ГП и Ткач-недоучка (гет)

Вопреки ожиданиям, сложнее всего договориться оказалось с доктором из морга, хотя я думал, что самым крепким орешком будет наш местный священник. На самом же деле, лучики в его глазах поддались манипуляциям практически сразу, почти без сопротивления. Подвязать их на то, чтобы похороны провести уже завтра, и оформить их по самой низкой цене, как для мальчика-сироты, удалось быстро, зато с коновалом-прозектором пришлось возиться до самой темноты.

Он непрерывно бурчал про какие-то дополнительные исследования, хотел отправить образцы тканей мертвецов в графство, чтобы их проверили на отравление, собирался держать тела моих родственников чуть ли не до второго пришествия, и вообще, оказался чёрствым бездушным чиновником, которому наплевать на бедного подростка. Как я ни давил на жалость, как ни пробовал вытянуть синее пламя из его красных от недосыпа глаз, этот чёртов эскулап не поддавался.

Злость поднималась в душе мутной волной, раздражение усиливалось, из-за ощущения дурацкой нелепости всего происходящего снова проснулась боль под ребром, которая, чуть поутихнув, начала опять расти после того, как я обработал священника. Тянущее чувство в левой руке только усиливало общую нервозность, упрямый врач в несвежем халате, источающий смрад сигаретной вони, доводил до бешенства, совсем как нудная муха, которую никак не прогонишь, и вся эта мучительная тягомотина длилась, длилась, длилась, пока хренов потомок Гиппократа не рявкнул что-то малопонятное, но явно по медицинской матушке, собираясь закрыть дверь прямо перед моим носом.

— Замри, сука! – прорычал я в таком бешенстве, что от боевого холодка по спине побежали мурашки в кулак величиной, и физически ощутил, как мой разум ухватился за что-то податливое в его голове. Я сконцентрировался на ускользающем контакте – Открой дверь!

Мужик с неряшливой щетиной остекленел взглядом, неестественно выпрямился, будто ему загнали железный прут в позвоночник, распахнул дверь каким-то неживым движением.

Я протиснулся мимо него, прошёл по недлинному коридору, свернул к тёплой синеве компьютерного монитора. В кабинете моего «оседланного», как говорят вудуисты, бокор срал, и гри-гри потерял. Я беспомощно огляделся, но в этом бардаке мог разобраться только сам хозяин, поэтому позвал его рукой:

— Садись, и пиши нужные документы, чтобы тела семьи Криви можно было завтра похоронить. Кто-нибудь интересовался этой смертью больше обычного?

— Нет, — равнодушно ответил захваченный магической силой доктор. – Это была моя собственная инициатива. Слишком нелогичная смерть, слишком глупая, ненатуральная.

— А что написали полицейские?

— Предположительно, смерть от отравления газом из испорченной духовки.

— Что тебе не нравится?

— На кухне нет газовой духовки, там электропечь.

Я с размаху припечатал себе по лбу. Твою ж мать! Долбанные авроры! Так напартачить! А ведь Кингсли говорил совсем иное…

— В гостиной есть камин. Они могли отравиться угарным газом?

— Могли, если каминная задвижка плотная. Но потребовалось бы много времени – комната довольно большая.

— Смотрели кино всей семьёй, не заметили, что дрова ещё не прогорели, задремали, угорели. Годится?

— Да.

— Вот это и напиши. Потом вышли е-мейл священнику, чтобы он прислал людей утром, тела забрать. Ты что собирался делать сегодня?

— Выиграть в дартс у приятелей. В «Золотой лани» хозяин угощает пивом новой варки, сегодня чемпионат Первой бочки.

— Напиши всё, что надо, потом выйди из здания, и забудь обо всём, что здесь происходило. Колин Криви был у тебя так долго, потому что расклеился после того, как увидел трупы семьи, а ты его приводил в себя. Напейся в пабе от души, и выиграй главный приз.

— Хорошо.

Доктор застучал по клаве со скоростью профессиональной машинистки, а я вытер воображаемый пот, и осторожно побрёл к выходу, опираясь о стенку, потому что сил почти не осталось. От ментального захвата невыносимо тошнило, ощущение было похожим на то, что испытал ещё в школе, когда батя заставил меня выкурить несколько сигарет подряд, найдя в штанах пачку «Примы». Проблевался я тогда знатно, и чувство, что кишки выворачиваются наизнанку, а тело пытается сделать то же самое, настолько засело в памяти, что курить я больше не пытался. Теперь же чувствовал себя очень похоже, не хватало только густой едкой слюны, с запахом никотина.

На улице мне стало немного полегче, так, что сил хватило, чтобы навалиться на велосипед, и перебраться вместе с ним в кусты жимолости, которые отгораживали приземистое здание морга от главного корпуса больницы. Там я опустился прямо на бордюр, огляделся, и увидел, что пока мы с прозектором бодались за его здравый смысл, на деревню наполз туман.

Мягким толстым одеялом он накрыл дома и деревья, приглушил звуки, погасил цвета. Серая густая масса окружила меня непроницаемой стеной, исказила очертания, спрятала привычный мир, одновременно укрывая меня от чужих глаз. Внутри было так плохо, что спасительную маскировку я воспринял, как дар небес, потому что иначе любой прохожий заинтересовался бы, что здесь делает подросток в столь позднее время. А так как выглядел я и чувствовал, словно отравленный химикатами овощ, наша беседа закончилась бы реанимацией, или, как минимум, обследованием в больнице. А оно мне надо?

