Мародёры: Три Тишины (гет)

4 сентября 1976 года

Предрассветный сумрак ещё цеплялся за башни Гриффиндора, когда Питер Петтигрю проснулся от собственного учащённого сердцебиения. Он не спал по-настоящему, лишь проваливался в короткие, беспокойные забытья, где смешивались тени отца и насмешливые лица Пожирателей.

Письмо — тот самый листок пергамента с неровными строчками «Поговорим, сын» — лежало у него под подушкой, жгучее, как уголь. Он достал его, пальцы дрожали, сминая хрупкий пергамент.

Сын. Слово обжигало, как пощечина, и манило, как мираж в пустыне. Пятнадцать лет пустоты. И вот — слова, перевернувшие всё.

— Питер? — тихий голос Римуса Люпина прозвучал из полумрака. Он уже сидел на своей кровати, отложив книгу и наблюдая за другом. Его собственное лицо в предрассветных сумерках казалось высеченным из мела, с глубокими тенями под глазами — немыми свидетельствами его собственных ночных битв. — Ты не спал. Совсем.

Питер лишь мотнул головой, не в силах вымолвить слово. Он снова уткнулся в письмо, будто надеясь найти в этих трёх словах ответ: почему сейчас? Где ты был?

— Не накручивай себя раньше времени, — послышался голос Джеймса. Он потянулся, кости весело хрустнули. — Поверь, Хвост, если бы мой отец вдруг захотел «поговорить», я бы первым делом заподозрил, что его подменили! Или что он перепил огненного виски с Краучами!

Джеймс вскочил, подошёл к Питеру и ткнул его в бок, пытаясь растормошить.

— Но твой... он хотя бы не написал тебе трактат о «чистоте крови». Маленький плюсик, так? Может, он просто хочет извиниться? Представляешь? Редкий вид — извиняющийся родитель! Надо Сириуса позвать, он такого не видел!

Питер вздрогнул, как от удара током. Он сжал письмо в кулаке.

— Оставь его, Джеймс, — вмешался Римус. Его взгляд скользнул по белым костяшкам пальцев Питера, по трясущимся плечам. — Не время для шуток про отцовские откровения.

Сириус, одеваясь у зеркала, ловко застегнул куртку. Чёрная кожанка сидела на нём, как вторая кожа, отражение поймало взгляд Питера.

— Эй, Хвост, — сказал он, поправляя воротник. Голос звучал привычно небрежно, но без обычной колкости. — Помнишь, как мы в прошлом году вползали в тот туннель к Шрику? Страшно было — крысы размером с кошку, слизь по колено. А вылезли — и оказалось, там всего лишь склад старых метёл.

Он сунул в карман маленький свёрток — подарок для Алисы? — и его пальцы на мгновение задержались на конверте с её почерком, торчащем из внутреннего кармана.

— Так вот, твой сегодняшний «туннель» — короче и чище. Просто дойди до конца. А там... глядишь, и метлы найдутся. Или хотя бы не крысы.

Контраст между его лёгким предвкушением свидания и леденящим страхом Питера был как удар ножом.

У них есть будущее. У меня — призрак прошлого.

— Мы рядом, Питер, — повторил Римус, подходя и молча протягивая кружку только что заваренного чая. Парок струился в холодном воздухе спальни. — Весь путь. До конца. Просто дай знак, если станет... невмоготу.

Его проницательный взгляд изучал лицо Питера, читая немой вопрос: почему он? Почему сейчас?

— Я... — голос Питера сорвался на шёпот. — Он не писал... Ни разу. Ни открытки. Мама... она плакала. Говорила, что он слабак. Что испугался... меня? Или её? А теперь... «сын».

Он сглотнул ком, вставший в горле.

— Где он был все эти годы? Чего хочет сейчас?

Джеймс замер, наконец осознав глубину бури. Сириус перестал поправлять воротник. Даже Римус не нашёл слов. Тишина повисла тяжёлым покрывалом.

Питер снова уткнулся в письмо, его плечи тряслись от беззвучных рыданий. Страх перед встречей смешивался с годами накопленной боли и гневом — на отца, на мать, на себя.

