Гарри Поттер и семь искушений (джен)

Туман стелился над Чёрным озером медленно, как ленивый зверь, прижимаясь к воде, будто кто-то заботливо укрывал её тёплым, пушистым одеялом. Он висел плотными слоями, скрывая дальний берег, превращая всё вокруг в отдельный, замкнутый мир — мир, где не существовало ни замка Хогвартс, ни шёпота учащихся в коридорах, ни шелеста страниц в библиотеке. Было только озеро и утро, ещё не решившее, хочет ли оно стать днём.

Луна Лавгуд сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды. Камень был чуть влажным от туманных капель, но Луна, как всегда, не придавала этому значения. На коленях она держала свёрнутый лист «Придирчивого Вестника». Газета успела отсыреть — тонкие края страниц напитались влагой и чуть загнулись, а чёрные буквы поплыли, расплываясь в странные пятна. В этих кляксах Луна без труда угадывала целые истории: на первой полосе в уголке затаился жёлтоглазый криллопух, на следующей извивался хвост морского сипуна, а на третьей — кто-то, похожий на смесь гнолопса и утки, — явно был удивлён происходящему.

Но Луна не читала и даже не разглядывала как следует. Она слушала.

Где-то из глубины, из-под тяжёлого зеркала озера, поднималась музыка. Она не была громкой, но в её настойчивости чувствовалась особая сила — будто струны арфы перебирали не пальцы, а само сердце Луна, осторожно и уверенно. Низкие, протяжные ноты сливались с едва уловимым шёпотом — то ли плеском чешуи, то ли дыханием невидимого существа, проплывающего мимо. Иногда звуки замирали, как будто исчезали совсем, но в тот же миг возвращались, чуть изменённые, манящие и мягкие.

Луна склонила голову, прислушиваясь. С каждым мгновением мелодия становилась яснее, отчётливее. Казалось, она звала её по имени.

Тогда Луна прищурилась и посмотрела в воду.

Под серой поверхностью мелькнуло что-то — мягкий, золотистый свет, едва заметный сквозь рябь. Он дрожал, словно пламя свечи в затянувшемся сквозняке, но не гас. Луна следила за ним, и постепенно он становился ярче, отчётливее. Из неопределённого сияния начали вырисовываться смутные контуры: высокие ряды горящих свечей, длинные столы, покрытые белоснежными скатертями, блеск серебряных приборов, хрустальные кубки, искрящиеся, будто наполненные жидким светом.

Она не знала, как это возможно, но картинка в глубине становилась всё чётче, словно кто-то убирал слой за слоем невидимую пелену. Луна уже могла различить отражение… или, может быть, настоящий вид — огромного зала, утопающего в мягком свете.

Тепло пробежало по её пальцам, заползло в ладони, поднялось к груди. Оно не было похоже на жар или солнечные лучи — скорее, как если бы озеро само дышало на неё, наполняя её лёгкие мягким, чуть сладковатым воздухом.

И это тепло было странным. Оно не согревало, чтобы вернуть её к обычной жизни, — наоборот, оно как будто тянуло в себя, обещало, что там, под водой, будет только радость. Ни холода, ни тяжести, ни страха.

Музыка стала тише, но от этого ещё притягательнее. Луна неосознанно улыбнулась. Её взгляд оставался прикованным к глубине, а в голове начала пробиваться лёгкая, непривычная мысль: «Это место… оно ведь моё. Я просто забыла, как попасть обратно».

И тут же — ещё сильнее желание узнать, что же там, внизу, и почему всё это кажется таким знакомым. Она ведь никогда не видела ничего подобного. Никогда… или всё же?

Луна наклонилась вперёд, чуть приподнявшись на носках, стараясь рассмотреть то, что мерцало в глубине. Золотистые блики колыхались под тёмной, словно масляной, гладью озера, то собираясь в мягкое, пульсирующее облако света, то рассыпаясь на тонкие нити, уходящие в стороны. Казалось, будто сама вода дышит — медленно, глубоко, и каждый вдох наполняет глубину новым теплом.

Свет вдруг дрогнул, как будто кто-то невидимый там, внизу, заметил её и подал знак. Луна вздрогнула, но не от страха — скорее от ощущения, что её зовут по имени, тихо и ласково, словно старого друга.

