Тени Трансильвании. (джен)

Стефан Радулеску стоял перед мольбертом в своей мертвой мастерской. Лунный свет, пробивавшийся сквозь пыльные окна, падал на незаконченный портрет юноши со сливами. Краски на палитре застыли комьями, кисти лежали, как орудия пытки. Он сжал в руке тонкую кисть из соболя — последнюю нетронутую — и тщетно пытался поднести ее к холсту. К лицу. К тому лицу.

Пустота. Глухая, звенящая, мучительная пустота зияла в его памяти на месте друга. Он помнил сливы. Помнил их вкус, их запах, тепло солнца на их кожице. Помнил ветку, протянутую в смеющейся руке. Но лицо? Оно было как дым. Имя? Ничего. Лишь смутное ощущение «Б…», застрявшее в горле, как кость.

— Кто ты?! — прошипел Стефан, его голос, обычно похожий на шелест сухих листьев, сорвался на крик отчаяния. — Кем ты был мне?! — Он вдавил кисть в палитру с такой силой, что древко треснуло с резким щелчком. — ПОЧЕМУ Я НЕ ПОМНЮ?!

Ярость, черная и густая, как болотная жижа, захлестнула его. Он схватил холст обеими руками, тонкие, сильные пальцы впились в натянутый лен. Порвать! Порвать эту немую насмешку, этот вечный укор его беспамятству! Он напрягся, готовый разодрать полотно в клочья… но руки застыли. Пальцы дрожали в сантиметре от улыбающегося лица юноши. Он не мог. Не мог уничтожить этот последний, мучительный намек на то, что было утрачено. Это было бы окончательным предательством. Стефан отшвырнул холст от себя, он упал на пол лицом вниз. Художник упал на колени, склонив голову, его плечи содрогались от беззвучных рыданий бессилия и ярости.

Именно в этот момент в дверь мастерской ворвался скрежет и лязг. Боркус стоял на пороге, его угольно-черная шерсть взъерошена, пасть разинута в тяжелом дыхании, из которой капала слюна, шипящая на камне. На его морде и механической лапе виднелись брызги сока сливы. Он не принес трупов. Он вернулся ни с чем.

Стефан поднял голову. Его глаза, еще секунду назад полные отчаяния, вспыхнули холодным, ядовитым гневом. Он вскочил.

— Ничего?! — его голос ударил, как хлыст. — Ты вернулся с пустыми когтями?! Я послал тебя стереть этих жалких мух, осквернивших покой! А ты что? Увлекся сливами?! — Последнее слово он выкрикнул с такой презрительной яростью, что Боркус инстинктивно отпрянул, его звериные глаза сверкнули не только ненавистью, но и… болью. Стефан указал на дверь, его палец дрожал. — Вернись! Найди их! Добей! Принеси их сердца или не возвращайся вовсе! ИЛИ Я САМ РАЗОРВУ ТЕБЯ НА КЛОЧЬЯ, КАК ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ КАРТИНУ!

Рык Боркуса был полон ярости и подчинения. Он развернулся и ринулся прочь. Не по коридорам — напрямик. Через окно мастерской, разнеся старые рамы в щепки. Его скрипучая лапа с лязгом ударила о каменный выступ, он прыгнул вниз, в черные заросли сада ужасов. Он мчался не разбирая дороги. Колючие папоротники ломались под его напором, как сухие прутья. Черные лианы, пытавшиеся ухватиться, вспарывались его когтями с мокрым чавкающим звуком, истекая черным соком. Немногие лесные твари — слепые землеройки-мутанты, гигантские жуки с фосфоресцирующими панцирями — в ужасе разбегались, попавшие под ноги — хрустели. Он летел по следу, ведомый яростью хозяина и своим собственным безумием, оставляя за собой дорогу разрушения и запах озона, ржавчины и дикой погони.

* * *

Брок и Джек шли по краю Черного Болота Памяти. Выход из Трансильвании казался близким — вдали виднелись очертания обычного, мрачного, но знакомого леса, не искривленного магией замка. Воздух здесь был чуть легче, запах гнили и тлена слабее, замещаясь запахом хвои и влажной земли.

