Птица Смерти (джен)

Первым, что я увидел, когда очнулся, было затянутое грозовыми тучами небо над головой. Моя постель немилосердно дрожала, правая нога болела, а над ухом кто-то насвистывал нехитрый мотив.

Приподнявшись на локтях, я взглянул в сторону свистуна и с удивлением понял, что это был Бернард. Память неловко заворочалась, подбрасывая мне картины того, что случилось...

… бледная Ализон, снедаемая чумой…

… лепестки белых роз, запутавшиеся в тёмных прядях…

… треск огня, пожирающего иссохшее дерево кровати…

Нуармон прекратил свистеть и склонился надо мной.

— Эдмонд, у вас лицо — открытая книга. Вы вспомнили, что произошло?

Я кивнул, поражённый мелькнувшим в его глазах беспокойством.

— Что с моим домом? — этот вопрос казался сейчас самым важным; единственно важным.

— Сгорел, — буднично пожал плечами Бернард. — Друг мой, вы подожгли кровать, перед тем натаскав в деревянный дом ворох соломы. Что с ним ещё могло случиться?

Сгорел. Сгорел дом моей матери, сгорел кувшин, подаренный ей на свадьбу, сгорело тело моей сестры…

— Куда мы едем?

— Подальше, — пожал плечами Бернард. — А что, вас настолько поразил результат — вполне прогнозируемый, Лерой! — ваших действий, что вы даже не поинтересуетесь, что с вашей ногой?

Я перевёл взгляд на свои ноги.

Ногу.

Правая нога была отрезана немного ниже колена. Далёкий от стыдливости и ханжества Бернард не стал её ничем прикрывать, оставив на виду обмотанную бывшими когда-то белыми тряпками культю.

— Зачем? — я не мог кричать, только яростно хрипеть. — Зачем, Бернард? У меня нет семьи, нет дома, а теперь ещё нет и ноги!

— А ещё я увёз вас из родного города, — насмешливо сказал Нуармон. — Вы мне ещё нужны. Смиритесь, Эдмонд.

Я внимательней посмотрел вокруг. То, что поначалу показалось мне тряской постелью, на самом деле было телегой, дряхлой настолько, что граф в своём вычурном камзоле казался на ней насмешкой над миром, над дворянством и над Францией в целом.

Возможно, если бы я был философом, то увидел бы в нашей группке сатиру, достойную пера презренного итальянца Бокаччо. Но я был всего лишь беспомощным инвалидом и злился на Бернарда за то, что он не позволил мне умереть.

В том, что именно он вытащил меня из горящего дома, сомнений у меня не было.

Телега медленно покачивалась, проезжая мимо искривлённых, засохших деревьев -дождя не было уже несколько месяцев. Нуармон молчал, листая один из фолиантов, которые грудой лежали у его ног, — очевидно, он собрал свою обширную библиотеку перед отъездом.

— Куда мы едем? — переспросил я, невольно оглаживая кончиками пальцев культю.

Он пожал плечами и перевернул страницу.

Кучер сплюнул в придорожную пыль.

Дорога вела в неизвестность.

На ночь мы остановились в придорожном трактире. Он был далеко не первым из тех, которые мы проезжали, но единственным, владелец которого не сбежал с приходом чумы.

К тому времени я смог понять из скупых реплик Бернарда, что я выжил только благодаря тому, что он решил ещё раз попытаться убедить меня в своей теории и пошёл к дому. Сам я в это время был уже без сознания; в таком состоянии я провёл три дня — Нуармон утверждал, что если бы я не очнулся, то он бы похоронил меня прямо на обочине. Если верить ему, то бессознательный я был идеальным пациентом и не очнулся даже тогда, когда он отрезал мою сгоревшую ногу.

Ногу он оставил в телеге и продемонстрировал мне. Я впервые порадовался своему голоду — чёрная, обуглившаяся плоть казалась меньше, чем была на самом деле, и источала отвратительный запах. Нашего возничего, Анри, стошнило, я держался только благодаря тому, что не ел с момента смерти Ализон, однако Нуармон был непроницаем.

Трактирщик смотрел на меня с сочувствием и даже предложил деревяшку, которая крепилась к культе с помощью кожаных ремней и помогала держаться при ходьбе. Мой долг Бернарду, и без того безграничный и включающий в себя мою жизнь, возрос ещё на семь монет.

Ужин нам подали довольно скудный — тощая, умершая своей смертью утка, несколько сухих лепёшек, каждая размером с ладонь, и разбавленное вино. Разом съевший свою долю Анри печально поглядывал на мою тарелку — по настоянию Нуармона я ел медленно. Сам Бернард выглядел так, словно он сидит не в захудалом трактире, а по меньшей мере на приёме у дофина и на блюде у него не жалкий кусок мяса, а горделивый, целиком зажаренный лебедь.

— Эдмонд, — прошипел он мне на ухо, — не кривитесь так и ведите себя достойно. Анри — слуга, ему позволительно, но вы же дворянин, де Лузиньян!

— Я Лерой, — ответил ему я, стараясь разрезать жесткую утиную грудку.

— Даже и так. Это не отменяет законов вежливости. Постарайтесь не оскорблять нашего любезного хозяина своим недовольным лицом. Как-никак, он принял живое участие в вашей судьбе.

Спать я в ту ночь не мог и лишь смотрел в заплетённый паутиной потолок, стараясь не разбудить спящих со мной в одной комнате спутников.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я потерял всё.