Пленница (гет)

Утро встретило ее тишиной. Это было непривычно и тревожно, словно мир вокруг переводил дух перед грядущей катастрофой.

Афина долго лежала в постели, вслушиваясь в эту неестественную тишину, и гадала, куда подевались все звуки. Самым, казалось бы, естественным действием в этой ситуации было бы просто выглянуть в окно и посмотреть вниз, и убедиться, что шатер Рыцаря на месте, что туман так же, как и во все дни до этого, укрывает и землю, и лес вдалеке, и гору, и дракон охраняет шатер, распростерши над ним исполинские крылья. И вместе с тем Афина понимала, что ни за какие сокровища в мире не заставит себя сделать это — кошмарные голоса все еще стояли в ушах, и ей совсем не хотелось видеть тех, кто издавал подобные звуки. Вчерашнее воинственное настроение совершенно в ней выветрилось, и она снова чувствовала лишь усталость и глухую тоску.

Потом она все же услышала что-то — совсем недалеко от себя — и повернула голову к столу, где по-прежнему лежали пергаменты, оставленные ею с вечера.

Альба сидела в кресле, сложив расслабленные руки на коленях, а неподвижный взгляд ее был устремлен в раскрытое окно.

Впервые Афине не хотелось ничего у нее спрашивать. Она чувствовала, что ей жизненно необходимо сперва понять все то, что эта женщина уже рассказала ей — иначе не выйдет осмыслить всю картину в целом.

Афина пошевелилась, и Альба посмотрела на нее нечитаемым взглядом, а потом тяжело поднялась и покинула комнату.

Тишина давила на уши, словно в голову насовали ваты. Афина уже настолько привыкла просыпаться под звуки песен Рыцаря, что их отсутствие восприняла теперь как отнятую память. Она с трудом вспомнила, что нужно умыться, одеться…

«И почему она всегда ждет, когда я проснусь?» — немного вяло подумала Афина, выбираясь из постели с медлительностью глубоко старого человека.

Эта мысль громоздко вертелась у нее в голове, пока она наполняла умывальник прохладной водой из серебряного кувшина и бережными движениями ополаскивала лицо. А потом вслед этой мысли явилась другая.

«Я его разбудила», — сказала вчера Альба.

Это воспоминание словно запустило некий скрытый механизм, и Афина прямо-таки физически ощутила, как кровь быстрее побежала по жилам, и внезапно поняла, что должна делать. Все те разрозненные рассуждения, что вчера бестолково метались у нее в голове, все те странные, необъяснимые события, о которых удалось ей узнать, вдруг выстроились в стройную цепь со стрелкой на конце, и Афина ясно увидела путь, который приведет ее к истине. Она почувствовала небывалый прилив сил, и, не раздумывая более ни секунды, отправилась в соседнюю комнату, чтобы забрать оттуда письма Рыцаря к Альбе и, принеся их к себе, сравнить с теми, что он писал ей самой. Афина была уверена, что сможет распутать сложную сеть, что сплелась из хаотично нагроможденных слов, намеков, признаний и обещаний, извинений и благодарностей, восхвалений и упреков, надежд и сожалений, которыми были полны его письма к обеим женщинам, — ей только нужно для этого время.

Ей пришлось совершить несколько рейсов, так как унести все свитки за один раз у нее не вышло; на стол они бы все равно не поместились, поэтому она, недолго думая, свалила все пергаменты на кровать, присоединив к ним отдельной кучкой собственные письма, сама устроилась в центре и приступила к работе.

Следующие несколько часов прошли в детальном анализе текста; Афина заставила себя отодвинуть на самый край сознания все эмоции и думать только о значении написанных слов. Она тщательно отобрала все письма, где так или иначе упоминались тьма, прозрение или пробуждение, и, сравнивая их содержание, в какой-то момент поняла, что совершенно запуталась, поэтому вооружилась пером, чернилами и пергаментом и стала выписывать значимые места.

На это у нее ушла большая часть времени, и когда она закончила, уже наступил вечер, и у нее дрожали пальцы, а глаза жгло, будто в них попал песок, но зато у нее в руках была история, которую она сложила из совершенно разных кусочков, повторяющих и дополняющих друг друга.

Афина выбралась из бумажной кучи, сжимая в пальцах один-единственный лист пергамента, ощущая его как трофей, добытый в трудном бою.