— Кажется, оторвались, — выдохнул Роллинс, потирая ушибленное плечо. — Этот скрежещущий кошмар…

— Не обольщайся, — буркнул Рамлоу, его глаза беспокойно сканировали мрак за спиной. Он машинально коснулся пистолета с серебром. Шесть пуль. Шесть шансов убить зверя. Мысль была отвратительна, но реальна. — В этом месте...

Топот. Глухой, тяжелый, учащающийся. И знакомый, леденящий душу лязг и скрежет механики. Он нарастал с пугающей скоростью, как приближающийся грузовой поезд кошмаров.

— Он здесь! — закричал Роллинс.

Из чащи черных, скрюченных деревьев вырвалась тень. Боркус. Он мчался на всех парах, его глаза пылали адским зеленым светом, направленным прямо на Рамлоу. Он чуял серебро. Чуял предназначенную ему смерть в кармане агента. Слюна летела из оскаленной пасти. Скрипучая лапа вздымалась, стальные когти блестели в лунном свете, готовые к удару.

Битва была отчаянной и короткой. Пули Рамлоу лишь отскакивали от плотной шкуры и ржавой брони. Они отступали к самому краю трясины, увязая в зыбкой почве. Боркус, ослепленный яростью, рванул вперед, его механическая лапа взметнулась, чтобы разорвать Джека. Роллинс отпрыгнул в сторону, но споткнулся о корень, скрытый черным мхом. Он рухнул назад, прямо на скользкий, зыбкий край болота. И в тот же миг, не сумев остановить инерцию своего чудовищного броска, Боркус провалился в трясину следом за ним. Черная, маслянистая жижа чавкнула, с жадностью обхватывая их обоих.

— ДЖЕК! — заревел Рамлоу, видя, как его напарник и чудовище мгновенно погружаются по грудь в липкую хлябь. Джек отчаянно бился, черная жижа заливала ему рот. Боркус ревел и метался, но его движения лишь ускоряли погружение; его скрипучая лапа беспомощно била по поверхности, взбивая зловонную пену.

Брок действовал не думая, на чистом инстинкте выживания. Он выхватил пистолет, не целясь толком, и выстрелил в клубящуюся массу зверя и трясины. Выстрел грохнул, неестественно громко в болотной тишине. Серебряная пуля просвистела и впилась Боркусу в плечо, чуть ниже шеи.

Рев оборотня превратился в пронзительный, нечеловеческий вопль агонии. Серебро — это не просто металл для него. Это огонь, прожигающий душу сквозь плоть. Его тело затряслось в конвульсиях боли. Зеленый свет в глазах погас, сменившись шоком и животным страданием. Он перестал бороться с трясиной, замер, захлебываясь черной жижей и собственной болью.

Черные лианы, оплетавшие берег, словно взбесились от запаха серебра и боли. Они не просто ожили — они ринулись в черную жижу с мстительным шипением. Толстые щупальца обвили раненого Боркуса с чудовищной силой, впиваясь в шкуру вокруг серебряной раны, стягивая его вниз с удвоенной яростью. Это была не помощь стихии — это была расплата. Расплата за века сдерживания, за то, что Железный Пес не давал им поглотить замок, Стефана и весь этот мир целиком. Они топили его с ликованием, чавканье болота сливалось с их зловещим шипением. Боркус захлебнулся ревом, превратившимся в булькающий стон ужаса и предательства. Его глаза, полные паники и немой мольбы, уставились на берег — не к Рамлоу, а в пустоту.

Брок не думал. Он бросился на колени у самого края, ухватился за протянутую руку Роллинса и изо всех сил потянул. Мускулы горели. Болото не хотело отпускать.

— Держись! — хрипел он, чувствуя, как болото не хочет отпускать добычу.

Боркус был уже почти скрыт черной пленкой и клубком мстящих лиан. Его рев сменился стоном, полным животного ужаса и древней, нечеловеческой тоски. Его звериные глаза, полные паники и предательства со стороны всего, встретились со взглядом Рамлоу, тянущего его жертву. И в этом взгляде было что-то… узнаваемое. Отчаяние, знакомое любому живому существу перед лицом небытия. Отчаяние Джеймса Барнса на краю бездны.

* * *

Стефан стоял перед порванным холстом, его скорбь переходила в ярость бессилия... Вдруг маленькая Эмили материализовалась прямо у его ног. Она не смеялась. Ее призрачное личико было серьезным. Она протянула свою куклу-скелета, и костяной пальчик куклы резко, настойчиво указал в сторону Черного Болота. Потом Эмили посмотрела на Стефана своими огромными, пустыми глазами — в них был немой, но кричащий призыв. Он нуждается в тебе. Сейчас.

