Пока смерть не разлучит нас (гет)

Прошло три месяца. Три месяца с того дня, как она вернулась из Тары, принеся в себе не боль, а нечто худшее — полную, безоговорочную капитуляцию. Зима в Атланте выдалась на редкость холодной, и ледяной ветер, бивший в окна особняка Батлеров, казалось, выдул из него последние остатки тепла. Теперь в нём царила иная стужа — тихая, пронизывающая до костей.

Ужин. Всё тот же бесконечный стол, ослепительно белая скатерть, отблески хрусталя в свете канделябров. Но что-то изменилось в самой атмосфере этого ежевечернего ритуала. Раньше здесь была война — тихая, отточенная, но война. Теперь — лишь её выжженное поле.

Скарлетт сидела с прямой спиной, но её поза была не гордой, а окаменевшей. Она механически подносила ко рту куски пищи, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Еда была просто необходимостью, как сон или дыхание. Её взгляд был устремлен куда-то в пространство за спиной Ретта, в какую-то точку небытия. Огонь, когда-то пылавший в её зелёных глазах, угас, оставив после себя холодный, безжизненный пепел.

Ретт наблюдал за ней поверх бокала с бренди. Его собственная тарелка оставалась почти нетронутой. Раньше эти ужины были для него игрой, изощрённой пыткой, в которой он был и палачом, и режиссёром. Он ждал её вспышек, её слёз, её ядовитых уколов — любого признака жизни, который подтверждал бы его власть. Теперь он наблюдал за живым трупом.

«Я добился своего, — пронеслось в его голове, и мысль эта была горькой, как полынь. — Я сломал её. Вытравил из неё всё, что напоминало ту Скарлетт, что бежала по полям Тары, что с вызовом смотрела на весь мир. Почему же эта победа отдаётся в душе такой оглушительной пустотой? Почему тишина между нами звенит громче, чем все её крики?»

Он поставил бокал с таким усилием, что хрусталь жалобно звякнул. Скарлетт даже не вздрогнула. Она просто продолжала жевать, её пальцы сжимали ручку ножа с бессознательной силой, будто это была единственная реальная вещь в этом призрачном мире.

— Погода отвратительная, — произнёс он, нарушая молчание. Его голос прозвучал неестественно громко в гулкой тишине столовой. — Говорят, замёрзли фонтаны в парке. Прямо как в ту зиму, когда Бонни…

Он не договорил. Он ждал, что имя дочери, как всегда, станет кинжалом, воткнутым в незаживающую рану. Но Скарлетт лишь медленно перевела на него взгляд. В её глазах не было ни боли, ни гнева. Лишь усталое, безразличное недоумение, будто он говорил на незнакомом языке.

— …когда Бонни училась кататься на коньках, — закончил он фразу, чувствуя себя идиотом. Его оружие перестало работать. Оно разбивалось о ледяную стену её апатии.

Внезапно её рука дрогнула. Вилка с куском ростбифа со звоном упала на пол. Звук был оглушительным. Скарлетт замерла, глядя на упавший столовый прибор, как на непостижимое явление природы. Затем, не сказав ни слова, она просто взяла другую вилку и продолжила есть. Никто из слуг не бросился поднимать урон. Ритуал был нарушен, но это уже не имело значения. Ритуалы умерли вместе с их чувствами.

* * *

Этой ночью Скарлетт заснула тяжёлым, беспокойным сном. Ей снилась Бонни. Не смеющаяся, живая девочка, а падающая, всегда падающая с пони в замедленной съёмке. Она бежала к ней по бесконечному полю, но ноги увязали в красной, как кровь, глине, а воздух выл от ветра.

Она проснулась с криком, зажатым в горле. Сердце бешено колотилось. Комната была погружена в кромешную тьму, давящую, как саван. Ей нужно было двинуться, сделать глоток воды, убедиться, что она ещё жива. Она нащупала халат и, как лунатик, вышла в коридор.

Освещённый лишь тусклыми ночниками, особняк казался лабиринтом призраков. И тогда она увидела — из-под двери в комнату Бонни пробивалась узкая полоска света. Сердце её сжалось. Она подошла ближе, не дыша.

Дверь была приоткрыта. Она заглянула внутрь.