Дорога в Хогсмид была адом. Веселая толпа студентов, смех, крики торговцев — всё это сливалось в оглушительный, враждебный гул. Питер шёл, прижимаясь к Римусу, как к спасательному кругу, чувствуя, как ноги подкашиваются, будто налиты свинцом.

Джеймс шёл впереди, пытаясь болтать о новом пабе, но его слова доносились как сквозь толщу воды. Сириус шагал чуть поодаль — его осанка привычно уверенная, но взгляд сканировал толпу настороженно, как солдат периметр.

Питер видел, как он смотрит на часы — отсчитывая минуты до встречи с Алисой. Он бросит. Все меня бросят. Останусь один с этим… призраком.

Они остановились у «Парных котлов», у моста. Питер вжался спиной в холодный камень стены. Солнце слепило. Тошнило.

— Мы тут, — Римус шагнул чуть вперёд, создавая ненавязчивый барьер. — Скамейка слева от фонаря.

Его спокойствие было якорем в бушующем море.

Джеймс прислонился к стене рядом — поза небрежная, но глаза за стёклами очков лихорадочно искали в толпе мужчину, подходящего под скупое описание из писем матери.

— Дыши, Хвост. Вдох — выдох, — Джеймс резко поднял его со скамейки, заставив встретить свой взгляд. — Слушай сюда. Ты — Мародёр! Ты прошёл сквозь стоны Девственного коридора, плевки Снейпа и даже полнолуния с Лунатиком!

Он ткнул пальцем в сторону Римуса:

— Один старик — просто пыль на твоём пути. Иди, возьми своё «здравствуй» как трофей. А потом расскажешь, как он путался в словах или ронял ложку. Главное — держи фокус. Как на снитче. Не своди глаз.

Сириус взглянул на часы.

— Пора, — оттолкнулся от стены. Подошёл к Питеру, рука легла на плечо — неожиданно твёрдо. — Держись. Ты крепче, чем думаешь. Мы не уйдём, пока не убедимся, что ты… цел.

Взгляд скользнул к Джеймсу: он твой. Развернулся — и растворился в толпе, направляясь в «Три метлы». К нормальности.

Его уход оставил ледяную пустоту. Крикнуть? Я не смогу. Никогда не мог.

Время тянулось, как раскалённая смола. Сердце бешено колотилось при каждом мужчине в тёмной мантии.

Не придёт. Слава Мерлину… Нет. Пусть придёт. Надо знать…

Толпа перед аркой расступилась — не из вежливости, а словно неосознанно отшатнувшись от невидимой волны холода.

Он вышел из тени неспешно, но его появление было как удар гонга в тишине — резкий, властный, заявляющий.

Мантия, добротная, но поношенная до блеска на сгибах, висела на нём как доспехи ветерана. Волосы с проседью были коротко острижены, подчёркивая резкие скулы и впалые щёки.

Но главное — глаза. Цвета промёрзшего болота — мутно-серые, бездонные, лишённые тепла. Они нашли Питера мгновенно, пригвоздили к месту. Не радость узнавания. Не вина. Холодный, безжалостный аудит. Взгляд, взвешивающий душу на весах, где гирьками были страх и слабость.

Подошёл. Остановился не просто в шаге, а ровно на границе личного пространства Питера, нарушая её с вызывающей бесцеремонностью. От него несло слабым, едким ароматом чего-то химического и чужого — как от склянок в самом тёмном углу аптеки Слизнорта. Его дыхание было неглубоким, почти неслышным, как у хищника перед прыжком.

— Питер. — Голос был ниже ожидаемого, с хрипотцой, спокойным, но это было спокойствие лезвия перед ударом. — Долго ждал этой минуты. Знаю, что в тебе кипит. Гнев. Страх. Та пустота, что выедает изнутри, как червь.

Питер невольно втянул голову в плечи, ощущая, как холодный липкий пот выступил под мантией. Он знал. Не предполагал — видел насквозь.

— Это нормально, — взгляд скользнул по Джеймсу и Римусу, оценивая, вернулся к Питеру. — Мир для таких, как мы… он острее. Больнее. Твои друзья, — лёгкий кивок в сторону Мародёров, — они сильные. Им легко быть храбрыми. Их мир — игра правил, которые они сами ломают. Наш мир… поле битвы без щита.

Слова били точно в цель. Он понимает. Только он.