Поэтому я забился поглубже в кусты, лёг прямо на холодную землю, и постарался расслабиться, чтобы скорее прийти в себя. Вначале получалось не очень, тело то сжималось в рвотных спазмах (хорошо, хоть блевать было нечем), то начинало истекать потом, в животе бурчало, густая тягучая слюна собиралась во рту, и приходилось её выплёвывать, чтобы не спровоцировать полноценную рвоту. Слюна тянулась за губами тонкими нитями, словно обойный клей, я вытирал рот рукавом, тяжело дышал, чувствуя, как трясутся от накатившей слабости даже самые крохотные мышцы.

К счастью, эта мука в конце концов закончилась. Вначале тихо пропала слабость, слюна перестала быть такой густой и обильной, а потом из вечерней темноты донеслись приглушённые туманом звуки молодых девчёночьих голосов. Я испугался, что меня здесь кто-нибудь заметит, попробовал влезть ещё глубже в заросли, но велосипед, здоровый и неудобный, всё равно оставался на асфальте, и как бы я ни прятался, он всё торчал, словно сигнальный флаг: «Смотрите, здесь кто-то есть!».

Занятый паническими мыслями, я не заметил, как в серой мгле появились туманные силуэты, которые оказались медсёстрами из больницы. Они везли на каталке какие-то узлы, болтали на непонятные мне темы, и так увлеклись разговором, что ни меня, ни моего железного коня не заметили. Как только их компания исчезла за углом корпуса, там, где, видимо, находился больничный склад, я выкарабкался из своего хлипкого укрытия, и решил валить домой, потому что находиться здесь дальше было нельзя.

К этому времени состояние несколько улучшилось (видимо, помогла холодная земля), потому что усесться мне удалось достаточно легко, а затем, прикусив губу, я даже встал, хотя и с трудом. Слюна всё ещё наполняла рот, но уже не тянулась за каждым плевком, дышать тоже удавалось без усилий, сердце не тарахтело, как припадочное. Поэтому я опять уместил свою тощую задницу на сидение, и оттолкнулся, чтобы скорее набрать скорость, потому что чем быстрее едешь, тем легче крутить педали.

Вечерами в деревне народ прячется по домам рано, а уж промозглая, почти непроницаемая муть отбила охоту шататься по улицам даже у детей, поэтому ехал я в тишине и одиночестве, и только желтые размытые огни показывали, что где-то рядом есть жизнь, свет, и тепло человеческого тела. Катиться по ночной дороге было жутковато, тем более, что туман свёл видимость почти до нуля. Я крутил педали, слышал своё хриплое дыхание, чувствовал струйки пота на спине, но за «собачьими конурами» пропал свет из окон, исчезли звуки чужой жизни, и я остался один в темноте, посреди холмов и леса, который навалился на меня абсолютной чернотой, и вязкой, ватной тишиной, в которой пропадали все звуки. Фонарик на велосипеде не освещал дорогу, он только обозначал границу между реальным миром, в котором я крутил педали по мокрому от ночной влаги асфальту, и миром воображаемых существ, родом из ночных кошмаров.

Бывший хозяин моего тела привык к ночным поездкам, да и я любил иногда побродить в темноте, однако сейчас наши разгулявшиеся подсознания, взбодренные мощным коктейлем из магии и страха, пытались увидеть в слоистом мареве, которое выплёвывало дорогу передо мной, и поглощало её сразу за задним колесом, то силуэты Пожирателей, то очертания драконов с Трехмагичного турнира, то размытые очертания дементоров. Память не самого плохого ученика Гриффиндора услужливо подсовывала образцы из курса ухода за магическими тварями, которые могли бы ждать меня в ночном мраке волшебной Англии, и хотя я гнал от себя всю эту бешеную хрень, жуть холодила тело так, что непонятно было, от чего ползут мурашки – от холода, или от страха?

Потом я разозлился на себя, взрослого мужика, который не в одной жопе мира побывать умудрился, а теперь вдруг поддался страхам молодого щегла. Я скрипнул тормозами, скатился на обочину, и выключил свет, чтобы не отвлекало жёлтое марево велосипедной «коногонки».

Темнота поглотила меня с головой сразу, без предупреждения, шарахнула по чувствам, словно гигантская волна-цунами, и на несколько ударов сердца я выпал из этого мира, исчез, растворился в нигде. Потом, вместе с изменением окружающего пространства, ко мне вернулись ощущения, чувства, слух, я увидел, что над головой тьма светлее, чем по бокам, услышал, что где-то в невидимом лесу цинькает ночная птица, и негромко квакают последние лягушки, почувствовал, что пахнущий прелыми листьями ветерок бродит холодными пальчиками по распахнутой груди. Я поёжился от этой неожиданной ласки, застегнул повыше куртку, усмехнулся недавним кошмарам, и спокойно покатил дальше по ночной дороге. Меня ждал дом.

Довольно скоро беспросветная темнота сменилась на тёплый серый свет жилого квартала, сквозь который пробивали жёлтые пятна уличных фонарей; соседские собаки поприветствовали меня родным и близким лаем, я энергичнее закрутил педали, и не успел оглянуться, как невысокий каменный забор, который прадед отца выложил в последнее лето перед Великой войной, оборвался высоким столбом, за которым распахнулись наши ворота.

Двор меня встретил сумраком, тишиной, и привычными запахами. Темень разгоняли только фонарь над входными дверями, да ночное освещение коровника. На ступеньках темнела фигура Стиви, с вечной сигаретой в зубах.

— Долго ты, — заметил он, когда я остановился у крыльца, и слез с велосипеда.

— Зато всё решил. Похороны будут завтра, в час дня. Поминки в «Золотом колесе», я с хозяином договорился.

— Быстро ты, — почему-то не удивился наш работник. – Думал, помогать придётся.

— Ты меня здесь выручил, — кивнул я головой в сторону коровника. – Не знаю, что бы без тебя делал.

