Изменница (гет)

Гермиона Джин Уизли была уверена: после рождения ребёнка их жизнь с Роном изменится. Она надеялась, что любовь, угасшая под грузом быта и усталости, воскреснет и заиграет новыми красками. Что они оба станут лучше — ради дочки, ради семьи. Но этого не произошло.

Единственное, что действительно изменилось, — в доме появилась очаровательная умная малышка, ради которой они оба были готовы на многое. Почти на всё. Вот только «готовность» Рона чаще выражалась в словах, чем в действиях.

Он по-прежнему не стремился брать на себя ответственность — ни за семью, ни за её будущее. Закончив Академию авроров с одними из худших результатов за последние десятилетия, Рон устроился обычным клерком. Скромная зарплата, никаких перспектив — и, что хуже всего для Гермионы, никакого стремления что-то изменить.

Гермиона знала: у него есть потенциал. Он умел быстро принимать решения, хорошо ориентировался в стрессовых ситуациях, умел анализировать. Но… не хотел. Не делал ничего, чтобы проявить себя. И это раздражало её даже сильнее, чем если бы он просто оказался глупцом. Лень — это был его выбор. Или, возможно, привычка.

После рождения близнецов Рокси и Фреда у Джорджа и Анжелины, Рон стал чаще бывать в магазине «Вредилок», помогая брату. На какое-то время это дало надежду — он ведь действительно поддерживал Джорджа после смерти Фреда, стал совладельцем магазина, старался. Но и это быстро сошло на нет. Рону не нравилось работать в магазине. Финансовое положение семьи от этого почти не улучшилось, а энтузиазм угас так же быстро, как и появился.

Как младший в семье Уизли, он с детства не умел обращаться с деньгами. Получая хоть какие-то средства, тратил их сразу — будто боялся, что в следующую секунду они исчезнут, или кто-то из родни потребует себе. Эта детская стратегия выживания так и не уступила место взрослой ответственности. А Гермиона, привыкшая к порядку и планированию, чувствовала, как эти мелочи выматывают её изнутри.

Ко всему прочему, у Рона появилась ещё одна привычка: вечера пятницы он проводил в баре с друзьями. Это стало традицией — шумной, дорогой и совсем не семейной. А потому, спустя год после рождения Розы, Гермиона поняла: пора возвращаться к работе.

Сначала она устроилась на полставки — помощницей не самого влиятельного чиновника в Министерстве. Но вскоре её усердие, решительность и врождённое чувство справедливости привели её выше. Гораздо выше. Со временем она стала заместителем главы Отдела магического правопорядка, где занималась реформами, пересматривала устаревшие и несправедливые законы, добивалась равных прав для магглорожденных и боролась с пережитками прошлого.

Именно тогда начались настоящие скандалы. Рон не скрывал обиды: его жена зарабатывает больше него, её уважают, к ней прислушиваются, а он... Он чувствовал себя тенью, и вместо того чтобы расти рядом с ней, всё чаще упрекал Гермиону за амбиции. Он хотел ещё детей, мечтал о большой семье, как в его детстве. А Гермиона всё больше понимала, что в этой семье она — и опора, и двигатель, и взрослый.

Она не могла стать домохозяйкой. Не могла, даже если бы хотела. Это было против её природы — пассивно наблюдать, как рушатся принципы, за которые она боролась с детства.

Чтобы не срываться, она наняла несколько домовых эльфов, которые заботились о доме, а Розой помогали заниматься родители Гермионы. Бабушка с дедушкой с радостью водили девочку в маггловский детский сад, а позже — в обычную школу. Молли Уизли, обожающая внуков, тоже с удовольствием брала девочку к себе. Тем более, что после рождения Лили Поттер Нора вновь ожила — Джеймс, Альбус и малышка Лили превратили её в постоянную территорию игр.

Гермиона старалась быть хорошей матерью. Проводила с дочкой все выходные, читала, учила, объясняла. Правда, порой ей казалось, что Роза всё же любит папу больше. Он был для неё — праздник, веселье, сказка. Он играл, смеялся, носил на плечах, строил палатки в гостиной. Гермиона же — объясняла, наставляла, исправляла ошибки. Она любила дочь безмерно, но строго. Иногда — слишком строго.

Иногда Гермиона смотрела, как Рон играет с Розой, и не могла отделаться от чувства, что взрослая в этой троице — только она одна.

