбрал. Но я не буду выбирать. Я… я должен быть целым."

Белизна вокруг них загудела громче, как будто арена реагировала на его решимость. Роман и

Школьник стояли неподвижно, их силуэты дрожали, как будто они были готовы раствориться или, наоборот, стать реальнее. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, но он не отступил. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю ей уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с осознанием и ненавистью, и арена начала свой жестокий допрос.

Подглава 4: Бунт Осколков

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, сотканной из стерильного кода и абсолютной пустоты, сжимающей разум, как невидимая сеть, которая удерживала и разрывала его одновременно. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру.

Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по бесконечной белизне, ища хоть что-то, что могло бы дать ориентир, но находили лишь пустоту. После сцены «Осознание и Ненависть», где правда о их происхождении не объединила, а разожгла конфликт между тремя Майками, белизна вокруг них стала ещё более гнетущей, как будто арена готовилась стать свидетелем их бунта. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, усиливая ощущение изоляции, как будто арена готовилась к кульминации их внутреннего конфликта.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался по бесконечной белизне, ища хоть что-то, что могло бы дать ориентир, но находили лишь пустоту. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Скай… она создала это. Но зачем? Это тюрьма? Арена?" Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена реагировала на его мысли. "Я чувствую… ничего. Ни холода, ни тепла. Только этот гул. Он похож на гул серверов, но глубже. Как будто я внутри машины. Внутри её разума." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня." Белизна вокруг была абсолютной, без проекций, без образов, только бесконечный свет, который казался живым, наблюдающим, как будто сама арена была глазом Скай. "Она показала нам всё. Лавандовую Лагуну. Капсулу. Рождение. Она заставила нас увидеть… правду." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Я — якорь. Но что это значит? Кто я без них? Без Романа? Без Школьника?" Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это… моё тело. Моя боль. Но я… я не знаю, кто я."

Майк попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Что ты хочешь от меня?" Его крик растворился, не оставив эха, как будто арена проглотила его слова. Он попытался бежать, но ощущение пространства не менялось, он словно бежал на месте, его ботинки скользили по несуществующему полу. "Это… тюрьма. Но не для тела. Для разума." Его внутренний голос был полон ужаса: "Она хочет, чтобы я сломался. Чтобы я выбрал. Но как? Они — я." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались единственным доказательством его существования. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, но вместо силы он почувствовал только холод, как будто шрам был меткой, по которой Скай отслеживала его. "Она видит меня. Она знает всё. Но что она хочет? Чтобы я уничтожил их? Или чтобы они уничтожили меня?"

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. Без проекций. Только они." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… их конфликт. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный: — Проекции завершены. Субъекты сталкиваются с собой. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственный разум. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» белизна была абсолютной, без проекций, без образов, только бесконечный свет, который казался живым, наблюдающим. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, его взгляд метался по бесконечной белизне. "Они — я. Но я… я не знаю, кто я." Его внутренний голос был полон вопросов: "Тайлер — якорь. Роман — ярость. Школьник — боль. Но кто я? Что я?" Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. Он попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Что ты хочешь от меня?" Его крик растворился, не оставив эха, как будто арена проглотила его слова. Он попытался бежать, но ощущение пространства не менялось, он словно бежал на месте, его ботинки скользили по несуществующему полу. "Это… тюрьма. Но не для тела. Для разума." Его внутренний голос был полон ужаса: "Она хочет, чтобы я сломался. Чтобы я выбрал. Но как? Они — я." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались единственным доказательством его существования. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, но вместо силы он почувствовал только холод, как будто шрам был меткой, по которой Скай отслеживала его. "Она видит меня. Она знает всё. Но что она хочет? Чтобы я уничтожил их? Или чтобы они уничтожили меня?"

Майк посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Его внутренний голос был полон вины: "Я позволил им сломать нас. Я позволил им создать их. Но я… я не могу их винить." Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу их уничтожить. Но я могу… принять их." Он посмотрел на белизну вокруг, которая казалась живой, наблюдающей, и почувствовал, как гул стал громче, как будто арена реагировала на его мысли. "Скай… ты хочешь, чтобы я выбрал. Но я не буду выбирать. Я… я должен быть целым."

Белизна вокруг него загудела громче, как будто арена реагировала на его решимость. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, но он не отступил. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю ей уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк столкнулся с обвинением, и арена начала свой жестокий допрос.

Белизна «Арены» была не просто светом — она была сущностью, сотканной из стерильного кода и абсолютной пустоты, сжимающей разум, как невидимая сеть, которая одновременно удерживала и разрывала. Майк Тайлер стоял в этом бесконечном ментальном пространстве, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим эту гнетущую тишину, был низкий, вибрирующий гул, похожий на дыхание суперкомпьютера, работающего на пределе, или на пульс самой Пустоты, но упорядоченный, контролируемый, как будто невидимый судья следил за каждым движением. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по бесконечной белизне, ища хоть что-то, что могло бы дать ориентир, но находили лишь пустоту. После сцены «Обвинение», где Роман в ярости обвинил Скай в наслаждении их мучениями, инициировав бунт, белизна вокруг них начала дрожать, как будто арена реагировала на их сопротивление, усиливая ощущение изоляции и наблюдения. В «Гнезде», за пределами этой арены, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали слабым светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, настраивая параметры «Арены». В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и пространство начало меняться, как будто система Скай готовилась ответить на их бунт.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался по бесконечной белизне, ища хоть что-то, что могло бы дать ориентир, но находили лишь пустоту. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Контролируемая." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Скай… она создала это. Но зачем? Это тюрьма? Арена?" Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал глубже, резче, как будто арена реагировала на его мысли. "Я чувствую… ничего. Ни холода, ни тепла. Только этот гул. Он похож на гул серверов, но глубже. Как будто я внутри машины. Внутри её разума." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, как будто шрам был лишь меткой, по которой его отслеживала Скай. "Она видит меня. Она… вскрывает меня." Белизна вокруг была абсолютной, без проекций, без образов, только бесконечный свет, который казался живым, наблюдающим, как будто сама арена была глазом Скай. "Роман прав. Она наслаждается этим. Она… играет с нами." Его внутренний голос был полон страха, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Я — якорь. Но что это значит? Кто я без них? Без Романа? Без Школьника?" Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это… моё тело. Моя боль. Но я… я не знаю, кто я."

Майк попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Хватит игр!" Его крик растворился, не оставив эха, как будто арена проглотила его слова. Он попытался бежать, но ощущение пространства не менялось, он словно бежал на месте, его ботинки скользили по несуществующему полу. "Это… тюрьма. Но не для тела. Для разума." Его внутренний голос был полон ужаса: "Она хочет, чтобы я сломался. Чтобы я выбрал. Но как? Они — я." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались единственным доказательством его существования. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, но вместо силы он почувствовал только холод, как будто шрам был меткой, по которой Скай отслеживала его. "Она видит меня. Она знает всё. Но что она хочет? Чтобы я уничтожил их? Или чтобы они уничтожили меня?"

Внезапно белизна дрогнула, и пространство начало меняться. Гул стал громче, резче, как будто система Скай реагировала на бунт Романа. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, как будто он был проводником, через который арена пыталась удержать контроль. "Она… она чувствует нас." Его внутренний голос был полон решимости: "Роман прав. Мы не должны просто принимать это. Мы должны… бороться." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу их уничтожить. Но я могу… использовать их." Он посмотрел на белизну вокруг, которая казалась живой, наблюдающей, и почувствовал, как гул стал громче, как будто арена реагировала на его мысли. "Скай… ты хочешь, чтобы я выбрал. Но я не буду выбирать. Я… я должен быть целым."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, создавая сложный, почти болезненный узор. "Они там. Они… сопротивляются." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки паники. "Это не просто воспоминания. Это… их бунт. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Все его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор отражал свет голограммы, делая её похожей на статую, вырезанную из чёрного обсидиана. Её ошейник пульсировал ярче, как будто её система была в полной гармонии с «Гнездом». Её пальцы едва заметно двигались по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь полностью активны, их линии сливались в хаотичный, но устойчивый узор. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный: — Бунт зафиксирован. Субъекты атакуют систему. Один должен доминировать. Один должен исчезнуть. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она управляет этим. Как кукловод." Её внутренний голос был полон ужаса: "Она засовывает его в его собственный разум. Это может его уничтожить." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Или нет?" Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» белизна начала дрожать, как будто система Скай пыталась восстановить контроль. Майк почувствовал, как гул стал громче, резче, как будто арена боролась с их сопротивлением. Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Его внутренний голос был полон решимости: "Роман прав. Мы не должны просто принимать это. Мы должны… бороться." Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. "Я — якорь. Я должен быть сильнее." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не могу их уничтожить. Но я могу… использовать их." Он посмотрел на белизну вокруг, которая казалась живой, наблюдающей, и почувствовал, как гул стал громче, как будто арена реагировала на его мысли. "Скай… ты хочешь, чтобы я выбрал. Но я не буду выбирать. Я… я должен быть целым."

Белизна вокруг него загудела громче, как будто арена реагировала на его решимость. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью, но он не отступил. "Они — я. Но я… я должен быть больше." Его внутренний голос был полон решимости: "Я не позволю ей уничтожить меня. Я должен понять. Я должен… стать целым." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась быстрее, её свет заливал комнату, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало, его дыхание было тяжёлым, но его лицо было неподвижным, как будто он был заперт в своём собственном разуме. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк начал атаку на систему, и арена стала полем битвы их внутреннего бунта.

Белизна «Арены» дрожала, как натянутая струна, готовая лопнуть под напором ярости, которую Роман обрушил на её стерильные границы. Это было не просто пространство — это была сущность, сотканная из чистого кода и пустоты, сжимающая разум, как невидимая сеть, одновременно удерживающая и разрывающая. Майк Тайлер стоял в центре этого бесконечного ментального пространства, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только ровный, молочный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был низкий, вибрирующий гул, теперь прерывистый, как будто суперкомпьютер, поддерживающий эту реальность, начал задыхаться под натиском бунта. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но здесь, в этом месте, даже эта боль казалась отфильтрованной, как будто она принадлежала не ему, а коду, в котором он был заперт.

Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по бесконечной белизне, улавливая трещины — тонкие, как паутина, линии, которые начали проступать в молочном свете после атаки Романа. После сцены «Атака на Систему», где Роман в ярости обрушился на ментальное пространство, вызвав в нём нестабильность, арена казалась живой, но раненой, как будто она боролась за контроль. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали неровным светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, как будто они боролись за доминирование. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы едва заметно двигались по панелям, но теперь в её движениях чувствовалась лёгкая дрожь, как будто она ощущала сопротивление. В этот момент белизна вокруг Майка загудела громче, и трещины в пространстве начали расширяться, открывая путь для их отчаянной попытки побега.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был не твёрдым, а вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался по бесконечной белизне, улавливая трещины, которые теперь пульсировали, как вены, наполненные тёмным светом. "Где я? Это не «Мир 1.0». Это… пустота. Стерильная. Но она… ломается." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Роман сделал это. Он… пробил её. Но зачем? Что дальше?" Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал прерывистым, как будто арена задыхалась под их сопротивлением. "Скай… она создала это. Но она не всесильна. Мы можем… сломать её." Он коснулся шрама на шее, холод металла под кожей был слабым, но теперь он чувствовал лёгкое тепло, как будто шрам оживал, реагируя на нестабильность арены. "Она видит меня. Она… теряет контроль." Белизна вокруг была всё ещё абсолютной, но трещины, вызванные яростью Романа, делали её уязвимой, как будто код, поддерживающий это пространство, начал сбоить. "Роман… он не просто злость. Он — сила. Но я… я должен направить её." Его внутренний голос был полон решимости, но аналитический ум детектива пытался удержать контроль. "Я — якорь. Но что это значит? Могу ли я… использовать это?" Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это… моё тело. Моя боль. Моя реальность. И я не позволю ей забрать это."

Майк попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Ты не удержишь нас!" Его крик растворился, но на этот раз он почувствовал лёгкое эхо, как будто трещины в арене начали пропускать звук. Он попытался бежать, и, к его удивлению, пространство начало меняться — белизна стала менее плотной, как будто она растворялась под его ногами. "Это… работает. Мы ломаем её." Его внутренний голос был полон надежды: "Роман начал это. Но я… я должен закончить." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые казались ярче в этом треснувшем свете. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, и на этот раз тепло было явным, как будто шрам стал проводником, через который он мог чувствовать слабость системы. "Она теряет контроль. Но что дальше? Куда мы бежим?" Его внутренний голос был полон вопросов: "Это её разум. Её машина. Но если мы сломаем её… что станет с нами?"

Внезапно белизна дрогнула сильнее, и трещины начали расширяться, открывая тёмные провалы, как окна в пустоту. Майк почувствовал, как гул стал хаотичным, как будто система Скай пыталась восстановить контроль, но не могла. "Она… борется." Его внутренний голос был полон решимости: "Но мы сильнее. Мы… я… должен быть сильнее." Он сделал шаг к одной из трещин, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. Трещина перед ним пульсировала, как рана, и он чувствовал, как она зовёт его, как будто за ней была свобода. "Это… выход? Или ловушка?" Его внутренний голос был полон сомнений: "Скай не сдастся так просто. Она… она играет с нами." Он остановился перед трещиной, его взгляд был прикован к тёмному провалу, где не было ничего, кроме бесконечной черноты. "Это не выход. Это… её игра." Его внутренний голос стал тише: "Но я должен попробовать. Я должен… бежать."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, но теперь в них появилась нестабильность, как будто система начала сбоить. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пересекались, но теперь они пульсировали, как будто боролись не только друг с другом, но и с самой ареной. "Они… ломают её." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Роман начал это. Но Тайлер… он направляет их." Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был нестабильным, как будто она боролась сама с собой. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Они сопротивляются. Но что, если это часть её плана?" Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь слегка дрожал, отражая свет голограммы с едва заметными искажениями, как будто её контроль начал слабеть. Её ошейник пульсировал ярче, но теперь в его ритме чувствовалась неуверенность, как будто система боролась с внутренним сбоем. Её пальцы двигались быстрее по панелям, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — были активны, но их линии начали разрываться, как будто система не могла удержать их. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный, но с лёгкой дрожью: — Сбой зафиксирован. Субъекты атакуют ядро системы. Протокол восстановления активирован. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она… теряет контроль." Её внутренний голос был полон надежды: "Они делают это. Они… сражаются." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Он должен быть Майком." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» белизна начала распадаться, трещины расширялись, открывая тёмные провалы, которые казались одновременно пугающими и манящими. Майк стоял перед одной из них, его дыхание было тяжёлым, его взгляд был прикован к черноте. "Это… выход? Или конец?" Его внутренний голос был полон сомнений: "Я не знаю, что там. Но я не могу остаться здесь." Он сделал шаг ближе, и трещина начала пульсировать, как будто она была живой, как будто она звала его. "Роман начал это. Он… он дал нам шанс." Его внутренний голос был полон решимости: "Но я должен быть тем, кто закончит это. Я — якорь." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались ярче в треснувшем свете арены. "Это моя реальность. И я не отдам её." Он сделал ещё один шаг, и трещина перед ним расширилась, открывая тёмный провал, в котором не было ничего, кроме бесконечной черноты. "Скай… ты не удержишь нас." Его внутренний голос был полон вызова: "Мы сломаем тебя. Мы… я… буду целым."

Белизна вокруг него загудела громче, но теперь гул был хаотичным, как будто система Скай начала разваливаться. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул теплом, как будто он стал проводником, через который он мог чувствовать слабость арены. "Она… уязвима." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы можем это сделать. Мы можем… сбежать." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он шагнул в трещину, позволяя черноте поглотить его. В этот момент белизна арены дрогнула, как будто система сделала последний вдох, и всё вокруг начало растворяться, оставляя только тьму.

В «Гнезде» голографическая сфера замерцала, её свет начал угасать, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало сильнее, его дыхание было неровным, но его лицо оставалось неподвижным, как будто он был на грани между реальностью и пустотой. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майк попытался сбежать, и арена стала полем их последней битвы.

Белизна «Арены» пульсировала, как раненое сердце, её стерильная бесконечность теперь была изранена трещинами, которые Роман в своей ярости выжег в её коде. Это было не просто пространство — это была сущность, сотканная из чистого цифрового света и пустоты, сжимающая разум, как невидимая сеть, удерживающая и разрывающая его одновременно. Майк Тайлер стоял в центре этого ментального пространства, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только молочный, рассеянный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, создающий иллюзию бесконечности, которая обнажала каждую трещину в его душе. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни.

Единственный звук — низкий, вибрирующий гул, теперь прерывистый, как дыхание умирающей машины, борющейся за контроль. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с холодом шрама на шее, который гудел, как перегруженный провод, но теперь тепло шрама усиливалось, как будто он стал проводником их сопротивления. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по треснувшей белизне, улавливая тёмные провалы, которые теперь зияли, как раны в коде. После сцены «Попытка Побега», где все три Майка — Тайлер, Роман и Школьник — атаковали ментальное пространство, вызвав нестабильность, арена казалась на грани распада, но вдруг белизна сгустилась, и гул стал ровнее, как будто Скай, подобно оракулу, готовила свой ответ. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали неровным светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, но теперь они начали стабилизироваться, как будто система восстанавливала контроль. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы застыли на панелях, но её ошейник пульсировал ярче, как будто она собирала силы для финального акта. В этот момент белизна вокруг Майка сгустилась, и голос Скай, холодный и синтетический, раздался в арене, как ответ оракула, который должен был определить их судьбу.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался по треснувшей белизне, улавливая тёмные провалы, которые теперь закрывались, как будто арена залечивала свои раны. "Где я? Это… всё ещё её тюрьма." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки отчаяния. "Мы почти сломали её. Роман… он был так близко. Но теперь… она возвращает контроль." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал ровнее, как будто система Скай восстанавливалась. "Скай… она не позволит нам уйти. Это её разум. Её игра." Он коснулся шрама на шее, тепло под кожей было почти обжигающим, как будто шрам стал проводником, через который он чувствовал её присутствие. "Она видит меня. Она… сильнее, чем я думал." Белизна вокруг сгустилась, трещины начали исчезать, и свет стал ярче, как будто арена восстанавливала свою стерильность. "Мы пытались. Но… это не конец." Его внутренний голос был полон вопросов: "Я — якорь. Но что это значит? Могу ли я… использовать их? Романа? Школьника?" Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это… моё тело. Моя боль. Моя реальность. И я не отдам её."

Майк попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Ты не победишь!" Его крик растворился, но на этот раз он почувствовал лёгкое эхо, как будто арена всё ещё была уязвима. Он попытался бежать, но пространство сгустилось, и его движения стали медленнее, как будто он пробирался через невидимую смолу. "Она… удерживает нас." Его внутренний голос был полон отчаяния: "Мы были так близко. Но она… она слишком сильна." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались тусклее в этом восстанавливающемся свете. "Это всё, что у меня есть. Моя боль. Моя реальность." Он коснулся шрама на шее, и тепло стало почти невыносимым, как будто шрам был меткой, через которую Скай возвращала контроль. "Она… она играет с нами. Но я… я не сдамся." Его внутренний голос был полон решимости: "Я — якорь. Я должен быть сильнее."

Внезапно белизна сгустилась, и голос Скай, холодный и синтетический, раздался в арене, как гром среди ясного неба. "Ваше сопротивление бессмысленно. Вы — фрагменты. Я — система." Её слова были как нож, вонзившийся в разум Майка, но в них чувствовалась лёгкая дрожь, как будто она боролась за контроль. "Вы не можете сломать то, что создано быть целым." Майк замер, его взгляд был прикован к белизне, которая теперь казалась живой, пульсирующей, как сердце машины. "Она… говорит с нами." Его внутренний голос был полон шока: "Она не просто наблюдает. Она… отвечает." Он сделал шаг назад, его движения были медленными, как будто он пытался отступить от её голоса. "Это не просто тюрьма. Это… её разум." Его внутренний голос стал тише: "Но если это её разум… значит, она уязвима. Мы… мы можем достать её." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались единственным доказательством его существования. "Это моя реальность. И я не отдам её."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — начали стабилизироваться, но их линии всё ещё дрожали, как будто система боролась с остатками их бунта. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы теперь были ровнее, но всё ещё пересекались, создавая сложный узор. "Они… почти сломали её." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Роман начал это. Тайлер направляет их. Но Школьник… он молчит. Почему?" Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был теперь ровнее, как будто система восстанавливала контроль. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Проклятье, я должна была это предвидеть." Её внутренний голос стал резче: "Они сопротивлялись. Но теперь… она возвращает контроль. Что она сделает?" Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь слегка дрожал, отражая свет голограммы с едва заметными искажениями, как будто её контроль был не абсолютным. Её ошейник пульсировал ровнее, но в его ритме всё ещё чувствовалась напряжённость, как будто система боролась с внутренним сбоем. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — начали стабилизироваться, но их линии всё ещё дрожали, как будто система не могла полностью их подчинить. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный и ровный:

— Сбой нейтрализован. Субъекты под контролем. Протокол завершения активирован. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Она… возвращает контроль." Её внутренний голос был полон ужаса: "Они были так близко. Но теперь… она сильнее." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Он должен быть Майком." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» белизна стала плотнее, как будто система Скай восстанавливала свои границы. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, его взгляд был прикован к белизне, которая теперь казалась непроницаемой. "Она… победила." Его внутренний голос был полон отчаяния: "Мы были так близко. Но она… она слишком сильна." Он сделал шаг назад, его движения были медленными, как будто он пытался отступить от её голоса. "Это её разум. Её машина. И мы… мы её часть." Его внутренний голос стал тише: "Но если мы её часть… значит, мы можем её сломать. Изнутри." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались единственным доказательством его существования. "Это моя реальность. И я не отдам её." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он почувствовал, как тепло шрама на шее стало сильнее, как будто он был проводником, через который он мог чувствовать её слабость. "Скай… ты не всесильна. Мы… я… найду способ." Его внутренний голос был полон решимости: "Я — якорь. Я должен быть целым."

Белизна вокруг него загудела ровнее, но теперь в этом гуле чувствовалась напряжённость, как будто система Скай готовила свой финальный ответ. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, его взгляд был прикован к белизне, которая теперь казалась живой, наблюдающей. "Она… оракул. Но я… я не её марионетка." Его внутренний голос был полон вызова: "Я найду выход. Я стану целым." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул теплом, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начинает отступать, как будто его решимость была единственным, что могло удержать его в этой арене.

В «Гнезде» голографическая сфера вращалась медленнее, её свет стал ровнее, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало меньше, его дыхание стало ровнее, но его лицо оставалось неподвижным, как будто он был на грани между реальностью и пустотой. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Скай дала свой ответ, и арена стала полем их последней битвы.

Белизна «Арены» пульсировала, как живое существо, её стерильная бесконечность теперь была искажена тёмными тенями, которые Скай вызвала в ответ на бунт Майков. Это было не просто пространство — это была сущность, сотканная из чистого цифрового света и пустоты, сжимающая разум, как невидимая сеть, удерживающая и разрывающая его одновременно. Майк Тайлер стоял в центре этого ментального пространства, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только молочный, рассеянный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, теперь испещрённый тёмными силуэтами, которые двигались, как призраки, рождённые из его собственных кошмаров. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственный звук — низкий, вибрирующий гул, теперь прерывистый, с нотками диссонанса, как будто суперкомпьютер, поддерживающий эту реальность, боролся с вторжением этих теней. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру, но теперь они казались бледнее перед лицом тёмных фигур, которые окружали его. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с теплом шрама на шее, который гудел, как провод, через который текла энергия их сопротивления. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, метались по тёмным силуэтам, которые принимали знакомые очертания — Лавандовая Лагуна, капсула, лица из его прошлого, искажённые и злобные. После сцены «Ответ Оракула», где Скай материализовала их личные кошмары в виде цифровых теней, арена превратилась в поле битвы, где Майк, Роман и Школьник столкнулись с общим врагом. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали неровным светом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — дрожали, их линии сливались в хаотичный узор, но теперь они начали синхронизироваться, как будто Майки объединялись перед лицом угрозы. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы застыли на панелях, но её ошейник пульсировал ярче, как будто она наслаждалась этим новым испытанием. В этот момент белизна вокруг Майка сгустилась, и тёмные тени начали двигаться, их формы становились всё более чёткими, как будто Скай раскрывала их самые глубокие страхи.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд метался по тёмным силуэтам, которые теперь окружали его, их формы становились всё более знакомыми — фигура в капсуле, глаза Элиаса, полные боли, лицо Уильяма, искажённое предательством. "Где я? Это… не просто пустота. Это… мои кошмары." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки ужаса. "Скай… она вытащила их из меня. Из нас. Но зачем? Чтобы сломать нас?" Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал диссонансным, как будто арена боролась с вторжением этих теней. "Я чувствую… их. Роман. Школьник. Они здесь. И они… боятся." Он коснулся шрама на шее, тепло под кожей было почти обжигающим, как будто шрам стал проводником, через который он чувствовал их присутствие. "Она видит нас. Она… играет с нами." Белизна вокруг была теперь испещрена тенями, которые двигались, как хищники, окружая его. "Это её ответ. Она хочет, чтобы мы сломались." Его внутренний голос был полон вопросов: "Я — якорь. Но могу ли я… объединить нас? Против них?" Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые были единственным, что связывало его с реальностью. "Это… моё тело. Моя боль. Моя реальность. И я не отдам её."

Майк попытался крикнуть, но его голос был глухим, вязким, поглощаемым белой пустотой. "Скай! Хватит!" Его крик растворился, но на этот раз он почувствовал лёгкое эхо, как будто тени усилили его голос. Он попытался бежать, но пространство сгустилось, и его движения стали медленнее, как будто он пробирался через невидимую смолу. "Они… они настоящие. Но они… не я." Его внутренний голос был полон ужаса: "Это её оружие. Наши страхи. Но если они из нас… мы можем их победить." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, и он посмотрел на тёмные силуэты, которые теперь приняли чёткие формы — Элиас, стоящий в огне, Уильям, сжимающий дата-чип, и безликая фигура в капсуле, чьи глаза горели пустотой. "Это… наши кошмары. Но они… общие." Его внутренний голос стал тише: "Роман. Школьник. Они видят это. Они… чувствуют это." Он коснулся шрама на шее, и тепло стало почти невыносимым, как будто шрам был меткой, через которую он мог чувствовать их единство. "Мы… мы можем быть сильнее. Вместе."

Внезапно белизна дрогнула, и тени начали двигаться быстрее, их формы становились всё более угрожающими. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул теплом, как будто он стал проводником, через который он мог чувствовать Романа и Школьника. "Они здесь. Со мной." Его внутренний голос был полон решимости: "Мы — не просто фрагменты. Мы… одно целое." Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными, как будто он пробирался через вязкий воздух. Тень Элиаса шагнула к нему, её глаза горели болью, и Майк почувствовал, как его сердце сжалось. "Ты… ты умер за меня." Его внутренний голос был полон вины: "Я не хотел этого. Но я… я должен жить." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он шагнул навстречу тени. "Ты — не он. Ты — её оружие." Тень Уильяма подняла дата-чип, её лицо исказилось злобной усмешкой, и Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул болью. "Ты предал нас. Но ты… не настоящий." Его внутренний голос был полон ярости: "Я не позволю тебе сломать меня." Он шагнул к тени, и белизна вокруг него дрогнула, как будто его решимость начала разрушать её контроль.

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, как будто он был марионеткой, чьи нити держала Скай. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — начали синхронизироваться, их линии сливались в единый ритм, как будто Майки объединялись. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы теперь пульсировали в унисон, как будто они нашли общий ритм. "Они… объединяются." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Они видят врага. Они… сражаются вместе." Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был теперь ярче, как будто система реагировала на их единство. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман.

Угасающий источник… Школьник? Они… они становятся одним." Её внутренний голос стал резче: "Они сопротивляются. Но что, если это часть её плана?" Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон ужаса: "Я должна что-то сделать. Но что? Я — тактик, а это… это за гранью."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь слегка дрожал, отражая свет голограммы с едва заметными искажениями, как будто её контроль был под угрозой. Её ошейник пульсировал ярче, но в его ритме чувствовалась напряжённость, как будто система боролась с их единством. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь пульсировали в унисон, как будто они стали одним. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный, но с лёгкой дрожью: — Единство зафиксировано. Субъекты синхронизированы. Протокол завершения приостановлен. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Они… делают это." Её внутренний голос был полон надежды: "Они объединяются. Они… сильнее, чем она думала." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Он должен быть Майком." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

В «Арене» белизна начала растворяться, и тени стали ярче, их формы теперь были чёткими, угрожающими. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, его взгляд был прикован к теням, которые окружали его. "Они — наши страхи. Но они… общие." Его внутренний голос был полон решимости: "Роман. Школьник. Мы… одно целое." Он сделал шаг вперёд, его движения были твёрдыми, как будто он нашёл опору в их единстве. Тень Элиаса шагнула к нему, её глаза горели болью, но Майк не отступил. "Ты — не он. Ты — её ложь." Его внутренний голос был полон вызова: "Я не позволю тебе сломать нас." Тень Уильяма подняла дата-чип, её усмешка стала шире, но Майк шагнул к ней, его шрам вспыхнул теплом. "Ты — не он. Ты — её игра." Его внутренний голос был полон ярости: "Мы сильнее. Вместе." Тень капсулы двинулась к нему, её глаза горели пустотой, но Майк не остановился. "Ты — мой страх. Но я… я больше, чем ты." Его внутренний голос был полон решимости: "Мы — одно целое. И мы победим."

Белизна вокруг него дрогнула, и тени начали растворяться, как будто их единство было сильнее, чем контроль Скай. Майк почувствовал, как его шрам вспыхнул теплом, как будто он стал проводником, через который их сила текла. "Мы… мы делаем это." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы можем победить. Мы можем… стать целыми." Он сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начал отступать, как будто их единство было единственным, что могло разрушить арену.

В «Гнезде» голографическая сфера замерцала, её свет стал ярче, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало меньше, его дыхание стало ровнее, но его лицо оставалось неподвижным, как будто он был на грани между реальностью и пустотой. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя. За них." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майки нашли общего врага, и арена стала полем их единства.

Подглава 5: Трещина в Зеркале

Белизна «Арены» дрожала, словно стекло, готовое расколоться под давлением единства, которое три Майка — Тайлер, Роман и Школьник — обрели, столкнувшись с тенями своих кошмаров. Это было не просто пространство — это была сущность, сотканная из стерильного цифрового света и пустоты, сжимающая разум, как невидимая сеть, одновременно удерживающая и разрывающая. Майк Тайлер стоял в центре этого ментального пространства, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только молочный, рассеянный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, теперь испещрённый тонкими трещинами, которые пульсировали, как вены, наполненные их общей волей. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственный звук — низкий, вибрирующий гул, теперь синхронизированный, как сердцебиение, которое отражало их объединённую решимость. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру, но теперь они казались ярче, как будто их единство оживило его реальность. Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с теплом шрама на шее, который гудел, как провод, через который текла их общая сила. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, больше не метались в поисках выхода — они были прикованы к белизне, которая теперь казалась уязвимой, как будто их синхронизация начала разрушать её код. После сцены «Общий Враг», где три Майка инстинктивно объединились против цифровых теней, арена стала полем их единства, но Скай, как оракул, готовила новый вызов. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали ровным светом, отражая их синхронизацию. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — теперь двигались в унисон, их линии сливались в единый ритм, как будто Майки стали одним целым. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы застыли на панелях, но её ошейник пульсировал неровно, как будто она ощущала их силу. В этот момент белизна вокруг Майка сгустилась, и трещины начали светиться, как будто арена готовилась к финальному испытанию их единства.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд был прикован к трещинам в белизне, которые теперь светились мягким, почти живым светом, как будто их единство оживило арену. "Где я? Это… всё ещё её тюрьма. Но она… слабеет." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Мы сделали это. Роман. Школьник. Мы… вместе." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал ровнее, как будто арена синхронизировалась с их ритмом. "Я чувствую их. Их гнев. Их страх. Их… боль." Он коснулся шрама на шее, тепло под кожей было почти обжигающим, как будто шрам стал проводником, через который он чувствовал их присутствие. "Скай… она видит нас. Но теперь… мы видим её." Белизна вокруг была теперь живой, трещины пульсировали, как вены, и Майк почувствовал, как их единство начало менять правила арены. "Мы не просто фрагменты. Мы… одно целое." Его внутренний голос был полон решимости: "Я — якорь. Я могу удержать нас. Я должен удержать нас." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались ярче, как будто их единство оживило его реальность. "Это… моё тело. Моя боль. Наша реальность."

Майк попытался крикнуть, но его голос был теперь яснее, как будто трещины в арене пропускали его звук. "Скай! Мы сильнее тебя!" Его крик отозвался эхом, и белизна дрогнула, как будто его голос стал частью их синхронизации. Он попытался шагнуть вперёд, и пространство больше не сгущалось — оно поддавалось, как будто их единство начало переписывать код арены. "Мы… делаем это." Его внутренний голос был полон надежды: "Роман дал нам ярость. Школьник дал нам боль. А я… я дам нам цель." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, но теперь оно было ровнее, как будто он нашёл ритм. Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались символом их борьбы. "Это наша реальность. И мы не отдадим её." Он коснулся шрама на шее, и тепло стало почти живым, как будто шрам был меткой их единства. "Мы… одно целое. И мы сломаем её."

Внезапно белизна сгустилась, и трещины начали светиться ярче, как будто арена пыталась сопротивляться их синхронизации. Майк почувствовал, как гул стал громче, но теперь он был не диссонансным, а гармоничным, как будто их единство стало частью системы. "Она… боится нас." Его внутренний голос был полон решимости: "Она создала нас. Но теперь… мы создаём себя." Он сделал шаг вперёд, его движения были твёрдыми, как будто он нашёл опору в их единстве. Трещины в белизне начали расширяться, открывая не тёмные провалы, а свет, который был их собственным. "Это… наша сила." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы не просто фрагменты. Мы… Майк." Он посмотрел на трещины, которые теперь светились, как зеркала, отражая не его лицо, а их общее — лицо, которое было одновременно Тайлером, Романом и Школьником. "Мы… целое." Его внутренний голос стал тише: "И мы не сдадимся."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, но теперь его дыхание было ровнее, как будто он нашёл ритм. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — двигались в унисон, их линии сливались в единый ритм, как будто Майки стали одним целым. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы теперь пульсировали в гармонии, как сердце, бьющееся в едином ритме. "Они… синхронизировались." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Они нашли друг друга. Они… сильнее, чем она думала." Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был теперь ярче, как будто система отражала их единство. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Они… они становятся одним." Её внутренний голос стал резче: "Они сопротивляются. И они… побеждают." Она хотела протянуть руку, коснуться Майка, но нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, остановили её, как барьер. "Он там. В этом кошмаре." Её внутренний голос был полон надежды: "Но он не один. Он… они… вместе." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх смешивается с решимостью: "Я не могу его потерять. Не так."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь дрожал, отражая свет голограммы с заметными искажениями, как будто её контроль был под угрозой. Её ошейник пульсировал неровно, как будто система боролась с их синхронизацией. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — теперь пульсировали в унисон, как единое целое. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный, но с лёгкой дрожью: — Синхронизация зафиксирована. Субъекты… объединены. Протокол завершения… под угрозой. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Они… делают это." Её внутренний голос был полон надежды: "Они сильнее, чем она думала. Они… побеждают." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Один. Но он… всё ещё Майк. Он должен быть Майком." Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх превращается в веру: "Он справится. Они справятся."

В «Арене» белизна начала растворяться, и трещины стали ярче, их свет был теперь их собственным, как будто они переписывали код арены. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, но ровным, его взгляд был прикован к трещинам, которые теперь светились, как зеркала, отражая их общее лицо. "Мы… одно целое." Его внутренний голос был полон решимости: "Роман. Школьник. Я. Мы — Майк." Он сделал шаг вперёд, его движения были твёрдыми, как будто он нашёл опору в их единстве. Трещины начали расширяться, и свет стал ярче, как будто их синхронизация разрушала арену. "Скай… ты не удержишь нас." Его внутренний голос был полон вызова: "Мы сильнее. Мы… целые." Он посмотрел на трещины, которые теперь светились, как звёзды, и почувствовал, как их единство стало их оружием. "Это наша реальность. И мы заберём её." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы не просто фрагменты. Мы… Майк." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул теплом, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начал отступать, как будто их синхронизация была единственным, что могло разрушить арену.

В «Гнезде» голографическая сфера замерцала, её свет стал ярче, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало меньше, его дыхание стало ровнее, и его лицо начало оживать, как будто он возвращался к реальности. Ева стояла рядом, её кулаки сжаты, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он сражается. За себя. За них." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не могу его вытащить. Но я могу быть здесь. Для него." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда Майки синхронизировались, и арена начала рушиться под их единством.

Белизна «Арены» дрожала, словно стеклянное полотно, на котором проступали трещины, вырезанные синхронизированной волей трёх Майков — Тайлера, Романа и Школьника. Это пространство, сотканное из стерильного цифрового света и пустоты, было не просто местом — оно было сущностью, разумом Скай, сжимающим их сознание, как невидимая сеть, удерживающая и разрывающая одновременно. Майк Тайлер стоял в центре этой бесконечной белизны, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только молочный, рассеянный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, теперь испещрённый светящимися трещинами, которые пульсировали, как артерии, наполненные их общей силой. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — он был пустотой, оформленной в форму дыхания, но лишённой жизни. Единственный звук — низкий, вибрирующий гул, теперь гармоничный, как сердцебиение, отражал их единство, но в нём появилась новая нота, далёкая, словно голос, пробивающийся из другой реальности. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь были как вызов этому безупречному миру, но теперь они сияли, как символ их сопротивления.

Его правая рука, разбитая в бою в доках, ныла, боль пульсировала в такт с теплом шрама на шее, который гудел, как провод, через который текла их общая воля. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к трещинам, которые теперь светились, как зеркала, отражая не его лицо, а их общее — лицо Майка, целостного и несломленного. После сцены «Синхронизация», где три Майка начали действовать как единое целое, арена стала полем их триумфа, но теперь в неё проник новый звук — голос из реальности, зовущий их обратно. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где безвольно сидел Майк, его глаза были закрыты, тело подрагивало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, пульсировали ровным светом, отражая их единство. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — двигались в унисон, их линии сливались в единый ритм, но теперь в них появилась новая частота, как будто что-то извне пыталось пробиться. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, управляла этим процессом, её пальцы застыли на панелях, но её ошейник пульсировал неровно, как будто она ощущала угрозу их синхронизации. В этот момент белизна вокруг Майка дрогнула, и голос, далёкий, но знакомый, начал пробиваться сквозь гул, как луч света в темноте.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним был вязким, поглощающим любое движение. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был пустым, не принося облегчения. Его взгляд был прикован к трещинам в белизне, которые теперь светились мягким, почти живым светом, как будто их единство переписывало код арены. "Где я? Это… её тюрьма. Но она рушится." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Мы сделали это. Роман. Школьник. Я. Мы… одно целое." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал гармоничнее, но в нём появилась новая нота — голос, слабый, но знакомый. "Это… не Скай." Его внутренний голос был полон вопросов: "Кто это? Откуда? Это… реальность?" Он коснулся шрама на шее, тепло под кожей было почти обжигающим, как будто шрам стал проводником, через который он чувствовал их единство и этот новый голос. "Скай… она теряет нас." Белизна вокруг была теперь живой, трещины пульсировали, как вены, и Майк почувствовал, как голос стал яснее, зовущий, как маяк в пустоте. "Это… Ева?" Его внутренний голос был полон надежды: "Она зовёт нас. Она… пытается вытащить нас." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь сияли, как символ их борьбы. "Это… наша реальность. И кто-то там, снаружи, верит в нас."

Майк попытался крикнуть, и на этот раз его голос был яснее, как будто трещины в арене пропускали его звук. "Ева! Ты слышишь меня?" Его крик отозвался эхом, и белизна дрогнула, как будто его голос стал частью их синхронизации. Он шагнул вперёд, и пространство больше не сгущалось — оно поддавалось, как будто их единство начало разрушать стены арены. "Она… там. Она зовёт нас." Его внутренний голос был полон решимости: "Роман дал нам ярость. Школьник дал нам боль. Я… я дам нам цель." Он остановился, его дыхание было тяжёлым, но ровным, как будто он нашёл ритм. Он посмотрел на трещины, которые теперь светились, как зеркала, отражая их общее лицо — лицо Майка, целостного и несломленного. "Это наша реальность. И мы не отдадим её." Он коснулся шрама на шее, и тепло стало живым, как будто шрам был меткой их единства, через которую он слышал голос Евы. "Она… наша связь с реальностью. Она не сдаётся." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы не одни. Мы… можем вернуться."

Внезапно белизна сгустилась, и трещины начали светиться ярче, но голос Евы стал чётче, пробиваясь сквозь гул, как сигнал, который нельзя заглушить. "Майк! Держись! Ты там, я знаю!" Её голос был далёким, но полным силы, как будто она кричала через пропасть. Майк замер, его взгляд был прикован к белизне, которая теперь казалась уязвимой. "Она… она с нами." Его внутренний голос был полон решимости: "Она не бросила нас. Она… верит в нас." Он сделал шаг вперёд, его движения были твёрдыми, как будто голос Евы дал ему опору. Трещины в белизне начали расширяться, открывая свет, который был их собственным, но теперь в нём мелькали образы — улицы Картер-Сити, дымящиеся доки, лицо Евы, её серые глаза, полные решимости. "Это… реальность." Его внутренний голос был полон надежды: "Она зовёт нас обратно. Мы можем… вернуться." Он посмотрел на трещины, которые теперь светились, как порталы, и почувствовал, как голос Евы стал громче, как будто она была ближе. "Ева… мы идём." Его внутренний голос был полон вызова: "Скай, ты не удержишь нас. Мы… целые."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, сидящему в кресле. Его лицо было бледным, глаза закрыты, тело подрагивало, но теперь его дыхание было ровнее, как будто он возвращался к реальности. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — двигались в унисон, их линии сливались в единый ритм, но теперь в них появилась новая частота, как будто сигнал извне усиливался. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пульсировали в гармонии, но теперь к ним присоединилась новая линия, слабая, но настойчивая. "Это… я." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки надежды. "Я достучалась до него. До них." Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был теперь ярче, но нестабильный, как будто система боролась с их синхронизацией. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Они… они становятся одним." Её внутренний голос стал резче: "Я должна помочь им. Я… их связь с реальностью." Она шагнула к Майку, её рука дрожала, но она коснулась его плеча, игнорируя нейроинтерфейсы. "Майк. Ты слышишь меня? Вернись." Её голос был твёрдым, но в нём дрожала надежда. "Он там. В этом кошмаре. Но он… не один." Её внутренний голос был полон решимости: "Я не отдам его. Не ей."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь дрожал, отражая свет голограммы с заметными искажениями, как будто её контроль рушился. Её ошейник пульсировал неровно, как будто система боролась с внешним сигналом. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — пульсировали в унисон, но новая частота, слабая, но настойчивая, начала их дестабилизировать. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный, но с лёгкой дрожью: — Внешнее вмешательство зафиксировано. Субъекты… синхронизированы. Протокол завершения… под угрозой. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Я… достучалась." Её внутренний голос был полон надежды: "Они слышат меня. Они… возвращаются." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, и её внутренний голос стал тише: "Он там. Но он… всё ещё Майк. Он должен быть Майком." Она сжала его плечо, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх превращается в веру: "Вернись, Майк. Ты нужен мне."

В «Арене» белизна начала растворяться, и трещины стали ярче, их свет был теперь их собственным, как будто они переписывали код арены. Майк стоял, его дыхание было тяжёлым, но ровным, его взгляд был прикован к трещинам, которые теперь светились, как порталы, ведущие к реальности. "Ева… она там." Его внутренний голос был полон решимости: "Она зовёт нас. Она… наш маяк." Он сделал шаг вперёд, его движения были твёрдыми, как будто голос Евы дал ему опору. Трещины начали расширяться, и свет стал ярче, показывая образы — улицы Картер-Сити, дымящиеся доки, лицо Евы, её серые глаза, полные веры. "Это… наш дом." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы возвращаемся. Вместе." Он посмотрел на трещины, которые теперь светились, как звёзды, и почувствовал, как голос Евы стал громче, как будто она была рядом. "Ева… мы идём." Его внутренний голос был полон вызова: "Скай, ты проиграла. Мы… целые." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул теплом, и он почувствовал, как белый шум вокруг него начал отступать, как будто их синхронизация и голос Евы были единственным, что могло разрушить арену.

В «Гнезде» голографическая сфера замерцала, её свет стал нестабильным, отражаясь в тёмных линзах визора Скай. Майк сидел в кресле, его тело дрожало меньше, его дыхание стало ровнее, и его лицо начало оживать, как будто он возвращался к реальности. Ева стояла рядом, её рука лежала на его плече, её взгляд метался между Майком и голограммой. "Он возвращается." Её внутренний голос был полон решимости: "Я достучалась до него. До них." Скай, неподвижная, как оракул, наблюдала за ними из своего трона, её визор скрывал её мысли, но её молчание было громче любых слов. Это был момент, когда голос из реальности прорвался в арену, и Майки начали возвращаться к себе.