— То же самое, только намного медленнее, — судя по голосу, помощник довольно ухмыльнулся, потом тлеющий кончик сигареты вспыхнул от затяжки, осветил усталое лицо под надвинутой на брови кепкой. – Там соседка передала кусок пирога на ужин, они тебя к себе ждали.

— Не успел, закрутился с этими чёртовыми бумажками. Все мозги выели, бюрократы долбанные.

— Я так и сказал, — Стиви ещё раз затянулся, воткнул окурок в пепельницу, которая появилась у входа с прошлой весны, когда отцу пришло в голову облагородить наше жильё. На дверях появились кованые петли, на окнах первого этажа — решётки а-ля «вьющаяся роза», а под старинным резным фонарём – такая же хитровымудренная коробка с песком, на длинных витых ножках. Не знаю, для чего она служила изначально, а у нас в ней тушил окурки батя, когда на мать находил очередной приступ борьбы с курением. В эти дни он ходил дымить только на улицу, мы старались не подворачиваться под горячую руку, а соседи заключали пари, на сколько её хватит в этот раз. Обычно борьба с зависимостью длилась от трёх дней до недели, а потом всё возвращалось на круги своя.

— Мне пора, — Стиви сошёл со ступенек, захрустел щебёнкой, направляясь к тёмной массе «Лендровера», слился с ним в вечернем тумане, хлопнул дверцей. – Ты думал, что будешь делать с фермой?

— Сегодня мне пришлось думать о другом, Стиви. Обещаю, что завтра скажу тебе своё решение.

— Хорошо… — он шумно вздохнул, — ты извини, что так надоедаю, но мне бы хотелось знать, что ждёт в ближайшем будущем. Привык я к вам, знаешь.

— Ты будешь первым, кто узнает о моём решении.

— Доброй ночи, Колин, — дверца его вездехода захлопнулась, затарахтел изношенный движок, вспыхнувшие фары резанули по глазам, и джип медленно выкатился со двора. Я постоял ещё немного, дождался, пока перед глазами перестанут летать «зайчики», закрыл ворота, и пошёл в дом.

Ужин, заботливо прикрытый полотенцем, чтоб не остыл слишком быстро, дожидался меня на кухонном столе. Я убрал тёплую ткань, зашуршал фольгой, в которую оказался завёрнут соседский подарок, и улыбнулся от неожиданности, когда мне в лицо пахнул ароматами домашней кухни йоркширский пудинг.

Память подсказала, что в Хогвартсе он тоже появлялся на столах, но там он подавался в классическом варианте, как дополнение к ростбифу, потому что хрустящий снаружи, и нежный внутри, йоркширский пудинг, запечённый в круглых формочках, похож на чашечку из теста, в которую можно положить немного вкусной подливы, и заедать ростбиф вместо хлеба.

А миссис Спикман, привезённая мужем в нашу деревню прямо с йоркширских холмов, готовила его, как самостоятельное блюдо, с домашними сосисками и луковой подливкой. Боже, как это было вкусно!

Я втянул носом божественный аромат, сглотнул набежавшую слюну, схватил ещё тёплый кусок обеими руками, и захрустел поджаристой корочкой. Внутри тесто у настоящего «йоркшира» должно быть влажное, на первый взгляд, словно бы недопечённое, но это особенности блюда, которое в восемнадцатом веке называли «капающий пудинг», потому что пекли в одной печи с мясом, на жиру, который из мяса вытекал. Поэтому «йоркшир» ожидания не любит, его надо есть, как только остынет, быстро и жадно, как все те блюда, что предлагает народная кухня для уставших от тяжёлой работы людей.

Вот и я, жевал сосиску, вложенную миссис Спикман в каждый кусок пудинга перед запеканием, похрустывал корочкой, и торопливо глотал кулинарное совершенство, словно через минуту его у меня заберут. Потом, когда от пудинга остались только крошки, да пара капель соуса на тарелке, я облизал пальцы (вы что, серьёзно думаете, что его можно есть как-то иначе?), и отвалился от стола с чувством хорошо исполненного долга. Сытость тёплой кошкой шевелилась в животе, на душе было светло и спокойно.

Вторым блюдом сегодняшнего вечера оказался ревеневый пирог, о котором говорил Пит – кисловато-сладкое наслаждение, при одной мысли о котором рот наполняется слюной, а глаза щурятся от удовольствия. Но я был сыт, расслаблен, умиротворён, и объедаться ревенем после «йоркшира» было бы кощунством по отношению к обоим блюдам, поэтому завернул пирог обратно в полотенце, а сам напряг всю свою волю, сосредоточился, и таки поднял обожравшееся тело, чтобы оно помыло посуду. Молодец я, потом с полки пирожок возьму.

Пока мы с посудой плескались в раковине (её было немного, но и я после еды быстро двигаться не мог), чайник на плите засвистел, и, направляемый решительной рукой, отдал тонкую струю кипятка в заварник, поднимая правильную, грязно-серую пену. Я сыпанул сверху ложечку сахара, чтобы чай дал побольше аромата, прикрыл фарфоровую ёмкость чистым полотенцем, дабы запахи не улетучились, сыто вздохнул, и приготовился ждать, пока заварится напиток китайских мудрецов.

Конечно, до Конфуция мне было далеко, но после вкусной еды глаза щурились, прямо как у него на картинке из учебника истории. Сытость приглушила эмоции, дала возможность думать о будущем практически спокойно, если можно это слово применить к человеку, которого вчера убила молния, а сегодня мучает юношеский стояк.