Она прошлась с этим листом по комнате, размяла мышцы, попила воды, зажгла свечи и, устроившись за столом, внимательно перечитала написанное.

Когда Рыцарь встретил Альбу, он жил странной и скучной жизнью, которая не приносила ему радости. Он просто делал, что привык, часто даже не задумываясь над результатами своих действий. Он плыл по течению глубокой темной реки и совсем не осознавал, что у нее есть берега, и мысли у него были темные, и надежда не знала к нему дороги. И вдруг на своем пути он встретил ее — странную и недосягаемую, но открытую и прямую. Он сам не знал, что произошло в тот миг с ним самим и миром вокруг. Он пошел за ней, и покинул темные воды, и обнаружил, что кроме тьмы существует вокруг еще и свет, и свет этот он увидел в ней — и впустил его в себя… и тогда, опаленная этим светом, душа его исторгла в мир ужасных чудовищ, которые пожирали его изнутри — коварные, изощренно-жестокие, пробравшиеся незаметно к самому сердцу — и пили его кровь, и высасывали силы, и крали свет — его собственный.

Рыцарь рассказывал о них Альбе, и она учила его противостоять им, и он впервые смог разглядеть далекий горизонт, и звезды в небе, и услышал пение ручьев и наивные беседы птиц, и впервые все это не было осквернено зловещим скрежетом зубов и обессиливающими черными голосами.

Он нашел отвагу, и мудрость, и вдохновение в сражениях с этими чудовищами, и благодарил Альбу бесконечно, и все время изыскивал способ отплатить ей.

Здесь записи Афины обрывались, потому что больше она в письмах ничего не нашла — остальное было о другом и к пресловутому пробуждению отношения не имело. Однако и этого хватило, чтобы она впала в полное недоумение.

По всему выходило, что, по крайней мере в одном, Рыцарь лгал ей — ну или пытался искажать действительность. Фразы вроде «ты изгнала тьму из моей души» или «с тобой моя жизнь наполнилась светом» всегда были адресованы Афине, Альбу же он благодарил за мужество, что она пробудила в нем, за твердую землю под ногами. В письмах к Альбе не было и намека на нежность или страсть — лишь благоговение и трепет, как перед божеством.

А еще — чудовища.

Афина отлично помнила, а потом не раз перечитывала истории о жестоких сражениях, что Рыцарь вел в окрестностях ее башни, но только сейчас ей пришло в голову, что эти монстры совершенно не обязательно обитали здесь всегда.

Но как бы там ни было: он ведь сражался с ними — и они молчали. Что же произошло? Отчего вдруг окрепли их голоса? Случилось ли это от того, что Альба подпитывала Рыцаря куда более мощной силой, чем могла дать ему Афина? И если так, почему он отказался от этой поддержки и отдал предпочтение ей — слабой и беспомощной, не способной оградить его от зла?..

Афина вдруг поняла, что уже какое-то время беспокойно меряет шагами комнату, а в голове нарастает гулкая боль, подобная вчерашней — разве что она не была приправлена яростью. Девушка остановилась напротив окна — в нескольких шагах от него, опасаясь приближаться — и взглянула на небо. В густом, чернильно-синем бархате остро посверкивали алмазы звезд, кое-где прикрытые полупрозрачными лоскутами облаков, и казалось, что в мире нет ничего, кроме этой живой темноты и бесконечной россыпи драгоценных искр.

Тихий стук и чирканье спички отвлекли ее, и Афина оглянулась через плечо — Альба уже раздувала огонь в камине, встав на колени перед очагом.

Что-то в ней снова изменилось, но терзаемая мигренью Афина снова не могла понять, что же именно. И только когда женщина поднялась на ноги, стало ясно: исчез наконец ужасный засаленный балахон, и Альба осталась в холщовом комбинезоне и тонкой рубашке с короткими рукавами, обнажающими сильные тренированные руки, такие же бледные, как ее лицо. Волосы на этот раз были собраны в высокий неплотный пучок, и теперь открывали шею и плечи — с хорошо развитыми мышцами и также давно не видевшими солнца.

Афина смотрела на нее и думала о том, как несправедлива бывает жизнь.

