Друзья от конца до начала (гет)

Реми рос, учился, запоминал все новые и новые материалы. Маркиз был доволен им, хотя и видел, что столь длительное пребывание в доме дяди изрядно испортило его мировоззрение. Но сын не высказывал своей позиции по поводу политики страны, и де Лиратье постепенно успокоился. Реми получил от него в подарок лошадь, пегую Пэддит, и с тех пор часто скакал верхом. Правда, он предпочитал объезжать препятствия на паддике: он не умел и боялся прыгать на лошади. Ноэль, которому к тому времени исполнилось четыре года, веселился, глядя, как маркиз с хлыстом в руках гоняет Пэддит, пытаясь заставить ее прыгать. Лошадь прыгала, а Реми летел на песок. Маркиза, следящая тут же за младшим сыном, каждый раз испуганно вскрикивала. Но Реми вновь поднимался на ноги, садился в седло и продолжал тренировку. И только ночью, ощупывая в полной темноте свои увечья, он позволял себе тихо постанывать от боли. Но он был дворянином, а дворяне должны уметь ездить верхом.

Его домашнее обучение подошло к концу: учитель, шестидесятилетний старик, дал ему все, что знал. Маркиз, не желая, чтобы сын сидел без дела и проникался идеями Вольтера, предоставил ему выбор: либо армия, либо коллеж. Конечно, в армию он Реми ни за что бы не отправил, но тот впервые серьезно задумался: а чего он хочет в жизни? Ответ пришел сам собой: он хочет защищать интересы человека. И он выбрал лицей Людовика Великого. Он ездил туда каждый понедельник к семи утра, а возвращался под вечер субботы. Николя ворчал на него по поводу его товарищей, но в глубине души радовался: Реми наконец-то перестал быть таким нелюдимым. У него появились друзья — первые со времен Жизель. Маркизу, впрочем, о них знать было необязательно: почти все они не были из их круга. Это были дети обедневших дворян или зажиточных буржуа. Сам Реми был рад такому общению: его тошнило от бесконечных правил, преследовавших его в разговорах со своими сверстниками-дворянами. А школяры — народ простой. Правда, не все…

Его внимание в коллеже сразу привлекла пара учеников, бродивших на переменках по дорожкам вдали от других. Один из низ был быстрым, живым; его длинные черные волосы вечно развевались на ветру. Второй, бледный, с лихорадочным румянцем на щеках, негромким, но резким и неприятным голосом и подслеповатыми глазами, во многом напоминал Реми его самого. Они учились в одном потоке, хоть и были старше: после необходимой проверки графа записали сразу в третий класс коллежа. Бледный юноша на перекличке отозвался на Максимилиана Робеспьера, а длинноволосый сорванец — на Камилла Демулена. Они познакомились, и пара превратилась в триумвират. Максимилиан, немного поломавшись, смирился с тем, что Камилл с таким энтузиазмом толкает в их компанию новичка. Реми навязываться не хотел, но тоже подчинился: Демулен умел упрашивать. И мало-помалу Максимилиан превратился в Максима, а граф — в Реми.

Робеспьер бредил античностью, а де Бейе давно выучил все, что только можно было узнать об этом периоде, и оба часами беседовали на эту тему. Демулен чертыхался, швырял в них книгами, они же не обращали на эти мелочи никакого внимания. Впрочем, иногда Камилл допускал оплошность и бросал им на свою беду учебник латыни или древнегреческого, и тогда они пускались в еще большие дебаты, грозящие коллежу серьезным нарушением тишины. Но нет, конечно, они не забывали своего друга. Веселый Камилл был душой их компании, зачинщиком всех их шалостей, в которые Реми и Максим входили с опаской. Оба были прилежными учениками, их часто ставили в пример другим, и они дорожили своей репутацией.