В принципе, дела могли бы обстоять и хуже – к примеру, воплощение в Малфоя, с его манерным папашей, или в Гойла какого. А ещё лучше, если в Беллу-дурочку, да сразу после Азкабана, вот тогда я бы нарадовался, да… Бр-р-р, передёрнуло от одной только перспективы всю оставшуюся жизнь мочиться вприсядку. Однако, несмотря на такие замечательные варианты, я появился в теле обычного, ничем не примечательного мальчишки, наивного, жизнерадостного, и не слишком умного. Полагаю, бывшие приятели Колина Криви будут сильно удивлены, когда мы встретимся в Хогвартсе…

Мысли о шотландском замке напомнили мне о погребце, который дожидался своей очереди посреди гостиной. Хлопоты сегодняшнего дня совершенно выгнали из головы тот факт, что магические лекарства надо начать принимать как можно скорее, чтобы тощее тельце подростка успело измениться до школы. Я поставил деревянный ящичек прямо на столешницу, ещё раз удивился изысканной резьбе, украшавшей боковинки, подцепил пальцами крышку.

Ну да, это я прям разогнался – зачарованная транспортным заклятием, она осталась на своём месте, надёжно храня ценное содержимое от превратностей внешнего мира. Блин, как же запарили эти маги, которые всё подвязывают к волшебной палочке! Ни дверь руками открыть, ни хлеб ножом порезать, ни задницу нормально подтереть! Хотя нет, в Блэковском туалете бумага была, лично ведь проверял, — нарезанная крупными листами, бархатно мягкая бумага с запахом земляники. Но глядя на прочно закрытую крышку, подумалось мне, что вероятнее всего, бумага эта служила признаком исключительности Древнейшего и Благороднейшего Рода, его экстравагантности и уникальности.

Потому что память тут же подсказала, что в школе чародейства и волшебства гигиенические вопросы решаются с помощью волшебной палочки, да нескольких очищающих заклятий, которым маггловских первогодков учат в первый же день, как только те отправятся в места общего пользования. Ещё одна причина, кстати, по которой сквибы у магов вызывают презрение, смешанное с жалостью – он такой никчёмный, что даже задницу очистить не может!

Вашу Мерлиновскую мать… Я посмотрел на крышку, зацепил ногтем бронзовую заклёпку на ажурной петле. Использовать свои беспалочковые умения казалось страшновато, сегодняшний откат после контроля нескольких человек показал, что магическая энергия – это не игрушка, предупреждение о том, что это опасно, и может закончиться потерей всех своих сил, оказалось правдой. Я, понимаешь, решил, что самый умный, слова опытных чародеев пропустил мимо ушей, а потом валялся издыхающей жабой на мокрой земле. Кстати о жабах – меня ведь сладкая Долорес в этом году ожидает! А учитывая страсть этой гниды к детям из немагических семей, встреча с Кровавым пером сто пудов обеспечена, к Трелони не ходи. Эх, грехи наши тяжкие!

Что ж, судьба, похоже, заставляет быть героем, — я вздохнул, смиряясь с последствиями, прищурился, глянул на сундучок с лекарствами Истинным зрением. Берёзовые дощечки, из которых был сколочен ящик, оказались оптическим обманом, — на самом деле, ёмкость с лекарствами выглядела, как большой кожаный мешок, принявший формы угловатой коробки. Сквозь колючую изморозь конфигурирующих заклинаний, удалось увидеть, что крышки, о которую я только что пытался сорвать ногти, на самом деле нет, а есть нормальная горловина, стянутая хитрым узлом неизвестного заклятия.

Я закрыл глаза, протёр набежавшие слёзы, вернулся к обычному зрению. Чёртов погребец красовался на журнальном столике, и выглядел на модерновой столешнице так же натурально, как украденный из музея средневековый экспонат в современной арт-галерее. Пальцы скользнули по тёплому дереву корпуса, ощутили холодок бронзовых оковок на уголках, подвигали петлёй, за которую эта магическая хрень переносилась. Ну и чем, скажите мне, это всё отличается от шизофрении?

А что если сделать по-другому?.. В далёкие времена увлечения китайскими штучками, один малоизвестный спец по тай-чи показывал нам чудеса, которые сложно было объяснить полученными в школе знаниями. И говорил нам тогда этот выходец из получившей классическое воспитание семьи китайских эмигрантов, успевших перейти границу до того, как хунвейбины стали охотиться за носителями традиционных знаний, что интеллект, логика, здравый смысл, всё то, чем мы по праву гордимся, и что позволило нам вскарабкаться на самую вершину пищевой пирамиды, одновременно тормозит наше личностное развитие.

И если нас гложет внутренняя неудовлетворённость, сосёт неясное стремление к чему-то большему, то стоит попробовать обратиться к медитации, которая учит хотя бы на время выключать интеллектуальный фильтр, — тот самый, что просеивает информацию, поступающую в мозг, и решает, что для него важно, а что нет. Основываясь, что характерно, на коллективном знании, которое мы впитываем с первых же минут своей жизни. Человек, он скотина общественная, без других людей шансов на выживание в дикой природе практически не имеет, поэтому должен быть «как все», чтобы дать потомство, и оправдать своё появление в биосфере (даже если это появление длилось всего несколько минут, пока леопард доедал ослабленную после родов мамашу).

Но по мере развития человеческого вида, мы всё дальше удаляемся от тех условий, которые сформировали наше тело с его рефлексами, а значит, заложенные матерью-природой принципы начинают сбоить. Противоречия между интеллектом человека разумного, и чувствами прямоходячего узконосого примата из отряда Homo, всё больше увеличиваются, разум пытается держать тело в узде приличий и обычаев, оно в ответ бунтует гормональными всплесками, а человек страдает.

