Привет со дна (джен)

Коридор Алфеи ослеплял. Свет струился не из окон — его источали сами стены из бледного, почти живого мрамора, в чьей глубине мерцали золотые прожилки. Воздух был густым и сложным, как дорогой парфюм: нота старых фолиантов, примесь озоноватой магии и тонкий, но неоспоримый аромат власти.

На отполированных до зеркального блеска скамьях застыли её конкурентки. Настоящий парад идеальных кукол. Одни казались сошедшими с рекламных проспектов — с шелковистыми волосами, кукольными личиками и лёгкими, словно сотканными из воздуха, платьями. Их улыбки были безупречны, позы — непринужденны. Они не старались принадлежать этому миру — они были его плотью.

Но были и другие. Девочки с слишком прямыми спинами, с нервным блеском в глазах, с улыбками, натянутыми, как струны. Их тщательно собранные образы трещали по швам, выдавая чудовищное напряжение. От некоторых буквально веяло голодным честолюбием — едким и безжалостным.

Оливия сцепила пальцы на коленях, чтобы скрыть дрожь. Пространство между лопатками ныло от напряжения. Я должна быть лучше их, — прожгло сознание, острое и ясное, как лезвие. Пять мест. И одно из них — моё.

Когда наконец назвали её имя, она поднялась, заставляя мышцы запомнить каждое движение — плавное, веское, будто её ноги не помнили ухабистых переулков, а каблуки не впивались в воспалённую кожу.

Кабинет оказался просторным и пугающе аскетичным. Ничего лишнего — лишь массивный стол из тёмного, почти чёрного дерева, за которым сидела она. Мадам Гризельда.

Заведующая Алфеей. Женщина, чья осанка говорила о дисциплине, возведённой в абсолют. Казалось, её позвоночник был отлит из стали, а не соткан из плоти. Её каштановое каре, было уложено идеально, словно по линейке, без единой непокорной пряди. Каждое её движение — поворот головы, сложение рук — было лишено суеты, выверено до миллиметра. В ней чувствовалась не просто администратор, а полководец.

Но главным оружием был её голос. Ровный, чистый, абсолютно лишённый эмоциональных вибраций. Он не звучал — он приказывал реальности.

— Мисс Майер, — произнесла она. И Оливия почувствовала, как её имя превращается в препарат на предметном стекле, готовый для вскрытия.

Здесь не было места сказкам. Оливия понимала это с первой же секунды. Алфея была не школой волшебства. Она была кузницей кадров и, как сурово напоминала атмосфера этого кабинета, элитным военным училищем. Отсюда выходили не только принцессы и дипломаты, но и тактики, стратеги, командующие магическими легионами — те, кто водил армии в бой и вершил судьбы миров, силой или политикой. И Гризельда была главным кузнецом, выбивающим из будущих лидеров все слабости.

Вопросы посыпались, точные и неумолимые, как удары молота о наковальню. Не только о теории магии, но о геополитике, о моральных дилеммах власти, о цене победы. Вопрос, прозвучавший в середине беседы, был выверен, как шпага: «Что бы вы сделали, окажись на месте правителя планеты, чьё население гибнет от голода из-за санкций Совета Магикс?»

Оливия отвечала. Её голос звучал ровно, улыбка не дрогнула. Внутри же всё заходилось хрипом. Она играла роль. Была милой, доброй, слегка наивной девочкой, верящей в силу дружбы и благородство власти.

Но когда Гризельда, сузив глаза, задала следующий, ещё более острый вопрос — о допустимости жертв среди мирного населения ради стратегического преимущества в войне с пиратами Измерения — Оливия на мгновение сломалась.

Маска треснула.

— Иногда, — её голос, сорвавшись с цепи, стал низким и твёрдым, обнажив стальной сердечник её воли, — стабильность стоит нескольких сломанных судеб. Главное, чтобы эти жертвы не были напрасны. И чтобы те, кто их принёс, не прятались за красивыми словами.