А потом Робеспьер увлекся философией. Мало того — он утянул за собой и Лиратье. Мальчишки вместе поглощали Монтескье, Вольтера, Дидро, Гельвеция, Кене, Мабли, Морелли, Руссо… Эти авторы вели между собой подчас ожесточенные споры, но являлись представителями прогрессивной идеологии буржуазии. Друзья проводили за книгами все свободное время, а иногда Реми удавалось уговорить старого Николя позволить ему остаться в коллеже и на выходные. Эти дни были радостью для Максимилиана, который был молчалив на учебе и разговорчив в редкие часы досуга.

Однажды ночью они вдвоем читали Руссо. Потрепанные странички взволнованно дрожали в их вспотевших пальцах, огонек свечи испуганно прыгал, отбрасывая скачущие тени на подобие ширмы, которую они соорудили, чтобы не разбудить товарищей. На наставников они надеяться давно перестали: учителя не могли дать им то, что терзало их умы. На их вопросы почти всегда они отвечали пространными объяснениями или распалялись и советовали идти с такими рассуждениями подальше. Один из наставников, прозванный мстительными школярами Хромоножкой, снизошел до того, что принялся говорить им то, что они как раз страшились услышать. «Что такое третье сословие? — кричал он в не поддающемся описанию запале. — ровным счетом ничего! А что оно хочет? Все!»

— Максим! — зловещим шепотом вдруг закричал Реми, и Робеспьер махнул на него рукой, прося быть потише. — Смотри! «Мы приближаемся к кризису, к эпохе революции…» Вот оно! Мы нашли это! Мы знали, что Жан-Жак напишет об этом! Кто ищет, тот всегда найдет, помнишь? И мы нашли!

Максимилиан в упор посмотрел на друга. Тот младше него на четыре года, но серьезнее многих его собратьев по школьной скамье. Реми способен хранить секреты, осознает всю важность их открытий, является интересным собеседником. Однако…

— Поклянись, — сказал неожиданно Максим, — что не расскажешь о нашем открытии никому из наших товарищей. Они могут не так понять.

— Клянусь! — не задумываясь, ответил Реми. Он не имел привычки вообще говорить с однокурсниками на темы, не касающиеся учебы. И, пообещав Робеспьеру молчать, мучился от этого только в разговорах с Камиллом. Но те перестали быть задушевными: Демулен поссорился с Максимом. Теперь Реми, миролюбивый, тихий, выступал посредником между этими двумя сторонами. Это было нелегко: Робеспьер не желал признавать свою вину, а Камилл, обидевшийся на холодность друга, ступил на нежелательный для молодого человека путь азартных игр.

Сначала Реми горевал из-за их распавшегося триумвирата, но понемногу увлекся другим, вспомнил, наконец, об экзаменах и принялся усиленно готовиться к выпуску. Три года пролетели словно три секунды, и его однокурсники разлетелись по Парижу. Максим и Реми же поступили на юридический факультет Сорбонны. Робеспьер как-то неуловимо отдалился от него, хотя граф по-прежнему мог рассчитывать на его помощь. Реми опять остался один.

Он ходил в Сорбонну пешком, зажав книги под мышкой и опираясь на тросточку: он считал, что его ногам необходима тренировка. Ему исполнилось восемнадцать лет, он начал носить туфли с бантами и черное платье, стараясь как можно меньше выделяться из толпы студентов. Он стал сутулиться: отвратительное зрение вынуждало его писать, приблизив бумагу к глазам, от чего его так и не смогли отучить в лицее. Часто читая при свете одной только свечи, неровном и тусклом, он окончательно испортил себе глаза. Все прыгало перед ним, дрожало, расползалось в разные стороны.

