Сказ о двух птицах (джен)

Солнце поднималось над горизонтом точно золотой диск, драгоценно-прекрасный. По земле разлился теплый свет, будто кто-то из богов просыпал целый мешок пшена.

Лада распахнула ставни, высунулась из окошка, чтобы вдохнуть утреннюю свежесть полной грудью. Вместе с воздухом она впитывала и медвяную росу, и золотистый солнечный свет, и даже саму жизнь в ее первозданном виде. Сначала ведь родился бесконечный океан и мать сыра земля, а уж потом боги и сами люди.

У самого горизонта девки собирались по воду; в Дубраве давно был устроен огромный колодец на главной площади и по одному у каждого из четырех выходов, но ведь в самом центре города не так-то легко спрятаться от лишних ушей. Вот и ходили девки к лесному ручью, отговариваясь, что вода там чище да приятнее на вкус. Только потом каждая все равно выплескивала воду, набранную в ручье, из ведра и торопливо шла к колодцу.

Когда-то давно, еще в граде Калиновом, Лада так же бегала с девушками по воду, да только не к реке, а к колодцу: вода в этом городе, если не с колодца, желтоватая да невкусная. Сейчас же не то что не солидно — не зовут ведь. Несмотря на то, что Лада изо всех сил старалась, девушки при виде нее кланялись и молча ждали, когда же княжна позволит им идти по своим делам или отправит с поручением. И так длилось уже целых пять лет, с тех самых пор, когда умер князь Калинина града и княгиня Горислава решила отправить дочь подальше от козней приближенных и недовольств простого люда. Долгое время в Калиновом граде не стихали беспорядки и недовольства, но княгиня сумела их усмирить.

Лада, получая с проезжими людьми новости из родного города, удивлялась, почему мать никак не позволит ей вернуться: если там снова безопасно, зачем ей сидеть в Священной Дубраве. Она писала и писала, письма в руках проезжающих отправлялись в Калинов град, но ответа не было.

Умаявшись от неопределенности своего положения, Лада схватила однажды в руки зеркальце и, пропев нужные слова, попросила:

— Покажи мне матушку.

В помутневшей зеркальной глади отразилась темная горница: был день, но ставни плотно закрыли, не давая пробиться солнечному свету.

Чиркнуло огниво, сначала раз, потом другой; вспыхнуло неистовое пламя, тут же превратившееся в маленький огонек на конце свечного фитиля. Из мрака выступило лицо, плохо освещенное свечой, а потому казавшееся страшно худым. Лада покачала головой: какой обман зрения! Матушка всегда была дородной женщиной.

От одной свечи княгиня зажгла другую и, убедившись, что света достаточно, села за стол. Вытащив из потайного ящика бумагу — научное достижение народов Востока, пока плохо изученное — она достала маленькую кисточку. На бумагу одна за одной ложились буквы.

— Покажи листок.

Изображение сосредоточилось на тексте:

«Сестрица моя любезная Лебедь Всеславна! Как живешь-поживаешь ты в Священной Дубраве? Хороши ли дела али плохи? Живы-здоровы муж с сыном?

Коли б не было особой надобности, не писала бы я тебе сейчас. Сердце мое разрывается: Ладушка назад в град Калинов рвется, письмо за письмом отсылает. Ты-то уж знаешь, что негоже ей возвращаться одной, пусть даже и от тетки. Скажет люд: „Зря столько лет в чужом городе куковала! Давно нашла бы витязя удалого да с ним воротилась аки невеста с женихом“. Ждут люди, что будет у них снова князь. Здешние бы тоже не прочь за Ладину руку побороться, но коли нет ее в городе, так пусть уж в Дубраве муж отыщется.

Умоляю тебя, сестрица разлюбезная, подыщи дочери моей жениха достойного, такого, чтобы князем мог стать. Коли б не молва, я и вовсе бы ее за Яромира просила просватать, но ты же знаешь здешний люд! Раскудахчутся, мол, за двоюродного брата отдают, не по-людски, мол, это. А то что у самих молодуха от свекра непраздной[1. беременной] становится, так это ничего!