Ретт сидел на полу, посреди идеального, нетронутого порядка. Он был без сюртука, волосы растрёпаны. В его руках была та самая бархатная собачка Бонни, которую он когда-то швырнул в камин. Теперь он сжимал её в пальцах так сильно, что казалось, вот-вот порвёт ткань. Он не плакал. Он просто сидел, уставившись в пустоту, и его плечи были ссутулены под невидимой тяжестью, которая, казалось, была тяжелее всего мира.

«Прости, — прошептал он так тихо, что это было похоже на шелест листьев. — Прости, что я не смог тебя защитить. Прости, что превратил нашу любовь в этот склеп. Но я не знал другого способа… не знал, как выжить в мире, где тебя нет».

Скарлетт стояла, не смея пошевелиться. Она видела не могущественного тирана, сломавшего её жизнь, а сломленного горем человека. И в этот момент она поняла страшную правду: они были в одной лодке. Они тонули вместе, и вместо того, чтобы пытаться спасти друг друга, они впивались друг в друга ногтями, усугубляя падение.

Он почувствовал её присутствие. Его спина напряглась. Он не обернулся. Она не сделала шаг вперёд. Они так и застыли — двое вдовцов у гроба своей любви, разделённые порогом комнаты мёртвой девочки, связанные цепями взаимных обвинений и невыносимой боли. Ничто не могло быть ужаснее этой тихой, безмолвной общности.

* * *

На следующее утро Скарлетт проснулась с раскалённым виском и тяжёлым, лихорадочным жаром во всём теле. Простуда, подхваченная в её ночных скитаниях, свалила её с ног.

Лихорадка стала для неё новым видом пытки. Она металась между прошлым и настоящим.

В бреду она звала Мелани, умоляя её о помощи, просила прощения у матери, а потом вдруг начинала кричать на Ретта, требуя, чтобы он вернул ей Бонни. Её сознание было каруселью из кошмаров, где вина и утрата сплетались в один чудовищный клубок.

Ретт не нанимал сиделку. Он сам ночами сидел в кресле у её постели, погружённый во тьму, нарушаемую лишь трепетным светом одной свечи. Он наблюдал, как её бледное, покрытое испариной лицо искажается гримасами страдания.

«Умри сейчас, — думал он, и мысль эта была лишена злобы, лишь леденящей отстранённости. — Умри, и я останусь в этом аду навечно. Моя вина перед тобой станет абсолютной, и мне не придётся больше придумывать способы заставить нас обоих страдать. Выживи — и мы продолжим нашу пытку. Оба варианта кажутся одинаково ужасными. Мы зашли в тупик, из которого нет выхода».

В самый разгар кризиса, когда её дыхание стало хриплым и прерывистым, он невольно протянул руку, чтобы поправить сбившуюся подушку, провести пальцем по её раскалённому лбу. Но его рука замерла в сантиметре от её кожи. Он боялся этого прикосновения больше, чем её смерти. Боялся, что оно вернёт что-то — жалость, воспоминание, что-то человеческое — в эту мёртвую зону, которую они создали. Он отдернул руку, словно обжёгшись.

* * *

Кризис миновал. Скарлетт пришла в себя на рассвете. Первое, что она увидела, — его высокую фигуру, стоящую в дверях. Он был бледен, под глазами лежали тёмные круги. Их взгляды встретились. Ни слова не было сказано. Он развернулся и ушёл.

Она опустила голову на подушку, и её взгляд упал на прикроватный столик. Там стоял стакан с чистой водой и лежали аккуратно разложенные пилюли. Рядом — колокольчик, чтобы позвать слуг. Ничего лишнего. Ни намёка на заботу. Просто функциональная необходимость.

И тогда она заметила деталь, которая пронзила её острее, чем любое его жестокое слово. В камине не было ни щепочки, ни пятнышка пепла. Значит, он провёл здесь ночи. Не уходил. Он не прикоснулся к ней, не проявил ни капли жалости, но он был здесь. Сторожил её агонию. Ждал.

«Самое страшное — не его ненависть, — подумала она, и в её опустошённой душе шевельнулось что-то, похожее на понимание. — А эти редкие, страшные проблески того человека, которого я когда-то любила и которого я же и уничтожила. Как раковая опухоль, что иногда перестаёт болеть, давая ложную, ядовитую надежду. Эти проблески причиняют боль острее, чем все его осознанные уколы».

