С неба падало золото (гет)

Скотт снял очки, потер переносицу. Красные линии пульсировали под веками — привычный дискомфорт, фон его существования. Контроль. Всегда контроль.

Одна и та же мысль в голове: «Он должен ей сказать. Объясниться перед Джин. Должен. Так надо. Так правильно».

Скотт стоял перед закрытой дверью в их общую комнату и впервые не решался войти.

Всё это уже было. Где-то на границе его снов и яви. Он уже начинал этот разговор, и Джин его заканчивала.

Их любовь никогда не была фикцией, не была контрактом с обязательствами, скрепленными подписью. Но с каждым годом всё более становилась на него похожей, через что бы ни прошла.

Всё началось, когда Джин умерла. И он разрыдался на плече того, кто любил её не сильнее, но иначе. И этому «иначе» он проиграл.

Скотт сидел в подвальном тире на холодном бетонном полу, спиной к стойке с мишенями, в полной темноте. Рядом валялась пустая бутылка дорогого виски — подношение Чарльза, которое не помогло.

— Саммерс.

Скотт не пошевелился. Не поднял головы. Сделал вид, что даже не услышал этот голос.

Логан шагнул в его темноту. Запах кубинской сигары и железа намеренно грубо врезался в спертый воздух подвала. Он не садился. Просто стоял над ним, как утес над разбитой лодкой.

— Вылезай отсюда. У нас есть план.

— Она мертва. Все планы… к черту, — хрипло выдавил Скотт.

Он не собирался оправдываться, и всегда было плевать, каким его видит этот человек, для которого он никогда не был и не будет лидером.

— Соберись.

Скотт резко дернул головой. И засмеялся — коротко, сухо.

— Хочешь знать, что я думаю? — холодно спросил Логан.

Если бы не Профессор, хрен бы он сюда пришёл. Хрен бы они все пытались игнорировать негласную просьбу о покое и одиночестве. Скотт не хотел никого и ничего не слышал, потому что и без этого мыслей в голове и так было слишком много. Они задавали ему вопросы, сами же отвечали, разрывали лёгкие, оставляя без воздуха.

— Ты горюешь не о Джин, Саммерс, — выдохнул он. Каждое слово вонзалось в него с методичной точностью, словно клинки из адамантия. — О том, что ты больше не «идеальный муж» для «идеальной героини».

Пульсация света в его красных очках стала чаще, яростнее. Скотт сжался будто перед броском.

— Ты… ты ничего не понимаешь, Логан, — прошипел он. Голос дрожал, но не от горя. От бешенства. От того, что кто-то посмел назвать его боль по имени. — Ты никогда не понимал! Ты видел в ней только… страсть! Ты не знал ее как…

— Как символ? — перебил Логан, резко наклонившись. Его глаза хищника сверкали в темноте. — Как твой блестящий знак на груди? Как доказательство того, что ты можешь быть «нормальным»? Я знал ее живую, Саммерс. Всю её. И свет, и тьму. И страх, и ярость. Ту, что ты боялся принять. Ту, что я любил. Люблю. Даже мертвую.

Скотт вскочил. Пошатнулся. Запахло перегаром и озлобленным отчаянием. Он провёл всю ночь, глядя на её фотографию. Вспоминал каждую улыбку, каждую ссору, момент, когда она смотрела на него, и был сам себе отвратителен. Потому что чувствовал лишь... пустоту. Как будто кто-то вошел в его разум и вырезал всё, что было связано с ней. Осталось лишь чувство вины и постоянный гул силы, который теперь звучал как насмешка над скорбью, которой невозможно управлять.

— Любил? — его голос сорвался на крик. — Любил?! Ты, который лез к ней, когда она была моей! Ты, который своим… своим животным влечением разрушал все, к чему она стремилась! Ты ненавистен мне, Логан! Ты всегда был ненавистен! Потому что ты… ты мог! — Он шагнул, сжав кулаки. — Ты мог любить ее всю! Грязную, испуганную, сильную, опасную! Ту, что могла сжечь мир! Ты не боялся ее Феникса — ты принимал его как часть её! А я…

Проклятый виски. Голос Скотта сломался. Он сделал невероятное движение — пальцы дрожащей руки потянулись к дужкам очков. Не для атаки. Как будто хотел сорвать этот символ контроля, эту стену, и показать… что? Свою пустоту?

— … а я не способен. Ни на эту любовь. Ни на какую. Я… я могу только контролировать. Только идеализировать. Только… терять.

Логан не отпрянул. Во взгляде прочлось жестокое разочарование. А потом он ударил снова... словесно.

— Поэтому ты изменил ей? С Эммой.