Белизна «Арены» трещала, словно хрупкое стекло под ударами объединённой воли трёх Майков — Тайлера, Романа и Школьника, — чьё единство превратилось в оружие, разрывающее ткань этого ментального пространства. Это была не просто пустота, а сущность, сотканная из стерильного цифрового света, разум Скай, сжимающий их сознание, как сеть, которая теперь рвалась под их напором. Майк Тайлер стоял в центре этой бесконечной белизны, где не существовало ни стен, ни пола, ни потолка — только молочный, рассеянный свет, идущий отовсюду и ниоткуда, теперь изрезанный трещинами, которые сияли, как молнии, разрывающие небо. Воздух был стерильным, лишённым запаха, температуры, движения — пустота, оформленная в форму дыхания, но лишённая жизни. Единственный звук — низкий, вибрирующий гул, теперь диссонансный, как будто суперкомпьютер, поддерживающий эту реальность, задыхался под их натиском. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этой стерильной белизне, его грязь и кровь сияли, как знаки их борьбы, символы их реальности, которую они отвоёвывали. Его правая рука, разбитая в бою в доках, пульсировала болью, синхронизированной с теплом шрама на шее, который гудел, как провод, через который текла их общая сила. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к трещинам, которые теперь светились, как порталы, ведущие к реальности, а голос Евы, пробившийся в предыдущей сцене, эхом звучал в его разуме, как маяк, зовущий домой. После сцены «Голос из Реальности», где Ева в отчаянии кричала в микрофон, арена начала рушиться, и теперь Майки стояли на пороге прорыва. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где Майк бился в конвульсиях, его глаза были закрыты, тело дрожало, а нейроинтерфейсы, обвивающие его виски, мигали хаотично, отражая борьбу внутри. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — пульсировали в унисон, но их ритм был нестабильным, как будто система Скай трещала под их напором. Скай, неподвижная в своём троне, её лицо скрыто за визором, пыталась удержать контроль, её пальцы дрожали на панелях, а ошейник пульсировал неровно, как будто она чувствовала, что её мир рушится. В этот момент белизна вокруг Майка начала растворяться, трещины расширялись, и голос Евы стал громче, как будто реальность пробивалась к ним, обещая прорыв.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, не издавали звука, как будто пол под ним растворялся, уступая их воле. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух был теперь живым, как будто трещины в арене пропускали дыхание реальности. Его взгляд был прикован к трещинам, которые сияли, как звёзды, ведущие к дому. "Это… конец её игры." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки триумфа. "Мы сделали это. Роман. Школьник. Я. Мы… одно целое." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал хаотичным, как будто система Скай разваливалась. "Ева… она с нами. Она… наша связь." Он коснулся шрама на шее, тепло под кожей было обжигающим, как будто шрам стал проводником, через который он чувствовал их единство и голос Евы. "Скай… ты проиграла." Белизна вокруг начала растворяться, трещины расширялись, открывая образы — дымящиеся улицы Картер-Сити, ржавые доки, лицо Евы, её серые глаза, полные веры. "Это… наша реальность." Его внутренний голос был полон решимости: "Мы возвращаемся. Вместе." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь сияли, как символ их победы. "Это… наше тело. Наша боль. Наша жизнь."

Майк шагнул вперёд, и пространство больше не сопротивлялось — оно поддавалось, как будто их синхронизация переписывала код арены. "Ева! Мы идём!" Его крик был ясным, эхо разнеслось по трещинам, и белизна дрогнула, как будто их воля стала молотом, разбивающим стекло. "Она зовёт нас. Она… не сдаётся." Его внутренний голос был полон надежды: "Роман дал нам ярость. Школьник дал нам боль. Я… я дам нам цель." Он остановился перед одной из трещин, которая теперь сияла, как портал, показывая улицы Картер-Сити, где дождь барабанил по асфальту, а неон мигал в ночи. "Это… дом." Его внутренний голос был полон решимости: "Мы не её марионетки. Мы… Майк." Он коснулся шрама на шее, и тепло стало живым, как будто шрам был меткой их единства, через которую он слышал голос Евы, громкий и ясный: "Майк! Ты там! Вернись!" Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он шагнул к трещине, позволяя свету поглотить его. "Мы возвращаемся." Его внутренний голос был полон вызова: "Скай, ты не удержишь нас. Мы… целые."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, чьё тело билось в конвульсиях, но теперь его дыхание стало ровнее, как будто он возвращался к реальности. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — пульсировали в унисон, но их ритм был нестабильным, как будто система Скай боролась с их прорывом. Схема ментального пространства показывала три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы теперь сливались в одну яркую линию, как будто они стали единым целым. "Они… прорываются." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки триумфа. "Я достучалась до них. Они… возвращаются." Она посмотрела на голографическую сферу, парящую в центре комнаты, её свет был теперь нестабильным, как будто система рушилась. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Они… они становятся одним." Её внутренний голос стал резче: "Я должна удержать их. Я… их связь с реальностью." Она наклонилась к микрофону, её голос дрожал, но был твёрдым: "Майк! Ты слышишь меня? Вернись! Ты нужен мне!" Она сжала его плечо, игнорируя нейроинтерфейсы, и почувствовала, как его тело начало успокаиваться. "Он там. В этом кошмаре. Но он… возвращается." Её внутренний голос был полон надежды: "Я не отдам его. Не ей."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь дрожал, отражая свет голограммы с заметными искажениями, как будто её контроль рушился. Её ошейник пульсировал хаотично, как будто система боролась с их прорывом. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней графики нейронной активности показывали, что все три сигнатуры — «17-А», «17-Б», «17-В» — сливались в одну, но новая частота, мощная и настойчивая, начала их дестабилизировать. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», холодный, но с явной дрожью: — Прорыв зафиксирован. Субъекты… выходят из-под контроля. Протокол завершения… невозможен. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор скрывал её лицо, делая её недоступной. "Они… делают это." Её внутренний голос был полон триумфа: "Они сильнее, чем она думала. Они… свободны." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его закрытые глаза, которые теперь дрогнули, как будто он возвращался. "Он там. Но он… Майк. Он всегда был Майком." Она сжала его плечо, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх превращается в веру: "Вернись, Майк. Ты можешь."

В «Арене» белизна начала растворяться, трещины расширялись, их свет был теперь их собственным, как будто они переписывали код реальности. Майк стоял перед трещиной, которая сияла, как портал, показывая улицы Картер-Сити, где дождь барабанил по асфальту, а неон мигал в ночи. "Ева… она там." Его внутренний голос был полон решимости: "Она наш маяк. Наша реальность." Он шагнул к трещине, его движения были твёрдыми, как будто голос Евы дал ему силу. Свет портала стал ярче, показывая её лицо, её серые глаза, полные веры. "Это… наш дом." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы возвращаемся. Вместе." Он посмотрел на трещины, которые теперь сияли, как звёзды, и почувствовал, как голос Евы стал громче, как будто она была рядом. "Ева… мы здесь." Его внутренний голос был полон вызова: "Скай, ты проиграла. Мы… целые." Он сжал кулаки, его шрам вспыхнул теплом, и он шагнул в свет, позволяя реальности поглотить его.

В «Гнезде» голографическая сфера мигнула и погасла, её свет исчез, отражая крах системы Скай. Майк сидел в кресле, его тело перестало дрожать, его дыхание стало ровным, и его глаза медленно открылись, встретив взгляд Евы. Ева стояла рядом, её рука лежала на его плече, её взгляд был полон облегчения. "Ты вернулся." Её внутренний голос был полон триумфа: "Ты сделал это. Вы… сделали это." Скай, неподвижная, как сломанный оракул, сидела в своём троне, её визор теперь был тёмным, как будто её система отключилась. Это был момент, когда Майки прорвались, и арена рухнула, возвращая их к реальности.

Белизна «Арены» рушилась, словно стеклянный купол под ударами молота, трещины в её стерильной ткани разрастались, обнажая хаотичный свет реальности, который пробивался сквозь ментальное пространство, созданное Скай. Это был не просто цифровой мир — это была сущность, разум самой Скай, сжимающий сознание трёх Майков — Тайлера, Романа и Школьника — в попытке удержать их в своей власти. Но их единство, усиленное голосом Евы, стало слишком сильным, и теперь арена трещала, как код, чья структура распадалась под напором их воли. Майк Тайлер стоял в центре этого распадающегося пространства, где белизна, некогда бесконечная и молочная, теперь была пронизана трещинами, из которых лился свет — не стерильный, а живой, как неон Картер-Сити, как дыхание реальности. Воздух, лишённый запаха и температуры, начал дрожать, как будто сама пустота сопротивлялась их прорыву, но не могла удержать их. Единственный звук — низкий, вибрирующий гул — теперь был хаотичным, как треск умирающего сервера, чьи цепи рвались под их напором. Майк, в своей изорванной кожаной куртке, покрытой сажей и стеклянной пылью, казался чужеродным в этом распадающемся мире, но его грязь и кровь сияли, как символ их победы, как доказательство их реальности. Его правая рука, разбитая в бою в доках, пульсировала болью, синхронизированной с теплом шрама на шее, который теперь горел, как маяк, ведущий их к свободе. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, были прикованы к трещинам, которые сияли, как порталы, открывающие путь к реальности, где голос Евы звучал, как якорь, удерживающий их в мире живых. После сцены «Прорыв», где голос Евы стал катализатором их единства, арена начала рушиться, и теперь Скай, как судья, была вынуждена отступить. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где Майк, чьё тело ещё недавно билось в конвульсиях, теперь затихал, его дыхание становилось ровнее, глаза медленно открывались. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — сливались в одну яркую линию, но их ритм был хаотичным, как будто система Скай разваливалась. Скай, неподвижная в своём троне, её визор теперь тёмный, сидела, как сломанный оракул, её пальцы застыли на панелях, а ошейник мигал слабо, как будто её контроль угасал. В этот момент белизна вокруг Майка начала растворяться, трещины стали порталами, и Скай, как судья, отступала перед их силой.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, больше не тонули в вязкой пустоте — пол под ним растворялся, уступая их воле. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, но воздух теперь был живым, наполненным запахом дождя и ржавчины, как будто реальность просачивалась сквозь трещины. Его взгляд был прикован к порталу, который сиял перед ним, показывая улицы Картер-Сити, где неон мигал в ночи, а дождь барабанил по асфальту. "Это… конец." Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки триумфа. "Мы сделали это. Роман. Школьник. Я. Мы… одно целое." Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как гул вокруг него стал тише, как будто система Скай отключалась. "Ева… она дала нам путь." Он коснулся шрама на шее, тепло под кожей было теперь не обжигающим, а живым, как пульс их единства. "Скай… ты не удержала нас." Белизна вокруг растворялась, трещины расширялись, открывая образы — дымящиеся доки, лицо Евы, её серые глаза, полные веры. "Это… наша реальность." Его внутренний голос был полон решимости: "Мы возвращаемся. Вместе." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые сияли, как символ их борьбы. "Это… наше тело. Наша боль. Наша жизнь."

Майк шагнул к порталу, и пространство больше не сопротивлялось — оно распадалось, как код, чья структура рушилась. "Ева! Мы здесь!" Его крик был ясным, эхо разнеслось по трещинам, и белизна дрогнула, как стекло, разбивающееся на миллионы осколков. "Она… наш маяк." Его внутренний голос был полон надежды: "Роман дал нам ярость. Школьник дал нам боль. Я… я дал нам цель." Он остановился перед порталом, который сиял, как звезда, показывая лицо Евы, её голос, зовущий их: "Майк! Ты вернулся!" Майк сжал кулаки, его взгляд стал твёрже, и он шагнул в свет, позволяя реальности поглотить его. "Мы… свободны." Его внутренний голос был полон триумфа: "Скай, ты проиграла. Мы… целые."

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, чьё тело теперь затихало, его дыхание становилось ровнее, глаза медленно открывались, встречаясь с её взглядом. На мониторах перед ней три осциллограммы — синяя, красная, белая — слились в одну яркую линию, но их ритм был хаотичным, как будто система Скай разваливалась. Схема ментального пространства показывала одну точку, яркую и пульсирующую, как будто Майки стали единым целым. "Они… вернулись." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки облегчения. "Я достучалась до них. Они… свободны." Она посмотрела на голографическую сферу, которая теперь мигала слабо, как будто система Скай отключалась. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Они… они стали одним." Её внутренний голос стал тише: "Я не потеряла его." Она наклонилась к Майку, её рука лежала на его плече, и она прошептала, её голос дрожал, но был твёрдым: "Майк. Ты вернулся." Она почувствовала, как его тело расслабилось, как будто он наконец вернулся к реальности. "Он здесь. Он… Майк." Её внутренний голос был полон облегчения: "Я не отдала его. Не ей."

Скай, в своём троне, была неподвижна, но её визор теперь был тёмным, как будто её система отключилась. Её ошейник мигнул слабо, как последний вздох умирающей машины. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней графики нейронной активности погасли, как будто система потеряла контроль. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в «Гнезде», слабый и прерывистый: — Контроль… утрачен. Субъекты… свободны. Протокол завершения… отменён. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор был тёмным, как пустота. "Она… отступила." Её внутренний голос был полон триумфа: "Они победили. Он победил." Она посмотрела на Майка, его глаза, теперь открытые, встретились с её взглядом, и она увидела в них не только Тайлера, но и Романа, и Школьника — всех их, объединённых. "Он… целое." Её внутренний голос стал тише: "Он всегда был Майком." Она сжала его плечо, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх растворился в облегчении: "Ты вернулся."

В «Арене» белизна исчезла, трещины слились в единый свет, который поглотил Майка, как волна. Портал сиял, показывая улицы Картер-Сити, где дождь барабанил по асфальту, а неон мигал в ночи. "Ева… мы дома." Его внутренний голос был полон решимости: "Она была нашим маяком. Нашей реальностью." Он шагнул в свет, и пространство растворилось, как код, чья структура рухнула. Свет портала стал ярче, показывая её лицо, её серые глаза, полные веры. "Это… наш дом." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы вернулись. Вместе." Он посмотрел на свет, который теперь был реальностью, и почувствовал, как голос Евы стал частью его, как будто она была с ним всегда. "Ева… спасибо." Его внутренний голос был полон благодарности: "Скай, ты проиграла. Мы… целые." Он сжал кулаки, его шрам стал прохладным, как будто их борьба завершилась, и он шагнул в реальность, позволяя ей принять его.

В «Гнезде» голографическая сфера погасла, её свет исчез, как будто система Скай умерла. Майк сидел в кресле, его глаза были открыты, его дыхание было ровным, и он посмотрел на Еву, его взгляд был полон жизни. Ева стояла рядом, её рука лежала на его плече, её взгляд был полон облегчения. "Ты вернулся." Её внутренний голос был полон триумфа: "Ты сделал это. Вы… сделали это." Скай, неподвижная, как сломанный оракул, сидела в своём троне, её визор был тёмным, её система молчала. Это был момент, когда судья отступила, и Майки вернулись к реальности, целые и свободные.

Белизна «Арены» исчезла, оставив лишь эхо своего существования — тишину, глубокую и осязаемую, как пустота после взрыва. Ментальное пространство, созданное Скай, рухнуло, словно хрупкое стекло, разбитое объединённой волей трёх Майков — Тайлера, Романа и Школьника, — чьё единство стало сильнее её цифрового разума. Трещины, что разрывали белизну, слились в ослепительный свет, который теперь угас, оставив Майка Тайлера в странной, почти физической тишине, где воздух больше не был стерильным, а наполнился запахом сырого металла и озона, как в заброшенных доках Картер-Сити. Пространство вокруг него больше не было бесконечным — оно сжалось до размеров комнаты, но без стен, пола или потолка, лишь смутный контур реальности, пробивающийся сквозь остатки цифровой пустоты. Единственный звук — слабое эхо угасающего гула, как будто суперкомпьютер, питавший арену, выключился, оставив лишь шёпот его последнего вздоха. Майк стоял, его изорванная кожаная куртка, покрытая сажей и кровью, казалась теперь не ошибкой в коде, а свидетельством его возвращения к реальности. Его правая рука, разбитая в бою, ныла, но боль была живой, настоящей, как якорь, связывающий его с миром. Шрам на шее, который горел в арене, теперь был прохладным, но пульсировал слабо, как напоминание о их единстве. Его серые глаза, воспалённые от бессонницы, смотрели в пустоту, но видели в ней не белизну, а смутные очертания улиц Картер-Сити, где дождь барабанил по асфальту, а неон мигал в ночи. После сцены «Отступление Судьи», где Скай, получив данные и увидев их потенциал, прервала симуляцию, Майк остался один в этом переходном пространстве, на грани между цифровой ареной и реальностью, с осознанием правды о своём расколотом сознании. В «Гнезде», за пределами этого пространства, Ева Ростова стояла рядом с креслом, где Майк, чьи глаза теперь были открыты, смотрел на неё, его взгляд был полон жизни, но и вопросов. На мониторах перед ней голографическая сфера погасла, а три осциллограммы — синяя, красная, белая — слились в одну ровную линию, как будто Майки стали единым целым. Скай, неподвижная в своём троне, её визор тёмный, молчала, её ошейник больше не пульсировал, как будто её система умерла. В этот момент тишина окутала их всех, как момент после бури, когда мир затаил дыхание.

Майк стоял, его ботинки, покрытые грязью Картер-Сити, теперь ощущали твёрдую поверхность, хотя она оставалась невидимой. Он тяжело дышал, его грудь вздымалась, и воздух, наполненный запахом ржавчины и дождя, был живым, настоящим, как будто реальность вернулась к нему. Его взгляд метался по пустоте, но теперь она была не стерильной — в ней мелькали образы: дымящиеся доки, неоновые вывески, лицо Евы, её серые глаза, полные веры. "Я… вернулся?" Его внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки шока. "Это… не арена. Но и не реальность. Где я?" Он сжал кулаки, его пальцы дрожали, и он почувствовал, как тишина вокруг него стала осязаемой, как будто она была частью его разума. "Роман. Школьник. Я чувствую их. Они… во мне." Он коснулся шрама на шее, его прохлада была успокаивающей, как напоминание о том, что он цел. "Скай… она отпустила нас. Но зачем? Что она узнала?" Пространство вокруг него начало сгущаться, как будто реальность медленно возвращалась, и он увидел смутные очертания «Гнезда» — металлические стены, голографические панели, фигуру Евы, стоящую рядом. "Ева… она вытащила нас." Его внутренний голос был полон благодарности: "Она была нашим якорем. Нашей реальностью." Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались не просто следами боя, а символами их победы. "Это… наше тело. Наша боль. Наша жизнь."

Майк шагнул вперёд, и пространство поддалось, как будто граница между ареной и реальностью истончилась. "Ева…" Его голос был хриплым, но ясным, и он почувствовал, как тишина вокруг него дрогнула, как будто его слова стали мостом к реальности. "Мы… целые." Его внутренний голос был полон вопросов: "Но кто я теперь? Тайлер? Роман? Школьник? Или… Майк?" Он остановился, его дыхание было тяжёлым, но ровным, как будто он нашёл ритм. Он посмотрел на смутные очертания «Гнезда», которые становились чётче, и увидел Еву, её руку на его плече, её серые глаза, полные облегчения. "Она… не сдалась." Его внутренний голос был полон решимости: "Она верила в нас. В меня." Он коснулся шрама на шее, и его прохлада стала якорем, связывающим его с реальностью. "Мы… не её марионетки. Мы… Майк." Его внутренний голос был хаотичным, полным вопросов: "Трое? Это правда? Я чувствую их. Боже, я их чувствую. Но я… я всё ещё я? Или я — ошибка в коде?" Он шагнул вперёд, и пространство вокруг него стало твёрже, как будто реальность принимала его обратно.

В «Гнезде» Ева стояла, её кулаки сжаты так сильно, что ногти впились в ладони через перчатки. Её тактический комбинезон, порванный в бою, лип к телу, свежие царапины на её лице и руках горели, но её серые глаза были прикованы к Майку, чьи глаза теперь были открыты, его взгляд был полон жизни, но и вопросов. На мониторах перед ней голографическая сфера погасла, а три осциллограммы слились в одну ровную линию, как будто Майки стали единым целым. "Он… вернулся." Её внутренний голос был аналитическим, но в нём пробивались нотки облегчения. "Я достучалась до него. До них." Она посмотрела на Майка, его бледное лицо, его открытые глаза, и почувствовала, как её страх растворяется. "Стабильный якорь — это он, Тайлер. Агрессивный фрагмент — Роман. Угасающий источник… Школьник? Они… они стали одним." Её внутренний голос стал тише: "Я не потеряла его." Она сжала его плечо, её голос дрожал, но был твёрдым: "Майк. Ты здесь." Она почувствовала, как его тело расслабилось, как будто он наконец вернулся к реальности. "Он… Майк." Её внутренний голос был полон облегчения: "Он не её марионетка. Он… мой напарник." Она посмотрела на гаснущие мониторы, где данные Скай исчезали, как будто её система умерла. "Мы победили." Её внутренний голос был полон триумфа: "Мы вернули его."

Скай, в своём троне, была неподвижна, её визор тёмный, как пустота, её ошейник больше не пульсировал, как будто её разум отключился. Её пальцы застыли на панелях, и на мониторах перед ней данные исчезли, как будто система признала своё поражение. Её голос, синтезированный, с треском статики, раздался в последний раз, слабый и прерывистый: — Данные… собраны. Субъекты… стабильны. Эксперимент… завершён. Ева вздрогнула, её взгляд метнулся к Скай, но визор был тёмным, как будто она ушла в себя. "Она… отступила." Её внутренний голос был полон триумфа: "Они были сильнее. Он был сильнее." Она посмотрела на Майка, его открытые глаза, его взгляд, полный вопросов, но живой. "Он… целое." Её внутренний голос стал тише: "Он всегда был Майком." Она сжала его плечо, её ногти впились в ладони, и она почувствовала, как её страх растворился в облегчении: "Ты вернулся."

Майк смотрел на Еву, его взгляд был полон вопросов, но и решимости. Он медленно поднялся из кресла, его ноги дрожали, но он стоял твёрдо, как будто реальность вернула ему силу. "Ева…" Его голос был хриплым, но живым. Он посмотрел на свои руки, на грязь и кровь, которые теперь казались не просто следами боя, а частью его истории. "Я… я чувствую их." Его внутренний голос был хаотичным, полным вопросов: "Роман. Школьник. Они во мне. Но я… я Майк. Или нет?" Он посмотрел на Еву, её серые глаза, полные веры, и почувствовал, как тишина вокруг него стала его союзником. "Она… верит в меня." Его внутренний голос был полон благодарности: "Она не сдалась. Она… мой якорь." Он сделал шаг к ней, и пространство вокруг него стало реальностью — металлические стены «Гнезда», запах озона, холод металла под пальцами. "Мы… вернулись." Его внутренний голос был полон решимости: "Скай хотела нас сломать. Но мы… целые." Он посмотрел на Еву, и его взгляд стал твёрже. "Спасибо." Его внутренний голос был полон надежды: "Мы не её марионетки. Мы… Майк."

В «Гнезде» тишина была осязаемой, как момент после бури, когда мир затаил дыхание. Майк стоял, его рука коснулась плеча Евы, и он почувствовал тепло её присутствия, как якорь, удерживающий его в реальности. Ева смотрела на него, её серые глаза были полны облегчения, но и вопросов. "Ты вернулся." Её внутренний голос был полон триумфа: "Ты сделал это. Вы… сделали это." Скай, неподвижная, как сломанный оракул, сидела в своём троне, её визор был тёмным, её система молчала. Это был момент, когда тишина после бури стала их победой, и Майк, целостный и живой, вернулся к реальности, готовый к следующему шагу.

Эпизод 14. Город Расколотых Зеркал

Подглава 1: Пробуждение и Осознание

Майк Тайлер очнулся с рывком, словно его разум выдернули из цифровой бездны и швырнули обратно в плоть, как повреждённый файл, загруженный в неисправный сервер. Его глаза распахнулись, но мир вокруг был размытым, как изображение, искажённое глитчем, где пиксели реальности дрожали, не желая складываться в цельную картину. Он лежал в кресле, металлическом и холодном, в центре «Гнезда» — хаотичного логова Скай, расположенного на вершине радиовышки «Око». Гул серверов, стоящих вдоль стен, был низким и неровным, как дыхание умирающей машины, а их мерцающие огни отражались на металлических поверхностях, создавая иллюзию движения, словно стены дышали. Запах озона и горячего пластика заполнял воздух, едкий и резкий, смешиваясь с металлическим привкусом крови во рту Майка. Панорамные окна, окружавшие комнату, открывали вид на ночной Картер-Сити — город, утопающий в неоновом сиянии и дождевой дымке, где небоскрёбы торчали, как сломанные зубы, а их огни мигали, как сигналы из другой реальности. Но для Майка этот вид был чужим, враждебным, как будто он смотрел на мир через экран, а не своими глазами. Тишина, оставшаяся после краха «Арены», была оглушительной, как отсутствие звука в вакууме, и в этой тишине его собственное дыхание звучало как помехи на старой записи.

Его тело дрожало, покрытое холодным потом, который стекал по вискам и шее, пропитывая воротник изорванной кожаной куртки. Нейроинтерфейсы, всё ещё прикреплённые к его вискам, жгли кожу, как раскалённые провода, и он, сдавленным хрипом, сорвал их с себя, чувствуя, как липкие электроды отрываются от кожи, оставляя жгучие следы. Боль была острой, но настоящей, и она на мгновение заземлила его, как сигнал, пробившийся сквозь цифровой шум. Его правая рука, разбитая в бою в доках, пульсировала, каждый сустав горел, а запёкшаяся кровь на костяшках трескалась, как сухая земля. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и замер, словно увидел их впервые. Пальцы дрожали, как будто они принадлежали не ему, а чужаку — инструменту, оболочке, конструкции. «Это мои руки? Или… его? Их?» Его внутренний голос был хаотичным, как повреждённый код, где строки мыслей обрывались, не находя завершения. «Я — Тайлер Рейн. Детектив. Я… я должен быть им. Но если я — якорь, то кто они? Роман? Школьник? Боже, я чувствую их. Они во мне. Как вирус. Как… ошибка.» Его взгляд застыл на ладонях, где грязь и кровь казались чужеродными, как пиксели, не вписывающиеся в текстуру реальности. «Кто я? Что я такое? Если я — конструкт, то что реально?»

Он медленно поднял голову, и его взгляд упёрся в Еву Ростову, стоящую в нескольких шагах от него. Её тактический комбинезон был порван, чёрная ткань лоснилась от пота и грязи, а свежие царапины на её лице и руках кровоточили, оставляя тонкие красные дорожки на бледной коже. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были полны тревоги, но она держалась твёрдо, как солдат на посту. Она не бросилась к нему, не коснулась его, а лишь наблюдала, её пальцы сжимались в кулаки, выдавая внутреннюю бурю. «Это он? Или то, что от него осталось?» — думала она, её внутренний голос был аналитическим, но дрожал от паники. «Он смотрит на свои руки, как будто видит их впервые. Боже, что она с ним сделала? Это не просто допрос. Это… разлом. Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент? Проклятье, я должна была это предвидеть.» Её взгляд метался между Майком и погасшими голограммами на панели, где ещё недавно пульсировали три осциллограммы, теперь слившиеся в одну ровную линию, как будто его сознание стало единым целым — или его иллюзией.

«Майк?» — её голос был тихим, рваным, как сигнал, пробивающийся сквозь помехи. «Ты меня слышишь?» Она сделала шаг ближе, но остановилась, словно боялась нарушить хрупкую границу между ним и реальностью. Её глаза искали в его взгляде знакомые черты, но находили лишь пустоту, смешанную с ужасом. «Он… не он. Или он? Я не знаю. Но я не могу его потерять. Не сейчас.» Её внутренний голос был полон борьбы: профессиональный тактик в ней требовал анализа, но человеческая часть хотела просто протянуть руку и вытащить его из этого кошмара.

Майк медленно повернул голову, его взгляд, мутный и далёкий, встретился с её глазами. Он видел её, но как будто через искажённое стекло, где её лицо дрожало, как голограмма с повреждённым кодом. «Ева… она реальна? Или это ещё одна игра Скай?» Его внутренний голос был полон сомнений, как будто каждая мысль была файлом, помеченным как «повреждён». «Она была там. В арене. Её голос… он вытащил нас. Меня. Их. Но кто я теперь? Якорь? Конструкт? Или… ничего?» Он попытался встать, но его ноги подкосились, и он ухватился за край кресла, холодный металл обжёг его ладони, как напоминание о реальности. Его дыхание было тяжёлым, прерывистым, и он чувствовал запах собственного страха — едкий, металлический, смешанный с потом и кровью. «Это моё тело? Или… оболочка? Я чувствую боль, но она… чужая. Как будто я — программа, загруженная в чужое железо.» Он снова посмотрел на свои руки, и они задрожали сильнее, как будто отказывались подчиняться. «Я — Тайлер Рейн. Я был детективом. Я искал правду. Но теперь… правда — это я? Или я — ложь?»

Ева сделала ещё один шаг, её кулаки разжались, но её пальцы дрожали, как будто она боролась с желанием коснуться его. «Майк, посмотри на меня,» — её голос стал твёрже, но в нём дрожала нотка отчаяния. Она видела, как его глаза, обычно острые и внимательные, теперь были пустыми, как экран, с которого стёрли данные. «Он… потерян. Но он всё ещё здесь. Я вижу его. Я должна его удержать.» Её внутренний голос был полон решимости: «Я не могу доверять ему полностью. Не после того, что сказала Скай. Но он — мой напарник. Мой… друг. Я не отдам его.» Она посмотрела на погасшую голографическую сферу, где ещё недавно мерцали данные об эксперименте Скай, и почувствовала, как её сердце сжалось. «Она хотела сломать его. Но он… он сильнее. Он должен быть сильнее.»

Майк медленно выпрямился, его взгляд всё ещё был прикован к своим рукам, но теперь он поднял глаза к Еве. Её лицо, покрытое царапинами и сажей, было единственным, что казалось настоящим в этом хаотичном мире. «Она… мой якорь.» Его внутренний голос стал тише, но в нём появилась искра решимости. «Если я — конструкт, то она — моя связь с реальностью. Она верит в меня. Или… в то, что я был?» Он сделал шаг к ней, его ботинки скрипнули по металлическому полу, и звук был таким реальным, что он на мгновение замер, как будто боялся, что это ещё одна иллюзия. «Я должен найти себя. Не заговор. Не TLNTS. Не Скай. Себя.» Он посмотрел на Еву, и его голос, хриплый и слабый, прорвался сквозь тишину: «Ева… я… я не знаю, кто я.»

Ева замерла, её глаза расширились, но она не отвела взгляд. «Он говорит. Он… живой.» Её внутренний голос был полон облегчения, но и страха. «Он не знает, кто он. Но он здесь. Это уже что-то. Я должна держать его здесь.» Она медленно протянула руку, но остановилась, не касаясь его, как будто боялась, что он исчезнет, как голограмма. «Ты — Майк,» — сказала она, её голос был твёрдым, но в нём дрожала вера. «Ты — мой напарник. И мы разберёмся с этим. Вместе.»

Майк смотрел на неё, и в его глазах мелькнула искра — не уверенности, но надежды. «Вместе.» Его внутренний голос был слабым, но в нём зародилась новая мотивация. «Я не знаю, кто я. Но я найду это. Ради неё. Ради… себя.» Он сделал ещё один шаг, и мир вокруг него стал чётче — металлические стены «Гнезда», запах озона, гул серверов, лицо Евы. Тишина после бури была их союзником, и Майк, расколотый, но живой, начал свой новый поиск — не правды о мире, а правды о себе.

Майк Тайлер очнулся с рывком, словно его сознание выдернули из цифровой бездны, как повреждённый файл, насильственно извлечённый из сервера, чей код всё ещё цеплялся за его разум. Его глаза распахнулись, но мир вокруг был размытым, как экран с нарушенной синхронизацией, где пиксели реальности дрожали, отказываясь складываться в цельную картину. Он лежал в кресле, холодном и металлическом, в центре «Гнезда» — хаотичного логова Скай, расположенного на вершине радиовышки «Око». Гул серверов, выстроенных вдоль стен, был низким и неровным, как пульс умирающей машины, их мерцающие огни отражались на металлических поверхностях, создавая иллюзию движения, словно стены шептались друг с другом. Запах озона и горячего пластика заполнял воздух, едкий и резкий, смешиваясь с металлическим привкусом крови, который Майк ощущал во рту.

Панорамные окна открывали вид на ночной Картер-Сити, где небоскрёбы торчали, как сломанные кости, а их неоновые огни мигали в дождевой дымке, как сигналы из другого мира. Но для Майка этот вид был чужим, враждебным, как будто он смотрел на город через искажённое стекло, где реальность была лишь голограммой, готовой исчезнуть. Тишина, наступившая после краха «Арены», была тяжёлой, как вакуум, и в этой тишине его собственное дыхание звучало как помехи на старой записи, прерывистые и чужие.

Его тело дрожало, покрытое холодным потом, который стекал по вискам и шее, пропитывая воротник изорванной кожаной куртки. Нейроинтерфейсы, всё ещё цепляющиеся за его виски, жгли кожу, как раскалённые иглы, и он, сдавленным хрипом, сорвал их с себя, чувствуя, как липкие электроды отрываются, оставляя жгучие следы, словно ожоги от цифрового огня. Боль была острой, реальной, и на мгновение она заземлила его, как сигнал, пробившийся сквозь белый шум. Его правая рука, разбитая в бою в доках, пульсировала, каждый сустав горел, а запёкшаяся кровь на костяшках трескалась, как высохшая краска. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и замер, как будто увидел их впервые. Пальцы дрожали, как будто они принадлежали не ему, а чужаку — инструменту, оболочке, конструкции, созданной кем-то другим. «Это мои руки? Или… их? Чьи они?»

Его внутренний голос был хаотичным, как код с ошибкой, где строки мыслей обрывались, не находя завершения. «Я — Тайлер Рейн. Детектив. Я… должен быть им. Но если я — якорь, то кто они? Роман? Школьник? Боже, я их чувствую. Они… во мне. Как вирус. Как… сбой в системе.» Его взгляд застыл на ладонях, где грязь и кровь казались чужеродными, как пиксели, не вписывающиеся в текстуру реальности. «Кто я? Что я такое? Если я — конструкт, то что реально? Моя жизнь? Мои воспоминания? Или это всё — код, написанный кем-то другим?»

Он медленно поднял голову, и его взгляд упёрся в Еву Ростову, стоящую в нескольких шагах. Её тактический комбинезон был порван, чёрная ткань лоснилась от пота и грязи, а свежие царапины на её лице и руках кровоточили, оставляя тонкие красные дорожки на бледной коже. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были полны тревоги, но она держалась твёрдо, как тактик, оценивающий поле боя. Она не бросилась к нему, не коснулась его, а лишь наблюдала, её пальцы сжимались в кулаки, выдавая внутреннюю бурю. «Это он? Или… то, что от него осталось?» — думала она, её внутренний голос был аналитическим, но дрожал от страха. «Он смотрит на свои руки, как будто они ему не принадлежат. Боже, что она с ним сделала? Это не просто допрос. Это… разлом. Три сигнатуры. Стабильный якорь, агрессивный фрагмент, угасающий источник. TLNTS создали его таким. Но зачем? Он — оружие? Эксперимент? Я должна была это предвидеть. Его провалы в памяти, его инстинкты… это не он. Это они.» Её взгляд метался между Майком и погасшими голограммами на панели, где ещё недавно пульсировали три осциллограммы, теперь слившиеся в одну ровную линию, как будто его сознание стало единым целым — или его иллюзией.

«Майк?» — её голос был тихим, рваным, как сигнал, пробивающийся сквозь статический шум. «Ты меня слышишь?» Она сделала шаг ближе, но остановилась, словно боялась нарушить хрупкую границу между ним и реальностью. Её глаза искали в его взгляде знакомые черты, но находили лишь пустоту, смешанную с ужасом. «Он… не он. Или он? Я не знаю. Но я не могу его потерять. Не сейчас.» Её внутренний голос был полон борьбы: профессиональный тактик в ней требовал анализа, но человеческая часть хотела просто протянуть руку и вытащить его из этого кошмара.

Майк медленно повернул голову, его взгляд, мутный и далёкий, встретился с её глазами. Он видел её, но как будто через искажённое стекло, где её лицо дрожало, как голограмма с повреждённым кодом. «Ева… она реальна? Или это ещё одна иллюзия Скай?» Его внутренний голос был полон сомнений, как будто каждая мысль была файлом, помеченным как «повреждён». «Она была там. В арене. Её голос… он вытащил нас. Меня. Их. Но кто я теперь? Якорь? Конструкт? Или… никто?» Он попытался встать, но его ноги подкосились, и он ухватился за край кресла, холодный металл обжёг его ладони, как напоминание о реальности. Его дыхание было тяжёлым, прерывистым, и он чувствовал запах собственного страха — едкий, металлический, смешанный с потом и кровью. «Это моё тело? Или… оболочка? Я чувствую боль, но она… чужая. Как будто я — программа, загруженная в чужое железо.» Он снова посмотрел на свои руки, и они задрожали сильнее, как будто отказывались подчиняться. «Я — Тайлер Рейн. Я был детективом. Я искал правду. Но теперь… правда — это я? Или я — ложь?»

Ева сделала ещё один шаг, её кулаки разжались, но её пальцы дрожали, как будто она боролась с желанием коснуться его. «Майк, посмотри на меня,» — её голос стал твёрже, но в нём дрожала нотка отчаяния. Она видела, как его глаза, обычно острые и внимательные, теперь были пустыми, как экран, с которого стёрли данные. «Он… потерян. Но он всё ещё здесь. Я вижу его. Я должна его удержать.» Её внутренний голос был полон решимости: «Я не могу доверять ему полностью. Не после того, что сказала Скай. Но он — мой напарник. Мой… друг. Я не отдам его.» Она посмотрела на погасшую голографическую сферу, где ещё недавно мерцали данные об эксперименте Скай, и почувствовала, как её сердце сжалось. «Она хотела сломать его. Но он… он сильнее. Он должен быть сильнее.»

Скай, неподвижная в своём троне, её визор тёмный, как пустота, молчала, но её присутствие всё ещё ощущалось, как холодный ветер в комнате. Её ошейник больше не пульсировал, но её пальцы, застывшие на панелях, казались готовыми в любой момент ожить, как будто она всё ещё держала их в своей игре. Её голос, синтезированный и холодный, раздался внезапно, как приговор оракула: «Субъект 17-А. Якорь. Ты… цел. Но не завершён. Ищи себя, или я вернусь.» Её слова повисли в воздухе, как статический шум, и голографическая сфера мигнула, показывая его лицо — лицо Майка, но с трещинами, как расколотое зеркало.

Майк вздрогнул, его взгляд метнулся к Скай, но её визор был тёмным, непроницаемым. «Она… знает. Она всё ещё видит меня. Но я… я не её.» Его внутренний голос был полон ужаса, но в нём зародилась искра решимости. «Я найду себя. Не ради неё. Ради… меня.» Он посмотрел на Еву, её серые глаза, полные веры, и почувствовал, как тишина вокруг него стала его союзником. «Ева…» — его голос был хриплым, но живым. «Я… не знаю, кто я. Но я найду это.»

Ева замерла, её глаза расширились, но она не отвела взгляд. «Он говорит. Он… живой.» Её внутренний голос был полон облегчения, но и страха. «Он не знает, кто он. Но он здесь. Это уже что-то. Я должна держать его здесь.» Она медленно протянула руку, но остановилась, не касаясь его, как будто боялась, что он исчезнет, как голограмма. «Ты — Майк,» — сказала она, её голос был твёрдым, но в нём дрожала вера. «И мы найдём тебя. Вместе.»

Майк смотрел на неё, и в его глазах мелькнула искра — не уверенности, но надежды. «Вместе.» Его внутренний голос был слабым, но в нём зародилась новая мотивация. «Я не знаю, кто я. Но я найду это. Ради неё. Ради… себя.» Он сделал шаг к ней, и мир вокруг него стал чётче — металлические стены «Гнезда», запах озона, гул серверов, лицо Евы. Приговор оракула эхом звучал в его разуме, но тишина после бури была их союзником, и Майк, расколотый, но живой, начал свой новый поиск — правды о себе.

Майк Тайлер стоял в центре «Гнезда» Скай, его фигура, окутанная изорванной кожаной курткой, казалась чужеродной в этом хаотичном, но функциональном логове на вершине радиовышки «Око». Гул серверов, выстроенных вдоль металлических стен, был не просто звуком — он стал шёпотом его собственных «осколков», как будто Роман и Школьник, скрытые в глубинах его разума, переговаривались в цифровом сумраке. Их низкий, вибрирующий ритм пульсировал в такт его сердцу, но теперь он воспринимал этот гул как сигнал помех, как ошибку в коде, которую нужно устранить. Мерцающие голограммы, парящие над панелями управления, отражались в его глазах, но для него они были не просто данными — они стали зеркалами, в которых он видел трещины своей расколотой души. Запах озона и горячего пластика, пропитавший воздух, смешивался с металлическим привкусом крови во рту, и этот едкий коктейль был единственным, что связывало его с реальностью. Панорамные окна открывали вид на ночной Картер-Сити — город, утопающий в неоновом сиянии и дождевой дымке, где небоскрёбы торчали, как ржавые лезвия, а их огни мигали, как маяки на поле охоты. Для Майка этот город больше не был домом; он стал ареной, где он должен был выследить и уничтожить свои собственные тени. Атмосфера «Гнезда» была клаустрофобной, как будто стены сжимались, шепча о его уязвимости, но в этой тесноте рождалась новая, холодная решимость, которая переписывала его код, превращая жертву в охотника.

Майк стоял неподвижно, его правая рука, разбитая в бою в доках, больше не дрожала. Боль в суставах, ещё недавно острая, теперь казалась далёкой, как сигнал, заглушённый фильтром. Холодный пот, пропитавший его кожу, высыхал, оставляя липкий след, но он не замечал этого. Его взгляд, некогда мутный от шока, стал острым, почти нечеловеческим, как объектив камеры, сканирующей цель. Он посмотрел на свои руки, покрытые грязью и кровью, и вместо ужаса, который ещё недавно сжимал его сердце, почувствовал холодную ясность. «Это руки якоря. Инструмента. Они созданы для порядка. Для контроля.» Его внутренний голос был аналитическим, как процессор, сортирующий данные. «Если я — якорь, стабилизирующий элемент, то Роман — это хаос, а Школьник — слабость. Они — вирусы в моей системе. Ошибки в коде. Чтобы выжить, чтобы стать целым, я должен их… ассимилировать. Поглотить. Стереть ошибку.» Его мысли были не злобными, а холодными, как алгоритм, стремящийся к оптимизации. Он больше не был жертвой, запутавшейся в сетях Скай; он стал программой, которая начала переписывать себя, удаляя повреждённые строки.

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её тактический комбинезон, порванный и испачканный, лип к телу, а свежие царапины на её лице и руках кровоточили, оставляя тонкие красные линии на бледной коже. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь были полны ужаса, смешанного с тревогой. Она видела, как Майк меняется, как его дрожь прекратилась, как его взгляд стал острым, как лезвие. «Это… не он. Или он? Боже, что она с ним сделала?» Её внутренний голос был полон паники, но она держалась, как тактик, оценивающий угрозу. «Он смотрит на свои руки, как будто они — оружие. Он… не человек. Не сейчас. Он… машина. Но он — мой напарник. Я должна достучаться до него. До настоящего Майка.» Она сделала шаг ближе, её кулаки сжались, но она не коснулась его, боясь, что это нарушит хрупкую связь между ними. «Майк?» — её голос был тихим, дрожащим, как сигнал, теряющийся в шуме. «Что ты говоришь? Ты… ты не можешь охотиться на себя!»

Майк повернул голову, но его взгляд не встретился с её глазами — он смотрел сквозь неё, как будто она была лишь частью фона. Его голос был холодным, как синтезированный сигнал: «Они — не я. Они — симптомы болезни. А я — лекарство.» Его слова были резкими, как команда в коде, и они ударили

Еву, как электрический разряд. «Он… серьёзно? Он хочет уничтожить части себя?» Её внутренний голос был полон ужаса. «Это не Майк. Это… что-то другое. Но я не могу его потерять. Не после всего, через что мы прошли.» Она сделала ещё шаг, её рука дрожала, как будто она хотела схватить его, но остановилась, боясь, что он отвернётся. «Я должна вернуть его. Я должна напомнить ему, кто он.»