Она присела на корточки, положила ладонь на холодный камень у кромки воды и, медленно, как будто боясь спугнуть что-то важное, скользнула рукой в ледяную толщу. Пальцы сразу же заныли от холода, но в трещине между двумя крупными валунами они нащупали что-то необычное.

Это было не камень и не ракушка — форма была круглая, чуть неровная, а поверхность удивительно гладкая, будто её годами шлифовали волны. Луна ухватила предмет, потянула, и он вышел на свет, тяжёлый для своей тонкости, увенчанный каплями воды.

Она замерла, глядя на находку.

Браслет.

Он был сплетён из крошечных коралловых веточек цвета розового заката, каждая — идеально гладкая, как стекло, и всё же теплая, словно долго хранилась в чьих-то руках. Когда Луна обхватила браслет ладонями, по пальцам разлилось мягкое, тёплое биение — тихое, почти неуловимое, но уверенное, как стук сердца в груди.

Луна на мгновение зажмурилась, и в этот момент мир вокруг… изменился.

Она уже не видела берег. Перед глазами открылся огромный, бездонный зал, в котором не было ни тьмы, ни тяжёлого мрака глубин. Потолок, сложенный из гигантских раковин, перламутровых пластин и коралловых арок, сиял мягким светом, отражая отблески тысяч свечей. И что удивительно — свечи горели под водой, но их пламя не колыхалось, будто они были живыми каплями света.

Вдоль зала тянулись длинные столы, покрытые тканями, тонкими, как туман, и уставленные бесконечным множеством блюд. Луна никогда не видела такой еды: плоды, сиявшие, как драгоценные камни; кубки, в которых мерцала жидкость, меняя цвет от изумрудного до золотого; пироги, из которых вился пар, пахнущий солью, мёдом и чем-то едва уловимым, что вызывало воспоминания о детстве и летних каникулах.

И тогда она увидела их.

Подводные феи.

Их волосы текли и струились, словно длинные ленты водорослей, а глаза сверкали перламутром, переливаясь всеми оттенками лунного света. Кожа была светлой, почти прозрачной, и сквозь неё едва угадывались тонкие линии, как у листа, просвеченного солнцем.

Они не произносили ни слова, но Луна слышала их голоса — тихие, как шёпот песчинок на дне, и всё же отчётливые:

— Иди к нам. Здесь нет холода. Здесь нет усталости. Здесь только свет… и радость.

Слова ласкали её мысли, и у Луны не возникло ни малейшего сомнения. Она поднялась, спустила ноги в озеро и шагнула вперёд. Она ожидала ледяного удара, но вода была иной — мягкой, плотной, как тёплый плед в зимнюю стужу. Её волосы медленно распустились и заколыхались вокруг лица, а дыхание оставалось лёгким и свободным, словно она по-прежнему была на воздухе.

Феи встретили её у подножия широких ступеней, ведущих к центру зала. Одна из них — высокая, с глазами цвета лунного камня — протянула ладонь. На ней лежал кусочек плода, прозрачного, как хрусталь, внутри которого играли тонкие золотые нити.

Луна взяла его и, не торопясь, откусила.

Вкус был… невозможным. Он был и свежестью утреннего воздуха, и звоном бубенцов в морозный день, и солнечным светом, упавшим сквозь цветное витражное стекло. В этот миг Луна ахнула — не от вкуса, а от того, что увидела.

Вокруг каждой феи, вокруг колонн, потолка, даже вокруг самых крошечных рыбок, проскальзывающих между столами, сияли мягкие ауры, переливающиеся всеми цветами. Каждый предмет и каждое живое существо были окутаны тонким, тёплым сиянием, как будто весь мир под водой был соткан из магии.

Луна застыла, зачарованная. Ей казалось, что она впервые в жизни действительно видит всё, что раньше лишь угадывала. И в тот же миг в груди стало так легко, словно исчезли все тяжёлые чувства, все тревоги, все лишние мысли. Только свет, тепло и музыка, что текла где-то на границе слуха.

Луна опустила взгляд на кубок. Голубой свет в нём не просто играл — он медленно пульсировал, как дыхание живого существа. В нём будто отражалось всё озеро: тёмная глубина, золотистые искры, блеск чешуи. Её пальцы, тонкие и бледные, коснулись прохладного стекла, и лёгкая дрожь пробежала по коже.