И не пускай ее без жениха обратно: лучше дождитесь, когда ей осьмнадцать стукнет, да свадьбу отыграйте, чтобы сам царь-батюшка сватом был.

Сестрица твоя,

Горислава»

Зеркальце помутнело — видно, опять заштормило у берегов морских — и Лада поскорее упрятала зеркальце.

С тех пор не могла она забыть о том, что домой она вернется уже женой. Все внутри нее восставало против такого брака, и не потому, что не по любви, как только в сказках бывает, а оттого что из выгоды личной.

Конечно, всяк на ней женится, если после того князем Калинова града станет, второго по мощи и величине после Священной Дубравы.

Изредка Лада забывала об этом, несколько раз, замечтавшись, представляла, как с Терном рука об руку въедет в ворота из красного кирпича. Мечты, где ваша сладость? Та, что заключена в вашем исполнении? Нет, теперь уж точно нет шанса на претворение их в жизнь: Яромир вместе с Терном уехали, а осьмнадцать ей стукнет уже после Иванова дня.

Под окнами остановились те самые девки, что ходили к ручью. Сначала они перешептывались, а потом вдруг, прикрыв ладонями уста, захихикали. Одна из девиц подала Ладе знак — повернись! Лада резко крутнула головой и едва не вывалилась из окна от испуга, но мужские руки, которых, как и их хозяина, вообще не должно было быть в ее горнице, подхватили ее за талию.

— Коли люба мне, коли по сердцу… — попытался пропеть Лихой, не знамо как оказавшийся в ее горнице и все еще удерживающий ее за талию. — Девицы красные, — обратился он к зрительницам под окном, — не оставите ли нас на время?

Девицы, хихикая, подхватили ведра и удалились.

Тем временем Лихой слегка ослабил хватку, и Ладе удалось вырваться. Оправляя сарафан, она отошла от него как можно дальше, чтобы не представилась больше возможности хватать ее за талию.

— Аспид [2.змея]! Опозорить меня решил?! Чтобы по всей Дубраве слух пошел: княжна с витязями в горницах наедине закрывается?!

Волосы у нее разметались и выбились из косы, щеки горели, как угли в печи.

— Ох, Лада Ярославна! — Лихой, не обращая внимания на ее попытки отойти подальше, сделал шаг вперед. — До слухов ли мне, если сердце в груди рвется наружу, к тебе, Лада Ярославна!

Резко шагнув в сторону, Лада опять увеличила расстояние между ними. Ей казалось, что Лихой потихоньку сходит с ума, так неестественно он себя вел. Лада была знакома с ним почти шесть лет, но ни разу еще не видела, чтобы он вел себя, как влюбленный дурак.

— Какое сердце?! — ошалело воскликнула она, когда Лихой снова попытался обнять ее. В этот раз выкрутиться не удалось: сама того не ведая, Лада с каждым шагом загоняла себя в угол, где могла стать легкой добычей. И стала.

— Вот это! — Лихой резко вцепился в ее запястье и прижал девичью руку к своей груди. — Тоже есть сердце, как у всех, только болит оно сильнее. По вам стенает, Лада Ярославна.

Под рукой у нее билось чужое сердце, но совсем не так, как об этом рассказывал его обладатель: медленно, словно бы замирая. На секунду оно застыло и… больше не ударяло. От испуга Лада не могла дернуться и убрать ладонь с остановившегося сердца. В голове осталась лишь одна мысль: «Значит, он мертвяк. Мертвяк!»

Лицо у нее побелело, как полотно, и Лихой, заметив это, сам отпустил ее руку. В последний момент Лада кончиками пальцев ощутила, как слабо толкнулось о ребра раньше такое сильное и здоровое сердце. «Все-таки живой…» — не без радости подумала она.