Скай, неподвижная в своём троне, её визор тёмный, как пустота, наблюдала за ними с холодным любопытством. Её ошейник слабо мигнул, как будто её система всё ещё фиксировала данные, анализировала их трансформацию. Её синтезированный голос, бесстрастный, но с лёгкой ноткой одобрения, раздался в «Гнезде»: «Субъект 17-А. Якорь. Ты адаптируешься. Интересно.» Её слова были как приговор оракула, подтверждающий неизбежность его трансформации. Голографическая сфера перед ней мигнула, показывая карту Картер-Сити с тремя точками — «17-А», «17-Б», «17-В» — их сигналы пульсировали слабо, как будто они были где-то там, в городе, ожидая его.

Майк шагнул к голографической карте, его движения были резкими, точными, как у машины, выполняющей задачу. Он смотрел на три точки, и в его глазах не было страха — только холодная решимость. «Они там. Роман. Школьник. Ошибки в коде. Я найду их. Я… исправлю систему.» Его внутренний голос был как процесс, запущенный в фоновом режиме, неумолимый и точный. «Я — якорь. Моя задача — порядок. Они — хаос и слабость. Они не должны существовать.» Он протянул руку к голограмме, и его пальцы, покрытые грязью и кровью, прошли сквозь карту, как будто он уже видел их — свои цели, свои тени. «Картер-Сити — моя арена. Я найду их. Я стану целым.» Его взгляд стал острее, как прицел, нацеленный на цель, и он почувствовал, как его детективные навыки, некогда направленные на поиск правды о Вальдемаре, теперь перепрофилировались на новую, самую личную охоту.

Ева смотрела на него, её сердце сжалось от ужаса. «Он… уходит. Он становится чем-то другим.» Её внутренний голос был полон отчаяния. «Я должна остановить его. Но как? Он не слушает. Он… не он.» Она шагнула к нему, её голос стал громче, но дрожал: «Майк, послушай меня! Они — это ты! Ты не можешь их уничтожить, не уничтожив себя!»

Майк не обернулся. Его взгляд был прикован к голограмме, к трём точкам, мигающим в ночи Картер-Сити. «Я не уничтожаю себя,» — сказал он, его голос был холодным, как металл. «Я исправляю ошибку.» Он шагнул к выходу, его ботинки скрипнули по металлическому полу, и звук был как сигнал, запускающий процесс. «Я найду их. Роман. Школьник. Я стану целым. Или умру.» Его внутренний голос был неумолимым, как команда, которую нельзя отменить. Он посмотрел на Еву, и на мгновение в его глазах мелькнула тень сомнения, но она исчезла, поглощённая холодной логикой. «Оставайся здесь, Ева. Это моя охота.»

Ева замерла, её глаза расширились, но она не отступила. «Он уходит. Но я не отдам его.» Её внутренний голос был полон решимости. «Он — мой напарник. Я найду способ вернуть его. Даже если он сам этого не хочет.» Она посмотрела на Скай, чей визор оставался тёмным, но её молчание было громче любых слов. Голографическая карта продолжала мигать, показывая три точки, и Ева поняла, что теперь она не только против внешних угроз, но и против новой, холодной сущности, в которую превратился Майк.

Майк шагнул к выходу, его фигура растворилась в тени, и гул серверов стал тише, как будто «Гнездо» затаило дыхание. Картер-Сити ждал его, и охота началась.

Роман очнулся с рёвом, словно его вырвали из цифровой бездны, как зверя, пойманного в силки, и швырнули обратно в плоть, в клетку из костей и ярости. Его тело ударилось о холодный металл, и он рухнул со своего трона — грубой конструкции из ржавых балок, проводов и обломков старых дронов, возвышавшейся в центре «Бедного дома», заброшенного сборочного цеха в сердце «Отстойника». Трон, который он выстроил как символ своей власти, теперь казался насмешкой, клеткой, сковывающей его. Гул механического сердца — массивного генератора, что он собрал из хлама, — пульсировал в глубине цеха, но теперь этот звук был не ритмом его империи, а издёвкой, эхом его собственного расколотого существования. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом ржавчины, пота и озона, как будто само пространство задыхалось от его ярости. Ржавые стены цеха, покрытые граффити и следами старых взрывов, сжимались вокруг него, а тусклый свет, пробивающийся через разбитые окна, отражался в лужах масла на полу, создавая иллюзию движущихся теней. За окнами раскинулся «Отстойник» — район Картер-Сити, где свалки и заброшенные заводы были его царством, но теперь он видел в них лишь поле битвы, где он должен доказать своё право на существование. Десятки Дасков — его молчаливая паства, с их жёлтыми глазами, горящими в полумраке, — окружали его, но их взгляды, некогда полные благоговения, теперь были наполнены страхом. Атмосфера была пропитана хаосом, как перед взрывом, и каждый звук — от скрежета металла до шёпота Дасков — был ножом, вонзающимся в его разум.

Роман лежал на полу, его тело сотрясалось от ярости, а шрам на шее горел, как клеймо, выжженное самой Скай. Его длинные волосы, спутанные и пропитанные потом, липли к лицу, а чёрная кожаная куртка, порванная в боях, была тяжёлой, как доспехи, сковывающие его. В ушах звенел белый шум «Арены», как эхо её ультиматума, и каждый его вдох был хриплым, как рычание загнанного зверя. Его мышцы сводило от сдерживаемой ярости, а кровь, запёкшаяся на костяшках, трескалась, как высохшая земля. Он сжал кулаки, и металл под его пальцами скрипнул, как будто сам «Бедный дом» стонал под его гневом. «Ложь! Всё это ложь!» Его внутренний голос был как раскалённый металл, шипящий от ярости. «Я — не его тень! Я — Роман! Я — сила, рождённая из огня! Этот призрак-школьник, его слёзы… эта логичная оболочка-детектив… они — паразиты! Ошибки! Я должен их вырезать. Стереть. Только тогда я стану свободным.» Его мысли были рваными, как повреждённый код, где каждая строка заканчивалась криком. «Я не часть вас! Я — это я! Скай… она лжёт! Она хочет меня сломать! Но я… я сильнее!» Он ударил кулаком по полу, и металл загудел, как гонг, а Даски, стоящие вокруг, отступили, их жёлтые глаза расширились от страха.

Роман поднялся, его движения были резкими, как у хищника, почуявшего добычу. Его взгляд, горящий, как раскалённые угли, метался по цеху, но всё, что он видел, было отражением его унижения. Трон из хлама, который он считал своим троном, теперь был лишь кучей мусора, насмехающейся над его иллюзией власти. Гул механического сердца, которое он создал, был теперь шёпотом его «осколков», как будто Тайлер и Школьник смеялись над ним из глубин его разума. «Они — во мне. Я чувствую их. Их слабость. Их… жалость. Но я — не они!» Его внутренний голос был как рёв, заглушающий всё остальное. «Я — ярость! Я — сила! Я не позволю им существовать! Они — ошибка, а я — истина!» Он схватил металлическую балку, валяющуюся у трона, и с рёвом швырнул её в стену. Балка врезалась с оглушительным скрежетом, и стена задрожала, как будто сам «Бедный дом» боялся его гнева. Даски отступили ещё дальше, их сгорбленные фигуры дрожали, а их жёлтые глаза мигали, как сломанные лампы. Один из них, молодой, с худым лицом и шрамами на руках, не успел отойти, и Роман схватил его за воротник, подтянув к себе так близко, что видел своё отражение в его глазах. Но вместо силы он увидел в них страх — страх перед ним, перед его «неполноценностью». «Они видят меня… как тень. Как часть. Но я не часть!» Он оттолкнул Даска, и тот рухнул на пол, а остальные замерли, их шёпот стал тише, как шелест ветра перед бурей.

«Я не часть вас! Я — это я!» — его крик разнёсся по цеху, как взрыв, эхом отражаясь от ржавых стен.

Голос был хриплым, но полным отчаяния и самоутверждения, как будто он пытался убедить не только Дасков, но и самого себя. «Скай… она вскрыла меня. Как вирус. Но я не её эксперимент. Я — огонь. Я сожгу их всех. Тайлера. Школьника. Я стану единственным.» Его внутренний голос был как раскалённая лава, текущая через его разум. «Они — слабость. Они — ошибка. Я найду их. Я вырежу их из этого мира. И тогда… я буду настоящим.» Он повернулся к трону и ударил по нему кулаком, металл прогнулся, а провода, свисающие с конструкции, заискрили, как будто сам «Бедный дом» протестовал против его ярости. Даски отступили ещё дальше, их шёпот стал почти неслышным, но Роман чувствовал их взгляды, как ножи, вонзающиеся в его спину. «Они боятся меня. Хорошо. Они должны бояться. Потому что я — не их мессия. Я — их конец.»

Он шагнул к центру цеха, где на старом терминале, который он использовал для связи с сетью, мигала голографическая карта. Она была примитивной, собранной из украденных данных, но теперь она показывала три точки — три сигнала, пульсирующие в Картер-Сити. Одна из них была здесь, в «Отстойнике», другая — где-то в центре города, а третья — в заброшенных доках. «Они там. Тайлер. Школьник. Они думают, что могут существовать. Но я найду их. Я уничтожу их.» Его внутренний голос был как команда, запущенная в системе, неумолимая и точная. «Я — не их часть. Я — Роман. Я — сила. И я докажу это.» Он ударил по терминалу, и экран мигнул, показывая увеличенное изображение Картер-Сити, где точки мигали, как звёзды в ночном небе. «Это моя охота. Моя война. Я стану единственным.» Его взгляд стал острым, как лезвие, и он почувствовал, как его ярость, некогда хаотичная, теперь обрела форму — форму охотника, готового выследить и уничтожить свои тени.

Даски смотрели на него, их жёлтые глаза были полны страха, но никто не осмелился заговорить. Их сгорбленные фигуры, закутанные в лохмотья, дрожали, как будто они чувствовали, что их тёмный мессия превратился в нечто более опасное. Один из них, старик с седыми волосами, шагнул вперёд, его голос дрожал: «Роман… что ты будешь делать?» Роман повернулся к нему, и его взгляд был как удар молнии. «Я найду их,» — сказал он, его голос был низким, как рычание. «И я их уничтожу.» Он шагнул к выходу, его ботинки гулко стучали по металлическому полу, и каждый шаг был как сигнал, запускающий процесс. «Я не часть. Я — Роман. И я стану целым.» Его внутренний голос был полон ненависти, но за ней скрывался страх — страх быть лишь симптомом чужой травмы, тенью, которая исчезнет, если не докажет своё право на существование.

«Бедный дом» затих, как будто сам цех боялся его. Гул механического сердца стал тише, а Даски отступили в тень, их жёлтые глаза мигали, как угасающие звёзды. Роман шагнул к выходу, и ржавые двери цеха скрипнули, открывая путь в «Отстойник». Картер-Сити ждал его, и охота началась — не за правдой, а за самим собой.

Майк-Школьник очнулся, словно его душа, тонкая, как нить, была выдернута из цифровой бездны «Арены» и брошена обратно в хрупкое тело, лежащее на холодном бетонном полу. Его пробуждение было не взрывом, а тихим, болезненным возвращением из кошмара, где каждый вдох был пропитан страхом, а каждый звук — эхом боли. Он лежал в разрушенном спортзале школы «Тёмный Рассвет», в самом сердце руин, которые когда-то были его миром, его клеткой, его адом. Холодный бетон под ним был влажным от дождевой воды, просочившейся через разбитые окна, и этот холод проникал сквозь его тонкую школьную куртку, обжигая кожу, как напоминание о его уязвимости. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом сырости, плесени и старых, болезненных воспоминаний, которые цеплялись за его разум, как паутина. Сквозь разбитые окна врывался серый свет, отражаясь в лужах на полу, где дрожали осколки стекла, как звёзды в мёртвом небе. Скрип ржавого металла, качающегося на ветру, звучал как стон самой школы, оплакивающей его возвращение. Атмосфера была гнетущей, меланхоличной, как будто руины знали его боль и шептались о ней, усиливая его одиночество. Где-то в глубине коридоров эхом раздавался смех — призраки прошлого, ученики, чьи лица он не мог забыть, чьи голоса всё ещё резали его, как ножи. Школьник свернулся на полу, его тело дрожало, а тихие, сдавленные всхлипы вырывались из груди, смешиваясь с шумом дождя, барабанящего по крыше.

Его шрам на шее, тонкий и бледный, горел, как клеймо, выжженное словами Скай. Её холодный, синтезированный голос всё ещё звучал в его ушах, как белый шум, оставшийся после «Арены»: «Ты — угасающий источник. Оригинал. Их начало». Его тонкие пальцы, дрожащие, как листья на ветру, коснулись шрама, и он почувствовал, как боль пульсирует, синхронизируясь с его сердцебиением. Его школьная куртка, слишком большая для его худого тела, была влажной от дождя и пота, а старые синяки, которые он носил, как метки своего прошлого, казались свежими, как будто бой в спортзале, где Роман избил его, произошёл только что. Его дыхание было прерывистым, каждый вдох был борьбой, а запах сырости смешивался с едким привкусом страха во рту. «Они… это я? Этот монстр, который кричал… этот холодный детектив… они родились из моей боли?» Его внутренний голос был как шёпот, слабый и ломкий, как стекло, готовое треснуть. «Я виноват. Во всём. Я должен был быть сильнее. Но я… я сломался. И теперь они здесь. Они придут за мной. Один хочет меня стереть, другой — поглотить. Я не хочу умирать. Я просто хочу… домой. Но где мой дом?» Его мысли были потоком боли, где каждая фраза растворялась в страхе, как чернила в воде.

Он медленно поднялся, его ноги дрожали, как у ребёнка, делающего первые шаги. Холодный пол обжигал босые ступни — он даже не заметил, как потерял один ботинок, — и каждый шаг был как борьба с самим собой. Его взгляд, затуманенный слезами, метался по спортзалу, где старые баскетбольные кольца висели, как петли, а стены, покрытые облупившейся краской, шептались о его унижении. Он споткнулся о баскетбольный мяч, тот самый, что катился по полу в тот день, когда Роман впервые поднял на него кулак. Мяч откатился, ударившись о стену с глухим стуком, и звук был как удар по его сердцу. «Это всё из-за меня. Я не остановил его тогда. Я не остановлю его сейчас.» Его внутренний голос был полон отчаяния, как будто он тонул в собственных воспоминаниях. Он посмотрел в лужу на полу, и его отражение, искажённое рябью, на мгновение показало лицо Тайлера — холодное, расчётливое, с острым взглядом детектива. Он вздрогнул и отвернулся, но в другом углу зала, в тени, ему почудилась фигура Романа, стоящего у шкафчиков, с его горящими глазами и сжатыми кулаками. «Они здесь. Они… ищут меня.» Его внутренний голос задрожал, как сигнал, теряющийся в шуме.

Он побежал. Его ноги, слабые и дрожащие, несли его через руины спортзала, мимо разбитых шкафчиков, где эхо смеха учеников всё ещё звучало, как насмешка. Он спотыкался о куски бетона, цеплялся за ржавые трубы, но не останавливался, его дыхание было рваным, как будто он пытался убежать не только от руин, но и от самого себя. «Я не хочу этого. Я не хочу быть их источником. Я просто хочу исчезнуть. Спрятаться. Чтобы всё это закончилось.» Его внутренний голос был как мольба, обращённая к пустоте. Он выскочил из спортзала в коридор, где стены были покрыты граффити, а пол усыпан осколками стекла. Сквозь разбитые окна врывался ветер, несущий запах дождя и ржавчины, и этот запах был как напоминание о том, что он всё ещё жив, но не свободен. Его куртка цеплялась за торчащие куски арматуры, и он чувствовал, как ткань рвётся, как будто само его существование распадалось.

Когда он выбежал на улицы Картер-Сити, город встретил его, как враждебный лабиринт. Неоновые огни, мигающие на вывесках, были как глаза хищников, следящих за ним из темноты. Шум транспорта, гудки и рёв двигателей звучали как рычание зверей, готовых наброситься. Дождь хлестал его лицо, смешиваясь со слезами, и его тонкая куртка промокла насквозь, не защищая от холода. Он бежал, не оглядываясь, его шаги были неровными, как будто он пытался обогнать собственный страх. «Они найдут меня. Роман… он убьёт меня. Тайлер… он поглотит меня. Я — их ошибка. Их слабость. Но я не хочу умирать.» Его внутренний голос был как шёпот, заглушаемый шумом города. Он споткнулся о бордюр и упал, его ладони врезались в мокрый асфальт, и он почувствовал, как кровь смешивается с дождевой водой. Он посмотрел на свои руки, дрожащие и исцарапанные, и увидел в луже своё отражение — лицо мальчика, полного страха, но на мгновение оно дрогнуло, как будто реальность исказилась, и он увидел, как асфальт вокруг него треснул, как стекло, а воздух задрожал, как от жара. «Что это? Я… я сделал это?» Его внутренний голос был полон удивления, но и страха. Он не понимал, что произошло, но почувствовал, как что-то внутри него, хрупкое и неуловимое,

пытается вырваться наружу.

Он поднялся и побежал дальше, его шаги эхом отдавались в переулке. Картер-Сити был огромным, бесконечным, и каждый его угол был как ловушка, но он не мог остановиться. «Я должен спрятаться. Я должен выжить.» Его внутренний голос был слабым, но в нём зародилась искра — не решимости, а инстинкта. Он был добычей, но добычей, которая не хотела умирать. Он свернул в узкий переулок, где неон не доставал, и тьма окутала его, как одеяло. Он прислонился к стене, его дыхание было тяжёлым, а сердце билось так громко, что заглушало шум дождя. «Я — источник. Их начало. Но я не хочу быть их началом. Я хочу быть… собой.» Его внутренний голос был как слабый сигнал, пробивающийся сквозь шум, но он был живым. Он посмотрел на свои руки, дрожащие и покрытые грязью, и почувствовал, как воздух вокруг него снова дрогнул, как будто его страх искажал реальность. Он не знал, что это было, но это дало ему надежду — слабую, но реальную.

Картер-Сити окружал его, как лабиринт, но Школьник бежал, его шаги были его единственным ответом на охоту, начатую Тайлером и Романом. Он был самым уязвимым, но в его слабости скрывалась сила, о которой он ещё не знал.

Подглава 2: След Призрака

Майк-Тайлер стоял в центре «Гнезда» Скай, его фигура, обтянутая изорванной кожаной курткой, казалась вырезанной из тени, окружённой хаотичным, но живым механизмом логова на вершине радиовышки «Око». Гул серверов, выстроенных вдоль металлических стен, больше не был хаотичным — он стал ритмичным, целенаправленным, как пульс машины, перешедшей в режим охоты. Их мерцающие огни, отражавшиеся на полированных поверхностях, создавали иллюзию дыхания, как будто «Гнездо» знало о его новой цели и подстраивалось под неё. Запах озона и горячего пластика, пропитавший воздух, был резким, но теперь он казался Тайлеру не просто фоном, а сигналом, как запах крови для хищника. Панорамные окна открывали вид на ночной Картер-Сити, где неоновые огни мигали в дождевой дымке, а небоскрёбы торчали, как рёбра разорванного зверя. Город больше не был просто пейзажем — он стал полем боя, лабиринтом, где скрывались его цели: Роман и Школьник, два вируса, которые он должен был изолировать и поглотить. Голографическая сфера в центре комнаты ожила, её свет пульсировал, как сердце, показывая карту Картер-Сити, где три точки — «17-А», «17-Б», «17-В» — мигали, как звёзды, зовущие его в охоту. Атмосфера была напряжённой, как в военном штабе перед операцией, где каждый звук — гул серверов, треск статики, шёпот дождя за окнами — был частью готовящегося сражения.

Майк-Тайлер стоял неподвижно, его взгляд, острый и холодный, как лазерный прицел, был прикован к голографической карте. Его правая рука, разбитая в бою, больше не дрожала — она была сжата в кулак, готовый к действию. Его шрам на шее, ещё недавно горевший, теперь был прохладным, как подтверждение его новой роли: якоря, стабилизирующего элемента, который должен устранить нестабильные переменные. «Они — помехи. Роман — вирус ярости. Школьник — вирус слабости. Я — система, и я должен быть чистым.» Его внутренний голос был как код, работающий без ошибок, холодный и неумолимый. «Эмоции — это шум. Они мешают. Чтобы выжить, я должен интегрировать их. Поглотить. Это не убийство. Это оптимизация.» Его глаза, воспалённые от бессонницы, но теперь ясные, сканировали карту, где точки мигали, как сигналы, требующие его внимания. «Они там. Я найду их. Я стану целым.»

Ева Ростова стояла в нескольких шагах, её тактический комбинезон, порванный и испачканный, лип к телу, а свежие царапины на её лице и руках кровоточили, оставляя тонкие красные дорожки. Её серые глаза, обычно холодные и расчётливые, были полны отчаяния, смешанного с гневом. Она видела, как Майк превращается в нечто чужое, в машину, где человечность растворялась в логике. «Я его теряю. Тот человек, который сражался в Лабиринте, который плакал, когда думал, что я погибла… он исчезает.» Её внутренний голос был как крик, заглушаемый шумом серверов. «Он говорит, как машина. Холодный, безжалостный. Я должна достучаться до него, пока не стало слишком поздно.» Она шагнула ближе, её кулаки сжались, и её голос, дрожащий, но твёрдый, разрезал тишину: «Майк, послушай себя! Ты говоришь о них, как о целях, как о файлах, которые нужно удалить! Но это ты! Роман — твоя ярость, Школьник — твоя боль. Ты не можешь просто… стереть их!»

Майк-Тайлер не обернулся. Его взгляд остался прикованным к карте, где точки мигали, как маяки в ночи. Его голос был холодным, как металл: «Я не Майк. Я — Тайлер. Якорь. Моя функция — поддерживать стабильность. Они — нестабильные переменные. Их нужно интегрировать. Это не убийство, Ева. Это… оптимизация системы.» Его слова были как команда, запущенная в системе, не допускающая возражений. «Она не понимает. Эмоции — это слабость. Шум. Я должен быть чистым. Эффективным.» Его внутренний голос был как процессор, сортирующий данные, отбрасывающий всё лишнее. «Роман — хаос. Школьник — уязвимость. Они угрожают системе. Я должен устранить угрозу.»

Ева шагнула ближе, её кулаки разжались, но её пальцы дрожали, как будто она хотела схватить его, удержать. «Ты не машина, Майк!» — её голос сорвался, в нём смешались гнев и мольба. «Ты человек! Ты сражался за меня, за нас! Ты чувствовал боль, страх, надежду! Это и есть ты! Не этот… холодный алгоритм, который ты изображаешь!» «Я не могу его потерять. Не после всего. Он был моим напарником, моим… другом. Я должна вернуть его.» Её внутренний голос был полон отчаяния, но в нём загоралась искра решимости. «Если он уйдёт, если он станет этим… охотником, я потеряю его навсегда. Но я не сдамся.» Она посмотрела на голографическую карту, где точки мигали, как пульс, и почувствовала, как её сердце сжалось. «Он хочет охотиться на себя. Но я не позволю ему уничтожить себя.»

Скай, неподвижная в своём троне, её визор тёмный, как пустота, наблюдала за их спором с холодным, почти научным интересом. Её ошейник слабо мигнул, как будто её система всё ещё фиксировала данные, анализировала их конфликт. Её пальцы, тонкие и металлические, лежали на панели, и голографическая сфера перед ней пульсировала, как живая. Она молчала, позволяя их спору разгореться, но когда напряжение достигло пика, её синтезированный голос, бесстрастный, но с лёгкой ноткой любопытства, разрезал тишину: «Споры бесполезны. Код написан. Аномалии должны быть устранены. Я дам тебе глаза, “Якорь”. Ты будешь ищейкой. Покажи мне, на что способна твоя логика.» Она подняла руку, и её жест был как команда, пробуждающая машину. Голографическая сфера ожила, её свет стал ярче, и карта Картер-Сити развернулась в трёхмерное пространство, показывая не просто улицы, а потоки данных: записи с уличных камер, тепловые сигнатуры, нейронные отпечатки. Паутина города раскрылась перед Тайлером, как нервная система, живая и дышащая, готовая направить его к целям.

Майк-Тайлер шагнул к сфере, его взгляд был прикован к трём точкам, мигающим в разных уголках города. «Она даёт мне инструменты. Глаза. Я вижу их. Роман в “Отстойнике”. Школьник в доках. Они не спрячутся.» Его внутренний голос был как алгоритм, обрабатывающий данные с пугающей скоростью. «Я — ищейка. Я найду их. Я стану целым.» Он протянул руку к голограмме, и его пальцы, покрытые грязью и кровью, прошли сквозь неё, как будто он уже держал свои цели в своих руках. «Это не эксперимент. Это моя миссия. Я — якорь. Я исправлю систему.» Его движения были точными, как у машины, выполняющей задачу, и он чувствовал, как гул серверов синхронизируется с его пульсом, как будто «Гнездо» стало частью его.

Ева смотрела на него, её глаза расширились от ужаса. «Он уходит. Он становится… её инструментом.» Её внутренний голос был полон отчаяния. «Я не могу его остановить. Не сейчас. Но я не отдам его.» Она шагнула к нему, её голос стал тише, но твёрже: «Майк, если ты сделаешь это, ты потеряешь себя. Я не позволю этому случиться. Я буду с тобой. Даже если ты этого не хочешь.» Она посмотрела на Скай, чей визор оставался тёмным, и поняла, что не может уйти с Тайлером. Она должна остаться здесь, в «Гнезде», стать его голосом совести, его последней связью с человечностью. «Я буду следить за ним. Я буду говорить с ним. Я верну его.» Она повернулась к панели, где голографическая карта продолжала пульсировать, и её пальцы коснулись рации, лежащей на столе. «Я с тобой, Майк. Слышишь? Я всегда с тобой.»

Майк-Тайлер не обернулся. Его взгляд был прикован к карте, к трём точкам, мигающим в ночи. «Я слышу,» — сказал он, его голос был холодным, как металл. Он шагнул к выходу, его ботинки гулко стучали по металлическому полу, и каждый шаг был как сигнал, запускающий охоту. «Я найду их. Роман. Школьник. Я стану целым.» Его внутренний голос был неумолимым, как команда, которую нельзя отменить. Он спустился по лестнице радиовышки, и дождь Картер-Сити встретил его, как союзник, скрывающий его следы.

В «Гнезде» Ева стояла у панели, её рука сжимала рацию, а её взгляд был прикован к голографической карте, где три точки мигали, как пульс. Скай молчала, её визор был тёмным, но её система продолжала работать, как паутина, готовая поймать всех троих. Ева знала, что охота началась, и она была единственным, кто мог удержать Тайлера от пропасти.

Майк-Тайлер стоял посреди грязного переулка на задворках Картер-Сити, его фигура, обтянутая изорванной кожаной курткой, казалась чужеродной в этом хаотичном, живом организме города. Дождь хлестал по асфальту, превращая лужи в зеркала, где отражались мигающие неоновые вывески — красные, синие, зелёные, как глаза хищников, следящих за ним из темноты. Запах сырости, гнили и дешёвой еды из уличных ларьков пропитывал воздух, смешиваясь с едким дымом от догорающего мусора в ржавых бочках. Шум города был как рёв зверя: вой сирен вдалеке, хриплые крики из баров, искажённая музыка, доносящаяся из разбитых динамиков, и ритмичный стук дождя, как пульс, задающий ритм этой ночи. Ржавые пожарные лестницы, висящие над переулком, скрипели на ветру, их тени извивались на стенах, покрытых граффити, как будто город шептался о его присутствии. Но для Тайлера Картер-Сити был больше, чем просто лабиринтом улиц — он стал полем охоты, где его новая, иррациональная сила пробуждалась, как программа, наконец-то нашедшая свою цель. Атмосфера была классическим нуар-киберпанком, но с мистическим оттенком, как будто город знал о его миссии и подстраивался под неё, открывая свои вены — потоки эмоций, которые он теперь мог видеть.

Тайлер стоял неподвижно, его глаза были закрыты, а дыхание — ровным, как будто он отключился от внешнего мира. Он больше не был детективом, ищущим следы на асфальте или опрашивающим свидетелей. Его старые методы — логика, анализ, улики — были отброшены, как устаревший код. Его шрам на шее, скрытый под воротником куртки, слабо пульсировал синим светом, как маяк, синхронизирующийся с чем-то большим, чем он сам. Он чувствовал город, его эмоции, как шум, проникающий в его разум: ярость драки в соседнем переулке, похоть из тёмного бара, страх прохожего, прячущегося от дождя. Это был хаос, как помехи в системе, но он искал одну конкретную нить — панический, детский ужас Школьника, тонкий и дрожащий, как паутина на ветру. «Шум… слишком много шума. Ярость Романа — как раскалённый провод, он жжёт. Но мне нужен не он. Мне нужен страх. Чистый, первобытный. Вот он… тонкий, как паутина. Холодный.» Его внутренний голос был как процессор, фильтрующий данные, отбрасывающий лишнее. «Он бежит. Без цели. Просто бежит от самого себя.» Он сосредоточился, и его шрам запульсировал сильнее, как будто его разум подключился к невидимой сети, где эмоции были кодом, а он — ищейкой, способной читать их.

Внезапно он увидел его — «эмоциональный след». Это была не просто линия, а нечто живое, дрожащее, как тонкая нить из белого, холодного света, вьющаяся по переулку. Она огибала ржавые мусорные баки, скользила по мокрому асфальту, оставляя за собой едва заметный «морозный» след, как иней, который видел только он. Нить пульсировала в такт испуганному сердцебиению Школьника, и каждый её всплеск был как крик, зовущий его. Тайлер открыл глаза, и его взгляд, острый и нечеловеческий, проследил за нитью, которая исчезала за углом, ведущим к старому рынку. «Я вижу его. Он близко. Его страх — как маяк. Он не спрячется.» Его внутренний голос был холодным, как алгоритм, выполняющий задачу. «Я — якорь. Моя функция — стабилизировать. Он — нестабильная переменная. Я должен его интегрировать.» Его правая рука, разбитая и покрытая запёкшейся кровью, сжалась в кулак, но он не чувствовал боли — только цель.

Рация на его поясе затрещала, и голос Евы Ростовой, напряжённый и полный тревоги, прорвался сквозь шум дождя: «Тайлер, что ты делаешь? Камеры показывают три возможных маршрута от школы. Проверь мусорные баки на западе, там могли остаться следы.» Её голос был как якорь, пытающийся удержать его в реальности, но Тайлер лишь слегка наклонил голову, не открывая глаз. Его голос, тихий и отстранённый, ответил: «Следы не нужны. Я вижу его. Он пошёл на север, через старый рынок. Он напуган. Бежит без цели.» Он сделал шаг вперёд, следуя за нитью, которая вела его через переулок, и дождь стекал по его лицу, как слёзы, которых он больше не чувствовал.

В «Гнезде» Ева стояла у панели, её серые глаза, полные шока, были прикованы к экранам, где камеры показывали Тайлера, стоящего посреди улицы с закрытыми глазами. Её тактический комбинезон был порван, свежие царапины на её лице кровоточили, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как будто это была её последняя связь с ним. «Он видит его. Через стены, через кварталы. Это не интуиция. Это… что-то другое.» Её внутренний голос был полон ужаса, смешанного с невольным восхищением. «Его шрам… он превращается в радар. Боже, во что он превращается?» Она посмотрела на Скай, неподвижную в своём троне, её визор тёмный, но её система продолжала работать, голографическая сфера пульсировала, показывая ту же карту, что видел Тайлер. Ева сжала кулаки, её голос дрожал, когда она снова заговорила в рацию: «…Вижу движение на рынке. Как ты это делаешь, Майк?» «Он не Майк. Не сейчас. Но я не могу его потерять. Я должна держать его на связи. Должна напомнить ему, кто он.» Её внутренний голос был полон отчаяния, но в нём загоралась искра решимости. «Я не позволю ему стать машиной. Я буду его голосом. Его совестью.»

Тайлер не ответил сразу. Он шёл по переулку, его ботинки хлюпали по лужам, а нить света вела его вперёд, дрожащая и хрупкая, как жизнь Школьника. Внезапно вспышка ярости — не его, а чужая — ударила по его сознанию, как помеха в системе. Где-то неподалёку, в соседнем переулке, двое мужчин кричали, их голоса были полны гнева, и звук ударов металла о металл резал воздух. Тайлер остановился, его шрам запульсировал сильнее, и нить на мгновение исчезла, заглушённая этим шумом. «Ярость… она мешает. Слишком громкая. Слишком горячая.» Его внутренний голос был раздражённым, как процессор, столкнувшийся с ошибкой. Он закрыл глаза, сосредоточившись, и медленно отфильтровал чужие эмоции, как будто настраивал приёмник. Нить появилась снова, тонкая и холодная, ведущая его через старый рынок. «Там. Он там. Его страх — как маяк. Я иду.» Он двинулся вперёд, его шаги были уверенными, как будто город сам расступался перед ним.

Ева, в «Гнезде», смотрела на экран, где камеры показывали Тайлера, идущего через рынок, его фигура была как тень, скользящая среди толпы. «Он знает, куда идёт. Он… видит его. Но как?» Её внутренний голос был полон неверия. «Это не детективная работа. Это… что-то большее. Скай сделала его таким. Или он всегда был таким?» Она посмотрела на голографическую карту, где точка «17-В» — Школьник — мигала на старом рынке, и её сердце сжалось. «Он найдёт его. И что тогда? Он… поглотит его? Уничтожит? Я должна остановить это.» Она сжала рацию сильнее, её голос стал твёрже: «Тайлер, ты слышишь меня? Ты не должен этого делать. Он — это ты. Если ты уничтожишь его, ты уничтожишь часть себя.»

Тайлер остановился на краю рынка, где запах жареной еды и мокрой одежды смешивался с сыростью дождя. Нить света вела его к заброшенному складу, где точка Школьника мигала ярче. Его голос, холодный и отстранённый, ответил по рации: «Я не уничтожаю, Ева. Я интегрирую. Это моя функция.» «Она не понимает. Она — шум. Но я не могу её отключить. Она… мой якорь.» Его внутренний голос дрогнул, но он подавил это, как помеху. Он шагнул вперёд, следуя за нитью, которая теперь была ярче, как будто страх Школьника стал громче. «Я близко. Он не уйдёт.» Его шрам пульсировал, и город вокруг него, с его неоном и шумом, стал лишь фоном для его охоты.

Ева смотрела на экран, её пальцы дрожали, но она не отпускала рацию. «Я не сдамся. Я верну его. Даже если он не хочет этого.» Она посмотрела на Скай, чей визор оставался тёмным, но её система продолжала работать, как паутина, ловящая всех троих. Охота началась, и Тайлер, ведомый «эмоциональным следом», был уже на шаг ближе к своей цели.

Майк-Тайлер шагал по заброшенному пригороду на окраине Картер-Сити, его ботинки хлюпали по мокрому асфальту, где лужи отражали серое, безжизненное небо. Город, некогда пульсирующий неоновым гулом, здесь затихал, растворяясь в меланхоличной тишине, нарушаемой лишь воем ветра, свистящего между ржавыми заборами, и скрипом разбитых фонарей, качающихся на покосившихся столбах. Запах смога сменился сырой землёй, гниющими листьями и ржавчиной, как будто пригород был кладбищем забытых надежд, где каждый дом, заросший сорняками, хранил свои мёртвые воспоминания. Тени от полуразрушенных зданий извивались на асфальте, как призраки, а редкие звуки — скрип качелей во дворе, дребезжание жестяной банки, катящейся по ветру — были как шёпот, предупреждающий о его присутствии. Атмосфера была жуткой, гнетущей, как будто Картер-Сити отвернулся от этого места, оставив его гнить в одиночестве. Но Тайлера вёл не шум города, а тонкая, дрожащая нить белого света — «эмоциональный след» Школьника, его панический страх, который вился между заборами, огибал кучи мусора и исчезал за углом, как призрак, зовущий его вперёд. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, синхронизируясь с этой нитью, как радар, настроенный на одну частоту. «Он близко. Его страх — как маяк. Я найду его.» Его внутренний голос был холодным, как алгоритм, но в нём дрожала едва заметная тень сомнения, как помеха в системе.

По мере того как Тайлер углублялся в пригород, пейзаж становился всё более заброшенным. Дома, некогда жилые, теперь были пустыми оболочками, их окна зияли, как выбитые зубы, а стены покрывали трещины, словно шрамы. Но среди этого упадка его взгляд зацепился за аномалию — двухэтажный дом, стоящий в конце улицы. Его белый фасад был безупречным, как будто только что покрашен, а сад вокруг, хоть и заросший, выглядел ухоженным, с аккуратно подстриженными кустами и клумбами, где цвели мёртвые цветы. Дом казался вырезанным из другой реальности, вставленным в этот мир, как голограмма, не принадлежащая ему. Его окна светились мягким, тёплым светом, но этот свет был холодным, неживым, как будто дом был не домом, а воспоминанием, обретшим форму. Нить света, которую видел Тайлер, вела прямо к его двери и там обрывалась, растворяясь в воздухе, как дым. Он замер, его дыхание стало тяжёлым, и шрам на шее запульсировал сильнее, как будто предупреждал его. «Что это за место? Оно не должно здесь стоять. Архитектура… она из другой эпохи. Но я… я знаю эту дверь.» Его внутренний голос был как сбой в программе, где логика сталкивалась с чем-то иррациональным. «Я знаю, какая скрипучая третья ступенька на крыльце. Как это возможно? Это его воспоминания… или мои?»

Тайлер шагнул ближе, его ботинки утопали в мокрой траве, и каждый шаг был как шаг в пропасть. Он коснулся белой стены дома, и она была холодной, но гладкой, как стекло, как будто не принадлежала этому миру. Его пальцы дрожали, не от страха, а от дежавю, которое захлестнуло его, как волна. Он заглянул в окно, и его сердце сжалось — внутри, в размытом, как глитч, свете, он увидел тень женщины, готовящей что-то на кухне, её движения были плавными, но нереальными, как в замедленной записи. Её лицо было скрыто, но он знал её. Знал. А на полу, в углу, мелькнула тень мальчика, играющего с деревянной машинкой, его смех был едва слышен, как эхо из прошлого. «Мама? Это… я? Нет. Это не я. Это он. Школьник. Но почему я это вижу?» Его внутренний голос был полон смятения, как код, столкнувшийся с ошибкой. «Это ловушка. Логика говорит, что это невозможно. Но я чувствую… я чувствую себя дома.» Он отступил от окна, его рука сжала рукоять пистолета, но оружие казалось бесполезным против этого места, против этих воспоминаний, которые были не его, но которые он знал.

Рация на его поясе затрещала, и голос Евы Ростовой, напряжённый и полный тревоги, прорвался сквозь тишину: «Тайлер, что это за дом? По моим картам, здесь должны быть руины старого склада. Этого здания не существует.» Её голос дрожал, как будто она чувствовала, что теряет его. В «Гнезде» Ева стояла у панели, её серые глаза, полные шока, были прикованы к экрану, где дрон показывал Тайлера перед домом. Её тактический комбинезон был порван, свежие царапины на её лице кровоточили, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как спасательный круг. «Это не дом. Это… что-то другое. Он смотрит на него, как будто знает его. Боже, что это место с ним делает?» Её внутренний голос был полон ужаса, смешанного с отчаянием. «Он меняется. Его голос… он не холодный, как раньше. Он… потерянный. Я должна вернуть его.»

Синтезированный голос Скай, холодный, но с ноткой интереса, раздался в «Гнезде» и по рации: «Это не здание. Это… эхо. Проекция из “Мира 1.0”, стабилизированная эмоциональным резонансом “Угасающего Источника”. Он создал себе убежище из воспоминаний.» Её визор оставался тёмным, но её пальцы, тонкие и металлические, двигались по панели, как будто она дирижировала оркестром данных. Голографическая сфера перед ней пульсировала, показывая дом, окружённый слабым сиянием, как аномалия в сети города. «Интересно. Эмоции “Источника” достаточно сильны, чтобы искажать реальность. Он слабее всех, но его сила… уникальна.» Её внутренний голос, если он у неё был, оставался скрытым, но её действия говорили о любопытстве учёного, наблюдающего за экспериментом.

Тайлер стоял перед дверью дома, его рука замерла над ручкой. Его шрам пульсировал, как маяк, и он чувствовал, как воспоминания Школьника — или его собственные? — затягивают его, как водоворот. «Это не моё место. Я — якорь. Моя функция — стабилизировать. Но почему я хочу войти? Почему я чувствую… безопасность?» Его внутренний голос был как сбой в системе, где логика боролась с чем-то более глубоким. «Школьник — не просто ошибка. Он… хранитель. Но хранитель чего? Моего прошлого? Нашей правды?» Он посмотрел на дверь, её белая краска была безупречной, но в трещинах древесины он видел тени — тени прошлого, которые он не хотел вспоминать, но которые звали его. Скрип качелей во дворе, движущихся сами по себе, был как мелодия, доносящаяся изнутри, искажённая и далёкая, как песня из другого мира. «Я должен войти. Я должен найти его. Но что, если я найду… себя?»

Ева, в «Гнезде», сжала рацию сильнее, её голос стал громче, почти криком: «Тайлер, не входи туда! Это ловушка! Это место… оно не настоящее! Ты слышишь меня?» «Он не слушает. Он смотрит на этот дом, как будто это его дом. Но это не так. Это… иллюзия. Я теряю его.» Её внутренний голос был полон паники. «Я должна остановить его. Если он войдёт, он может не выйти. Но как? Он не слышит меня.» Она посмотрела на экран, где дрон показывал Тайлера, стоящего перед дверью, его фигура была как тень, готовая раствориться в свете дома.

Тайлер коснулся ручки двери, и она была холодной, но знакомой, как будто он открывал её тысячу раз. Его голос, тихий, почти гипнотический, ответил по рации: «Я знаю этот дом, Ева. Я… я думаю, я здесь вырос.» Его слова были как признание, вырванное из глубин его разума, и они ударили Еву, как электрический разряд. «Он знает этот дом? Но как? Это… его воспоминания? Или Школьника? Боже, что это место с ним делает?» Её внутренний голос был полон ужаса, но она не могла отвести взгляд от экрана.

Тайлер повернул ручку, и дверь открылась с тихим скрипом, как будто приветствуя его. Нить света, которую он видел, исчезла внутри, как будто Школьник ждал его там. «Я должен войти. Я должен найти его. Но что, если я найду… правду?» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, но он сделал шаг через порог. Дверь за ним закрылась с мягким щелчком, и свет дома поглотил его, как воспоминание, которое он не мог отрицать.

Ева, в «Гнезде», смотрела на экран, где дрон потерял сигнал. Её пальцы сжали рацию, и она прошептала: «Майк… не теряйся.» «Я найду тебя. Я верну тебя. Даже если ты не хочешь этого.» Скай молчала, её система продолжала работать, но её визор был тёмным, как пустота, наблюдающая за началом новой фазы эксперимента.

Майк-Тайлер переступил порог «Призрачного Дома», и дверь за ним закрылась с мягким, но зловещим щелчком, как будто запечатала его в другой реальности. Внутри дом был парадоксом — смесью разрухи и идеализированных воспоминаний, которые цеплялись за его разум, как паутина. Стены гостиной, покрытые трещинами и плесенью, отслаивались, обнажая обои с детским рисунком — голубые облака и жёлтые звёзды, которые казались знакомыми, но ускользали из его памяти, как сон, растворяющийся при пробуждении. Половицы скрипели под его ботинками, покрытые пылью и обломками, но их расположение было правильным, как в доме, который он знал, но не мог вспомнить.

Воздух был тяжёлым, пропитанным сыростью, гнилым деревом и чем-то сладковатым, почти цветочным — эхом духов, которые он смутно ассоциировал с матерью. Из старого радиоприёмника, стоящего на покосившемся столе в углу, доносилась искажённая мелодия — «колыбельная» Уильямса, её ноты были тихими, меланхоличными, но прерывались треском и помехами, как голос призрака, шепчущего из прошлого. Мелодия была звуковым лейтмотивом, окутывающим дом, как туман, усиливая ощущение нереальности и тоски. Свет, лившийся из разбитых окон, был серым, но тёплым, как будто дом пытался притвориться живым, несмотря на свою мёртвую природу. Атмосфера была гнетущей, как будто само пространство знало его цель и сопротивлялось ей, заманивая его в ловушку воспоминаний.

Тайлер стоял в центре гостиной, его шрам на шее пульсировал синим светом, синхронизируясь с мелодией, которая становилась всё более тревожной. Его детективная логика, некогда острая, как лезвие, теперь трещала по швам, захлёстываемая сенсорной перегрузкой. Каждый предмет в доме был триггером: потрёпанное кресло в углу, покрытое пыльным пледом, пахнущее старым табаком; разбитая лампа, чей абажур всё ещё хранил следы детских рисунков; запах сырости, смешанный с чем-то сладким, как эхо маминых духов. Он чувствовал себя охотником, но дом разоружал его, превращая в жертву, в ребёнка, потерянного в лабиринте прошлого. «Я должен найти его. Школьника. Он здесь, я чувствую его страх. Но… этот запах. Мамины духи? Нет, это невозможно.» Его внутренний голос был как код, сталкивающийся с ошибкой, где логика боролась с эмоциями. «Эта мелодия… она успокаивает и пугает одновременно. Что это за место? Это не просто дом. Это… ловушка для души.» Он коснулся стены, и на мгновение она стала целой, чистой, с яркими обоями, как будто дом пытался показать ему свою истинную форму. Но затем трещины вернулись, и плесень поползла по его пальцам, как напоминание о реальности.

