Иск Смерти: Дело Тома Риддла (джен)

— Знаете, — начала Жизнь, встав со своего места, — странно быть тем, кто должен говорить последнее слово… после Смерти.

Зал не отозвался. Даже Смерть не усмехнулся. Лишь Ломакс чуть дернул уголком рта.

— Но, наверное, так и должно быть.

Её голос дрожал не от страха. Он дрожал от накопленного веса слов, что были сказаны до неё. От воспоминаний, от образов, от ощущения, будто она… проиграла.

— Я представляю сторону, которая всегда проигрывает. — Она подняла глаза. — Потому что мы не убиваем. Мы растим. Мы лечим. Мы подставляем вторую щёку. — Она обвела зал. — Мы — те, кто зовут это добром.

Жизнь подошла к центру, туда, где некогда звучали вопросы, выкрики, язвы. Теперь — только пыль, следы шагов и тени от несуществующего света.

— Этот суд, — сказала она тихо, — был ловушкой. Не для Тома. Для меня. — Она указала на него. — Я пришла сюда с убеждением, что есть очевидное зло. Что его не надо объяснять, только обозначить. Но вы… вы решили иначе. — Она посмотрела на Смерть. — Вы хотели ответа на вопрос, который не поддаётся ответу. — Она повернулась к Тому. — А ты… ты стал удобной декорацией для рассуждений о природе свободы. — Она помолчала. — Я хочу, чтобы вы вспомнили, кто перед вами.

Её голос изменился. Он стал жёстче. Чище. Глубже.

— Он не просто юноша, которого недолюбили. Не просто мальчик, которого не научили любить. Он — тот, кто убивал детей. Кто играл судьбами. Кто создавал ад — намеренно. Не по ошибке. Не по наитию. Не из страха. А потому что хотел. — Она кивнула. — Это — не метафора. Это — факт.

Она подошла ближе к столу, за которым сидел Том. Он не шевельнулся. Только следил за ней с лёгкой насмешкой в глазах.

— Ты говоришь, ты не просишь прощения. И правильно. — Жизнь прищурилась. — Потому что знаешь, что его не заслуживаешь. Ты не веришь в прощение, потому что не веришь в цену. Ты никогда ничего не платил. Ты всегда брал. — Сильный вдох. — Но цена есть. Она — в лицах матерей, что хоронили своих детей. Она — в страхе, ставшем системой. В том, как ты выстроил империю из ужаса — и назвал это миссией. — Она обернулась к Смерти. — Вы говорите о шансе? О возможности переписать историю? А кто даст шанс тем, кто уже мёртв? Кто отдаст тело ребёнку, у которого его больше нет? Кто сотрёт шрам, что он выжег в людях?

Тишина. Даже Смерть, кажется, слушал.

— Вы называете это игрой. А я называю это оскорблением. — Жизнь подошла ближе. — Я не ангел. Не сила добра. Я — просто сторона этого мира. Я — боль матери, что сжимает пустую пелёнку. Я — руки, вытягивающие младенца из огня. Я — взгляд человека, что просыпается утром и хочет верить, что всё не зря. И если сегодня я проиграю — пусть так. Но хотя бы один раз, здесь, в этом зале, я хочу сказать. Есть границы. Границы, за которыми уже не «но». Границы, за которыми — не человек, а хищник. — Она повернулась к Тому. — Ты за этими границами. — И теперь уже не просто голосом, а всем телом она произнесла. — Моё последнее слово: никакого шанса. Никакого прощения. Только запечатывание. Только пустота. Только тишина.

Она вернулась на своё место. Села. Сложила руки. И в глазах её не было больше ярости. Только… тоска. Словно она понимала: сказать всё — не значит быть услышанной.

— …Слово за мной? — Ломакс встал медленно, театрально потянувшись, словно выныривал из долгого и томного сна. — Надеюсь, у нас ещё не пересохли уши от высоких речей.

Он шагнул вперёд, прямо в пустой центр между Тьмой и Светом. Под потолком суда, будто сотканным из чёрного янтаря, зазвучал его голос — сухой, уверенный, с мягкой хрипотцой на последнем слоге каждого слова. Как у человека, который слишком долго курил, смеялся и лгал.