Шаг ближе. Не просто сокращение дистанции. Это было вторжение.

Его тень накрыла Питера, отрезав от солнечного света и шумного мира за спиной. Воздух вокруг стал гуще. Давящим. В его мутных глазах вспыхнуло что-то — не раскаяние, не усталое признание. Это был проблеск чего-то хищного, почти голодного — удовлетворения от найденной слабины.

— Я бежал, Питер. Да, — голос оставался ровным, но теперь в его глубине слышался шелест сухих листьев, скрип несмазанных механизмов. — Испугался. Всего. Ответственности. Твоей матери… её непоколебимой, жгучей силы. Себя в роли отца. Мне казалось, я только искромсаю всё. Сломаю тебя, как хрупкую ветку. Потому искал себя… где угодно, только не здесь. В пропастях, куда свет не доходит. Кочевал. Делал ошибки. Кровавые. Глупые. Неисправимые. Много.

Он сделал паузу, давая словам осесть, как яду в ране.

— Но годы… они не лечат пустоту, сын. Они лишь обнажают кости. Я понял, что теряю единственное, что могло искупить хоть часть этой тьмы. Тебя.

Питер стиснул зубы. Понял? Через пятнадцать лет? Гнев закипал, но отец продолжал, не давая ему встрять:

— Я научился выживать. Находить… выходы. Быстрые. Не всегда достойные, но действенные. Чтобы страх не сжирал изнутри заживо. Чтобы чувствовать себя… не загнанной крысой, а хотя бы котом, что знает все лазейки.

Взгляд стал пронзительным, полным знания о слабостях и способах их использовать.

— Иногда нужна лишь капля силы. Правильный глоток в нужный момент.

Его рука, до этого висящая вдоль тела, вдруг молниеносно сжала запястье Питера. Прикосновение было сухим и жёстким, как кожа змеи. Питер ахнул от неожиданности, пытаясь вырваться, но пальцы отца впились железной хваткой — не причиняя боли, но и не отпуская.

— Что-то, что заткнёт эти острые углы внутри. Даст передышку… мгновенную, сладкую, как забвение. Силу просто быть. Переждать бурю. Слить этот ужас в никуда.

Намёк был не просто прозрачен. Это был открытый люк в бездну. Зелье. Или что-то гораздо, гораздо хуже.

В его глазах горело обещание этого забвения.

— Я… я справлюсь сам, — прохрипел Питер, отшатываясь мысленно, но странное влечение к предложению уже шевелилось внутри. Правильный глоток. Передышка. Сила просто быть… Забвение…

Отец кивнул, не настаивая, но его пальцы лишь сильнее сжали запястье на миг, прежде чем отпустить, оставив жжение.

— Как знаешь, сын. Но запомни: — голос стал тише, интимнее, как доверительная тайна. — Когда этот мир сожмёт тебя так, что свет померкнет, когда поймёшь, что даже самые верные друзья — всего лишь дети, играющие в героев, не знающие истинной цены покоя… найди меня.

Он смотрел Питеру прямо в глаза, вколачивая каждое слово как гвоздь в крышку гроба.

— Стучи в полночь. Три раза. Скажи: «Отцу». У меня всегда есть решение. Быстрое. Надёжное. Без лишних вопросов. Без осуждения. Специально для таких, как мы. Для тех, кто знает вкус собственного страха. И цену… тишины внутри.

Это было не угрозой, а дьявольским договором, написанным на языке отчаяния.

Он повернулся, его тень скользнула по Питеру в последний раз — и он растворился в толпе, бесшумно, как призрак. Оставив после себя лишь запах химической горечи и тяжёлое эхо обещания в ушах.

Питер стоял, парализованный. Запястье, где впивались пальцы отца, пылало огненными полосами. Он машинально потер его рукавом, но жгучий след, словно клеймо, не исчезал.

Гнев, обида, годы боли — всё взорвалось.

— Тряпка! — выдохнул он в пустоту, где только что стоял отец. Но голос звучал хрипло, бессильно, заглушаемый навязчивым шепотом в голове:

«Стучи…

Три раза…

„Отцу“…»

Слова вибрировали в висках, сливаясь с бешеным стуком сердца.

— Ты просто жалкая тряпка!

