Dead Code (джен)

Квартира встретила его тишиной. Когда он вернулся из больницы, там даже не пахло ею. Ни следа. Будто и не было.

Сначала он просто сел на пол у входа и просидел там несколько часов, не раздеваясь. Потом начал пить. Сначала — чтобы не видеть лиц тех, кого убил. Потом — чтобы забыть её голос. А дальше — просто чтобы заглушить само существование. С каждым стаканом становилось хуже, но самым паршивым оказалось то, что утром он всё равно проснулся. К своему разочарованию — и с пониманием, что сегодня похороны.

В зале пахло цветами. Хризантемы и лилии стояли рядами, их густой аромат смешивался с запахом воска. Перед ним — официальный портрет Со Ра в рамке. Слишком правильный, слишком отстранённый. На этом снимке она казалась чужой, словно речь шла о ком-то другом.

Рядом стояла маленькая табличка. Чёрные буквы на белом фоне: «Сын Хвана Ин Хо и Юн Со Ра». Больше ничего. Ни лица, ни имени, ни жизни. Только сухая отметка того, что он появился — и сразу исчез.

Он смотрел на эти строки, но не видел. Всё вокруг плыло, как в тумане. Люди двигались рядом, кто-то говорил слова соболезнования, кто-то плакал. Маль Сун всё время вытирала слёзы и пыталась заговорить с ним, Чун Хо осторожно клал ладонь на его плечо. Но до него не доходило ни слова. Он кланялся вместе со всеми, потому что так надо, повторял движения, потому что тянули за собой.

А когда всё закончилось и урну Со Ра перенесли в колумбарий, он увидел её снова — уже не в официальном портрете, а в живой фотографии. Та самая прогулка: один из их счастливых дней, она так искренне радовалась спонтанному букету цветов. Улыбка — тёплая, настоящая, будто жизнь только начиналась. Теперь этот снимок был закреплён на мраморной плите рядом с её урной. Под ним — та же сухая табличка ребёнка. Два места рядом, два следа, которые остались от целой жизни.

Он застыл. Грудь сдавило так, что трудно было дышать. Он не мог отвести глаз от этой улыбки, слишком настоящей, слишком живой — и потому невыносимой.

А потом он поклонился, как все, и пошёл к выходу. Дорога домой тянулась пустотой, а дома его ждали лишь тишина, сигаретный дым и алкоголь.

Пару дней спустя, выйдя в магазин за очередной порцией алкоголя, он заметил в витрине маленький аквариум. Купил его машинально, вместе с пакетом золотых рыбок. Дома долго сидел, глядя, как они плавают, как вода чуть колышется от их плавников. Казалось, это единственное движение в его окаменевшей жизни. Но вскоре он перестал кормить их, и аквариум превратился в мутное зеркало — напоминание о том, что всё живое рядом с ним гибнет. Так он и остался стоять на столе среди бутылок — пустой, как он сам.

Бутылки быстро вытеснили всё остальное. Кухонный стол превратился в свалку из пустого стекла и дешёвых закусок. Холодильник пустел, но он не замечал. Еда перестала быть чем-то значимым: пару кусочков хлеба, случайная лапша — и снова в горло летит горькая жидкость.

Он больше не умывался, не брился. Волосы свалялись в жирные пряди, кожа пожелтела, под глазами легли синие тени. Когда он случайно натыкался на зеркало, взгляд падал вниз — не мог выдержать собственного отражения.

Ночами он лежал на диване, уставившись в потолок. Алкоголь притуплял, но не убивал память. Он слышал, как она смеялась. Видел, как она касалась его ладони. И снова и снова возвращался к одному: она умерла одна. А он резал чужие глотки, надеясь выиграть для неё время.

Чун Хо пытался дозвониться. Сначала каждый день. Потом реже. Он приходил, стучал — Ин Хо сменил код замка, звал. Но дверь оставалась закрытой, а слова разбивались о глухую тишину. Ин Хо не отталкивал брата — он просто исчезал из его жизни, растворяясь в бутылках и темноте собственной комнаты.

«Хён, ответь… пожалуйста».

Ин Хо слушал голосовые сообщения, но не брал трубку. Иногда сжимал её в ладони так сильно, что белели костяшки, но так и не решался нажать кнопку. Ответить — значит признать, что он ещё живой. А он не хотел быть живым.

Был момент, когда в пьяном забытье он достал из ящика нож. Лезвие блеснуло в тусклом свете лампы. Он сидел с ним долго, держа у запястья. И вдруг понял: это будет слишком легко. Слишком просто.

