Взаперти (гет)

Молли Уизли

Тишина в доме была густой, липкой, как вареная патока. Не та благословенная тишина, когда все дети наконец-то уснули, а тревожная, звенящая. Та, что наступает перед бурей. Я прикрыла дверь на кухню, глядя на Кингсли. Он свалился за столом, голова на сгибе локтя, и дышал тяжело, с присвистом. Лицо — серое, изможденное. Я накинула на него старый клетчатый плед, тот самый, что вязывала еще для Билла, когда он был маленьким. Он даже не шевельнулся. Спящий солдат в моей кухне. Господи, до чего же мы все дожили.

Приглушила свет шаром. Тени сразу поползли по стенах, длинные и уродливые, как те твари, что охотятся сейчас на наших. В дверном проеме возник Сириус. Шел, не поднимая глаз, будто призрак. Взял свою вечную чашку с холодной гущей и побрел обратно, в свой кабинет, похожий на склеп с бумагами. Не сказал ни слова. Он и так почти перестал говорить. С тех пор, как не вернулись девочки.

Девочки. Кэтрин и Тонкс. Я до сих пор зову их так про себя. Одна — вся из стали и тишины, другая — как фейерверк. А для меня — просто девочки, которых нужно накормить горячим супом и укутать в одеяло.

И одна из них носит под сердцем ребенка. Четвертый месяц. Я видела, как она утром, до того как уйти, отвернулась к стене, чтобы скрыть легкую тошноту. Как ее платье стало тесновато в талии. Сириус, бедный, слепой мальчик, ничего не замечает, заеденный своими демонами и картами. А я вижу. Я всегда вижу. И эта тайна горит у меня внутри раскаленным углем.

И теперь их нет. Уже несколько дней. И эта тишина без их голосов давит на уши хуже любого крика. Где ты, девочка моя? В этом безумном мире, в этом проклятом доме, этот ребенок будет и моим. Шестеро моих мальчишек родились в такой же войне. И только моя доченька, моя Джинни ребенок мира.

Подошла к раковине. Гора грязных кружек. Руки сами потянулись к воде, но вдруг отключились, повисли плетьми. Уперлась в холодный кафель и уставилась в черное окно. В нем отражалась я — растрепанная, с сединой у висков, которую я уже и не пытаюсь скрывать. Старая, испуганная женщина на чужой, проклятой кухне.

Сассекс. Четверо детей.

Слова впились в мозг, как заноза. Четверо. Их было четверо. А у Кэтрин сейчас — один. Один, самый хрупкий, самый беззащитный. И он там, борется за жизнь в утробе матери, которая бегает по полям сражений. Те дети — магглы. Ничего не знали. А этот… этот будет знать все. Слишком много. Слишком рано.

Ладонь сама сжала край стола, пока не побелели костяшки.

А где мои? Где мои дети?

Перси… Мой мальчик. Сидит сейчас в своем кабинете в Министерстве, в самом сердце того безумия.

Билл,Чарли… Далеко, слава богу.

Фред и Джордж. Ох, уж эти двое…

Рон. Джинни. В Хогвартсе, который больше не крепость.

И Гарри. Бедный, бедный мальчик. Храбрый, добрый, с сердцем льва. И он там же, в самой пасти. Из-за него Дамблдор и ушел. Потому что он не смог молчать, потому что он учил других детей защищаться. Как его отец. И как Лили. Как Сириус. И теперь на него одного обрушилась вся ярость Министерства. Сириус сходит с ума, а я… а я смотрю в окно и думаю: «Держись, сынок. Держись». Потому что он тоже мой. С самого того дня, когда я увидела его на вокзале Кингс-Кросс, маленького и потерянного, он стал моим.

Из горла вырвался сдавленный стон. Я закрыла лицо руками, чувствуя, как подкатывает тошнотворная волна паники. Нет. Не сейчас. Не здесь. Я не могу. Я должна держаться за троих. За себя, за того малыша, что даже не догадывается, как сильно его уже ждут, и за того мальчика на передовой, который взял на себя непосильную тяжесть.

Я глубоко, с усилием вдохнула. Вытерла лицо подолом фартука. Выпрямилась.

— Нет, — сказала я себе жестко, по-матерински. — Нет. Они вернутся. Все. Она вернется. С ним. И Гарри вернется. Я не отдам им никого. Ни за что. И первым делом, когда они переступят порог, я накормлю всех до отвала и уложу спать. А все эти дураки-мужчины будут ходить на цыпочках. А Гарри… Гарри я испеку его любимый лимонный пирог. Огромный. Чтобы хватило на всех.

