Перезагрузка Уокера (джен)

Джон не сразу вернулся домой. Ему хотелось побродить, проветриться, привести мысли в порядок. Именно поэтому он, оставив свою машину у дома, пошёл в противоположную сторону. Начинался расцвет, своей приглушенной умиротворённостью контрастирующий со смятением, царящим у парня на душе.

Уокер понимал, что рано или поздно ему придётся объясниться с Нормой, но пока он выбрал вариант «поздно». Сейчас он не мог толком объясниться даже перед самим собой.

Однако, он наверняка знал, что он сделает, когда вернётся домой. Первым делом он включит компьютер и проверит, ответил ли ему продавец с eBay. В этой чёртовой пуговице парень ощущал теперь необъяснимую необходимость. Необходимость настолько сильную, что критическому осмыслению она уже не поддавалась. Мысль о том, что пуговицу уже могли продать в Мичиган вместе с остальным хламом, не рассматривалась им, потому что казалась неправдоподобно страшной.

Потом он собирался почитать мемуары, но только до завтрака. В конце концов, нужно сесть за написание доклада и выполнить кое-какие другие задания. Ещё он думал написать письмо в офис общества любителей военной истории. Просто попытать счастье. Вдруг, у него получится заполучить какой-нибудь эксклюзив для своей работы.

Уокеру удалось пробраться в свою комнату, не потревожив сон родителей, но он был уверен, что утреннего допроса ему не избежать, ведь, обычно, от подружки он возвращался куда позже. Iron_collector44 был онлайн. Он писал, что коробка с военным хламом уже продана, но так как изначально Джон интересовался именно пуговицей, он придержал ее для него и готов отдать отдельным лотом по цене целой коробки. Это было нечестно, но Уокер был счастлив даже такому исходу, и благодарен продавцу. Наконец, они обо всём договорились, Джон радостно попрощался с деньгами и официально начал ждать посылку. Продавец пообещал, что отправит пуговицу «сегодня же» и она доберется до Джона не позже, чем через десять дней.

Iron_collector44, судя по всему, был взрослым, но нестарым человеком, словоохотливый, он радовался, что спросом в интернете пользуется абсолютно любой хлам. Уокер, воспользовавшись его разговорчивостью, поинтересовался, как он заполучил эту, заветную для Джона, пуговицу.

«Нашел у покойного деда на чердаке, у него этого барахла навалом. Мой прадед был в сопротивлении. У него даже сохранилась фотка, где он с Капитаном Америкой на какой-то вечеринке. Они там такие красавчики, при полном параде. Если я насобираю ещё коробку чего-нибудь такого, возьмёте?» — писал Iron_collector44. «Нет, спасибо, мне нужна была только эта пуговица» — отвечал Джон. — Для проекта по истории».

«Серьезный, наверное, проект. Напиши мне, когда получишь посылку».

* * *

Счастливый, парень закончил разговор, а потом взял распечатку со стола, плюхнулся на кровать и продолжил читать: «Баки был очень хорош в боксе. Об этом прознал забияка-сержант из пополнения по фамилии Морис. Это задело его самолюбие, так как среди своих он тоже числился чемпионом. Двух лучших быть не могло и Морис начал задирать Баки, в конце концов, добившись того, что тот вызвал его на поединок.

«Этот придурок у меня заткнется», — обещал Барнс, потирая кулаки, провожая сержанта тяжёлым взглядом. Как будто мы сомневались. Морис был таким самоуверенным, что даже Стив не стал отговаривать друга.

О событии должны были знать только те, кому можно было доверять, но в итоге нас там собралось полсотни человек, не меньше. Сначала рассчитывали просто поглазеть, потом потихоньку начали делать ставки. Не деньгами, конечно — пайком, трофеями, сигаретами. Приятно щекотал нервы и страх, что нас накроют, ведь такие забавы на войне были под запретом.

А сам поединок был просто загляденьем. Два тела, вырезанные войной из мрамора и стали, кружили в мерцающем свете костра, в тесном кольце зрителей. Забияка Морис — широкоплечий, с рельефом груди, что дыбился при каждом вдохе, кожей, лоснящейся от пота и пыли. Баки — уже в плечах, но с жилистыми руками снайпера, где каждая вена пульсировала под натянутой кожей.

Удары хлестали, толпа заходилась в азарте. Левый апперкот Мориса — Баки ловко нырнул, пропуская кулак в сантиметре от подбородка.