И теперь каждый вдох был пыткой. Он не хотел жить — но и умереть себе не позволял. Смерть была бы избавлением, а он не заслуживал её. Жить значило помнить. Жить значило медленно гнить изнутри, день за днём. В пустой квартире, где звенело эхо бутылок. В теле, которое всё быстрее разрушало спиртное. Жить как собственная тень — без цели, без будущего, без неё.

И он жил. Если это можно было так назвать.

* * *

Прошёл год после похорон.

Его существование свелось к коротким походам в ближайший магазин: упаковки рамёна, дешёвые кимбапы, иногда замороженные пельмени, которые он кидал на сковороду и жарил наспех, не заботясь ни о вкусе, ни о подаче. На большее не хватало ни желания, ни сил. Главное — чтобы еда была быстрой, без лишних запахов и хлопот.

Алкоголь оставался рядом всегда. Иногда он заглядывал в забегаловку возле супермаркета и пил там, уткнувшись в стакан с соджу. Он не спивался каждый день. В самые тяжёлые дни напивался так, что терял счёт времени и памяти. Но бывало, что целый день проходил без выпивки — и тогда он сам не понимал, что хуже: мутное забытьё или трезвое сознание.

Иногда он виделся с Чун Хо. Тот явно переживал, пытался разговорить, но Ин Хо сводил всё к минимуму. Формальные слова, короткие встречи, пустые реплики. Редко. Брат ждал большего, но он не позволял себе этого. Ему было легче держать Чун Хо на расстоянии, чем видеть в его глазах жалость и тревогу.

Он выплатил все долги: банкам, клинике, по штрафу. Сразу, одним махом, чтобы его не трогали, чтобы не приходили коллекторы и не тянули за собой прошлое. Просто исчезнуть — это было единственным желанием.

Из квартиры, где они жили с Со Ра, он съехал. Там каждый угол был ею. Каждая стена дышала памятью. И набережная рядом — по ней они гуляли вечерами, и теперь каждый её вид резал сердце. Он снял крошечную комнатушку в Куачхоне — там, где никто его не знал, где стены были облупленные, а соседи не задавали вопросов. Там он и растворялся, день за днём.

Один из вечеров проходит как все.

Он идёт в супермаркет, берёт пластиковую коробку с токпокки, привычный стакан рамёна и по инерции поворачивает к забегаловке за углом. Здесь дешёво, тесно, пахнет жареным маслом и чесноком. На вывеске мигает полустёртое название — «Сонгван». Он садится за дальний столик, заказывает соджу и пьёт, как обычно, не закусывая.

В какой-то момент рядом опускается старик. Седой, худощавый, в поношенном пиджаке. Сначала Ин Хо даже не поворачивает головы. Таких здесь полно — любителей залить одиночество спиртным.

— Тяжёлый день? — спрашивает старик спокойно, будто между делом.

Ин Хо не отвечает. Делает глоток.

— Знаешь, я давно за тобой наблюдаю, — продолжает он так же мягко. — Целый год.

Ин Хо напрягается. Медленно поднимает взгляд, в котором мелькает настороженность.

— Кто вы такой? — голос хриплый от соджу, но твёрдый. — И с какой стати следите за мной?

Старик чуть улыбается, будто этот вопрос его забавляет.

— Неважно кто я, — отвечает он. — Важно, что я знаю, где ты был. И знаю, что ты сделал.

Глаза у него спокойные, почти весёлые, но за ними чувствуется что-то чужое, настораживающее. Ин Хо сжимает стакан в руке.

— Если вы пришли угрожать, — тихо бросает он, — то напрасно. Терять мне нечего.

— Тебе бы хотелось избавиться от боли? — старик будто не замечает холодного тона. — Не через смерть. Смерть — слишком просто. Ты и так уже наказываешь себя, каждый день, и знаешь, что это никогда не кончится.

Он делает паузу, подливает себе глоток соджу, будто у них самая обычная беседа.

— Есть другой путь. Вернуться туда, где ты уже был. Не как игрок — как часть самой Игры. Изнутри ты увидишь всё иначе. Увидишь, что тот выбор тогда был правильным. Что ты сделал то, что должен был сделать.

Он слегка наклоняется ближе, голос всё такой же спокойный, почти ласковый.

— Подумай сам: что ты теряешь? Ты и так живёшь, как мёртвый. Если я не смогу убедить тебя, ты всегда можешь уйти обратно в эту свою пустоту и продолжить карать себя. Но если получится… ты выиграешь. Потому что боль уйдёт. Хотя бы частично.

Старик улыбается, будто предлагает не сделку, а дружескую услугу. На столе остаётся визитка.

Золотистый фон, три фигуры — круг, треугольник, квадрат.

— Подумай, — говорит он и поднимается. Двигается неторопливо, словно у него вечность впереди.

Ин Хо остаётся сидеть. Соджу в стакане ещё плещется. На столе лежит визитка. Он смотрит на неё долго, не понимая, какие чувства она в нём вызывает.