Оказавшись вновь свободной, Лада кошкой отскочила от Лихого: тот даже не попытался снова остановить ее.

С минуту они молчали. Лада украдкой взглянула на Лихого, которого помнила еще нескладным подростком: русые волосы, могучие плечи, волевой подбородок. Любая была бы рада, обними ее такой витязь, скажи он, что сердце его болит от любви. А она, Лада, только вздыхает от этого тяжко.

— Что тебе надобно от меня? — чуть не плача, наконец спросила она. — Мучаешь зачем, перед людьми позоришь?

Лихой выпрямился во весь свой богатырский рост, дерзко посмотрел на нее.

— Ты, Лада Ярославна, не обессудь [3. прости великодушно], но я о сватовстве у Лебеди Всеславны спрашивался. Одобряет она нашу свадьбу, благословение дает, сказала только ждать Ивана Купала, а потом сватов присылать.

У Лады словно бы землю из-под ног выбили. Вот так значит: за спиной тетка с женихами договаривается! И Лихого уже признали окончательным кандидатом, за нее решили давно, когда отыграют свадьбу. Несмотря на письмо, которое ей показало зеркальце, Лада продолжала надеяться, что все это просто ей почудилось и не более того.

Она бы и дальше стояла и молчала, думая и думая о том, что до Ивана Купала осталось всего ничего, но ее опять обняли мужские руки, сильные, но не вызывающие ни благоговения, ни нежности. Лада оттолкнула Лихого от себя и тихо, так, что с трудом можно было расслышать, сказала ему:

— Уйди. Уйди, Лихой, уйди… — Потом она вдруг резко повысила голос: — Прочь с глаз моих!

Дверь за Лихим затворилась, а Лада снова подошла к окну и крепко-накрепко затворила ставни.

* * *

Оказавшись за дверью в Ладины покои, Лихой несколько раз оглянулся по сторонам, а потом семимильными шагами направился к выходу из царского дворца. Дело у него было важное и пока тайное, так что предусмотрительность стояла сейчас превыше всего.

Окольными путями добрался он до ремесленного квартала, где жили в основном портные, сапожники, кузнецы да прочие. Широкая улица представляла собой мощенную дорогу, по обеим краям которой росли обнесенные частоколом избы. Перед каждой стояла небольшая лавка чуть пригляднее сарая, где и выставляли ремесленники образцы своих товаров. В одних лавках поплевывали в потолок или считали мух хозяйские сынки или молодые приказчики, в других здоровые мужики расписывали, какое удобное седло или сапоги можно у них купить за символическую плату. Одно правило ремесленных рядов соблюдалось строго: у сапог — сапоги, у кафтанов — кафтаны. Ремесленникам запрещалось перемешивать ряды, поэтому кузнецы жили в одной стороне, а горшечники — в другой.

Лихой быстро миновал кузнечные и сапожничьи ряды, с трудом прошел мимо красавицы из лавки с расписными горшками и все-таки добрался до портных. Каждый выставлял напоказ кафтаны один другого лучше: у кого диковинного шелку, у кого золотыми нитями расшитый. Но, как бы ни старались зазывалы, Лихой прошагал мимо и остановился у последней в ряду избы.

Изба эта хоть и была ладной да крепкой, но все-таки на фоне соседских смотрелась сиро и убого, а лавки с товаром перед ней и вовсе не было. Тем не менее, Лихой постучался в именно эти ворота.

Ему пришлось подождать, пока хромой старик доковылял до ворот и отпер их перед своим гостем.

— Ты вовремя, — только и сказал он, пропуская Лихого во двор.

Они прошли в избу, внутри оказавшуюся куда чище и светлее, чем снаружи. Старик кивнул гостю на лавку у стены, а сам направился к печи, в угол, скрытый от посторонних глаз куском дешевой ткани. Стукнула тяжелая крышка сундука, в каких обычно хранят приданное еще маленьким девчушкам.