Правильная медитация, в свою очередь, помогает если не найти выход из ситуации, то хотя бы уменьшить внутренний дискомфорт. И не важно, считаем ли мы выдохи, рассматриваем ли собственный пупок, или погружаемся в ритм шаманского бубна, главное, что это всё даёт возможность хоть на время выскользнуть из-под контроля интеллекта, воспринять окружающий мир нашей животной частью, которая улавливает малейшие дуновения ветерка, самые слабые оттенки запахов, и видит больше цветовых оттенков, чем можно было бы подозревать.

Эти, казалось бы, ненужные мелочи на самом деле очень важны для более полного понимания окружающего мира. Язык тела другого человека, на который мы не обращаем внимания в обычной жизни, подскажет, к примеру, что этот человек думает, чувствует, и что собирается сделать. Форма дождевых облаков, и запах воздуха сообщат о скором дожде, а заодно предупредят о том, что завтра возможен разрыв с любимой девушкой, потому что она родилась в час воды, избыток которой оказывает угнетающее воздействие, и эмоциональный надлом, наметившийся в ваших отношениях, не выдержит завтрашнего выяснения отношений.

В нашем конкретном случае, медитации помогали впустить в голову зверя, — мы бегали, как тигр, подкрадывались, как леопард, и атаковали, как богомол. И хотя потом я почти забросил кун-фу, умение воспринимать мир не совсем, как человек, здорово помогало в сложных ситуациях.

Поэтому я уселся на стул, пару минут расфокусированным зрением внимательно изучал стол, комнату, вещи в ней, чтобы сразу наметить опорные точки неизменённой реальности, а потом позволил воздуху освободиться из лёгких длинным, спокойным выдохом, отпустил напряжённые мышцы, и дал шее возможность уложить потяжелевшую голову на грудь. Поза «кучера на дрожках» намного удобнее в наших условиях, чем проверенные веками медитативные позиции Востока, хотя бы потому, что можно расслабиться на любом стуле.

Как только зубы верхней и нижней челюсти соприкоснулись, отработанная многолетними упражнениями, включилась программа «Я отдыхаю, изучая мир вокруг», — переключение внимания с внутренних размышлений на внешние звуки, ощущения, запахи, позволяет выкинуть из головы ненужные мысли, если они там находятся, и быстро прийти в себя после психических потрясений. На этот раз, однако, я хотел сделать кое-что иное.

Почти сразу, через двадцать – тридцать выдохов, я ощутил, что пространство вокруг меня потеряло свою однородность. Кожа чувствовала, как по комнате медленно перемещаются массы воздуха, из кухни дотянулись запахи оставленного на ужин пирога, и моющего средства из раковины (тарелку я, оказывается, ополоснул не до конца…), уши уловили мышиный писк в сеннике, и похрустывание хитиновых сочленений паука, спрятавшегося в углу за картиной.

А передо мной тянул магическим холодком заколдованный мешок из кожи дракона, который следовало открыть. Я потянулся к нему, очень мягко, деликатно, почти нежно, зная, что любое другое движение, более резкое, более настойчивое, разорвёт контакт, так же, как одним небрежным движением разрывается паутина. Лёгкими, в одно касание, прикосновениями, мне удалось выяснить, что ключевым заклятием, которое объединяет весь этот конструкт, является тот хитрый шнур на горловине.

На его шероховато-морозной поверхности, то здесь, то там пробивались колючки непонятного колдовства, вложенного внутрь заклинания-фиксатора. Интересно… Гладкие на ощупь, они отличались по своей природе от основной нити, и, похоже, служили опорными точками, на которые подвязывалось волшебство. Убери их, и распустится вся ткань магического воздействия… В памяти шелохнулась смутная мысль, я попробовал её поймать, не прекращая ласково-осторожных поглаживаний артефакта.

Торчащие иголки, словно раскрытые скобы в небрежно сшитой брошюре, о них так легко уколоть палец, и потерять каплю крови. Острые проволочные штырьки, словно кухонная сетка для отдирания пригоревшей еды – брат её даже сравнивал с рабицей, в которую завернули пригоршню Футарка… Руны?..

Не веря удаче, я мазнул по оттопыренным колючкам своими невесомо-прозрачными конечностями, и поймал то тянуще-болезненное чувство, что испытывает каждый неофит при работе с ненастроенными на оператора рунами. Не подключённые к Источнику, после пробуждения, они начинают тянуть магическую силу из окружающего пространства, в первую очередь из того болвана, что их активизировал без предварительного подчинения-привязки. В Хогвартсе это успел почувствовать каждый первоклашка…

Среди разнообразнейших инициаций новичков, которые проводятся в каждом Доме, наиболее популярны шутки с личной магией новоявленных адептов – это безопасно, потому что Хогвартс не даёт ей излиться чрезмерно. Хаффлпапцы что-то мудрят с растениями, рейвенкловцы любят, если верить слухам, чары иллюзии с логическими загадками (достаточно вспомнить печально известный «Колодец и маятник», родившийся из простого рассказа магглорождённой девочки про маятник Фуко), слизеринцы, как обычно, секретятся от всех, а на Гриффиндоре предпочитают что-то простое, но зрелищное, вроде гадания «дикими» рунами на свою судьбу.

Собирается вечером у камина самый цвет краснознамённого факультета (читай, самые отъявленные авантюристы и обалдуи), выдёргивают из толпы пару – тройку новичков, и подсовывают им набор костяных плашек. Рунология – наука сложная, изучают её немногие, поэтому даже выходцы из чистокровных родов не всегда замечают, что следов крови на рунах нет. Кого-то из «счастливчиков» подначивают проверить ближайшее будущее, кого-то – не ошиблась ли Шляпа с выбором факультета: способов развести малышню много, рано или поздно поддаются все.