Эта мысль особенно остро кольнула Гермиону в один из вечеров, когда она вернулась с заседания поздно — уставшая, с пульсирующей болью в висках. В доме царил беспорядок, на кухне гора немытой посуды, а из гостиной раздавался заливистый смех Розы. Девочка, которую уже давно следовало уложить спать, скакала по дивану, а Рон с радостным криком размахивал подушкой, устроив очередную «волшебную битву».

— Рон, — тихо, но с металлическими нотками в голосе произнесла Гермиона, — ты вообще в курсе, что завтра в школу вставать в семь?

— Расслабься, Гермиона, — отмахнулся он, — мы просто немного поиграли. Я уложу её сейчас, честно. Он повернулся к дочке: — Роза, давай, быстро чисти зубы — и в кроватку.

— А сказка? — спросила девочка, прижавшись к отцу.

— Чем быстрее справишься — тем быстрее будет сказка, — улыбнулся он, целуя её в макушку.

— Хорошо, папочка, — ответила Роза, подпрыгнула с дивана и поцеловала маму. — Не ругайся на папу, я обещала лечь спать, как только мы закончим.

И ушла на второй этаж.

Гермиона резко выдохнула, её взгляд метнулся к Рону — холодный, усталый, колкий.

— Отлично. Мало того, что ты не соблюдаешь режим, так ещё и выставляешь меня злодейкой в глазах ребёнка.

Она уже почти не сдерживалась.

— Я работаю с утра до вечера, стараюсь обеспечить семью, не упустить воспитание — а ты... ты живёшь, будто тебе шестнадцать!

Рон выпрямился, взял подушку, положил её на диван и скрестил руки на груди.

— И снова всё не так, — сдержанно бросил он. — Всё я делаю неправильно. Всё время. Может, ты хоть раз перестанешь меня учить и просто… поддержишь?

— Поддерживать?! — Гермиона хрипло рассмеялась, но в этом смехе не было радости. — Я поддерживаю тебя годами! В Академии, когда ты хотел всё бросить. В х«Вредилках», когда у тебя ничего не получалось. Когда ты снова и снова менял работу, уходил, возвращался, жаловался — и ничего не делал! Я всё это терпела, тянула, закрывала глаза, вытаскивала тебя! А ты хоть раз подумал, каково это — всё делать одной?

— Это не поддержка, Гермиона. Это контроль! — выкрикнул он. — Ты вечно знаешь, как правильно. Всё должно быть по списку, по плану, по твоим правилам. Мне нельзя ошибаться, нельзя быть другим, нельзя даже просто быть!

— Я хотела быть с партнёром, а не с вечным подростком, которому нужно одобрение на каждый шаг! — сорвалась она. — Тебе почти сорок, Рон! А ты всё ещё не можешь обеспечить свою семью. Всё ещё «встречи с друзьями», всё ещё вечные отговорки. Ты боишься взрослеть — вот и вся правда.

— А ты боишься жить! — выкрикнул он. — Боишься быть спонтанной, лёгкой, рядом! Тебе всё нужно контролировать, организовать, направить, исправить! Ты не умеешь просто быть. Не умеешь любить — только проектировать!

Повисла зловещая тишина. Где-то наверху зашуршали шаги — Роза не спала.

— Пойду к Розе. Хоть кому-то в этой семье не плевать на ребёнка, — бросил Рон и, не оглядываясь, направился к лестнице.

Гермиона вздрогнула. Его слова ударили точно в цель, как будто кто-то резко сорвал повязку с раны, тщательно скрываемой под слоями повседневности. Он знал, куда бить. Они оба знали. Словно играли в жестокую игру: кто причинит другому больше боли, кто глубже вонзит обиду, замаскированную под упрёк.

Она села на край дивана, медленно, будто её тело налилось свинцом. Руки тряслись от ярости и бессилия. Сердце колотилось, но это был уже не гнев. Это была усталость. Глубокая, всепоглощающая усталость, от которой не спасали ни отдых, ни магия.

Иногда ей казалось, что вся их семейная жизнь — это фарс, затянувшаяся пьеса, где все давно забыли свои роли, но продолжают играть. По инерции. Потому что так надо.