— Я бы сам тебе сказал, что все готово, да внук мой совсем про дедовы наказы забыл — на реку карасей ловить убежал, — бормотал старик, волочась в сторону гостя со свертком в руках. Он добрался до стола, поманил Лихого пальцем и, когда тот подошел, развернул бечевку на свертке. Под тканью оказался аккуратно сложенный кафтан синего цвета.

Старик расправил его на столе, едва касаясь пальцами ткани.

— Ну, какова работа? — спросил он, горделиво улыбаясь.

Лихой молчал, только то там, то здесь касался ладонями шелковых рукавов, вышитых золотыми нитками узоров и морского жемчуга.

— Это… это где ж ты такую красоту достал? — указывая на жемчужины, ахнул он. — Золотых двадцать, не меньше за такой жемчуг уплатить надобно.

Старик улыбался, довольный произведенным эффектом.

— Ну, за жемчуг все тридцать плачено, а вот сама работа на сотню тянет, а, Лихой?

Витязь молча кивнул и вытащил из-за пазухи кошель, приятно звякнувший, когда его опустили на стол. Тогда старик, не пересчитывая денег, осторожно взял кафтан руки:

— Ну-ка, примерь.

Кафтан сидел как влитой. Лихой довольно глядел на свое отражение в начищенном блюде, принесенном стариком-портным, а про себя радостно думал: «Ну чем не жених? Чем не князь?»

Сзади задребезжал голос портного:

— Эх, в такой одеже не Лихой ты боле, а княжны Лады Ярославны жених, князь Светозар.

Нечего было сказать Лихому. Да и не Лихой он больше, а жених, князь Светозар Баженович. Новый правитель Калинова града.

* * *

На рассвете, как планировалось, путь продолжить не удалось — и Терн, и Яромир бессовестно проспали после своих полуночных бесед. Проснулись они, когда солнце приближалось к зениту, почти в полдень; настроение сразу упало.

— Тащиться теперь по самому солнцепеку, — недовольно проворчал Терн, вытряхивая пыль из правого сапога. Яромир согласно кивнул, отхлебывая из припасенной фляжки с хмельным медом — глядишь, прогонит сон.

Делать было нечего, ведь рано или поздно все равно придется встать и идти. Как это обычно бывает, когда делаешь что-то не в охотку [4. без желания], со стоянки снимались они медленно и неторопливо и в путь отправились только после полудня.

От лени ли или от недосыпа Яромир плюнул на компас и ориентироваться стал по солнцу. С каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее идти: солнце припекало, а лес, как на беду, вскоре закончился вместе с деревьями. Бескрайние равнины да невысокая трава — все, что простерлось пред ними. Окружающий мир заметно изменился: неслышно было журчащих ручейков, меж травы тут и там попадались песчаные дорожки, а перед Терном даже лениво проползла черная змея с локоть длиной.

Бедняга, увидев гада, застыл, словно камень, и не шевелился, пока поблескивающий на солнце хвост не скрылся в траве. Яромир явно был разочарован таким развитием событий: он почему-то был уверен, что травник пошепчется с гадюкой, и змея либо по-человечьи заговорит, либо учудит еще что-нибудь не менее сказочное. Но ничего не произошло.

— Где мы вообще? — наконец не утерпел Терн. Если на лошади поначалу и было непривычно, так хоть не уставали так сильно ноги и спина, на которой приходилось теперь тащить поклажу.

Яромир, будто дожидаясь этой жалобы, аккуратно уложил на землю сумку, сначала осмотрев траву на предмет разных ползучих гадов, а потом выудил из бокового кармана карту да компас.

— По всем приметам, мы в Бусых степях, — и так и эдак повертев карту, изрек он. — Вот, из Векового леса вышли да на восток.

— Что за места такие странные? — не удержался от волнующего его вопроса Терн. — Глухие небось, необжитые?

С одной стороны, его правда заинтересовала местность, в которой они находились, а в особенности, что такое «степь», с другой же ему хотелось разговорить Яромира и незаметно перейти в сидячее положение. Для этого он поскорее скинул суму, не обеспокоившись змеями и прочей живностью, и уселся на нее сверху.