И я развернулась к плите, чтобы включить огонь под чайником. Потому что какая бы ни была война, все те, ко выходит из этого дома должны быть накормлены по возвращении и обогреты.  И их старенькая Молли — та, что будет встречать их с пирогами, — обязана для этого выстоять.

* * *

Воздух в Запретном лесу был тяжелым, пахло грозой и гниющими листьями. Кэтрин пробиралась между вековых дубов, и каждый шорох заставлял ее вздрагивать. Ветер свистел в вершинах деревьев, словно предупреждая об опасности.

Из-за замшелого валуна возник Хагрид. Но это был не прежний добряк-великан. Его плечи были ссутулены, а в глазах, красных от бессонницы, стояла такая тоска, что Кэтрин невольно остановилась.

— Все кончено, — его голос был глухим, как подземный гул. — От Олимпии... — Он протянул ей смятый сверток. Бумага была испачкана землей, будто его сжимали в кулаке. — Великаны... стадо Годка... присягнули Ему.

Он отвернулся, сгорбившись еще сильнее.

— Гургут... — Хагрид сглотнул ком в горле. — Помнишь, я про него рассказывал? Думал, друг... А он... он первым склонил колено. Говорит, «сила должна быть с сильным».

Кэтрин молча взяла сверток. Он был невероятно тяжелым, будто в нем был не пергамент, а камень разочарования.

— Я им верил, — прошептал Хагрид, ударяя себя кулаком в грудь. — Здесь! Верил, что они поймут! Что мы... что все мы, не такие как все, должны держаться вместе! А они... они как стадо... только сила для них закон.

Потом Кэтрин быстро сунула ему в руки два своих предмета — толстое письмо от Сириуса и маленький горшочек с мазью.

— Для Гарри, — коротко сказала она.

Хагрид кивнул, машинально пряча посылку. Его мысли были далеко. С дальнего холма донесся протяжный вой — не кентавра, а какого-то темного существа. Хагрид вздрогнул, но не от страха, а словно узнавая в этом звуке голос новой, жестокой реальности.

— Беги, — бросил он, не глядя на нее. — И передай... передай, что Хагрид ошибался. Ошибался насчет всех.

Он повернулся и зашагал прочь, его массивная фигура растворялась в сумерках, как призрак былых надежд. Кэтрин сжала в руке злополучный сверток. Теперь это была не просто информация. Это было доказательство того, что война добралась до последних уголков мира, отравляя даже те сердца, в которые они так верили.

* * *

Пламя в камине вспыхнуло зеленым смерчем, выплюнув в кухню на площадь Гриммо троих покрытых сажей и копотью фигур. Кэтрин, почти без сознания, висела на плече у Тонкс; лицо Тонкс было исцарапано, а мантия порвана в клочья. Сзади, отчаянно чихая, выкатился Наземникус Флетчер.

— Глупые бабы! — взвизгнул он, едва отряхнувшись, тыча грязным пальцем в девушек. — Я же говорил! Лестрейндж! Кто вас, дурех, на него направил? Одни убытки!

За столом сидели Римус и Билл, разбирая старые свитки. Билл мгновенно вскочил, подхватил оседающую Кэтрин и усадил в кресло, сунув ей в руки флягу с водой.

— Римус... — голос Тонкс был хриплым, но ровным, только сжатые кулаки выдавали шок. — Мы потеряли Бонса. Рудольфус... Он был там. Мы не успели его вытащить.

— Потому что вы, как полоумные, ломанулись в лобовую! — Флетчер заходил по кухне, размахивая руками. — Я ж говорил — тихонько, с заднего хода! Бонс и так конченый был! А вы из-за него на рожон полезли! От баб одни беды!

Кэтрин отпила воды, кашлянула, и ее глаза прояснились. Она тряхнула головой, сметая пепел с волос.

—Он прикрыл нас, кретин! — ее голос сорвался на рык. — Он крикнул, чтобы мы бежали, а ты... ты драпанул при первом же «Редукто» Лестрейнджа, как таракан из-под тапка!

Флетчер, фыркнув, обратился к Римусу, ища поддержки у «трезвомыслящего» мужчины:

—Римус, ну ты же понимаешь! Ну нельзя с ними на дело! Ну, бабы дуры, чего с них взять... Бонс — информатор, расходный материал! — Он подмигнул, понизив голос до заговорщицкого шепота. — Только ты это Блэку не говори, а? По-братски, ну...

Удар был стремительным и точным. Не размашистым ударом Сириуса, а коротким, хлестким апперкотом, вложенным во всю силу зажатой годами ярости. Костяшки Римуса впились в челюсть Флетчера с глухим хрустом. Тот отлетел к стене и осел на пол, охватив лицо руками, с глупым и потерянным выражением глаз.