Она тут же попыталась натянуть обратно улыбку, но было поздно. Гризельда уже смотрела на неё иначе — с холодным, безжалостным интересом, с каким сокол высматривает добычу.

Женщина медленно отложила её папку и сложила пальцы домиком.

— Вы прекрасно справились с теоретической частью, — её голос был спокоен, как гладь озера перед бурей. — Но давайте отложим учебники в сторону. Скажите прямо: вы из Нижнего Города, из Тумов Скорби, не так ли? И теперь ответьте мне без репетиций — зачем вам учёба в Алфее?

Воздух в кабинете застыл, стал густым и тяжёлым.

Это был тот самый вопрос, для которого у Оливии был заготовлен изящный, благообразный ответ о служении магии и жажде знаний. Она открыла рот, чтобы произнести его… и ощутила пустоту. Под весом этого пронзительного взгляда её хрупкая, собранная по крупицам иллюзия рассыпалась в прах. Она увидела себя — жалкую куклу в чужом платье, пытающуюся разыгрывать чужую жизнь.

И тогда из самой глубины её существа, из того тёмного места, где жили голод, ярость и воля, прорвалась правда. Голос, лишённый всякой притворной мягкости, зазвучал низко и ясно, как удар колокола.

— Чтобы никогда туда не возвращаться, — выдохнула она, и в её чёрных глазах вспыхнул тот самый огонь, что она так тщательно прятала. — Чтобы мои родители больше не стояли у чанов с ядовитым зельем. Чтобы доказать, что место под этим небом можно заслужить не только правом рождения, но и правом силы. Воли. И ума. Вы спросили «зачем»? Чтобы перестать быть тем, кем я была. И стать тем, кем я должна быть.

Она замолчала, в ужасе осознав, что только что уничтожила все свои шансы. Иллюзия рассеялась, обнажив голую, неприкрытую реальность — озлобленную, голодную, но несгибаемую девчонку из трущоб.

Холодные, пронзительные глаза Гризельды впились в неё. Прошла вечность. И в их глубине мелькнуло нечто — не гнев, не разочарование. Нечто похожее на уважение. Жестокое, хищное, но безоговорочное.

Собеседование закончилось так же чётко и безэмоционально, как и началось. Короткие формальности. Кивок. Оливия вышла в сияющий коридор, и её ноги едва держали её.

Она не знала, какое решение примет Гризельда. Но теперь она понимала: здесь, в этой кузнице, где ковали будущих правителей и военачальников, ценят не безупречный лоск и неискренние улыбки.

Здесь ценят сталь.

И сегодня она, Оливия Майер, доказала, что сделана не из хрупкого хрусталя, а из самого прочного сплава, который только можно выковать на дне мира.

Последующие двое суток стали для Оливии самым изощрённым заклинанием пытки, какое только можно было вообразить. Время, обычно бежавшее в Нижнем Городе судорожными рывками от смены до смены, вдруг замедлилось, превратившись в тягучую, сладковато-горькую патоку. Каждая минута растягивалась, казалось, на час, наполненный леденящим душу ожиданием.

Она не находила себе места. Её ноги, помнящие дорогу лучше сознания, сами несли её по знакомым, грязным переулкам. Она намотала вокруг своего района, наверное, сотню кругов, не видя залитых магическими отходами канав, не слыша привычного грохота «Мана-Фордж». Её сознание оставалось там, в аскетичном кабинете, за столом мадам Гризельды, и бесконечно переигрывало каждый миг, каждый её ответ, каждый взгляд. «Зачем? Чтобы никогда туда не возвращаться». Голос в голове звучал чужим, полным той самой стальной решимости, что так поразила Гризельду, но теперь, в унылой реальности Тумов, эта решимость казалась ей безрассудной дерзостью. «Дура! Надо было промолчать, надо было улыбаться!»

Соседи, видя её бледное, потерянное лицо, бросали обобщённые фразы, которые впивались в кожу, как иголки.

— Ничего, Оливка, вытянешь свой счастливый билет, — хрипел старый гном-водопроводчик, похлопывая её по плечу костлявой рукой.