— Да вроде как нет, — неуверенно ответил Яромир, все же еще сдерживая себя и оставаясь на ногах. — Небольшие поселения здесь есть, только вот живут люди странно: дома у них складываются, и они вместе с ними несколько раз в год с места на место переезжают. Кочевниками звать.

Терн, скривившись, потер плечо, до крови натертое кожаной лямкой сумы, и заявил:

— Мы вот тоже за год по три землянки меняли. Только то не потому, что хотелось, а потому что-то паводок, то белки повадятся кедровые орехи у нас таскать, а то медведь кладовую разроет и уходить не захочет.

Яромир хотел было спросить, отчего же они не прогнали животных колдовством, но вдруг осекся: а коли нельзя так? Есть, может, причина, по которой не используют травники чары так же часто, как бравый воин свою силу? С десяток возможностей у Терна было поколдовать и скрыться от Яриловых витязей да греха подальше, но ведь здесь же он.

С минуту он мучился, спросить али нет, пока Терн не поднялся вдруг с сумы и не стал, сощурившись, глядеть куда-то ему за спину. Тогда Яромир тоже обернулся: у самого горизонта мелькали две темные точки и все приближались и приближались.

— Кочевники? — спросил Терн.

— А шут его знает, — честно ответил Яромир.

— Спрячемся?

— Где? Одна трава кругом, да и заметили нас уж точно.

Впервые за всю дорогу Яромир пожалел, что ни булавы, ни секиры не взял. Как легче было бы и надежнее встречать неизвестных всадников с рукоятью меча под рукой! Но и путешествовать с оружейным складом тоже не особо-то и удобно, так что пришлось довольствоваться крепким ножом, который он взял для пищи. Учили же: истинный воин и голыми руками врага одолеет, не то что с мечом. А нож — это где-то между.

Точки все приближались и приближались, а вскоре превратились в двух коренастых мужчин на рыжих поджарых скакунах. Волосы у обоих были выбриты полумесяцем, а вместо бород от верхней губы свисали вниз длинные черные усы, издалека напоминавшие тонкие плети. Одеты они были в рубахи и кожаные жилеты, а на ногах — кожаные сапоги на мягкой подошве.

Особенно Яромира поразили их лица: хоть и загорелые, они имели желтоватые оттенок, а глаза у всадников были такие узкие, будто они сильно прищурились.

— Во дивные [5. необычные], — только и смог прошептать ему на ухо Терн.

Всадники подъехали к ним почти вплотную, когда лошадь одного из них, того, что казался моложе, взбрыкнула и сбросила своего ездока. Кочевник никак не мог удержаться в седле. Но лошадь не осталась на месте: она поскакала вперед, волоча за собой своего хозяина, зацепившегося ногой за стремя.

Второй всадник, не спешиваясь, рванул за лошадью, надеясь ее остановить, но расстояние меж ними никак не сокращалось. Лошадь летела прямо на Яромира с Терном.

Яромир украдкой взглянул на нож в своей руке: а ведь это шанс. И когда конь наконец поравнялся с ними, он резко рванул вперед и одним точным движением надрезал кожу стремени, а потом что есть сил дернул. Лошадь умчалась вдаль, оставив на траве ободранного, потерявшего сознание кочевника.

Чуть опасность миновала, Терн наклонился к пострадавшему и попытался оценить ущерб. Яромир не был уверен, что к кочевнику вообще стоит прикасаться — мало ли какие у его народа обычаи и запреты — но останавливать травника не стал.

К этому времени к ним подъехал второй всадник: не доскакав до места, он спешился и побежал прямо к своему соплеменнику. Не обратив сначала никакого внимания на двух незнакомцев, кочевник упал на колени перед раненным и потрепал его по щекам, бормоча непонятные слова.