Но сквозь ярость пробивалось другое — коварное, сладковатое облегчение. Как глоток воды в пустыне.

Он знал его боль. Не просто знал — владел ею, как ключом.

И он предложил выход. Быстрый. Надёжный. Обещанное забвение. Специально для таких, как он.

Один глоток до тишины.

И он знал пароль.

«Отцу».

В полночь.

Три раза.

— Всё кончено, Питер. Ты справился, — Джеймс был рядом. Его рука легла на спину — жест утешения, который сейчас казался детским и поверхностным. Он попытался обнять Питера за плечи, потянуть к себе, как бы возвращая его обратно — в их общий, понятный мир игр и бравады.

— Пойдём, выпьем сливочного. Ты заслужил. Слушай, он… он просто жалкий тип. Не стоит твоих слёз. Забудь о нём.

— Ты справился, Хвост! — повторил Джеймс чуть громче. Хлопок по плечу был сильнее, чем нужно. Как будто речь шла о контрольной по ЗОТИ, а не о человеке, который только что предложил Питеру продать душу — в обмен на тишину.

Но Джеймс продолжал — искренне, с верой, которую сам Питер едва мог разделить.

Римус молча наблюдал. Его взгляд был прикован не к месту, где стоял отец, а к лицу Питера. Запах — эта едкая химическая горечь — всё ещё висел в воздухе, смешиваясь с уличной пылью.

Он узнавал его. Не зелья Слизнорта — нет. Это был запах чего-то глубже. Темнее. Подпольных снадобий и запретных экспериментов. Запах отчаяния, пытающегося заглушить боль.

Он видел не только слёзы и ярость. Он замечал бледность, дрожь в руках, следы пальцев на запястье — едва видные из-под мантии. Он уловил мимолётное облегчение, замешательство, ту самую ядовитую искру надежды на лёгкое спасение, которую только что бросил незнакомец.

— Пойдём. Сейчас же! — Римус резко схватил Питера за локоть. Его пальцы впились сильнее — не утешая, а таща прочь. Прочь от места. От запаха. От ядовитого эха слов.

— Отсюда. Немедленно.

Он бросил быстрый, полный ледяного предупреждения взгляд на Джеймса: «Молчи. Иди».

— Да... — пробормотал Питер, вытирая лицо рукавом. Он не смотрел на друзей. Его взгляд блуждал по камням моста, по воде — ища уже не знакомое лицо, а путь к нему.

«Когда будешь готов...

Стучи...

Три раза...

„Отцу“…»

Шёпот в голове звучал громче голосов друзей.

— Пошли. Пожалуйста. Просто... пошли.

Они двинулись к замку. Джеймс говорил о сливочном пиве, о тренировке, о чём угодно — лишь бы заглушить тягостное молчание. Но его слова висели в воздухе пустыми оболочками, не достигая Питера. Его попытка обнять друга теперь казалась ещё более неуклюжей — на фоне ужаса Римуса и той бездны, в которую провалился Питер.

Римус не пошутил. Не сказал ничего. Только шагал рядом — тише обычного, ближе, чем нужно. Его пальцы один раз коснулись локтя Питера — быстро, почти извиняясь. Они дрожали. Он не задавал вопросов. Не давал советов. Только смотрел — долго и пристально. Как будто пытался разглядеть, не осталось ли чего на коже. Не впиталось ли в кости.

Питер почти не слышал друга. Холод, исходивший от отца, всё ещё обволакивал его — несмотря на солнечный день. Жжение на запястье пульсировало в такт шагам.

А в ушах, поверх шума толпы и голоса Джеймса, неумолимо, как колокол, звучало:

«Стучи...

Три раза...

„Отцу“…»

Гнев ещё клокотал глубоко внутри, но под ним уже змеилось ядовитое обещание облегчения. Он знал: день, когда страх станет невыносимым — настанет. И тогда…

Тогда у него будет выход. Быстрый. Надёжный. Всего один глоток до тишины.

И он знал, где его найти.

И как позвать.

Он шёл между Джеймсом и Римусом. Ноги двигались сами по дороге к Хогвартсу. Но сам он был уже в другом месте — в тёмном переулке, у глухой двери, поднимая кулак, чтобы постучать.

Три раза.

В полночь.

«Отцу».