Всё началось, когда Джин умерла... и закончилось, когда вернулась.

И Эмма вошла в его жизнь ещё до трагедии.

Джин знала. Джин видела. Телепатический роман, а после — одна на двоих кровать. Джин в гневе раскрошила Эмму в её алмазной форме. Джин собрала её по кусочкам, ведомая чувством вины. Намного позже, в Кракоа, они даже заключили мир за кружкой пива. Потому что... даже Эмме было с ним скучно.

Они так и не поговорили. Должно быть, со стороны, это выглядело так, будто бы ему всё равно.

Столько времени прошло! Скотт не должен был возвращаться в этот дом, не должен был сметь даже просто смотреть в глаза Джин Грей. Но таким, как они, как доказала история, не следовало быть по одиночке.

— Сними, — прорычал Логан. — Сними свои проклятые стекла, Циклоп. Покажи всем, какие у тебя там пустые глаза. И выжги дыру в полу. Может, почувствуешь что-то, кроме жалости к себе. Но не порть дорогую мебель Чарльза.

Презрение. Ледяное, окончательное. Он смотрел на Скотта не как на врага, а как на что-то жалкое и окончательно чужое. На человека, чья боль была фальшивой, эгоистичной, не имеющей ничего общего с Джин Грей, которую он знал. С Джин, которая заслуживала настоящей скорби, а не этого спектакля об утраченном идеале.

Логан не понимал его. Того, кого спасал не раз... ради неё. Скотт и сам себя не понимал. Рука так и застыла у очков. Дрожь прошла по телу, сменившись ледяным оцепенением.

Логан развернулся. Больше не видел смысла в словах. Ему нечего было сказать человеку, который оплакивал не женщину, а свою разбитую корону.

— Ты прав в одном, Саммерс, — бросил он через плечо, шагая к выходу. Голос его был низким, усталым, лишенным даже гнева. — Мне жаль тебя. Правда жаль. Но, по крайней мере, сейчас — ты честен.

И он ушел. Тяжелые шаги стихли в коридоре. В тире остался только Скотт, его пустая бутылка, непроглядная тьма и осознание, наконец выкристаллизовавшееся в ледяную, режущую сердце правду: Логан ушел не потому, что они враги. А потому, что им не о чем было говорить. Их разделяла не ненависть. Их разделяла сама природа горя. И Логан понял, что его боль — настоящая, а боль Скотта — всего лишь эхо разбитого зеркала. Он остался один. Своей пустотой. И с очками, которые он так и не снял.

Скотт должен был объясниться. Сейчас. Следующего раза не будет.

Когда он вошёл, Джин стояла у окна, на фоне лунного света. Ее рыжие волосы казались почти черными, дымом кровавого пламени.

Остановился в шаге — дистанция солдата. Не мужа. Наверное, даже друга.

Джин повернулась. В ее глазах — не усталость, а глубина, бесконечность, в которую он боялся смотреть слишком долго. Взгляд скользнул к его вискам, где обычно давила оправа очков.

— Скотт?

Он некрепко сжал её руку. Тепло. Человеческое тепло. Но под кожей он всегда чувствовал едва уловимое жжение — Феникс. Сила, которая могла сжечь миры. Сила, которая когда-то сожгла ее. Глаза что-то искали в его лице — трещину в броне, проблеск того мальчика, который боялся открыть глаза, а не командира, который боялся их закрыть.

— Подозрительно тихо, учитывая угрозу Стражей, — начал он. Прелог. Дурацкий предлог. — Ты помнишь, как было раньше? До... всего? До Феникса? До смерти? До возвращения? — В его голосе дрогнула нота боли, быстро подавленная. — Мы мечтали о простых вещах. О доме. О... нашем будущем. Мы строим его каждый день. Иногда это требует жертв. Иногда... дистанции.

Он невольно посмотрел в сторону, туда, где за стеной, вероятно, ворча и куря сигару, шагал по коридорам Логан.

Джин вздохнула.

— Дистанция. Да.

Она освободила руку.

— Если я потеряю контроль, ты будешь первым, кто направит на меня свои лучи? Как на угрозу? — Глаза ее вспыхнули золотистым светом — на мгновение, но этого хватило.

Скотт отшатнулся. Старые страхи сжали горло, но свет в ее глазах погас так же внезапно, как и вспыхнул. Статуэтка мягко опустилась на ладонь. Джин смотрела на него не с гневом, а с бесконечной печалью.

Она не стала продолжать. Не нужно. Они оба знали. Логан не боялся ни Феникса, ни ее тьмы. Он бросался в пламя с рыком, готовый сгореть или сразить монстра в еë душе. Скотт же строил огнеупорные стены.