Билл Уизли присвистнул, одними губами беззвучно произнеся: «Ого...». Девушки замерли, уставившись на Римуса широко раскрытыми глазами. Люпин молча стряхнул с руки капли крови Флетчера. Его лицо было бледным и абсолютно спокойным.

—Все, что случилось с Бонсом, — тихо, но отчетливо произнес он, глядя поверх головы Наземникуса, — Грюму расскажешь сам. Каждую деталь. И то, как ты сбежал. Понял?

В наступившей тишине было слышно только прерывистое хныканье Флетчера и яростный треск поленьев в камине. Римус повернулся к Тонкс, и его взгляд смягчился, полный немого вопроса: «Цела?». В этом взгляде было куда больше, чем в любом крике.

* * *

Сириус не услышал, как дверь в кабинет открылась. Он был погружен в отчет о перемещениях мракоборцев, где цифры и факты упорно не желали складываться в логичную картину. Перед ним стояла забытая чашка с холодным кофе.

Рядом с чашкой появилась вторая. Из нее поднимался легкий пар и пахло лимоном, мятой и чем-то горьковато-пряным — тем самым тонизирующим настоем, который они пили в то далекое лето на Сицилии, когда мир ненадолго показался проще. Он поднял глаза.

Кэтрин уже сидела в кресле напротив, отодвинув стопку каких-то фолиантов. Она не смотрела на него. Из большого мотка алой, почти кровавой шерсти она вытягивала петлю за петлей. Вязала. Голыми руками.

Сириус замер. Он знал. После того круциатуса, что ей пришлось пережить, даже прикосновение грубой ткани к кончикам пальцев могло вызывать призрачную, жгучую боль. Спицы в ее пальцах были тонкими, стальными, холодными.

Но ее движения были спокойными и точными. Она не морщилась, не останавливалась. Она просто вязала. Создавала что-то теплое, мягкое, мирное из колючей, жесткой пряжи. И делала это руками, которые должны были бы беречь.

Он понял все без единого слова.

Это был не просто кардиган. Это был ее отчет о проделанной работе. «Я в порядке. Мои руки снова слушаются меня. Боль отступает. Я не сломалась».

И ее молчаливое присутствие было не просьбой о внимании. Оно было разрешением: «Я здесь. Я цела. Ты можешь не отвлекаться на меня. Работай. Я просто буду здесь, создавая нам обоим немного тепла посреди этого ада».

Сириус медленно отпил глоток из новой чашки. Настой был горьким и бодрящим.  Никаких слов. Только тихий скрежет спиц, шелест пергамента, теплый напиток и алая нить, которая медленно, петля за петлей, ткала между ними мостик в нормальную жизнь.

Тишину разорвал резкий, сухой звук. Сириус швырнул толстую папку с документами на стол. Пыль взметнулась золотистым облаком в свете лампы.

— Так. Все. Хватит.

Кэтрин вздрогнула, оторвавшись от формул. Она смотрела на него усталыми, покрасневшими глазами, не понимая.

— Что? Куда? — ее голос был хриплым от молчания и концентрации.

— Спать идем, Кэт. — Он не кричал. Его слова были тихими, плоскими и окончательными. Он обвел рукой весь кабинет, все эти кипы бумаг, карту, испещренную отметками. — Ничего не случится, если одну единственную ночь я, черт возьми, обниму свою жену и усну как человек. Пусть хоть перетрахают друг друга все пожиратели разом. Мне плевать.

Он подошел к ней, его тень накрыла ее и ее бумаги. Он не ждал согласия. Его руки опустились на ее плечи, и она почувствовала, как все ее тело дрогнуло от этого простого прикосновения, отключившись от бесконечного анализа угроз.

— Но… — она попыталась возразить по инерции, ее взгляд снова скользнул к нерешенной формуле.

— Никаких «но», — он перебил ее, уже ведя к двери, его рука твердо лежала на ее пояснице. — Мир не рухнет. А если рухнет, то мы встретим это утро выспавшимися.

Он гасил свет, и в темноте его пальцы нашли ее. Это был не порыв страсти. Это был приказ. Приказ к жизни. К тому малому, что у них осталось. К их личному перемирию, длящемуся одну ночь. И в этом был свой собственный, тихий, но несгибаемый бунт.

* * *

Он уже знал, что происходит, когда тело Кэтрин напряглось судорогой страха. Минуту назад он сам открыл глаза, почувствовав ледяной холод Азкабана на своей шкуре. Кэт металась по простыне, словно пыталась убежать от невидимых дементов. Сириус мягко привлек ее к себе, начав целовать висок, лоб, переносицу. Ритуал, работающий на них лучше ледяной воды. Он заменял кошмары собой.