Эта женщина была сурова и прекрасна, как древняя богиня, и, без сомнения, добра и мудра, и сострадательна, и терпима к чужим слабостям…

— Почему же он не полюбил тебя? — вырвалось у Афины почти против воли. − Ведь это ты, ты спасла его!..

Сказать это вслух оказалось больно. Несмотря ни на что, Афина все еще беззаветно любила своего Рыцаря, и ничто на свете не отвратило бы от него ее сердца. Но ей казалось немыслимым, что он отдал душу не той, что указала ему путь к свету, а выбрал более привлекательное внешне, но не принесшее ему совершенно никакой пользы слабое создание, которое, к тому же, не имело возможности быть с ним рядом.

Альба покачала головой, и Афина вдруг подумала, что хотела бы быть похожей на нее — с этим гордым разворотом плеч и упрямым подбородком, сильными и умелыми руками… и пусть не было в ней той цветочной прелести, что отличала Афину, все же Альба была неотразима. И как вышло, что она так долго скрывала это?..

Она подошла к Афине очень близко и какое-то время рассматривала ее лицо — словно впервые видела. В глазах женщины были и сожаление, и тоска, и затаенная нежность, и немалая доля тяжелого раздражения, и смиренная усталость.

— Он не мог, — сказала Альба тихо, и Афина, совершенно завороженная ее взглядом, не сразу поняла, о чем идет речь. — Я для него слишком... жестока.

Это слово легло в сознание Афины с трудом, будто не подходило по форме. Альба — жестока?! Вот эта удивительная женщина, которая заботится о ней уже, кажется, целую вечность, и оберегает ее, и учит, и хранит по мере сил ее душевный покой — как никто больше — жестока?.. Видимо, смотря кто и как понимает жестокость…

Альба меж тем, грустно улыбнувшись одними губами, бесшумно покинула комнату, вновь оставив Афину в одиночестве. А та, все еще пребывая в прострации от совершенного в этот день открытия, отправилась в постель с твердым намерением никогда больше не пытаться ничего выяснить, и даже Рыцарю при встрече не задавать никаких вопросов.

Еще несколько дней Афина провела в постели — в основном спала, и то только потому, что снов она теперь не помнила вовсе. В редкие же часы бодрствования ее одолевали тоска или апатия, и, в зависимости от того, что брало верх, она или металась на постели, не находя себе места, или безучастно таращилась в пустоту, изнуренная тяжкими мыслями.

Афина решила просто дождаться момента, когда окончательно рассеются чары этой башни — ведь они уже почти пали, и, судя по тому, что происходило с обитателями этого зачарованного жилища, оставаться таковым ему было уже недолго. Поэтому девушка решительно отгоняла всякие мысли о том, чтобы возобновить поиски выхода или попытаться найти в письмах Рыцаря ответ на вопрос, отчего его сердце отвергло Альбу, но впустило Афину; однако борьба с этими настойчивыми порывами отнимала у нее так много сил, что ни на что другое их не оставалось вовсе.

Но однажды — она не знала, сколько прошло времени — тишину, которая укутывала теперь башню плотным покрывалом, вспорол густой, низкий и мощный, пробирающий до нутра и заставивший вибрировать каждую жилку волчий вой. Он протянулся издалека, словно с трудом продираясь сквозь тяжелый воздух, и Афина затрепетала от этого звука, хотя и чувствовала — зов этот не для нее. И все же в нем она услышала и строгий наказ, и настойчивые увещевания, и мягкий упрек, и вдруг поняла одну безумно простую и невероятно важную вещь: чары не разрушатся, если она ничего не станет делать. Ведь если подумать, все изменения в этой башне стали происходить именно тогда, когда Афина впервые задумалась о поиске выхода.

И вновь, как уже случалось, она покинула постель и отправилась в соседнюю комнату — решительно и без страха. Она была твердо убеждена, что ни один из обитателей этой башни не стремится причинить ей вред. Впрочем, насчет себя она не была так уж уверена.

Пройдя сквозь проем, она снова скользнула взглядом по своему отражению и мрачно подумала, что очень скоро все ее преимущества перед Альбой, которые состояли лишь в свежести ее, Афины, красоты, исчезнут, как роса под солнцем. Что ж, значит — так тому и быть.