— Отпей, и ты поймёшь всё, что услышишь, — слова не коснулись её ушей, но затеплились прямо под черепом, как тихий шёпот в полусне. Луна даже не была уверена, это фея или сама вода говорит с ней.

Она сделала глоток. Напиток оказался прохладным, почти невесомым, и всё же в груди он расцвёл мягким теплом, как солнечный луч в зимний день. В следующий миг пространство вокруг ожило сотней новых звуков: мерное щёлканье клешней краба в углу, тихий треск кораллов, шёпот рыб, трущихся о стены зала, плавный ритм далёких барабанов, от которых вибрировал сам пол. Она понимала их — не словами, а каким-то иным, древним знанием, словно этот язык всегда жил в ней, только был спрятан глубоко под толщей обычных мыслей.

— Великолепно, — хотела сказать Луна, но слова вдруг потеряли смысл. Она знала, что хотела сказать нечто важное, но мысль ускользнула, как маленькая рыбка из ладоней.

Перед ней, почти незаметно, появилась серебряная тарелка с крошечными конфетами. Каждая была завернута в лепесток морского цветка — тонкий, полупрозрачный, будто из стекла, с мерцающими прожилками. Луна осторожно взяла одну, коснулась губами. Лепесток растаял, и вкус… вкус был таким, каким она всегда представляла себе утро в другом мире: звонким, как колокольчик на морозе, и лёгким, как первый вдох после дождя.

И тут же — знание. Она вдруг ясно почувствовала, что сейчас, через несколько ударов сердца, в зал войдёт косяк светящихся рыб, сделает три круга вокруг стола и исчезнет за колоннами. И это случилось: стены озарились бирюзовым светом, десятки гибких тел проскользнули мимо, оставляя за собой светящиеся шлейфы. Луна смеялась тихо, почти беззвучно, потрясённая самим фактом, что её предчувствие оказалось правдой.

Феи улыбались ей — мягко, ободряюще. Одна, с длинными, как водоросли, волосами, пододвинула другую тарелку. На ней лежало печенье, чуть треснувшее от жара, и даже под водой оно источало запах — странный, невозможный здесь: тёплый, сладкий, с оттенком ванили и чего-то пряного.

Луна взяла кусочек. И мир вокруг дрогнул. Она снова была в саду за домом — босая, босоногая трава щекотала ступни, а вдалеке отец, в нелепой шляпе с ушами дирижабля, махал ей рукой, крича что-то весёлое. Запах старого чердака, солнечные пятна на полу, потрескивание старого радио… всё это накрыло её, как волна.

Но вместе с теплом памяти пришла пустота — тихая, почти незаметная. Луна вдруг поняла, что не может вспомнить, зачем она вообще оказалась у озера этим утром. Она нахмурилась, попыталась ухватить мысль… но она рассыпалась, как мокрый песок между пальцев.

— Ещё, — мягко сказала фея. — Это печенье любят все, кто устал.

Она взяла ещё кусочек — и в следующую секунду из памяти выскользнуло лицо рыжего мальчика, с которым она вчера смеялась на уроке. Она помнила, что он был — но не знала, как его зовут. Даже цвет его глаз стал туманным.

— Зачем держаться за то, что тянет вниз? — феи сидели близко, их пальцы чуть касались её плеч, едва ощутимые, как прикосновение тёплой воды. — Воспоминания — это груз. Отпусти. Здесь нет времени. Здесь нет боли. Здесь только свет.

Их голоса были, как колыбельная, и Луна чувствовала, что сопротивляться им почти невозможно. Здесь — свет, музыка, чудеса. Там — холод, пустые коридоры Хогвартса, страх, тревога. Здесь она могла бы остаться всегда…

Но взгляд её вдруг зацепился за дальний конец зала. Там, за столами, в полумраке, сидел кто-то. Сначала она подумала — ещё одна фея. Но, приглядевшись, заметила: фигура была слишком угловатой, слишком неподвижной. Это был человек. Или когда-то был.