Наконец, не утерпев, Терн сказал:

— С ним все будет в порядке, голова у него крепкая. Проваляется с неделю и оклемается.

Кочевник, наконец заметив незнакомых людей, поднялся с колен, неспешно отряхнулся и только тогда сказал с заметным акцентом:

— Отныне друг вам Тархан из восточного кочевья и все его дети тоже друзья.

Яромир с Терном в недоумении переглянулись.

— А кто это — Тархан? — неуверенно протянул Терн, надеясь, что никак не обидел кочевника. Если знакомство они начинают не с имени, а с обещания в вечной дружбе, то чего еще от них ждать?

Кочевник расхохотался, уперев руки в бока— шапка на его голове съехала набок — и, отсмеявшись, прояснил:

— Я Тархан из восточного кочевья, а вот этот хвастун, — он кивнул на раненого, — мой сын Джучи.

Голоса, произнесшие имена, прозвучали одновременно:

— Яромир.

— Терн.

Услышав это, Тархан только покачал головой:

— Ай, какие странные имена! Яромирь и Тьйорн!

Только узнав как зовут неожиданных спасителей, он снова принялся хлопотать о сыне. Свистом Тархан подозвал лошадь, и та послушно встала в ожидании, когда на нее взвалят человека. Одним быстрым движением Тархан подхватил сына под руки и, немного покряхтев, перекинул его через лошадиную спину. Тогда-то Яромир и заметил, что седла у кочевника нет, как и уздечки. Лошадью управляли свистом.

Испокон веков витязи из Священной Дубравы особо отличались в рукопашном бою, из Калинова града — в управлении ладьей и умением взять вражеский корабль на абордаж, а вот в Змеиных Горках славились искусством наездника. Но даже лучшие змеиногорские всадники туго затягивали ремни, удерживающие на лошади седло, и никогда не думали о том, что ездить можно и без уздечки. Кочевники же превзошли всех.

— Идемте: гостями в моей юрте будете, — поманил их за собой Тархан.

Терн с Яромиром переглянулись: оба не знали, как поступить. Вдруг, пренебреги они оказанным им гостеприимством, кочевники мигом из друзей переведут их во враги? Хоть Щук и рассказывал Яромиру о других народах, к стыду своему, из уроков помнил он мало.

«А-а-а, была не была! — мысленно сказал себе Яромир, хотя и понимал, что чаще всего губит именно неосмотрительность. — Как будет, так будет!» Он махнул рукой Терну, мол, идем, и сам зашагал вслед за кочевником.

Лошадь, так не вовремя понесшая своего наездника, давно ускакала куда-то вдаль.

Примечания:

[1] непраздными на Руси называли беременных женщин оттого, что, зачав дитя, они вели уже другую жизнь. Больше никто не взваливал на молодуху почти всю работу, наоборот, ее старались беречь и баловать. А еще она не участвовала во многих праздниках, потому и «непраздная».

Случаи, когда молодые женщины вступали в отношения с отцами своих мужей, довольно часты на Руси у крестьян. У этого явления даже есть название — снохачество. Связано это с тем, что и из-за рекрутских наборов, и из-за переезда в город на заработки мужья могли отсутствовать год, а то и больше. Свекр в это время распоряжался в доме по-своему. Кстати, православной церковью снохачество расценивается как кровосмешение (инцест).

[2] Аспиды — отдельный род ядовитых змей, а также мифологический крылатый змей, извергающий пламя, в славянской мифологии. В основном используется как бранное слово в несколькиэ значениях: злобный, вредный, кровопийца.

[3] Не обессудь — (устар.) прости великодушно. Выражение, которое использовали как извинение за что-то непредвиденное или неконтролируемое. Обессудить же — строго судить кого-то.

[4] В охотку — выражение, означающее «сделать что-то с большим желанием», потому что у слова «охота» было такое значение — «желание, желать». Все, наверное, говорили хоть раз в жизни: «Мне не охота!»

[5] Дивный — необычный, заставляющий удивиться, здесь — странный.