Стефан замер. Ярость угасла, сменившись ледяным предчувствием. Он почувствовал боль Боркуса. Рану. Ужас. Отчаяние. И... запах серебра, жгучий и чужой. Без раздумий он растворился в тени.

Он появился на краю болота бесшумно, как сгусток ночи. Как тень от внезапно набежавшей тучи. Его взгляд, еще секунду назад полный ярости на холст, теперь был прикован к Боркусу. К его глазам, полным первобытного страха, немого обвинения и невыносимой боли от серебра. И в этот момент, глядя на тонущего зверя, которого он сам обрек на эту участь, на его муку от пули, предназначенной другу... щелкнуло.

Вспышка. Яркая, выжигающая. Горный перевал. Лютый холод, воющий ветер, рвущий легкие. Они стояли на крыше несущегося над пропастью поезда-призрака, ревущего, как раненый зверь. Рельсы вились по краю бездны, обледенелые и смертоносные. Он. Стефан. И рядом — он. Джеймс. Не Боркус. Джеймс Барнс. Его лучший друг. Его брат. Бой был хаотичным, отчаянным. Враги — повсюду. Взрыв. Осколки льда и металла. Крик: "СТИВ!" Джеймс, сбитый с ног ударной волной, скользил по оторванным перилам к самому краю. Его глаза — широкие от ужаса и... безоговорочного доверия. Рука отчаянно цеплялась за гладкий металл, но не находила опоры. Он падал. Падал назад, в черную бездну, уходящую в туман на сотни метров вниз.

Решение? Его не было. Был инстинкт. Стефан рванулся вперед, его собственная рука, сильная и быстрая, протянулась. Кончики пальцев коснулись руки Джеймса. На миг — контакт. Холодная кожа, дрожь отчаяния. Стефан напряг все силы, упираясь ногами в скользкую поверхность. "Держись!" — крик сорвался с его губ, потерянный в реве ветра и поезда. Но рука была мокрой, скользкой от снега и льда. Пальцы Джеймса, ослабевшие от удара и холода, выскользнули. Стефан видел, как они соскальзывают. Он потянулся сильнее, изо всех сил, мускулы горели, сухожилия натянулись как струны. Но было поздно. Сцепление длилось долю секунды. Не потому что он отпустил. Потому что не удержал.

Последний взгляд Джеймса. Не ненависть. Шок. Непонимание. Доверие, разбитое в осколки ледяным ветром реальности. И потом... падение. Молчаливое. Стремительное. Исчезновение в серой мгле бездны. Пустота. Пустота в руке Стефана. Пустота в груди, холоднее горного льда. И потом... тьма. Вести о невозможном спасении. Потом... возвращение. Но не Джеймса. Возвращение Боркуса. С металлической лапой. Со звериным обликом. С глазами, в которых горела не только боль, но и немой укор: "Ты не удержал. Ты не спас." И вечная служба — не предателю, но тому, кто не смог быть щитом. Кто подвел.

Вся тяжесть вины, не за активное предательство, а за неспособность спасти, за миг слабости хвата, за ту самую, роковую миллисекунду несовершенства, обрушилась на Стефана лавиной. Он вспомнил. Вспомнил его. Таким, каким он был. Не зверем. А человеком. Другом, чью жизнь он не сумел удержать. Сливы. Смех. Солнце. И ледяной ужас того поезда.

— Джеймс! — имя вырвалось из глотки Стефана, хрипло, сдавленно, как стон раздавленного сердца. Без злобы. С узнаванием. С невыносимой тяжестью вины за несовершенный поступок. С осознанием своей тогдашней недостаточности. Последний взгляд Джеймса. Не ненависть. Шок. Непонимание. Преданность, разбитая в осколки. И потом… тьма. Проклятие. Металлическая лапа вместо руки. Звериный облик. Вечная служба предателю.

Он не раздумывал. Шагнул в болото. Черная жижа расступилась перед его волей. Его рука, тонкая, но обладающая древней силой, протянулась не к Боркусу, а к лианам, душившим его. Стефан вцепился в черные щупальца. Рвал. С треском рвущихся волокон, с хлюпаньем лопающейся плоти. Его сила была чудовищной — сила ярости, отчаяния и памяти. Он рвал лианы, как паутину, освобождая шею, грудь Боркуса. Черная слизь брызгала, лианы шипели и отползали, обожженные его волей.