* * *

Вечером она впервые за долгие недели спустилась к ужину. Дорога по мраморной лестнице далась ей с трудом — ноги были ватными, а в висках стучала слабость. Она остановилась на последней ступени, опираясь о холодную балюстраду, и перевела дух. Зеркало в холле отразило бледное существо в чёрном платье, которое казалось на два размера больше. Но в глазах этого существа было нечто новое. Не жизнь, нет — слишком глубоки были тени под ними. И не прежняя мёртвая пустота. А какая-то ледяная, бездонная ясность. Принятие.

Она вошла в столовую. Ретт уже сидел на своём месте. Увидев её, он не подал вида, но его пальцы чуть заметно сжали ручку ножа. Он ждал продолжения войны. Ждал новых упрёков, слёз, молчаливых обвинений.

Скарлетт медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление воздуха, подошла к своему стулу. Она не смотрела на него, пока слуга не отодвинул для неё кресло. И только усевшись, уставившись на блик свечи в тёмном полированном дереве стола, она медленно подняла взгляд и посмотрела прямо на него. Впервые за многие месяцы она действительно видела его — не монстра, не тюремщика, а такого же измождённого, поседевшего человека, заточённого в этой же золотой клетке.

Тишина в столовой была не просто отсутствием звука. Она была живой, плотной субстанцией, в которой плавали частицы их общей боли. Она звенела в ушах, давила на виски. Слуги двигались бесшумно, как тени, чувствуя напряжение, которое можно было резать ножом.

— Мы похоронили друг друга заживо, не так ли? — произнесла она наконец.

Её голос был тихим, хриплым после болезни, обветшалым, как надгробная плита. В нём не было ни вызова, ни отчаяния. Это был не вопрос, а констатация страшного, непреложного факта. Констатация конца.

Ретт замер с бокалом на полпути ко рту. Бордовое вино колыхалось в хрустале, отражая огонь свечей. Он медленно, слишком медленно, поставил бокал на стол. Тихий звон прозвучал как выстрел. Его циничная маска, которую он носил все эти месяцы, дрогнула и на мгновение осыпалась, обнажив неприкрытую, измождённую пустоту. В его тёмных глазах не осталось ни насмешки, ни гнева. Лишь та же бездонная усталость, что и в её взгляде.

— Нет, — ответил он так же тихо, почти шёпотом, будто боялся спугнуть хрупкое перемирие, установившееся между ними. — Мы построили мавзолей на двоих. — Он сделал паузу, его взгляд скользнул по её лицу, выискивая хоть что-то знакомое, и не находя. — Разве это не именно то, чего ты всегда хотела, Скарлетт? Вечно быть моей? Наконец-то ты добилась своего.

Он не сказал это с издевкой. Он произнёс это с горькой, почти что похоронной торжественностью. Как констатацию исполнения какого-то чудовищного пророчества.

Она не ответила. Не стала спорить, оправдываться или кричать. Её губы не дрогнули. Она просто продолжала смотреть на него через океан полированного стола, заставленного яствами, которые никто из них не мог вкусить. И в её взгляде не было прощения — для него или для себя. Не было примирения. Было нечто иное, куда более страшное — полное, безоговорочное понимание трагической, неисправимой иронии их судьбы.

Они не были палачом и жертвой. Они были сообщниками. Сообщниками в уничтожении всего, что им было дорого. Они вдвоём заложили кирпичи в стены этого мавзолея, и теперь им двоим предстояло в нём тлеть.

Он отпил глоток бренди. Она с невероятным усилием воли подняла свою вилку. Механическое движение. Ритуал, лишённый смысла.

Тишина сомкнулась над ними вновь, но теперь она была иной. Это не была тишина битвы. Это была тишина после битвы. Тишина выжженной земли, на которой не осталось ничего живого. Она была их общим приговором. И самым страшным наказанием из всех возможных. Война кончилась. Наступил мир — мёртвый, холодный и бесконечно долгий. И они оба знали — впереди не было ничего. Только эта тишина. До самого конца.