Контратака Баки — несколько точных, коротких ударов в корпус. Кулаки глухо били по мышцам, как по туго набитому мешку. Морис застонал, но не отступил.

Мы уже просто орали, сбившись в безумную стаю. Нас было так много, и мы настолько увлеклись боем, что уже не боялись, что нас поймают.

— Давай, Морис, раскрои ему рожу!

— Баки, он почти твой!

— Ставлю на Барнса трофейные часы!

— Три пачки сигарет на Миллера!

Они были равны в ярости, но не в хитрости. Морис полагался на грубую силу, он уставал, и с каждой минутой его удары становились всё тяжелее. Барнс словно предсказывал их, а сам двигался, как тень, с провокационной легкостью. В отличие от соперника, в бою он не злился на противника — в его глазах, светящихся в полутьме, был лишь расчёт. Развязка наступила на двенадцатой минуте боя. Забияка Морис, взбешенный неуловимостью Баки, рванул вперед, подставив под удар челюсть. Баки замер на мгновение. Казалось, в свой финальный удар он вложил не только весь вес своего тела, но и всю ярость войны. Звук удара, чистый и сухой, прозвенел в ночи, и мы все замерли. Морис рухнул как подкошенный дуб. Наступила тишина, лишь весело трещал костёр. А потом все будто опомнились и гвалтом обрушились на победителя.

— Барнс! Барнс! Барнс!

Это было качественное, красивое зрелище. Победителя не только чествовали, но и благодарили. А Баки стоял над корчившимся Морисом, тяжело дыша, капли пота стекали по вискам, смешиваясь с пылью в грязные ручьи. Он даже не улыбнулся. Не загордился. Просто кивнул нам и, разматывая бинты на руках, ушёл в темноту...»

Джон Уокер прочитал этот эпизод, не отрываясь, почти не дыша, и почувствовал, что в горле у него пересохло. Он живо представил себе этот бой. Почти воочию видел игру мускулов на спине Барнса, влажный блеск его кожи в огне костра. Различал хлесткие звуки ударов в гуле беснующейся толпы. Его собственное сердце взволнованно забилось чаще.

«Загляденье...» — вспомнились ему слова Дернье. Жар волной прокатился по шее, залил щеки и побежал ниже, сжал низ живота, заставив резко вдохнуть. Парень резко отшвырнул распечатку на одеяло, будто она обожгла пальцы. Он сжал кулаки, ненавидя свое тело за предательство. Часть листов хаотично разлетелась по комнате и с фотографии на полу на него снова посмотрел Баки. Обессиленный стон вырвался из груди Уокера, и он закрыл лицо руками. «Чёрт, что это было?» — спрашивал он у себя. Красота боя? Да, конечно. Восхищение силой? Безусловно. Но было что-то ещё. Он видел боксёрские поединки по телевизору, но никогда прежде не испытывал ничего подобного. Было что-то в этом эпизоде, отчего в животе у него ёкнуло, а взгляд сам цеплялся за описание «жилистых рук», «блеска кожи», «вздымающейся груди».

В смятении, он поднялся с кровати и подошёл к окну. День был приятным, солнце проглядывало сквозь лёгкую дымку облаков. У дома напротив играли, весело визжа, соседские дети. Уокер, наблюдая за ними, уткнулся лбом в холодное стекло. «Это просто восхищение им, как бойцом. Героем. Больше ничего», — внушал он себе, но в воображении одна за другой всплывали яркие картинки, рождающие в нём странное, горячее волнение, помноженное на чувство смятения. Но разве «простое восхищение» должно вызывать этот липкий стыд? «Я нормальный парень», — напоминал себе Уокер, прикрыв глаза. — «У меня всё хорошо. Я квотербек, у меня много друзей. У меня есть любимая девушка».

Надеясь смыть с себя смятение, Джон ополоснул лицо прохладной водой и взглянул на свое отражение. На него смотрел усталый, бледный парень с темными кругами глазами, которые походили на синяки. Усталость его граничила с болезненностью. «Скоро придет пуговица!» — напомнил он себе и воспрянул духом.

* * *

За завтраком родители расспрашивали Джона про Норму. Беспокоились, почему он так рано вернулся домой и не было ли между ними ссоры.

Парень соврал, что всё хорошо, и он захотел больше времени провести за уроками. «Нужно написать доклад», — добавил он немного правды, со стыдливой растерянностью вспоминая безумие прошедшей ночи.