Затем его рука устремилась к Боркусу. К его обычной лапе.

— Возьми мою руку, Барнс! — голос тверд, без надменности, только отчаянная надежда и мольба о прощении, крик против судьбы. — ДАВАЙ! В ЭТОТ РАЗ Я УДЕРЖУ!

Боркус, освобожденный от лианы, но истекающий болью от серебра и погружающийся в трясину, замер. Его безумные глаза уставились на протянутую руку. Он видел руку Стива. Своего Стива. На мгновение в его взгляде промелькнула буря — ярость, море недоверия, незажившая боль. Но был и проблеск. Проблеск Джеймса Барнса. Его обычная лапа дрогнула. И тогда, с хрипом, уже больше похожим на человеческий стон, он взмахнул и вцепился в руку Стефана. Крепко. По-человечески.

Стефан напряг все силы. Он рванул. Словно вытягивая самого себя из трясины векового стыда. Боркус, облепленный черной жижей, с жутким чавканьем был выдернут из болота и рухнул на камень у ног Стефана, тяжело дыша и скуля. Его звериные черты на мгновение смягчились. В глазах, полных грязи и боли, мелькнуло ясное, человеческое сознание. Память. Он смотрел на Стефана. На Стива. И в этом взгляде была вся боль мира, но и… вопрос. Шанс?

Это длилось долю секунды. Затем серебряная агония в плече вспыхнула с новой силой, напоминая не только о пуле Рамлоу, но и о веке боли от той самой, неудержанной руки. Обида. Глубокая, жгучая, как раскаленный штырь в сердце, залила сознание, смывая хрупкое узнавание. Звериное рычание сорвалось с его губ. Он дернул свою лапу из руки Стефана так резко, как будто коснулся раскаленного железа. Вампир вздрогнул, на его лице отразилась острая боль — не физическая. Боркус поднялся на дрожащих ногах. Он посмотрел на Стефана последний раз — взглядом, полным теперь лишь чистой, неразбавленной ненависти, презрения и физической муки от серебра в ране — и ринулся прочь. В чащу. В темноту. Прочь от предателя. Его скрипучая лапа лязгала, удаляясь, пока не растворилась в ночи вместе с его рычанием, больше похожим на стон.

Стефан стоял, опустив руку, с которой сорвалась лапа друга. Он смотрел в темноту. Его лицо было маской скорби и мучительной памяти. Он обернулся к Рамлоу и Роллинсу. Брок мгновенно навел пистолет (обычный), прикрывая вытащенного из трясины Джека. Они ждали мести.

Но Стефан лишь медленно поднял руку. Не для удара. Он сжал кулак. На его ладони вспыхнул мягкий свет, похожий на отражение лунного луча на мольберте. Он провел рукой по воздуху. Пространство заколебалось, и портал открылся, показывая лабораторию.

— Вам пора, — сказал Стефан тихо, его голос был усталым. Он не смотрел на них. Его взгляд был устремлен туда, куда убежал Боркус. — Идите. И забудьте доргу. Некоторые истории лучше оставлять без свидетелей.

Роллинс и Рамлоу шагнули в портал. Джек, проходя, оглянулся. Увидел призраков: Марго, Игнациуса, Эмили. Эмили помахала куклой. Портал захлопнулся с тихим звуком захлопывающейся палитры.

Тишина. Лишь пузыри лопались на болоте. Стефан стоял неподвижно.

— Ушел, — произнесла Марго. — Опять. Профессор, скажите… Вернется ли Железный Пес? Или зверь окончательно проглотил того мальчика со сливами? Того... Джеймса?

Профессор Игнациус поправил монокль. В нем мелькнула искра.

— Наблюдения указывают на сложность переменных, — его голос звучал задумчиво. — Раскаяние господина... необходимо. Но недостаточно. Прощение… его нужно заслужить. Действием. Жертвой. Истинной. — Он покачал головой. — Сердце зверя истекает ядом старой раны и новой боли от серебра. Оно помнит боль предательства ярче света. Оно страдает. И страдание питает зверя. Но... — профессор замолчал, глядя на Стефана, чья спина внезапно выпрямилась. — ...я верю. Что Джеймс… вернется. Когда боль утихнет достаточно. И когда он будет готов заплатить цену. Не картиной. А кровью. Душой. Тогда Железный Пес станет ключом. Ключом, который сломает запоры этого проклятого места. Надеюсь… он будет на нашей стороне. На стороне света.

