Проклятие крови Малфой (гет)

Свет, пробивавшийся сквозь щели тяжёлых портьер, был серым и безжалостным. Он не освещал, а обнажал. Пылинки плясали в его лучах, как пепел после пожара. Розалин лежала неподвижно, прикованная к ложу тяжестью, что была глубже простой усталости. Это была тяжесть опустошения. Каждый мускул ныл, каждый синяк на бёдрах и запястьях пульсировал напоминанием. Но хуже всего была внутренняя грязь. Ощущение его семени, застывшего внутри неё, его запах, въевшийся в кожу. Она чувствовала себя осквернённой. Опротивевшей самой себе.

Ночью он вернулся. Не для ласк, не для слов — лишь для того, чтобы снова утвердить своё право. Матрас прогнулся под его весом, пружины заскрипели, возвещая о новом вторжении. Его руки, всё ещё холодные, перевернули её на живот с безличной эффективностью. Не было поцелуев, не было взглядов — лишь тихий, методичный скрип кровати и её собственное прерывистое дыхание, которое она задерживала, пытаясь исчезнуть. Это был не акт страсти, а обряд закрепления власти — безмолвный приказ, выжженный на её коже, призванный стереть её ещё сильнее.

И лишь когда всё было кончено, он рухнул рядом, и его дыхание быстро стало ровным и бесстрастным, как у машины, отключённой от сети. Его рука легла на её живот — тяжёлая, властная, как каменная плита. Печать собственности.

Ей было противно. До тошноты, до головокружения. Но где-то под слоями онемения и стыда копошился крошечный, исступлённый червь надежды. Драко.

Она осторожно, сантиметр за сантиметром, сдвинула его руку. Он не шевельнулся. Она скользнула с кровати, её ноги подкосились, и она едва удержалась, ухватившись за стойку балдахина. Она накинула первый попавшийся шёлковый халат, его прикосновение к синякам заставило её вздрогнуть.

Она не думала. Её ноги сами понесли её, ведомые слепым инстинктом — найти логово, спрятаться в единственной тени, что понимала её боль. Дверь в его покои была приоткрыта, и изнутри доносился ровный, гипнотизирующий шум воды.

Она вошла, пересекая границу своего ада, и замерла в ванной. В огромном зеркале, затянутом молочной пеленой пара, отражался его силуэт за матовым стеклом душа — согбенные плечи, опущенная голова. Он стоял неподвижно под струями, будто надеялся, что они смоют нечто большее, чем пот.

— Драко, — её голос сорвался, едва слышный над шумом воды.

Струи прекратились. Стеклянная дверь со скрипом отъехала, выпустив клубы пара. Он стоял, мокрый и бледный, с глазами, полными той же обречённости. Его взгляд выхватил всё: её измождённое лицо, руки, впившиеся в собственные плечи в тщетной попытке собрать себя воедино.

— Что он с тобой сделал? — его шёпот наполнил сырую комнату сдавленной яростью.

Она не ответила. Сделала шаг вперёд, и халат упал к её ногам. Остатки воды с его тела и с кафеля капали на пол, отстукивая секунды в оглушительной тишине. Она прижалась лбом к его мокрой груди, и её тело содрогнулось в немой истерике.

— Он везде, — выдохнула она, и вода унесла её слова. — Я чувствую его на коже. Внутри. Сотри его. Прошу.

Он понял всё без слов. Мгновение он просто смотрел на неё, стоящую разбитую и дрожащую, а затем его лицо исказилось не жаждой, а острой, режущей болью. Его руки, скользкие от воды, потянулись не к ней, а к полке с мылом.

— Позволь мне это сделать.

Он намылил ладони, и его прикосновения стали первой мягкостью, которую она чувствовала за эти бесконечные часы. Он мыл её с почти религиозной тщательностью, смывая с её кожи каждый след Люциуса, каждый запах его одеколона. Он смывал пену с её плеч, спины, груди, и его движения были медленными, почти ритуальными, словно он отмывал не тело, а душу. Она стояла неподвижно, закрыв глаза, позволяя горячей воде и его заботе растворять онемение, и по её щекам ручьём текли слёзы, смешиваясь с мыльной пеной.

И лишь когда последние следы грязи исчезли, стекая в слив, он выключил воду. Воцарившаяся тишина оглушила. Дрожа, он завернул её в мягкое банное полотенце и на руках, как хрупкую реликвию, перенёс в спальню.

Осторожно уложив на постель, он не сразу лёг рядом. Его взгляд, тяжёлый от осознания, скользил по её телу — по каждому свежему синяку, каждой ссадине, наслоившимся на старые. Он медленно опустился рядом, и его пальцы, всё ещё холодные от воды, проследовали по краям тёмных пятен на её коже.

— Я не должен... Ты едва держишься, — его голос был глухим, лишённым прежней уверенности. В нём читалась борьба между желанием утешить и пониманием её состояния.

Но её рука нашла его, слабая, но настойчивая.

— Нет. Это единственное, что осталось... что принадлежит нам. — Её пальцы вцепились в его, передавая отчаянную потребность. — Сотри его. Сделай так, чтобы я снова почувствовала себя собой.