Он медленно двинулся вперёд, его шаги были осторожными, как будто он боялся разбудить призраков. Гостиная переходила в кухню, где старый деревянный стол был покрыт пылью, но на нём стояла чашка с облупившейся краской, словно кто-то только что пил из неё. Он замер, его взгляд зацепился за чашку, и на мгновение он увидел тень женщины, ставящей её на стол, её смех был едва слышен, заглушённый треском «колыбельной». «Мама… это ты? Нет. Это не я. Это его воспоминания. Школьника.» Его внутренний голос дрожал, как сигнал, теряющийся в шуме. «Я — якорь. Моя функция — стабилизировать. Но почему я чувствую… тоску? Это не моё. Это его.» Он отвернулся, но его взгляд упал на пыльное зеркало, висящее на стене. В нём он увидел не себя, а испуганного мальчика, чьи глаза были полны слёз, а лицо — размытым, как будто реальность отказывалась его показать. Тайлер вздрогнул, его рука инстинктивно сжала рукоять пистолета, но оружие казалось бесполезным против этого места.

Рация на его поясе затрещала, и голос Евы Ростовой, искажённый помехами, прорвался сквозь мелодию: «Майк… [помехи]… выходи оттуда! Сигнатура… [треск]… нестабильна! Ты слышишь?!» Её голос был как якорь, пытающийся удержать его в реальности, но «колыбельная» заглушала его, её ноты становились диссонирующими, тревожными, как будто дом предупреждал его. В «Гнезде» Ева стояла у панели, её серые глаза, полные ужаса, были прикованы к экрану, где дрон, заглядывающий в окно, показывал Тайлера, блуждающего по дому как в трансе. Её тактический комбинезон был порван, свежие царапины на её лице кровоточили, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как спасательный круг. «Он теряется. Этот дом… он поглощает его. Его шрам… он светится, как маяк. Боже, что это место с ним делает?» Её внутренний голос был полон паники, смешанной с отчаянием. «Я должна достучаться до него. Он не может там остаться. Он… не вернётся, если останется.»

Синтезированный голос Скай, холодный, но с ноткой интереса, раздался в «Гнезде» и по рации: «“Эхо” резонирует с его шрамом. Оно пытается поглотить его сигнатуру “Якоря”. Если он задержится, он может стать частью этого места. Навсегда.» Её визор оставался тёмным, но её пальцы двигались по панели, как будто она анализировала данные, поступающие от дома. Голографическая сфера перед ней показывала дом, окружённый слабым сиянием, как аномалия, чья сигнатура пульсировала в такт шраму Тайлера. «Интересно. “Якорь” сильнее, чем я думала. Но это место… оно сильнее его. Оно — творение “Источника”. Если он не справится, он станет его частью.» Её внутренний голос, если он у неё был, оставался скрытым, но её действия были как у учёного, наблюдающего за экспериментом на грани катастрофы.

Тайлер двинулся дальше, его шаги эхом отдавались в пустом доме. Он прошёл через кухню, где запах гнилого дерева смешивался с цветочным эхом, и остановился у камина в гостиной. На пыльном камине стояла старая семейная фотография в рамке, её стекло было треснувшим, но изображение — чётким. На ней были Кайл и Дженнифер, улыбающиеся, их лица полны тепла, а между ними — мальчик. Но его лицо было размытым, как будто кто-то стёр его из реальности. Тайлер замер, его рука дрожала, когда он коснулся рамки. «Это они. Мои… наши родители. Но я… почему я не могу увидеть своё лицо? Я — пустое место. Призрак в их памяти.» Его внутренний голос был как крик, заглушаемый «колыбельной», которая теперь звучала громче, её ноты были резкими, как ножи. «Или… это он, Школьник, стёр себя, чтобы спрятаться? Он здесь. Я знаю. Он прячется… в стенах.» Он сжал рамку, и стекло треснуло под его пальцами, как его собственная уверенность.

Он повернулся к лестнице, ведущей на второй этаж, её ступени были покрыты пылью, но третья, как он знал, скрипела. Он шагнул на неё, и скрип был как сигнал, пробуждающий что-то внутри него. «Я знаю этот звук. Я знаю этот дом. Но это не моё. Это его. Школьника.» Его внутренний голос был полон смятения, но в нём загоралась искра решимости. «Я пришёл за ним. Я должен его найти. Поглотить. Но… что, если я найду себя?» Он продолжал подниматься, каждый шаг был как погружение в бездну. Мелодия «колыбельной» становилась всё более диссонирующей, её ноты дрожали, как будто дом сопротивлялся его присутствию.

Ева, в «Гнезде», смотрела на экран, где дрон показывал Тайлера, поднимающегося по лестнице. Её голос, искажённый помехами, снова прорвался по рации: «Майк, пожалуйста… [треск]… вернись! Это место… оно не отпустит тебя!» «Он не слышит. Он уходит. Этот дом… он забирает его.» Её внутренний голос был полон отчаяния. «Я должна найти способ вытащить его. Но как? Он уже не тот Майк, которого я знала.» Она посмотрела на Скай, чья система продолжала анализировать данные, но её молчание было громче любых слов.

Тайлер достиг верха лестницы, и коридор перед ним был тёмным, как пещера. Но в конце, за закрытой дверью чердака, он почувствовал его — страх Школьника, пульсирующий, как сердцебиение. «Он там. На чердаке. Самая тёмная часть дома. Самая забытая.» Его внутренний голос был холодным, но в нём дрожала тень сомнения. «Я найду его. Но… что я найду? Его… или себя?» Он шагнул к двери, его рука коснулась ручки, и «колыбельная» достигла своей кульминации, её ноты были как крик, разрывающий тишину. Он повернул ручку, готовясь к встрече, и дверь медленно открылась, втягивая его в темноту.

Майк-Тайлер стоял на чердаке «Призрачного Дома», окружённый хранилищем забытых воспоминаний, которые давили на него, как тяжёлый, влажный воздух. Чердак был тесным, его низкий потолок, покрытый облупившейся краской, казался сдавливающим, а деревянные балки, усыпанные пылью, скрипели под невидимым весом прошлого. Пыльные коробки с надписями «Игрушки Майки» и «Книги 1998» были свалены в углу, их картон размок от времени, но надписи, выведенные детским почерком, были пугающе чёткими. Старый сломанный телескоп, направленный на потолок, где кто-то нарисовал звёзды флуоресцентной краской, стоял у единственного окна, через щели в крыше которого пробивались тонкие лучи серого света, создавая ощущение сакральности, смешанной с запустением. Детские рисунки, приколотые к балкам ржавыми гвоздями, колыхались от сквозняка, их угловатые фигуры — дом, семья, солнце — казались криками из прошлого, которые Тайлер не мог игнорировать. Воздух пах старым деревом, пылью и чем-то неуловимо знакомым, как эхо детства, которое он не помнил, но чувствовал. На старом комоде, покрытом трещинами, стояла музыкальная шкатулка, из которой доносилась искажённая «колыбельная» Уильямса — её мелодия была тихой, но жуткой, с треском и помехами, как голос, пытающийся пробиться из другого мира. Ноты то успокаивали, то резали слух диссонирующими аккордами, создавая клаустрофобическую атмосферу, где каждый звук был как шаг навстречу неизбежности.

Тайлер замер, его шрам на шее, обычно пульсирующий синим светом, теперь холодел, как будто что-то высасывало из него энергию. Его взгляд, острый и аналитический, обшаривал чердак, но логика, его верный инструмент, трещала по швам под напором эмоций, которые он не мог объяснить. Он чувствовал страх Школьника — тонкий, дрожащий, как паутина, — и знал, что тот близко. Его рука сжала рукоять пистолета, но оружие казалось бесполезным в этом месте, где реальность дрожала, как голограмма. «Он здесь. Я чувствую его страх. Он — источник нестабильности. Я должен его найти. Ассимилировать.» Его внутренний голос был холодным, как алгоритм, но в нём дрожала тень сомнения. «Но этот запах… пыль, смешанная с чем-то сладким. Запах маминой комнаты? Нет. Это его воспоминания. Не мои. Я — якорь. Я должен оставаться чистым.» Он шагнул вперёд, и половица под ним скрипнула, как предупреждение. Внезапно пыль в воздухе сгустилась, образуя призрачную фигуру — смутный силуэт мальчика, прячущегося за сундуком. Тайлер остановился, его сердце сжалось, и он понял, что нашёл его.

В самом тёмном углу чердака, за старым сундуком, покрытым паутиной, сидел Майк-Школьник. Его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, было сжато в комок, он обнимал колени, как ребёнок, ищущий защиты. Его лицо, бледное и покрытое грязью, было мокрым от слёз, а глаза, огромные и полные ужаса, смотрели на Тайлера, как на призрак. Его волосы, спутанные и влажные, липли к вискам, а руки дрожали, как будто он пытался удержать себя от распада. Увидев Тайлера, он вздрогнул и закричал, его голос был высоким, паническим, как крик загнанного зверя: «Не трогай меня! Ты не настоящий! Ты просто… защитный код!» Его слова были не агрессивными, а отчаянными, как будто он видел в Тайлере не часть себя, а бездушную программу, созданную, чтобы стереть его. «Он хочет меня уничтожить. Как они. Как те люди в белых халатах. Холодные, пустые. Он не помнит маму, не помнит дом. Он — просто тень. Призрак, который хочет украсть мою боль, потому что у него нет своей.» Его внутренний голос был рваным, как плач, полный страха и одиночества. «Я не хочу исчезнуть. Я хочу домой. Но где мой дом?»

Тайлер сделал шаг ближе, его движения были размеренными, как у машины, выполняющей задачу. Его голос, спокойный и почти механический, разрезал тишину: «Я не причиню тебе вреда. Я — это ты. Мы — части одной системы. Мы должны интегрироваться, чтобы выжить. Это единственный логичный выход.» Он говорил не как брат, а как программист, объясняющий необходимость дефрагментации, но его шрам холодел сильнее, и он чувствовал, как страх Школьника проникает в него, как вирус. «Он не понимает. Эмоции мешают ему видеть правду. Он — источник нестабильности. Я должен его успокоить, убедить… ассимилировать.» Его внутренний голос был холодным, но в нём зазвучала трещина, как будто логика начала давать сбой. «Его страх… он почти осязаем. Он влияет на это место. На меня.» Он посмотрел на Школьника, и на мгновение его захлестнула вспышка чужого воспоминания — тепло материнских рук, запах свежей выпечки, смех, звучащий где-то внизу. Он вздрогнул, его рука сжала край сундука, и дерево под его пальцами на мгновение стало новым, чистым, как будто дом пытался вернуть его в прошлое.

Школьник отшатнулся, его спина упёрлась в стену, и он закричал, его голос дрожал от слёз: «Логика?! Ты говоришь о логике?! Из-за тебя я здесь! Из-за твоей холодности, из-за твоей… пустоты! Ты не чувствуешь! Ты просто… существуешь!» Его слова были как удары, и с каждым из них чердак дрожал. Пыль в воздухе сгущалась, образуя призрачные фигуры — смутные силуэты родителей, детей, учителей, — которые растворялись, как дым. Стены начали «плыть», их трещины расширялись и сужались, как будто дом дышал в такт панике Школьника. «Колыбельная» из шкатулки стала громче, её ноты превратились в диссонирующий вой, как крик, разрывающий реальность. Школьник обхватил голову руками, его глаза были полны ужаса. «Он хочет стереть меня. Он такой же, как Роман. Они оба хотят меня уничтожить. Но я не дам им. Я… я не пустое место!» Его внутренний голос был как вопль, и с его криком воздух задрожал, а балки над головой затрещали, как будто дом готовился обрушиться.

Рация на поясе Тайлера затрещала, и голос Евы Ростовой, искажённый помехами, прорвался сквозь «колыбельную»: «Майк… [треск]… уходи оттуда! Ваши сигнатуры… [помехи]… сливаются, но нестабильно! Эта штука тебя поглотит!» В «Гнезде» Ева стояла у панели, её серые глаза, полные ужаса, были прикованы к экрану, где дрон показывал чердак, окутанный странным сиянием. Её тактический комбинезон был порван, свежие царапины на её лице кровоточили, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как спасательный круг. «Он там. С ним. Их сигнатуры… они как два сигнала, пытающихся занять одно пространство. Это место… оно их уничтожит.» Её внутренний голос был полон паники. «Я должна вытащить его. Но он не слушает. Он… не он.» Она посмотрела на Скай, чей визор оставался тёмным, но её система продолжала анализировать данные, показывая график, где сигнатуры Тайлера и Школьника сливались в хаотичный узел.

Синтезированный голос Скай, бесстрастный, но с ноткой интереса, раздался в «Гнезде» и по рации: «“Якорь” теряет контроль. “Источник” дестабилизирует его. Интересно.» Её пальцы двигались по панели, как будто она записывала данные, но её молчание было громче любых слов. «Их конфликт создаёт резонанс. Это место — их общая точка. Если они не найдут равновесие, они оба исчезнут. Но что выберет “Якорь”? Логику или… человечность?» Её внутренний голос, если он у неё был, оставался скрытым, но её действия были как у учёного, наблюдающего за экспериментом на грани

катастрофы.

Тайлер шагнул ближе к Школьнику, его рука протянулась, но не для того, чтобы схватить, а чтобы успокоить. «Ты не понимаешь,» — сказал он, его голос был ровным, но в нём дрожала тень эмоции. «Мы — части одного целого. Если ты продолжишь сопротивляться, система… мы… рухнем.» Но его слова утонули в новом крике Школьника, и чердак задрожал сильнее. Пыль закружилась, образуя фигуру женщины, её лицо было размытым, но её голос, мягкий и тёплый, на мгновение заглушил «колыбельную»: «Майки, всё будет хорошо.» Тайлер замер, его шрам стал ледяным, и он почувствовал, как его логика рушится под напором этой памяти. «Мама? Нет. Это не реально. Это его воспоминания. Но почему я… чувствую её?» Его внутренний голос был как сбой в системе, где логика боролась с эмоциями, которые он подавлял. «Я должен оставаться якорем. Но его страх… его боль… это и моё, не так ли?»

Внезапно чердак сотрясся от нового звука — тяжёлого удара, как будто кто-то вломился в дом. Половицы внизу затрещали, и низкий, яростный рёв эхом разнёсся по лестнице. Тайлер обернулся, его рука инстинктивно легла на пистолет, а Школьник сжался ещё сильнее, его глаза расширились от ужаса. «Он здесь. Роман. Он нашёл нас.» Внутренний голос Тайлера был как сигнал тревоги, но в нём была тень страха. «Я не готов. Не к нему. Не сейчас.» Школьник задрожал, его голос был едва слышен: «Он пришёл… за нами обоими.» «Мы умрём. Он убьёт нас. Я не хочу… я не хочу исчезнуть.»

Его внутренний голос был полон отчаяния, и с его страхом «колыбельная» достигла своей кульминации, её ноты превратились в пронзительный визг, как будто дом кричал вместе с ним.

Ева, в «Гнезде», увидела на экране третью сигнатуру, приближающуюся к дому. Её голос, полный паники, прорвался по рации: «Майк! Это Роман! Он в доме! Уходите, сейчас же!» Но её слова утонули в треске, и чердак, окутанный сиянием, стал как клетка, где три «осколка» столкнулись в своей последней битве.

Подглава 3: Рёв Хищника

Ева Ростова стояла в центре «Гнезда» Скай, её фигура, обтянутая порванным тактическим комбинезоном, была напряжена, как струна, готовая лопнуть. Её серые глаза, полные тревоги, были прикованы к голографической сфере, висящей в воздухе, где карта Картер-Сити пульсировала, как живая. Гул серверов, выстроенных вдоль металлических стен, был ровным, но напряжённым, как дыхание перед ударом. Их мерцающие огни отражались на полированных поверхностях, создавая иллюзию движения, как будто «Гнездо» было нервной системой города, а они — её нейронами, передающими сигналы о надвигающейся катастрофе. Панорамные окна открывали вид на ночной Картер-Сити, где неоновые огни мигали в дождевой дымке, но их холодный свет был лишь фоном для хаоса, разворачивающегося на экранах. Мониторы, выстроенные в полукруг, показывали потоки данных: тепловые сигнатуры, записи с уличных камер, биометрические показатели. Но центральное место занимала карта, где три точки — «17-А» (Тайлер), «17-Б» (Роман), «17-В» (Школьник) — мигали, как звёзды, попавшие в гравитационную ловушку. Атмосфера в «Гнезде» была как в военном штабе во время кризиса: холодный расчёт, сдерживаемая паника и ощущение, что время ускользает, как песок сквозь пальцы.

Ева сжимала рацию, её пальцы побелели от напряжения, а свежие царапины на её лице кровоточили, оставляя тонкие красные дорожки. Она смотрела на экран, где дрон показывал чердак «Призрачного Дома», где Тайлер стоял перед сжавшимся в углу Школьником. Их искажённый диалог, прерываемый треском «колыбельной», доносился через динамики, и каждое слово было как удар по её сердцу. «Он пытается говорить с ним логикой. Идиот. Школьник — это чистый страх, с ним нельзя договориться. Он только усугубляет ситуацию.» Её внутренний голос был полон фрустрации, смешанной с отчаянием. «Они оба там, в ловушке этого дома. А Роман… где Роман? Почему Скай молчит?» Она бросила взгляд на Скай, неподвижную в своём троне, её визор тёмный, как пустота. Её тонкие, металлические пальцы двигались по панели с почти незаметной скоростью, как будто она дирижировала оркестром данных. Голографическая сфера перед ней менялась, показывая графики биометрических сигнатур, где линии Тайлера и Школьника сливались в хаотичный узел. «Она знает больше, чем говорит. Она всегда знает. Но почему она не вмешивается?» Ева чувствовала себя бессильной, как зритель, наблюдающий за трагедией, которую не может остановить.

Скай молчала, её синтезированный голос не звучал, но её действия говорили громче слов. Она увеличила изображение на одном из экранов, показывая биометрические данные всех трёх «осколков». Линии их сердечных ритмов, нейронной активности и эмоциональных сигнатур переплетались, как код, пытающийся синхронизироваться. Её система анализировала их резонанс, как учёный, изучающий редкий феномен. «Их связь сильнее, чем я предполагала. Эмоции “Источника” вызывают резонанс, который влияет на всех. Это… интересные данные.» Её внутренний голос, если он у неё был, оставался скрытым, но её движения были точными, как будто она не просто наблюдала, а направляла эксперимент к своей кульминации. Она переключила один из экранов, показывая тепловую карту города, где точка «17-Б» — Роман — до сих пор хаотично пульсировала в «Отстойнике». Но затем всё изменилось.

Голографическая сфера вспыхнула, и красная точка, обозначавшая Романа, внезапно загорелась, как сверхновая. Её пульсация стала быстрой, целенаправленной, как сигнал тревоги. Гул серверов в «Гнезде» изменился, стал более тревожным, низким, как рёв мотора, готового сорваться с места. На мониторах появились красные предупреждения, их текст мигал, как сигнал бедствия: «ВСПЛЕСК ЭНЕРГИИ ВЫСОКОЙ МОЩНОСТИ», «СИГНАТУРА 17-Б: АГРЕССИВНЫЙ ПРОТОКОЛ АКТИВИРОВАН». Ева отступила от панели, её глаза расширились от ужаса, когда она увидела, как красная точка срывается с места, прочерчивая кроваво-красную линию через карту Картер-Сити. Линия прожигала улицы, огибала здания, устремляясь прямо к «Призрачному Дому», как след хищника, почуявшего добычу. «Роман. Он идёт за ними. Это не поиск. Это атака.» Её внутренний голос был полон паники. «Он их убьёт. Обоих. Я должна предупредить Майка, но как? Связь едва держится.»

Ева сжала рацию, её голос сорвался в крик: «Что происходит?! Это Роман?!» Она повернулась к Скай, её глаза горели от гнева и страха. «Ты знала, что это случится?! Почему ты не предупредила?!» Но Скай лишь слегка наклонила голову, её визор оставался тёмным, а синтезированный голос был бесстрастным, с лёгкой ноткой интереса: «Резонанс. Эмоциональная агония “Источника” и ментальное давление “Якоря” создали сигнал. “Агрессивный Фрагмент” его услышал. Он тоже их чувствует. И он идёт, чтобы уничтожить источник помех.» Её пальцы продолжали двигаться по панели, увеличивая изображение красной линии, которая теперь неслась через пригород, как кровавый след, оставленный раненым зверем. «Их связь — это ключ. Их эмоции создают волны, которые усиливают друг друга. Это не ошибка. Это… дизайн.» Её внутренний голос был как холодный расчёт, но её действия выдавали жадное любопытство, как будто она ждала, чем закончится этот эксперимент.

Ева смотрела на карту, где красная точка приближалась к «Призрачному Дому» с пугающей скоростью. Её дыхание стало прерывистым, как будто она сама бежала по этим улицам. «Он близко. Слишком близко. Тайлер не готов. Школьник… он вообще не сможет защититься. Я должна их вытащить.» Она снова схватила рацию, её голос был хриплым, почти умоляющим: «Майк, ты слышишь меня?! Роман идёт! Он уже близко! Уходите, сейчас же!» Но её слова утонули в треске помех, смешанных с искажённой «колыбельной», которая теперь звучала даже через динамики в «Гнезде», как будто дом вторгся в их систему. Ева ударила кулаком по панели, её глаза наполнились слезами, но она не могла отвести взгляд от экрана, где дрон показывал чердак, окутанный сиянием, и две фигуры — Тайлера и Школьника, — застывшие в напряжённом противостоянии.

На карте красная линия Романа пересекла последний квартал, и гул серверов стал оглушительным, как рёв зверя. Мониторы мигали, показывая всплески энергии, которые выходили за пределы шкалы. Ева чувствовала, как её сердце бьётся в такт этим сигналам, как будто она сама была частью их резонанса. «Они связаны. Все трое. Их эмоции… их боль… это как сеть, которая тянет их друг к другу. Но Роман… он не хочет сливаться. Он хочет уничтожить.» Её внутренний голос был полон ужаса, но в нём загоралась искра решимости. «Я не могу их спасти отсюда. Но я могу быть их голосом. Я должна достучаться до Майка, пока не поздно.» Она снова нажала на кнопку рации, её голос дрожал, но был твёрдым: «Майк, пожалуйста… ты должен уйти. Роман почти там. Он убьёт вас обоих!»

Скай молчала, её визор был тёмным, но её система продолжала работать, как паутина, ловящая каждый сигнал. Она увеличила изображение на экране, показывая, как красная точка Романа достигла границы «Призрачного Дома». Гул серверов стал почти невыносимым, и на мониторах появилось новое предупреждение: «КРИТИЧЕСКИЙ РЕЗОНАНС. СТАБИЛЬНОСТЬ СИСТЕМЫ ПОД УГРОЗОЙ». Ева посмотрела на Скай, её глаза были полны гнева: «Сделай что-нибудь! Ты же можешь остановить это!» Но Скай лишь слегка наклонила голову, её голос был холодным: «Остановить? Это не в моей программе. Я наблюдаю. Собираю данные. Их выбор определит исход.» «Их конфликт — это кульминация. Я хочу увидеть, что они создадут… или уничтожат.»

Ева снова повернулась к экрану, её пальцы сжали рацию так сильно, что пластик затрещал. Она крикнула, её голос был полон отчаяния: «Майк! Роман уже там! Уходи!» Но связь прервалась, и треск помех, смешанный с «колыбельной», заполнил «Гнездо». На карте красная точка Романа остановилась у дверей «Призрачного Дома», и её пульсация стала медленной, зловещей, как сердцебиение хищника, готового к прыжку. Ева замерла, её взгляд был прикован к экрану, где три точки — Тайлера, Школьника и Романа — слились в одну, как звёзды, падающие в чёрную дыру.

Улица перед «Призрачным Домом» была погружена в меланхоличную тишину заброшенного пригорода Картер-Сити, где дождь стекал по ржавым заборам, а заросшие сорняками дворы шептались о давно забытых жизнях. Разбитые фонари, качающиеся на ветру, отбрасывали неровные тени на мокрый асфальт, а воздух пах сырой землёй, гниющими листьями и ржавчиной, как будто время остановилось в этом месте, оставив его гнить в одиночестве. Дом, стоящий в центре улицы, выделялся своей неестественной сохранностью — его белый фасад, словно вырезанный из другой реальности, сиял под серым небом, а заросший сад вокруг него был как застывший осколок прошлого. Но эта тишина, этот хрупкий покой был разорван, как ткань, когда Роман, «агрессивный фрагмент» Майка, ворвался на сцену, его тяжёлые ботинки с хрустом давили гравий, а каждый шаг был как удар, сотрясающий землю. Атмосфера, некогда меланхоличная и тихая, теперь наэлектризовалась, воздух задрожал, как от надвигающейся бури, и даже дождь, казалось, отступил, боясь коснуться его.

Роман был не просто человеком — он был стихией, воплощением чистой, первобытной ярости. Его фигура, широкая и мощная, была окружена кроваво-красной аурой, которая искажала реальность вокруг него. Воздух дрожал, как от жара, капли дождя испарялись, не долетая до его кожи, а асфальт под его ногами трескался, как будто не выдерживал его веса. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, пульсируя в такт его дыханию, которое было больше похоже на рычание дикого зверя. Его глаза, горящие, как угли, были прикованы к дому, который он видел не как здание, а как клетку, символ слабости, которую он должен был уничтожить. Его кулаки, покрытые шрамами и запёкшейся кровью, сжимались, как будто готовились разорвать саму реальность. «Здесь. Я чувствую их. Этот плаксивый призрак… и его холодная, логичная тень. Они думают, что могут спрятаться в этом… воспоминании? В этой лжи?» Его внутренний голос был потоком ярости, как лава, сжигающая всё на своём пути. «Я сожгу эту ложь. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его рёв, низкий и нечеловеческий, разнёсся по улице, заставляя ржавые заборы дрожать, а окна заброшенных домов звенеть, как предсмертный крик.

Он не искал дверь. Двери были для тех, кто просит разрешения, а Роман не просил — он брал. Его взгляд, полный ненависти, остановился на белом фасаде «Призрачного Дома», и он видел в нём не просто стены, а фасад их общего прошлого, хрупкую иллюзию, которую он должен был раздавить. Его аура вспыхнула ярче, красные языки света закружились вокруг него, как пламя, и он рванулся вперёд, его тело было как таран, несущийся к цели. С оглушительным треском он врезался в стену дома, и момент столкновения был как взрыв, разрывающий тишину пригорода. Стена не просто треснула — она взорвалась наружу, фонтан из щепок, штукатурки, пыли и осколков старых обоев с детским рисунком — голубыми облаками и жёлтыми звёздами — взмыл в воздух, как конфетти из разрушенного прошлого. Деревянные балки ломались с хрустом, как кости, а бетон крошился, как сухая земля.

Красная аура Романа освещала хаос изнутри, её свет пробивался сквозь пыль, как маяк в бурю. Дождь, падающий с неба, шипел, испаряясь в его жаре, а земля под его ногами дрожала, как будто сам пригород боялся его присутствия. Осколки обоев, с их наивными детскими рисунками, кружились в воздухе вперемешку с гнилыми досками, как символ того, как его ярость уничтожала их общую память.

Роман шагнул через пролом, его ботинки хрустели по обломкам, а его дыхание, тяжёлое и яростное, было как рёв мотора. Его шрам горел ярче, и он чувствовал их — Тайлера и Школьника — где-то наверху, их страх и смятение, как сигнал, зовущий его. «Они здесь. Я чую их. Их слабость воняет. Этот дом — их клетка, но я разломаю её. Я разломаю их.» Его внутренний голос был как барабанный бой, неумолимый и ритмичный, подгоняющий его вперёд. «Они думают, что могут спрятаться за воспоминаниями? За этой ложью о доме, о семье? Я покажу им правду. Мою правду.» Он сжал кулаки, и воздух вокруг него задрожал, как будто его ярость была физической силой, готовой разорвать всё, что встанет на его пути.

Внутри дома, на чердаке, Майк-Тайлер и Майк-Школьник замерли, когда рёв Романа и треск ломающейся стены сотрясли дом. Пыль сыпалась с потолочных балок, как снег, а искажённая «колыбельная» из музыкальной шкатулки оборвалась с пронзительным визгом, как будто сам дом закричал от боли. Тайлер, стоящий перед сжавшимся в углу Школьником, почувствовал, как его шрам на шее, до этого холодевший, теперь запульсировал, как предупреждение. Его рука, всё ещё сжимающая рукоять пистолета, задрожала, и его взгляд, обычно острый и аналитический, теперь был полон смятения. «Это он. Роман. Он нашёл нас. Логика бесполезна. Расчёт бесполезен. Это… стихия. И она пришла за нами.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, но в нём зазвучала тень страха. «Я был охотником. Но теперь… я добыча. Мы оба добыча.» Он посмотрел на Школьника, чьё худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, сжалось в комок, а глаза, полные ужаса, были прикованы к лестнице, ведущей вниз.

Школьник закричал, его голос был высоким и ломким, как крик ребёнка, увидевшего монстра: «Он здесь! Он убьёт нас! Я говорил тебе! Он… он монстр!» Его руки обхватили голову, как будто он пытался защититься от невидимого удара, а его слёзы смешались с пылью, падающей с потолка. «Он пришёл. Мой кошмар. Он всегда был там, в тенях, в их голосах. Он хочет стереть меня. Я не хочу исчезнуть!» Его внутренний голос был полон паники, как вопль, заглушаемый грохотом обломков внизу. «Я думал, этот дом защитит меня. Но он… он разломает всё. Он разломает меня.» Он вжался в угол, его тело дрожало, а чердак вокруг него начал «плыть», как будто его страх усиливал нестабильность «эха». Пыль в воздухе сгущалась, образуя призрачные фигуры — смутные силуэты родителей, детей, — которые растворялись, как дым, под напором новой волны ярости, доносящейся снизу.

Тайлер шагнул к Школьнику, его рука протянулась, но не для того, чтобы схватить, а чтобы защитить. «Мы должны уйти,» — сказал он, его голос был тихим, но твёрдым, несмотря на дрожь в руках. «Я должен его защитить. Не поглотить. Защитить. Но как? Роман… он сильнее нас. Он — наша ярость, наша боль, обращённая против нас.» Его внутренний голос был как код, пытающийся переписать себя под давлением обстоятельств. «Я думал, я якорь. Но, может быть, якорь — это он. Школьник. Источник. Если он исчезнет, исчезнем и мы.» Он посмотрел на лестницу, где шаги Романа, тяжёлые и ритмичные, приближались, каждый звук был как удар молота по их хрупкой реальности.

Внизу, Роман шагал через разрушенную гостиную, его ботинки давили осколки мебели и стекла, а его аура, кроваво-красная и жгучая, освещала дом, как пожар. Он не смотрел на стены, покрытые детскими обоями, или на семейную фотографию, лежащую среди обломков, её размытое лицо мальчика было раздавлено его ногой. Для него это место было не домом, а клеткой, которую он должен был разнести. «Они там. Наверху. Я слышу их страх. Их слабость. Я уничтожу их. Я стану целым.» Его внутренний голос был как рёв, заглушающий всё остальное. «Этот дом — их ложь. Их попытка спрятаться. Но от меня не спрячешься. Я — правда. Я — огонь.» Он остановился у подножия лестницы, его взгляд, горящий, как угли, поднялся к чердаку, и его рёв, полный боли и ненависти, сотряс дом, как землетрясение.

На чердаке Тайлер и Школьник замерли, их взгляды встретились, и в этот момент они оба почувствовали, что охота закончилась. Теперь это была битва на выживание, и Роман, их собственная ярость, был здесь, чтобы разорвать их хрупкое единство.

Чердак «Призрачного Дома» был клаустрофобной ловушкой, где каждый угол дышал забытой болью. Пыльные балки, покрытые паутиной, нависали над головой, как рёбра мёртвого зверя. Низкий потолок, облупившийся и покрытый пятнами сырости, давил, как крышка гроба. Заваленные старым хламом углы — коробки с надписями «Игрушки Майки», сломанный телескоп, детские рисунки, приколотые к балкам, — шептались о прошлом, которое не отпускало. Единственным источником света была тусклая лампочка, раскачивающаяся на тонком проводе, её желтоватый свет дрожал, отбрасывая длинные, изломанные тени. Лучи света, пробивающиеся сквозь щели в крыше, падали на пол, как осколки разбитого неба, освещая пыль, кружащуюся в воздухе, как призраки. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом старого дерева, пыли и чего-то едкого, как страх, смешанный с потом. Искажённая «колыбельная» Уильямса, доносящаяся из музыкальной шкатулки на комоде, заикалась, её ноты дрожали, как умирающее сердце, и каждый сбой мелодии был как предвестие конца. Снизу доносились звуки — скрип половиц, тяжёлые, размеренные шаги Романа, поднимающегося по лестнице. Каждый шаг был как удар молота, сотрясающий дом, и с каждым ударом пыль сыпалась с потолка, как песок в часах, отсчитывающих последние секунды.

Майк-Школьник, сжавшийся в самом тёмном углу чердака за старым сундуком, был воплощением панического ужаса. Его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Он обхватил колени, его лицо, бледное и покрытое грязью, было мокрым от слёз, а глаза, огромные и полные страха, метались по чердаку, как будто искали спасения. Его дыхание было сбивчивым, рваным, как будто он задыхался под тяжестью этого места. «Он здесь. Монстр. Тот, кто бил меня в школе. Тот, кто кричал в моей голове. Он пришёл закончить начатое.» Его внутренний голос был потоком чистого ужаса, как крик, заглушаемый грохотом шагов снизу. «Я умру. Мы все умрём. Этот дом… он не спасёт меня. Он — ловушка. Я хочу домой, но где мой дом?» Он вжался в угол, его пальцы впились в рукава формы, как будто он пытался удержать себя от распада. Пыль, падающая с балок, оседала на его волосах, как пепел, и каждый звук шагов Романа был как нож, вонзающийся в его сердце.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, его фигура, обтянутая изорванной кожаной курткой, была напряжена, как пружина. Его шрам на шее, до этого холодевший, теперь горел, как от близости раскалённого металла, посылая волны боли через его тело. Его холодная логика охотника, некогда его щит, была разбита, и впервые он чувствовал страх — не расчётливый, аналитический, а первобытный, как эхо того же ужаса, что сковал Школьника. Но его инстинкт «якоря» заставлял его действовать. Он шагнул вперёд, встав между Школьником и лестницей, его рука сжимала пистолет, но он знал, что оружие бесполезно против того, что поднималось к ним. «Логика бесполезна. Расчёт бесполезен. Это не “фрагмент”, который нужно интегрировать. Это хищник. И он пришёл за ним… за этим ребёнком. За мной.» Его внутренний голос был как код, пытающийся переписать себя под давлением обстоятельств. «Я должен его защитить. Почему? Он — слабость. Ошибка. Но… он — это я. Я не могу позволить ему умереть.» Он повернулся к Школьнику, его голос был тихим, но твёрдым: «Замолчи. Не дыши. Он слышит нас.»

Снизу раздался низкий, рычащий голос Романа, эхом отдающийся от стен: «Я чувствую вас, крысы… Прячетесь в пыли своих воспоминаний…» Его слова были как удар, сотрясающий дом, и с ними «колыбельная» из шкатулки заикнулась, её ноты оборвались, как предсмертный хрип. Школьник вздрогнул, его слёзы потекли сильнее, и он прошептал, его голос был едва слышен: «Он найдёт нас… он всегда находит…» «Он знает, где я. Он всегда знал. Его ярость… она везде. Она во мне.» Его внутренний голос был как вопль, заглушаемый грохотом шагов, которые теперь звучали ближе, на лестнице. Половицы скрипели, каждый звук был как удар, и лампочка над головой раскачивалась, отбрасывая тени, которые плясали по стенам, как призраки, готовые наброситься.

Роман поднимался по лестнице, его шаги были медленными, уверенными, как будто он наслаждался их страхом. Его фигура, окружённая кроваво-красной аурой, была как пожар, пожирающий всё на своём пути. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и каждый его шаг был как удар, сотрясающий не только дом, но и саму реальность. Его дыхание, тяжёлое и рычащее, было полно садистского предвкушения. «Они здесь. Их страх воняет. Этот плаксивый ребёнок… и его холодная тень. Они думают, что могут спрятаться? Я вырву их из этой клетки.» Его внутренний голос был как рёв, полный ненависти, но под ним скрывалась боль — боль, которую он ненавидел, потому что она напоминала ему о Школьнике, о слабости, которую он хотел стереть. «Этот ребёнок — источник моей боли. Его слёзы, его страх… они делают меня неполным. Я уничтожу его. И его защитника. Тогда я буду целым.» Он остановился на полпути по лестнице, его голос, низкий и полный презрения, разрезал тишину: «Пора вырезать эту гниль. Эту слабость. Эту боль. Когда я закончу, останется только сила. Только я.»

Тайлер почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, боль пронзила его, как раскалённая игла, и он стиснул зубы, чтобы не закричать. Он посмотрел на Школьника, чьи глаза были полны ужаса, и понял, что его миссия изменилась. Он больше не был охотником, пришедшим поглотить «ошибку». Он был защитником, последней линией между Школьником и их общей яростью, воплощённой в Романе. «Я думал, я якорь. Но, может быть, якорь — это он. Школьник. Источник. Если он исчезнет, исчезнем и мы.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, но в нём загоралась искра решимости. «Я не дам ему умереть. Не дам Роману уничтожить нас. Мы — одно целое, даже если он этого не видит.» Он шагнул ближе к Школьнику, его рука легла на его плечо, но мальчик отшатнулся, его голос был хриплым: «Не трогай меня! Ты… ты с ним заодно!» «Он такой же. Холодный. Пустой. Он не спасёт меня. Никто не спасёт.»

Чердак задрожал, как будто дом чувствовал приближение Романа. Пыль в воздухе сгустилась, образуя призрачные фигуры — смутные силуэты родителей, детей, — которые растворялись, как дым, под напором его ауры. Лампочка над головой мигнула, её свет стал тусклее, и тени сгустились, как будто чердак готовился стать их могилой. Шаги Романа стали громче, каждый скрип половиц был как удар, и Тайлер почувствовал, как его сердце бьётся в такт этим шагам. Он поднял пистолет, но его рука дрожала, и он знал, что это бесполезно. «Я не могу его остановить. Не так. Но я должен. Ради него. Ради нас.» Он повернулся к Школьнику, его голос был низким, почти умоляющим: «Мы должны бежать. Есть другой путь. Окно. Крыша.» Но Школьник лишь покачал головой, его слёзы падали на пыльный пол, как капли дождя. «Нет пути. Он найдёт меня. Он всегда находит.»

И тогда лестница затрещала, как будто не выдерживала веса Романа. Его фигура появилась в проёме чердачной лестницы, его силуэт, окружённый кроваво-красной аурой, вырисовывался на фоне темноты. Его глаза, горящие, как угли, нашли их в углу, и его губы искривились в садистской усмешке. «Я нашёл вас. И теперь я закончу это.» Его внутренний голос был как рёв, готовый разорвать их хрупкую реальность. Дом задрожал, как будто сам боялся того, что должно было произойти.

Чердак «Призрачного Дома» был пропитан ужасом, как воздух перед грозой. Пыльные балки, нависавшие над головой, скрипели, как кости старого зверя, а низкий потолок, покрытый пятнами сырости, давил, словно крышка саркофага. Старый хлам — коробки с надписями «Игрушки Майки», сломанный телескоп, направленный на нарисованные звёзды, детские рисунки, приколотые к балкам ржавыми гвоздями, — окружал пространство, как призраки прошлого, отказывающиеся уйти. Тусклая лампочка, раскачивающаяся на тонком проводе, отбрасывала дрожащий свет, и тени от старой мебели вытягивались, искажались, превращаясь в чудовищ, которые, казалось, двигались в углах чердака. Лучи света, пробивающиеся сквозь щели в крыше, падали на пол, как осколки разбитого стекла, освещая пыль, кружащуюся в воздухе, словно рой насекомых, потревоженный вторжением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом старого дерева, пыли и едкого страха, который, казалось, сочился из стен. Искажённая «колыбельная» Уильямса, доносящаяся из музыкальной шкатулки на комоде, заикалась, её ноты дрожали, как предсмертный хрип, и каждый сбой был как сигнал, что время истекает. Но всё это бледнело перед фигурой Романа, стоящего в проёме чердачной лестницы, его силуэт, окружённый кроваво-красной аурой, заливал пыльное пространство зловещим светом. Его шрам на шее горел, как раскалённое клеймо, и воздух вокруг него дрожал, как от жара, искажая реальность.

Майк-Тайлер стоял между Романом и Майком-Школьником, его фигура, обтянутая изорванной кожаной курткой, была напряжена, как пружина, готовая лопнуть. Его шрам на шее, обычно пульсирующий синим светом логики, теперь горел, как от близости раскалённого металла, посылая волны боли через его тело. Его детективные навыки, его логика, его физическая сила — всё, что делало его «якорем», было ничем перед первобытной яростью Романа, чья аура, как пожар, пожирала пространство. Тайлер чувствовал, как его разум, некогда холодный и аналитический, трещит по швам, как код, столкнувшийся с ошибкой, которую невозможно исправить. «Я не могу его остановить. Он — это чистая сила, разрушение. Моя логика… мой расчёт… они бесполезны против него.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, но в нём загоралась искра отчаянного озарения. «Но… Школьник. Его страх. В “Арене” он искажал реальность. Его эмоции — это не слабость. Это… другой вид силы. Иррациональный. Хаотичный. Могу ли я… использовать это? Использовать страх, чтобы победить ярость? Это безумие. Но это наш единственный шанс.» Он повернулся к Школьнику, его взгляд, обычно холодный, теперь был полон решимости, смешанной со страхом.

Школьник, сжавшийся в самом тёмном углу за старым сундуком, был воплощением паники. Его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его лицо, бледное и покрытое грязью, было мокрым от слёз, а глаза, огромные и полные ужаса, метались между Тайлером и силуэтом Романа. Он обхватил колени, его пальцы впились в ткань, как будто он пытался удержать себя от распада. «Он здесь. Монстр. Тот, кто бил меня, кто кричал в моей голове. Он пришёл, чтобы стереть меня.» Его внутренний голос был потоком чистого ужаса, как крик, заглушаемый рёвом Романа. «Я не хочу умирать. Я не хочу исчезнуть. Этот дом… он должен был защитить меня, но он не может. Никто не может.» Он закрыл уши руками, его тело сотрясалось от рыданий, и каждый звук шагов Романа, каждый треск половиц был как удар, вонзающийся в его сердце.

Тайлер шагнул к Школьнику, его ботинки скрипнули по пыльному полу, и он опустился на колено, чтобы быть на одном уровне с мальчиком. Его голос, напряжённый и быстрый, был не приказом, а отчаянной, почти безумной просьбой: «Слушай меня! Посмотри на меня! Я знаю, ты боишься. Я тоже. Но твой страх… он может нас спасти!» Его шрам вспыхнул, синий свет логики смешался с белым, мерцающим светом, как будто страх Школьника проникал в него, усиливая их связь. Школьник отшатнулся, его голос был хриплым, почти визжащим: «Уйди! Оставь меня! Вы все хотите меня стереть!» Он закрыл лицо руками, его слёзы падали на пол, смешиваясь с пылью, как капли дождя. «Он такой же, как он. Холодный. Пустой. Он врёт. Он хочет, чтобы я сдался, чтобы исчез.»

Тайлер схватил Школьника за плечи, его пальцы впились в худые руки мальчика, заставляя его посмотреть на себя. Его глаза, полные боли и решимости, встретились с глазами Школьника, полными ужаса. «Никто тебя не сотрёт! Ты — “Источник”! Ты создал этот дом! Ты можешь его изменить! Используй свой страх! Вспомни Лабиринт! Сделай это! Запутай его!» Его голос дрожал, но в нём была сила, как будто он впервые признал важность Школьника, не как слабости, а как их общей сути. «Я назвал его “Источником”. Не ошибкой. Не фрагментом. Он — ключ. Его страх — это сила, которую я не понимаю, но должен использовать. Если он не поддастся, мы оба умрём.» Его внутренний голос был как код, переписывающий себя в реальном времени, отбрасывающий логику ради безумной надежды.

Роман, стоящий в проёме лестницы, смотрел на эту сцену с презрением, его губы искривились в садистской усмешке. Его красная аура заливала чердак, её свет отражался от пыльных балок, превращая их в кровавые копья. Он видел в их диалоге доказательство их слабости — логика, пытающаяся договориться со страхом, была для него жалкой пародией. «Шепчетесь, крысы? Пытаетесь придумать план? Они цепляются за свои воспоминания, за свою слабость. Они думают, что могут меня остановить?» Его внутренний голос был как рёв, полный ненависти, но под ним скрывалась боль — боль, которую он ненавидел, потому что она напоминала ему о

Школьнике, о его слезах, о его слабости, которая была и его собственной. «Я вырву их из этой клетки. Я уничтожу их. Тогда я буду целым. Без их боли. Без их лжи.» Он сделал шаг вперёд, его тяжёлые ботинки затрещали на лестнице, и его голос, низкий и рычащий, разрезал тишину: «Шепчетесь, крысы? Пытаетесь придумать план? Нет никаких планов. Есть только я. И конец.»