Девушка не ожидала встретить Волка — ведь его вой буквально минуту назад доносился откуда-то издалека, — но он был там, в мрачной комнате, которую делил с Альбой. Он повернул к Афине голову и потянул носом воздух: они давно не виделись, с девушкой произошли серьезные перемены. Она сама чувствовала себя другой и не сомневалась, что Волк ощущал это еще острее.

Афина не решилась подойти к нему, хоть и пронзила ее при виде величавого его силуэта странно-угрюмая тоска — она скучала по своему суровому соседу.

Она придирчиво осмотрела пространство под огромным столом и внимательно изучила внутренности шкафа, и конечно, обнаружила нишу, скрытую тяжелыми портьерами. И тут, не успела Афина еще и подумать о том, чтобы отодвинуть плотные занавеси и заглянуть внутрь, Волк, до этого совершенно безучастный к ее изысканиям, вдруг очутился прямо перед девушкой и загородил собою нишу, мягко отодвигая ее в сторону и явно давая понять, что она вторгается на запретную территорию.

Еще несколько дней — или недель — назад Афину непременно возмутило бы подобное поведение, но теперь она понимала гораздо больше, чем когда-либо в своей жизни, и беспрекословно покорилась мягкой силе, чувствуя, что это очередное ограничение существует лишь для ее пользы.

К тому же, она внезапно обнаружила то, что так долго искала — низкую и узкую, с тяжелым, черного металла кольцом в середине дверь, спрятанную за монументальным шкафом, — и удивилась: как это она не заметила ее раньше?..

Афина осторожно, то и дело оглядываясь на Волка, подошла к двери и с замершим сердцем потянула за кольцо. Раздался протяжный, мучительный скрежет, и дверь подалась навстречу — медленно, неохотно, словно ею очень давно не пользовались.

Девушка завороженно смотрела в открывшийся черный провал и гадала: что произойдет, если она сейчас наугад шагнет в эту тьму? Окажутся ли там скрытые магией ступени, или ее ждет тягучая, прожорливая пустота, которая с размаху швырнет ее тело о жесткую землю? А может, там, внутри, просто какой-нибудь погреб, где хранятся в холоде и темноте съестные припасы?

В течение ее мыслей осторожно вплелось глухое ворчание со странными, словно вопросительными нотками. Афина обернулась и обнаружила Волка, который снова стоял рядом и вместе с ней смотрел в черную пустоту за маленькой дверью. «Как будто бы смотрел», − поправила себя девушка. Она все время забывала, что Волк не может видеть — наверное, потому, что он никогда не вел себя так; Афина находила в этом неизъяснимый, щемящий восторг и источник огромной силы, к которой боялась прикасаться.

Казалось, Волк не собирался препятствовать девушке в попытке исследовать открывшийся путь — по крайне мере, того красноречиво-протестующего поведения, что недавно у ниши, он не демонстрировал. Но Афина и сама не торопилась выяснить, что ждет ее за этой странной маленькой дверью. Почему-то теперь — когда ей уже вроде бы ничто не мешало уйти, — она отчаянно мечтала остаться. Провести еще какое-то время с Волком и Альбой, чье общество так неожиданно начало приносить ей покой и приятную, ничем не оправданную теплоту внутри сердца, и все-таки сложить воедино все части картины, героями которой были они трое: Рыцарь, Афина и Альба.

И Афина отправилась дальше изучать письма, внезапно исполнившись уверенностью, что, оказавшись рядом с возлюбленным, она никогда не получит правдивого ответа на вопрос, почему же он выбрал именно ее.

И снова потекли часы и дни — с пером в руках, с перекладыванием свитков так и эдак, с сопоставлением небрежных и вроде бы не имеющих друг к другу отношения фраз, с выводами, которые не имели под собой почвы, и прозрениями, приходящими словно из ниоткуда.

Иногда Афина уходила из своей комнаты, которая вдруг превратилась в нематериальное подобие анатомического театра, и устраивалась под теплым боком Волка, заряжаясь его спокойствием и силой. Впрочем, вскоре и этот источник энергии, как прежде солнечный свет, покинул ее: когда бы она ни пришла — Волка не было. И даже в самой комнате что-то неуловимо изменилось, и это нечто красноречиво свидетельствовало о том, что Волк ушел навсегда.