— Моя уважаемая коллега, — он наклонил голову в сторону Жизни, — говорит о границах. Говорит о боли, вине, крови. О том, что некоторые не подлежат спасению. Что прощение — это роскошь, которой мы больше не можем себе позволить. — Он сделал паузу и поднял палец. — Позвольте мне тогда напомнить вам, друзья, в каком зале мы находимся. Здесь не карают. Здесь взвешивают. Здесь не выносят приговоры — здесь задают вопросы. — Он развернулся лицом к Смерти. — И вот, самый страшный из всех присутствующих — тот, кого называют концом всего, — только что признался: «Возможно, ошибка была заложена с самого начала. Возможно, код был скомпрометирован.» — Ломакс прошёлся вдоль зала, как профессор вдоль парт. — А вы, Жизнь, хотите вычеркнуть это. Просто — стереть. Отказаться от возможности. Потому что вам… страшно. Потому что если Том Риддл — не абсолютное зло, если даже он может быть перезаписан, если даже его можно исправить, то тогда весь ваш строй, вся ваша мораль, вся ваша высокая этика — сыпется, как карточный домик под взглядом здравого смысла. Если даже он может стать кем-то иным — значит, и остальные могли бы. И вы не смогли им помочь. И тогда вы, Жизнь, не праведница, а провал.

Он резко остановился. Голос — жёстче.

— Да, Том убивал. Да, он сделал ужасающий выбор. Но разве вы не слышали его сегодня? Он не просил пощады. Он не просил пощения. Он просто не солгал. — Ломакс поднял руку. — Он — единственный в этом зале, кто не солгал. Он не просит начать с чистого листа. Он просит не врать себе. Не нужно судить его, как судят человека. Судите его, как ошибку в коде. Как сбой в системе. И спросите себя: неужели вам не интересно — что произойдёт, если дать этой ошибке второй шанс?

Он посмотрел прямо на Смерть. В его взгляде не было страха. Только азарт. Как у юриста, что почти выиграл сделку с самим чёртом.

— Вы сами сказали: «Случай через случай. Прошлый случай судила она. Теперь — мой.» — Он сделал шаг ближе. — Вы — Судья. Вы — Библиотекарь. Вы — последний кассир в лавке перерождений. Если даже вы решите, что Том не достоин попытки, то кто вообще её достоин?

Последний вдох. Голос сбавил громкость, стал почти интимным.

— Я не говорю, что он изменится. Я не говорю, что он спасёт мир. Я просто говорю: он — единственный, кто сегодня сказал правду. — Он замолчал. — А правда, в этом мире, как вы знаете… стоит дороже, чем кровь.

Он кивнул, и вернулся на своё место.

Смерть уже открыл рот — чтобы предложить заключительное слово, когда вдруг повернулся в сторону подсудимого.

— Господин Риддл, — сказал он, чуть насмешливо, будто предлагал тост. — У вас есть право на последнее слово. Используете?

В зале повисла пауза. Жизнь села прямо, напряжённая, готовая к последнему выстрелу. Ломакс чуть подался вперёд, будто подталкивая невидимым плечом. Том Риддл не шевельнулся. Он сидел, как сидел. Ладони на коленях. Пальцы не сжаты в кулак, не расслаблены — просто есть. Его глаза были открыты, чёрные, прямые. Без страха. Без вызова. Просто глаза. Он посмотрел на Смерть. Просто посмотрел. И не произнёс ни слова. Тишина разрослась, как плесень. Её нельзя было вычеркнуть. Она тянулась по стенам, по полу, по черепам мёртвых аргументов. Она была его ответом.

— Никаких оправданий? — уточнил Смерть, чуть склонив голову. — Ни одной фразы, чтобы нас удивить?

Том не моргнул. Не улыбнулся. Он принял. Тогда Смерть, глядя на него, медленно кивнул. Его взгляд стал каким-то… тёплым. Даже немного горьким. Как будто он увидел в этом молчании не вызов, а понимание.

— Принято, — сказал Смерть. — Решение будет.

Он поднялся. Суд исчез. Или, скорее, свернулся в точку, как глаз, закрывшийся на ночь. Только холод остался висеть, как лёгкий дым над костром.