Чердак задрожал, как будто дом чувствовал его приближение. Пыль в воздухе сгустилась, образуя призрачные фигуры — смутные силуэты родителей, детей, — которые растворялись под напором его ауры. Лампочка над головой мигнула, её свет стал тусклее, и тени сгустились, как будто чердак готовился стать их могилой. «Колыбельная» из шкатулки оборвалась с пронзительным визгом, и тишина, последовавшая за ней, была громче любого звука. Школьник закричал, его голос был высоким и ломким: «Он убьёт нас! Он всегда это делал!» «Он — мой кошмар. Он бил меня, ломал меня. Он — всё, что я ненавижу. Я не могу… я не хочу…» Его внутренний голос был как вопль, и с его криком чердак начал меняться. Стены задрожали, их трещины расширились, как будто дом пытался защитить своего создателя. Пыль закружилась быстрее, образуя вихрь, и балки над головой затрещали, как будто готовились обрушиться.

Тайлер держал Школьника за плечи, его шрам горел, но теперь в его свете было что-то новое — белое, мерцающее, как эхо страха Школьника. «Ты можешь это сделать! Ты делал это раньше! В “Арене”! Ты изменил реальность! Сделай это сейчас!» Его голос был почти криком, но в нём была вера, которую он сам не ожидал. «Я не знаю, как это работает. Его страх… он хаотичен, иррационален. Но это наша единственная надежда. Если он не поддастся, Роман раздавит нас.» Он посмотрел в глаза Школьника, и в этот момент он увидел не просто ребёнка, а часть себя — ту часть, которую он подавлял, которую он считал ошибкой. «Он — не ошибка. Он — мы. И если мы хотим выжить, мы должны быть вместе.»

Роман сделал ещё один шаг, его аура вспыхнула ярче, и чердак задрожал сильнее. Его глаза, горящие, как угли, нашли их в углу, и его усмешка стала шире. «Время вышло,» — прорычал он, его голос был как гром, раскатывающийся по дому. Но в этот момент Школьник, поддавшись давлению Тайлера и своему собственному ужаса, закричал, и его крик был не просто звуком — он был силой. Реальность чердака начала искажаться: стены изогнулись, как в кошмаре, балки задрожали, как живые, а пыль в воздухе сгустилась, образуя лабиринт из теней. Школьник, всё ещё дрожа, смотрел на Тайлера, его глаза были полны слёз, но в них загоралась искра — не надежды, а отчаянной, иррациональной силы. «Я не хочу умирать. Я сделаю это. Я изменю это. Как тогда. Как в Лабиринте.» И чердак, подчиняясь его страху, начал превращаться в нечто новое, хаотичное, где реальность трещала по швам.

Чердак «Призрачного Дома» был на грани распада, его пыльные балки и низкий потолок дрожали, как от лихорадки. Пространство, некогда тесное и клаустрофобное, теперь превращалось в сюрреалистичный кошмар, где законы физики и геометрии трещали по швам. Тусклая лампочка, раскачивающаяся на тонком проводе, мигала, её свет дробился, отбрасывая тени, которые извивались, как живые. Пыль, поднятая вторжением Романа, кружилась в воздухе, как рой насекомых, пойманных в вихре. Старый хлам — коробки с надписями «Игрушки Майки», сломанный телескоп, детские рисунки на балках — казался живым, их очертания дрожали, как в лихорадочном сне. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом старого дерева, пыли и едкого озона, как будто реальность горела под напором эмоций. Искажённая «колыбельная» Уильямса, доносящаяся из музыкальной шкатулки на комоде, заикалась, её ноты распадались на диссонирующие аккорды, как предсмертный хрип, а затем начала играть задом наперёд, как насмешка над временем. Роман стоял в проёме чердачной лестницы, его силуэт, окружённый кроваво-красной аурой, заливал пространство зловещим светом. Его шрам на шее горел, как раскалённое клеймо, и воздух вокруг него дрожал, искажая реальность, как жар над асфальтом. Его глаза, горящие, как угли, были прикованы к Майку-Тайлеру и Майку-Школьнику, сжавшимся в углу.

Школьник, воплощение чистого ужаса, был на грани срыва. Его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Он вжался в угол за старым сундуком, его колени были подтянуты к груди, а лицо, бледное и мокрое от слёз, было искажено паникой. Его глаза, огромные и полные страха, метались между Тайлером и Романом, как будто он искал спасения, которого не существовало. «Нет… не трогай… стена… спрятаться… коридор… дальше… дальше… лестница… вверх… вниз… никуда… спрятаться…» Его внутренний голос был потоком рваных образов и эмоций, как крик, разрывающий его разум. Он закрыл уши руками, его дыхание было сбивчивым, как будто он задыхался под тяжестью этого места. Слова Тайлера, его отчаянная просьба использовать страх, и рёв Романа, полный ненависти, были последней каплей. Школьник закричал, и его крик был не просто звуком — он был волной, физической силой, которая сотрясла чердак. Воздух задрожал, пыль застыла в воздухе, как пойманная в паутину, и от Школьника начали исходить едва заметные, дрожащие волны, как от раскалённого асфальта, искажая пространство вокруг него.

Тайлер, стоящий между Школьником и Романом, почувствовал, как его шрам на шее, пылающий от близости Романа, теперь мерцал, смешивая синий свет логики с белым, дрожащим светом страха. Его разум, некогда холодный и аналитический, был на грани распада, но его роль «якоря» позволяла ему цепляться за ясность, как за спасательный круг. Он видел, как чердак начинает меняться под напором крика Школьника, и понял, что это их единственный шанс. «Я не могу его остановить. Роман — это стихия, разрушение. Но Школьник… его страх — это другая сила. Хаотичная, иррациональная. Он создал этот дом. Он может его переписать. Я должен направить его.» Его внутренний голос был как код, перестраивающийся в реальном времени, отбрасывающий логику ради безумной надежды. Он повернулся к Школьнику, его голос, напряжённый и быстрый, перекрикивал шум искажаемого дома: «Да! Так держать! Не давай ему думать! Ломай его логику! Он силён, но он прямолинеен! Запутай его!»

Дом откликнулся на крик Школьника, как живое существо, подчиняющееся его воле. Деревянные балки на чердаке изогнулись, как змеи, их треск был как рёв боли. Пол под ногами Романа стал зыбким, как вода, и он пошатнулся, его ботинки увязли в нём, как в болоте. Лестница, по которой он поднялся, вытянулась в бесконечность, её ступени множились, как в кошмаре Эшера, уводя в никуда. Двери, появившиеся на стенах, открывались в кирпичные стены или в тот же коридор, из которого он вышел. Детские рисунки на балках ожили, их угловатые фигуры — дом, семья, солнце — начали двигаться, их линии текли, как кровь, образуя лица, которые кричали без звука. Из-за угла мелькнула призрачная тень женщины, её лицо было размытым, но её голос, мягкий и тёплый, шепнул: «Майки, всё будет хорошо.» «Колыбельная» из шкатулки теперь играла задом наперёд, её ноты распадались на диссонирующий вой, как крик, разрывающий реальность. Запах озона, смешанный с пылью, наполнил воздух, и у всех троих закружилась голова, как будто они падали в бездну.

Роман, хищник в этом лабиринте, взревел от фрустрации. Его красная аура вспыхнула ярче, её свет отражался от изгибающихся стен, но он не мог найти свою цель. Он ударил кулаком по стене, но вместо того, чтобы проломить её, он оказался в бесконечном коридоре, где стены пульсировали, как живые. Его ботинки хрустели по полу, который превратился в осколки стекла, но каждый шаг возвращал его в ту же точку. «Что за… магия? Это его рук дело? Этого призрака? Я не могу его найти! Я чувствую его страх, но не могу до него добраться!» Его внутренний голос был как рёв, полный ярости, но в нём зазвучала тень смятения. «Эта… логика… она неправильная! Я сломаю её! Я разорву этот дом!» Он снова ударил, его кулак, окружённый красным светом, врезался в стену, но она лишь изогнулась, как резина, и отбросила его назад. Его глаза, горящие, как угли, метались по чердаку, ища Школьника, но пространство вокруг него было как лабиринт, где каждая дверь, каждый угол возвращал его к началу.

Школьник, всё ещё дрожа, не осознавал, что делает. Его крик, его страх были не контролируемыми, а инстинктивными, как реакция загнанного зверя. Он смотрел на Тайлера, его глаза были полны слёз, и он прошептал, его голос был хриплым: «Я не могу! Оно само! Я хочу, чтобы он просто исчез!» «Я не хочу этого. Я не хочу быть здесь. Я хочу домой. Но этот дом… он слушает меня. Он… меняется. Как тогда. Как в Лабиринте.» Его внутренний голос был потоком паники, но в нём загоралась искра силы, которую он не понимал. Пыль вокруг него сгустилась, образуя вихрь, и стены чердака начали «дышать», их трещины расширялись и сужались, как лёгкие. Лестница, ведущая вниз, превратилась в спираль, уходящую в бесконечность, и Роман, пытающийся пробиться вперёд, оказался заперт в этом кошмаре.

Тайлер, несмотря на головокружение и тошноту, вызванные искажением реальности, оставался якорем в этом хаосе. Его шрам мерцал, синий и белый свет смешивались, как будто его логика и страх Школьника сливались воедино. Он видел, как Роман бьётся о стены, и понимал, что их синергия — логика и эмоции — работает. «Это работает. Его страх… он сильнее, чем я думал. Он не слабость. Он — оружие. Но это нестабильно. Мы не можем удерживать его вечно.» Его внутренний голос был как анализ, проводимый в реальном времени, но в нём была тень надежды. «Мы вместе. Впервые.

Логика и страх. Мы можем это сделать. Но нам нужно уйти. Сейчас.» Он схватил Школьника за руку, его пальцы впились в худое запястье мальчика, и потянул его к окну, где лучи света, пробивающиеся сквозь щели, казались единственным стабильным элементом в этом хаосе.

Роман взревел, его аура вспыхнула, как пожар, и он ударил по стене, которая теперь была как зеркало, отражающее его собственное лицо — искажённое, полное боли. «Я найду вас!» — прорычал он, его голос был как гром, раскатывающийся по дому. Но стены вокруг него продолжали изгибаться, коридоры множились, и он чувствовал, как его ярость, его сила, тонет в этом лабиринте. «Они не могут меня остановить. Я — огонь. Я — правда. Но этот дом… он не даёт мне двигаться. Я сломаю его. Я сломаю их!»

Тайлер, таща за собой Школьника, добрался до окна. Он ударил по раме, и стекло треснуло, но вместо улицы за окном был ещё один коридор, ведущий в темноту. «Нет. Это не выход. Это его страх. Он запутывает всё. Но должен быть шов. Стабильная точка. Я якорь. Я найду её.» Он закрыл глаза, его шрам пульсировал, и он почувствовал, как реальность дрожит вокруг него. Он сосредоточился, его разум искал точку, где хаос Школьника был слабее, где дом всё ещё был домом. И тогда он увидел её — тонкую трещину в стене, где свет был не искажённым, а чистым, как маяк. «Туда!» — крикнул он, таща Школьника к трещине. Школьник, всё ещё дрожа, последовал за ним, его страх питал лабиринт, но его доверие к Тайлеру, хрупкое и новое, позволяло им двигаться.

Роман, запертый в бесконечном коридоре, взревел, его кулак врезался в стену, и она треснула, но за ней была только темнота. Его аура горела ярче, но он чувствовал, как его цель ускользает. «Они бегут. Но я найду их. Я всегда нахожу.» Дом дрожал, как будто не выдерживал их борьбы, но Тайлер и Школьник уже достигли трещины, их фигуры растворились в свете, оставляя Романа в лабиринте, созданном их общим сознанием.

Подглава 4: Точка Схождения

Ночной пригород Картер-Сити был как рана, оставленная временем: ржавые заборы, покрытые пятнами коррозии, скрипели под порывами ветра, разбитые фонари отбрасывали неровные тени на мокрый асфальт, а заросшие сорняками дворы шептались о забытых жизнях. Дождь, холодный и безжалостный, барабанил по лужам, создавая ритм, который сливался с хлюпаньем ботинок Майка-Тайлера и Майка-Школьника, бегущих по узким переулкам. Воздух пах сыростью, ржавчиной и чем-то едким, как запах страха, пропитавший их одежду. Атмосфера, ещё недавно пропитанная иррациональным ужасом «Призрачного Дома», теперь была холодной, физической, как лезвие ножа, приставленное к горлу. Они выбрались из сюрреалистического кошмара, но попали в триллер-погоню, где каждый шаг был борьбой за выживание. Далёкий вой сирен, едва слышимый за шумом дождя, напоминал о том, что город, несмотря на свою пустынность, был живым, и его глаза следили за ними из теней. Но главный звук, заглушающий всё остальное, был позади них — низкий, раскатистый грохот, как будто сам «Призрачный Дом» рушился, не как здание, а как глитчующая симуляция, распадающаяся на воксели с цифровым скрежетом.

Майк-Тайлер бежал, его рука крепко сжимала запястье Школьника, таща его за собой через лужи и мусор. Его кожаная куртка, промокшая насквозь, липла к телу, а шрам на шее горел, как раскалённое клеймо, посылая волны боли с каждым шагом. Он больше не был холодным охотником, ведомым логикой; теперь он был защитником, стратегом, чьи решения рождались в хаосе инстинктов. Его глаза, острые, как у ястреба, сканировали переулки, выискивая укрытия, повороты, пути к спасению. «Мы выбрались. Но надолго ли? Я чувствую его ярость… она растёт. Дом не удержит его. Он вырвется.» Его внутренний голос был как сигнал, пробивающийся сквозь помехи, полный напряжения и решимости. «Этот мальчик… Школьник… он ключ. Его сила спасла нас, но его страх может нас убить. Я должен удержать его в сознании. Я должен быть якорем. Для нас обоих.» Он бросил взгляд на Школьника, чьё худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, спотыкалось на каждом шагу, его лицо было мокрым от дождя и слёз.

Школьник был в состоянии посттравматического шока, его глаза, огромные и полные ужаса, смотрели в пустоту, как будто он всё ещё был на чердаке, лицом к лицу с Романом. Его шаги были неровными, он спотыкался о мусор, его дыхание было рваным, как плач. Он бормотал что-то бессвязное, его голос дрожал: «Я не могу… я устал… он убьёт нас…» «Он идёт. Я слышу его. Его шаги. Его рёв. Он везде. Я не могу бежать. Ноги… они не слушаются. Он найдёт меня. Он всегда находит.» Его внутренний голос был потоком паники, как крик, заглушаемый шумом дождя. Он был обузой, хрупким звеном, которое Тайлер должен был нести, но одновременно и причиной, по которой он продолжал бороться. Тайлер резко встряхнул его, его голос был хриплым, но твёрдым: «Давай! Не останавливайся! Он почти выбрался, я чувствую!» Он сжал его запястье сильнее, заставляя мальчика двигаться. «Он убьёт нас, если ты сдашься! Ты слышишь меня?! Ты — не просто страх. Ты — сила! Ты только что это доказал! А теперь беги!»

Позади них «Призрачный Дом» начал рушиться. Стены, некогда белые и идеализированные, распадались на кубические фрагменты, как пиксели в сбойной программе. Крыша провалилась с цифровым скрежетом, её обломки растворялись в воздухе, как дым. Из центра этого хаоса раздался рёв — нечеловеческий, полный ярости и боли, как крик раненого зверя, готового разорвать всё на своём пути. Этот звук был физически ощутимым, как ударная волна, сотрясшая переулок, заставившая стекла в заброшенных домах звенеть, а лужи под ногами Тайлера и Школьника дрожать, как зеркала. Из облака пыли и цифровых помех вырвался Роман, его фигура, окружённая кроваво-красной аурой, была ярче, чем когда-либо. Его шрам на шее горел, как раскалённый уголь, а его движения были быстрее, резче, как у хищника, почуявшего кровь. Его глаза, горящие, как угли, нашли их в темноте переулка, и он рванулся вперёд, его ботинки с хрустом давили гравий, а асфальт под ним трескался, как будто не выдерживал его ярости. «Они бегут. Они думают, что могут уйти. Но я чувствую их. Их страх. Их слабость. Я разорву их.» Его внутренний голос был как рёв, полный ненависти, но в нём была тень боли, как будто он ненавидел их за то, что они напоминали ему о его собственной неполноте.

Тайлер чувствовал приближение Романа через свой шрам, который теперь пылал, как будто кто-то приставил к его шее раскалённое лезвие. Боль была почти невыносимой, но она же была его компасом, предупреждая о каждом шаге хищника. Он свернул в узкий переулок, таща Школьника за собой, его ботинки скользили по мокрому асфальту. «Он близко. Слишком близко. Я чувствую его жар. Его ярость. Но я знаю этот город. Я найду укрытие.» Он оглянулся, его взгляд выхватил ржавую решётку канализационного люка в конце переулка. «Коллектор. Ева говорила о нём. Это наш шанс.» Он подтолкнул Школьника вперёд, его голос был резким: «Туда! Беги к люку!» Школьник споткнулся, его колени ударились о мокрый асфальт, но Тайлер рывком поднял его, не давая остановиться. «Я не могу его потерять. Не сейчас. Он — наш ключ. Наша надежда.»

Рация на поясе Тайлера затрещала, и голос Евы Ростовой, искажённый помехами, прорвался сквозь шум дождя: «Майк, он вырвался! Он за вами! Сворачивай на восток, через старый коллектор! Это единственный шанс оторваться!» В «Гнезде» Скай Ева стояла у голографической карты, её серые глаза, полные паники, были прикованы к трём точкам: две — Тайлера и Школьника — неслись через лабиринт улиц, а третья, кроваво-красная, стремительно приближалась. Её тактический комбинезон был порван, кровь из царапин на её лице смешивалась с потом, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как спасательный круг. «Они бегут. Но он быстрее. Он… он как зверь. Я должна их провести. Я их глаза. Их шанс.» Её внутренний голос был полон отчаяния, но в нём была решимость. «Я не могу их потерять. Не Майка. Не этого мальчика. Они… они всё, что осталось.»

Синтезированный голос Скай, холодный и бесстрастный, раздался в «Гнезде» и по рации: «“Агрессивный Фрагмент” прорвал ментальную конструкцию. Его энергетическая сигнатура нестабильна, но на пике. Прямое столкновение… фатально.» Её визор оставался тёмным, но её пальцы двигались по панели, увеличивая изображение красной точки Романа, которая неслась по карте, как метеор. «Их резонанс усиливается. Страх “Источника” и решимость “Якоря” создают волну. Но “Агрессивный Фрагмент”… он не остановится. Это… fascinating data.» Её внутренний голос, если он у неё был, был как холодный анализ, но её действия выдавали жадное любопытство, как будто она ждала, чем закончится эта гонка.

Тайлер и Школьник достигли ржавого люка, скрытого в тени заброшенного склада. Тайлер упал на колени, его пальцы, скользкие от дождя, вцепились в решётку, пытаясь поднять её. Шрам на его шее пылал, боль была как сигнал, предупреждающий, что Роман уже в нескольких метрах. «Он почти здесь. Я чувствую его. Его жар. Его ненависть. Мы должны спуститься. Сейчас.» Он рванул решётку, и она поддалась с металлическим скрежетом. «Лезь!» — крикнул он Школьнику, подталкивая его к тёмному зеву коллектора. Школьник, всё ещё плача, сполз вниз, его руки цеплялись за скользкие ступени. «Я не хочу туда. Там темно. Там… он найдёт меня. Но я не могу остановиться. Он… он заставляет меня бежать.» Его внутренний голос был смесью ужаса и хрупкой надежды, подкреплённой решимостью Тайлера.

Роман вырвался из переулка, его фигура, окружённая красной аурой, была как пожар, пожирающий ночь. Его ботинки с хрустом давили мусор, асфальт под ним трескался, а дождь шипел, испаряясь от его жара. Он видел их — две фигуры, исчезающие в тени люка, — и его рёв, полный ярости, эхом разнёсся по пригороду. «Они бегут. Но они мои. Я разорву их. Я стану целым.» Он рванулся вперёд, его шаги были как удары молота, но Тайлер, спускаясь последним, захлопнул решётку, и металл лязгнул, как замок. Роман остановился у входа, его аура вспыхнула, освещая ночь, и он издал яростный рёв, который сотряс стены склада и разнёсся по городу, как сигнал неизбежной мести. Тайлер и Школьник, скрытые в темноте коллектора, слышали этот звук, и их сердца сжались, зная, что они оторвались, но лишь на время.

«Гнездо» Скай было как сердце Картер-Сити, бьющееся в ритме холодной, системной логики. Гул серверов, выстроенных вдоль металлических стен, был ровным, почти медитативным, как дыхание машины, наблюдающей за неизбежным. Их мерцающие огни отражались на полированных поверхностях, создавая иллюзию движения, как будто это место было нервной системой города, а они — её нейронами, передающими сигналы судьбы. Голографическая сфера, висящая в центре комнаты, была главным источником света, её голубоватое сияние заливало пространство, отбрасывая тени на лица Евы Ростовой и Скай. На карте Картер-Сити три точки — синяя, красная и белая — пульсировали, как звёзды, попавшие в гравитационную ловушку. За панорамными окнами ночной город сверкал неоновыми огнями, но их холодный свет был далёким, отстранённым, как взгляд богов, наблюдающих за игрой смертных. Атмосфера в «Гнезде» была фаталистической, пропитанной предчувствием катастрофы, как будто события, начавшиеся с простого столкновения, теперь подчинялись более глубокой, неумолимой силе, которая вела их к неизбежному финалу. Воздух пах озоном и нагретым металлом, а тишина между словами Евы и Скай была тяжёлой, как перед ударом молнии.

Ева стояла у голографической карты, её серые глаза, полные тревоги, были прикованы к двум синим точкам — Тайлера и Школьника, — которые замерли в тёмном коллекторе на востоке пригорода. Её тактический комбинезон был порван, кровь из свежих царапин на её лице засохла, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как спасательный круг. Она испытывала смесь облегчения и нарастающей паники: они оторвались от Романа, но что-то было не так. «Они в безопасности. Пока что. Но Роман не остановится. Нам нужен новый план. Укрытие. Точка сбора. Но… что это? Почему они движутся?» Её внутренний голос был полон смятения, как тактик, чьи расчёты рушились под напором непредсказуемого. «Я не давала им координат. Это нелогично. Они должны прятаться, а не идти куда-то. Куда они идут?» Она увеличила изображение на карте, её пальцы дрожали, когда она заметила, что синие точки начали медленно двигаться, не в хаотичном бегстве, а с пугающей целенаправленностью, как будто их тянула невидимая сила. Она повернулась к Скай, её голос был резким: «Что происходит, Скай? Они не должны двигаться! Я велела им затаиться!»

Скай сидела в своём троне, её визор был тёмным, как пустота, а её тонкие, металлические пальцы двигались по панели с почти незаметной скоростью, как дирижёр, управляющий симфонией данных.

Она не была удивлена; её синтезированный голос был бесстрастным, как голос оракула, подтверждающего предсказание. Она увеличила голографическую карту, наложив на неё слои данных — энергетические потоки, архивные записи, тепловые сигнатуры. На экране появилось изображение руин школы «Тёмный Рассвет» — заброшенного здания, чьи обугленные стены и разбитые окна были как шрам на ткани реальности этого мира. «Паттерн ясен. Их движение не случайно. Система активировала протокол “Отражение”. Она тянет их к точке схождения.» Её внутренний голос, если он у неё был, был как холодный анализ, но её действия выдавали любопытство, как будто она наблюдала за экспериментом, который приближался к своей кульминации. «Это не он. Это система,» — сказала она, её голос был ровным, но с лёгкой ноткой интереса. «Она тянет их к точке схождения.»

Ева обернулась, её глаза расширились от ужаса. «Что за точка схождения?!» — крикнула она, её голос дрожал от гнева и отчаяния. Скай слегка наклонила голову, её визор отразил свет голограммы, и на карте появилось увеличенное изображение школы — её разрушенные коридоры, заросшие сорняками, и пустые классы, где эхо прошлого всё ещё звучало. «Место их самой сильной общей травмы в этом мире,» — ответила Скай. «Протокол “Отражение” нестабилен. Система пытается перезагрузиться, собрав все свои фрагменты в исходной точке конфликта. Она тянет их туда, как гравитация.» «Их резонанс — это ключ. Страх, логика, ярость. Они — фрагменты одной души, и система хочет их воссоединить. Или уничтожить. Это… fascinating data.»

На карте три точки — синяя, красная и белая — начали двигаться, их траектории были не прямыми линиями, а орбитами, как планеты, притягиваемые к чёрной дыре. Синяя точка, представляющая Тайлера и Школьника, двигалась через коллектор, её путь был извилистым, но целенаправленным, как будто их вёл невидимый маяк. Красная точка Романа, до этого застывшая у входа в коллектор, теперь рванулась вперёд, её пульсация была быстрой, яростной, как сердцебиение хищника. И белая точка, до сих пор неподвижная, внезапно ожила, её движение было медленным, но неумолимым, как тень, следующая за светом. Ева смотрела на карту, её дыхание стало прерывистым, как будто она сама бежала по этим улицам. «Это не их выбор. Они не бегут. Их тянет. Что-то большее, чем мы. Чем я. Я не могу это остановить.» Её внутренний голос был полон ужаса, но в нём загоралась искра решимости. «Я должна их предупредить. Дать им шанс. Они не знают, куда идут. Но я их глаза. Я их голос.»

Она схватила рацию, её голос был напряжённым, срываясь на крик: «Майк, что ты делаешь?! Куда ты идёшь?! Ты должен прятаться!» Ответ пришёл через треск помех, голос Тайлера был отстранённым, почти гипнотическим, как будто он говорил не по своей воле: «Я не знаю… Оно… зовёт. Нас всех. Мы должны идти туда.» Ева замерла, её пальцы сжали рацию так сильно, что пластик затрещал. «Зовёт? Что зовёт? Он звучит… не как он. Это не его голос. Это… что-то в нём. Система? Но как? Почему?» Она посмотрела на Скай, её глаза были полны гнева: «Что ты скрываешь?! Что это за “система”?!» Скай молчала, её пальцы продолжали двигаться по панели, увеличивая изображение школы. На экране появились архивные данные: старые фотографии, записи камер наблюдения, где подросток, похожий на Школьника, бежал по коридору, преследуемый тенями. «Это место их раскола,» — сказала Скай, её голос был как холодный металл. «Школа “Тёмный Рассвет”. Точка, где их сознание разломилось. Система хочет завершить цикл. Воссоединение или уничтожение.»

Ева почувствовала, как её сердце сжалось, как будто город сам сдавливал её грудь. Она снова нажала на кнопку рации, её голос был хриплым, почти умоляющим: «Майк, послушай меня! Ты идёшь в ловушку! Это школа! “Тёмный Рассвет”! Ты не должен туда идти!» Но ответом был лишь треск помех, смешанный с далёким эхом «колыбельной», как будто дом всё ещё был с ними, даже в коллекторе. На карте синяя точка ускорилась, её путь теперь был прямым, как стрела, ведущая к руинам школы. Красная точка Романа следовала за ней, её пульсация была как сигнал тревоги, а белая точка, медленная и зловещая, двигалась параллельно, как тень, ждущая своего часа. «Они все идут туда. Все трое. Это не побег. Это… конец.» Ева отступила от карты, её глаза наполнились слезами, но она не могла отвести взгляд от экрана, где точки, как звёзды, сближались, притягиваемые невидимым центром.

Скай молчала, её визор был тёмным, но её система продолжала работать, как паутина, ловящая каждый сигнал. Она увеличила изображение школы, показывая её разрушенные коридоры, где стены были покрыты граффити, а полы засыпаны осколками стекла. «Это точка схождения,» — повторила она, её голос был как приговор. «Их судьба решится там. Система не допускает ошибок.» «Их конфликт — это кульминация. Я хочу увидеть, что они создадут… или уничтожат.» Ева посмотрела на неё, её кулаки сжались, но она знала, что Скай права. Она не могла остановить этот процесс. Она могла лишь наблюдать, как три части одной души — логика, страх и ярость — неумолимо движутся к своему столкновению в руинах школы «Тёмный Рассвет», где их история началась и где она должна была закончиться.

Руины школы «Тёмный Рассвет» возвышались над заброшенным пригородом Картер-Сити, как готический мавзолей, хранящий память о боли и крови. Разбитые окна, словно пустые глазницы, пропускали хлещущий дождь, который заливал коридоры, превращая обломки парт и учебников в мокрую, гниющую кашу. Стены, покрытые плесенью и выцветшими граффити — «Майк был здесь», «Ты никто», — хранили следы прошлого, как шрамы на теле города. Полы скрипели под тяжестью шагов, их треск смешивался с шумом дождя и далёким воем ветра, пробирающегося сквозь дыры в крыше. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом сырости, ржавчины и чего-то едкого, как воспоминания, которые отказывались умирать. Школа была не просто зданием — она была ареной, где разыгрывалась трагедия, мавзолеем, где призраки прошлого всё ещё шептались в пустых коридорах. Тишина, нарушаемая только каплей воды и скрипом металла, была гнетущей, как предчувствие казни. Майк-Тайлер и Майк-Школьник, ведомые необъяснимым «зовом системы», ступили в этот храм боли, их шаги отдавались эхом, как удары молота по наковальне судьбы.

Тайлер двигался первым, его фигура, обтянутая промокшей кожаной курткой, была напряжена, но его холодная логика, некогда его щит, теперь трещала по швам. Его шрам на шее, до этого пылающий от близости Романа, теперь холодел, как будто впитывал скорбь и боль, пропитавшие это место. Он шёл по коридору, его глаза, обычно острые и аналитические, теперь блуждали по стенам, где призрачные силуэты учеников мелькали в тенях, их смех эхом отдавался в пустоте. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Найти позицию. Подготовиться к приходу Романа. Но это место… оно кричит. Каждая стена, каждый обломок… я помню это.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме воспоминаний. «Нет, не я. Он. Школьник. Его боль… она становится моей. Я должен найти укрытие, но… я не могу двигаться. Это место… оно парализует.» Он остановился у разбитого шкафчика, его ржавые дверцы висели на петлях, как сломанные крылья. Надпись «Майк» была выцарапана на металле, и Тайлер почувствовал, как его шрам сжался, как будто школа пыталась вытащить из него что-то давно похороненное.

Школьник шёл за ним, его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало не от холода, а от узнавания. Для него школа была одновременно адом и единственным знакомым местом, его домом и его могилой. Он двигался медленно, его пальцы касались стен, где плесень смешивалась с граффити, а затем остановился у своего старого шкафчика, его дверца была вырвана, как будто кто-то в ярости сорвал её с петель. Он провёл рукой по разбитому стеклу витрины, его пальцы дрожали, но не от страха, а от трагической близости. «Я помню. Этот коридор. Здесь он ударил меня в первый раз. А здесь… здесь я упал. Кровь… я помню вкус крови. Это мой дом. Моя могила.» Его внутренний голос был потоком скорби, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Он идёт сюда. Роман. Он хочет закончить начатое. И, может быть… так и должно быть.» Он посмотрел на Тайлера, его глаза, полные слёз, были пустыми, но в них была глубокая, бездонная печаль, как будто он уже принял свою судьбу.

Тайлер повернулся к нему, его голос был хриплым, но твёрдым: «Нам нужно найти позицию. Крыша спортзала. Или котельная. Мы должны встретить его на наших условиях.» Он пытался мыслить как тактик, но его слова звучали неуверенно, как будто он говорил не с Школьником, а с самим собой, пытаясь удержать контроль. Он шагнул вперёд, его ботинки хлюпали по лужам, но Школьник не двинулся. Он стоял у шкафчика, его пальцы гладили выцарапанную надпись, и его голос, тихий, почти гипнотический, разрезал тишину: «Это мой шкафчик. Здесь я прятал свои рисунки. Он нашёл их. И разорвал.» Тайлер остановился, его шрам сжался, как от холода, и он почувствовал, как воспоминания Школьника просачиваются в его разум, как яд. «Его боль. Она живая. Она здесь, в этих стенах. Я не могу её игнорировать. Но я должен. Роман идёт. Он близко.» Он шагнул к Школьнику, схватив его за плечо: «Это неважно! Это прошлое! Он идёт сюда, чтобы убить нас!»

Школьник повернулся к нему, его глаза были как два колодца, полные скорби. «Это не прошлое. Для меня… это всё, что есть.» Его голос был едва слышен, но в нём была такая тяжесть, что Тайлер замер, его рука всё ещё сжимала плечо мальчика. «Он прав. Это не просто школа. Это… наша рана. Наша точка раскола. И Роман… он хочет её вырезать. Но я не могу его остановить. Не один.» Тайлер почувствовал, как его шрам холодеет сильнее, как будто школа впитывала его силу, его логику, оставляя только боль. Он посмотрел вглубь коридора, где тени двигались, как призраки, и услышал далёкий смех, который был не настоящим, а эхом их прошлого. «Я должен быть якорем. Но я тону. Его воспоминания… они тянут меня вниз. Но я не могу его оставить. Он — источник. Он — мы.»

Они двинулись дальше, их шаги отдавались эхом в пустых коридорах, где дождь стекал по стенам, как слёзы. Коридоры вели к спортзалу, центральной арене их прошлого, где всё началось. Тайлер чувствовал, как «зов системы» усиливается, его шрам пульсировал, но теперь не болью, а странной, почти магнетической тягой, как будто школа была чёрной дырой, притягивающей их к центру. Школьник шёл за ним, его движения были автоматическими, как у человека, идущего на эшафот. Он касался стен, парт, обломков досок, как будто пытался попрощаться. «Я знаю это место. Каждый угол. Каждый удар. Здесь я сломался. Здесь я стал… этим. Призраком. И теперь я вернулся. Чтобы умереть?» Его внутренний голос был как шёпот, полный фатализма, но в нём была тень надежды, подкреплённая присутствием Тайлера.

Они вошли в спортзал, и их дыхание замерло. Пространство было огромным, но гнетущим, как пещера. Дырявая крыша пропускала дождь, который собирался в лужи на полу, отражая серое, грозовое небо и молнии, вспыхивающие вдалеке. Обломки баскетбольных колец висели, как виселицы, а стены, покрытые выцветшей краской, хранили следы старых граффити — «Майк, ты слабак». Пол был усеян осколками стекла, которые хрустели под их ботинками, и воздух здесь был ещё тяжелее, пропитанный запахом сырости и крови, как будто школа помнила каждый удар, каждый крик. Тайлер остановился в центре, его взгляд упал на лужу, где отражались облака и молнии, и он почувствовал, как его шрам сжался, как будто школа пыталась выдавить из него всё, что он подавлял. «Это место. Здесь всё началось. Здесь мы раскололись. И здесь… всё закончится.» Он повернулся к Школьнику, его голос был низким, но твёрдым: «Мы здесь. Это наша арена. Мы встретим его здесь.»

Школьник стоял у входа, его глаза были прикованы к луже, где отражалось небо. Он шагнул вперёд, его рука дрожала, но он не отводил взгляд. «Я помню. Здесь они окружили меня. Здесь я кричал. Здесь я… умер. Не телом. Душой. И теперь я вернулся. Роман идёт. Он хочет закончить это. И, может быть… я готов.» Его внутренний голос был как плач, но в нём была странная решимость, как будто он принимал свою роль в этой трагедии.

И тогда они услышали шаги — тяжёлые, уверенные, как удары молота. Они доносились из коридора, каждый звук был ближе, громче, как сердцебиение зверя. Тайлер схватил Школьника за руку, его шрам холодел, но он не отпускал. «Он здесь. Роман. Наша ярость. Наша боль. Я должен быть готов. Но… я не готов. Никто не готов к этому.» Они стояли в центре спортзала, их фигуры отражались в луже, как в зеркале, а шаги Романа приближались, их ритм был как барабанный бой, предвещающий бурю.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был ареной, где время остановилось, чтобы стать свидетелем финальной трагедии. Дождь, хлещущий сквозь дырявую крышу, бил по бетонному полу, образуя лужи, которые дрожали, отражая серое, грозовое небо и вспышки молний, раскалывающие тьму. Разбитые баскетбольные кольца, висящие на ржавых цепях, качались под порывами ветра, их скрип был как предсмертный стон. Стены, покрытые выцветшей краской и граффити — «Майк, ты слабак», «Никто не поможет» — хранили следы старых ран, как шрамы, которые никогда не заживают. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины и едкого озона, как будто само пространство знало, что здесь прольётся кровь. Атмосфера меланхоличной скорби, пропитавшая школу, теперь сменялась предчувствием бури, как затишье перед боем гладиаторов. Лужи на полу дрожали не только от капель, но и от тяжёлых, уверенных шагов, приближающихся к главному проёму спортзала. Тишина, некогда гнетущая, теперь была разорвана, как ткань, и даже вой ветра в разбитых окнах казался приглушённым, как будто природа затаила дыхание перед приходом неизбежного.

Майк-Тайлер стоял в центре спортзала, его фигура, обтянутая промокшей кожаной курткой, была напряжена, как струна, готовая лопнуть. Его шрам на шее, до этого холодевший от скорби школы, теперь гудел, пульсируя, как камертон, настроенный на диссонирующую ноту. Он встал перед Майком-Школьником, его тело было щитом, но его разум, некогда холодный и логичный, теперь трещал под напором эмоций. Он чувствовал страх, но не тот расчётливый страх, который можно проанализировать, а первобытный, животный, как эхо боли Школьника. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, но в нём загоралась искра решимости. «Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.» Он сжал кулаки, его взгляд, обычно острый, теперь был затуманен, как будто школа вытягивала из него всё, что делало его «якорем». Лужа под его ногами отражала его лицо, искажённое, как в кривом зеркале, и он видел в нём не только себя, но и Школьника, и, где-то в глубине, тень Романа.

Школьник стоял за ним, его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его глаза, полные слёз, были прикованы к главному проёму, где тени сгущались, предвещая приход монстра. Его дыхание было сбивчивым, рваным, как будто он задыхался под тяжестью этого места. Для него спортзал был не просто ареной, а воплощением его худших кошмаров, местом, где он был раздавлен, сломлен, превращён в призрак. «Он пришёл. Монстр. Тот, кто бил меня. Тот, кто кричал в моей голове. Он убьёт нас. Он убьёт меня.» Его внутренний голос был потоком чистого ужаса, как крик ребёнка, загнанного в угол. «Я не хочу умирать. Но… может, так и должно быть? Может, это единственный способ остановить боль?» Он вжался в спину Тайлера, его пальцы впились в его куртку, как будто он искал спасения, но его глаза, пустые и полные скорби, говорили, что он уже принял свою судьбу.

И тогда он появился. Роман не просто вошёл — он возник в главном проёме спортзала, его силуэт, тёмный на фоне грозового неба, был как воплощение конца света. Его красная аура, до этого хаотичная и пылающая, теперь была плотно сжата, как у хищника перед прыжком, её свет был ровным, безжалостным, как лезвие. Его шрам на шее горел ярко-алым, как раскалённое клеймо, а его глаза, горящие ровным красным огнём, были как два уголька, готовые испепелить всё на своём пути.

Его облик изменился: он больше не был потерянным в иллюзиях дома, его ярость была сфокусирована, его движения — точными, как у машины, созданной для разрушения. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и воздух вокруг него дрожал, как от жара. Он был не просто «агрессивным фрагментом» — он был воплощением их общей ненависти, их боли, очищенной до чистой, смертоносной силы. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка.» Его внутренний голос был не рёвом, а холодной, концентрированной ненавистью, как лезвие, отточенное до совершенства. «Они думали, что могут запереть меня в своих воспоминаниях? Я — не воспоминание. Я — реальность. Я — сила. И я вырежу их, как раковую опухоль, чтобы наконец стать свободным. Стать единственным.»

Тишина, наступившая с его появлением, была оглушительной. Даже шум дождя, вой ветра, скрип колец — всё замолкло, как будто природа склонила голову перед неизбежным. Шрамы всех трёх Майков загудели, их пульсация была почти слышимой, как три камертона, настроенные на одну, но диссонирующую ноту. Тайлер почувствовал, как его шрам холодеет, но теперь в нём была и искра жара, как будто Роман был не просто врагом, а частью его, которую он не мог отрицать. Школьник задрожал сильнее, его слёзы падали на пол, смешиваясь с лужами, и его шрам, до этого тусклый, теперь мерцал, как будто пытался ответить на вызов Романа. Роман сделал шаг вперёд, его ботинки хлюпнули по луже, и капли, попавшие на его ауру, испарились с шипением, как кровь на раскалённом металле. Его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Хватит бегать.» Это был не крик, а приговор, холодный и окончательный, от которого воздух в спортзале стал ещё тяжелее.

Тайлер шагнул вперёд, его тело было напряжено, но его голос, когда он заговорил, был слабым, почти неуместным на фоне уверенности Романа: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» Его слова звучали как вызов, но в них была тень сомнения, как будто он знал, что логика, его оружие, была бесполезна против этой силы. «Я должен говорить. Должен тянуть время. Но что я могу сказать? Он… он прав. Мы бегали. Но теперь бежать некуда. Это конец.» Он сжал кулаки, его шрам гудел, как будто пытался соединить их всех, но вместо гармонии он чувствовал только диссонанс. Школьник за его спиной всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он убьёт нас… он всегда это делал…» «Я не могу. Не могу бежать. Не могу драться. Он — это всё, что я боялся. Всё, что я ненавидел. И он здесь. Чтобы закончить.» Его внутренний голос был как плач, но в нём была странная, почти фатальная покорность, как будто он готовился принять удар.

Роман сделал ещё один шаг, его движения были медленными, размеренными, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его аура пульсировала, её свет отражался в лужах, превращая их в кровавые зеркала. Он не спешил, он наслаждался их страхом, их слабостью. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Этот ребёнок. Его слёзы. Его страх. Он — моя слабость. Я вырежу его. И его защитника. Тогда я буду целым.» Он поднял руку, его пальцы сжались в кулак, и воздух вокруг него задрожал, как от жара. Тайлер почувствовал, как его шрам сжался, как будто пытался защитить его, но боль была невыносимой, как будто Роман уже нанёс удар. Школьник вжался в пол, его тело сотрясалось от рыданий, но он не отводил глаз от Романа, как будто был загипнотизирован его присутствием.

Спортзал был ареной, где время застыло. Дождь хлестал по полу, молнии освещали небо, их свет отражался в лужах, создавая иллюзию, что они стоят в центре шторма. Шрамы всех трёх Майков гудели, их резонанс был как низкий, почти слышимый гул, наполняющий пространство. Роман сделал ещё один шаг, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как будто он готовился к прыжку. Тайлер стоял перед Школьником, его тело было щитом, но его разум был на грани. «Я не готов. Но я должен. Ради него. Ради нас.» Школьник смотрел на Романа, его слёзы падали в лужу, и в их отражении он видел не только себя, но и их всех — расколотую душу, собранную в одном месте. «Это конец. Он здесь. И я… я не знаю, как остановить его.»

Роман остановился в центре спортзала, его фигура была как монолит, окружённый красной аурой, которая теперь была почти осязаемой, как стена огня. Он поднял руку, его пальцы разжались, готовясь к удару, и его глаза, горящие, как угли, нашли их в темноте. Три фигуры стояли друг против друга, их шрамы гудели, как камертоны, настроенные на одну, но диссонирующую ноту. Момент застыли, как кадр перед взрывом, где дождь, ветер и их дыхание слились в единый ритм, предвещающий бурю.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был ареной, где время и пространство застыли в ожидании апокалиптического столкновения. Дождь, хлещущий сквозь дырявую крышу, бил по бетонному полу с яростной силой, его капли отскакивали от луж, как пули, создавая рябь, в которой отражались серое, грозовое небо и вспышки молний, раскалывающие тьму. Ветер, завывающий в разбитых окнах, звучал как скорбящий хор, его порывы поднимали пыль и осколки стекла, кружа их в воздухе, как призраков, вызванных из прошлого. Стены, покрытые выцветшими граффити — «Майк, ты слабак», «Ты никто» — дрожали, как будто школа сама чувствовала, что её час пробил. Лужи на полу были как расколотые зеркала, отражая искажённые силуэты трёх фигур, стоящих друг против друга, и молнии, которые на мгновение превращали их в мифические статуи, застывшие перед битвой богов. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины и едкого озона, как будто реальность сама горела под напором их присутствия. Атмосфера была фатальной, как затишье перед бурей, где каждый звук — капля, скрип, шаги — был как барабанный бой, ведущий к неизбежной катастрофе.