Его губы коснулись её кожи в знакомом, но на этот раз исполненном нового смысла жесте. Он проводил ими по синякам на её бёдрах, по ссадинам на запястьях, по следу от захвата на плече — нежно, но с той самой настойчивостью, что рождалась из общей боли. В его прикосновениях была не страсть, а яростная, молчаливая попытка заменить память о насилии — памятью о заботе.

Их поцелуй был горьким и солёным — вкус её слёз и его вины. В нём пульсировала не жажда, а отчаянная потребность доказать, что они ещё живы, что их тела всё ещё могут принадлежать друг другу, а не только боли.

Их соединение было медленным, усталым, общим падением в бездну. Не в страсти, а в отчаянии искали они друг в друге якорь. Он входил в неё с почти болезненной нежностью, будто боялся причинить новую боль, раздавить окончательно. Каждое движение было вопросом и попыткой стереть память о другом, грубом вторжении.

Она принимала его, обвиваясь вокруг него, как плющ вокруг умирающего дерева. Её пальцы впивались в его спину не в экстазе, а в попытке ухватиться за реальность, за единственную нить, связывающую её с жизнью. В тишине комнаты стоял лишь прерывистый стон — не удовольствия, а освобождения от сдавленных слёз, смешанный с шепотом его имени, как заклинания.

Это был ритуал прощания с иллюзиями — попытка найти в другом спасение, зная, что его нет. И когда волна накатила, она была тихой и горькой, вымывая из них последние остатки сил, оставляя после себя лишь пустоту и осознание, что даже в объятиях друг друга они остаются одиноки в своём аду.

Они лежали, сплетённые, приглушённые тишиной. Их мокрые волосы растегались по подушке одним тёмным пятном. Дыхание выравнивалось, сменяя прерывистые вздохи на ровную, усталую гладь. В этой тишине, под прикрытием темноты и общего горя, он сделал это.

Драко медленно, почти не дыша, приподнялся на локте. Его пальцы потянулись к столику у кровати, к маленькой шкатулке из тёмного дерева, которую она раньше не замечала. Он открыл её, и внутри, на бархате цвета запёкшейся крови, лежала одна-единственная вещь.

Это была запонка. Не та, что он носил каждый день. Это была фамильная реликвия. Одна из тех, что создавалась для каждого наследника Малфоев по древнему ритуалу, когда частицу магического ядра рода заключали в новую оправу, становясь его личным талисманом и символом преемственности. Серебряный дракон с глазами-рубинами, свернувшийся в кольцо вокруг огромного, почти чёрного сапфира. Камень был тёмным, как ночное небо, но в его глубине таился холодный синий огонь. Этот камень, благословлённый кровью поколений, хранил связь с магией всей фамильной линии. Он был больше, чем украшение; это был физический знак того, что его владелец — плоть от плоти древнего рода.

Он не сказал ни слова. Просто взял её руку, разжал её холодные пальцы и вложил тяжёлый, прохладный металл в её ладонь. Его пальцы сомкнулись поверх её пальцев, заставляя её крепко сжать реликвию.

«Пока это у тебя, — говорил его взгляд, полный боли и бесконечной преданности, — ты не одна. Часть меня, часть моего рода, моей крови — с тобой. Эта реликвия — знак моего статуса, моя личная печать как наследника этого дома. И теперь она — твой щит. Он пытается стереть тебя, но эта вещь, эта частица самой сути семьи, которую он боготворит, теперь на твоей стороне. Я — на твоей стороне».

Она сжала запонку в кулаке. Зубья металла и холодный камень впились в ладонь, но эта боль была приятной. Якорной. Это не была надежда — надежда была слишком хрупкой для их мира. Это было обещание. Напоминание, что даже в самом сердце вражеской крепости у неё есть сообщник. Что её боль видят. Что её существование — не только её личная битва.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и прижала сжатый кулак с драгоценностью к груди, туда, где билось её израненное сердце. Он обнял её снова, и они замерли, прислушиваясь к ударам двух сердец в оглушительной тишине, которая внезапно стала не такой уж и враждебной.

И в этот миг, когда им показалось, что они могут забыться, дверь бесшумно распахнулась.

На пороге стоял Люциус.

Он был безупречно одет. Свежая рубашка, безукоризненно завязанный галстук. На его лице не было ни ярости, ни удивления. Лишь холодное, безразличное любопытство, как у учёного, обнаружившего предсказуемую аномалию в эксперименте.

Его взгляд, тяжёлый и неспешный, скользнул по сплетённым на простыне телам, по мокрым волосам, размазанным по подушке, по её руке, всё ещё лежавшей на груди Драко. Он изучал эту картину — не как супруг, застигший жену в измене, а как коллекционер, оценивающий дефект на своём любимом экспонате.

Время остановилось.

Люциус медленно вошёл в комнату. Его шаги были бесшумны по мягкому ковру. Он подошёл к самому ложу, и его тень упала на них.