И когда новоявленные клоуны пробуждают неоткалиброванные руны (кость дракона, футарк запечатлён зубом Лунного зайца, в Косом переулке полный комплект дешевле, чем за галеон, не найдёшь), с ними начинаются разные смешные для зрителей вещи: одни кричат Истинным Голосом (разве не забавно, когда мелкая пигалица с косичками начинает гудеть, как паровоз?), другие неудержимо пердят, третьи обрастают зелёной, к примеру, шерстью, причём везде, включая внутреннюю поверхность ладоней, и язык.

Всплески спонтанной магии, вызванные резким магическим истощением, которые в других условиях могли бы закончиться даже смертью, в Хогвартсе не приводят к серьёзным негативным последствиям, зато навсегда вбивают в память основы чародейской безопасности, и отбивают охоту к излишней доверчивости, особенно у детей из немагических семей, потому что те поначалу видят лишь радостную сторону волшебства. Тот чудовищный ужас, который испытывает мелкота во время магического изменения самих себя, является прекрасным стимулом учиться, поэтому деканы на такие шутки смотрят сквозь пальцы.

Говорят, у Поттера, когда он, по совету братьев Уизли, решил проверить свой магический потенциал, в мгновение ока отрасли волосы такой длины, что Рапунцель удавилась бы от зависти. Правда, после того, как загоревшуюся голову Мальчика-Который-Выжил потушили (кто же знал, что они дотянутся до камина!), директору пришлось модифицировать воспоминания всех, кто был в факультетской гостиной, но об этом молчок. Гриффиндор умеет хранить секреты не хуже слизняков, так что наш герой до сих пор не узнал о своём приключении.

Колин во время подобной шутки всего лишь прыгал по комнате, словно каучуковый мяч, — у этого тела, оказывается, большие запасы упругости, и очень крепкие сухожилия. Есть мнение, что защитная реакция молодого тела как-то связана с магической предрасположенностью, но в Британии узкая специализация была отменена ещё в девятнадцатом веке, сразу после того, как прошёл Европейский Конвент Магов, тот самый, для которого в Лондоне построили Хрустальный дворец.

В обычном мире прекрасное здание через несколько лет разобрали на металлолом, а маги его перенесли в Европу, и дворец служил штаб-квартирой самой крупной организации европейских волшебников, пока, уже под конец войны с Гриндевальдом, на Дрезден не сбросили гнездо огненных саламандр. В адском пламени сгорели десятки тысяч человек, но попытки магов из «Анненербе» призвать в наш мир Нагльфар, Корабль Мертвецов, развеялись пеплом по ветру вместе с самими организаторами.

В учебнике истории написано, что отказ от магической (читай – стихийной) специализации был вызван стремлением прогрессивных кругов к действительному равноправию всех слоёв магической Британии, но меня гложут весьма серьёзные сомнения, что всё было так просто. Есть подозрение, что индийское восстание сипаев, Крымская война, война с Махди в Судане как-то связаны с этим резким поворотом имперцев к Логике – во всех приведённых случаях, против англичан выходили стихийники, во всех случаях англичане выиграли войну, но что-то чрезвычайно серьёзное произошло потом со здешними волшебниками, раз они практически отказались от стихий, и сконцентрировались на Аналитической магии, да Ритуалистике.

Достаточно глянуть список членов Визенгамота: есть целых три артефактора, мастера конфигурации, рунологи, но последний Мастер Бурь в его стенах появлялся ещё до того, как авроры уничтожили Вычислитель Бэббиджа, у магглов более известный, как Разностная машина. О том, как маги изменили историю людей, нам с отцом удалось узнать из Магического Ежегодника – сначала наткнулись на список награждённых, потом поковырялись в текстах визенгамотских заседаний того времени, и обнаружили, что не всё так просто было с «предтечей современных компьютеров». Два Ордена Мерлина первой степени, причём оба – посмертно, несколько пожизненных пенсий, какие-то торговые льготы в колониях участникам операции: это всё чрезвычайно отличалось от сегодняшних забот наших доблестных силовиков. За ремонт заколдованных унитазов, о котором слышал давеча в лифте, орден Мерлина не дают... Впрочем, дальше списка награждённых мы не продвинулись – практически вся информация по операции «Арифметический голем» шла в приложениях, а те в общий доступ не попали.

Вообще, информации по тем временам в свободном доступе практически нет. Книги по истории, которые можно найти на полках Хогвартской библиотеки, или во «Флорише», написаны в худших традициях научно-популярной попсы: без ссылок на источники, с передёргиваниями, выпячиванием не самых важных фактов, и с обилием сцен «как это было», созданных буйным воображением автора. Да в лекциях Бинкса больше информации, чем в этих книжонках!

Впрочем, это всё эмоции, сейчас мне история Англии нужна так же, как знание языка фульбе. Ну, или умение танцевать гавот, то есть не нужно от слова «совсем». Зато знание, что руны подчиняются крови – это важно. Ихор, который испускает страдающий маг во время кровотечения, вызывает такой вихрь магических возмущений, что если капнуть пару капель крови в нужное место, появляется возможность разрушить ткань чужого заклинания, и сплести своё на той же основе. Причём, если делать это достаточно аккуратно, то все ключевые метки по-прежнему будут указывать на старого хозяина. Как много вещей я знаю, оказывается… Что интересно, Колин их тоже не знал… Так откуда у меня уверенность, что всё будет сделано правильно?

Продолжая наблюдать окружающее пространство Истинным зрением, я вытянул вперёд левую руку, осторожно коснулся морозного облака, которое окружало волшебный предмет. Сколько читал про ауру, думал, что это высосаный из пальца бред, а теперь вот гляжу собственными очами... Пальцы исчезли в чародейском мареве, ощутили твёрдую опору деревянного ящика. Получается, визуальный морок мне удалось обойти, а физический нет. И что дальше делать?