Слова ударили в Стефана. "Действием... Не картиной... Заплатить цену..." Он больше не мог ждать. Ждать, пока боль Джеймса утихнет, пока серебро в его ране не превратит его окончательно в зверя. Он ждал семьдесят лет. Писал картины. Скорбел впустую. Ещё ждать — значило предать снова.

Стефан резко повернулся. Его глаза, полные скорби секунду назад, горели холодным, решительным огнем. Он не пошел в замок. Он направился прямо в густую чащу, куда скрылся Боркус. Его движение было не порывом, а приговором самому себе. Шаг твердый, неумолимый. Плечи расправлены — не аристократа, а солдата, идущего искупать вину.

— Господин! — воскликнула Марго. — Чаща... опасно! Лианы, тени!

— Опасность, — произнес Стефан, не оборачиваясь, его голос, низкий и стальной, резал тишину, — это остаться здесь. Снова. — Он сделал шаг, его силуэт сливался с тенями. — Я не удержал его руку тогда. Не отпущу теперь. Я вытащу эту серебряную занозу из его плоти и души. Или умру, пытаясь. Но это будет наш финал. Не ваш. Я найду его.

Он шагнул в чащу. Черные ветви сомкнулись за ним, как погребальный полог. Последнее, что видели призраки — его спину, исчезающую во тьме, несущую не палитру, а титаническую решимость и клятву, выкованную в горниле воспоминания и боли от серебряного выстрела.

Графиня Марго ахнула. Профессор Игнациус протер монокль. Маленькая Эмили тихо засмеялась и помахала куклой вслед исчезнувшему Стефану, как будто провожая героя на самую важную битву.

— Ну вот, — вздохнула Марго. — Теперь остались мы, болото... И надежда. Хрупкая, как паутина над пропастью.

— Надежда, дорогая Марго, — поправил Профессор, водружая монокль, в котором мелькнул двойной отблеск звезды, — теперь идет по лезвию ножа. В самую пасть тьмы. Посмотрим, вынесет ли она свет. Или ее поглотит тень Железного Пса и его серебряная рана.

Призраки растворились, оставив лишь шепот ветра в лианах и черную, молчаливую чащу, поглотившую вампира, идущего навстречу своей искупительной гибели или, возможно, шансу спасти то, что он однажды не удержал.

* * *

Шесть утра. Резкий, электронный визг будильника впился в тишину съёмной квартирки Джека Роллинса. Он вздрогнул, глаза открылись, уставившись в потолок, где трещина напоминала очертания искривленного замкового шпиля. Сердце колотилось, как после спринта по каменным коридорам.

Тьма. Скрип. Зеленые глаза. Холодная, липкая хватка трясины…

Обрывки кошмара, яркие и тяжелые, как свинец, давили на виски. Он с трудом оторвался от подушки, провел ладонью по лицу, ощущая навязчивую песчинку усталости за веками. Просто сон. Стресс. Переутомление от вчерашних расчетов по "Проекту: Меркурий".

Он сел на кровати, растирая виски кончиками пальцев, пытаясь стереть навязчивые образы. Сны обычно таяли, как дым. Этот — впился в память, как ржавый гвоздь. Каждая деталь — холод камня, запах тлена, звук лопнувшей струны — была пугающе осязаемой.

Он потянулся, костяшки хрустнули. Пора. Снова на карусель секретных формул и потенциально катастрофических экспериментов. Вставая, его взгляд упал на подоконник. Там, в пластиковом горшке, жил его единственный "комнатный сад" — чахлый кактус по имени Брок. Джек иногда разговаривал с ним, ругал за медленный рост и колючий нрав, тыкал в него изюминками вместо глаз. Сейчас кактус стоял, слегка покосившись, один его бок заметно пожелтел и сморщился от долгого стояния в тени, подальше от солнца. На колючках все еще торчали две сморщенные изюминки, смотрящие в стену с немым укором.

Джек замер. Образ хилого сливового деревца в мрачном саду всплыл перед глазами с пугающей четкостью. Такое же одинокое, такое же тянущееся к свету, которого не было.