Он сидел прямо, с лёгкой, учтивой улыбкой на лице. Его кожа стала тонкой и прозрачной, как рисовая бумага, сквозь которую проступали голубоватые жилки. Волосы плавно колыхались в воде, но глаза… глаза были пустыми. Не мёртвыми, нет — просто… пустыми. В них не отражалось ничего.

И в этот миг Луна поняла: он всё забыл. Не только своё имя — он забыл, кто он, откуда, зачем пришёл. Всё, кроме этого вечного зала и бесконечного пира.

Холод коснулся её спины. Она увидела — слишком ясно — себя на его месте: неподвижную, бледную, с вежливой улыбкой, которая ничего не значит. Без истории. Без имени. Без голоса.

И тогда она ощутила, что невидимые нити уже касаются её самой — тянут, мягко, но уверенно, стирают слой за слоем. Если она останется ещё немного, то тоже растворится. Не сразу. Сначала исчезнут имена друзей. Потом — запахи, голоса, лица. Потом — её собственное лицо.

И в тишине зала, под перламутровыми сводами, Луна впервые почувствовала не тепло, а тонкий укол страха.

Феи сомкнули круг, словно соткав из собственных тел живую стену. Их тонкие руки с полупрозрачной кожей, отливающей перламутром, почти касались её плеч. Улыбки стали шире, но в этих улыбках уже не было прежней мягкой загадочности — теперь они напоминали витражи, за которыми горит слишком яркий свет.

Свет вокруг нарастал, и Луна поняла, что он исходит не только от стен зала, но и от самих фей. Он резал глаза, вымывал цвета, превращая всё в золотисто-белое сияние. Казалось, если смотреть слишком долго, можно забыть, какого цвета собственные волосы, собственные глаза… и как звучит твой голос.

Вдруг в центре длинного стола, среди блюд и кубков, появился высокий сосуд из чистейшего хрусталя. Его грани мерцали, переламывая свет в тысячи радуг, словно каждая грань скрывала в себе отдельный мир. Внутри, на подушке из тончайших нитей водорослей, лежал плод — он выглядел как кусок замершего света, заключённый в каплю янтаря.

Он пульсировал — мягко, ровно. Каждая вспышка совпадала с биением сердца Луны, и вскоре ей показалось, что это её собственная жизнь заключена в этом странном даре.

— Последний дар, — голоса фей звучали теперь, как один, и ни одна из них не открывала рта. — Вечная радость. Вечная сила. Ты никогда больше не будешь одна.

Её пальцы уже сами тянулись вперёд. Плод манил — не запахом, не видом, а обещанием: теплом, которое никогда не кончится; лёгкостью, что не покинет ни в дождь, ни в холод; тишиной без боли и тревоги. Она коснулась края блюда. Хрусталь был прохладным, и в этой прохладе чувствовалась та самая сладкая пустота, что предшествует забвению.

Но в тот миг — как гром в ясном небе — в её голове вспыхнуло воспоминание.

Отец, склонившийся над столом, заваленным листами с чертежами и вырезками из газет. Его светлые волосы, чуть растрёпанные, и задумчивый взгляд, всегда готовый отвлечься ради её вопроса. Запах чердака, на котором под крышей висели сушёные травы, связки перьев и медные колокольчики, тихо звенящие от сквозняка. Та ночь, когда они вдвоём сидели в саду, укутавшись в одеяло, и ждали гиппогрифа, который так и не прилетел, но сама эта бессмысленная, смешная надежда была для них важнее результата.

И смех — её и его, лёгкий, до слёз, от какой-то нелепой шутки, которую утром никто бы и не вспомнил.

Это было их счастье. Их, а не то, что кто-то мог подарить, забрав взамен память.

Пальцы Луны отдёрнулись. Её голос, едва слышный, но твёрдый, прорезал нарастающую мелодию, что плела паутину в её голове:

— Нет. Моё место — там, где мои воспоминания. Даже если там холодно. Даже если трудно.

Она толкнула блюдо. Хрустальный сосуд закачался, упал, и плод, издав тонкий звон, разбился о каменный пол. Вместо света — вспышка слепящей белизны, и из неё вылетели острые, как иглы, осколки.

В тот же миг коралловый браслет на её запястье треснул, будто в нём что-то живое перестало биться, и осыпался в её ладони тёплым, почти золотистым песком.

