Девушка из харчевни (гет)

Панси живет тихой тенью. Если бы не злобные колкости, порою срывающиеся с языка трактирщицы, то, наверное, все бы решили, что им прислуживает молчаливый призрак. Аберфорт только пожимает плечами, глядя на свою помощницу, а потом неожиданно кладет перед нею на барную стойку какой-то пергамент.

— Что это за хрень? — буркает Панси, выставляя на прилавок пыльные бутылки сливочного пива.

— Прочти, — говорит Аберфорт и бросает на неё ярко-голубой, до холода пронзительный взгляд, становясь на секунду похожим на своего незабвенного брата.

Паркинсон берет заляпанный жирными пальцами пергамент и, близоруко щурясь, пытается прочесть текст. «Данный договор закрепляет... собственниками трактира «Кабанья голова», расположенного по адресу... признаются Аберфорт Артур Дамблдор и Персефона Гортензия Паркинсон... в равных долях...».

— Нет.

— Что нет? — хрипит Аберфорт, прихлебывая что-то из кубка, от которого за версту несет дешевым спиртом.

Панси швыряет пергамент на стойку и принимается счищать объедки с тарелок — ночующему у порога трактира крапу будет, чем поживиться.

— Мне не нужны подачки!

— Это не подачки, — фыркает Аберфорт, — это твоя зарплата.

— Я жила за твой счет.

— Ага, жрешь ты, конечно, немерено, прекрати чушь молоть.

— Посудомойкина зарплата — полтрактира?!

— За два года, — не без ехидства замечает Дамблдор и довольно щурится, он чуть пьян и весел.

— К старости ты всё больше походишь на покойного директора, — язвительно бросает Панси и подписывает договор.

Аберфорт только хмыкает, оставляет ей копию, идет к двери, оборачивается и неожиданно говорит своей новой компаньонке:

— Сочту за комплимент — что-что, а добиваться своего мой братец умел.

Панси елозит мокрой тряпкой по мутному стеклу — она полна решимости вымыть, наконец, эти окна! Панси ненавидит мокрые тряпки, они мерзкими нитяными осьминогами прилипают к рукам. Стекло отчищается с невероятным трудом, за окном деревья плетями своих ветвей стегают ветер. Панси обрывает листы с закопченного настенного календаря, на картинке чумазый единорог сменяется аляповатым фениксом. Странно, а ведь с ухода Поттера прошло всего несколько дней, он прежде исчезал на куда больший срок, вот только тогда в спальне висел его плащ. Несколько дней... какой идиот придумал считать время днями?! Время надо считать слезами, поцелуями, смехом детей и могильными памятниками. Последняя битва тоже длилась всего лишь одну ночь.

Дождь старательно умывает окна с другой стороны. Панси дрожит как тонкое деревце в цепких лапах осени, которая обрывает последние желтовато-кремовые, поблекшие листочки. Паркинсон мокрой и грязной рукой сжимает зачарованную веточку омелы, та даже не помялась — заклятье Снейпа сильно. Поттер всегда целовал её бедра, покрытые созвездием родинок, и что-то бормотал про астрономию, Панси не вслушивалась — на уроках Синистры она всегда бездельничала. Поттер, кончая, порою утыкался Панси в шею, и от прерывающегося дыхания, влажных губ и щекочущих лохм становилось ещё жарче. Поттер иногда заламывал ей руки и выворачивал ноги так, что потом мышцы долго не могли прийти в себя, а Панси не могла унять невольную дрожь тела. После Поттер всегда с побелевшими губами просил прощения, а Паркинсон только усмехалась, разве можно лучше почувствовать жизнь, чем через такую сладкую боль, и в отместку до крови кусала любовника за смугловатые плечи, потом, впрочем, всегда зализывала эти отметины. Веточка хрустит и ломается в огрубевших пальцах, ну вот... а ведь заклятье Снейпа было так сильно. Бело-зеленые обрывки усыпают подоконник, и исчезают под влажным телом старой тряпки.

* * *

Письмо Гермионы, сообщавшее, что их силой, без каких-либо оснований, чуть не арестовали, будто ударило обухом. И Гарри неожиданно прозрел, словно сняли липкую паутину с глаз, душный полиэтилен равнодушия и отрешенности. Поттер неожиданно, впервые после последней битвы, почувствовал, как ярко и живо стучит сердце, как колотится кровь по телу, как рвется дыхание в груди — он был жив. Он помчался в Министерство, прорвался к Кингсли и долго говорил с ним. Поттер спорил, требовал, ходил в суды. Кингсли, несмотря на возражения целителей, восстановил героя в Аврорате, и Гарри рухнул в мир допросов, рейдов и интриг. Официально он пока был лишь подчиненным, на самом деле он, Кингсли, и ещё пара верных людей, основательно чистили Министерство. Бруствер был так рад возвращению в ряды его сторонников британского героя, что на многое закрывал глаза.