Не думая, он встал, подошел к окну. Аккуратно, стараясь не уколоться, снял обе изюмины с колючек «Брока». Пальцем потрогал пожелтевший бок — кожица была вялой. Он повернул горшок так, чтобы весь кактус оказался в узкой полосе утреннего солнца, пробивавшегося между многоэтажками.

— Держись, солдат, — хрипло сказал он кактусу. — Сегодня твой день на солнце.

В этот момент зазвонил телефон. Резкий, деловой гудок. Джек вздрогнул — звук показался удивительно громким в тишине квартиры. На экране — «Рамлоу».

— Слушаю, — голос был хриплым от сна.

— Джек, вставай, зашивайся. — Голос Брока в трубке был привычно резким, но под привычной грубоватой коркой Джек уловил напряжение. — На базе через полчаса. Притащили «Меркурий-бис». Шеф хочет повторного теста. Срочно.

Джек молчал, натирая ладонью висок. Звон в ушах от будильника смешивался с эхом скрежета металлической лапы из сна.

— Роллинс? Ты меня слышишь? — Брок повысил голос. — И еще… — он сделал паузу, и в его тоне появилась странная, шутливая, но вымученная нотка. — И… э-э-э… Роллинс? Больше не рви сирень у главного входа для своей подружки-блондинки из архива, ладно? Начальство ворчит. Говорят, кусты портишь. Придумай ей что-нибудь… типа, аллергия у тебя внезапно началась. Охранница вчера чуть лейтенанту Штерну глаз не выцарапала, искала хулигана. Я, типа, сказал, что это кошка орудует. Так что придумай на ходу легальную отмазку, если захочешь снова букетик ей тырить. Начальство недовольно… мелкими нарушениями режима.

Джек стоял у окна, глядя на кактус, ловящий первые лучи. Обрывки сна — запах гнили, скрежет металлической лапы, вой в ночи — смешались с запахом пыли и слабым ароматом кофе из соседней квартиры. Слова Брока о сирени… Почему именно сирень? Почему не розы, не тюльпаны? Сирень… Фиолетовая. Как сливы.

— Сирень… — пробормотал Джек почти беззвучно, все еще глядя на кактус. Потом, не думая, на автомате, всё ещё наполовину в том мире теней и незавершенных картин, он произнес то, что вертелось в голове с момента пробуждения. Отголосок кошмара и внезапного понимания у болота: — ...Главное, Брок… Главное — не терять голову. И… не терять друг друга.

Тишина. Глубокая, звенящая. Настолько плотная, что Джек услышал, как его собственное сердце бьется о ребра. Он услышал, как в трубке резко перехватило дыхание. Как будто Броку в грудь воткнули ледяной нож.

— …Что? — наконец прошипел Брок. Голос его был совершенно плоским, лишенным всякой интонации. Не злым. Не шутливым. Пустым. И от этого — бесконечно страшным.

Джек понял. Понял сразу. Он не видел лица Брока, но знал. Знал, какое выражение сейчас на нем. Такое же, как у него самого. Смесь невысказанного ужаса, озарения и леденящего вопроса.

Они оба видели. Один и тот же сон. До мельчайших деталей. До скрежета шестерен. До вкуса тлена на языке. До сока сливы… и свирепых растений?

Был ли это просто сон? Или эхо того портала? Отпечаток реальности, в которой они побывали? Или Замок Теней, как живое существо, протянул свои черные лианы сквозь миры и коснулся их снов?

Они молчали. Минуту? Две? Звук тикающих часов на кухне казался грохотом барабанов. Солнечный луч на кактусе «Броке» вдруг показался Джеку подозрительно похожим на мертвенно-белый свет трансильванской луны.

— Через полчаса, — наконец сорвался с губ Брока хриплый, неестественный голос. — На базе. Не опаздывай.

Щелчок отбоя прозвучал как выстрел. Джек медленно опустил телефон. Его рука дрожала. Он посмотрел на кактус на солнце, на сморщенные изюминки, лежащие рядом с горшком. За окном, на сером тротуаре, проходил человек с черным зонтом, отдаленно напоминающим сложенное крыло летучей мыши.

Утро больше не казалось безопасным. Оно было просто другой стороной того же кошмара. Сон кончился. Но тени остались.