Однажды он ковылял с лекции через Люксембург, поминутно останавливаясь передохнуть. Он подхватил где-то кашель, и теперь его легкие так и норовили взорваться очередным приступом. Но Реми знал: кашлять нельзя, потому что потом не получится остановиться. И он брел, подкидывая концом тросточки кипы увядших листьев, и думал о том, как поднимется в свою комнату, усядется перед камином и начнет учить материал к завтрашнему дню… Это было для него ритуалом. И вдруг его окликнули. Веселый, молодой голос заставил его замереть на месте. Он особенно плохо видел в тот вечер — приходилось много писать, — поэтому не разглядел лица кричавшей. А девушка подошла к нему, протянула слегка шершавую руку.

— Здравствуй, Реми! — сказала она приветливо. — Ты меня не узнаешь? Да, прошло целых шесть лет с тех пор, как мы говорили с тобой в мансарде на Сент-Оноре у твоего дяди. Жаль, что ты меня забыл…

— Жизель! — воскликнул Реми, прижимая ее руку к груди, а своей вдавливая себе очки в переносицу, чтобы лучше видеть. — Жизель, милая, добрая… Ты узнала меня… Ты помнишь меня… Боже мой…

— Что случилось? — спросила она, настороженно наблюдая за ним и замечая, как трясутся его книги. — Да у тебя руки дрожат… Ты болен? Сядь. Люксембург хорош своими скамейками; сядь! У тебя озноб… Куда ты идешь?

— Домой, — он нервно зашелестел обложками тетрадей. — Я шел из университета. Я ведь учусь на адвоката. Мне осталось всего полгода. Потом полгода практики помощником… А потом я стану полноправным адвокатом! Правда, можно обойтись и без подготовки в помощниках…

— Но какой ценой! — покачала головой она, и Реми понял, что ему в скором времени потребуется зеркало, чтобы привести себя в порядок. — Какой ценой! Я звала тебя три раза — ты не слышал. После ты не разглядел моего лица и еле узнал по голосу. Ты бледен, как смерть; у тебя круги под глазами. Тебе мало одной пары очков! И ради чего? Хорошо, станешь ты адвокатом. А дальше? Ты ведь сын маркиза. Твоя обязанность быть при дворе и защищать короля, а не угнетенных.

— А кто мешает мне обвинять короля и защищать угнетенных? — вскинулся Реми, прекрасно понимая, что она права. Девушка засмеялась, расправляя свой серый передник:

— Тюрго уже пытался проводить такую политику.

— Жизель!

— И не спорь. Где этот министр? Где? Австриячка прогнала его. Она прогонит и тебя, если ты влезешь туда с твоей программой. Ты обожжешься. — Она помедлила и добавила: — А мне бы этого не хотелось.

— Оставим этот разговор! — властно сказал Реми, и Жизель удивленно взглянула на него. Раньше она не слышала в его голосе таких повелительных ноток. — Поговорим лучше о тебе. Как живет дядюшка Картье? Ты все еще ходишь в Нотр-Дам? А с моим дядей вы видитесь?

— Стой, стой, не все сразу! — она весело засмеялась и встала. — Проводи меня до Сент-Оноре. По пути я все расскажу. Право, ты стал любопытным.

Реми улыбнулся. Притихшие было чувства разгорелись в нем с новой силой, едва он увидел Жизель. Она почти не изменилась лицом, только превратилась из неприглядного бутона в прекрасную незабудку. Было видно, что она ни в чем не нуждается, хотя и делает всю работу по дому сама: ее ладони огрубели и покраснели от холодной воды. Пара неспешно пошла в сторону Сент-Оноре. Реми уверенно вел свою спутницу через сеть улочек Латинского квартала: за семь лет он изучил их в совершенстве. С удивлением и ужасом внимал он нехитрому рассказу Жизель, и в глубине его сердца просыпалась угасшая было ненависть к привилегированным. Они расхаживали в бархате, шелке, атласе, усыпанные бриллиантами, а простой люд в это время гнул спины на полях и голодал в городах. Девушка поведала ему о быте горожан, об их нечеловеческом труде на фабриках. С горечью узнал он, что она осталась одна на белом свете: Картье неожиданно заболел и умер. На вопрос Реми, где же она живет, Жизель с гордостью ответила: «У дедушки Мюжавинье», — и юноша подумал, что дяде следовало бы написать ему об этом. Девушка приглашала его зайти к ним, но он поспешил откланяться: ему не хотелось видеться с Мюжавинье. Он был не готов к этой встрече и боялся ее. Жизель лишь пожала плечами.