Я откинулся на спину, вышел из транса, потёр глаза. Что же придумать-то? Как обмануть тактильные рецепторы? Разумеется, можно попробовать действовать наперекор ощущениям, преодолевая наваждение, но есть смутное подозрение, что ничем хорошим такое расщепление сознания не кончится. Не хотелось бы закончить карьеру мага, толком её не начав...

Забавная штука – ассоциации. Радостная ухмылка расползлась по физиономии раньше, чем нужная мысль сформировалась в голове: слово «карьера» и «магия» напомнили о доморощенном факире, которого мне довелось фотографировать в прошлом году, на празднике Летнего Солнцестояния. Рыжий, почти как Уизли, замотанный в тряпки, гордо называемые «браминская тога», он показывал разные забавные фокусы из тех, что называются «экзотическими»: лежал на битом стекле, жевал стакан, подбрасывал животом сливу так, что она попадала в подставленную розетку для варенья, и читал мысли, благодаря подсказкам ассистентки, по-английски крепкой, и по-английски же плоскозадой.

В числе прочих умений, которыми он поражал восторженных зевак, оказалась временная остановка сердца – наследник Блаватской и Кришнамурти садился боком на стул, и протягивал руку желающим убедиться, что древние знания Атлантиды не пропали вместе с последними атлантами. Пока ошеломлённые избранники пытались нащупать пульс (ассистентка даже предлагала старый бронзовый фонендоскоп для удобства), наш герой закрывал глаза, и погружался в медитацию, которая, собственно, и давала ему такую удивительную власть над телом.

Довольно скоро желающие убедиться в правдивости его слов обнаруживали, что пульс действительно пропадает, — это было удобно сделать на выпрямленной руке, протянутой к ним через спинку стула, пока «тонкое тело» самого факира витало в астральных эмпиреях. Всё действительно было организовано шикарно: старинный резной стул на фоне расписанного абстрактной хренью полога, замотанный в бесформенный балахон факир с закатившимися глазами, который не падает на пол только потому, что навалился подмышкой на спинку, и обалдевшее лицо какого-нибудь фермера «из-за леса», что к поездке в Мидсаммер готовился, словно к путешествию в Содом и Гоморру.

— Не стучит! – орёт наш исследователь подруге, такой же красной от выпитого эля, как он сам. – Мать твою, Пэтти, и правда не стучит! Сама пощупай!

Та лезет на сцену, гордо показывая всем, как элегантно её зад не умещается в джинсах, а излишки телес, будто тесто из квашни, выползают из-под кофточки, нависая над поясом, и пробует попасть фонендоскопом по запястью. В процессе она задевает локтем ассистентку, та, ошеломлённая напором, спасается в дальний угол площадки, опрокидывает по дороге коробки с реквизитом для следующего выступления, а сам астральный путешественник таки валится на пол, сброшенный искренними чувствами провинциалов.

Иногда, после особенно бурной реакции зевак на сценический бардак, мне казалось, что они специально выбирают из толпы самых неадекватных, чтобы реакция здешних крестьян «от английской сохи» была поярче, повыразительней, потому что уж очень часто повторялась куча мала из астрального путешественника, и его добровольных, но очень недоверчивых контролёров.

Секрет фокуса с исчезновением пульса нам открыл батя, только вместо высокой спинки стула, он для пережатия артерии использовал маленький резиновый мячик, зажатый под мышкой. Эффект был тот же – пульс под нашими пальцами становился всё слабее, тоньше, пока не исчезал вовсе. Ошеломляющее впечатление, должен признаться: вот он стучит, «тук-тук, тук-тук», и вдруг начинает пропадать, словно выскальзывая из-под подушечек.

Я потом тоже пользовался этой штучкой, чтобы поразить сердце очередной избранницы, но секрет быстро перестал быть тайной, а вместе с ней пропало очарование волшебства. Зато осталось в памяти ощущение того, как деревенеет рука при пережатой артерии. Слава богу, мне никогда не приходилось пользоваться жгутом, но по описаниям, чувствительность в пережатой конечности исчезает вместе с тем, как ухудшается кровообращение в тканях.

А значит, решено – попробую жгут. Искать долго не пришлось – он нашёлся в кухонной аптечке. Ещё раз убедился, что отцовская «здоровая паранойя», которой он заразился во время службы на Королевском военно-морском флоте, себя оправдала: ведь если б не ружьё, сейчас в деревенском морге лежало бы четыре тела вместо трёх. Не забери он с собой на тот свет одного из ублюдков...

Ненужные мысли из головы удалось прогнать быстро. Я опять уселся перед столиком, быстренько затянул резинку на предплечье, прямо по полотенцу, которое использовал вместо подкладки под ремешок, и стал ждать, пока не одеревенеет конечность.

Неприятное ощущение появилось довольно быстро, но я сосредоточился на выдохах, прикрыл глаза, и медленное, практически неощутимое движение воздуха сквозь носоглотку практически сразу погрузило меня в транс. Вдох – выыыыдох, вдо-о-х – выыыыыдохххх...

Мир опять изменился, наполнился запахами, звуками, новыми красками, но все эти обманки, — результат изменённого состояния сознания, которые лишь отвлекают человека от стремления к главной цели, коварные ловушки начинающих цигунистов, «цветы у обочины», как их называют китайцы, — привычно скользили мимо, подкрепляя уверенность, что всё идёт правильно.

Потом я позволил векам опуститься до конца, подождал несколько ударов сердца в темноте, и вокруг стал проявляться иной мир, тот, что не увидишь обычным взглядом, потому что хлопотливый мозг слишком сконцентрирован на сиюминутных проблемах.