— Я так рада, сынок, что ты решил больше времени уделять учёбе, — улыбнулась мама, ласково погладив его по руке. Она с тихой гордостью смотрела на сына, всё ещё надеясь, что он станет бизнесменом или политиком.

— Похвально, Джон, — довольно проговорил отец. — Но только не переусердствуй с этим. Ты и так неважно выглядишь.

Позже тем же днём позвонили приятели, позвали Джона поиграть в футбол на поле. Ничего особенного, просто разминка. Уокер желал самому себе доказать, что у него всё нормально, а потому охотно присоединился к ним, но надолго его не хватило. Образы боксёрского поединка Барнса резонировали с подтянутыми фигурами хорошо знакомых парней и это его смущало. Он притворился, что у него болит запястье, оправдался, что нужно поберечься в преддверии важной игры, и спешно ушёл домой. Ему казалось, что, если он задержится еще хотя бы на минуту, парни поймут, насколько с ним всё плохо. И он почти запаниковал.

Дома Джон действительно попытался заняться уроками, но не мог сосредоточиться. С докладом он тоже не продвинулся. Идея с «сочными фактами про коммандос» после всего, что произошло, больше не казалась ему забавной, да и факты, которые он подобрал, не были «сочными» в том понимании, какое он изначально предполагал. Краем глаза Джон увидел мемуары, аккуратной стопкой лежащие на углу стола. Он не так их оставлял, наверное, мама опять заходила прибраться. Уже не единожды он просил её не вторгаться в его комнату без острой необходимости — без толку. «Я родила тебя, какие могут быть секреты?» — из раза в раз парировала она.

«Она не должна их трогать. Никто не должен», — подумал парень. Они стали для него чем-то личным и святым. Парень решил, что делиться ими с кем-то, кто не способен понять, всё равно, что осквернять. Это было совершенно безумно. Он взял распечатку в руки. Оказалось, что страницы перепутаны. Он начал исправлять порядок, но, наткнувшись на фото Барнса, снова почувствовал неловкость. Ладони его вспотели, руки потеряли силу, и он вдруг понял, что не может больше смотреть на него. Он поспешил перевернуть страницу. А перед сном он снова, затаив дыхание, перечитал эпизод про боксерский поединок Баки и, испытав всё тот же поток чувств, застонал в подушку от бессилия.

* * *

Холод такой, что кости насквозь промерзают. Джон стоит на опушке леса, вглядывается в залитое лунным светом заснеженное поле, смотрит на лес, темнеющий вдали, на горы, ещё дальше сияющие тихой, грозной громадой. Чувствует за спиной приятную тяжесть верной винтовки. Переминается с ноги на ногу, потирает руки, дышит на них. Облачка пара, кажется, на глазах превращаются в лёд и колко осыпаются, таинственно поблескивая в лучах лунного света, пробивающегося сквозь голые ветви деревьев.

Уокер слышит, как позади сонно похрустывает снег, улавливает запах сигаретного дыма. Он в нетерпении оборачивается. Сменить его пришёл Морита. Мужчина курит, прикрывая огонёк ладонью.

— На твоём месте я бы затушил сигарету, — негромко проговаривает Джон заиденевшими губами.

— Это почему? — тихо спрашивает Морита.

— Потому что мы с подветренной стороны.

— Не будь параноиком, Барнс. Дорога далеко отсюда.

Уокер усмехается. Он чувствует лёгкое раздражение напополам с облегчением.

— Окей, но, если нас обнаружат из-за твоей сигареты, я не стану тебя прикрывать, — беззлобно говорит он.

— Договорились, — усмехается Морита.

Джон осторожно пробирается к лагерю, к палаткам, темнеющим среди стволов, трещащих от мороза. Он не хочет никого разбудить. Каждая минута сна сейчас на вес золота. Уокер тенью ныряет в одну из палаток.

В ней кто-то есть. Уокер знает наверняка, кто это, и спокойно, даже заботливо оглядывает лежащего в холодном лунном сумраке. Но тот не спит, а только хмуро смотрит в мерзлый сумрак палатки.

— Ты чего, Стив?

— Не спится, — голос звучит ясно, потому что он лежит на спине, но немного хрипло.

— Грезишь о своей подружке Пегги Картер? — стуча зубами, усмехается Джон. Он-то многое отдал бы за то, чтобы соснуть лишнюю минутку.

— Прекрати, — в голосе чувствуется смущенная улыбка. — Она мне не подружка.