Афина на какое-то время даже позабыла о своих исследованиях и грустно коротала время в комнате своих соседей в надежде, что Волк вернется. Но в глубине души она понимала, что надеется зря, и в конце концов снова перебралась к себе и погрузилась в свои записи.

Удивительно, но после перерыва, когда она думала совсем о другом, ей вдруг многое стало понятно — как будто внезапно соединились до этого совершенно не подходившие друг к другу кусочки мозаики.

И вновь ослепительная мысль, что уже мелькала в ее сознании не однажды, озарила ее разум — и не потухла, не исчезла, а расцвела, явив истину во всей красе, и выжгла своим беспощадным светом душу несчастной Афины до самого дна, оставив лишь обугленные стены.

Свобода ускользнула от нее, не дав к себе прикоснуться, и Афина поняла, что мечты о том, как она будет наслаждаться простором и чистым бескрайним небом над головой, — лишь жестокая иллюзия.

Как бы ей хотелось, чтобы Волк теперь оказался рядом! Она обняла бы его могучую шею и забыла обо всем. И пусть он всегда лишь терпел ее объятия, но ему доставало великодушия не оттолкнуть ее…

— Где твой Волк? — спросила как-то Афина у Альбы, когда та уже разожгла камин и смотрела в огонь застывшим взглядом.

Плечи Альбы задеревенели, пальцы на мгновение сжались в кулаки, а потом она словно потеряла внутреннюю опору и со вздохом опустилась на пол, скрестив ноги по-турецки и обхватив себя руками.

— Я отпустила его, — сказала Альба глухо, и ее голос вновь напомнил Афине тот невнятный, бесполый хрип, которым когда-то говорила с ней эта женщина.

Афина удивилась — хотя и была уверена еще пять минут назад, что уже никогда не способна будет удивляться.

— Ты не боишься, что я сбегу?

Они все еще играли в эту игру, где Афина — несчастная пленница, башня — тюрьма, а Волк и Альба — суровые надзиратели. Зачем это было нужно, Афина не знала, но при прямом общении получалось только так — и не иначе.

Альба чуть повернула к ней голову, и пламя камина очертило ее профиль. Афина в который уж раз подумала: как хороша эта женщина в своей непритязательной красоте, и как несправедливо, что не ей достались любовь и нежность, что так щедро дарил Рыцарь Афине.

— Волк был здесь не для того, чтобы тебя стеречь. — Безжизненный шепот едва угадывался за треском раскаленных добела поленьев; Альба снова повернулась к огню и чуть громче добавила: — Он был со мной.

Афине стало безумно горько. За что ей это? Почему ее все предают?..

— А почему он ушел? — стараясь удержать слезы, спросила Афина.

Альба пожала плечами — бессильный жест, в котором читалась немая обреченность.

— Потому что может.

Афина застыла. Этот простой ответ был таким ёмким, содержал столько возможностей, что само пространство, казалось, покачнулось, сместив нечто в ее душе.

— А почему я не могу? — Голос у Афины чуть дрожал от потрясения, и она не была уверена, что задала правильный вопрос.

И снова неопределенное движение плечом — на этот раз с утомленным безразличием.

— Попробуй, − уронила Альба бесцветно и, тяжело поднявшись, удалилась вместе со своей лампой.

Афина долго смотрела ей вслед. Почему-то идея броситься к выходу немедленно, когда землю окутала густая ночь, казалась ей очень плохой: неизвестно, что или кто может поджидать ее в темноте у подножия башни. Так что она решила отложить свой уход до утра — но не дольше. Она уже получила ответы почти на все свои вопросы, а те, что остались неразрешенными… пусть останутся здесь.

Она долго не могла уснуть, размышляя над тем, что открылось ей совсем недавно, и пыталась принять эту истину, как-то угнездить ее в обугленном обиталище своей души… все-таки это ее долг — сохранить их любовь, именно для этого она и была создана. Но сердце не хотело смириться.

Наконец, перед самым рассветом, она забылась тревожным сном, и разбудила ее Альба, как обычно неторопливо скользящая по комнате в поисках каких-нибудь поломок.

«Вот и я собралась ее бросить, − уныло подумала Афина, наблюдая за женщиной. — Но с другой стороны, я для нее — лишь обуза».