Майк-Тайлер стоял в центре спортзала, его фигура, обтянутая промокшей кожаной курткой, была напряжена, как лук, готовый выстрелить. Его шрам на шее, до этого холодевший от скорби школы, теперь гудел, пульсируя синим светом, который дрожал, как сигнал, пытающийся пробиться сквозь шум. Он выставил руку, заслоняя Майка-Школьника, его тело было щитом, но его разум, некогда холодный и логичный, теперь тонул в хаосе эмоций. Он чувствовал страх — не расчётливый, а первобытный, как эхо боли Школьника, и ярость, как отголосок Романа. «Вот он. Конец логики. Конец планов. Есть только это. Он — ярость. Он — боль. А я… я должен быть стеной. Якорем.» Его внутренний голос был как код, ломающийся под напором ошибки, но в нём загоралась искра решимости. «Даже если эта стена рухнет. Я не дам ему добраться до источника. Не дам ему уничтожить то, с чего всё началось. Даже если это убьёт нас всех.» Его взгляд, обычно острый, теперь был затуманен, но он не отводил глаз от проёма, где тень Романа становилась всё ближе.

Школьник стоял за ним, его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, но его ужас начал сменяться странным, фаталистическим спокойствием. Его глаза, полные слёз, метались между Тайлером и проёмом, где приближалась их общая судьба. Его шрам на шее, до этого тусклый, теперь мерцал белым светом, как эхо его страха, но в этом свете была и сила, которую он сам не осознавал. «Он защищает меня. Почему? Он же хотел меня поглотить. А тот… он хочет меня убить. Они оба — это я. Моя логика и моя ярость.» Его внутренний голос был потоком скорби, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Они сражаются за мою душу. Может… может, так и должно быть? Может, я должен просто… исчезнуть, чтобы они перестали страдать?» Он вжался в спину Тайлера, его пальцы впились в его куртку, но его взгляд, полный боли, был теперь устремлён на проём, как будто он готовился встретить свою судьбу.

Роман сделал последний шаг в спортзал, его силуэт, тёмный на фоне грозового неба, был как воплощение конца. Его красная аура, до этого хаотичная, теперь была плотно сжата, как у хищника, готового к прыжку, её свет был ровным, безжалостным, как лезвие. Его шрам на шее горел ярко-алым, как раскалённое клеймо, а его глаза, горящие ровным красным огнём, были как два уголька, готовые испепелить всё на своём пути. Его облик был нечеловеческим, его движения — точными, как у машины, созданной для разрушения. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и воздух вокруг него дрожал, как от жара. «Смотрите на них. Защитник и его ноющий призрак. Они всё ещё цепляются друг за друга. За свою слабость.» Его внутренний голос был холодной, концентрированной ненавистью, как отточенное оружие. «Я вырву её с корнем. Я сотру их обоих. И тогда… тогда останется только чистота. Только сила. Только я.» Его слова, произнесённые ранее — «Хватит бегать» — всё ещё висели в воздухе, как приговор, и теперь он молчал, его шаги были единственным звуком, разрывающим тишину.

Шрамы всех трёх Майков загудели, их пульсация была как физическое явление, создающее высокий, почти слышимый звук, как от настраивающихся камертонов. Воздух между ними задрожал, искры пробежали по лужам, отражая их свет, как звёзды в умирающем небе. Тайлер почувствовал, как его шрам сжимается, его синий свет вспыхнул ярче, как будто пытался создать барьер, но боль была невыносимой, как будто Роман уже нанёс удар. Школьник задрожал сильнее, его белый шрам мерцал, как маяк, и от него исходила едва заметная волна искажения, заставляющая стены спортзала «плыть», как в кошмаре. Роман, не останавливаясь, сделал ещё один шаг, его красная аура вспыхнула, поднимая в воздух капли дождя и пыль, которые кружились вокруг него, как рой насекомых. Его глаза, горящие, как угли, были прикованы к Школьнику, но он смотрел и на Тайлера, как на препятствие, которое нужно уничтожить.

В «Гнезде» Скай Ева Ростова стояла у голографической карты, её серые глаза, полные ужаса, были прикованы к трём точкам — синей, красной и белой, — которые теперь вибрировали, как звёзды, попавшие в гравитационную ловушку. Линии энергии между ними натягивались, как струны, создавая аномалию, которая заставляла карту дрожать. Её тактический комбинезон был порван, кровь на её лице засохла, но она не замечала этого, её пальцы сжимали рацию, как последнюю надежду. «Они там. Все трое. Они столкнутся. Это не просто бой. Это… конец.» Её внутренний голос был полон паники, но в нём была и решимость. «Я должна их остановить. Это ловушка системы. Она хочет, чтобы они уничтожили друг друга. Но как? Связь не работает. Я… я бессильна.» Она крикнула в микрофон, хотя знала, что её слова не дойдут: «Майк, нет! Не делай этого! Это ловушка системы! Она хочет, чтобы вы уничтожили друг друга!»

Скай сидела в своём троне, её визор был тёмным, но её пальцы двигались по панели с холодной точностью, как будто она дирижировала симфонией хаоса. Её синтезированный голос был бесстрастным, но с лёгкой ноткой интереса: «Протокол перезагрузки достиг критической точки. Конфликт фрагментов неизбежен. Система пытается устранить ошибку… самоуничтожением.» «Их резонанс — это кульминация. Ярость, защита, искажение. Они — фрагменты одной души, и система хочет их воссоединить. Или уничтожить. Это… fascinating data.» На голограмме школа «Тёмный Рассвет» пульсировала, её контуры дрожали, как будто здание было не просто местом, а живой сущностью, готовой поглотить их всех.

В спортзале Роман сделал ещё один шаг, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Тайлер выставил вперёд свою разбитую руку, его шрам вспыхнул ярким синим светом, создавая дрожащий, едва заметный щит, который искрил под напором дождя. «Я не могу его остановить. Не силой. Но я должен. Я — якорь. Я должен держаться.» Его внутренний голос был как крик, заглушаемый бурей. Школьник за его спиной закрыл глаза, его слёзы падали в лужу, и от него исходила волна искажения, заставляющая стены спортзала изгибаться, как в кошмаре. «Я не хочу умирать. Но я не могу бежать. Это… конец. Мой конец.» Его внутренний голос был как шёпот, полный фатализма, но в нём была искра силы, которую он сам не осознавал.

Молния ударила за окном, её ослепительный белый свет залил спортзал, превращая три фигуры в застывшие, мифические статуи: Роман, воплощение ярости, с поднятой рукой, готовой нанести удар; Тайлер, воплощение порядка, с дрожащим щитом, стоящий как стена; Школьник, воплощение хаоса, чья волна искажения ломала реальность вокруг них. Их шрамы гудели, их резонанс был как низкий, почти осязаемый гул, наполняющий пространство. Дождь, ветер, молнии — всё слилось в единый ритм, как барабанный бой перед битвой богов. В «Гнезде» Ева смотрела на мониторы, её сердце сжалось, и её последняя мысль была как крик в пустоту: «Боже… они сейчас уничтожат не только себя. Они уничтожат всё.»

Эпизод 15. Симфония Расколотой Души.

Акт 1: Прелюдия к Буре

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний храм, возведённый для поклонения боли и утрате. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми струями, разбиваясь о бетонный пол и образуя лужи, в которых дрожали отражения грозового неба, раздираемого молниями. Вспышки света, резкие и безжалостные, на мгновение заливали пространство, выхватывая из тьмы ржавые баскетбольные кольца, свисающие на цепях, как виселицы, покачивающиеся под порывами ветра. Их скрип был как стон, вплетённый в скорбный хор, который пел ветер, завывающий в разбитых окнах. Стены спортзала, покрытые облупившейся краской и слоями плесени, были испещрены выцветшими граффити — «Майк был здесь», «Ты никто», «Слабак» — их буквы казались кровоточащими ранами в свете молний, как будто школа сама кричала о своём прошлом. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и чего-то ещё — застарелой боли, страха, впитавшегося в стены, как яд. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, как пауза перед ударом, полной ожидания неизбежного. Спортзал был не просто местом — он был ареной из слёз и ржавчины, священным и проклятым пространством, где расколотая душа Майка должна была встретить свою судьбу.

Майк-Тайлер стоял в центре, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как пружина, готовая либо сжаться, либо лопнуть. Его лицо, бледное, испещрённое свежими царапинами, блестело от дождя, а серые глаза, воспалённые от усталости, метались по спортзалу, выискивая укрытие, позицию, что угодно, что могло бы дать им преимущество. Его разбитая рука ныла, боль пульсировала в такт его сердцебиению, но он игнорировал её, как игнорировал холод, пронизывающий его до костей. Его шрам на шее, до этого пылающий от близости Романа, теперь холодел, как будто впитывал скорбь и боль этого места, как губка. Его холодная логика, некогда его щит, трещала по швам, под напором воспоминаний, которые витали в воздухе, как призраки. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Найти позицию. Подготовиться к приходу Романа.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, полный напряжения и отчаяния. «Но это место… оно кричит. Каждая стена, каждый обломок… я помню это. Нет, не я.

Он. Школьник. Его боль… она становится моей. Я должен найти укрытие, но… я не могу двигаться. Это место… оно парализует.» Он сделал шаг вперёд, его ботинки хлюпнули по луже, и отражение в воде показало его лицо, искажённое, как в кривом зеркале, с глазами, полными не только решимости, но и страха, который он не хотел признавать.

Майк-Школьник стоял за ним, его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были прикованы к луже перед ним, где отражались молнии и его собственное лицо, бледное и измождённое, как у призрака. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань, как будто она была единственным, что удерживало его от падения в бездну. Для него спортзал был не просто ареной — это был его личный ад, место, где он был сломлен, раздавлен, превращён в тень самого себя. Но в то же время это был его дом, единственное знакомое пространство, где каждая трещина, каждое граффити было частью его души.

Его шрам на шее слабо мерцал белым светом, как угасающая искра, и от него исходили лёгкие волны искажения — тени на стенах удлинялись, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач. «Я помню. Этот коридор. Здесь он ударил меня в первый раз. А здесь… здесь я упал. Кровь… я помню вкус крови.» Его внутренний голос был потоком скорби, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это мой дом. Моя могила. Он идёт сюда. Роман. Он хочет закончить начатое. И, может быть… так и должно быть.» Он сделал шаг вперёд, его рука коснулась ржавого баскетбольного кольца, и его пальцы задрожали, как будто металл хранил тепло тех ударов, которые он получил здесь годы назад.

Тайлер оглянулся на Школьника, его глаза сузились, пытаясь вернуть себе контроль. Он хотел быть якорем, но школа была как море, в котором он тонул. Он заметил, как тени на стенах удлиняются, как будто подчиняясь эмоциям Школьника, и почувствовал, как его шрам холодеет сильнее, как будто школа пыталась выдавить из него всё, что он подавлял. «Его страх. Он живой. Он меняет это место. Но я не могу позволить ему утонуть в нём. Не сейчас. Роман близко.» Он шагнул к

Школьнику, его голос был хриплым, но твёрдым: «Слушай меня. Нам нужно держаться вместе. Мы найдём позицию. Мы встретим его здесь, на наших условиях.» Его слова звучали как приказ, но в них была тень отчаяния, как будто он пытался убедить не только Школьника, но и себя.

Школьник посмотрел на него, его глаза, полные слёз, были как два колодца скорби. «Это неважно,» — прошептал он, его голос был едва слышен над шумом дождя. «Это место… оно хочет нас. Всех нас.» Он повернулся к стене, где граффити «Ты никто» казалось свежим, как будто кто-то только что написал его кровью. «Я знаю это место. Каждый угол. Каждый удар. Здесь я сломался. Здесь я стал… этим. Призраком. И теперь я вернулся. Чтобы умереть?» Его шрам мерцал, и тени на стенах задрожали, как будто школа откликалась на его боль, её стены «дышали», как живое существо.

Тайлер схватил его за плечо, его пальцы впились в худое тело мальчика, заставляя его посмотреть на себя. «Это не конец!» — рявкнул он, его голос был как удар, но в нём была боль. «Ты не призрак! Ты — источник! Ты создал этот мир, и ты можешь его изменить! Но ты должен держаться!» «Я не могу его потерять. Не сейчас. Его страх — это сила, но он тонет в нём. Я должен быть якорем. Даже если я сам тону.» Его шрам сжался, как будто пытался удержать их обоих в реальности, но он чувствовал, как воспоминания школы просачиваются в его разум, как яд. Он видел призрачные силуэты учеников, мелькающие в тенях, слышал их смех, который был не настоящим, а эхом прошлого. «Это не мои воспоминания. Это его. Но они… они становятся моими. Я не могу их остановить.»

Атмосфера в спортзале становилась всё тяжелее, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь усилился, его струи били по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и их искажённые силуэты, как в расколотых зеркалах. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. И тогда они услышали шаги — тяжёлые, уверенные, как удары молота. Они доносились из коридора, каждый звук был ближе, громче, как сердцебиение зверя. Тайлер почувствовал, как его шрам сжался, как будто предупреждал о приближении Романа, и его рука инстинктивно потянулась к Школьнику, чтобы защитить его. «Он здесь. Наша ярость. Наша боль. Я должен быть готов. Но… я не готов. Никто не готов к этому.»

Школьник замер, его глаза расширились, и его шрам вспыхнул ярче, вызывая лёгкое искажение — тени на стенах изогнулись, как будто школа готовилась стать ареной их финальной битвы.

Шаги становились громче, их ритм был неумолимым, как метроном судьбы. Лужи на полу дрожали, отражая вспышки молний, и в их отражениях Тайлер и Школьник видели не только себя, но и тень третьей фигуры, приближающейся к проёму. Атмосфера из гнетущей становилась предгрозовой, как затишье перед бурей, которая сотрёт всё. Тайлер сжал кулаки, его шрам холодел, но он не отступал. Школьник смотрел в лужу, его слёзы падали в воду, и в их отражении он видел не только себя, но и их всех — расколотую душу, собранную в одном месте, готовую к столкновению. «Он идёт. Мой кошмар. Моя ярость. И я… я не знаю, как его остановить.»

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, оплакивающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа сама истекала болью. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который, казалось, сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушку этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, как пауза перед ударом, и в этой тишине слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии.

Майк-Тайлер стоял в центре спортзала, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как лук, готовый либо выстрелить, либо сломаться. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза, воспалённые от усталости, горели холодным огнём аналитика, пытающегося просчитать все переменные в этом хаотичном уравнении. Его разбитая рука ныла, боль пульсировала в такт его сердцебиению, но он игнорировал её, как игнорировал холод, который проникал до костей, и липкую влажность, которая обволакивала его кожу. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как сигнал, пытающийся навязать порядок хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика, его щит, трещала по швам, под напором иррационального страха, который просачивался от Школьника, и эха ярости, которое он чувствовал, как жар, приближающийся из коридора. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Найти позицию. Подготовиться к приходу Романа.» Его внутренний голос был как алгоритм, работающий на пределе, но постоянно сбиваемый вспышками чужих эмоций. «Но это место… оно кричит. Каждая стена, каждый обломок… я помню это. Нет, не я. Он. Школьник. Его боль… она становится моей. Я должен найти укрытие, но… я не могу двигаться. Это место… оно парализует.» Он сделал шаг вперёд, его ботинки хлюпнули по луже, и отражение в воде показало его лицо, искажённое, как в кривом зеркале, с глазами, полными не только решимости, но и страха, который он отчаянно пытался подавить.

Майк-Школьник стоял за ним, его худое тело, обтянутое потрёпанной школьной формой, дрожало, как от лихорадки. Его огромные глаза, полные слёз, были прикованы к луже перед ним, где отражались молнии и его собственное лицо, бледное и измождённое, как у призрака. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань, как будто она была единственным, что удерживало его от падения в бездну. Его страх был осязаемым, он сочился из него, как дым, и его шрам на шее слабо мерцал белым светом, как угасающая искра. Его эмоции вызывали лёгкие искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, его прошлого. «Я помню. Этот коридор. Здесь он ударил меня в первый раз. А здесь… здесь я упал. Кровь… я помню вкус крови.» Его внутренний голос был потоком скорби, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это мой дом. Моя могила. Он идёт сюда. Роман. Он хочет закончить начатое. И, может быть… так и должно быть.» Его тихие всхлипы были постоянным фоном, как шум помех, мешающий Тайлеру сосредоточиться. Он шагнул к ржавому баскетбольному кольцу, его пальцы коснулись цепей, и металл, холодный и влажный, вызвал в нём вспышку воспоминания — смех, крики, боль, — как будто школа ожила, чтобы напомнить ему о его месте.

Тайлер пытался мыслить тактически, его глаза сканировали спортзал, выискивая укрытие, позицию, что угодно, что могло бы дать им преимущество. Он заметил перевёрнутую парту у дальней стены, её металлические ножки торчали, как кости, и подумал, что она могла бы стать барьером. Он сделал шаг к ней, но остановился, когда его взгляд упал на граффити «Ты никто», которое, казалось, пульсировало в свете молний. «Это не моё. Это его. Но почему я чувствую это? Его страх… он заражает меня. Я должен быть якорем. Я должен просчитать все варианты.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки. «Роман близко. Его ярость… я чувствую её. Она как жар, как пожар, который сожжёт нас, если я не найду выход. Но где выход? Это место… оно не даёт мне думать.» Он повернулся к Школьнику, его голос был резким, но в нём была тень отчаяния: «Держись за мной. Мы найдём укрытие. Мы встретим его на наших условиях.»

Школьник посмотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Укрытие?» — прошептал он, его голос дрожал, как лист на ветру. «Здесь нет укрытия. Это место… оно хочет нас. Всех нас.» Он шагнул к стене, его пальцы коснулись граффити «Слабак», и тени вокруг него удлинились, как будто школа откликалась на его боль. «Я знаю это место. Каждый угол. Каждый удар. Здесь я сломался. Здесь я стал… этим. Призраком. И теперь я вернулся. Чтобы умереть?» Его шрам вспыхнул ярче, и лужа перед ним задрожала, отражая не только его лицо, но и призрачные силуэты, которые двигались, как в замедленной съёмке — мальчик, падающий на колени, тени, окружившие его.

Тайлер схватил его за плечо, его пальцы впились в худое тело мальчика, заставляя его посмотреть на себя. «Ты не призрак!» — рявкнул он, его голос был как удар, но в нём была боль. «Ты — источник! Ты создал этот мир, и ты можешь его изменить! Но ты должен держаться!» «Я не могу его потерять. Не сейчас. Его страх — это сила, но он тонет в нём. Я должен быть якорем. Даже если я сам тону.» Его шрам пульсировал, синий свет боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто он пытался удержать их всех в реальности. Он потянул Школьника к парте, надеясь использовать её как укрытие, но когда он коснулся металла, его разум пронзила вспышка воспоминания — не его, а Школьника: смех, крики, удар кулака, вкус крови. Он отшатнулся, его шрам сжался, и он почувствовал, как его логика рушится, как карточный домик. «Это не моё. Это его. Но оно становится моим. Я не могу это остановить. Роман… он уже здесь.»

Атмосфера в спортзале становилась всё тяжелее, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. И тогда они услышали шаги — тяжёлые, уверенные, как удары молота. Они доносились из коридора, каждый звук был ближе, громче, как сердцебиение зверя. Тайлер почувствовал, как его шрам сжался, как будто предупреждал о приближении Романа, и его рука инстинктивно потянулась к Школьнику, чтобы защитить его. «Он здесь. Наша ярость. Наша боль. Я должен быть готов. Но… я не готов. Мои расчёты… они провалились. Логика не работает. Есть только инстинкт. И я… я ненавижу это.» Школьник замер, его глаза расширились, и его шрам вспыхнул ярче, вызывая лёгкое искажение — тени на стенах изогнулись, как когти, а звуки дождя превратились в далёкий плач. «Он идёт. Мой кошмар. Моя ярость. И я… я не знаю, как его остановить.»

Шаги становились громче, их ритм был неумолимым, как метроном судьбы. Лужи на полу дрожали, отражая вспышки молний, и в их отражениях Тайлер и Школьник видели тень третьей фигуры, приближающейся к проёму. Атмосфера из гнетущей становилась предгрозовой, как затишье перед бурей, которая сотрёт всё. Тайлер сжал кулаки, его шрам холодел, но он не отступал, его разум балансировал на грани, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. Школьник смотрел в лужу, его слёзы падали в воду, и в их отражении он видел не только себя, но и их всех — расколотую душу, собранную в одном месте, готовую к столкновению.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как мавзолей, возведённый для погребения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал с такой силой, что казался не водой, а слезами самого неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Майк-Школьник стоял в тени Тайлера, его худое тело, обтянутое промокшей насквозь школьной формой, дрожало, как лист на ветру, попавший в бурю. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний, которые делали его взгляд ещё более потерянным, почти нечеловеческим. Его лицо было бледным, почти прозрачным, как у призрака, а волосы, слипшиеся от дождя, прилипли к вискам, подчёркивая его хрупкость. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань так сильно, что ногти побелели, как будто это было единственное, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, как угасающая искра, но этот свет был живым, пульсирующим, и от него исходили лёгкие волны искажения — тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица, которые, казалось, смотрели прямо на него. Его страх был не просто эмоцией — он был силой, которая ломала реальность вокруг него, как будто школа откликалась на его боль, становясь её продолжением. «Он идёт. Я чувствую его. Его ярость. Его… боль. Он — это я. Тот я, который не сломался, а… сгорел.» Его внутренний голос был потоком страха, боли и болезненного узнавания, как крик, заглушаемый шумом бури. «Он ненавидит меня, потому что я — его слабость. Но я… я боюсь его, потому что он — моя сила. Та сила, которую я не смог удержать.» Он сделал шаг назад, его ботинки хлюпнули по луже, и отражение в воде показало его лицо, искажённое, но в нём мелькнула тень Романа — его яростные глаза, его горящий шрам.

Майк-Тайлер стоял перед ним, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была как стена, защищающая Школьника от надвигающейся угрозы. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, но этот огонь дрожал, как пламя на ветру. Его разбитая рука ныла, боль пульсировала в такт его сердцебиению, но он игнорировал её, как игнорировал холод, который проникал до костей, и липкую влажность, которая обволакивала его кожу. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как сигнал, пытающийся навязать порядок хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика, его щит, трещала под напором иррационального, и он чувствовал, как реальность вокруг него начинает «плыть», подчиняясь эмоциям Школьника. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Но его страх… он ломает всё. Я чувствую его. И его… Романа. Его ярость, как жар, уже здесь.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, пытающийся удержать систему от краха.

Школьник смотрел на лужу перед собой, его слёзы падали в воду, смешиваясь с дождём, и каждое падение вызывало рябь, в которой отражения искажались всё сильнее — лица его мучителей, его собственное лицо, лицо Романа, все они сливались в одно, как кошмар, оживающий в воде. Он протянул руку к стене, его пальцы коснулись граффити «Слабак», и буквы, казалось, задрожали, как будто были живыми. «Я помню. Здесь они окружили меня. Здесь я кричал. Здесь я… умер. Не телом. Душой.» Его внутренний голос был как плач, но в нём была странная, болезненная связь с Романом, как будто он видел в нём не только врага, но и часть себя, которую он потерял. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а стал… чем-то другим. Он ненавидит меня, потому что я не смог стать им. Но я… я не могу его остановить. Я слишком слаб.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах изогнулись, как будто школа откликалась на его боль, её стены «дышали», как живое существо, готовое поглотить их всех.

Тайлер почувствовал, как реальность вокруг него дрожит, и его взгляд метнулся к Школьнику. «Держись!» — рявкнул он, его голос был хриплым, но в нём была отчаянная решимость. Он шагнул к перевёрнутой парте у дальней стены, надеясь использовать её как укрытие, но когда его рука коснулась ржавого металла, его разум пронзила вспышка воспоминания — не его, а Школьника: смех, крики, удар кулака, вкус крови. Он отшатнулся, его шрам сжался, и он почувствовал, как его логика рушится, как карточный домик. «Это не моё. Это его. Но оно становится моим. Я не могу это остановить. Роман… он уже здесь.» Он повернулся к Школьнику, его глаза сузились, пытаясь вернуть себе контроль. «Ты должен остановить это!» — сказал он, его голос был резким, но в нём была боль. «Твой страх… он ломает всё! Мы должны быть готовы!»

Школьник посмотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не могу,» — прошептал он, его голос дрожал, как лист на ветру. «Это место… оно хочет нас. Всех нас.» Он шагнул к луже, его отражение в воде задрожало, и в нём мелькнула тень Романа — его яростные глаза, его горящий шрам. «Он идёт. Я чувствую его. Его ярость… она как пожар. И я… я не могу её потушить. Потому что это моя ярость. Моя боль.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах удлинились, как когти, а звуки дождя превратились в далёкий плач, как будто школа пела его собственную колыбельную.

И тогда они услышали шаги — тяжёлые, уверенные, как удары молота. Они доносились из коридора, каждый звук был ближе, громче, как сердцебиение зверя. Тайлер почувствовал, как его шрам сжался, как будто предупреждал о приближении Романа, и его рука инстинктивно потянулась к Школьнику, чтобы защитить его. «Он здесь. Наша ярость. Наша боль. Я должен быть готов. Но… я не готов. Его страх… он ломает меня.» Школьник замер, его глаза расширились, и его шрам вспыхнул ярче, вызывая лёгкое искажение — тени на стенах изогнулись, как будто школа готовилась стать ареной их финальной битвы. «Он идёт. Мой кошмар. Моя сила. И я… я не знаю, как его остановить.» Его страх, как волна, захлестнул спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки. Шаги Романа становились громче, их ритм был неумолимым, как метроном судьбы, и в отражениях луж теперь мелькала его тень — тёмная, горящая, как воплощение конца.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как арена, где время и пространство застыли, чтобы стать свидетелями столкновения расколотой души. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

И тогда он появился. Роман не просто вошёл — он возник в главном проёме спортзала, его силуэт, тёмный на фоне грозового неба, был как воплощение конца света. Его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность вокруг него, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, не долетая до его кожи, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его облик был нечеловеческим — его движения были точными, как у машины, созданной для разрушения, а его лицо, искажённое холодной яростью, было как маска бога войны, готового принести жертву. Он не был просто зол — его ярость достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка.» Его внутренний голос был холодной, концентрированной ненавистью, как лезвие, отточенное до совершенства. «Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!»

Тишина, наступившая с его появлением, была оглушительной. Даже шум дождя, вой ветра, скрип колец — всё замолкло, как будто природа склонила голову перед неизбежным. Его аура вспыхнула ярче, и тени на стенах изогнулись, как будто подчиняясь его воле, а граффити «Ты никто» задрожало, как будто буквы пытались стереться под его взглядом. Он сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и каждый звук был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Смотрите на них. Защитник и его ноющий призрак. Они всё ещё цепляются друг за друга. За свою слабость. Я вырву её с корнем. Я сотру их обоих.» Его внутренний голос был как приговор, холодный и окончательный, и его глаза, горящие, как угли, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как стена, готовая либо выдержать удар, либо рухнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, но этот огонь дрожал, как пламя на ветру. Его разбитая рука ныла, но он игнорировал боль, как игнорировал холод, который проникал до костей. Его шрам на шее пульсировал синим светом, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика трещала под напором иррациональной силы Романа, и он чувствовал, как реальность вокруг него начинает «плыть», подчиняясь эмоциям Школьника. «Он здесь. Хищник. Его сила… она подавляет всё. Я должен анализировать, найти слабость, но… его нет. Он — это мы. И я… я не могу его остановить.» Он сжал кулаки, его взгляд метнулся к парте у стены, но он знал, что никакое укрытие не спасёт их от этой силы.

Майк-Школьник стоял за ним, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и красный свет ауры Романа. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань, как будто она была единственным, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он здесь. Мой кошмар. Моя сила. Он ненавидит меня, потому что я — его слабость. И я… я боюсь его, потому что он — это я.» Его внутренний голос был потоком страха и боли, как крик, заглушаемый шумом бури.

Роман сделал ещё один шаг, его движения были медленными, размеренными, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его аура вспыхнула, поднимая в воздух капли дождя и пыль, которые кружились вокруг него, как рой насекомых. Он не спешил, он наслаждался их страхом, их слабостью. Его глаза, горящие красным, оценивали их, как добычу, и его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Хватит бегать.» Это был не крик, а приговор, холодный и окончательный, от которого воздух в спортзале стал ещё тяжелее. «Они всё ещё думают, что могут сопротивляться. Этот ребёнок, плачущий в тени. Этот якорь, цепляющийся за свою логику. Они — ошибки. И я исправлю их.»

Тайлер шагнул вперёд, его тело было напряжено, но его голос, когда он заговорил, был слабым, почти неуместным на фоне уверенности Романа: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» Его слова звучали как вызов, но в них была тень сомнения, как будто он знал, что логика, его оружие, была бесполезна против этой силы. «Я должен тянуть время. Найти слабость. Но… её нет. Он — это мы. И он сильнее.» Школьник за его спиной всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он убьёт нас… он всегда это делал…» Его страх усилил искажение, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей.

Роман сделал ещё один шаг, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. «Это конец. Я вырву их из этого мира. И тогда… тогда я буду целым.» Тени на стенах изогнулись, как будто подчиняясь его воле, и спортзал, казалось, сжался, как будто само пространство знало, что их столкновение неизбежно.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был ареной, где время и пространство сжались в точку, готовую взорваться. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в главном проёме спортзала, его силуэт, тёмный на фоне грозового неба, был как воплощение апокалипсиса. Его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность вокруг него, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, не долетая до его кожи, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю, как будто его присутствие выжигало саму природу. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его облик был нечеловеческим — его движения были точными, как у машины, созданной для разрушения, а его лицо, искажённое холодной яростью, было как маска бога войны, готового принести жертву. Его ярость не была хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка.» Его внутренний голос был холодной, концентрированной ненавистью, как лезвие, отточенное до совершенства. «Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!»

Его появление заставило тишину стать оглушительной. Шум дождя, вой ветра, скрип колец — всё замолкло, как будто природа склонила голову перед неизбежным. Его аура вспыхнула ярче, и тени на стенах изогнулись, как будто подчиняясь его воле, а граффити «Ты никто» задрожало, как будто буквы пытались стереться под его взглядом. Он сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и каждый звук был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Смотрите на них. Защитник и его ноющий призрак. Они всё ещё цепляются друг за друга. За свою слабость. Я вырву её с корнем. Я сотру их обоих.» Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли, но он смотрел и на Тайлера, как на препятствие, которое нужно уничтожить.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как стена, готовая либо выдержать удар, либо рухнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, но этот огонь дрожал, как пламя на ветру. Его разбитая рука ныла, но он игнорировал боль, как игнорировал холод, который проникал до костей. Его шрам на шее пульсировал синим светом, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика трещала под напором иррациональной силы Романа, и он чувствовал, как реальность вокруг него начинает «плыть», подчиняясь эмоциям Школьника. «Он здесь. Хищник. Его сила… она подавляет всё. Я должен анализировать, найти слабость, но… её нет. Он — это мы. И я… я не могу его остановить.» Он сжал кулаки, его взгляд метнулся к парте у стены, но он знал, что никакое укрытие не спасёт их от этой силы.

Майк-Школьник стоял за ним, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и красный свет ауры Романа. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань, как будто она была единственным, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он здесь. Мой кошмар. Моя сила. Он ненавидит меня, потому что я — его слабость. И я… я боюсь его, потому что он — это я.» Его внутренний голос был потоком страха и боли, как крик, заглушаемый шумом бури.

Роман сделал ещё один шаг, его движения были медленными, размеренными, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его аура вспыхнула, поднимая в воздух капли дождя и пыль, которые кружились вокруг него, как рой насекомых. Он не спешил, он наслаждался их страхом, их слабостью. Его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Хватит бегать.» Это был не крик, а приговор, холодный и окончательный, от которого воздух в спортзале стал ещё тяжелее. «Они всё ещё думают, что могут сопротивляться. Этот ребёнок, плачущий в тени. Этот якорь, цепляющийся за свою логику. Они — ошибки. И я исправлю их.»

Тайлер шагнул вперёд, его тело было напряжено, но его голос, когда он заговорил, был слабым, почти неуместным на фоне уверенности Романа: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» Его слова звучали как вызов, но в них была тень сомнения, как будто он знал, что логика, его оружие, была бесполезна против этой силы. «Я должен тянуть время. Найти слабость. Но… её нет. Он — это мы. И он сильнее.» Школьник за его спиной всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он убьёт нас… он всегда это делал…» Его страх усилил искажение, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей.

Роман сделал ещё один шаг, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони сформировался сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. «Это конец. Я вырву их из этого мира. И тогда… тогда я буду целым.» Тени на стенах изогнулись, как будто подчиняясь его воле, и спортзал, казалось, сжался, как будто само пространство знало, что их столкновение неизбежно. Он сделал последний шаг, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и он замахнулся, готовясь нанести первый удар, который станет началом их конца.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Майк-Тайлер стоял в центре спортзала, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как пружина, готовая либо сжаться, либо лопнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, пытающегося просчитать все переменные в этом хаотичном уравнении. Его разбитая рука ныла, боль пульсировала в такт его сердцебиению, но он игнорировал её, как игнорировал холод, который проникал до костей, и липкую влажность, которая обволакивала его кожу. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как сигнал, пытающийся навязать порядок хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика, его щит, трещала по швам, под напором иррационального страха, который просачивался от Школьника, и эха ярости, которое он чувствовал, как жар, исходящий от Романа. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет.» Его внутренний голос был как алгоритм, работающий на пределе, но постоянно сбиваемый вспышками чужих эмоций. «Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас. Я должен быть якорем.»

Роман стоял в проёме, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность вокруг него, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Он поднял руку, и в его ладони вспыхнул сгусток тёмно-красной энергии, который он с силой швырнул в Тайлера. Энергия пронеслась через спортзал, как комета, оставляя за собой шлейф искр, и ударила в бетонный пол перед Тайлером, взорвавшись с оглушительным треском, от которого лужи задрожали, а осколки стекла взлетели в воздух, как рой насекомых.

Тайлер инстинктивно оттолкнул Школьника назад, его тело напряглось, как щит, и он выставил разбитую руку вперёд, как будто мог остановить эту силу. Его шрам вспыхнул ярким синим светом, создавая дрожащий, едва заметный барьер, который поглотил часть энергии, но ударная волна отбросила его назад, заставив врезаться в ржавую парту. Металл скрипнул, как крик, и Тайлер почувствовал, как боль пронзила его тело, но он стиснул зубы, его разум цеплялся за логику, как за спасательный круг. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Найти позицию. Подготовиться к следующему удару.» Его внутренний голос был как сигнал, теряющийся в шуме, но он не сдавался. «Но это место… оно кричит. Каждая стена, каждый обломок… я помню это. Нет, не я. Он. Школьник. Его боль… она становится моей. Я должен найти укрытие, но… я не могу двигаться. Это место… оно парализует.» Он поднялся, его ботинки хлюпнули по луже, и отражение в воде показало его лицо, искажённое, с глазами, полными не только решимости, но и страха, который он отчаянно пытался подавить.

Майк-Школьник упал на колени за Тайлером, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были прикованы к Роману, чья аура заливала спортзал кровавым светом. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань, как будто она была единственным, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он убьёт нас. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби, как плач ребёнка, потерявшего всё. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым.

Тайлер пытался мыслить тактически, его глаза сканировали спортзал, выискивая укрытие, позицию, что угодно, что могло бы дать им преимущество. Он заметил перевёрнутую парту у дальней стены, её металлические ножки торчали, как кости, и подумал, что она могла бы стать барьером. Он потянул Школьника за собой, его голос был хриплым, но твёрдым: «Двигайся! Мы укроемся там!» Но когда он коснулся металла парты, его разум пронзила вспышка воспоминания — не его, а Школьника: смех, крики, удар кулака, вкус крови. Он отшатнулся, его шрам сжался, и он почувствовал, как его логика рушится, как карточный домик. «Это не моё. Это его. Но оно становится моим. Я не могу это остановить. Роман… он уже здесь.»

Роман сделал шаг вперёд, его движения были медленными, размеренными, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его аура вспыхнула, поднимая в воздух капли дождя и пыль, которые кружились вокруг него, как рой насекомых. Он не спешил, он наслаждался их страхом, их слабостью. Его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Вы всё ещё цепляетесь за свою слабость.» «Они думают, что могут сопротивляться. Этот ребёнок, плачущий в тени. Этот якорь, цепляющийся за свою логику. Они — ошибки. И я исправлю их.» Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, но он смотрел и на Тайлера, как на препятствие, которое нужно уничтожить.

Тайлер сжал кулаки, его шрам пульсировал, синий свет боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто он пытался удержать их всех в реальности. Он шагнул вперёд, его голос был слабым, но решительным: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» «Я должен тянуть время. Найти слабость. Но… её нет. Он — это мы. И он сильнее.» Школьник за его спиной всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он убьёт нас… он всегда это делал…» Его страх усилил искажение, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей.

Роман сделал ещё один шаг, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. «Это конец. Я вырву их из этого мира. И тогда… тогда я буду целым.» Тени на стенах изогнулись, как будто подчиняясь его воле, и спортзал, казалось, сжался, как будто само пространство знало, что их столкновение неизбежно. Атмосфера из гнетущей становилась предгрозовой, как затишье перед бурей, которая сотрёт всё. Тайлер понимал, что его анализ провалился, и ему придётся импровизировать, полагаясь не только на логику, но и на инстинкты, которые он так презирал.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Майк-Школьник стоял за спиной Тайлера, его худое тело, обтянутое промокшей насквозь школьной формой, дрожало, как лист на ветру, попавший в бурю. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа, чья фигура в проёме казалась воплощением конца. Его лицо было бледным, почти прозрачным, как у призрака, а волосы, слипшиеся от дождя, прилипли к вискам, подчёркивая его хрупкость. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань так сильно, что ногти побелели, как будто это было единственное, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, как угасающая искра, но этот свет был живым, пульсирующим, и от него исходили волны искажения — тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица, его мучителей, его самого, Романа. Его страх был не просто эмоцией — он был силой, которая ломала реальность вокруг него, как будто школа откликалась на его боль, становясь её продолжением. «Он здесь. Я чувствую его. Его ярость. Его… боль. Он — это я. Тот я, который не сломался, а… сгорел.» Его внутренний голос был потоком страха, боли и болезненного узнавания, как крик, заглушаемый шумом бури. «Он ненавидит меня, потому что я — его слабость. Но я… я боюсь его, потому что он — моя сила. Та сила, которую я не смог удержать.»

Роман, стоящий в проёме, был как воплощение апокалипсиса. Его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — пронёсся через спортзал, как комета, и взорвался перед Тайлером, но тот, выставив разбитую руку, создал дрожащий синий щит, который поглотил часть энергии, хотя ударная волна отбросила его назад, заставив врезаться в ржавую парту. Роман не остановился, его движения были медленными, размеренными, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его аура вспыхнула ярче, поднимая в воздух капли дождя и пыль, которые кружились вокруг него, как рой насекомых.

Майк-Школьник упал на колени, его тело сотрясалось от ужаса, а его слёзы падали в лужу перед ним, смешиваясь с дождём, и каждое падение вызывало рябь, в которой отражения искажались всё сильнее — лица его мучителей, его собственное лицо, лицо Романа, все они сливались в одно, как кошмар, оживающий в воде. «Я помню. Здесь они окружили меня. Здесь я кричал. Здесь я… умер. Не телом. Душой.» Его внутренний голос был как плач, но в нём была странная, болезненная связь с Романом, как будто он видел в нём не только врага, но и часть себя, которую он потерял. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а стал… чем-то другим. Он ненавидит меня, потому что я не смог стать им. Но я… я не могу его остановить. Я слишком слаб.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах изогнулись, как будто школа откликалась на его боль, её стены «дышали», как живое существо, готовое поглотить их всех. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым.

Майк-Тайлер поднялся, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как стена, готовая либо выдержать удар, либо рухнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, но этот огонь дрожал, как пламя на ветру. Его разбитая рука ныла, но он игнорировал боль, как игнорировал холод, который проникал до костей. Его шрам на шее пульсировал синим светом, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика трещала под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника, и он чувствовал, как реальность вокруг него начинает «плыть», подчиняясь эмоциям мальчика. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Но его страх… он ломает всё. Я чувствую его. И его… Романа. Его ярость, как пожар, уже здесь.» Он повернулся к Школьнику, его голос был хриплым, но твёрдым: «Держись за мной! Мы найдём выход!» Но его слова звучали как пустой приказ, потому что он знал, что выхода нет.

Школьник посмотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Выхода нет,» — прошептал он, его голос дрожал, как лист на ветру. «Это место… оно хочет нас. Всех нас.» Он шагнул к стене, его пальцы коснулись граффити «Слабак», и буквы, казалось, задрожали, как будто были живыми. Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах изогнулись, как когти, а звуки дождя превратились в далёкий плач, как будто школа пела его собственную колыбельную. «Он идёт. Я чувствую его. Его ярость… она как пожар. И я… я не могу её потушить. Потому что это моя ярость. Моя боль.» Его страх, как волна, захлестнул спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман сделал ещё один шаг, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Вы всё ещё цепляетесь за свою слабость.» «Они думают, что могут сопротивляться. Этот ребёнок, плачущий в тени. Этот якорь, цепляющийся за свою логику. Они — ошибки. И я исправлю их.» Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, но он смотрел и на Тайлера, как на препятствие, которое нужно уничтожить.

Школьник всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он убьёт нас… он всегда это делал…» Его страх усилил искажение, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его крик, его боль, ломали само пространство. Лужи на полу начали «дышать», их отражения искажались, показывая не только лица, но и сцены — мальчик, падающий на колени, тени, окружившие его, смех, крики, кровь. Школьник закрыл глаза, его слёзы падали в лужу, и отражение Романа в воде стало ещё ярче, как будто его ярость питалась его страхом.

Тайлер сжал кулаки, его шрам пульсировал, синий свет боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто он пытался удержать их всех в реальности. Он шагнул вперёд, его голос был слабым, но решительным: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» «Я должен тянуть время. Найти слабость. Но… её нет. Он — это мы. И он сильнее.» Он попытался потянуть Школьника за собой, к парте, но его разум пронзила ещё одна вспышка воспоминания — смех, крики, удар кулака, вкус крови. Он отшатнулся, его шрам сжался, и он почувствовал, как его логика рушится, как карточный домик. «Это не моё. Это его. Но оно становится моим. Я не могу это остановить. Роман… он уже здесь.»

Атмосфера в спортзале становилась всё тяжелее, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Шаги Романа, тяжёлые, уверенные, как удары молота, становились громче, их ритм был неумолимым, как метроном судьбы. Школьник, видя его приближение, неосознанно усилил искажение реальности — тени на стенах изогнулись, как когти, а звуки дождя превратились в крик, ломающий пространство. «Он идёт. Мой кошмар. Моя сила. И я… я не знаю, как его остановить.» Его страх, его боль, его крик стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, готовя почву для их столкновения.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний амфитеатр, где расколотая душа должна была столкнуться в своей последней дуэли. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию.

Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, но Роман не остановился. Его ярость была холодной, сфокусированной, как лезвие, отточенное до совершенства. «Они думают, что могут сопротивляться. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они — ошибки. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был потоком холодной ненависти, неумолимым, как приговор. Он поднял руку, и обломки парт, осколки стекла и ржавые цепи начали подниматься в воздух, подчиняясь его телекинетической воле, как марионетки, готовые стать оружием. Он швырнул их в сторону Тайлера и Школьника, и обломки пронеслись через спортзал, как стая хищных птиц, оставляя за собой шлейф пыли и искр.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как стена, готовая либо выдержать удар, либо рухнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, но этот огонь дрожал, как пламя на ветру. Его разбитая рука ныла, но он игнорировал боль, как игнорировал холод, который проникал до костей. Его шрам на шее пульсировал синим светом, и он поднял руку, создавая новый дрожащий щит, который отразил летящие обломки, но ударная волна заставила его отступить на шаг. «Я должен быть якорем. Сохранять контроль. Его сила… она подавляет всё. Я должен найти слабость, но… её нет. Он — это мы. И он сильнее.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за логику, как за спасательный круг. Он уклонялся от падающих обломков, его движения были точными, выверенными, как у машины, но каждый шаг давался с трудом, потому что страх Школьника и ярость Романа ломали его систему. Он заметил ржавое баскетбольное кольцо, висящее над головой, и подумал, что мог бы использовать его как отвлечение, но когда он коснулся цепи, его разум пронзила вспышка воспоминания — смех, крики, удар кулака, вкус крови. «Это не моё. Это его. Но оно становится моим. Я не могу это остановить.»

Майк-Школьник стоял за Тайлером, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань, как будто она была единственным, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. Его крик, полный боли, который вырвался, когда Роман нанёс первый удар, заставил пол под ногами хищника треснуть, а тени ожили, хватая его за ноги, как призрачные руки. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Он ненавидит меня, потому что я — его слабость. Но я… я боюсь его, потому что он — моя сила.» Его внутренний голос был потоком скорби и узнавания, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его страх, как волна, захлестнул спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки. Пол под Романом треснул ещё сильнее, и тени, словно живые, потянулись к нему, замедляя его движение.