Уокер быстро забирается в свой спальник, но не может согреться. Как бы он ни жался, ни сворачивался в эмбрион, ему, наоборот, становится лишь холоднее. Его озябшее тело то и дело прошибает мелкая дрожь.

— Да брось, она уже твоя, — проговаривает Уокер сквозь стиснутые зубы. — И она уже это знает, все уже знают, и только ты, дурачина, как будто ещё нет.

Стив тихо смеётся. Уокера одолевает смешливость, вроде пузырьков шампанского, и он, не взирая на страшный холод, переворачивается в своём спальнике и, порывшись в карманах, вытаскивает руку на мороз и чиркает зажигалкой.

— Эй, зачем? — забавно щурится Роджерс.

— Чтобы проверить, покраснел ли ты, — улыбается Уокер.

— Ну и как?

— Не знаю, не понятно.

Джон тушит огонёк и, приняв прежнее положение — на боку, спиной ко Стиву, негромко проговаривает:

— Но я ставлю на то, что покраснел.

Стив, высунув руку из спальника, несильно толкает его локтем в спину.

— Спи давай, подъём ранний, — в голосе его снова слышится добрая улыбка.

— Кто бы говорил. Я сменил тебя на посту два часа назад. Ты бы уже мог видеть третий сон про мисс Картер, но вместо этого пялишься в пустоту.

— Просто мне кажется, что это неправильно, — виновато отзывается Стив, помолчав недолго.

— Что именно?

— Что я отдыхаю, пока вы, парни, там замерзаете.

В груди Уокера поднимается волна негодования.

— Но ты же уже отдежурил своё!

— Да, но я же...

— Кто? Суперсолдат? Да, но ты всё ещё человек, ты чувствуешь холод и тебе тоже нужен отдых. А то превратишься в капитана Развалину и вот тогда толку от тебя и правда будет мало! Возись потом с тобой!

Легкий смех, а затем молчание, наполненное сомнением. Джон думает, вряд ли он убедил этого упрямца.

— Ты один стоишь всех нас, вместе взятых.

— Не говори так. Без вас я просто сильный парень.

Уокер терпеливо выдыхает. Роджерс остаётся Роджерсом, несмотря на внешние трансформации. Иногда это, конечно, раздражает, но в основном это здорово.

— Уже забыл, как в одиночку вытаскивал нас из дерьма, когда мы застряли у Шмидта?

Стив молчит.

— Так что спи, и не забивай голову ерундой, — не дождавшись ответа, заключает Джон.

Но сам Уокер не может уснуть. Ворочается, сворачивается в клубок до того тесный, что, кажется, он вот-вот поглотит самого себя.

— Что не так, Баки? — озабоченно спрашивает Стив спустя некоторое время.

— Холодно, как в Аду, — стучит зубами Джон.

Недолгое молчание, наполненное морозным треском, прерывает Стив.

— А помнишь, что ты делал, когда я жаловался тебе на холод в Бруклине?

— Конечно, — улыбается Уокер неподатливыми губами. — Я обнимал тебя, когда ты замерзал.

— Так вот, я собираюсь обнять тебя сейчас, если ты не против.

Мысленно Джон усмехается — он еще спрашивает, ну что за джентльмен. Уокер ощущает волну тепла еще до прикосновения — смесь благодарности и детского облегчения.

— Я уж думал, ты не предложишь, — выдыхает он, усмехаясь, но голос его звучит неожиданно мягко, почти беззвучно от холода.

Тихий шорох ткани скрашивает воцарившееся молчание. Кэп едва слышно возится, немного высвобождаясь из своего спальника. Сначала — шок от контраста, Уокер даже на мгновение замирает, забывает дышать: леденящая дрожь спины встречает живую, мощную волну титанического тепла. Облегчение наступает сразу, расслабляя тело и разум, и Джон осторожно выдыхает, позволяя себе прикрыть глаза и начать плавное погружение в мягкую, темную, глубокую темноту. Ему кажется, Стив вытягивает холод из его промерзших костей, но на деле он, наоборот, делится своим теплом. И не только физическим, но и другим — сердечным. Джон непроизвольно распрямляется в его руках.

— Тебе лучше? — голос Стива доносится до его слуха, словно сквозь толщу воды. Он вибрирует в его груди. Теплое дыхание касается шеи ниже уха. В ответ он лишь что-то сладко мычит. Тьма вокруг, наполнившись до краев теплом и доверием, становится убежищем. И в ней, наконец, можно просто быть.