Стоило только Альбе скрыться в темноте проема, Афина бросилась ей вслед, в несколько отчаянно широких шагов пересекла помещение и решительно, не давая себе времени подумать, потянула за черное кольцо — и дверь снова поддалась и открылась с тем же тягучим скрежетом, и обнажила черный провал, и Афина даже оглянулась — не стоит ли за спиной Волк — так похоже все было на тот прошлый раз.

Шагать просто так в эту слишком плотную темноту было жутко, поэтому Афина разыскала среди нагромождений всякой всячины на бесчисленных полках старую масляную лампу, зажгла ее и вернулась к двери.

Огонек разгонял тьму с трудом, словно она была осязаема, но Афина все-таки различила несколько узких каменных ступеней уходящей вниз винтовой лестницы и, больше не колеблясь, шагнула в тяжелый, враждебно-затхлый воздух.

Она спускалась осторожно, все время чувствуя некое сопротивление, будто что-то тащило ее назад. Спуск казался бесконечным, и у Афины уже начала кружиться голова, и ноги стали путаться, цепляясь за выщербленные камни, и огонек в лампе горел еле-еле, грозя вот-вот погаснуть… как вдруг — впереди забрезжил свет: белый, дневной, такой ослепительно-яркий, что было больно глазам. Вот он все ближе, гуще, оглушительнее, и Афина уже поверила, что вот сейчас она наконец ступит на твердую землю и увидит своего любимого, и спадет морок, и станет совсем неважно, кем были они оба до этой встречи.

Проем на выходе был громадный — футов двадцать высотой, а ширина его вместила бы шесть крупных мужчин плечом к плечу. Однако лестница на этом не кончалась, и до земли, как убедилась Афина, взглянув вниз, было еще далеко. Величественная гора, часть которой виднелась из ее окна, возвышалась теперь слева, а вдалеке, за границей тумана, поблескивали крыши и купола — там раскинулся огромный город.

Афина поставила лампу на ступеньку у входа и стала спускаться, держась ближе к стене — перил у лестницы не было. Девушка одолела пару десятков ступеней и увидела внизу шатер — она оказалась где-то под окнами своей комнаты, с другой стороны башни, которую лестница опоясывала несколько раз подобно циклопических размеров змее.

Воодушевившись увиденным, Афина ускорила — насколько позволяли неровные ступени — шаги и уже предвкушала удивление и восторг своего Рыцаря при встрече с ней.

И однако, виток за витком оставались позади, пейзаж кружился вокруг башни, словно чудовищная карусель, а земля оставалась также далека, как и в начале пути. Афина бежала все быстрее и отчаяннее, уже совсем не заботясь о собственной безопасности — и все острее понимала, что нисколько не приближается к цели. Наконец, она остановилась и прижала руку к сердцу, колотящемуся, как обезумевшая птица, и посмотрела на прекрасный шатер с ярко сверкающей сферой наверху и уютным дымком, струящимся из трубы походной печки (Рыцарь как-то рассказывал о ней, а потом Афина нашла ее чертеж у Альбы), и гладко утоптанной площадкой перед входом, и аккуратными цветочными клумбами, и коновязью с широкой кормушкой рядом, и конем привязанным к ней — все это было по-прежнему далеко внизу, и, судя по всему, не собиралось приближаться.

Солнца не было — плотные серые облака давно и надежно обосновались над башней, покидая ее лишь иногда по ночам, чтобы утром вернуться и разлучить Афину с величественным дневным светилом, источником радости и силы. Она отдала весь свой Свет — и не могла больше с ним соединиться.

Туман клубился внизу, перекатывался, закручивался в тугие спирали, тут и там внутри него вспыхивали зловещие фиолетовые и зеленые огоньки, похожие на маленькие молнии, и от него словно исходил какой-то неясный гул. Осознав это, Афина встрепенулась и стала торопливо взбираться обратно, вверх по ступеням. Она вспомнила голоса неведомых существ, которые обещали ей скорую и жестокую расправу за предательство, и теперь, зная их происхождение, еще сильнее не хотела знакомства с ними.

Афина приготовилась к долгому и безрадостному подъему, ведь она преодолела, по ее ощущениям, несколько тысяч ступеней в попытке покинуть постылую башню, однако, вопреки ожиданиям, она очень быстро очутилась у монументального входа в темный коридор с ведущей на вершину башни лестницей, и еще быстрее — в комнате Альбы. На этот раз темнота не была такой густой, и подниматься было легко, словно кто-то подталкивал ее в спину.