Пальцы тянутся взять, но он резко отдёргивает руку. Губы кривятся в сухой усмешке.

Что это вообще сейчас было?

Старик, который знал о нём больше, чем должен. Который говорил так, будто видел всё своими глазами. Появился словно из воздуха — и так же исчез.

Ин Хо отхлёбывает остаток соджу, будто пытается смыть вкус чужих слов. Но они остаются, крутятся в голове. Визитка всё ещё лежит на столе — слишком близко, чтобы не думать о ней.

Он тянется снова. И на этот раз берёт её.

* * *

Проходит несколько дней.

Вечер тянется особенно гулко. В груди ноет так, что хочется выть, каждая минута режет изнутри. Ни алкоголь, ни дым не заглушают. Он бродит по комнате, снова и снова натыкаясь взглядом на визитку, которую так и не выкинул.

Руки дрожат, когда он берёт телефон. Он долго смотрит на цифры, потом всё же набирает.

Короткие гудки. Щелчок.

— Я ждал, что ты позвонишь, Ин Хо, — голос звучит спокойно, почти ласково.

Он замирает. Имя. Он его не называл.

Внутри всё холодеет. Номер ведь был новый. Он сменил его после того, как выплатил все долги, чтобы обрубить старые контакты и исчезнуть. Думал, этого достаточно.

Но старик не лгал, когда сказал, что наблюдал за ним. Они знают и новый номер, и новый адрес, и все его жалкие привычки. Он мог скрываться сколько угодно — толку нет. А впрочем, какая разница?

— Тебе не нужно ничего говорить, — продолжает голос. — Просто будь готов. Мы найдём тебя.

Щелчок — и линия обрывается.

Ин Хо остаётся сидеть, сжимая телефон до боли. В комнате снова тишина.

* * *

На следующий день, когда Ин Хо возвращался домой от Чун Хо, к нему подошёл мальчишка лет десяти. Протянул визитку, глядя в сторону:

— Господин, это вам.

На обратной стороне был адрес и время. Сегодня. Вечером.

Он не удивился. Лишь пожал плечами и сжал картонку в руке.

К назначенному часу он поехал туда, куда сказано. Не потому что хотел или ждал чего-то. Просто потому что так проще, чем сидеть в своей комнатушке и снова пить. Он ехал без всякой надежды, без страха, без ожидания. Если там его убьют — хорошо. Если нет — тоже хорошо. Его жизнь давно свелась к простому существованию, и от того, что тело перестанет дышать, ничего не изменится.

Его встретил автомобиль и без слов довёз до окраины города, к стоянке с рядами огромных грузовых фур. Всё выглядело слишком организованно, продуманно до мелочей, и он поймал себя на мысли, что старые привычки копа всё ещё цепляются за детали: номера на визитке, точность указаний, молчаливый водитель. Организация была безупречной. А потому возникал вопрос — зачем им нужен именно он? Пустой, раздавленный, давно переставший быть человеком. Но именно в этом, возможно, и заключался ответ.

Внутри фуры оказались кабинки с номерами. Он нашёл нужную. Зашёл.

На лавке лежала аккуратно сложенная розовая форма. Рядом — чёрная маска с квадратом.

Он застыл, глядя на это. Можно было подумать, что это приговор. Но он не чувствовал страха. Скорее наоборот: какое-то странное облегчение. Логично. Он уже сделал шаг, когда позвонил. Дороги назад нет, а значит, можно перестать думать. Можно просто подчиниться тому, что предлагают.

Он переоделся. Одежда сидела непривычно плотно, словно чужая кожа, которая сдавливала плечи. Маску он не надел. Сел на лавку и взял её в руки. Покрутил, разглядывая.

В памяти всплыли отрывки: ещё тогда, на Играх, он заметил, что у персонала в розовой форме были разные фигуры на масках. Круги, треугольники… и квадраты. Квадраты стояли выше остальных. Они отдавали приказы, остальные подчинялись. Главные среди безликих.

Он провёл пальцем по линии символа.

Почему именно квадрат?

Почему ему, впервые пришедшему в систему, доверили такой ранг?

Это было странно. Подозрительно. Но желания разбираться не было. Может, старик и правда что-то видел в нём. Может, всё это было заранее решено.

Это не имело значения. Важно было одно: если тот не лгал, то, может быть, ему действительно удастся заткнуть эту дыру внутри. Пусть не стереть боль, но хотя бы заглушить её до тихого фона. Он готов был заплатить любую цену.

По приезду его встретил другой квадрат.

— Создатель поручил мне ввести тебя в курс дела, — сказал он коротко.