Иногда идя по сияющим улицам, где свет зачарованных фонарей отражался стократными огнями в зеркалах луж, Гарри не понимал, как он мог всего этого не видеть. Как он мог не жить. Если бы она не вытянула его. Неживая сама, она всё же умудрилась вернуть неживого.

Паркинсон упорно не желала вычеркиваться из жизни. Казалось, он сделал всё, что мог. Ушёл тихо, как и предполагалось их молчаливым соглашением.

Гарри даже заглянул к Аберфорту и долго с ним беседовал:

— Не понимаю, зачем тебе это, Поттер?

— Просто согласись.

— Да, я и так думал оставить девке трактир, после моей смерти, но разделить сейчас. Неужто ты хочешь откупиться? — глаза младшего Дамблдора сияют как два кусочка синего стекла на холодном, зимнем солнце.

Гарри с трудом сдерживает злость. Впрочем, он даже рад ей: он не испытывал гнева почти два года, только порою ледяное и яростное отчаяние. А тут такая человеческая, сердитая, наивная злость.

— Конечно, нет, — тихо говорит Поттер, — Панси никогда не должна узнать о моей роли.

— А я и не говорю, что ты от неё откупиться хочешь... Ты от себя откупаешься, — насмешливо отвечает Аберфорт.

— Полагаешь, меня мучает совесть? — ядовитым тоном в лучших традициях Снейпа спрашивает Гарри.

— Дурак ты ещё всё-таки. От души своей отгораживаться вздумал.

Повисает густое молчание.

— Так ты согласен заключить договор?

— Ладно, Поттер.

Гарри всего лишь хочет облегчить Панси жизнь. Они как два осколка от разных зеркал, сколько не притирайся, всё равно вместе не сложатся. Зачем всё усложнять? Паркинсон небось рада, что избавилась от пристукнутого героя, и он должен быть рад. Но только чудится всё время легкое дыхание на затылке и едва ощутимые прикосновения пальцев к шее, кажется: обернешься — а Панси стоит за спиной и смотрит тяжелым взглядом с примесью чего-то до безумия похожего на мечтательность. Паркинсон стала для него чем-то вроде осени в году: холодная, нелюбимая и недобрая, а, поди, попробуй, прожить год без осени.

Неправильно всё это, неправильно. Надо бежать в Министерство, а то совсем чинуши с цепи сорвались, надо узнать, как добрались Рон и Габриэль во Францию, надо заглянуть к Гермионе и Снейпу. И Гарри вспоминает взгляд Гермионы, направленный на зельевара, полный тайной и какой-то мудрой любви, которой не нужны правила, документы, доказательства и подвиги, которой не нужен весь мир... потому что её любовь сама есть этот мир. И Гарри хватает свой скомканный плащ с дивана и поспешно аппарирует из дома на площади Гриммо № 12, словно боясь не успеть.

* * *

Гермиона строчит отчет для нового начальства, Снейп с умиротворенным лицом (если это слово вообще применимо к его вечной мрачной гримасе) разливает приготовленные зелья по флаконам. Ловит взгляд Грейнджер, несколько секунд смотрит ей в глаза, а потом возвращается к прерванному занятию, но Гермиона может поклясться, что его тонкие губы на секунду дрогнули в подобии улыбки. И трещат дрова в камине, и Гермиона внезапно понимает, что она — дома. Это так странно: ни у родителей, которые после вынужденной жизни в Австралии, отдалились ещё больше, ни в Хогвартсе, который слишком изуродовала война, ни у друзей она не чувствовала себя дома. А тут, пожалуйста! И Гермиона с удовольствием поджимает ноги, стараясь поудобнее угнездиться на диване.

Снейп никогда не признаётся в любви, не говорит, что она нужна ему, он даже не дает понять: важны ли для него её признания. Но Гермиона все равно порою говорит ему о своих чувствах, наверное, потому что так приятно видеть, как расслабляются напряженные плечи и успокаивается рваное дыхание, а проворные руки (подумать только!) начинают путать ингредиенты.

Снейп что-то бурчит про идиотов-покупателей, рассылая заказы. А Гермиона несколько раз подряд звонко чихает и лезет за платком. Северус мгновенно поднимает голову и впивается своим ледяным чёрным взглядом:

— Опять зелье не выпила? В тебя его, что насильно вливать?