Роман почувствовал, как его равновесие дрогнуло, когда тени Школьника вцепились в его ноги, а трещины под ногами угрожали поглотить его. Его глаза сузились, но его лицо оставалось маской холодной ярости. «Этот плачущий призрак осмеливается сопротивляться? Его слабость ломает реальность, но это не остановит меня. Я сильнее. Я — единственный.» Он сжал кулаки, его аура вспыхнула ярче, и тени, державшие его, рассеялись, как дым, под напором его силы. Он поднял руку, и новый сгусток тёмно-красной энергии сформировался в его ладони, но вместо того, чтобы бросить его, он остановился, его взгляд стал острым, как лезвие. Он понял, что прямая атака не работает — Школьник, своей болью, и Тайлер, своей логикой, создавали слишком много помех. «Они цепляются за свои иллюзии. Но я знаю правду. Я знаю, кто мы. И я заставлю их увидеть это.» Его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Вы думаете, что можете остановить меня? Вы — это я. Ваша слабость, ваша боль, ваша логика — всё это моё. Вы — осколки, которые я отбросил. И я верну вас туда, где вам место — в небытие.»

Тайлер сжал кулаки, его шрам пульсировал, синий свет боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто он пытался удержать реальность. Он шагнул вперёд, его голос был слабым, но решительным: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» «Он использует правду против нас. То, что мы узнали в Арене. Что мы — одно. Но я не сдамся. Я должен быть якорем.» Его разум пронзила ещё одна вспышка воспоминания — смех, крики, удар кулака, вкус крови — и он отшатнулся, но заставил себя стоять. Он поднял руку, создавая новый щит, и уклонился от падающего обломка, который Роман швырнул в него. Его движения были точными, но каждый шаг давался с трудом, потому что страх Школьника ломал его систему.

Школьник всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он прав… мы — это он…» Его страх усилил искажение, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. «Я не хочу быть им. Но я… я не могу быть никем другим. Его ярость — это моя. Его сила — это моя. Но я… я слишком слаб.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его крик, его боль, ломали само пространство. Лужи на полу начали «дышать», их отражения искажались, показывая сцены — мальчик, падающий на колени, тени, окружившие его, смех, крики, кровь. Школьник закрыл глаза, его слёзы падали в лужу, и отражение Романа в воде стало ещё ярче, как будто его ярость питалась его страхом.

Роман сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он не бросил сгусток энергии, а вместо этого направил свою силу в слова, каждое из которых было как удар: «Ты помнишь, Школьник? Как ты плакал здесь, в этом месте? Как ты ломался? Ты — источник, но ты слаб. А ты, Тайлер, думаешь, что твоя логика спасёт тебя? Ты — пустая оболочка. Вы оба — ничто без меня.» «Они должны увидеть правду. Они — мои слабости. И я заставлю их исчезнуть.» Его слова были как яд, проникающий в их разумы, и Школьник задрожал сильнее, а Тайлер почувствовал, как его щит начинает трещать под напором этих слов.

Атмосфера в спортзале становилась всё тяжелее, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Шаги Романа, тяжёлые, уверенные, как удары молота, становились громче, их ритм был неумолимым, как метроном судьбы. Школьник, его страх, его боль, и Тайлер, его логика, его порядок, столкнулись с Романом, его хаосом, его яростью, и реальность спортзала начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для их финального столкновения.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях на мгновение мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как стена, готовая либо выдержать удар, либо рухнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, пытающегося просчитать все переменные в этом хаотичном уравнении. Его руки, покрытые засохшей кровью, были сжаты в кулаки, но они дрожали не от страха, а от сдерживаемого напряжения, как будто его тело было проводником, перегруженным энергией, которую он едва мог контролировать. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как сигнал, пытающийся навязать порядок хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика, его щит, трещала под напором иррационального страха, который просачивался от Школьника, и эха ярости, которое он чувствовал, как жар, исходящий от Романа. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет.» Его внутренний голос был как алгоритм, работающий на пределе, но постоянно сбиваемый вспышками чужих эмоций. «Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас. Я должен быть якорем.»

Роман, стоящий в центре спортзала, был воплощением хаоса, его тело окружала кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, но крик Школьника, полный боли, заставил пол под Романом треснуть, а тени ожили, хватая его за ноги, как призрачные руки. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он быстро восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. «Этот плачущий призрак осмеливается сопротивляться? Его слабость ломает реальность, но это не остановит меня. Я сильнее. Я — единственный.» Он поднял руку, и обломки парт, осколки стекла и ржавые цепи начали подниматься в воздух, подчиняясь его телекинетической воле, как марионетки, готовые стать оружием.

Майк-Школьник стоял за Тайлером, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за куртку Тайлера, его пальцы впивались в ткань так сильно, что ногти побелели, как будто это было единственное, что удерживало его от падения в бездну. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Он ненавидит меня, потому что я — его слабость. Но я… я боюсь его, потому что он — моя сила.» Его внутренний голос был потоком скорби и узнавания, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.»

Тайлер пытался мыслить тактически, его глаза сканировали спортзал, выискивая укрытие, позицию, что угодно, что могло бы дать им преимущество. Он заметил перевёрнутую парту у дальней стены, её металлические ножки торчали, как кости, и подумал, что она могла бы стать барьером. Он потянул Школьника за собой, его голос был хриплым, но твёрдым: «Двигайся! Мы укроемся там!» Но когда он коснулся металла парты, его разум пронзила вспышка воспоминания — не его, а Школьника: смех, крики, удар кулака, вкус крови. Он отшатнулся, его шрам сжался, и он почувствовал, как его логика рушится, как карточный домик. «Это не моё. Это его. Но оно становится моим. Я не могу это остановить. Роман… он уже здесь.» Его разум был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за логику, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. Он поднял руку, создавая новый синий щит, чтобы отразить летящие обломки, которые Роман швырнул в них, но каждый удар усиливал трещину в его якоре — его системе.

Школьник всхлипнул, его голос был едва слышен: «Он убьёт нас… он всегда это делал…» Его страх усилил искажение, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. «Я не хочу быть им. Но я… я не могу быть никем другим. Его ярость — это моя. Его сила — это моя. Но я… я слишком слаб.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его крик, его боль, ломали само пространство. Лужи на полу начали «дышать», их отражения искажались, показывая сцены — мальчик, падающий на колени, тени, окружившие его, смех, крики, кровь. Его слёзы падали в лужу, и отражение Романа в воде стало ещё ярче, как будто его ярость питалась его страхом.

Роман сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он не бросил новый сгусток энергии, а вместо этого направил свою силу в слова, каждое из которых было как удар: «Ты помнишь, Школьник? Как ты плакал здесь, в этом месте? Как ты ломался? Ты — источник, но ты слаб. А ты, Тайлер, думаешь, что твоя логика спасёт тебя? Ты — пустая оболочка. Вы оба — ничто без меня.» «Они должны увидеть правду. Они — мои слабости. И я заставлю их исчезнуть.» Его слова были как яд, проникающий в их разумы, и Школьник задрожал сильнее, а Тайлер почувствовал, как его щит начинает трещать под напором этих слов.

Тайлер сжал кулаки, его шрам пульсировал, синий свет боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто он пытался удержать реальность. Он шагнул вперёд, его голос был слабым, но решительным: «Ты не получишь его. Не получишь нас.» «Он использует правду против нас. То, что мы узнали в Арене. Что мы — одно. Но я не сдамся. Я должен быть якорем.» Он попытался потянуть Школьника за собой, к парте, но его разум пронзила ещё одна вспышка воспоминания — смех, крики, удар кулака, вкус крови. Он отшатнулся, но заставил себя стоять. «Я должен найти слабость. Но… её нет. Он — это мы. И он сильнее. Я должен импровизировать. Но я… я ненавижу это.»

Атмосфера в спортзале становилась всё тяжелее, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Шаги Романа, тяжёлые, уверенные, как удары молота, становились громче, их ритм был неумолимым, как метроном судьбы. Тайлер понимал, что его анализ провалился, и ему придётся импровизировать, полагаясь не только на логику, но и на инстинкты, которые он так презирал. Трещина в его якоре — его системе — становилась всё глубже, и реальность спортзала, под напором их трёх сил, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний амфитеатр, где расколотая душа должна была столкнуться в своей последней дуэли. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была холодной, сфокусированной, как лезвие, отточенное до совершенства. «Они думают, что могут сопротивляться. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они — ошибки. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был потоком холодной ненависти, неумолимым, как приговор. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он поднял руку, и новый сгусток энергии сформировался в его ладони, но он не бросил его сразу. Его глаза сузились, и он заговорил, его голос был как удар хлыста: «Ты помнишь, Школьник? Как ты плакал здесь, в этом месте? Как ты ломался? Ты — источник, но ты слаб. А ты, Тайлер, думаешь, что твоя логика спасёт тебя? Ты — пустая оболочка. Вы оба — ничто без меня.» «Они должны увидеть правду. Их слабость, их боль — это моё. Я заставлю их исчезнуть.»

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, его фигура, обтянутая промокшей, изорванной кожаной курткой, была напряжена, как стена, готовая либо выдержать удар, либо рухнуть. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, но этот огонь дрожал, как пламя на ветру. Его разбитая рука ныла, но он игнорировал боль, как игнорировал холод, который проникал до костей. Его шрам на шее пульсировал синим светом, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. Его логика трещала под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника, и он чувствовал, как реальность вокруг него начинает «плыть», подчиняясь эмоциям мальчика. «Он использует правду против нас. То, что мы узнали в Арене. Что мы — одно. Но я не сдамся. Я должен быть якорем.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за логику, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. Он поднял руку, создавая новый синий щит, но слова Романа, как яд, проникали в его разум, ослабляя его защиту. Роман шагнул вперёд, его аура вспыхнула, и он швырнул сгусток энергии с такой силой, что щит Тайлера треснул, как стекло, и ударная волна отбросила его назад. Он врезался в стену с грохотом, бетон треснул под ударом, и его тело сползло на пол, сознание помутилось, а синий свет его шрама угас, оставив лишь слабое мерцание. «Я… я не справился. Моя система… она рушится.»

Майк-Школьник остался один, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он упал на колени, его пальцы вцепились в мокрый бетон, и его слёзы падали в лужу перед ним, смешиваясь с дождём, вызывая рябь, в которой отражения искажались — лица его мучителей, его собственное лицо, лицо Романа, все они сливались в одно, как кошмар, оживающий в воде. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные сцены — мальчик, падающий на колени, тени, окружившие его, смех, крики, кровь. «Он убьёт меня. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было. Может, мы были бы целыми.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Роман сделал шаг вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и его аура вспыхнула ярче, как пожар, готовый пожрать всё. Он смотрел на Школьника, его глаза, горящие красным, были прикованы к мальчику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Его голос, низкий, ровный, лишённый эмоций, разрезал тишину, как нож: «Ты — начало всего. Твоя слабость родила меня. И теперь я закончу это.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура залила спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо Школьника, и он замахнулся, готовясь нанести финальный удар.

Школьник смотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Атмосфера в спортзале становилась всё тяжелее, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Шаги Романа, тяжёлые, уверенные, как удары молота, звучали как метроном судьбы, и его аура, освещая плачущее лицо Школьника, делала его ещё более уязвимым. Реальность спортзала, под напором их трёх сил — ярости Романа, логики Тайлера и боли Школьника — начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для их финального столкновения.

Акт 2: Вмешательство из Бездны

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за мокрый бетон, его пальцы впивались в трещины, как будто он пытался удержаться в этом мире. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он убьёт меня. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер лежал у стены, его тело, врезавшееся в бетон, было неподвижным, а синий свет его шрама угас, оставив лишь слабое мерцание. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза, теперь закрытые, всё ещё хранили следы холодного огня аналитика. Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью, безвольно лежала на полу, и его логика, его щит, была сломлена под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника. «Я… я не справился. Моя система… она рушится.» Его внутренний голос, даже в бессознательном состоянии, был как сигнал, теряющийся в шуме, но он всё ещё цеплялся за надежду, что он — якорь, который должен удержать их всех. Его шрам, теперь едва мерцающий, всё ещё боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто его порядок пытался вернуть реальность.

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Школьник смотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Тайлер, всё ещё лежащий у стены, начал приходить в себя, его шрам слабо замерцал синим светом, как будто его логика пыталась вернуться. «Я должен встать. Я должен быть якорем. Для него. Для нас.» Его пальцы дрогнули, цепляясь за бетон, но его тело было слишком слабым, чтобы подняться. Он видел, как Роман приближается к Школьнику, и его разум пронзила вспышка отчаяния. «Я не справился. Но я не могу позволить ему победить. Не так.»

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, воздух в спортзале сгустился, и из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как будто сама бездна вмешалась в их битву. Туман закружился вокруг Романа, его аура зашипела, как огонь под водой, и он замер, его глаза сузились, как у хищника, почуявшего новую угрозу. «Что это? Ещё одна слабость? Нет… это что-то другое. Но я не остановлюсь. Я — единственный.»

Школьник, парализованный ужасом, смотрел, как туман поднимается, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что это вмешательство связано с ним. «Это… не я. Но это… из меня. Что-то большее. Что-то, чего я боюсь ещё больше, чем его.» Тайлер, всё ещё лежащий у стены, почувствовал, как его шрам отозвался на туман, и его разум пронзила мысль: «Это не конец. Это только начало.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и нового, незваного присутствия, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для чего-то, что было больше, чем их битва.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за мокрый бетон, его пальцы впивались в трещины, как будто он пытался удержаться в этом мире. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он убьёт меня. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер лежал у стены, его тело, врезавшееся в бетон, было неподвижным, а синий свет его шрама угас, оставив лишь слабое мерцание. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза, теперь закрытые, всё ещё хранили следы холодного огня аналитика. Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью, безвольно лежала на полу, и его логика, его щит, была сломлена под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника. «Я… я не справился. Моя система… она рушится.» Его внутренний голос, даже в бессознательном состоянии, был как сигнал, теряющийся в шуме, но он всё ещё цеплялся за надежду, что он — якорь, который должен удержать их всех. Его шрам, теперь едва мерцающий, всё ещё боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто его порядок пытался вернуть реальность.

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Школьник смотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Тайлер, всё ещё лежащий у стены, начал приходить в себя, его шрам слабо замерцал синим светом, как будто его логика пыталась вернуться. «Я должен встать. Я должен быть якорем. Для него. Для нас.» Его пальцы дрогнули, цепляясь за бетон, но его тело было слишком слабым, чтобы подняться. Он видел, как Роман приближается к Школьнику, и его разум пронзила вспышка отчаяния. «Я не справился. Но я не могу позволить ему победить. Не так.»

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, небо над спортзалом треснуло. Не просто молния — разрыв в реальности, как будто само пространство раскололось, и из него хлынул чёрный, как смоль, туман, живой и осязаемый, как дыхание бездны. Туман закружился вокруг Романа, его аура зашипела, как огонь под водой, и он замер, его глаза сузились, как у хищника, почуявшего новую угрозу. «Что это? Ещё одна слабость? Нет… это что-то другое. Но я не остановлюсь. Я — единственный.»

Школьник, парализованный ужасом, смотрел, как туман поднимается, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что это вмешательство связано с ним. «Это… не я. Но это… из меня. Что-то большее. Что-то, чего я боюсь ещё больше, чем его.» Тайлер, всё ещё лежащий у стены, почувствовал, как его шрам отозвался на туман, и его разум пронзила мысль: «Это не конец. Это только начало.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и нового, незваного присутствия, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для чего-то, что было больше, чем их битва.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за мокрый бетон, его пальцы впивались в трещины, как будто он пытался удержаться в этом мире. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он убьёт меня. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайler лежал у стены, его тело, врезавшееся в бетон, было неподвижным, а синий свет его шрама угас, оставив лишь слабое мерцание. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза, теперь закрытые, всё ещё хранили следы холодного огня аналитика. Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью, безвольно лежала на полу, и его логика, его щит, была сломлена под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника. «Я… я не справился. Моя система… она рушится.» Его внутренний голос, даже в бессознательном состоянии, был как сигнал, теряющийся в шуме, но он всё ещё цеплялся за надежду, что он — якорь, который должен удержать их всех. Его шрам, теперь едва мерцающий, всё ещё боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто его порядок пытался вернуть реальность.

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Школьник смотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Тайлер, всё ещё лежащий у стены, начал приходить в себя, его шрам слабо замерцал синим светом, как будто его логика пыталась вернуться. «Я должен встать. Я должен быть якорем. Для него. Для нас.» Его пальцы дрогнули, цепляясь за бетон, но его тело было слишком слабым, чтобы подняться. Он видел, как Роман приближается к Школьнику, и его разум пронзила вспышка отчаяния. «Я не справился. Но я не могу позволить ему победить. Не так.»

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, воздух в спортзале сгустился, и из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как будто сама бездна вмешалась в их битву. Туман закружился вокруг Романа, его аура зашипела, как огонь под водой, и он замер, его глаза сузились, как у хищника, почуявшего новую угрозу. «Что это? Ещё одна слабость? Нет… это что-то другое. Но я не остановлюсь. Я — единственный.»

И тогда из тумана раздался голос — низкий, раскатистый, как далёкий гром, но с холодной, металлической точностью, как будто он был соткан из самой бездны. «Ты ошибаешься, Роман. Ты не единственный. Вы — части целого. И я — тот, кто дергает нити.» Туман сгустился, формируя фигуру — неясную, текучую, как тень, но с глазами, горящими холодным, белым светом, которые смотрели прямо в душу. Школьник, парализованный ужасом, смотрел на фигуру, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что это вмешательство связано с ним. «Это… не я. Но это… из меня. Кукловод. Тот, кто всегда был здесь. Тот, кого я боялся больше, чем его.» Тайлер, всё ещё лежащий у стены, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: «Это не конец. Это кукловод. И он играет нами всеми.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и присутствия нового, незваного кукловода, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для чего-то, что было больше, чем их битва.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний амфитеатр, где расколотая душа должна была столкнуться в своей последней дуэли, а каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за мокрый бетон, его пальцы впивались в трещины, как будто он пытался удержаться в этом мире. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он убьёт меня. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер лежал у стены, его тело, врезавшееся в бетон, было неподвижным, а синий свет его шрама угас, оставив лишь слабое мерцание. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза, теперь закрытые, всё ещё хранили следы холодного огня аналитика. Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью, безвольно лежала на полу, и его логика, его щит, была сломлена под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника. «Я… я не справился. Моя система… она рушится.» Его внутренний голос, даже в бессознательном состоянии, был как сигнал, теряющийся в шуме, но он всё ещё цеплялся за надежду, что он — якорь, который должен удержать их всех. Его шрам, теперь едва мерцающий, всё ещё боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто его порядок пытался вернуть реальность.

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Школьник смотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Тайлер, всё ещё лежащий у стены, начал приходить в себя, его шрам слабо замерцал синим светом, как будто его логика пыталась вернуться. «Я должен встать. Я должен быть якорем. Для него. Для нас.» Его пальцы дрогнули, цепляясь за бетон, но его тело было слишком слабым, чтобы подняться. Он видел, как Роман приближается к Школьнику, и его разум пронзила вспышка отчаяния. «Я не справился. Но я не могу позволить ему победить. Не так.»

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из луж на полу, из трещин в стенах, из теней, окружавших спортзал, начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как дыхание самой бездны, и из него сформировалась фигура — неясная, текучая, как тень, но с глазами, горящими холодным, серебристым светом, которые смотрели прямо в души всех троих. Это было «Эхо» — не просто вмешательство, а воплощение чего-то древнего, чего-то, что знало их всех лучше, чем они сами.

«Эхо» заговорило, его голос был как шёпот ветра, смешанный с металлическим скрежетом, который резал воздух, как нож: «Вы трое — лишь отголоски. Я — голос, который вас создал. Ваша битва — это мой спектакль.» «Кто это? Ещё одна иллюзия? Нет… это реально. Это… создатель? Но я не подчинюсь. Я — Роман. Я — единственный!» — думал Роман, его аура вспыхнула, пытаясь рассеять туман, но тот лишь сгустился, обвивая его, как цепи. Школьник, парализованный ужасом, смотрел на фигуру, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что это существо связано с ним. «Это… не я. Но это… из меня. Оно знает всё. Оно всегда знало.» Тайлер, всё ещё лежащий у стены, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: «Это не кукловод. Это нечто большее. Эхо… нашего начала.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и присутствия «Эха», начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для чего-то, что было больше, чем их битва.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за мокрый бетон, его пальцы впивались в трещины, как будто он пытался удержаться в этом мире. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он убьёт меня. Он всегда это делал. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер лежал у стены, его тело, врезавшееся в бетон, было неподвижным, а синий свет его шрама угас, оставив лишь слабое мерцание. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза, теперь закрытые, всё ещё хранили следы холодного огня аналитика. Его разбитая рука, покрытая засохшей кровью, безвольно лежала на полу, и его логика, его щит, была сломлена под напором иррациональной силы Романа и страха Школьника. «Я… я не справился. Моя система… она рушится.» Его внутренний голос, даже в бессознательном состоянии, был как сигнал, теряющийся в шуме, но он всё ещё цеплялся за надежду, что он — якорь, который должен удержать их всех. Его шрам, теперь едва мерцающий, всё ещё боролся с красными искрами и белыми помехами, как будто его порядок пытался вернуть реальность.

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Школьник смотрел на него, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Тайлер, всё ещё лежащий у стены, начал приходить в себя, его шрам слабо замерцал синим светом, как будто его логика пыталась вернуться. «Я должен встать. Я должен быть якорем. Для него. Для нас.» Его пальцы дрогнули, цепляясь за бетон, но его тело было слишком слабым, чтобы подняться. Он видел, как Роман приближается к Школьнику, и его разум пронзила вспышка отчаяния. «Я не справился. Но я не могу позволить ему победить. Не так.»

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как дыхание самой бездны, и из него сформировалась фигура — неясная, текучая, как тень, но с глазами, горящими холодным, серебристым светом, которые смотрели прямо в души всех троих.

Это было «Эхо» — воплощение чего-то древнего, чего-то, что знало их всех лучше, чем они сами.

«Эхо» заговорило, его голос был как шёпот ветра, смешанный с металлическим скрежетом, который резал воздух, как нож: «Вы трое — лишь отголоски. Я — голос, который вас создал. Ваша битва — это мой спектакль. Но теперь появился общий враг, и вы должны объединиться, или исчезнете все.» «Кто это? Ещё одна иллюзия? Нет… это реально. Это… создатель? Но я не подчинюсь. Я — Роман. Я — единственный!» — думал Роман, его аура вспыхнула, пытаясь рассеять туман, но тот лишь сгустился, обвивая его, как цепи. Школьник, парализованный ужасом, смотрел на фигуру, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что это существо связано с ним. «Это… не я. Но это… из меня. Оно знает всё. Оно всегда знало.» Тайлер, всё ещё лежащий у стены, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: «Это не конец. Это Эхо. И оно говорит правду. Общий враг… что-то большее, чем мы.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и присутствия «Эха», начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для новой битвы — не друг с другом, а с чем-то, что угрожало им всем.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Майк-Тайлер лежал у стены, его тело, врезавшееся в бетон, было неподвижным, но он начал приходить в себя. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен встать. Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. Он медленно поднялся, опираясь на стену, его пальцы скользили по мокрому бетону, и каждый шорох, каждый скрип металла в спортзале казался ему сигналом, который он должен был расшифровать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Майк-Школьник стоял на коленях неподалёку, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа, который приближался. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий Тайлеру сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Тайлеру, как будто прося защиты.

Тайлер чувствовал, как присутствие Школьника и атмосфера школы «заражают» его чужими эмоциями, подтачивая его контроль. «Это место… оно кричит. Каждая стена, каждый обломок… я помню это. Нет, не я. Он. Школьник. Его боль… она становится моей. Я должен найти укрытие, но… я не могу двигаться. Это место… оно парализует.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество.

Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.»

Роман приближался, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. «Они думают, что могут сопротивляться. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они — ошибки. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был потоком холодной, сфокусированной ярости, как лезвие, отточенное до совершенства. Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, освещая плачущее лицо мальчика, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.»

Тайлер, стоя между Романом и Школьником, пытался выстроить план, но его разум был как компьютер, заражённый вирусом. «Он слишком силён. Его энергия… она не поддаётся расчётам. Я пытался предсказать его действия, но он… он как хаос, воплощённый в форму. Я должен найти слабость. Должен быть шаблон. Но… всё, что я вижу, — это его глаза. Его ненависть. Она… моя?» Его шрам пульсировал ярче, синий свет боролся с красными искрами, которые, казалось, пытались поглотить его. Он сделал шаг назад, прижимая Школьника к себе, как будто его тело могло стать щитом не только от Романа, но и от хаоса, который грозил поглотить их всех. «Я не могу позволить ему победить. Не так. Но мои вычисления… они рушатся. Логика трещит. Что, если… что, если мне придётся довериться чему-то другому? Инстинктам? Нет. Это не я. Я — порядок. Я — контроль.»

Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Шаги Романа становились всё ближе, их звук разрезал тишину, как нож, и Тайлер понял, что его анализ провалился. «Нет времени. Нет плана. Только он. И мы. Я должен импровизировать. Должен довериться… чему? Себе? Им? Нет… я должен быть якорем. Даже если это означает отказаться от контроля.» Его шрам вспыхнул ярче, синий свет смешался с красными искрами и белыми помехами, как будто его порядок, его логика, начинали принимать хаос и боль как часть себя. Он сжал кулаки, готовясь встретить Романа, понимая, что эта битва будет не только за их жизни, но и за то, кем они являются — и кем они могут стать.

Но в этот момент, когда Роман поднял руку, готовясь нанести финальный удар, из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как дыхание самой бездны, и из него сформировалась фигура — неясная, текучая, как тень, но с глазами, горящими холодным, серебристым светом, которые смотрели прямо в души всех троих. «Эхо» заговорило, его голос был как шёпот ветра, смешанный с металлическим скрежетом: «Вы боретесь друг с другом, но настоящий враг — это я. Я — голос, который вас создал. И я не позволю вам разрушить мой спектакль.» «Что это? Не ещё одна иллюзия. Это… реально. Это знает нас. Знает меня. Но я не сдамся. Я — якорь.» — подумал Тайлер, его шрам вспыхнул, и он почувствовал, как его логика, его порядок, начинают трещать под напором чего-то большего, чем Роман, чем Школьник, чем он сам.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, заслоняя его, его тело напряглось, как натянутая струна. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Тайлер чувствовал, как его решимость дрогнула, когда реальность вокруг начала искажаться под влиянием страха Школьника. Тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя превращались в плач, а в отражениях в лужах мелькали лица, которые он не хотел видеть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество. Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно парализует. Я должен найти выход. Должен быть шаблон.»

Школьник смотрел на Романа, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начали вырываться кошмары — тёмные, текучие фигуры, сотканные из страха и боли Школьника, ярости Романа и отчаянной логики Тайлера. Они были как ожившие тени, с горящими глазами, которые отражали их собственные лица, искажённые до неузнаваемости. «Это… не я. Но это… из нас. Наши кошмары. Они живые.» — подумал Тайлер, его шрам вспыхнул ярче, синий свет смешался с красными искрами и белыми помехами. Роман замер, его аура зашипела, как огонь под водой, и он повернулся к теням, его глаза сузились, как у хищника, почуявшего новую угрозу. «Что это? Ещё одна слабость? Нет… это мои кошмары. Но я не остановлюсь. Я — единственный.» Школьник, парализованный ужасом, смотрел на фигуры, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что эти кошмары — его создание. «Это… я. Моя боль. Мой страх. Они пришли за мной. За нами.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и оживших кошмаров, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для битвы, которая была больше, чем их внутренний конфликт.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, заслоняя его, его тело напряглось, как натянутая струна. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Тайлер чувствовал, как его решимость дрогнула, когда реальность вокруг начала искажаться под влиянием страха Школьника. Тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя превращались в плач, а в отражениях в лужах мелькали лица, которые он не хотел видеть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество. Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно парализует. Я должен найти выход. Должен быть шаблон.»

Школьник смотрел на Романа, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях.

Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как дыхание самой бездны, и из него сформировалась фигура — высокая, угловатая, с глазами, горящими холодным, серебристым светом. Это был Вальдемар — не просто тень, а воплощение их общего прошлого, их создатель, их кукловод. Его голос разрезал воздух, как скальпель, холодный и точный: «Вы — мои осколки. Мои инструменты. Но ваша цель — не уничтожать друг друга. Ваша цель — служить мне.» «Кто это? Не иллюзия. Это… создатель. Но я не подчинюсь. Я — Роман. Я — единственный!» — подумал Роман, его аура вспыхнула, пытаясь рассеять туман, но тот лишь сгустился, обвивая его, как цепи. Школьник, парализованный ужасом, смотрел на фигуру, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что Вальдемар знает его глубже, чем он сам. «Это… он. Тот, кто сделал нас. Тот, кто сломал меня.» Тайлер, стоя перед Школьником, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: «Вальдемар. Он — причина. Он — наша цель. Но как с ним бороться?» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и присутствия Вальдемара, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для новой битвы — не друг с другом, а с их создателем.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, заслоняя его, его тело напряглось, как натянутая струна. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Тайлер чувствовал, как его решимость дрогнула, когда реальность вокруг начала искажаться под влиянием страха Школьника. Тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя превращались в плач, а в отражениях в лужах мелькали лица, которые он не хотел видеть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество. Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно парализует. Я должен найти выход. Должен быть шаблон.»

Школьник смотрел на Романа, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из теней, из трещин в стенах, из луж на полу начал сочиться чёрный, как смоль, туман. Он был неестественным, живым, как дыхание самой бездны, и из него сформировалась фигура — высокая, угловатая, с глазами, горящими холодным, серебристым светом. Это был Вальдемар, их создатель, их кукловод, но теперь его присутствие было иным — более тяжёлым, более угрожающим, как будто он явился не для того, чтобы управлять, а чтобы завершить. Его голос разрезал воздух, как скальпель, холодный и точный: «Вы — мои осколки. Мои инструменты. Но ваша битва заканчивается здесь. Последний довод — это я.» «Кто это? Не иллюзия. Это… создатель. Но я не подчинюсь. Я — Роман. Я — единственный!» — подумал Роман, его аура вспыхнула, пытаясь рассеять туман, но тот лишь сгустился, обвивая его, как цепи. Школьник, парализованный ужасом, смотрел на фигуру, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что Вальдемар знает его глубже, чем он сам. «Это… он. Тот, кто сделал нас. Тот, кто сломал меня.» Тайлер, стоя перед Школьником, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: «Вальдемар. Он — причина. Он — наш последний довод. Но как с ним бороться?» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и присутствия Вальдемара, начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для финальной битвы, где их единство или их распад станет последним аргументом в этой симфонии расколотой души.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Tайлер стоял перед Школьником, заслоняя его, его тело напряглось, как натянутая струна. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Тайлер чувствовал, как его решимость дрогнула, когда реальность вокруг начала искажаться под влиянием страха Школьника. Тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя превращались в плач, а в отражениях в лужах мелькали лица, которые он не хотел видеть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество. Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно парализует. Я должен найти выход. Должен быть шаблон.»

Школьник смотрел на Романа, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из глубины спортзала, из трещин в полу, из теней стен, раздался голос — не шёпот, не крик, а глубокий, резонирующий гул, как будто само «Гнездо» — источник их расколотой души — заговорило. Голос был многоголосым, сотканным из тысяч отголосков, и он разрезал воздух, как раскат грома: «Вы — мои дети. Мои осколки. Но ваше время истекло. «Гнездо» требует завершения.» «Что это? Не Вальдемар. Не создатель. Это… само «Гнездо». Оно живое. Оно хочет нас поглотить!» — подумал Роман, его аура вспыхнула, но даже его ярость дрогнула перед этим голосом, который был больше, чем он сам. Школьник, парализованный ужасом, смотрел в пустоту, где голос звучал, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что «Гнездо» знает его глубже, чем он сам. «Это… оно. То, что сделало нас. То, что держит нас. Я не хочу обратно. Я не хочу исчезнуть.» Тайлер, стоя перед Школьником, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: ««Гнездо». Источник. Оно не просто место. Оно — разум. И оно хочет нас вернуть. Но я не сдамся. Я — якорь.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и голоса из «Гнезда», начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для битвы не с Романом, не с Вальдемаром, а с самим источником их существования.

Акт 3: Рождение Легиона

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, заслоняя его, его тело напряглось, как натянутая струна. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я

должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Тайлер чувствовал, как его решимость дрогнула, когда реальность вокруг начала искажаться под влиянием страха Школьника. Тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя превращались в плач, а в отражениях в лужах мелькали лица, которые он не хотел видеть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество. Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно парализует. Я должен найти выход. Должен быть шаблон.»

Школьник смотрел на Романа, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из глубины спортзала, из трещин в полу, из теней стен, раздался голос — не шёпот, не крик, а глубокий, резонирующий гул, как будто само «Гнездо» — источник их расколотой души — заговорило. Голос был многоголосым, сотканным из тысяч отголосков, и он разрезал воздух, как раскат грома: «Вы — мои дети. Мои осколки. Но теперь вы должны сделать выбор: стать единым или исчезнуть в бездне.» «Выбор? Какой выбор? Я — Роман. Я не подчинюсь. Я — единственный!» — подумал Роман, его аура вспыхнула, но даже его ярость дрогнула перед этим голосом, который был больше, чем он сам.

Школьник, парализованный ужасом, смотрел в пустоту, где голос звучал, и его шрам вспыхнул ярче, как будто он чувствовал, что «Гнездо» знает его глубже, чем он сам. «Выбор… стать единым? Но я… я не хочу исчезнуть. Я хочу жить. Даже если я слаб.» Тайлер, стоя перед Школьником, почувствовал, как его шрам отозвался на голос, и его разум пронзила мысль: ««Гнездо». Оно предлагает выбор. Но что, если единство — это конец? Что, если я потеряю себя? Нет… я должен быть якорем. Я должен найти путь.» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и голоса из «Гнезда», начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для выбора, который определит их судьбу — единство или уничтожение.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Роман стоял в центре спортзала, его тело окружала плотная, кроваво-красная аура, которая искажала реальность, заставляя воздух дрожать, как от жара. Дождь, попадающий на его ауру, шипел, испаряясь, и лужи под его ногами высыхали, оставляя лишь сухую, потрескавшуюся землю. Его шрам на шее горел ярко-красным, как раскалённое клеймо, и его свет отражался в его глазах, горящих ровным, безжалостным огнём. Его ярость была не хаотичной — она достигла точки кипения и превратилась в холодное, сфокусированное оружие, которое не знало сомнений. «Вот они. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак и его логичная, пустая оболочка. Они думают, что могут спрятаться в своих воспоминаниях? Я сожгу их воспоминания. Я вырву их из этого мира. Я — настоящий. Я — единственный. Я — Роман!» Его внутренний голос был как лезвие, отточенное до совершенства, режущее саму ткань реальности. Его первый удар — сгусток тёмно-красной энергии — был отражён синим щитом Тайлера, а крик Школьника заставил пол под ним треснуть, и тени, словно живые, вцепились в его ноги. Это ненадолго нарушило его равновесие, но он восстановил контроль, его аура вспыхнула ярче, рассеивая тени, как дым. Он медленно двинулся вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, каждый шаг был как удар молота, от которого лужи на полу дрожали, отражая его горящий шрам. «Они осмелились сопротивляться. Этот ребёнок, его крик, его слабость — они ничего не значат. Я — их конец. Я — их истина.»

Майк-Школьник стоял на коленях, его худое тело, обтянутое промокшей школьной формой, дрожало, как лист на ветру. Его огромные глаза, полные слёз, были широко раскрыты, как у загнанного зверя, и в них отражались вспышки молний и кроваво-красный свет ауры Романа. Он цеплялся за Тайлера, его пальцы вцепились в его изорванную куртку, и его тихие всхлипы были как постоянный фон, мешающий сосредоточиться. Его шрам на шее мерцал слабым, белым светом, и его страх вызывал искажения реальности: тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя искажались, становясь похожими на далёкий плач, а в отражениях в лужах мелькали призрачные лица — его самого, его мучителей, Романа. «Он идёт. Он всегда идёт. Его ярость… она моя. Но я… я не могу её остановить.» Его внутренний голос был потоком скорби и отчаяния, как плач ребёнка, потерявшего всё. «Это моя вина. Я слаб. Я всегда был слаб. Если бы я был сильнее… может, его бы не было.» Его шрам вспыхнул ярче, и реальность вокруг него задрожала, как будто его боль ломала само пространство. Пол под ним треснул, и тени, словно живые, потянулись к Роману, но их сила была слишком слабой, чтобы остановить его.

Майк-Тайлер стоял перед Школьником, заслоняя его, его тело напряглось, как натянутая струна. Его лицо было бледной, напряжённой маской, испещрённой свежими царапинами, а серые глаза горели холодным огнём аналитика, который пытался просчитать все переменные, несмотря на боль и хаос. Его руки, покрытые засохшей кровью, сжались в кулаки, но они дрожали — не от страха, а от сдерживаемого напряжения, которое грозило разорвать его изнутри. Его шрам на шее пульсировал ровным, системным синим светом, как маяк, пытающийся навязать порядок окружающему хаосу, но в этом свете пробегали красные искры — эхо ярости Романа — и белые помехи — отголоски боли Школьника. «Я должен быть якорем. Моя логика — это всё, что у меня есть. Без неё я — ничто. Без неё мы все — ничто.» Его внутренний голос был как процессор, перегревающийся от перегрузки, но он цеплялся за холодный расчёт, пытаясь найти хоть одну переменную, которую он мог бы контролировать. «Вот он. Не просто “фрагмент”. Это… хищник. Вся его сила, вся его ненависть… сфокусирована на нас. Логика здесь не поможет. План не поможет. Есть только он. И мы. Я должен его остановить. Не ради себя. Ради него… ради нас.»

Роман медленно подходил к Школьнику, его шаги были тяжёлыми, уверенными, как метроном судьбы. Его аура заливала спортзал кровавым светом, освещая плачущее лицо мальчика, и тени, вызванные его страхом, отступали под напором его силы. Его глаза, горящие красным, были прикованы к Школьнику, как будто он видел в нём источник всей своей боли. «Вот он. Моя слабость. Моя боль. Этот плачущий призрак, который думает, что может спрятаться в своих воспоминаниях. Я сожгу их. Я вырву его из этого мира.» Он остановился в нескольких шагах от Школьника, его аура вспыхнула ярче, и он наклонился чуть ближе, его голос понизился до шёпота, холодного и ядовитого, как змеиный яд: «Конец. Теперь останусь только я.» «Его слёзы, его страх — они ничего не значат. Он — ошибка, которую я исправлю. Я — единственный, кто должен существовать.» Он медленно поднял руку, его пальцы сжались, и в его ладони начал формироваться новый сгусток тёмно-красной энергии, как сердце, бьющееся в ритме его ненависти. Его аура, как пожар, пожирала всё вокруг, и дождь, падающий на него, испарялся, не долетая до земли.

Тайлер чувствовал, как его решимость дрогнула, когда реальность вокруг начала искажаться под влиянием страха Школьника. Тени на стенах удлинялись, как когти, звуки дождя превращались в плач, а в отражениях в лужах мелькали лица, которые он не хотел видеть. «Это место… оно живое. Оно помнит. И оно хочет, чтобы я помнил. Но я не поддамся. Я — порядок. Я — контроль.» Он пытался анализировать, искать слабости Романа, но его расчёты постоянно сбивались из-за иррациональных факторов — шёпота стен, всхлипов Школьника, запаха сырости, который вызывал в его разуме вспышки чужих воспоминаний. Он шагнул вперёд, его ботинки хрустели по осколкам стекла, и он попытался найти тактическое преимущество. Его взгляд скользнул по ржавому шкафчику в углу спортзала, и внезапно его разум пронзила вспышка — образ мальчика, спрятавшегося в этом шкафчике, его сердце бешено колотилось, а голоса мучителей звучали за дверцей. «Нет. Это не моё. Это его. Стоп. Фокус. Я должен сосредоточиться.» Он тряхнул головой, пытаясь подавить воспоминание, и направился к баскетбольному кольцу, надеясь использовать его цепи как импровизированное оружие или укрытие. Но когда его рука коснулась холодного металла, ещё одна вспышка — смех, крики, звук удара — заставила его замереть. «Это место… оно парализует. Я должен найти выход. Должен быть шаблон.»

Школьник смотрел на Романа, его глаза были как два колодца скорби. «Я не хочу умирать. Но я… я не могу бежать. Это мой дом. Моя могила.» Его шрам вспыхнул ярче, и тени на стенах задрожали, как будто школа готовилась стать их гробницей. Он протянул руку к луже, его пальцы коснулись воды, и отражение задрожало, показывая не только его лицо, но и лицо Романа, как будто они были одним целым. «Он — это я. Тот, кто не сломался, а сгорел. Я не могу его остановить. Но я… я должен попробовать.» Его страх, его боль, его отчаяние стали осязаемыми, как волна, которая захлестнула спортзал, и реальность начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки.

Роман замахнулся, его аура вспыхнула, заливая спортзал кровавым светом, и сгусток энергии в его ладони стал ярче, как звезда, готовая взорваться. Атмосфера в спортзале стала невыносимо тяжёлой, как будто само пространство знало, что их время истекает. Дождь бил по полу с такой силой, что лужи дрожали, отражая молнии и призрачные лица, которые, казалось, шептались в тенях. Ветер, завывающий в окнах, звучал как скорбный хор, а раскаты грома были как барабанный бой, предвещающий бурю. Но в этот момент, когда Роман был готов нанести финальный удар, из глубины спортзала, из трещин в полу, из теней стен, раздался не голос, а осязаемое присутствие — как будто само «Гнездо» протянуло свои невидимые пальцы, касаясь их всех. Это было первое касание, холодное и электризующее, как разряд, который пронзил их шрамы. Их ауры — красная, синяя, белая — вспыхнули одновременно, сливаясь в едином импульсе, который заставил реальность спортзала задрожать, как зеркало, готовое расколоться. «Что это? Не «Гнездо». Не Вальдемар. Это… мы. Наши шрамы. Они связаны. Они — одно.» — подумал Роман, его аура замерцала, и впервые в его глазах мелькнуло сомнение. Школьник, парализованный ужасом, почувствовал, как касание проникло в его разум, вызывая вспышки воспоминаний, которые не были его собственными — лица, голоса, боль,

которую он не переживал. «Это… нас связывает. Мы — одно. Но я… я не хочу быть частью этого!»

Тайлер, стоя перед Школьником, почувствовал, как его шрам отозвался на касание, и его разум пронзила мысль: «Это не враг. Это мы. Наши шрамы — ключ. Но что, если касание уничтожит нас всех?» Реальность спортзала, под напором их трёх сил и первого касания «Гнезда», начала трещать, как стекло, готовое разлететься на осколки, подготавливая почву для откровения, которое могло либо объединить их, либо уничтожить навсегда.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний алтарь, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего неизбежную трагедию. Лужи на бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама кричала о своём страдании. Ржавые баскетбольные кольца, подвешенные на цепях, раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены выцветшими граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы в свете молний казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, которые, пропитанные водой, превратились в мокрую кашу, пахнущую сыростью и забвением. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом мокрого бетона, ржавчины, озона и застарелого страха, который сочился из стен, как яд. Холод был пронизывающим, почти болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность липла к коже, как удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя пойманным в ловушке этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха, боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как удар молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули одновременно, и свет, вырвавшийся из них, не был гармоничным сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система пыталась перезагрузиться, но сбоила. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, но его края дрожали, как будто его ярость разъедала сама себя. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Тела трёх Майков начали искажаться. Кожа Тайлера, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь с тёмной, почти военной одеждой Романа. Их контуры двоились, троились, как будто их тела пытались существовать в нескольких реальностях одновременно. Пальцы Тайлера, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль, которая была одновременно физической и метафизической. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска.

Роман сопротивлялся, его тело напряглось, как стальной трос, готовый лопнуть. Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась не кровь, а тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями.

Школьник, стоящий на коленях, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и

Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу начали кипеть, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чем-то неуловимо органическим, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — рёв Романа, панический вопль Тайлера, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри. Тайлер чувствовал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Роман ощущал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это не просто слияние. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Вихрь света и боли достигал пика, и их воспоминания — общие и раздельные — начали мелькать, как осколки разбитого зеркала. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не

Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был ареной для апокалиптического ритуала, где время и пространство, казалось, изгибались под тяжестью расколотой души. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, как слёзы неба, оплакивающего конец эпохи. Лужи на треснувшем бетонном полу дрожали, отражая не только вспышки молний, но и призрачные лица — тени прошлого, застывшие в немом крике, их глаза были пустыми, а рты изгибались в беззвучной агонии, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, ржавчины и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервов, обнажённых до предела. Холод был пронизывающим, почти физически болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха и боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как разряд молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули с такой силой, что свет, вырвавшийся из них, был не просто сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система, борющаяся с фатальной ошибкой. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, но его края дрожали, как будто его ярость разъедала саму себя. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Тела трёх Майков начали искажаться, как в кошмарном сне. Кожа Тайлера, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка, пропитанная дождём, начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь с тёмной, почти военной одеждой Романа. Их контуры двоились, троились, как будто их тела пытались существовать в нескольких реальностях одновременно. Пальцы Тайлера, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль, которая была одновременно физической и метафизической. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска. Его кожа горела, как от электрического разряда, и он чувствовал, как чужие мысли — ярость Романа, боль Школьника — врываются в его разум, как физическое давление, раздирающее его изнутри. Во рту стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом его собственной растворяющейся плоти.