Они договорились видеться каждый день. Уходя, девушка обернулась и послала ему воздушный поцелуй. Реми вспыхнул и поспешил вернуться домой. Он не знал, почему этот неожиданный знак внимания так задел его. Он попытался подготовиться к занятиям, завернулся было в плед, но тут же вскочил на ноги и зашагал по комнате, нервно ломая руки. Его знобило, бросало то в жар, то в холод, в глазах темнело; в конце концов он упал в кресло, теребя платок. Учеба не шла ему в голову. Он взялся было за перо, набросал несколько строк, но с негодованием смял бумагу и швырнул ее в угол. Верно, необъяснимые чувства привели его в такое смятение, что ему не повиновались даже слова, его верные помощники.

И вдруг все словно с цепи сорвалось: дни полетели, как утки после выстрела охотника в девственном лесу. Реми учился, смеялся вместе с товарищами, улыбался матери, отцу, брату, играл с Гастоном, но все его мысли были только о Жизель. Она исправно выполняла свое обещание, и они встречались в Люксембурге каждый вечер. Реми большую часть времени молчал, пожирая глазами легкую фигурку девушки. А она веселилась, болтала, почти не обращая внимания на то, что говорит. Они были счастливы, насколько может быть счастлива пара, не имеющая ничего, кроме этих встреч.

Для Реми эти месяцы были сном: он настолько отдался своей страсти, что чуть было не пропустил выпускной экзамен. Точнее, он сдал его в каком-то тумане, даже не поняв сразу, что это экзамен. И только выйдя из аудитории, он вдруг сообразил, что от его сегодняшних ответов зависит его будущее. Он упорно отказывался от мысли, что он наследник богатого рода и что ему профессия, по большому счету, не нужна. Правда, он так и не придумал, куда идти со своим дипломом адвоката.

Сначала он считал, что неплохо бы пройти практику у знающего человека, присмотреться к своей профессии, попробовать ее, но после понял, что это будет, во-первых, очень долго, а во-вторых, он попросту не найдет себе подходящего наставника. Никто не согласится работать с сыном одного из самых консервативных дворян во Франции. Одна его фамилия способна отпугнуть большинство клиентов-бедняков, если он будет продолжать жить в поместье маркиза де Лиратье.

Диплом с отличием он все же получил, и его фамилия была занесена в списки адвокатов Парижа. А когда он вернулся домой с этой книжицей в синей твердой обложке, родители объявили ему, что устраивают вечер по поводу его успешного окончания Сорбонны. Реми лишь хмыкнул: это значило, что ему придется надевать парадное платье и быть вежливым с дамами, чье нахальство иногда переходило всякие границы. От танцев его по причине больных ног, плохого зрения и отсутствия нормального слуха освободили, но бесконечные поклоны и «Ах, как хорошо, что вы зашли!» давно надоели ему. Но мать так взглянула на него, что слова застряли у него в горле. За эти семь лет она, казалось, разочаровалась в нем и почти не обращала на него и на его успехи внимания, предпочитая возиться с Ноэлем.

Гости приехали быстро, и это указывало на то, что приглашения им были высланы загодя. Реми улыбнулся, беря перчатки со стула. Матушка сочла нужным устроить этот вечер сегодня. Если бы он не получил своего диплома, они придумали бы какую-нибудь другую причину. Тем лучше: теперь он знает, что не он является истинным виновником торжества. Это немного утешало: он терпеть не мог, когда все танцевало вокруг него.