Дверь с треском захлопнулась за ее спиной, стоило лишь Афине переступить порог, и девушке ничего не оставалось, кроме как уныло вернуться в свою комнату и снова ждать, ждать, ждать…

«Почему я не могу уйти?» − хотела бы спросить Афина у Альбы, но понимала, что прямого ответа не получит, да и спрашивать нужно не у нее.

К тому же, у девушки было стойкое подозрение, что она и так уже знает ответ, но он был настолько ужасен, что она предпочитала делать вид, что ни о чем не догадывается.

Она снова обратилась к письмам — у нее не оставалось иного выхода, кроме как до конца понять все, что произошло с ними всеми, поскольку бездействие вовсе не приближало ее к финалу, а только отнимало силы.

Однако из писем уже мало что можно было извлечь, и Афина понимала, что ей так или иначе придется задавать вопросы — тому, кто готов ответить; и почему-то она была уверена, что Рыцарь точно не готов.

Помня свое косноязычие в общении с Альбой, Афина решила записать вопросы, которые хотела ей задать, и внезапно потратила на это целый день.

И вроде бы вопросов было не так уж много, но над каждым приходилось думать очень долго, переписывая, меняя слова, переставляя смыслы… и в конце концов смогла уложить в достаточно краткую и емкую форму все те неясные места в почти готовой картине, которые должны быть заполнены недостающими кусочками мозаики.

Она, по уже сложившейся традиции, поджидала Альбу, сидя за столом, но на этот раз не утерпела и спросила еще раньше, чем та поставила свою лампу на стол:

— Ты сказала, что разбудила его. А как?

В движениях Альбы ничего не изменилось, будто она ни слова не услышала, но Афина знала, что это спокойствие обманчиво.

Неспеша женщина подошла к камину, уложила дрова, чиркнула спичкой, раздула пламя, взметая яркие оранжевые искры… и лишь когда огонь набрал силу, ответила:

— Я заставила его быть искренним.

Афина почувствовала, как перехватывает дыхание.

— Он не хотел?

Снова этот взгляд через плечо, словно она не могла позволить себе расслабиться и все реакции демонстрировала лишь наполовину.

— Не умел, − уточнила она чуть более напряженно, чем ей, видимо, хотелось.

Не умел. Да, это в точности соответствовало тому, что Афина уже знала, но не объясняло главного.

— Что произошло, когда ты его разбудила? — Она осознавала всю жестокость этого вопроса, но ответ на него был ей необходим, без него она навсегда осталась бы во власти иллюзий.

Альба, видимо, тоже это понимала — причем гораздо дольше Афины, которой истина открылась совсем недавно.

— Он меня увидел. — Голос сорвался, рука метнулась к лицу и на миг прикрыла глаза, и снова — гордая спина, решительно расправленные плечи, и только чуть сбитое дыхание выдает бурю, поднявшуюся в душе этой несгибаемой женщины.

Альба ушла.

Афина все сидела за столом и теребила край пергамента, на котором делала последние записи, и пыталась смириться с тем, что все разгадала верно — еще до попытки уйти.

Он вынырнул из своих темных вод и увидел Альбу, и отыскал в ней источник света, и припал к нему, как заблудившийся в пустыне путник — к колодцу со звездной водой; но ему было недостаточно просто утолить жажду. Он решил, что сосуд слишком неказист, и тогда создал свой — прекрасный, безупречный, − и дал ему новое имя, и переместил в него весь найденный Свет, и подарил ему свое сердце и жизнь, и с этого мига стал считать его своей собственностью. Он пил Свет из этого сосуда и был счастлив, и не заботился о том, чтобы хоть иногда наполнять его; а когда сосуд опустел, он впал в ярость, и чудовища, что преследовали его, похитили все его мысли, и растерзали их, и глумились над останками, и умылись их кровью.

Он знал, как извлечь мечту из своего сердца и вдохнуть в нее жизнь, но не умел жить с ней в ладу: он желал, чтобы она была одновременно им самим — и чем-то совершенно противоположным. А пищу для своей мечты он тянул из той, что оказалась недостаточно хороша для него: слишком прямолинейна, слишком холодна, слишком… свободна.