Свет погас, словно кто-то задул тысячи свечей разом. Музыка оборвалась. Вместо мягкой воды зал наполнило глухое, тяжёлое давление глубины. Феи стояли неподвижно, их лица утратили блеск, стали похожи на каменные маски.

И тут стены зала начали осыпаться. Раковины и жемчужные своды трескались, превращаясь в груды мусора, что опадали в темноту. Сквозь проломы хлынул мрак, густой, как чернила, и Луна поняла, что всё, что она видела, было лишь иллюзией.

Вода стала холодной, как в первый зимний день, когда лёд только начал схватывать поверхность озера. Она вдохнула, но в лёгкие ворвался горько-солёный поток, и тело напряглось от боли.

Луна рванулась вверх. Каждое движение рук было как борьба с каменной стеной. Её лёгкие горели, мышцы ныли, и в ушах бился только один звук — шум крови.

Вспышки воспоминаний подгоняли её: рука отца, протянутая через стол; свет фонаря в тумане; шорох страниц в тихой комнате. Ей нельзя забыть.

Наконец, поверхность воды разорвалась. Она жадно вдохнула, захлебнулась воздухом, но тут же втянула его снова, почти с рыданием. Озеро встретило её серым, низким небом, и ветер тронул мокрые волосы, прилипшие к щекам.

Она доплыла до берега, хватаясь за скользкие камни. Колени подогнулись, и она просто осталась сидеть, дрожа от холода и усталости. Волны лениво шлёпались о камни, но в глубине не было уже ни золотого света, ни перламутровых залов.

Луна подняла руку — на запястье осталась лишь тонкая розовая полоска кожи, где ещё недавно был браслет. Она прижала ладони к лицу и закрыла глаза. Холодный ветер щипал щёки, но в этом холоде было что-то настоящее.

Там, внизу, больше не было ничего. И от этого ей стало легче.

Луна сидела на том же валуне, с которого всё началось. Камень был холоден и шершав, и его поверхность хранила сырость ночи. Влажные волосы прилипали к щекам и шее, оставляя тонкие солёные полоски на коже. Одежда тяжело тянула вниз, напитавшись водой, но Луна не торопилась её отжимать — ей казалось, что каждая капля, скатывающаяся с подола, принадлежит озеру и должна вернуться в него сама.

В её взгляде не было ни усталости, ни страха. Только тихое, ровное спокойствие, как у того, кто прошёл через бурю и теперь слушает тишину. Перед ней простиралось озеро — то самое, что недавно сияло подводными залами, звенело арфами и смехом фей. Теперь оно было тёмным и молчаливым, словно спрятало все свои тайны под толщей воды. Лишь редкая рябь пробегала по поверхности, когда лёгкий ветер касался её, как чья-то осторожная рука.

Луна сунула руку в карман и нащупала там маленький камень. Она не помнила, как он оказался у неё в ладони — может быть, она схватила его в тот миг, когда всё рушилось, или он просто прилип к ней в вихре холодной воды. Камень был гладким, серым, чуть прохладным на ощупь. В нём не было магии, никакого сияния, ни единого намёка на тайну. Но именно это показалось Луне важным.

Она повертела камень между пальцами, наблюдая, как на его мокрой поверхности медленно скатываются капли, и вдруг улыбнулась — не печально, а с тихим теплом, каким улыбаются чему-то своему, понятному только тебе.

— Всё равно красивый, — сказала она почти шёпотом, словно боялась потревожить неподвижную воду.

Поднявшись, Луна поправила ремешок сумки на плече и медленно пошла прочь от берега. Её шаги не спешили, они были размеренными, как дыхание. Туман, клубившийся у воды, постепенно обволакивал её фигуру, скрывал контуры, пока она не растворилась в нём полностью.

В голове у Луны звучала простая, ясная мысль, не требовавшая доказательств: настоящие чудеса живут не в том, что можно взять, съесть или выпить… а в том, что нельзя потерять, даже если весь мир попытается отнять.

Озеро осталось одно. Оно лежало тихо, словно и не помнило о том, что под его поверхностью когда-то сиял свет. И только лёгкий плеск у кромки напоминал, что память, как и чудеса, не всегда видна — но всегда есть.