Он быстрыми шагами подходит к дивану и укрывает своей мантией её замершие ноги. Гермиона тянется вверх и трется щекою о его сюртук. Когда она была маленькая, то порою залезала в бабушкин сундук, там было строгое, но очень красивое платье из чёрного бархата. Этот старый наряд, пахнувший какими-то ушедшими в прошлое духами и травами, казался маленькой Гермионе верхом совершенства. И сейчас суховатые объятия Снейпа напоминают ей это безграничное чувство детской защищенности. И взгляд у Северуса не холодный, он наполнен густотой ночного воздуха за городом, где нет ярких и нахальных фонарей.

— Раньше я полагал, что у тебя есть хоть капля мозгов, но теперь вижу, что это не так, — ядовитый голос Снейпа разрывает поток романтических воспоминаний, сам Северус направляется к шкафу и что-то ищет там.

Гермиона пытается сохранить его тепло, кутаясь в мантию.

— Зелье, Грейнджер, быстро пей! — он протягивает ей кубок.

— Оно противное, — со Снейпом можно и подурачиться, всё равно он её считает несмышленой девчонкой.

— А Империус?

Гермиона покорно глотает гадкое лекарство, лично усовершенствованное Северусом и ею, кто же знал, что оно такое противное получится.

— Посиди со мной, — она преданно таращит на него свои глаза.

Снейп тяжело вздыхает и садится рядом, а потом, немного помедлив, притягивает Гермиону к себе:

— Будешь забывать пить на работе зелье, точно Империус наложу, обещаю.

* * *

Когда Поттер появляется на пороге её спальни, Панси абсолютно спокойна и даже смотрит на него невнимательно, она вся сосредоточена на своём самоконтроле:

— Ты что-то хотел?

— Я пришёл за тобою.

Мерлин! Сколько раз она читала в сказках эти слова, сколько мечтала в школе их услышать, сколько раз они ей снились где-то на периферии поствоенных кошмаров и теперь они звучат наяву. И явь сразу становится какой-то стеклянной, ненастоящей. Поттер... Гарри стоит и смотрит на неё, тоже спокойный и расслабленный, только кадык нервно ходит на напряженной шее, ждет ответа.

Он искренен, Панси в это верит. Вот только чего бы ни напридумывал себе этот гриффиндорец, всё одно — бред сентиментальный. Может он чувствует себя благодарным и виноватым, а может и впрямь уверен, что влюбился, всё одно — гриффиндорство дурацкое. А второго разлома Панси не выдержит, вторую смерть не выдерживают даже такие равнодушные суки, как она.

— Перестань, Поттер, — медленно тянет Паркинсон, — неподходящий вариант. Люди мы с тобой разные, жизни у нас разные и мораль тоже разная. А...

— Нет! — Гарри перебивает и шагает к ней, сразу становится тяжелее дышать.

— Думаешь, я не знаю всех этих аргументов, я уже их все передумал, просто пойдем.

Просто шагнуть за мутное стекло, просто вынырнуть из подполья, просто заглянуть в себя — в эту страшную чёрную дыру по имени Панси Паркинсон. А Поттер уже утаскивает их в водоворот аппарации.

Фамильный особняк Блэков. Это чувствуется в старинном дыхании дома, которого не перебил даже запах угасания и сумасшествия. И у Панси невольно дрожат руки, когда она вспоминает все эти гостиные и гардеробные, будуары и балконы, тяжелые свечи в тяжелых канделябрах и бесценное вино в бесценных кубках — родовые замки. Такие дома впитывают магию и дух многих поколений, а её дом вместе с её родителями лежит в земле — не возродить. Панси поспешно моргает, но слёз, к счастью, давно уже нет... почитай, два года.

Поттер сжимает широкой и горячей ладонью её руку, это дает силы Паркинсон надменно прошествовать в гостиную и усесться на единственный не захламленный какими-то шмотками стул. По крайней мере, уже она-то всяко лучше для родового дома, чем любая девица сомнительного происхождения.

— И что?

Гарри присаживается рядом с ней на корточки, даже глядя снизу вверх, он всё равно умудрятся подчинять себе. А Панси хочется взлохматить его черные волосы, мягко касающиеся её локтя.

— Останься со мной, — тихо говорит Гарри.

Паркинсон молчит, а в голове бьется одна смешная и злая мысль: «Ну, Панси, а вот теперь самое время проснуться».

Поттер бережно снимает с её плеч старую, драную мантию и вешает почему-то не в резные шкафы, а на гвоздь, нахально торчащий из стены. Тело предательски тянется за волшебными руками Поттера, и Панси внезапно осипшим голосом шепчет:

— Я попробую.

Гарри улыбается и кивком указывает на мантию:

— Пусть висит, пока она на этом гвозде, я буду знать, что ты со мной.