От волшебного мешка с лекарствами тянуло магическим холодком, аура заклятия окутывала горловину инеистым блеском, и стоило только приблизить к ней щупальце, как во рту появлялся отчётливый металлический привкус. Значит, действительно нужна кровь, раз тело само подсказывает...

Одеревеневшая рука лежала на колене. Я чувствовал её тяжесть, видел, как бледнеет кожа, но не ощущал пальцев. Затем поднял непослушную конечность плечом и спиной, приблизил её к заколдованному ларцу, ткнул в горловину. Та поддалась под напором, но в руке не появилось ощущения, что я касаюсь дерева. Вот и хорошо, теперь можно чуток крови пустить.

Продолжая удерживать руку над мешком, я приблизил запястье к узлу, который стягивал магический конструкт в единое целое, и когтем второй педипальпы резанул по вене. Боль от магической раны пробилась даже сквозь физиологическое онемение, запястье обожгло холодом повреждённых рецепторов, но к счастью, все эти неприятности жгут ослабил настолько, что удалось не отдёрнуть руку, когда из разорванной вены крупными чёрными каплями начала капать кровь.

Она падала на горловину, на шнур заклинания, разбрызгивалась на столешнице, текла по рукаву рубашки, но никак не могла попасть в нужное место. В голове стало шуметь, металлический привкус во рту усилился, раздражение становилось всё сильнее по мере того, как слабло тело из-за магического истощения. Потом я взбесился от ярости на собственную беспомощность, и ткнул окровавленным запястьем прямо в узел хитро сплетённых заклятий:

— На, с-с-сука, жри!!!

Бам!!!

Разрыв магической реальности, совершённый безграмотным идиотом, вырубил меня так же эффективно, как удар в челюсть. Секунду назад я трясся от бешенства, тыкал бесчувственной рукой в идиотский саквояж, чтобы добиться хоть какой-то реакции от окружающего мира, а теперь валяюсь на полу, разглядываю потолок с неровностями штукатурки, и чувствую, как разгорается в левом запястье пожар магической раны. Боль усиливается, разливается на кисть, на предплечье, тянет жилы до самого плеча – зарраза, как же это я так себя неудачно резанул, коготь ведь всегда оставляет загрязнение магического фона, надо было хелицерами куснуть, тогда и разрез чистый, и заживает быстрее...

ЧЕГОООО???!!!

Какие хелицеры?! Что за, вашу мать, педипальпы такие??! Что это было???

Я повернулся на бок, чтобы встать, ойкнул, когда что-то твёрдое и угловатое вбилось в ребро, огляделся по сторонам – моё тело лежало в куче разноцветных флакончиков, бутылочек, баночек, и чёрт знает чего. Вся эта радость ссыпалась со стола, на котором бесформенной кучей возвышался кожаный мешок, основательно заляпаный кровью.

В руке опять запекло, боль толкнулась в локоть, я попытался встать, но рука подвернулась, пол радостно кинулся навстречу, и только чудом удалось так извернуться, чтобы подставить скулу вместо глаза угловатой банке с Костеростом. Твою ж мать!

Я снова зарычал от бешенства, яростно завозился среди аптекарского барахла, поднялся на колени, потом на ноги, — маленькая плоская баночка с какой-то пипец как важной мазью оказалась под стопой, та поехала по полу, и я опять грянулся на спину во весь свой подростковый рост. Больно-то как!

Всё ещё перетянутая жгутом рука, измазанная в крови рубашка, стеклянная и жестяная посуда самых разных размеров, боль в запястье, которая раскалённой иглой шибает в мозг, не взирая на механическое обезболивание, одиночество, неловкость, отчаяние – я не выдержал, и просто разревелся, как мелкий пацан, у которого злые мальчишки только что забрали смелого и отважного солдатика, того самого, что подарил папа на Рождество.

Я рыдал, ничего не видя и не слыша, слёзы бежали по физиономии ручьём, тело сотрясалось от спазмов, и отчаянное желание взять отцовское ружьё, да шарахнуть в башку так, чтобы черепушка разлетелась в хлам, останавливало только понимание, что с моим счастьем я скорее ноги переломаю, чем его найду после авроров с полицейскими. Мне было страшно, обидно, больно, — подсознание мальца прорвалось наружу, и теперь я корчился от страданий, густо замешанных на детских страхах исчезнувшего ребёнка.

Тёплые руки мамы, измазанные в муке вишнёвого пирога, отец за рулём первого своего грузовичка, брат на метле, Гарри Поттер за столом Гриффиндора, моя первая фотография, которая медленно появляется в кювете проявителя – всё то, что потерял Колин Криви, то, что было его жизнью, рвалось сейчас в клочья, просачивалось наружу вместе с кровью, и прозрачной дымкой парило над разорванным запястьем.

Ихор?? Я вижу ихор?!

Шок от такой неожиданности отрезвил мгновенно. Мальчишка исчез, остался только я, — циничный мужик из нормального мира, которому после обычнейшей медитации померещилось вдруг, что он стал пауком, да так отчётливо, что сам себе порвал запястье. Чтоб вас всех, дайте же мне подняться, долбанные мази с притирками!

Занятый борьбой с гравитацией, и разбегающейся из-под ног маломерной посудой, я не увидел, как камин вдруг вспыхнул зелёным пламенем, а только услышал неожиданное:

— Колин? Колин Криви, что с тобой?

Я обернулся, сквозь пелену не высохших слёз увидел прекрасное лицо в обрамлении языков огня, и отчаянно взвыл:

— Господи, Бэкки, ну почему ты вспомнила про меня именно сейчас?!