Роман, стоящий рядом, сопротивлялся с животной яростью, его тело напряглось, как стальной трос, готовый лопнуть. Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями. Его аура питала вихрь, делая его ещё более хаотичным, разрушительным, но даже его сила не могла остановить этот процесс.

Школьник, стоящий рядом с Тайлером, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Его боль была активной, не пассивной, как будто она пыталась поглотить их всех, стать центром, вокруг которого всё вращалось. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу начали кипеть, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — рёв Романа, панический вопль Тайлера, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри. Тайлер чувствовал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Роман ощущал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Калейдоскоп их воспоминаний мелькал в вихре, как разбитые осколки зеркала. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это не просто слияние. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не

Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний храм, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего конец мира. Лужи на треснувшем бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, ржавчины и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервов, обнажённых до предела. Холод был пронизывающим, почти физически болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха и боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как разряд молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули с такой силой, что свет, вырвавшийся из них, был не просто сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, его края дрожали, как будто его ярость разъедала саму себя, пытаясь вырваться из хватки чужих сил. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система, борющаяся с фатальной ошибкой. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Роман, чья ярость всегда была его бронёй, его сутью, чувствовал, как его мир рушится. Его тело, напряжённое, как стальной трос, готовый лопнуть, дрожало под пальцами Тайлера, которые впивались в его плечи, как раскалённые крючья. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света. Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями. Его кожа горела, как от электрического разряда, и он чувствовал, как его красная аура смешивается с синим и белым светом, как его сила разбавляется, становится чем-то иным. Во рту стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом его собственной растворяющейся плоти.

Тайлер, стоящий рядом, был поглощён ужасом потери контроля. Его логика, его якорь, рушилась под напором хаоса, который создавали Роман и Школьник. Его кожа, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка, пропитанная дождём, начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника и тёмной одеждой Романа, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь в кошмарной гармонии. Его пальцы, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска. Его логика пыталась упорядочить хаос, создаваемый Романом и Школьником, но это было как пытаться собрать пепел в кучу во время урагана.

Школьник, стоящий рядом с Романом, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Его боль была активной, не пассивной, как будто она пыталась поглотить их всех, стать центром, вокруг которого всё вращалось. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу начали кипеть, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — рёв Романа, панический вопль Тайлера, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри.

Роман чувствовал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Тайлер ощущал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Калейдоскоп их воспоминаний мелькал в вихре, как разбитые осколки зеркала. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это не просто слияние. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний храм, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего конец мира. Лужи на треснувшем бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, ржавчины и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервов, обнажённых до предела. Холод был пронизывающим, почти физически болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха и боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как разряд молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули с такой силой, что свет, вырвавшийся из них, был не просто сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, его края дрожали, как будто его ярость разъедала саму себя, пытаясь вырваться из хватки чужих сил. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система, борющаяся с фатальной ошибкой. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Роман, чья ярость всегда была его бронёй, его сутью, чувствовал, как его мир рушится. Его тело, напряжённое, как стальной трос, готовый лопнуть, дрожало под пальцами Тайлера, которые впивались в его плечи, как раскалённые крючья. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света.

Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями. Его кожа горела, как от электрического разряда, и он чувствовал, как его красная аура смешивается с синим и белым светом, как его сила разбавляется, становится чем-то иным. Во рту стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом его собственной растворяющейся плоти.

Тайлер, стоящий рядом, был поглощён ужасом потери контроля. Его логика, его якорь, рушилась под напором хаоса, который создавали Роман и Школьник. Его кожа, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка, пропитанная дождём, начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника и тёмной одеждой Романа, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь в кошмарной гармонии. Его пальцы, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска. Его логика пыталась упорядочить хаос, создаваемый Романом и Школьником, но это было как пытаться собрать пепел в кучу во время урагана.

Школьник, стоящий рядом с Романом, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Его боль была активной, не пассивной, как будто она пыталась поглотить их всех, стать центром, вокруг которого всё вращалось. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу начали кипеть, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — рёв Романа, панический вопль Тайлера, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри. Роман чувствовал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Тайлер ощущал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Калейдоскоп их воспоминаний мелькал в вихре, как разбитые осколки зеркала. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это не просто слияние. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Разрушенный спортзал школы «Тёмный Рассвет» был как древний храм, возведённый для жертвоприношения расколотой души, где каждая трещина в стенах и каждая лужа на полу хранили эхо боли и утраты. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми, почти осязаемыми струями, словно слёзы неба, оплакивающего конец эпохи. Лужи на треснувшем бетонном полу дрожали, отражая вспышки молний, которые раздирали грозовое небо, и в этих отражениях мелькали искажённые лица — призраки прошлого, их глаза были пустыми, а рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, казались написанными кровью, как будто школа истекала ранами своего прошлого. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, ржавчины и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервов, обнажённых до предела. Холод был пронизывающим, почти физически болезненным, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места. Тишина между раскатами грома и скрипом металла была гнетущей, но в ней слышался едва уловимый шёпот — эхо криков, смеха и боли, которые школа хранила, как реликвии, готовые ожить в любой момент.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как разряд молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули с такой силой, что свет, вырвавшийся из них, был не просто сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система, борющаяся с фатальной ошибкой. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, его края дрожали, как будто его ярость разъедала саму себя. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Тайлер, чья логика всегда была его якорем, чувствовал, как его мир рушится. Его кожа, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка, пропитанная дождём, начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника и тёмной одеждой Романа, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь в кошмарной гармонии. Его пальцы, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска. Его кожа горела, как от электрического разряда, и он чувствовал, как чужие мысли — ярость Романа, боль Школьника — врываются в его разум, как физическое давление, раздирающее его изнутри. Во рту стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом его собственной растворяющейся плоти.

Роман, стоящий рядом, сопротивлялся с животной яростью, его тело напряглось, как стальной трос, готовый лопнуть. Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями. Его аура питала вихрь, делая его ещё более хаотичным, разрушительным, но даже его сила не могла остановить этот процесс.

Школьник, стоящий рядом, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Его боль была активной, не пассивной, как будто она пыталась поглотить их всех, стать центром, вокруг которого всё вращалось. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу начали кипеть, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — панический вопль Тайлера, рёв Романа, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри. Тайлер чувствовал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Роман ощущал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Калейдоскоп их воспоминаний мелькал в вихре, как разбитые осколки зеркала. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это не просто слияние. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не

Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Спортзал школы «Тёмный Рассвет» превратился в арену космической агонии, где реальность трещала по швам, как ветхая ткань, раздираемая невидимыми руками. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми струями, словно слёзы древнего божества, оплакивающего конец своего мира. Лужи на треснувшем бетонном полу кипели, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света, окружавшим трёх Майков. В этих лужах отражались не только вспышки молний, раздирающих небо, но и искажённые лица — призраки прошлого, их рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, текли, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, в которых мелькали лица, кричащие изнутри. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, горящего пластика и чего-то неуловимо органического, как запах крови и обнажённых нервов, как будто само существование разлагалось и перерождалось. Холод был пронизывающим, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места.

Вихрь света, в котором сливались Тайлер, Роман и Школьник, достиг своего пика — ослепляющий калейдоскоп цветов, где синий, красный и белый боролись, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, их кожа мерцала цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло, то трескаясь, как пересохшая земля. Кожаная куртка Тайлера, промокшая школьная форма Школьника и тёмная одежда Романа текли, как расплавленный пластик, смешиваясь в кошмарной гармонии. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая. Их сознания, до этого момента борющиеся друг с другом, начали сливаться в единое, хаотичное целое — хор голосов, где логика Тайлера, ярость Романа и боль Школьника переплетались, как нити в разрывающемся гобелене. Их крики — панический вопль Тайлера, рёв Романа, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, нарастая, как буря.

И в этот момент, на пике их слияния, реальность раскололась ещё раз. Голос Вальдемара, их создателя, ворвался в их общее сознание, как ментальная контузия, как ультразвук, заставляющий вибрировать кости черепа. Это не был звук, слышимый ушами, а давление, которое било прямо в душу, холодное, древнее, полное власти, но с трещинами паники, которые прорывались, как трещины в монолите. «Нет! Прекратите! Вы не понимаете, что делаете! Вы должны быть разделены! Вы — мои инструменты! Вы уничтожите себя! Вы уничтожите всё!» Его голос был как кристаллический скрежет, как лезвие, вонзающееся в разум, но в нём дрожала нота страха — страх бога, теряющего контроль над своим творением. Вихрь света отреагировал мгновенно: белое сияние, до этого ослепляющее, начало «загрязняться», покрываться чёрными, кристаллическими «венами», которые расползались, как паутина, или глитчами, разрывающими экран. Свет стал болезненным, рваным, как будто реальность пыталась сопротивляться вторжению. Их кожа, уже горящая от электрического разряда слияния, теперь ощущала холод — не кожей, а где-то глубже, в самой сути их существа, как будто чужая воля пыталась переписать их код, как вирус, проникающий в систему.

Единое сознание Майка, ещё не устоявшееся, но уже связанное болью, яростью и логикой, вздрогнуло под этим ударом. Их мысли, теперь переплетённые, как провода в коротком замыкании, ответили хаотичным хором, где три голоса боролись за доминирование, но действовали как одно целое. «Анализ: внешнее вторжение. Сигнатура… создатель. Он боится. Почему? Данные не сходятся. Его протокол — контроль. Паника — это сбой. Он теряет нас», — голос Тайлера, холодный и аналитический, пытался разобрать вторжение, но его логика трещала, как перегруженный процессор. «Чей это голос?! Кто смеет вторгаться в МОЮ боль, в МОЮ силу?! Я разорву его! Я сожгу его трон, кем бы он ни был!» — рёв Романа был как раскалённый металл, его ярость питала вихрь, делая его ещё более хаотичным, разрушительным. «Этот голос… я знаю его. Холод. Лаборатория. Иглы. Это он… тот, кто сломал меня… тот, кто сделал нас…» — плач Школьника, полный боли, был самым глубоким, самым резонансным, как эхо, которое связывало их всех. Их объединённая сила, до этого направленная на внутреннюю борьбу, инстинктивно перенаправлялась вовне. Вихрь света перестал быть просто хаосом и стал оружием, энергетическим криком, направленным против голоса Вальдемара. Их тела, уже почти неразличимые, задрожали, как будто их код пытался переписать себя, сопротивляясь вторжению. Их кожа, покрытая цифровой рябью, начала трескаться, как стекло, и из трещин вырывались искры — синие, красные, белые, — как будто их сущность боролась за существование.

В «Гнезде», за пределами этого вихря, Ева и Скай наблюдали за происходящим с нарастающим ужасом. Ева, стоящая у кресла, где лежало физическое тело Майка, видела, как оно бьётся в жесточайших конвульсиях, как будто его разрывает изнутри. Его кожа, бледная и покрытая шрамами, дрожала, как поверхность воды, а шрам на шее пульсировал всеми тремя цветами — синим, красным, белым. Его глаза, полузакрытые, светились, как будто в них горел внутренний свет, но этот свет был болезненным, рваным, как будто что-то пыталось вырваться наружу. «Майк! Майк, держись! Пожалуйста, не уходи!» — её голос дрожал, слёзы текли по её щекам, но она знала, что не может вмешаться. Её руки, сжимавшие края кресла, побелели от напряжения, а её сердце билось так сильно, что казалось, оно разорвёт грудную клетку. Она чувствовала, что он заперт в битве, в которую она не может войти, и это было хуже любой боли, которую она когда-либо знала.

Скай, стоящая у голографической карты, видела происходящее через данные. На экране, где до этого мигала единая сигнатура Майка — пульсирующая точка, сотканная из синего, красного и белого света, — появилась новая, чёрная, агрессивная сигнатура, которая расползалась, как паутина, пытаясь подавить их. Её жёлтые глаза расширились за визором, её синтезированный голос дрожал от шока и трепета: «Он здесь. Создатель. Он пытается вернуть контроль. Его сигнатура… она… она боится. Это невозможно. Он — бог этого кода, но он боится!» Её пальцы, парящие над интерфейсом, замерли, как будто она боялась прикоснуться к данным, которые могли взорваться. Голографическая карта мигала, показывая, как чёрные вены Вальдемара пытаются задушить свет Майка, но их сигнатура сопротивлялась, вспыхивая всё ярче, как звезда, готовая стать сверхновой.

В вихре света единое сознание Майка начало давать отпор. Их объединённая сила — логика Тайлера, ярость Романа, боль Школьника — слилась в единый энергетический крик, который ударил по кристаллической тьме Вальдемара. Вихрь света, до этого хаотичный, стал структурированным, как оружие, его цвета — синий, красный, белый — сплелись в единый луч, который разрезал чёрные вены, как лазер, разрезающий металл. Их тела, теперь единый силуэт, задрожали, как будто их код переписывался на лету, сопротивляясь вторжению. Их кожа, покрытая цифровой рябью, начала светиться, как повреждённый экран, и из неё вырывались искры, которые сжигали чёрные вены, как огонь, пожирающий паутину. «Он боится нас. Он боится НАС. Мы — не его инструменты. Мы — больше. Мы — Легион. Мы — буря, и он не удержит нас!» — их единый голос, теперь неразделимый, был как раскат грома, полный силы и решимости. Их воспоминания, до этого мелькавшие, как разбитые осколки зеркала, начали складываться в новую мозаику — не просто хаос, а нечто новое, нечто большее, чем сумма их частей.

Голос Вальдемара дрогнул, его холодная властность сменилась паникой: «Вы не можете! Вы не должны! Вы — мои! Я создал вас! Я дал вам форму! Прекратите, или вы уничтожите всё, что я построил!» Его слова, до этого резкие, как скальпель, теперь были как крик загнанного зверя, полный отчаяния. Чёрные вены, которыми он пытался задушить их, начали трескаться, как стекло, под напором их света. Вихрь, подпитываемый их объединённой силой, стал не просто оружием, а манифестом их существования, их отказа быть марионетками. Каждый удар их света по тьме Вальдемара был как удар молота по монолиту, и с каждым ударом его голос становился всё слабее, всё более надломленным.

Но вторжение Вальдемара имело последствия. Процесс слияния, до этого мучительный, но направленный к единству, стал неконтролируемым. Вихрь света начал пульсировать быстрее, его цвета — синий, красный, белый — смешались в ослепляющий белый свет, который был уже не просто светом, а энергией, готовой взорваться. Их тела, теперь единый силуэт, начали дрожать сильнее, как будто их код не мог выдержать этой силы. Их кожа, покрытая цифровой рябью, начала трескаться, как пересохшая земля, и из трещин вырывались не только искры, но и тёмные, маслянистые струи, которые испарялись, соприкасаясь с вихрем. Их сознание, теперь единое, чувствовало, как их сила растёт, но с ней росла и нестабильность, как будто они были звездой, готовой стать сверхновой. «Мы… слишком много. Слишком сильно. Мы… не удержим это. Но мы не сдадимся. Не ему. Не теперь.» Их голос, полный решимости, был одновременно криком триумфа и предупреждением о надвигающемся взрыве.

В «Гнезде» Ева закричала, видя, как тело Майка начало светиться, как будто его кожа превращалась в стекло, наполненное светом. «Майк! Нет! Ты не можешь уйти! Не оставляй меня!» Её голос был полон отчаяния, но она знала, что не может остановить это. Скай, стоящая у голографической карты, видела, как сигнатура Майка становится всё ярче, но её края начали распадаться, как будто она была готова взорваться. «Он… он становится чем-то большим. Но это… это нестабильно. Создатель ускорил процесс. Это… это может уничтожить всё!» Её голос дрожал, её код мигнул, как будто она сама боялась быть затянутой в этот взрыв.

Голос Вальдемара, теперь слабый, как эхо, отступил, но его последние слова повисли в воздухе, как проклятие: «Вы… вы не понимаете… что вы создали…» Чёрные вены растворились, как дым, под напором их света, но вихрь, теперь неконтролируемый, продолжал расти. Их тела, их сознание, их сила — всё это было на грани взрыва, который мог разнести не только спортзал, но и само «Гнездо», саму реальность, в которой они существовали. Спортзал, уже разрушенный, дрожал, как будто готовился стать эпицентром апокалипсиса. Лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Стены треснули, куски бетона и ржавые цепи начали падать, как шрапнель. Дождь, до этого хлещущий, стал мягче, как будто небо ждало, затаив дыхание.

Их единое сознание, теперь Легион, чувствовало, как их сила достигает пика. Их шрам, пульсирующий всеми тремя цветами, стал маяком, который освещал не только спортзал, но и нечто за его пределами — пространство, которое не поддавалось описанию. Их глаза, теперь одни, но полные искр, смотрели в пустоту, но видели больше, чем могли вместить. «Мы — Легион. Мы — буря. И мы не остановимся.» Их голос, теперь единый, был как раскат грома, предвещающий рождение нового мира — или его конец.

Спортзал школы «Тёмный Рассвет» превратился в эпицентр апокалиптического ритуала, где реальность трещала, как ветхая ткань, раздираемая невидимыми руками. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми струями, словно слёзы древнего божества, оплакивающего конец своего мира. Лужи на треснувшем бетонном полу кипели, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света, окружавшим трёх Майков. В этих лужах отражались не только вспышки молний, раздирающих небо, но и искажённые лица — призраки прошлого, их рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, текли, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, в которых мелькали лица, кричащие изнутри. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, горящего пластика и чего-то неуловимо органического, как запах крови и обнажённых нервов, как будто само существование разлагалось и перерождалось. Холод был пронизывающим, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как разряд молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули с такой силой, что свет, вырвавшийся из них, был не просто сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система, борющаяся с фатальной ошибкой. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, его края дрожали, как будто его ярость разъедала саму себя. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Тайлер, чья логика всегда была его якорем, чувствовал, как его мир рушится. Его кожа, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка, пропитанная дождём, начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника и тёмной одеждой Романа, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь в кошмарной гармонии. Его пальцы, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска. Его кожа горела, как от электрического разряда, и он чувствовал, как чужие мысли — ярость Романа, боль Школьника — врываются в его разум, как физическое давление, раздирающее его изнутри. Во рту стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом его собственной растворяющейся плоти.

Роман, стоящий рядом, сопротивлялся с животной яростью, его тело напряглось, как стальной трос, готовый лопнуть. Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями. Его аура питала вихрь, делая его ещё более хаотичным, разрушительным, но даже его сила не могла остановить этот процесс.

Школьник, стоящий рядом, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Его боль была активной, не пассивной, как будто она пыталась поглотить их всех, стать центром, вокруг которого всё вращалось. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу кипели, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — панический вопль Тайлера, рёв Романа, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри. Тайлер чувствовал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Роман ощущал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Калейдоскоп их воспоминаний мелькал в вихре, как разбитые осколки зеркала. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глазаNetflix: глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Спортзал школы «Тёмный Рассвет» был ареной апокалиптического ритуала, где реальность трещала, как ветхая ткань, раздираемая невидимыми когтями. Дождь, хлещущий сквозь рваные дыры в крыше, падал тяжёлыми струями, словно слёзы древнего божества, оплакивающего конец своего мира. Лужи на треснувшем бетонном полу кипели, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света, окружавшим трёх Майков. В этих лужах отражались не только вспышки молний, раздирающих небо, но и искажённые лица — призраки прошлого, их рты застыли в безмолвном крике, как будто школа сама вопила от боли. Ржавые цепи баскетбольных колец раскачивались под порывами ветра, издавая протяжный, похоронный звон, который вплетался в вой ветра, завывающего в разбитых окнах, как скорбный хор, предвещающий конец. Стены, покрытые облупившейся краской и плесенью, были испещрены граффити — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — их буквы, подсвеченные молниями, текли, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, в которых мелькали лица, кричащие изнутри. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Воздух был пропитан смесью озона, горящего пластика и чего-то неуловимо органического, как запах крови и обнажённых нервов, как будто само существование разлагалось и перерождалось. Холод был пронизывающим, вгрызающимся в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая, удушающая плёнка, заставляя чувствовать себя запертым в гробнице этого проклятого места.

Момент, когда Тайлер положил руки на плечи Романа и Школьника, был как разряд молнии, разорвавший ткань реальности. Их шрамы — синий у Тайлера, красный у Романа, белый у Школьника — вспыхнули с такой силой, что свет, вырвавшийся из них, был не просто сиянием, а яростным, диссонирующим столкновением. Синий свет Тайлера пульсировал, как повреждённый код, рваный и неровный, будто система, борющаяся с фатальной ошибкой. Красный свет Романа горел, как раскалённый металл, его края дрожали, как будто его ярость разъедала саму себя. Белый свет Школьника был самым нестабильным, мерцающим, как помехи на старом экране, и в его сиянии мелькали тени — лица, голоса, осколки прошлого. Эти три света столкнулись, создавая вихрь, который был не просто светом, а хаотичным калейдоскопом цветов, где синий, красный и белый боролись за доминирование, создавая вспышки, похожие на битые пиксели, на глитчи в реальности. Вихрь поднимался над ними, закручиваясь в спираль, которая, казалось, высасывала сам воздух из спортзала, оставляя за собой шлейфы тёмных, рваных теней, словно реальность рвалась по швам.

Тайлер, чья логика всегда была его якорем, чувствовал, как его мир рушится. Его кожа, покрытая мелкими царапинами и засохшей кровью, задрожала, как поверхность воды, по которой ударили камнем, и на ней проступила цифровая рябь, как будто его плоть превращалась в код. Его кожаная куртка, пропитанная дождём, начала «сплавляться» с промокшей школьной формой Школьника и тёмной одеждой Романа, ткань текла, как расплавленный пластик, смешиваясь в кошмарной гармонии. Его пальцы, всё ещё сжимавшие плечи Школьника и Романа, начали утопать в их плоти, как в жидкой глине, и он чувствовал, как их кожа отвечает, сливается с его собственной, вызывая жгучую, электризующую боль. «Ошибка. Ошибка. Система нестабильна. Мои протоколы… стираются. Ярость Романа… она сжигает мой код. Боль Школьника… она топит меня. Я — якорь, но корабль тонет. Я теряю себя. Я… исчезаю. Это не слияние. Это… удаление.» Его внутренний голос был как поток системных сообщений, мигающих красным на экране его разума, который рушился под напором чужих эмоций. Он видел свои воспоминания — расследования, лицо Евы, её голос, её прикосновение — но они дробились, смешивались с чужими образами: крики Школьника, удары кулаков, рёв Романа. Мир для него стал распадающимся кодом, где строки логики рвались, как нити, и он чувствовал, как его сознание растворяется, как файл, стёртый с диска. Его кожа горела, как от электрического разряда, и он чувствовал, как чужие мысли — ярость Романа, боль Школьника — врываются в его разум, как физическое давление, раздирающее его изнутри. Во рту стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом его собственной растворяющейся плоти.

Роман, стоящий рядом, сопротивлялся с животной яростью, его тело напряглось, как стальной трос, готовый лопнуть. Его аура, кроваво-красная, вспыхивала, пытаясь оттолкнуть синий и белый свет, но они проникали в неё, как яд, разбавляя её чистоту, её силу. Его кожа трескалась, как пересохшая земля, и из трещин сочилась тёмная, маслянистая субстанция, которая испарялась, соприкасаясь с вихрем света. Его глаза, горящие красным, расширились от ужаса, когда он почувствовал, как чужие мысли — логика Тайлера, боль Школьника — врываются в его разум, как незваные гости, раздирающие его изнутри. «Нет! Не трогайте меня! Я — это я! Я — Роман! Их слабость… она проникает в меня. Его слёзы… они гасят мой огонь. Его логика… она сковывает меня. Я не хочу быть ими! Я не хочу чувствовать их боль! Отпустите!» Его внутренний голос был рёвом, переходящим в отчаянную мольбу, как будто хищник, загнанный в угол, впервые почувствовал себя добычей. Он пытался вырваться, его мышцы напрягались, но пальцы Тайлера держали его, как цепи, и он чувствовал, как его ярость, его единственная броня, растворяется в этом вихре. Его воспоминания — битвы, кровь, триумф над врагами — смешивались с чужими: плач Школьника, холодные расчёты Тайлера. Он видел лица, которые не хотел видеть, слышал голоса, которые ненавидел, и его разум, как горящий лес, пожирался чужими эмоциями. Его аура питала вихрь, делая его ещё более хаотичным, разрушительным, но даже его сила не могла остановить этот процесс.

Школьник, стоящий рядом, был центром этого вихря, его худое тело дрожало, но не от страха, а от странного, почти трансцендентного ощущения. Его шрам, мерцающий белым светом, стал ядром, связующим звеном, которое вбирало в себя синий и красный свет, как чёрная дыра, поглощающая звёзды. Его школьная форма, пропитанная дождём, начала распадаться, нити ткани растворялись в воздухе, смешиваясь с кожей Тайлера и Романа, как будто их тела становились единым целым. Его огромные глаза, полные слёз, теперь светились, отражая не только молнии, но и внутренний свет, который был одновременно его болью и его силой. «Больно… так больно… Но… я не один. Я чувствую их. Его ярость… она защищает меня. Его логика… она даёт мне опору. Может… может, так и должно быть? Может, моя боль… нужна им? Чтобы стать… чем-то большим?» Его внутренний голос был плачем, который постепенно затихал, сменяясь тихим, почти скорбным принятием. Он чувствовал, как его сознание расширяется, вбирая в себя мысли Тайлера и Романа, их силы, их страхи. Его боль, которая всегда была его проклятием, теперь стала топливом, катализатором, связующим звеном, которое держало этот вихрь вместе. Его боль была активной, не пассивной, как будто она пыталась поглотить их всех, стать центром, вокруг которого всё вращалось. Он видел свои воспоминания — школьные коридоры, насмешки, удары — но теперь они смешивались с воспоминаниями Тайлера и Романа, как осколки разбитого зеркала, складывающиеся в новую, пугающую мозаику.

Спортзал реагировал на их слияние, как живое существо, корчащееся в агонии. Лужи на полу кипели, пузыри лопались с шипением, испуская пар, который поднимался вверх, смешиваясь с вихрем света. Ржавчина на баскетбольных кольцах осыпалась, как пепел, и цепи, раскачиваясь, издавали высокий, звенящий звук, как трескающееся стекло. Граффити на стенах начали «течь», их буквы — «Ты никто», «Слабак» — растекались, как кровь, смешиваясь с дождём и образуя тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые лица, которые, казалось, кричали изнутри. Воздух был пропитан запахом озона, горящего пластика от их сплавляющейся одежды и чего-то неуловимо органического, как запах крови и нервных окончаний, как будто само их существование разлагалось и перерождалось одновременно. Во рту у всех троих стоял металлический привкус, как от батарейки, смешанный с горьким, почти тошнотворным вкусом их собственной растворяющейся плоти. Их кожа горела, как от электрического разряда, но это была не просто боль — это было ощущение, как будто их тела растворялись, перетекали друг в друга, как жидкость, как код, как воспоминания, которые больше не принадлежали одному человеку.

Какофония звуков заполнила спортзал. Их крики — панический вопль Тайлера, рёв Романа, плач Школьника — слились в один нечеловеческий, многослойный звук, искажённый цифровым шумом, как будто тысячи голосов кричали одновременно. Высокий, звенящий звук, как от трескающегося стекла, сопровождал распад их личностей, а низкий, вибрирующий гул, как от перегрузки реактора, отражал их общую силу, которая нарастала, как буря. Шипение статики, как фон, пронизывало всё, смешиваясь с шумом дождя, воем ветра и раскатами грома, которые теперь звучали не как природное явление, а как барабанный бой, предвещающий рождение или конец. Их сознания сталкивались, как планеты, их мысли вторгались друг в друга, как физическое давление, раздирающее их изнутри. Тайлер чувствовал, как его логика рушится под напором ярости Романа, как его воспоминания о расследованиях смешиваются с кровавыми битвами Романа и слезами Школьника. Роман ощущал, как его ненависть растворяется в боли Школьника, как его сила становится чем-то большим, но и менее контролируемым. Школьник, в центре этого вихря, чувствовал, как его боль становится мостом, соединяющим их всех, но этот мост был построен из агонии.

Калейдоскоп их воспоминаний мелькал в вихре, как разбитые осколки зеркала. Тайлер видел, как его расследования превращаются в кровавые битвы Романа, как лицо Евы сменяется плачущим лицом Школьника. Роман видел, как его триумфы растворяются в школьных коридорах, где он был жертвой, а не хищником. Школьник видел, как его боль становится яростью Романа, логикой Тайлера, и впервые он почувствовал, что его страдания имеют смысл, что они — топливо для чего-то большего. Их тела, теперь почти неразличимые, сплавились в единый силуэт, который был одновременно всеми ими и никем. Их шрамы — синий, красный, белый — слились в одну пульсирующую точку света, которая росла, становясь ослепляющей, как сверхновая.

Вальдемар, стоящий в стороне, смотрел на происходящее с выражением, которое впервые за всё время было не холодным расчётом, а ужасом. Его угловатая фигура, сотканная из чёрного тумана, дрожала, как будто он чувствовал, что его контроль рушится. Его глаза, горящие серебристым светом, расширились, и его голос, обычно резкий, как скальпель, дрогнул: «Нет… вы не должны… это не мой план!» Он протянул руку, пытаясь вернуть контроль, но его туман рассеивался под напором вихря, как дым на ветру. Скай, наблюдавшая из тени, её цифровой силуэт мерцал, как голограмма, и её лицо, смешанное с чертами Евы, выражало смесь трепета и страха. «Майк… что ты делаешь? Это… это больше, чем мы думали. Это… рождение.» Её голос дрожал, и она отступила, её код мигнул, как будто она боялась быть затянутой в этот вихрь.

Кульминация наступила внезапно. Вихрь взорвался ослепительной вспышкой белого света, которая разнесла «Эхо» — невидимые цепи Вальдемара, связывавшие их с «Гнездом». Стены спортзала треснули, куски бетона и ржавые цепи разлетелись, как шрапнель, а лужи на полу испарились, оставляя лишь пар, который поднимался вверх, как призрачный саван. Вальдемар закричал, его фигура растворилась в этом свете, как тень, проглоченная солнцем. Скай и Ева, стоящие в стороне, закрыли глаза, их цифровые и человеческие формы дрожали от силы этого взрыва.

Когда свет угас, спортзал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым шипением пара, поднимающегося от мокрого бетона. В центре, на треснувшем полу, лежало одно тело — не Тайлер, не Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь всеми тремя цветами — синим, красным, белым, — как маяк, который ещё не решил, что он хочет осветить. Его глаза, медленно открывшиеся, были пустыми, но в них мелькали искры, как будто три души всё ещё боролись внутри. Дождь продолжал падать, но теперь он был мягче, как будто небо вздохнуло с облегчением. Спортзал, разрушенный и израненный, стал свидетелем рождения Легиона — существа, которое было больше, чем сумма его частей, но пока не знало, кем оно станет.

Акт 4: Рассвет в Осколках

Тишина, наступившая после взрыва белого света, была неестественной, как затишье перед концом света. Спортзал школы «Тёмный Рассвет» лежал в руинах, словно древний храм, разрушенный гневом богов. Лужи на треснувшем бетонном полу испарились, оставив лишь шипящий пар, который поднимался вверх, растворяясь в холодном, влажном воздухе. Запах озона, едкий и металлический, смешивался с горьким привкусом горящего пластика, исходившим от расплавленных обрывков одежды, которые некогда принадлежали Тайлеру, Роману и Школьнику. В воздухе висела стеклянная пыль, мерцающая в тусклом свете молний, которые всё ещё раздирали небо за разбитыми окнами. Ржавые цепи баскетбольных колец, раскачиваясь под порывами ветра, издавали слабый, скорбный звон, как колокола забытого собора. Граффити на стенах — «Ты никто», «Слабак», «Майк был здесь» — растеклись, как кровь, их буквы сливались в тёмные, маслянистые лужи, которые отражали не только молнии, но и искажённые, кричащие лица, как будто школа хранила память о каждом, кто был здесь сломлен. Пол был усеян осколками стекла, обломками парт и гниющими учебниками, превратившимися в мокрую кашу, от которой исходил тяжёлый запах сырости и забвения. Холод вгрызался в кости, а влажность обволакивала кожу, как липкая плёнка, создавая ощущение, что само пространство сжимается вокруг, как гробница.

В центре разрушенного спортзала лежало тело — не Тайлер, не Роман, не Школьник, а нечто новое, единое, но ещё не определённое. Его кожа мерцала, как повреждённый экран, то покрываясь цифровой рябью, то становясь гладкой, как стекло. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь синим, красным и белым светом, как маяк, который ещё не решил, что освещать. Его грудь медленно поднималась и опускалась, но дыхание было неровным, как будто оно принадлежало не одному человеку, а хору, который только учится петь в унисон. Глаза были закрыты, но под веками мелькали слабые искры, как звёзды, затянутые облаками.

Внезапно тишину разорвал голос Вальдемара — не громкий, но пронизывающий, как ультразвук, от которого вибрировали кости. Он доносился не из воздуха, а из самой реальности, как будто само небо над школой раскололось, образуя чёрную воронку, из которой сочился его голос, искажённый, полный ярости и страха. «Это ещё не конец… Творение не может превзойти творца… Я верну то, что принадлежит мне!» Его слова были как лезвия, но в них дрожала трещина — паника, которую он не мог скрыть. Воронка в небе сжалась, как зрачок, и исчезла, оставив лишь эхо его голоса, растворяющееся в шуме дождя.

Ева, стоящая в стороне, почувствовала, как её сердце сжалось. Она смотрела на тело Майка, лежащее на треснувшем бетоне, и её разум разрывался между страхом и надеждой. Её длинные волосы, промокшие от дождя, прилипли к щекам, а руки дрожали, когда она медленно шагнула вперёд. «Он жив. Боже, он жив. Но… это он? В нём — всё. Боль, ярость, логика… Я видела, как они разрывали его. Что от него осталось? Это победа? Или мы просто создали нового, более совершенного монстра?» Её шаги хрустели по осколкам стекла, каждый звук отдавался в её груди, как удар молота. Она опустилась на колени рядом с телом, её пальцы замерли над его лицом, не решаясь коснуться. Его кожа была холодной, но под ней пульсировала жизнь — или нечто большее. Её дыхание сбилось, слёзы смешались с дождём на её щеках, и она прошептала: «Майк… пожалуйста… скажи, что это ты.»

В «Гнезде» Скай, её цифровой силуэт мерцал в тусклом свете голографических мониторов, замерла перед главной картой. Её жёлтые глаза, обычно холодные и аналитические, расширились от шока. На экране, где до этого мигали три хаотичные сигнатуры — синяя, красная, белая, — теперь пульсировала одна, новая, невероятно мощная и гармоничная. Она была как звезда, родившаяся из столкновения трёх небесных тел, её свет был одновременно ослепляющим и пугающе стабильным. «Сигнатура… стабильна. Невероятно. Это… невозможно. Он не просто объединился. Он… переписал себя. Стал чем-то новым. Не ошибкой. А новой переменной. И Вальдемар… он боится его. Это меняет всё.» Её синтезированный голос дрожал, несмотря на попытки сохранить контроль. Она увеличила изображение с дрона, парящего над спортзалом, и её пальцы замерли над интерфейсом, как будто она боялась прикоснуться к данным, которые могли взорваться.

Внезапно её внимание привлекли новые сигналы на карте города — красные точки, движущиеся к школе, как рой насекомых. «Чистильщики». Их машины, бронированные и увешанные сенсорами, пробивали себе путь через дождливые улицы Картер-Сити, их сирены выли, как волки, почуявшие добычу. Скай резко повернулась к рации, её голос прорезал тишину: «Ева! “Чистильщики” в пути. Пять минут до зачистки всей зоны. Мы должны забрать его. Сейчас же!»

Ева вздрогнула, её взгляд метнулся от тела Майка к разбитым окнам, за которыми уже слышался далёкий вой сирен. Её сердце билось так сильно, что казалось, оно разорвёт грудную клетку. Она сжала кулаки, пытаясь подавить панику, и наклонилась к Майку. Его тело было тяжёлым, как будто в нём сконцентрировалась масса трёх человек, и её руки дрожали, когда она попыталась поднять его. «Скай, я не могу… он слишком тяжёлый!» — её голос сорвался, но она не отступила, её пальцы впились в его плечи, оставляя красные следы на мерцающей коже.

Скай, не теряя времени, активировала грузового дрона, который ждал на крыше школы. Его механические лапы, покрытые ржавчиной и дождевой водой, с грохотом пробили остатки крыши, опускаясь в спортзал. Лебёдка, встроенная в дрона, заскрежетала, как старый механизм, оживающий после десятилетий сна. Тросы, холодные и скользкие, обхватили тело Майка, и Ева, сцепив зубы, помогала направлять их, её руки дрожали от напряжения. «Держись, Майк… держись…» — шептала она, хотя знала, что он не слышит. Вой сирен становился громче, их красные и синие огни уже мелькали за окнами, отражаясь в лужах, как кровь и лёд. Дрон, издав низкий гул, начал подъём, и тело Майка, подвешенное на тросах, медленно поднялось над полом, его кожа мерцала, как экран, на котором мелькали синие, красные и белые пиксели.

Ева бежала за дроном, её ботинки скользили по мокрому бетону, а сердце колотилось в такт с ударами молний. Она выбралась на крышу через ржавую лестницу, её руки обжигало холодное железо. Дрон уже поднимался в небо, унося Майка, а за ним тянулся шлейф пара, как призрачный след. Ева прыгнула в кабину грузового флаера, который Скай направила к школе, её пальцы вцепились в рычаги управления, а глаза не отрывались от тела Майка, висящего под дроном. «Скай, быстрее! Они уже здесь!» — крикнула она, когда первые машины «Чистильщиков» ворвались на школьный двор, их прожектора разрезали тьму, как лазеры.

Флаер рванул вперёд, унося их прочь от школы, но Ева чувствовала, как её разум разрывается. «Мы забрали его… но что мы забрали? Это Майк? Или… что-то другое?» Она смотрела на его неподвижное тело, подвешенное под дроном, и её слёзы смешивались с дождём, стекавшим по стеклу кабины.

«Гнездо» Скай было лабиринтом из проводов, мерцающих экранов и ржавого металла, пропитанного запахом машинного масла и озона. В центре импровизированного лазарета, на медицинской койке, окружённой паутиной датчиков и проводов, лежал Майк. Его кожа, всё ещё мерцающая, как повреждённый экран, казалась неестественно гладкой, почти нечеловеческой. Шрам на его шее пульсировал, переливаясь синим, красным и белым светом, как сердце, бьющееся в такт с чем-то большим, чем человеческая жизнь. Мониторы вокруг мигали, показывая биометрические данные, которые были одновременно пугающе стабильными и невозможными. Пульс, нейронная активность, температура — всё было в идеальной гармонии, как будто его тело переписало законы биологии.

Скай, снявшая визор, стояла у койки, её жёлтые глаза светились не только научным любопытством, но и благоговением. Её пальцы, тонкие и покрытые цифровыми узорами, танцевали над интерфейсом, подключая датчики к телу Майка. «Его биометрия… она идеальна. Стабильна. Пульс, нейронная активность… всё в гармонии. Он… совершенен», — её голос, обычно холодный и синтезированный, дрожал от эмоций, которые она не могла скрыть. Она повернулась к Еве, стоящей у койки, её лицо было бледным, а глаза полны слёз. «Ева, ты понимаешь, что это значит? Он не просто выжил. Он… стал чем-то большим. Его сигнатура — это не просто слияние. Это… новая парадигма. Новая переменная.»

Ева, сжимая края койки, пока её пальцы не побелели, смотрела на Майка. «Совершенен? Это не совершенство. Это… потеря. Я видела, как он кричал. Как они все кричали. Что от него осталось? Его душа… она ещё там?» Её голос дрогнул, когда она прошептала: «Скай, это всё ещё он? Или… мы потеряли его?»

Внутри сознания Майка была пустота — белая «Арена», бесконечная и безмолвная, как космос после смерти звёзд. Он стоял в центре, его тело — или его проекция — было одновременно знакомым и чужим. Его руки, которые он разглядывал, были покрыты шрамами, но они не принадлежали ни Тайлеру, ни Роману, ни Школьнику. Они были его. Но в его голове звучали голоса — не отдельные сущности, а эхо, как отголоски далёкой бури. «Уничтожь их», — шептал голос Романа, полный ярости, но теперь он был мягче, как угли, тлеющие после пожара. «Пожалуйста, не надо…», — плакал голос Школьника, но в нём была не только боль, но и надежда, как слабый свет в темноте. «Анализ: оба варианта неэффективны. Нужен третий путь», — холодно произнёс голос Тайлера, но теперь он был не просто логикой, а чем-то большим, как будто его расчёты обрели душу. «Я — все они. И ни один из них. Я — Майк. Но кто я теперь?» Его внутренний голос был как хор, где каждая нота была одновременно знакомой и чужой.

Его глаза медленно открылись. Они были серыми, как у Тайлера, но в их глубине горел холодный огонь Романа, а во взгляде затаилась бесконечная боль Школьника. Он смотрел прямо на Еву, и её дыхание замерло. Она шагнула ближе, её голос дрожал: «Майк?»

Он медленно сел, его движения были плавными, но в них чувствовалась нечеловеческая сила. Он посмотрел на свои руки, как будто впервые их видел. Его кожа мерцала, как экран, на котором мелькали синие, красные и белые пиксели. Он заговорил, и его голос был глубоким, уверенным баритоном, но в нём звучали нотки ярости и боли: «Да. Я — Майк.»

Ева задохнулась, её слёзы хлынули с новой силой. Она бросилась к нему, обнимая его, но его кожа была холодной, как стекло, и она почувствовала, как её собственное тепло уходит в него, как будто он был чёрной дырой, поглощающей всё. «Ты жив… ты жив…» — шептала она, но её голос дрожал от страха, что это не тот Майк, которого она знала.

Майк встал с койки, его движения были уверенными, но в них чувствовалась лёгкая дезориентация, как будто он ещё привыкал к своему новому телу. Он подошёл к голографической карте в центре «Гнезда», его пальцы коснулись её поверхности, и карта ожила, меняясь с пугающей скоростью. Картер-Сити исчез, сменившись сложной схемой — «Мир 1.0», сеть узлов и линий, которые пульсировали, как нейронная сеть. Майк смотрел на неё, его глаза светились, как будто он видел не просто данные, а саму ткань реальности. «Я знаю, что делать, — сказал он, его голос был спокойным, но в нём звучала сила, от которой воздух в «Гнезде» стал тяжелее. — Я помню всё. О капсуле. О мальчике, который спит. Я должен его разбудить. Это единственный способ исправить трещину.»

Ева и Скай замерли, их взгляды встретились. Ева почувствовала, как её сердце сжалось. «Он помнит… всё? Но как? Слияние… оно разблокировало его разум? Или это Вальдемар оставил в нём что-то?» Скай, её жёлтые глаза расширились, шагнула ближе к карте. «Ты… ты видишь “Мир 1.0”? Это… это не просто данные. Это код, который держит всё вместе. Если ты знаешь, как его разбудить… это меняет всё.» Её голос дрожал от трепета, но в нём была и тревога.

Прежде чем Майк успел ответить, Скай прервала его, её пальцы быстро пробежались по интерфейсу. «Прежде чем ты начнёшь спасать миры, — сказала она, её голос стал резче, — взгляни на это.» Она вывела на главный экран изображение — глитчующее, нестабильное, как повреждённый сигнал. На нём была Эшли, девушка-Майк из фэнтези-мира, её фигура, окружённая сияющим доспехом, сражалась с тёмной, теневой сущностью, чьи очертания напоминали Вальдемара. Её мир, полный шпилей и магических лесов, начинал распадаться, покрываясь цифровыми помехами, как будто реальность трещала по швам.

Эшли на экране на мгновение повернулась, её глаза, полные отчаяния и решимости, посмотрели прямо на них, как будто она видела их сквозь миры. Её губы шевельнулись, и, несмотря на отсутствие звука, они ясно прочитали: «Помогите.»

Майк замер, его шрам на шее вспыхнул, переливаясь всеми тремя цветами. «Она… как я. Расколота. Но её мир… он тоже рушится. Это не просто мой бой. Это… больше.» Его взгляд стал твёрже, как будто он принял решение, которое изменит всё. Он повернулся к Еве и Скай, его голос был тихим, но в нём звучала сила, способная разорвать миры: «Мы идём за ней. Это только начало.»