— Я не боюсь тебя, — проговорил Скотт. — Я боюсь за тебя. За то, что может случиться. Я должен все предусмотреть. Это мой долг перед тобой. Перед памятью о той Джин, которую я потерял. Перед той, что вернулась, но... не совсем.

Она подошла к нему вплотную. Ее пальцы коснулись холодного стекла его очков.

— Твой долг. Твой контроль. Твои стены, Скотт, — прошептала Джин, — а где ты? Где тот парень, который смеялся со мной на крыше особняка? Который боялся прикоснуться ко мне, не из-за силы, а просто потому что стеснялся?

Он хотел что-то сказать. Объяснить. Рассказать о кошмарах, где ее глаза пылают уничтожающим вселенную огнем, а его лучи бессильны. О вечном грузе лидерства. О вине за каждую потерянную жизнь. О том, как невыносимо быть «Циклопом», когда внутри — просто сломленный мальчик по имени Скотт Саммерс.

Но слова застряли комом в горле. Он лишь обнял ее, жестко, почти по-военному. Она прижалась к нему, но ее тело оставалось напряженным. Не сопротивление. Просто... отсутствие отдачи. Как будто она уже смирилась с дистанцией, которую он возвел между ними своими страхами и своим "долгом".

— Я всё ещё люблю тебя, Джин, — выдохнул он в её волосы. Искренне. Отчаянно. Это была правда. Но какая-то усеченная. Любовь к иконе, к памяти, к идеалу, который он создал в своей голове. К той части ее, которая не пугала его.

— Я знаю, Скотт, — ответила она тихо, глядя куда-то поверх его плеча, в лунную ночь за окном. — Я тоже когда-то.

В её голосе звучала невысказанная горечь. Любовь к человеку, который так и не смог принять её целиком, со всей её огненной, пугающей красотой. Любовь, которая была скорее привычкой и общей травмой, чем страстью или глубоким пониманием.

— Я... должен сказать кое-что. Пока еще есть время, — прошептал он. — Я просил прощения за многое. За ложь Чарльза о Фениксе. За то, что не удержал тебя тогда... не смог защитить. За Эмму.

Признание повисло в воздухе. Имя Эммы Фрост.

— Я никогда не просил прощения за самое главное. За то, что любил тебя. Идеал Чарльза. Первую леди Икс. Символ надежды. Солнечный свет команды. Ту, кого нужно было любить. Кого должен был любить лидер. Но не ту, что боится темноты в себе. Не ту, что рвется наружу с криком. Не ту, что принимал... он.

Скотт не произнёс имени Логана. Его не было с ними в комнате, но самого первого их знакомства, он был везде.

— Эмма... она видела трещины. Видела контролирующего параноика, который боится собственной тени. И я... я принял это. Потому что это было легко. Потому что она не требовала от меня любить целиком. Только... использовать трещины. Быть полезным. И я признаюсь в этом поражении тебе.

Тишина снова накрыла их, но теперь она была другой. Не тяжелой, а... пустой. Как после бури.

Джин смотрела на него. Так, как только она умела смотреть. Феникс не был частью её, он был ею.

— Я знаю, — сказала она. Ее голос был тихим, но удивительно твердым. Нежным, но без прежней дрожи надежды. — Прощение... Оно не нужно. Наша любовь... она была красивой легендой. Символом для других. Но для нас... она была клеткой. Для обоих.

Он смотрел на нее, затаив дыхание. Ждал гнева. Презрения. Слез. Но видел только... освобождение. Глубокую, древнюю усталость и странный покой.

— И я давно отпустила тебя, Скотт Саммерс, — улыбка отразилась на её алых губах, — от долга любить меня, от вины и идеала. Мы свободны. От этого.

Он кивнул. Один раз. Резко. В его груди что-то огромное и болезненное разжалось, сменившись ледяной, чистой пустотой. И странным облегчением.

— Джин, — заговорчески сказал он, не глядя на нее. — Давай покажем им, в последний раз, на что способны Саммерсы?

Тут вошёл Логан, возник в дверном проёме и прищурился, сложив руки на груди.

— Не помешал? Там, кажется, начинается.

— Так чего же мы ждём? — спросил он, не оборачиваясь.

Мысленно они уже летели вперёд, навстречу огню, последней миссии, где не было места старым призракам, а только ясность цели и рев мотора, заглушающий эхо разбитых сердец и несбывшихся мечтаний. Они шли навстречу опасности. Больше не муж и жена, но соратники.

И этой свободе была своя, горькая и безупречная, правда.