Кэт медленно и тяжело расслабилась, а затем импульсивно схватила его за предплечье, пальцами и ладонью ощущая след от их Кровного Обета.

— Любимая моя, все хорошо, — прошептал он в ее волосы.

На мгновение она замерла. Очень медленно открылись глаза, глядя на него с недоверием и какой-то подозрительной резкостью.

— У нас обновление семейного лексикона? Сначала «спать вовремя» ... Теперь вот «любимая моя»

Сириус улыбнулся, зарываясь в ее волосы носом.

— Если моя жена шутит, значит, проснулась.

— Только не начинай называть меня «зайкой» или «малышкой», богами клянусь, я тебя убью...

Сириус рассмеялся прямо в ее волосы. Кэт окончательно расслабилась в его руках, и он приподнялся на локте, открывая себе самый лучший вид в этом доме — ее. Медленно поцеловав ямку между ключиц, он опустился губами ниже, ловя дрожь ее кожи. На мгновение задержался над чуть более выпуклым, почти незаметно, животом.

Потом он опустил голову ей на живот, крепко обняв ее за бедра.

Кэт напряглась как струна. Все ее тело застыло. Воздух перестал уходить из ее легких. В тишине комнаты не было слышно даже биения сердца — только оглушительный гул понимания.

Он знал.

И тогда Сириус не стал ничего говорить. Не стал спрашивать. Он просто глубоко вздохнул — так, чтобы она почувствовала это дыхание своей кожей, животом, всем существом. Длинный, спокойный выдох, в котором было все: «Да, я знаю. Не бойся».

И ее тело откликнулось. Не сразу. Сначала дрожь — мелкая, предательская. Потом ее рука опустилась на его голову, пальцы вплелись в его волосы не с яростью, а с бесконечной усталостью и… облегчением. Груз, который она тащила в одиночку, теперь кто-то взял на себя. Не чтобы нести его вместо нее, а чтобы нести вместе.

Он повернул голову, прижавшись ухом к ее животу, и закрыл глаза.

— Все хорошо, — прошептал он в ее кожу, и это было не пустое утешение, а клятва. — Все хорошо, Кэт. Я здесь.

И в тишине комнаты они лежали так — он, слушающий то, о чем еще нельзя было говорить вслух, и она, наконец-то позволившая кому-то другому нести часть ее страха.

* * *

Грюм гремел в гостиной, его голос яростным эхом отдавался по всему дому. Но в прихожей царила гнетущая тишина, сквозь которую едва пробивался звук капающего на кухне крана.

Кэтрин коснулась губами колючей, пахнущей одеколоном и мятой щеки Сириуса — быстро, почти неосязаемо. Ее пальцы на секунду задержались у его виска, словно пытаясь запомнить каждую черту. Затем она развернулась и вышла за дверь, не оглядываясь.

Римус, стоя у стола с картами, провел рукой по лицу. Он почувствовал на себе взгляд и поднял голову.

—Лунатик, — тихо сказал он, заметив бледность и лихорадочный блеск в глазах Сириуса.

— Все в порядке. Я прослежу за ней.

Сириус стремительно подошел к нему. Его рука легла на плечо Римуса, и пальцы впились в ткань пиджака с такой силой, что тому стало больно.

— Будь рядом так, будто это я. Понимаешь? Обещай.

Римус смотрел ему в глаза, ища причину этой внезапной, почти отчаянной мольбы. И вдруг — увидел. Не просто беспокойство. Не обычную тревогу. Это было что-то глубинное, первобытное.

В памяти всплыли обрывки: ее усталость в последние недели, непривычная мягкость в движениях, то, как Сириус незаметно для других поправлял подушку за ее спиной. Пазл сложился. Медленно, неумолимо. Его собственное лицо вытянулось от осознания. Он инстинктивно обернулся к двери, за которой скрылась Кэтрин, и в этот раз увидел не просто соратника, а нечто гораздо более хрупкое.

— Сириус... — его голос дрогнул, в нем читался и ужас, и вопрос.

— Обещай, — прорычал Сириус, и в этом звуке слышалось отчаяние загнанного в угол пса.

Римус встретил его взгляд. Все понял. Все. И в его глазах не осталось ничего, кроме твердой, как гранит, решимости.

—Клянусь, Бродяга. Ценой всего.

Больше не нужно было слов. Просто взгляд, в котором было обещание, преданность и тяжесть новой, страшной тайны.