Гермиона чувствовала: между ними что-то надломилось — давно, тихо, и, возможно, безвозвратно. Слишком часто в голове всплывала мысль, которую она не смела озвучить даже себе: изменяет ли он? Слишком многое в поведении Рона говорило об этом. Резкие смены настроения. Задержки. Вечера, проведённые «с друзьями». Враньё, пусть и мелкое, но заметное. Он стал другим. Чужим. И каждый раз, когда она пыталась выяснить правду, всё кончалось криками, обидами и очередными извинениями — её извинениями. За недоверие. За ревность. За подозрения, которых, как ей втолковывали, не должно быть.

И всё же она и сама была не лучше.

Вот уже три года, как у неё был любовник. Постоянный. Надёжный. Опасный. Мужчина, имя которого нельзя было произносить в их доме без того, чтобы воздух не задрожал от напряжения.

Люциус Малфой.

Когда она забеременела Розой, Гермиона была уверена — всё между ними закончено. Тогда это казалось правильным. Единственно возможным. Но всё изменилось спустя несколько лет.

Они случайно столкнулись в коридоре Министерства — она уже работала в Отделе Магического Правопорядка, он занимал официальную, но довольно обтекаемую должность. Вежливый кивок. Молчание. Почти неловкость. Потом — вновь пересеклись. Уже с кратким «добрый день». Потом — с холодной вежливостью. А потом — с яростным спором. О законах. О правах. О переменах, в которые Гермиона ещё верила. Тогда её начальник не воспринимал её всерьёз, её инициативы игнорировали или высмеивали. И однажды, в порыве отчаяния, она поделилась своими мыслями с Люциусом.

Он выслушал. Он разнёс её идеализм в пух и прах, но увидел суть. Отметил, где идея действительно сильна. Посоветовал, как её можно усилить, подать иначе. Его слова зацепили. Его взгляд был холоден, но внимателен. Ей не нужно было ничего доказывать — он уже видел, что она способна. И не боялся ей возразить.

С тех пор они начали работать вместе — время от времени. Она даже ловила себя на мысли, что мечтает о таком начальнике, как Люциус: требовательном, сосредоточенном, уважающем интеллект, а не подчинённость.

Потом она задержалась в Министерстве — снова. Было поздно. Рон уехал на задание, Роза осталась у родителей. Возвращаться в пустую, неуютную квартиру не хотелось. И когда Люциус предложил поужинать — она согласилась.

Ничего не предвещало того, что произойдёт. Немного вина, разговор, признание. Она говорила — слишком много. О недоверии. О подозрениях. О том, что чувствует себя одинокой даже дома. Он выслушал. Не перебивая. Не критикуя.

А потом — всё словно случилось само. Слишком естественно. Слишком быстро.

Они оказались в знакомом номере отеля.

Сначала — по ошибке. Потом — снова. Потом — без оправданий.

С ним она чувствовала себя двадцатилетней. Снова идеалисткой. Снова женщиной, а не только матерью, начальницей и контролирующим звеном. Он не просил её меняться. Не давал советов. Не осуждал. И она, впервые за долгое время, позволяла себе не быть правильной.

Семья, о которой когда-то писали, как о воплощении стойкости, любви и верности, на деле держалась лишь на ребёнке. Рон и Гермиона стали чужими. Просто соседями с общей историей.

Каждая встреча с Люциусом приносила Гермионе облегчение — и одновременно тонну вины. С каждой изменой она чувствовала, как предаёт саму себя. Но... не могла остановиться. Это был её способ дышать.

Разорвать отношения с Роном она тоже не могла. Не ради себя — ради Розы. Ради воспоминаний. Ради той войны, в которой они были плечом к плечу. Ради «счастливого конца», в который верили все вокруг.

Но теперь, оглядываясь назад, она не могла не задать себе один страшный вопрос: любил ли он её когда-нибудь?

И если да — когда всё сломалось?

Скорее всего, всё было иначе. Это она — Гермиона Джин Грейнджер — сама вцепилась в эту любовь, навязала себя, стала необходимостью. Сначала он нуждался в ней. А потом — устал.

И теперь она жила в клетке, выстроенной собственными руками. И бежать было некуда.

Поэтому она отдавала себя работе. Дочке. Общественным делам. Лишь бы не думать. Лишь бы не чувствовать.

И кто знает, к чему бы её это привело, если бы судьба вскоре не вмешалась.

Судьбе, как и нашим героям, не нравилась сложившаяся ситуация, поэтому она, как настоящая женщина, решила взять ситуацию в свои руки.