Он посмотрел на Драко. Не с ненавистью. С презрением. Глубоким, ледяным, сметающим всё на своём пути.

— Вон, — произнёс он тихо. Слово прозвучало не как приказ, а как констатация факта. — Вон из этой комнаты. И из моего поля зрения. Пока я ещё позволяю тебе уйти на своих ногах.

Драко застыл, скованный стыдом, яростью и животным страхом. Он был мальчишкой, пойманным на месте преступления, и все его недавние попытки казаться мужчиной рассыпались в прах под этим ледяным взглядом. Он попытался прикрыться простынёй, но Люциус лишь поднял руку — изящный, отстранённый жест, не терпящий возражений. Под этим взглядом его ярость иссякла, плечи бессильно опустились. Он сломался.

— Ты слышал меня, — голос Люциуса оставался ровным, но в нём появилась сталь. — Ты уже достаточно опозорил наше имя. Не заставляй меня наблюдать твоё жалкое шествие.

Он, не поднимая глаз, отполз с кровати, схватил с пола первые попавшиеся штаны и, не одевая их, почти выбежал из комнаты. Его уход, полуголого и пристыженного, был красноречивее любого признания.

Люциус повернулся к Розалин. Она инстинктивно потянула простыню к подбородку, пытаясь скрыть наготу, но это было бесполезно. Его глаза были пусты. В них не было ни капли человеческого тепла.

— А ты… — он протянул руку и отдернул край простыни, обнажая её плечо и часть груди. Его пальцы схватили её за подбородок, крепко, почти до боли. Они были холодными, как мрамор. — Ты, моя дорогая, похоже, усвоила уроки не до конца. Я, кажется, был слишком мягок.

Он не стал слушать её прерывистое дыхание, не стал смотреть на слёзы, наконец выступившие на её глазах. Он просто взял её за руку — тем же безжалостным, владетельным жестом — и силой стащил с кровати на ноги. Простыня упала на пол.

— Нет… пожалуйста… — попыталась она вырваться, прикрываясь руками, но его хватка была железной.

— Молчи, — отрезал он, не глядя на неё. — Ты потеряла право на стыд, когда решила делиться своим телом с мальчишкой. Пришло время для более… интенсивного обучения.

Он поволок её к двери, не дав ей одеться, не дав и крупицы достоинства. Её босые ноги скользили по холодному мрамору, и она споткнулась бы, если бы не его железная хватка, которая не поддерживала, а лишь тащила вперёд. Он вёл её по коридорам, мимо портретов предков, которые, казалось, с холодным любопытством взирали на это шествие обнажённой, дрожащей женщины. Он не повëл её в спальню. Он повёл её в противоположный конец поместья, в ту самую, северную его часть, куда доступ был запрещён даже для неё.

Он остановился перед массивной дубовой дверью с чёрной фурнитурой. Дверь отворилась сама собой, пропуская их внутрь.

Комната была пустой. Абсолютно. Ни мебели, ни ковров, ни картин. Стены, пол и потолок были выкрашены в густой, глубокий алый цвет, поглощавший свет. Единственным источником освещения был тусклый шар, плывший под потолком. В воздухе витал запах воска и сушёных трав. Это была Красная комната. Место, где Люциус «исправлял» ошибки.

Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком.

Люциус отпустил её руку. Она отпрянула к стене, прижимаясь к ней, как загнанное животное.

Он окинул её взглядом, полным холодного анализа.

— Ты думала, что твои маленькие тайны дают тебе силу? — его голос эхом разнёсся по голой комнате. — Ты ошиблась. Они сделали тебя слабой. Потому что теперь у меня есть причина не просто требовать, а ломать. И ты, моя дорогая Розалин, будешь сломлена. И будешь благодарна мне за это.

Он повернулся и вышел. Щелчок замка прозвучал громче любого грома.

Розалин медленно сползла по алой стене на пол, обхватив колени руками. Кругом была лишь краска, поглощающая свет, звук и надежду. И тишина. Такая оглушительная, что в ушах начинало звенеть.

Её пальцы, всё ещё сжатые в кулак, судорожно сжались сильнее. И она почувствовала под ними знакомые очертания — холодный металл и твёрдый камень. Запонка. Она не выпустила её, даже когда он тащил её по коридорам, даже когда она спотыкалась. Это была единственная нить, связывающая её с внешним миром, с тем, что у неё когда-то был союзник.

Она разжала ладонь. В тусклом свете алой комнаты сапфир не сверкал. Он был похож на кусок угля, на высохшую каплю крови. Но он был здесь. Реальный, твёрдый, тяжёлый.

Она проиграла. Игра была окончена. Начиналось нечто иное. Нечто без названия. Но пока этот кусок холодного камня лежал на её ладони, она не была полностью уничтожена. В самой глубине этого алого ада, в самом сердце его цитадели, он по недосмотру заточил её вместе с самым ценным сокровищем своего рода. И это давало не надежду, а право на тихую, яростную месть.

Она снова сжала запонку в кулаке и прижала его к груди. Теперь их битва продолжалась. Тихо. Невидимо. Но она не была окончена.