— Слышала, метишь в самые небеса? — язвила жена надзирателя с их этажа, с наслаждением наблюдая за её мукой. — Не летай слишком высоко, а то упадёшь больно. Кто на дне родился, тот там и сгинет. Здесь твоё место.

Эти слова, полные как наивной надежды, так и злобной зависти, лишь сильнее раскачивали её внутренние качели между отчаянной верой и леденящим страхом. «А что, если они правы? Что, если мое место действительно здесь, среди этой копоти и гнили?»

Самым невыносимым было поведение матери. Элеонора, ради которой Оливия и затеяла эту битву, взяла на заводе два отгула. Но она не суетилась, не задавала вопросов, не пыталась утешить. Она просто была рядом. Сидела в тишине их бедной кухни, пила чай и... говорила. Говорила так, как не говорила годами, низким, ровным голосом, в котором угадывались осколки той девушки, которой она была когда-то.

Она рассказывала о своей молодости. О том, как сама готовилась к экзаменам, с каким блеском в глазах смотрела на шпиль Алфеи, казавшийся тогда вратами в иной мир. Она говорила о том, чего не стоит делать — не доверять слишком красивым словам, не раскрывать всех карт сразу, помнить, что даже в сияющем мире фей есть свои тени, куда более чёрные, чем в Тумах. Она рассказывала о ведьмах — не как о злодейках, а как о женщинах, выбравших грубую силу, потому что изящная дорога была для них навечно закрыта. И она говорила о мире за пределами Нижнего Города — о жестоком, сложном, политизированном мире, куда мечтает попасть её дочь. «Там бьются не магическими шарами, дочка, а интригами, влиянием и кошельками. И это куда больнее».

Это был не просто монолог. Это была передача эстафеты. Переливание опыта, горького и бесценного, из одного поколения в другое. И Оливия, тонувшая в омуте собственного волнения, цеплялась за этот голос, как утопающий за соломинку, чувствуя, как сквозь страх прорастает нечто новое — понимание. «Она не злится. Она... готовит меня».

И вот, на исходе второго дня, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая вечный смог в кроваво-багровые тона, оно случилось.

В воздухе перед их дверью с лёгким, бархатистым хлопком материализовался конверт. Он был сделан из плотного, дорогого пергамента цвета слоновой кости. На нём не было ни марки, ни адреса — лишь изящная печать Алфеи, отлитая из тёмно-синего воска с вкраплениями блестящей магической пыли. Он медленно, словно нехотя, плавно опустился на порог, чуть не задев ржавую щеколду.

В доме повисла гробовая тишина. Даже вечный, низкочастотный гул Завода, ставший саундтреком их жизни, словно затих, прислушиваясь.

Оливия застыла, не в силах пошевелиться. Вся её воля, всё её мужество, что вело её все эти месяцы сквозь зубрёжку и отчаяние, вдруг испарилось, оставив лишь голый, детский страх. «Это конец. Сейчас я прочту вежливый отказ. И всё вернется на круги своя. Завод. Туманы. Безнадёга».

Элеонора медленно, как в замедленной съёмке, поднялась с места. Её лицо было каменной маской. Она подошла к двери, наклонилась и подняла конверт. В её руке он казался невероятно тяжёлым, будто вылитым из свинца.

Она повернулась к дочери. Две пары чёрных глаз встретились — одна, выжженная жизнью и знающая цену падений, и другая, полная немого огня и животного ужаса.

— Твоя судьба, дочка, — тихо, почти беззвучно произнесла Элеонора и протянула ей письмо.

Оливия взяла его. Пергамент был холодным и гладким на ощупь, как отполированная кость. Её пальцы предательски дрожали, и она сжала конверт так, что тот затрещал по сгибам. В этом тонком, изящном конверте было заключено всё — и спасение, и гибель всех её надежд. Вся её война свелась к этому единственному листку.

Один глубокий, прерывистый вдох, пахнущий пылью и отчаянием их дома. И она, с силой, которой боялась, сломала печать. Воск крошился под её пальцами, осыпаясь синими блёстками на грязный пол.