Позже он узнает, что его зовут Ким Гван Хёк. Родом из северной Кореи, прошедший через лагеря и побеги, он умел выживать там, где другие гибли. За спиной Создателя — старика, чьё имя, О Иль Нам, откроется Ин Хо лишь спустя время, — именно Гван Хёк наладил собственный подпольный бизнес по продаже органов игроков. Холодный, деловитый, уверенный в себе, он станет первым, кто всерьёз убедит Ин Хо, что человеческая жизнь здесь стоит дешевле формы, которую тот носит.

Со временем слова старика пустили корни. Сначала он повторял их как заклинание, чтобы заглушить собственные мысли. Но постепенно они стали звучать как истина. Каждый новый сезон игр подтверждал это: люди готовы идти на всё ради денег. Они дрались, предавали, убивали друг друга — и всё ради иллюзии свободы, ради возможности начать заново.

Боль по Со Ра постепенно притупилась. Не ушла, нет — просто стала тише, словно за стеной. Иногда прорывалась внезапно — в песне, в запахе, в случайном лице на улице. Но всё реже. Система делала своё дело: обволакивала, заглушала, выжигала лишние чувства.

Алкоголь постепенно ушёл на второй план. На его место пришли книги, те самые философские трактаты, что пылились у него на полке ещё до болезни Со Ра. Он возвращался к ним, подолгу сидел в своей захолустной квартире, перечёркивал карандашом чужие строчки, будто искал в них оправдание себе. Чужие идеи становились словами, которыми он глушил собственные мысли. Там, где раньше был стакан соджу, теперь лежала раскрытая книга. Философия становилась его новой маской — иллюзией смысла и контроля, которая позволяла заглушать собственную боль.

Поначалу он приезжал на остров лишь раз в год, на неделю, когда шли Игры. Остальное время он пытался делать вид, что живёт более-менее обычной жизнью. Ходил по улицам, покупал еду, иногда даже сидел в кафе. Но это было только притворство. С братом и мачехой он виделся всё реже. Не потому что не хотел — а потому что не мог вынести их взглядов. В каждом слове, в каждом жесте он чувствовал боль, которую приносил им своим существованием. Он стирал эти нити постепенно, будто сам себя вырезал из их жизни.

С годами всё превратилось в рутину. Игры сменяли друг друга, и он уже не удивлялся ни крикам, ни крови, ни смерти. Всё стало частью цикла, где у каждого была своя роль. Старик всё чаще вызывал его к себе, доверял всё больше. Он рассказывал о внутренней кухне — как распределяются роли, как готовятся площадки, как управлять солдатами и следить за дисциплиной.

Ин Хо слушал, и постепенно понимал, что незаметно для себя становится частью этой машины. Не наблюдателем, не пешкой — а тем, кто держит систему в руках. Сначала заместителем, потом руководителем. И в какой-то момент он уже не спрашивал себя, почему именно он. Ответ был очевиден: потому что от Ин Хо ничего больше не осталось.

Так он стал Фронтменом. Маска, за которой не было ни жалости, ни страха. Только пустота, превращённая во власть.

А потом пришло настоящее облегчение.

Уже в роли Фронтмена, сидя в своём кабинете с бокалом дорогого виски, он включал песню, которую любила Со Ра. И смотрел, как на большом экране умирали игроки — «мусор», как он убеждал себя. Каждый их крик напоминал: он тогда поступил правильно. Использовал единственный шанс заработать деньги, спасти её. Пусть опоздал, пусть не успел — он пытался. Он выиграл. Он всё сделал правильно.

И всё же аквариум однажды снова наполнился. Уже после того, как он обосновался в системе и купил пентхаус — холодное жилище, больше похожее на продолжение маски, чем на дом, — он снова принёс из магазина пакет с рыбками. Выпустил их в очищенную воду и оставил аквариум в старой захолустной квартире. Там же пылились книги по философии, там оставался запах дешёвого рамёна и следы прежней жизни. Но сам он давно перестал ассоциировать себя с этим пространством. Квартира стала декорацией — огонёк нормальности для брата и мачехи, чтобы им казалось, что Ин Хо ещё живёт. Для себя же он оставался лишь пустотой за маской.

Ин Хо умер там, на тех Играх. Вместо него остался Фронтмен — человек, неспособный больше чувствовать и сострадать. На кладбище рядом с фотографией Со Ра теперь стояла и их общая фотография. Ин Хо был похоронен вместе с ней.

Так он жил, уверенный, что эта оболочка и есть его истина. До того дня, когда в финале очередной Игры победитель отказался от денег и протянул руку сопернику. Предложил выйти вместе, с пустыми руками.

И тогда что-то дрогнуло. На миг.

Впервые за годы он усомнился в том, что люди — только мусор.

В том, что он сделал правильный выбор.