— Реми! — в спальню заглянул маркиз. Он постарел, осунулся, но все еще был способен на бескорыстную преданность королю. — Реми, гости уже собрались. Ждем только вас. — Они вышли и стали спускаться по лестнице. — Смотрите-ка! Только-только вы еще и на ногах не стояли, а сегодня уже адвокат… Вы добились этого своим трудом, Реми, и мне бы не хотелось, чтобы вы перестали надеяться лишь на себя. Вы должны понимать, что в наше время и в нашем обществе надо полагаться только на себя. Конечно, я вам помогу, но ведь любви народа не купишь. Так что не забывайте моих слов и старайтесь следовать им.

— Спасибо, отец, — кивнул Реми. — Я постараюсь воспользоваться вашим советом. Мне приятно, что вы дали его мне. Это значит, что вы наконец-то сочли меня достаточно взрослым для этого разговора.

— Вам девятнадцать, мой милый! — начал маркиз, но Реми поспешно отошел от него к паре хорошеньких девушек, весело болтавших между собой и посматривавших в его сторону. Они тотчас завизжали и принялись наперебой хвалить угощение, вино, музыку и убранство дома. «Странно, — рассеянно подумал молодой человек. — Не я готовил это угощение, не я убирал помещения, не я сочинил эти вальсы, менуэты и мазурки, не я играю для гостей, а благодарят за это меня. Конечно, я ведь наследник!» Последнее соображение заставило его посмотреть на происходящее другими глазами. Девушки больше не казались ему хорошенькими и искренними: они восхищались не им, а его статусом. Он остановил пробегавшего мимо с пирожным в руках семилетнего Ноэля и вручил его собеседницам. Они пришли от его брата в восторг, а Реми получил наконец возможность ретироваться.

От девушек он попал в руки старому кардиналу, который вцепился ему в плечо своими кривыми пальцами, потемневшими от постоянного серебра, и увел его в сад. Старик говорил что-то о своих трех племянницах, которые «были бы счастливы познакомиться с таким человеком, как вы, граф». И опять Реми стало противно: будь он хотя бы сыном барона, этот кардинал и не посмотрел бы на него. Но его отец носит титул маркиза и, к тому же, вхож к королю. Осознание этого было унизительно. Не он, Реми, достоин этих почестей, а простой народ, угнетенные, интересы которых он поклялся защищать. Они готовили эти яства, они повесили украшения, они, в конце концов, собрали своему феодалу богатую казну. Им он обязан своим положением.

Еле вырвавшись из цепких рук старика кардинала, он быстро заковылял ко входу в дом. В голове еще витали обрывки речи его преосвященства: его племянницы… будут счастливы… очень хорошие девушки… И вдруг он захохотал, озаренный сумасшедшей идеей. Как он мог забыть о Жизель? Они, верно, еще не ложились: на колокольне Нотр-Дам едва пробило половину одиннадцатого. Продолжая посмеиваться, он взлетел вверх по лестнице, чего раньше с ним никогда не было, и скрылся за дверью спальни.

Через десять минут из ворот поместья вышла длинная темная фигура в парике со свертком в руках и, никем не замеченная, направилась к Сент-Оноре. Около ее ног вертелась маленькая тень.

Маркиза, под конец вечера не обнаружив старшего сына в передней, проводила гостей и поднялась к его комнате. На стук никто не отозвался. Тогда она толкнула дверь и вошла. В помещении никого не было. На покрывале постели лежал клочок бумаги. Вся дрожа, она развернула его.

«Милая маркиза, — было написано рукой Реми, — не сердитесь на меня и не ищите. Я ушел добровольно туда, где меня ждут и где мне будут рады, и не вернусь. Вы ни в чем не виноваты. Это все старый феодальный строй… Праздник был чудесным, спасибо Вам. Передайте мой привет маркизу и виконту. Обнимаю, Реми Мюжавинье».